Ому

Глава XXVII ОБЩИЙ ВИД ПАПЕЭТЕ. НАС ОТПРАВЛЯЮТ НА ФРЕГАТ

Деревня Папеэте показалась всем нам очень приветливой. Расположенные полукругом по берегу бухты изящные дома вождей и иностранцев придают поселению характерное для тропиков очарование, которое еще больше усиливают покачивающиеся тут и там пальмы и темно-зеленые рощи хлебных деревьев на заднем плане. Убогие хижины простолюдинов не видны, и ничто не портит впечатления.

Вокруг всей бухты тянется широкая полоса ровного берега, покрытого галькой и обломками кораллов. Это самая оживленная улица деревни; на нее выходят наиболее красивые дома; высота прилива здесь настолько незначительна,[55] что он не причиняет никаких неудобств.

По одну сторону бухты находится резиденция Причарда — огромное великолепное здание; зеленая лужайка спускается к морю, а на крыше развевается английский флаг. На противоположной стороне трехцветный и полосатый со звездами флаги отмечают резиденции других консулов.

Особую живописность придавал бухте в это время остов большого старого судна, выброшенный на берег в дальнем конце гавани; его корма низко сидела в воде, а нос лежал на суше. С того места, где мы стали на якорь, казалось, что деревья, росшие позади, смыкали свои покрытые листвой ветви прямо над его бушпритом, который торчал почти отвесно вверх.

Это был американский китобоец, очень ветхий. Однажды в море он дал течь и на всех парусах поспешил к Таити, чтобы там починиться, но оказался совершенно непригодным к дальнейшему плаванию; поэтому китовой жир выгрузили и отправили на родину на другом судне, и разоруженный корпус продали за бесценок.

Прежде чем покинуть Таити, я полюбопытствовал посетить этот бедный старый корабль, выброшенный на берег чужой земли. Какое волнение охватило меня, когда я увидел на его корме название городка на реке Гудзон! Он пришел сюда с благородного потока, на берегах которого я родился, в водах которого купался сотни раз. На какое-то мгновение пальмы и вязы, пироги и ялики, церковные шпили и стволы бамбука — все смешалось в одно видение настоящего и прошлого.

Но вернемся к «Джульеточке».

Наконец-то исполнилось желание большинства матросов, и ее ржавый маленький якорь запутался в коралловых рощах на дне бухты Папеэте. Это произошло дней через сорок с лишним после того, как мы покинули Маркизские острова.

Паруса не были еще убраны, как к борту подошла шлюпка с нашим почтенным другом, консулом Уилсоном.

— Как же это так, как же это так, мистер Джермин? — начал он с самым свирепым видом, едва ступив на палубу. — Почему вы вошли без распоряжений?

— Вы не приехали к нам, как обещали, сэр; и нечего было болтаться дальше, когда на судне некому работать, — последовал резкий ответ.

— Так эти чертовы негодяи упорствуют, а? Чудесно, я задам им жару, — и с неожиданным бесстрашием он окинул взглядом хмурые лица матросов. Дело тут, конечно, было в том, что теперь он чувствовал себя в большей безопасности, чем тогда, когда находился по ту сторону рифов.

— Соберите мятежников на шканцах, — продолжал Уилсон. — Гоните их на корму, сэр, больных и здоровых. Я кое-что скажу им.

— Итак, матросы, — обратился он к нам, — вы думаете, как я вижу, что добились своего. Вы хотели, чтобы судно вошло в гавань, вот оно и вошло. Капитан Гай на берегу, и вам туда же захотелось. Но насчет этого еще посмотрим… Я вас горько разочарую. — Так он доподлинно выразился. — Мистер Джермин, вызовите тех, кто не отказывался выполнять свои обязанности, и пусть они отойдут на штирборт.

После этого был составлен список «мятежников», как заблагорассудилось консулу назвать остальных. В их число попали и мы с доктором, хотя мой ученый друг вышел вперед и решительно потребовал восстановления в должности, которую он занимал, когда судно покинуло Сидней. А за меня вступился старший помощник, всегда относившийся ко мне дружелюбно; он рассказал об услуге, оказанной мною в позапрошлую ночь, а также о том, как я вел себя, когда он объявил о намерении войти в гавань. Сам же я упорно настаивал, что по смыслу заключенного мною с капитаном Гаем договора время моего пребывания на судне истекло — ибо по той или иной причине, но кампания была фактически окончена — и требовал расчета.

