Перл

На втором курсе в школе искусств у нас преподавал приглашенный лектор по имени Марк — он был ко мне очень внимателен, всегда интересовался работами. Я рисовала сцены из баллады «Молодой Тэмлейн^[10]», пользуясь смесью из мела, угля и клея. В результате выходило нечто невразумительное и аляповатое. Дженет выглядела как девицы с советских плакатов — сплошь мускулы и решимость. Марк спрашивал, почему я изобразила Тэмлейна таким бледным и худым, почти прозрачным. В чем задумка? Он разве должен казаться настолько больным? Мне же Тэмлейн всегда почему-то виделся зеленым, примерно как те зеленые дети из маминой сказки.

Я сказала, что в моем представлении он слишком долго жил среди фей, а они кормили его травой. Все же знают, что нельзя есть их пищу.

— Хм, возможно, — ответил Марк. — Эти сказки я знаю. Но, как по мне, он у тебя слишком уж ущербный.

Дельное замечание. Рядом со стахановкой Дженет Тэмлейн выглядел тщедушным и хилым и определенно нуждался в помощи.

— В твоей версии получается, что главная в этой истории Дженет, — заметил Марк.

— А разве нет? Ей пришлось иметь дело то со львом, то со змеем, пока феи не отпустили Тэмлейна. Да еще и это проклятие вдогонку: «Чтоб самой страшной из смертей ты, девка, умерла!»^[11] Нужно быть очень сильной, чтоб все это выдержать.

Он вообще задавал много вопросов о балладах, особенно про переселение душ. Меня радовало, что кто-то наконец тоже увлекся этой идеей. После ухода из школы он написал отзыв на мою работу, причем упомянул, что ему «нравилось наблюдать за работой практикующей язычницы».

Это я-то язычница? Вот уж не думала ни о чем таком. У меня вообще всегда плохо получалось что-то практиковать — да и вообще чем-либо заниматься целенаправленно и регулярно. К сожалению, Марк перестал у нас преподавать — лекторов обычно приглашали на один семестр, — так что спросить, что он имел в виду, я не могла. Я знала только, что речь шла обо мне. И по логике вещей — о моей маме тоже.

В конце летнего семестра он вернулся, чтобы провести лекцию о собственной работе и заодно посетить наш вернисаж. Его труд представлял собой крохотные яркие рисунки на медных дисках: издалека они казались сияющими абстракциями, но при детальном рассмотрении выяснялось, что вся композиция состоит из крошечных разномастных танцующих человечков, растений и животных. Каждую фигурку он рисовал кистью-волоском. Диски были размером не больше чайного блюдца.

Марк захотел посмотреть мои работы, заодно поздравил с окончанием учебы. Моя экспозиция состояла из иллюстраций к «Перлу». Я думала, что ничего с этой затеей не выйдет, потому что никогда прежде не бралась за иллюстрацию целой книги, но, поскольку никто с факультета все равно ее не читал, мне дали зеленый свет.

Я собрала серию панно из всего, что попалось под руку: сухих плодов, желудей, разного мусора, обломков игрушек из киндер-сюрпризов, фантиков от конфет, разорванных на ленты детских книжек — и все это было собрано поверх карты нашей старой деревни. Это была чуть ли не первая моя попытка показать всю историю целиком, большой шаг вперед от карандашных рисунков в школьных тетрадках и черно-белых фото, из которых состояла моя первая курсовая работа.

На самом деле, я показала только начало и конец истории. Я сделала сад, обнесенный стеной, грядки с травами, детскую могилку, тропинку к реке и скорбящего у могилы человека. Весь эпизод на берегу реки, когда он обращается к умершему ребенку, был представлен растянутой и закрепленной на краях нескольких панно синей блестящей синтетической лентой, которую я нашла возле канала. Ангелы с берегов растворились в перевернутом отражении собора на поверхности фантикового пруда.

Я представляла себе композицию как идеальный круг, нитку бус с крошечными зацепками, связывающих элементы подобно аккуратным звеньям на нитке четок. А потом пришла одержимость каждым изображением: я старалась идеально скомпоновать пластиковые кукольные ноги и руку от другой куклы, слой за слоем накладывала акрил, выискивала самый убедительный способ сделать так, чтобы мутные воды пруда казались глубже по центру, а грязь по его краям выглядела истоптанной и глянцевой. Основная часть текста из распотрошенных книжек осталась под слоями краски и клея, спряталась за осколками керамики.

