Перл

Среди маминых книг была одна брошюрка викторианских времен под названием «Дамский оракул». Можно было задать любой из перечисленных в ней вопросов, закрыть глаза, сконцентрироваться на нем и наугад ткнуть в специальную табличку с символами. Нужный символ вел к нужному ответу из другого списка. Все вопросы были из серии «Думает ли обо мне тот, о ком думаю я?», а ответы обычно сводились к туманному «Возможно. Время покажет».

Большинство вопросов в книжке связаны с возможными скандалами. Например: «Если о моем проступке узнают, избегу ли я наказания?» или «Что мне делать, чтобы моя тайна на раскрылась?» А для тех, кто буквально находится на грани грехопадения, есть и такое: «Ринуться ли мне в омут с головой или воздержаться?» Ответы на более конкретные вопросы тоже хороши: однажды я выбрала «Будут ли у меня дети?», и ответом было «Один прелестный и несколько гадких». Ну спасибочки.

Несмотря на дурацкие вопросы и не менее дурацкие ответы, я регулярно обращалась к «Дамскому оракулу» в подростковом возрасте, совершенно игнорируя предлагаемые книжечкой рекомендации. Думаю, для этого он и нужен. И хотя я вовсе не была похожа на викторианскую девочку с веером с обложки, мои заботы не особенно отличались от ее забот. Любит ли она меня? Будем ли мы счастливы? Знает ли кто-нибудь мой секрет? Будет ли она и дальше любить меня, если узнает?

Я считала себя мастером игр в вопросы и ответы. Я играла в них с мамой, и она объясняла, что есть множество способов правильно ответить на поставленный вопрос. Когда полицейский впервые сказал: «Я должен задать тебе несколько вопросов», это было как бальзам на душу. Если все можно выяснить, проанализировать и уладить с помощью вопросов и ответов, значит, через пару часов проблема будет решена.

Но оказалось, что его вопросы мне не под силу. С ответами все время было что-то не так. Я пробовала другие ответы. Сообщала другие вещи. Я всматривалась в лица в ожидании знака, что все делаю правильно: если гримаса непонимания и растерянности сменится удовлетворением и одобрением, значит, все идет как должно. Но все, что я знала о вопросах и ответах, теперь не помогало. Был лишь один правильный ответ, и полиция его знала, а я — нет. И чем больше разных ответов я пробовала, тем хуже шли дела.

Полицейские просматривали предыдущие записи в своих блокнотах, проверяя, что я говорила в прошлый раз, вчера, позавчера, и ответы не совпадали. Вчерашний ответ не сработал, раз маму до сих пор не нашли, и потому я пробовала другой ответ. Кружила, собирала случайные вещи, старалась объяснить, используя все свое воображение, как они могут помочь в поисках. В итоге мне вообще перестали задавать вопросы. Я облажалась.

Полицейские, например, часто спрашивали, где она могла бы оставить записку. Где она могла оставить записку? Люди, которые собрались навсегда войти в реку, часто оставляют письма. Но шел дождь, так что конверт размок бы. Может, в старой часовне? Там стояли какие-то старые пустые банки из-под варенья, но в них нашлись только полусгнившие ленты от букетов и венков, свечные огарки, пауки и мох.

Может, письмо унесла полноводная река, и его прибило к неизвестному берегу, к тростниковым зарослям, и вода растащила его на мокрые клочки. Может, оно лежало в ее кармане. Но скорее всего, мы не нашли никакого письма потому, что она его не писала. А без письма мы не могли доказать, что она покинула нас добровольно.

Еще было много вопросов о том, что она могла взять с собой, уходя. Плащ — если собиралась в долгий путь. Резиновые сапоги — если планировала идти по размокшей грунтовке или срезать путь через поле. Деньги — чтобы воспользоваться общественным транспортом. Косметику — для встречи с кем-то. Красивую одежду. Чемодан — если намеревалась путешествовать в компании. Карта — если знала, куда именно едет.

Только вот понять, что человек взял с собой, — задача не из простых. Для начала надо хотя бы знать, чем вообще этот человек владел и что конкретно осталось на месте после его ухода. Мы не знали ни того, ни другого.

Эдвард пытался оградить меня от допросов, но безуспешно. Я была одной из последних, кто ее видел, так что меня опрашивали в обязательном порядке. И вообще, я постоянно была рядом, отвлекая Джо, пока Эдвард беседовал с полицией: я внимательно вслушивалась в голоса, доносящиеся из открытой кухонной двери, прокрадывалась на лестницу, когда не могла заснуть, и прислушивалась к поздним телефонным разговорам с коллегами и друзьями. Что она скрывала? С кем могла встречаться?