Но Уилсон ничего не желал слышать. Обратив, однако, внимание на то, как я себя держал, он спросил мою фамилию и национальность, а затем заметил с ехидной усмешкой:

— А, понимаю, вы тот самый парень, что написал «раунд-робин»? Уж о вас-то, милый юноша, я позабочусь как следует… отойдите, сэр.

Беднягу Долговязого Духа он обозвал «сиднейским живоглотом»; что он хотел выразить этим благозвучным прозвищем, я, впрочем, при всем желании объяснить не могу. В ответ доктор высказал ему все, что он о нем думал, и консул в бешенстве приказал ему придержать язык, не то он немедленно распорядится привязать его к мачте и выпороть. Обоим нам ничто не могло помочь — о нас судили по той компании, в которой мы находились.

Затем консул отослал всех на бак, ни словом не обмолвившись о своих дальнейших намерениях по отношению к нам.

Поговорив со старшим помощником, он покинул «Джулию» и направился на французский фрегат, стоявший на расстоянии одного кабельтова. Мы стали догадываться о его планах и при создавшемся положении обрадовались им. Через день-два французский военный корабль должен был уйти в Вальпараисо, обычное место встреч английских тихоокеанских эскадр; несомненно, Уилсон собирался перевезти непокорную команду на фрегат, чтобы тот доставил ее в Вальпараисо и передал в руки военно-морских властей. Если такое предположение окажется правильным, то, по мнению наших наиболее опытных товарищей, нас ожидает лишь не слишком приятное плавание на одном из кораблей ее величества и скорое освобождение по прибытии в Портсмут.

И вот мы принялись надевать на себя всю одежду, какую только могли — куртку поверх куртки и штаны поверх штанов, чтобы быть готовыми к отправке в тот самый момент, когда поступит распоряжение. На военных кораблях не разрешают держать ничего лишнего на палубе, а потому, если нас повезут на фрегат, сундуки с их содержимым придется оставить.

Через час первый катер с «Королевы Бланш» подошел к «Джулии», имея на борту восемнадцать или двадцать матросов, вооруженных тесаками и абордажными пистолетами, несколько офицеров, конечно при шпагах, и консула в официальной треуголке, у кого-то позаимствованной для такого случая. Шлюпка была выкрашена в «пиратский черный цвет», ее команда состояла из смуглолицых мрачных парней, а офицеры оказались необыкновенно свирепыми на вид французиками. Все было рассчитано на то, чтобы устрашать, для чего, несомненно, консул их и привез.

Нас снова собрали на корме и стали вызывать по одному; каждому торжественно напоминали, что ему предоставляется последняя возможность избежать наказания, а затем задавали вопрос, продолжает ли он отказываться от выполнения своих обязанностей. Ответ следовал мгновенно: «Да, сэр, отказываюсь». Кое-кто пускался было в пояснения, но Уилсон прерывал их и приказывал преступнику спуститься в катер. В большинстве случаев это распоряжение немедленно исполнялось, причем некоторые матросы принимались прыгать и скакать, как бы показывая, что они не только полностью сохранили свои физические силы, но и готовы подчиниться любым разумным требованиям.

Все больные, за исключением двух, отобранных для отправки на берег, открыто заявили о своей решимости никогда больше не дотрагиваться до снастей «Джулии», если бы даже они сразу совершенно поправились, и последовали за нами в катер. Они были в прекрасном настроении, в столь прекрасном, что кем-то было высказано сомнение, так ли уж они больны, как утверждают.

Купора выкликнули последним; мы не слышали его ответа, но он остался. О маори никто не вспомнил.

Как только мы отвалили от судна, раздалось троекратное громкое ура, за что Жулик Джек и другие получили строгий нагоняй от консула.

— Прощай, «Джульеточка», — воскликнул Адмиралтейский Боб, когда мы огибали нос нашего судна.

— Не свались за борт, Каболка, — сказал кто-то несчастному сухопутному растяпе, который вместе с Ваймонту, Датчанином и другими, оставшимися на судне, смотрел на нас с бака.

— Прокричим в ее честь еще трижды! — воскликнул Салем, вскакивая на ноги и размахивая шапочкой над головой.

— Эй, ты, проклятый негодяй, — заорал командир отряда, ударив его плашмя шпагой по спине, — веди себя смирно!

Мы с доктором, как наиболее благоразумные, спокойно сидели на носу катера; хотя я не жалел о содеянном, меня одолевали далеко не веселые мысли.