Я думала, что если сделаю каждое панно настолько хорошо, насколько вообще могу, то, когда экспозиция будет готова, история как бы расскажет сама себя, откроется, как по волшебству. Но когда я собрала элементы воедино, то увидела только путаницу, неровные поверхности, грубые края, а сама история потерялась, и ее смысл — в чем бы он ни заключался — не открылся мне, но прятался все глубже и глубже под слоями краски, клея и лака.

А где же был тот самый перл, та жемчужина? Я пристроила пластиковую бусину от игрушечного ожерелья, выглядевшую как жемчужина, вместе с серебристым кукольным шлепанцем на высоком каблуке где-то в саду на первом панно; однако, когда я перенесла все работы из мастерской на выставку, оказалось, что не могу найти ни то ни другое. Возможно, я расставила элементы композиции в неправильном порядке. Могилка почему-то вообще оказалась в конце. А может, жемчужина отвалилась или я ее случайно закрасила.

Я пошла обратно по коридорам, обыскивая по пути грубо сколоченные деревянные тележки, на которых мы обычно возили свои работы. Наверное, мою тележку кто-то уже укатил. Я рылась в каких-то ошметках, пыли, мягкой красной глине на дне тележки, пытаясь найти свои потерянные игрушки. Я шаталась по коридорам и пинала мусор цвета глины, сметенный к плинтусам, пока не добралась до разобранной студии, где перегородки уже были сдвинуты, а посреди помещения, под огромным прожектором, громоздилась куча из обрывков малярной ленты и содранной со стен бумаги.

Без перегородок и работ комната казалась непривычно светлой и гулкой. Кто-то перемешивал электрической штуковиной гигантскую бочку побелки, а остальные орали, пытаясь перекричать шум. Два человека уже начали белить стену, роняя капли плохо перемешанной краски на пол, остальные хватали кисти и шарахались, когда брызги летели во все стороны. Я даже толком не могла понять, где раньше располагалось мое рабочее место. Там точно искать было нечего.

Так что я вышла наружу и отправилась в сторону комиссионного магазинчика в нескольких кварталах от школы искусств. Там всегда находилось что-то полезное. Может, у них завалялась какая-нибудь дешевая бижутерия. Однако меня отвлек набор пиал и кошмарный зеленый бархатный плащ с капюшоном — вот бы он пригодился, когда я рисовала Тэмлейна. В итоге ушла я с добычей в виде настольной игры из семидесятых под названием «Волшебный робот».

На игровом поле было два круга. Сперва нужно было поставить магнитного робота в первый круг так, чтобы он указывал на нужный вопрос, а потом переместить его в центр второго круга, и там он вращался, а потом останавливался, указывая на нужный ответ. Кругов с вопросами и ответами было несколько, потому надо было следить, чтобы вопросы и ответы были подходящими по смыслу, иначе получалась полная чушь.

Когда я вернулась в школу с «Волшебным роботом» вместо обеда, оказалось, что куратор уже успел навести порядок и перевесил мою длинную череду мрачных иллюстраций к «Перлу» в виде квадрата шесть на шесть, а те панно, что ему не понравились, сложил на полу. Обновленная экспозиция опиралась на соотношение цветов и текстур, где самое детальное оставалось на уровне глаз, а более тусклое смещалось к углам. Пришлось признать, что так все действительно выглядело лучше.

Но любая связь с историей, с последовательностью событий оборвалась напрочь. Не помню даже, попало ли на стену панно с пропавшей жемчужиной. Меня вдруг взбесили и кричащие цвета, и невыразительные лица. В приступе чистой ярости я воткнула Волшебного робота куда-то в центр, окружила его вопросами о квадратных и кубических числах, а в другой части поместила ответы о природе, искусстве и космосе. Робот был, конечно, ключевым фактором моей оригинальности.

К открытию выставки я возненавидела свое творение. Я готова была его убрать, если бы только было чем заменить. Марк закончил лекцию, упаковал свои работы, и я решила спрятаться, забившись в угол кафетерия, потому что мне ужасно стыдно было обсуждать с ним то, что я соорудила. Однако он искал меня по всему зданию и наконец нашел. Потом сообщил, что его жена Мари специально пришла со мной познакомиться.

— Я рассказывал о твоих работах, — сказал он. — Она пошла в зал, чтобы все рассмотреть.

