Ому

Глава XXXVI МЫ ПРЕДСТАЕМ ПЕРЕД КОНСУЛОМ И КАПИТАНОМ

Мы были узниками «Калабуса беретани» уже около двух недель, когда однажды утром капитан Боб, вернувшись в чем мать родила после купания, вошел в помещение, держа в охапке кусок старой таппы, и принялся одеваться для выхода.

Процедура была очень простая. Длинное тяжелое полотнище таппы — самого грубого сорта — он прикрепил одним концом к стволу дерева хибискус, поддерживавшему крышу Калабусы, затем отошел на несколько шагов и, обернув другой конец вокруг талии, крутясь приблизился к самому столбу. В этой своеобразной одежде, напоминавшей юбку с фижмами,[68] он казался еще толще, что особенно бросалось в глаза при его переваливающейся походке. Впрочем, он лишь придерживался обычаев своих предков; в прежние времена «кипи», то есть большой кушак, был в моде и у мужчин и у женщин. Боб с презрением относился ко всяким новшествам и одевался на старинный лад. Он держался старины, этот один из последних «Кихи».[69]

Боб сказал, что имеет распоряжение доставить нас к консулу. Мы охотно построились; предводительствуемые стариком, который вздыхал и пыхтел, как паровая машина, и под охраной двух десятков туземцев, шествовавших по бокам, мы двинулись к деревне.

Когда мы прибыли в канцелярию консула, то застали там Уилсона и еще нескольких европейцев; они сидели в ряд напротив нас, вероятно для того, чтобы как можно больше походить на судей.

Сбоку стояла кушетка, на которой полулежал капитан Гай. У него был вид выздоравливающего, и, как выяснилось, он предполагал вскоре вернуться на судно. Он ничего не говорил и предоставил действовать консулу.

Тот встал, вытащил какую-то бумагу из большого свертка, перевязанного красной тесьмой, и начал читать вслух.

Это оказалось «данное под присягой письменное показание Джона Джермина, старшего офицера английского колониального барка „Джулия“, командир капитан Гай», представлявшее собой длинный перечень событий, начиная с того времени, как мы покинули Сидней, и до прибытия в бухту Папеэте. В этом документе, очень хитро составленном и содержавшем материал против каждого из нас, излагались в общем вполне правильно разные подробности; впрочем, в нем полностью умалчивалось о неоднократных нарушениях долга самим старшим помощником — обстоятельство, придававшее особое значение заключительной фразе: «И больше свидетель ничего не может показать».

Никаких замечаний не последовало, хотя мы все искали глазами старшего помощника, желая убедиться, действительно ли он разрешил использовать подобным образом свое имя. Но Джермина не было.

Следующий прочитанный документ оказался свидетельством под присягой самого капитана. Впрочем, как всегда, он мало что мог сообщить, и с этим делом было скоро покончено.

Третье показание принадлежало матросам, оставшимся на «Джулии», в том числе предателю Затычке, который, как видно, стал доносчиком. Оно состояло с начала до конца из чудовищных преувеличений; подписавшие его, видно, сами не понимали, что городили. Ваймонту, конечно, не понимал, хотя и приложил свою руку. Консул тщетно призывал к тишине, когда читался этот документ; каждый пункт вызывал громкие протесты.

После того как показания были оглашены, Уилсон, все время державшийся чрезвычайно чопорно, с торжественным видом извлек из железного ящика судовой договор — выцветший, заплесневелый, пожелтевший документ, который с трудом можно было разобрать. Кончив читать, консул повернул его, поднял и, указав на подписи команды, стоявшие внизу, спросил всех нас по очереди, признаем ли мы их за свои.

— К чему спрашивать? — заявил Черный Дан. — Капитан Гай не хуже нас знает, что это наши подписи.

— Молчать, сэр! — произнес Уилсон; он рассчитывал произвести впечатление придуманной им смехотворной церемонией и был немало раздосадован прямотой старого матроса.

На несколько мгновений воцарилась тишина; коллегия судей шепотом совещалась с капитаном Гаем, а матросы строили догадки, зачем понадобилось консулу собирать все зачитанные нам показания.

Общее мнение сводилось к тому, что это было сделано с целью «взять нас на пушку», то есть запугать и заставить подчиниться. Так оно и оказалось, ибо Уилсон снова встал и обратился к нам со следующими словами:

— Вы видите, матросы, что приняты все меры для отправки вас в Сидней на суд. «Роза» (маленькая австралийская шхуна, стоявшая на якоре в гавани) пойдет туда не позже чем через десять дней. «Джулия» отправляется в плавание через неделю. Вы по-прежнему отказываетесь от выполнения своих обязанностей?

Мы отказались.

Консул и капитан переглянулись, и лицо последнего выразило горькое разочарование.

Тут я заметил, что Гай смотрит на меня; в первый раз он заговорил и велел мне подойти. Я сделал несколько шагов.

— Это вас мы подобрали на острове?

— Да, меня.

— Стало быть, это вы обязаны жизнью моему человеколюбию? Вот какова благодарность моряка, мистер Уилсон!

— Вы неправы, сэр. — И я сразу же выложил ему, что прекрасно знаю, почему он послал шлюпку в бухту; у него сильно поредела команда, и он просто хотел заполучить матроса, которого надеялся там найти. Своим избавлением я был обязан судну, и доброта его капитана тут ни при чем.

Доктор Долговязый Дух также пожелал кое-что сказать. Двумя мастерски составленными фразами он обрисовал личность капитана Гая — к полному удовольствию всех присутствующих матросов.

Дело стало принимать серьезный оборот; моряками овладел мятежный дух, и они заговорили о том, не захватить ли им консула и капитана вместе с собой в Калабусу.

Остальные судьи пришли в волнение и принялись призывать к тишине. Наконец, она восстановилась, и Уилсон, обратившись к нам в последний раз, снова упомянул о «Розе» и Сиднее и в заключение напомнил нам, что до отхода «Джулии» осталась неделя.

Предоставив брошенным намекам самим оказывать действие, он отпустил команду, приказав капитану Бобу и его приятелям отвести нас обратно туда, откуда мы пришли.