Ому

Глава XLV ПРОПОВЕДЬ МИССИОНЕРА И НЕКОТОРЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ЕЕ ПОВОДУ

Когда восстановился относительный порядок, служба продолжалась и приступили к пению. В хоре пели двенадцать-пятнадцать дам из миссии, занимавших длинную скамью слева от кафедры. Им подтягивали почти все прихожане.

Первая исполненная вещь сильно удивила меня; это была мелодия старинного славословия, приспособленная в качестве таитянского псалма. После непривлекательных сцен, которые недавно мне пришлось наблюдать, пение и вся сопровождавшая его обстановка показались мне глубоко трогательными.

У многих островитян были очень приятные голоса большого диапазона. Певцы, по-видимому, сами испытывали огромное удовольствие; некоторые из них время от времени умолкали и оглядывались, как бы стараясь глубже воспринять происходящее. По правде говоря, они пели очень весело, несмотря на торжественность мелодии.

Таитяне обладают от природы большими музыкальными способностями и очень любят петь во всех случаях жизни. Мне часто приходилось слышать, как молодые повесы мурлыкали про себя несколько строф псалма, словно какой-нибудь отрывок из оперы.

По части пения, как и во многом другом, таитяне сильно отличаются от жителей Сандвичевых островов, где церковная паства, можно сказать, скорее блеет, чем поет.

Когда псалом был закончен, приступили к молитве. Опытный старый миссионер предусмотрительно не затягивал ее, так как прихожане сразу же стали проявлять беспокойство и недостаток внимания.

Затем была прочитана глава из библии на таитянском языке, выбран текст и началась проповедь. Ее слушали с гораздо большим интересом, чем я ожидал.

Многие рассказывали мне, что проповеди, рассчитанные на то, чтобы увлечь простодушных слушателей, иностранцам, естественно, кажутся довольно забавными; миссионерам приходится подробно описывать пароходы, кареты лорда-мэра и пускаемые в Лондоне фейерверки. Поэтому я позаботился запастись хорошим переводчиком в лице одного толкового матроса-гавайца, с которым недавно познакомился.

— Ну, Джек, — сказал я до того, как мы вошли в церковь. — Слушай каждое слово, когда миссионер начнет говорить, и переводи как можно подробнее.

Изложение Джеком проповеди не отличалось, вероятно, совершенством; к тому же, я тогда не записал ее. Тем не менее я попытаюсь воспроизвести то, что осталось у меня в памяти, пользуясь при этом по мере возможности выражениями самого Джека, чтобы ничего не потерялось от двойного перевода.

— Мои добрые друзья, я рад видеть вас и очень доволен, что могу сегодня с вами немного побеседовать. Добрые друзья, очень плохие времена в Таити; это заставляет меня плакать. Помаре ушла… остров больше не ваш, а ви-ви (французов). Злые патеры тоже здесь; и злые идолы в женской одежде и с медными цепочками.[77]

— Добрые друзья, вы не говорите с ними, не смотрите на них… Да, я знаю, вы не будете… Они шайка разбойников, эти злые ви-ви. Вскоре этих плохих людей заставят очень быстро уйти. Явятся из Беретани корабли с громом, и они уйдут. Но пока хватит, погодя я поговорю об этом еще.

— Добрые друзья, много теперь здесь китобойных судов, и много плохих людей пришло на них. Хороших матросов среди них нет — вы это прекрасно знаете. Они приезжают сюда, потому что таких плохих дома не держат.

— Мои дорогие девушки, не бегайте за матросами… не ходите, где они ходят; они причинят вам зло. Там, откуда они приехали, хорошие люди с ними не разговаривают… там они как собаки. Здесь они разговаривают с Помаре и пьют арва[78] с великим Пуфаи.[79]

— Добрые друзья, этот остров очень маленький, но очень плохой и очень бедный; зло и бедность всегда идут рука об руку. Почему Беретани такая великая? Потому что тот остров хороший и посылает миконари[80] к бедным канакам.[81] В Беретани все богатые; много вещей покупают и много вещей продают. Дома больше, чем у Помаре, и наряднее. А еще, все ездят в каретах, которые больше, чем у нее,[82] и каждый день носят тонкую таппу. (Затем были перечислены и описаны еще некоторые заманчивые достижения цивилизации.)

— Добрые друзья, в моем доме осталось мало еды. Шхуны из Сиднея не везут мешки с мукой, а канаки не приносят достаточно свиней и плодов. Миконари много делают для канаков, канаки мало делают для миконари. Итак, добрые друзья, сплетите побольше корзин из листьев кокосовых пальм, наполните их и завтра принесите.