Пришлось подниматься на два этажа от кафетерия до экспозиции, и на каждой лестничной площадке Марк останавливался, чтобы отдышаться.

— Ты любишь немецкую выпечку? — спросил он. — Мари немка, я обещал отвести ее в одну немецкую пекарню. Пойдешь с нами? Там пекут потрясающий «Захер»! Если не знаешь, что это, ты тем более обязана пойти.

Я увидела Мари возле моих коллажей — маленькую кругленькую женщину с выкрашенными хной рыжими волосами, выбивающимися из небрежного пучка на макушке. На ней была длинная юбка с рисунком из солнц и лун и ярко-бирюзовый джемпер. Она говорила с таким энтузиазмом, что чуть ли не подпрыгивала на месте, пружиня подошвами красных замшевых кроссовок. И самое неловкое — Волшебный робот привел ее в особый восторг.

— Марк рассказывал о твоих коллажах! Он говорил, что они весьма замысловатые. Замысловатые? Я сказала — «замысловатые»? Они просто прекрасны. Робот потрясающий! Я в него просто влюбилась! И эти вопросы о числах! И квадрат шесть на шесть! Ты же наверняка разбираешься в нумерологии. Нет?

— Это не все панно. Не знаю, куда подевались остальные.

— Но ведь отбор — это тоже часть процесса.

— Вообще-то, выбирал мой куратор. Шесть — хорошее число? А тридцать шесть?

— Идеальное! Только взгляни на квадраты внутри квадратов! Каждый будто история внутри истории, да?

— Вышло бы более впечатляюще, если бы я сама понимала, что делаю.

— Ничего подобного. Ты опиралась на интуицию. Хорошо натренированную интуицию!

— И на везение, особенно когда рыскала по ближайшей комиссионке…

Несмотря на все попытки объяснить, что я никакая не язычница и даже толком не художница, Марк и Мари слушали так, будто я говорила нечто совершенно осмысленное, будто я прекрасно представляю, что именно происходит на моих панно. Они настояли, чтобы я пошла с ними в немецкую пекарню и они познакомили меня с «Захером». Мне начало казаться, что они хотят узнать меня поближе, пусть даже и заблуждаются насчет моих талантов.

Еще они пригласили меня к себе на летнее барбекю в ближайшую субботу, сказав, что обычно к ним приходят все соседи. Мероприятие называлось каким-то незнакомым словом — немецким, что ли, — я забеспокоилась, должна ли принести с собой какую-то еду или напитки, потому просто спросила, что взять с собой. «Ничего не нужно, — ответили они. — Главное, себя возьми». Я покраснела.

Я не особо верила, что могу украсить хоть какую-то компанию, особенно если явлюсь с пустыми руками, так что все субботнее утро пекла шоколадный чизкейк, подбадривая себя с помощью белого вина из бара Эдварда, и утюжила платье, купленное в комиссионном. Оно было на два размера мне велико, и у меня все не доходили руки его укоротить и перешить во что-то более пристойное, хотя очень хотелось.

Марк и Мари жили в большом доме тридцатых годов постройки возле парка, где Джо в свое время любил запускать игрушечные кораблики, а я вечно плутала, так что по пути с автостанции я в одной руке несла тарелку с чизкейком, накрытым фольгой, а в другой — путеводитель по Бирмингему. Мне было немного неуютно в платье, которое болталось вокруг талии, и вообще мой бледный вид не вполне соответствовал жаркому дню и торту в руке. Зря я не надела привычные джинсы с футболкой. Едва я оказалась в парке, как тут же заблудилась; не помогла даже карта, хотя я уселась на скамейку, поставила торт и тщательно изучила план местности.

Так что я сидела, крутила в руках путеводитель и пыталась хотя бы определить, в каком направлении смотреть. Вдруг рядом остановился парень с великом:

— Марианна? Ты-то что здесь делаешь? Ты в церковь, что ли?

Я узнала его: он тоже учился в школе искусств и принадлежал к особому типу невозможно классных парней с идеальной кожей, которые постоянно носили черное. Их всех звали то ли Бен, то ли Дэн — в общем, как-то кратко. Кажется, это был один из Бенов. У него даже велосипед был выкрашен бликующей черной краской. Видимо, он из-за моего платья решил, что я направляюсь в церковь. Короче, я явно выбрала не то, что нужно. Ситуацию не спасало даже то, что под платьем у меня был лонгслив, скрывающий шрамы на руках, а древние пуговицы на груди постоянно выскакивали из своих не менее древних петель.