Вот их любимый вопрос. Каждый раз, когда кто-то новый пытается что-то расследовать, они возвращаются к этому вопросу. Самое любимое направление расследования. Я для себя давно закрыла тему, но она так нравилась детективам, что придется сейчас рассказать и про нее. Если можете так же легко, как я, ее опустить — пожалуйста, на ваше усмотрение.

В семидесятых в деревнях появилось очень много образованных городских женщин, которые верили в возвращение к природе. Они мечтали, чтобы их дети гоняли на велосипедах по грязным дорогам и строили в кустах шалаши. Они хотели сами выращивать овощи, варить компоты и шить одежду. Но тут возникала загвоздка: выходит, они теперь должны были вернуться на кухню и перестать самостоятельно зарабатывать? Получается, они вернулись на поколение назад, передав чековые книжки и ключи от автомобилей в руки мужьям?

Моя мама фактически выросла в бакалейной лавке; бабушка работала там по двенадцать часов в сутки рука об руку с дедом и на равных правах распоряжалась бюджетом. Мама провела детство на полу магазина, и бабушка кормила ее прямо за прилавком, пока мама не подросла настолько, чтобы носить и складывать товары. С обратной стороны прилавка дед сделал выдвижную полку, за ней мама делала уроки и готовилась к экзаменам, параллельно присматривая за магазином. И университет она выбрала ближайший к дому, чтобы работать по выходным.

После смерти бабушки и бизнес, и дед рассыпались на глазах и не протянули без нее даже года. После оплаты похорон и раздачи долгов лавка закрылась. Мама как раз была студенткой. Последний учебный год она жила в общежитии, а буквально через неделю после получения диплома вышла замуж за Эдварда. Он преподавал у нее историю.

Она была из семьи работящих женщин, которые из поколения в поколение ни на секунду не сомневались в своем праве зарабатывать деньги. У них не было выбора. Няньки считались излишествами для богатых. Дети просто должны были молча помогать и не путаться под ногами. Моей маме не у кого было учиться, когда она оказалась в деревенском доме-развалюхе и решилась самостоятельно возделывать сад и растить детей. Пришлось изобретать свой путь.

Никакого общественного транспорта. Никакого интернета. Ни машины, ни собственного дохода. Они никого не знала, а поскольку я не посещала школу, то и с другими родителями она не общалась.

И когда все эти образованные идеалистки оказывались отрезанными от мира профессионального труда, денег и власти, происходила одна и та же штука: романы. Интрижка в деревне — это тайные встречи в сарае или в поле на отшибе. Интрижка — значит, все будут в курсе. В деревне не бывает секретов.

Я не думаю, что в тот день она шла на встречу. Если бы она вообще собиралась куда-то идти, она бы заранее попросила миссис Уинн задержаться и присмотреть за нами. Она бы оставила бутылочку молока и расписание кормлений. Она бы надела хорошие туфли и плащ. Взяла бы деньги, сумку. Вызвала бы такси, дошла бы до машины в резиновых сапогах, с зонтом в одной руке и сумкой с туфлями — в другой.

Мы знаем, что она поступила бы именно так, потому что когда много лет назад она отправлялась на встречу, то поступала именно так. Вся деревня об этом знала. И я теперь знаю тоже. Она встречалась с мужчиной, которому принадлежала земля на другой стороне деревни. Она как-то спросила в местном магазине, нет ли кого-то в округе, кто мог бы помочь с садом, дать пару советов, продать немного удобрений для овощных грядок, и хозяйка магазина обещала попросить некоего Стэна заглянуть.

Однажды утром перед завтраком мама вышла в сад прямо в халате — выпить чаю, выпустить курочек из курятника, — а там стоял он, опирался на садовые вилы и сворачивал самокрутку. Он сказал, что она неправильно все перекопала, что яблони уже и подрезать нет смысла, и вообще эти яблоки годятся только в выпечку, и попросил два куска сахара и побольше молока.

Стэн не вписывается в закрытые пространства. У него типично деревенская манера говорить неторопливо, обрываясь на середине фразы и пожимая плечами либо переводя взгляд вдаль — дескать, ну вы поняли, разглагольствовать не буду. Понятия не имею, насколько правдивыми были слухи о нем и моей маме. Сама я знаю о нем лишь одно: он был добрым.

После пропажи мамы он как-то раз выгрузил у нас во дворе гору дров — совершенно бесплатно, потому что все равно пилил деревья, так хоть нам будет чем согреться. Он приезжал в свободное время и чинил нам крышу или латал сарай в непогоду. Он вырыл канавы у нашего забора, чтобы участок не заливало. Когда сад совсем зарос, он привез мотокосу и выкосил все до состояния вполне приемлемого газона, а перед этим прошелся под всеми древними яблонями и собрал в мешки гнилые и усиженные осами опавшие яблоки.