Такова суть большей части проповеди; и что бы о ней ни думали, она была специально приспособлена к образу мышления островитян, которые воспринимают лишь то, что осязаемо или ново и поражает их воображение. Для них сухая проповедь оказалась бы невероятно скучна.

Таитяне, можно сказать, почти никогда не размышляют: они — сплошной порыв. Поэтому миссионеры не пытаются втолковывать им догматы, а ограничиваются краткими разъяснениями простых истин, из числа тех, что печатаются в азбуках крупный шрифтом и в сопровождении забавных рисунков. В результате им никогда или почти никогда не удается пробудить в своей пастве что-либо похожее на стойкое религиозное чувство.

В сущности на земле, вероятно, нет народа, по своему характеру менее восприимчивого к христианскому учению, чем полинезийцы. Я утверждаю это, хотя мне хорошо известно так называемое «великое возрождение Сандвичевых островов» в 1836 году, когда в течение нескольких недель тысячи туземцев были приняты в лоно церкви. Но этого достигли отнюдь не нравственными убеждениями, о чем свидетельствовал очень быстрый возврат к прежней распущенности. Переход в христианство был закономерным следствием нездорового настроения, порожденного тяжелыми бедствиями и овладевшего умами, на редкость склонными к суеверию; оно явилось также следствием фантастической пропаганды, которая привела к горячей вере в то, что боги миссионеров мстили за царившее в стране беззаконие.[83]

Нелишне упомянуть и о следующем обстоятельстве: те самые черты характера таитян, которые побудили Лондонское миссионерское общество признать их наиболее подходящим народом для обращения в христианство и заставили избрать Таити главной ареной деятельности миссионеров, впоследствии оказались наиболее серьезной помехой. Внешняя мягкость манер таитян, исключительная, на первый взгляд, бесхитростность и кротость вначале ввели в заблуждение; но эти качества прекрасно уживались с ленью, физической и умственной, врожденным сладострастием и отвращением к малейшему принуждению. Все это вполне гармонирует с роскошной природой тропиков, но служит величайшим препятствием для восприятия строгих моральных правил христианства.

Вдобавок ко всему полинезийцы обладают природным свойством, которое ближе всего можно определить как лицемерие. Оно заставляет их делать вид, будто они очень горячо интересуются тем, что на самом деле для них вовсе или почти вовсе безразлично, но что может, на их взгляд, иметь значение для людей, чьего могущества они боятся или чьей благосклонности хотят добиться. Так, будучи язычниками, жители Сандвичевых островов выбивали себе зубы, вырывали волосы и наносили раны острыми раковинами в знак неутешного горя по поводу кончины знатного вождя или члена королевской семьи. Однако Ванкувер рассказывает, что в одном таком случае, при котором ему довелось присутствовать, туземцы, предававшиеся с виду самой горькой печали, сразу же повеселели, получив в подарок грошовый свисток или зеркальце. Подобные случаи наблюдал и я сам.

Вот как, например, проявлялась эта черта характера у обращенных в христианство полинезийцев.

На одном из островов Товарищества — кажется, на Раиатеа — туземцы из каких-то особых побуждений усердно старались заслужить расположение миссионеров. И поэтому — другого объяснения найти нельзя — многие из них вели себя во время богослужения в точности так, как в старое доброе языческое время. Они делали вид, будто проповедь, которую они слушают, приводит их в исступление. Закатывали глаза, пускали пену изо рта, падали и корчились в припадке; в таком состоянии их уносили домой. Как ни странно, но это признавалось за проявление силы всевышнего, о чем и возвещали всему свету.

Но вернемся к Церкви кокосовых пальм. Заключительная молитва произнесена, и прихожане расходятся; их развевающиеся мантии мелькают на Ракитовой дороге. Постепенно все скрываются из глаз, сворачивая на тенистые тропинки, которые ведут в обе стороны от главной дороги к спрятанным в рощах деревушкам или к маленьким домикам на берегу моря. Островитяне очень веселы; можно подумать, что они возвращаются со старинного «хевара», то есть праздничной языческой пляски. У тех, кто несет библию, она небрежно свисает с руки на шнурке.

Воскресенье для таитян день необычный. Оно ревностно соблюдается, поскольку дело касается того, чтобы не производить никаких работ. Пироги вытащены на берег, сети развешены для просушки. Проходя мимо похожих на курятники хижин, стоящих у дороги, вы замечаете, что их обитатели, которые как всегда бездельничают, в этот день и болтают гораздо меньше. После церковной службы над всем островом нависает покой; долины, тянущиеся в глубь страны, кажутся еще более тихими, чем всегда.

Коротко говоря, это воскресенье, «день табу» таитян; то самое слово, которое раньше выражало священный характер их языческих обрядов, теперь служит для выражения святости христианского праздника.