— Меня пригласили на летнее барбекю. Только вот я опаздываю. Заблудилась.

Я сказала ему, какая улица мне нужна, и он буквально согнулся пополам в приступе хохота.

— Не летнее, а в честь летнего солнцестояния. Они опять будут там скакать голыми и распевать песни? О да, я тебя провожу. Там все улицы ими забиты, каждый как не друид, так ведьма. Ну ты знаешь — вот это вот все. Подвески из кристаллов на окнах, веганская выпечка.

Я взяла чизкейк, путеводитель и направилась за своим провожатым. Остановиться и застегнуть пуговицы я не успевала — очень уж быстро он шел. Время от времени он оборачивался и снова хохотал.

— Нет, слушай, ты же отлично впишешься. Это что у тебя? Чечевичный пирог? Огонь. Я Дэну расскажу. Надеюсь, пирожок органический и без сахара. Ты точно хочешь туда идти?

Он остановился возле разросшегося сада у дома, фасадное окно которого было увешано целой гирляндой кристаллов — как и было обещано.

— Спасибо за инструкцию. Ну, за то, что проводил.

— Не говори потом, что я не предупреждал. И постарайся уйти до девяти, пока все не начнут раздеваться. — Он взобрался на велосипед одним плавным движением и изящно свернул за угол. Я даже представила, что он едет и хихикает себе под нос, хотя с такого расстояния все равно бы не услышала.

Входная дверь была распахнута настежь, из сада доносилось щебетание детей, слышалась женская болтовня и басовитые голоса мужчин. В холле пахло мятой, старой древесиной, свежим хлебом. Возможно, Марк был прав, причислив мою маму к язычникам, если именно так обычно пахнет жилье язычников. Под лестницей у стены стояли две метлы с украшенными сухоцветами древками. Из кухни вышла Мари:

— Марианна! Ты пришла! О, у тебя с собой тортик! Ты точно всем понравишься. Я на пару минут его в морозилку поставлю, чтоб был посвежее. Как тебе мои метлы? Не удержалась от сантиментов. Эти метлы были у нас на свадьбе — знаешь традицию перепрыгивать через метлу?

Я последовала за ней на кухню, где толпились ее подруги — все в длинных платьях и с крашенными хной волосами по пояс. Они заняли всю кухню — ходили, покачивая широкими бедрами от стола к холодильнику, разворачивали принесенные с собой салаты большими веснушчатыми руками, что-то нарезали, нанизывали на шампуры грибы и перец, разливали напитки, передавали кружки с домашним пивом в открытые двери.

Они говорили все одновременно, просили друг дружку перестать, разражались хохотом и продолжали в том же духе. Меня трогали, поглаживали, расспрашивали, выдали мне стакан холодного чая — точь-в-точь маминого — с мятным листиком и долькой лимона. Я даже пить не решалась, чтобы не разрушить волшебство.

Одна из женщин спросила: «Это ведь ты рисовала иллюстрации к балладе, да? Марк нам рассказывал. У тебя есть сайт?» Еще одна похвалила ткань платья, напомнив мне, что именно из-за нее я это платье и купила — сине-зеленый геометрический орнамент, фестоны по краю подола. Я ответила, что оно из комиссионного магазина, что все никак не перешью, да и пуговицы постоянно расстегиваются.

— О, можно просто зашить спереди, я бы так и сделала. Тогда и пуговицы можно оставить на месте. Смотри, это же ручная работа, как и само платье. Рукава только износились. Но их можно отпороть, получится сарафан.

Мари шикнула на них, словно отгоняла цыплят:

— Отстаньте от девочки! Вы ее запугаете. Марианна, это чудесное платье, пойдем-ка я провожу тебя в сад, куда-нибудь в тень.

В саду были беседки и самодельные шатры из цветного полотна, растянутые в зарослях стручковой фасоли, везде лежали покрывала и стояли стулья: на них сидели люди, они болтали, пили напитки из высоких стаканов и пивных бутылок, а дети валялись на ковриках или бегали вокруг клумб или швырялись друг в друга ледяными кубиками из своих напитков.