Он никогда не входил в дом. Если его приглашали, он пожимал плечом и извиняющимся жестом указывал на недокуренную самокрутку. Он стучал в кухонное окно и говорил: «Можно, пожалуйста, два куска сахару и молока побольше». И всегда оставлял кружку где-то в саду.

Я никогда не думала, что все эти годы он был к нам так добр из чувства вины. Он дружил с нами в такое время, когда остальные старались держаться от нас подальше. Полицейские задавали ему вопросы, снова и снова, годами приезжая и заставляя повторять одно и то же, расстраивая его жену, и он ни одного дурного слова в наш адрес не сказал. Он продолжал приезжать, чинить черепицу, вынимать гнилые доски из дверей сарая, выгребать ил из канавы и таскать дрова.

Он очень простой и легкий человек. Немногословный. Если у них был роман, мне ли их судить? В отличие от каждого из них, я даже брак не потянула. Не то что брак, а даже что-то приблизительное — не потянула. Вот такая, одинокая, сама по себе — смогла бы я устоять перед добрым мужчиной, у которого возникла бы нежность ко мне? Сомневаюсь.

Я не все вам рассказываю. Они ведь забрали все ее дневники и записные книжки. Все прочли. Сфотографировали записи, касавшиеся этого романа. Она ведь писала стихи. Довольно откровенные любовные стихи. Их показали папе. Нарочно показали, чтобы увидеть его реакцию, понять, способен ли он на убийство. Ревнивый, обиженный муж? Вспыльчивый тип? А может, наоборот — спокойный, бессердечный? Может, он держал ее взаперти в этом доме, крайнем на улице, без машины и денег, чтобы подавить ее волю? Почему ребенок не в школе? Под одеждой синяков нет? Они что-то скрывают?

Все эти дневники, записи, стихи появились еще до моего рождения. Я не в курсе, как односельчане обо всем узнали и как моим родителям удалось спасти брак и жить дальше — вроде бы даже счастливо. Я не знаю, насколько сплетни ее задели или помешали завести друзей. На моей памяти родители были настолько близки, словно им вообще никто больше не нужен. Они договаривали реплики друг друга и синхронно поднимали брови, подразумевая множество разнообразных вещей. Даже книги читали одни и те же.

Я уже предвижу следующий вопрос, так что тут же с ним и покончу. Нет, это не та история, в которой я узнаю, что мой отец — не мой отец, и именно поэтому у меня такие сложные отношения с мужчинами. Да, у моей мамы почти наверняка была интрижка на стороне еще до моего рождения. Но так не бывает, чтобы ты всю жизнь жила с такими веснушками, а община при этом сомневалась, чья же ты дочь. Джо — точная моя копия, а я — почти точная копия папы. Кроме того, я вообще никогда этому не придавала значения. Какая разница? Это в целом сложно и в целом неплохо — быть дочерью моих настоящих родителей. Этого во всех смыслах более чем достаточно.

Еще я как-то подслушала, что Эдвард говорил о тех временах. Ему звонил друг, он вынес телефон в сад, шел мимо открытого окна, и до меня донеслось: «Я в те времена тоже был не идеальным мужем, знаешь ли». Насколько я понимаю, у него тоже был роман. Как минимум один. Минимум один, о котором знал этот его друг.

Для подобного есть специальное слово. «Преуменьшать». Это проще, чем отрицать. Отрицание предполагает способность игнорировать исходные данные. Преуменьшение же предполагает, что ты все видишь, все слышишь, просто делаешь менее значимым. Я так отношусь к свидетельствам измен моих родителей. Да, они были. Но я выбираю верить, что не в них кроются ответы на все вопросы.

Деревенский быт — сплошь преуменьшение. Мы так живем. Если кто-то совершает преступление, мы такие: «Ой, ну это же наш Джонси, он не хотел». И пусть я давно оставила деревенскую жизнь позади, привычка никуда не делась. Я преуменьшаю. Знаю, это чревато. Должна понимать. Это такая устаревшая штука, более типичная для поколения моих родителей. Люди их возраста вечно говорят: «Не преувеличивай». Особенно детям. Не драматизируй. Да ладно тебе, Марианна, «ненависть» — слишком сильное слово. Но нет.

Я ненавидела школу. Ненавидела эти форменные носки. Ненавидела учителей. Ненавидела одноклассников. Ненавидела свою прическу. Особенно ненавидела учителя чтения, который проводил четвертные аттестации. Ненавидела письма из школы с этими их специальными преуменьшающими словами. Марианне нужно время, чтобы привыкнуть к школьному распорядку. У Марианны есть способности, но ей следует больше уделять внимания дисциплине, чтобы достигнуть результата. С Марианной временами бывает сложно.

Если «ненависть» — слишком сильное слово, то как вам нравится «любовь»? Моя мама любила Стэна? В ее стихах сказано, что любила. А папа ее простил? Или «прощение» — это тоже слишком сильное слово?