Моей маме понравились бы эти грядки и цветники, эти устройства для сбора дождевой воды, эти использованные контейнеры, приспособленные для роста всего съедобного или душистого. Стенка гаража, например, была целиком утыкана раскрашенными в полоску стаканчиками из-под йогурта, в которых росла герань, а внизу, у стены, росли помидоры — в каких-то ящиках, старых раковинах и даже унитазе. Там стоял такой привычный маслянистый запах нагретой солнцем герани и томатной ботвы. У нас так же пахло в теплице за старой прачечной.

Я спросила у Мари:

— А что, помидоры и герань разве хорошо растут вместе? Моя мама, кажется, тоже сажала их рядом.

— Дело не в том, что они хорошо соседствуют, просто тля не любит герань, зато очень уж любит помидоры. Вот в чем смысл. — Мари потрогала помидорный лист, и ей в ладонь упала тля. — Видишь?

В конце сада стояло маленькое деревянное шале, выкрашенное синей краской, с распашными ярко-желтыми дверями, выходящими на веранду, где висели диско-шары и витые металлические цилиндры, которые плавно вращались, поблескивая цветными отражениями домика и сада.

— Идем, — сказала Мари, — покажу тебе свой сарайчик. Его всю прошлую зиму строили, теперь я им хвастаюсь.

Она распахнула желтые двери, и тут я поняла, почему ей хочется хвастаться. Целую стену занимал стеллаж с ящичками из старого магазина тканей, причем за стеклянными окошечками на ящичках еще сохранились этикетки — «Перчатки — простые», «Ленты — зеленые» — хотя сейчас в них лежали краски, мелки и карандаши. На длинном верстаке у окна выстроился ряд бутылок и банок из-под сиропа и патоки с разными ручками и сверкающими приспособлениями, которые Мари, по ее словам, использовала для работы с серебром.

Мари рассказала, что ведет вечерние курсы по изготовлению украшений. Сказала, что если я пожелаю, то в любое время могу прийти на бесплатный урок. Летом она иногда проводила дневные занятия, после которых ученики всегда приносили домой по паре колечек или серег. Она показала комплект сережек, над которым как раз работала, — полумесяцы с подвешенными на серебряных цепочках серебряными дисками. Сказала, что к моим коротким волосам они очень подойдут. Потом завернула серьги в салфетку и сунула мне в руку.

Затем она стала открывать какие-то деревянные ящички в столе, достала оттуда деревянный брусок с чем-то вроде винта с плоской головкой на конце, потом кусачки, и стала показывать, как делать круглые серебряные звенья, смыкать их и соединять в цепочку. Я сделала простые кольца и вдела их в самые нижние дырочки в ушах. Она сказала: «Ты прелестна!» Я знала, что это не так.

Мне вдруг стало ужасно неловко — за свое выгоревшее платье, за старые кеды, за зудящие шрамы на руках, за холодные проплешины за ушами, где почти не росли волосы. Мне хотелось уйти, но я не успела и расплакалась. Что-то в ее жесте, котором она протягивала мне самодельные украшения, и то, как она назвала меня прелестной, напомнило мне маму — это и помидорно-гераниевый аромат летнего сада.

Я вспомнила тот последний джемпер с разными полосатыми рукавами, постукивание и позвякивание бусин, которые я отгрызала, но самое ужасное — я вспомнила, какой чистой, без шрамов и порезов, была кожа моих запястий под этими рукавами. Мама заправляла волосы мне за уши, от ее пальцев пахло луком и землей, и ушки у меня были нежные, гладкие, без шрамов, проколов и всякого пирсинга.

Мари сделала вид, что не видит моих слез — она отошла от меня и просто сказала, мол, оставайся тут сколько хочешь, осмотрись, а мы будем в саду, присоединяйся. Она ушла, а в мастерской остался ее запах, аромат свечей, и свежего дерева, и камфоры, и жаркое дыхание мангала за окном, висящее в воздухе послевкусием ее округлых гласных и мелодичного голоса иностранки.

Я немножко постояла у открытой двери. Все женщины в саду были одеты в длинные цветные юбки — кроме одной очень миниатюрной пожилой дамы, сидевшей в самом лучшем месте в тени, бледной, как сливки, в таком же белом платье, с гладко выбритой головой и зелено-золотыми тенями на веках. По узким дорожкам между высоких грядок носилось множество детей; они обливали друг друга из брызгалок, таскали мимо дровяника лейки размером в половину себя самих, кто-то складывал дрова в небольшие кучки, а потом разбирал. Ко мне подошла девочка.

— Ты Марианна? Марк сказал, что ты поможешь нам искать сокровища. — Она протянула мне маленькую теплую ручонку, и я с благодарностью приняла эту возможность запросто вернуться к остальным гостям.

— Что у тебя с рукой?

— Я застряла в кустах крыжовника. Не здесь, в другом саду. А потом еще в ежевичнике. И в чертополохе.

— А здесь растет ежевика?

— Нет, здесь искать сокровища совсем не опасно. По-моему, Марк специально срезал все ежевичные кусты.

Я знала, что говорю так же, как моя мама, объясняю ее языком, это была ее манера рассказывать истории, и на секунду мне подумалось: а что если она рассказывала их мне, пряча свои слезы и шрамы, а я принимала все так же легко и беззаботно, как девочка по имени Роуз сейчас вела меня за руку через сад.

К тому времени, когда мы съели все вегетарианские шашлыки и салаты и выпили море пива из разномастных чашек и кружек, мужчины уже успели снять рубашки и поливали разгоряченных детей из садовых шлангов, а вскоре и вовсе разделись. Никто не делал специальный перерыв посреди общего веселья, чтобы церемонно снять с себя одежду — просто в течение вечера все гости постепенно снимали и снимали с себя то, в чем пришли.

Зрелище было по большей части несимпатичное. Марк был кругленький, рыжеватые волосы росли на нем отдельными островками, но большинство мужчин представляли собой тот узловато-жилистый типаж средних лет, который при любых обстоятельствах выглядит в одежде лучше, чем без нее. Та пожилая дама с бритой головой аккуратно сложила свое платье в плетеном кресле, чтобы сидеть было еще удобнее, и осталась в длинной светлой комбинации на тонких лямках, открывающей полоски шрамов, тянущихся от подмышек до отсутствующих грудей.

Несколько взрослых спросили, не хочу ли я поработать у них няней. Они написали свои имена и телефоны на моей пачке сигарет. Роуз сплела мне некое подобие огромной гирлянды из разнообразных садовых цветов. Видимо, был какой-то момент между поливом детей и раздеванием женщин, когда стоило бы уйти домой, но я его пропустила.

Потом женщины вдруг вспомнили, что есть же еще десерт. Из холодильника достали мой чизкейк, похожий на ком застывшей лавы, были еще фрукты на шпажках, липкое хрустящее шоколадное печенье, капкейки, фруктовые пироги и желе, и все это ждало в кухне, чтобы не растаять на жаре.

Теперь же люди вокруг меня все более обнажались, и я бы сама с радостью сняла свое нелепое платье, если бы только под ним было надето что-то приличное — что-то, скрывающее порезы на бедрах, животе, а главное — руках. Хотелось бы сказать, что вся эта чушь осталась в прошлом, превратилась просто в шрамы, отметины, рубцы, оставленные тяжелыми временами, но среди порезов были и свежие.

За оберткой сигаретной пачки я носила бритвенное лезвие. Днем, в мастерской, я сделала несколько новых надрезов. Бывало, я тянулась за лезвием и обнаруживала на нем свежую кровь, а то и с удивлением находила новые порезы на ногах. Я не всегда даже отслеживала, как режу себя, — точно так же, как не всегда можешь вспомнить, как застилал утром постель, потому что это рутинное действие.

Когда все отправились на кухню за десертом, в саду осталась только я и бритоголовая пожилая дама. Я чувствовала, как под рукавами пульсирует кожа рук, как моя кровь буквально ищет выход наружу, как под белой тканью лонгслива и сине-зеленым покровом платья вздымаются вены. Едва из дома выбежали дети с мороженым и желе, я схватила сумку и понеслась к воротам и вниз по дороге, в сторону дома.

Уже когда я шла через парк, до меня вдруг дошло, что я оставила в саду свои сигареты — ту саму пачку с лезвием и записанными телефонами. Конечно, если кто-то найдет ее и обнаружит лезвие, то в няньки меня уже точно не позовут, но мне было жаль, что я в таком случае больше не увижу этих людей.

В конце концов я добралась до выхода из парка, потом до автостанции, мне хотелось курить, так что я мерила шагами платформу, чесалась и все гадала: какой была бы моя жизнь, если бы по субботам я ходила на курсы ювелиров, умела принимать в подарок серебряные украшения и дружбу от славных бездетных людей, которые всем способами показывали мне свою симпатию, если бы я подрабатывала няней у их друзей-язычников, присматривая за их детьми-язычниками, и, вероятно, даже сама стала бы язычницей, вышла бы замуж на уютной домашней церемонии с прыжками через метлу, завела бы огород, пекла бы хлеб, рассказывала бы своим жизнерадостным детям-язычникам сказки моей мамы.

Но в основном я думала о том, что маме бы понравился этот дом. И сад бы понравился, и дети. Она бы расспрашивала других взрослых о растениях, о системах полива, а детям бы рассказывала потешки и считалочки. В автобусе я всю дорогу ощущала ее тепло, словно она сидит рядом, и вела с ней молчаливую беседу о прошедшем дне. Иногда я как бы со стороны наблюдала за собственной жизнью, приберегая для мамы лучшие ее проявления, внимательно глядя и запоминая детали, которые бы ей понравились.

Была ли мама язычницей? Не думаю. Да, она пела старинные песни. Она говорила со всеми живыми существами. С деревьями, прося позволения отломить веточку. С корнями на потолке пещеры. С сороками. Разве так не все делают? Разве не говорят с вымышленными существами? Например, когда мамин любимый совок в очередной раз терялся где-то в саду, она ходила и приговаривала: «И куда же эти вредные гномики снова спрятали мой совочек?»

С крысами — то же самое. Оказывается, чтобы избавиться от крыс в доме, нужно просто вежливо попросить их уйти. «Мистер Крыс, — говорила мама. — Простите, что отвлекаю вас от важных дел, но дело в том, что сейчас ваше присутствие в доме связано с некоторыми неудобствами. Мы бы с удовольствием предложили вам переселиться в сарай, там вашей семье будет достаточно тепло и комфортно. Надеюсь, вы правильно поймете мою просьбу. Благодарю за внимание». Однажды я заметила, что мама обращается к крысам в их отсутствие. Ведь крысы же приходят по ночам — не проще ли написать им письмо? Мама рассмеялась: крысы ведь не умеют читать. Ах да, конечно — не умеют. Вот я балда.

Она читала «Книгу Перемен» и Ветхий Завет. Она читала «Дао дэ цзин» и народные сказки. Она легонько дула в ноздри коровам и лошадям и говорила с ними мягко и ласково. Она собирала рассказы, песни и поверья точно так же, как собирала пустые банки для сливового варенья или пестрые черепки и осколки, выкопанные в саду. Собирала ради их пользы, ради цвета, ради историй, которые они в себе хранили.

Всю дорогу я рассказывала ей о барбекю, о метлах, о домашнем пиве, о сухощавых мужчинах и хне на женских волосах, о мокрых детях, о подтаявшем чизкейке, а она просто лопалась от смеха. Выйдя из автобуса в Вулверхэмптоне, я стерла слезу смеха со щеки и отчетливо услышала, как мама сказала мне прямо в левое ухо: «Поверить не могу, что ты не поняла про солнцестояние. И что не додумалась надеть приличное белье!»

У мамы был потрясающий смех. Она хохотала над многим, что мне в детстве вовсе не казалось смешным, но веселилась так, что не засмеяться вместе с ней было невозможно. Она буквально взрывалась смехом до слез. Визжала от смеха. Временами, когда я припасаю для нее самые яркие моменты прошедшего дня или затеваю что-то странное, я будто бы стараюсь ее рассмешить. Я для смеха показываю ей картины, которые категорически не удались. Я пожимаю плечами в ответ на какой-нибудь абсурд, ожидая ее бурной, совершенно детской реакции. Она любила тупые шутки, и причем считала их смешными, даже если уже сто раз слышала.

Больше всего ей нравились истории о нелепых и смешных происшествиях. Однажды по пути с работы машина Эдварда застряла на затопленной дороге. Деревня была уже совсем рядом, так что он поймал кого-то на дороге и попросил помощи: машину дотолкали до маленькой автозаправки и там припарковали. Домой Эдвард добрался уже затемно, по щиколотку в грязи, а в его ботинках громко хлюпало.

На следующий день он пошел к своей машине и обнаружил, что случайно припарковал ее на площадке станции техосмотра. Владелец территории оказался весьма эксцентричным человеком — у него были всклокоченные черные волосы и такая же всклокоченная черная собака по кличке Пух. Эдварду он выписал квитанцию за техосмотр. Эдвард сказал, что он в целом и не возражал бы, если бы машина его не провалила с треском. Мама была в восторге от этого случая.