Перл

Нам с Эдвардом плохо удавалось ставить себе в заслугу что-то хорошее. Мы не смогли сохранить ей жизнь — так какая разница, что у меня есть диплом или что папа теперь завкафедрой? Но ведь это важно. Я очень долго шла к осознанию этой важности. Я до сих пор пытаюсь научиться жить с этим осознанием, балансировать между любовью к своей работе и ощущением того, что я ее не достойна.

Я занимаюсь арт-терапией: это означает, что я регулярно выставляю полукругом мольберты в специально отведенных для этого местах и предлагаю людям на полдня погрузиться в деятельность, не связанную с их постоянным стрессом и упадком, а в конце занятия забрать результат с собой.

Мне платят тридцать фунтов в час плюс компенсируют расходы на дорогу и материалы, и это помогает нам неплохо держаться на плаву во время учебного года. На каникулах я подрабатываю в кафе в конце нашей улицы, а Сюзанна проводит много времени с Эдвардом. Платят очень мало, чаевые хозяин забирает себе, зато у меня бесплатный обед, а еще я могу брать домой остатки хлеба и иногда — продукты с истекающим сроком годности.

И там, и там мне приходится вести себя нарочито бодро и радостно, постоянно слушать печальные истории и быть внимательной к людям, следя за любыми признаками накрывающей их тоски. И там, и там я чаще убираю за людьми, чем непосредственно с ними общаюсь, причем на обеих работах делать уборку приходится уже после окончания оплачиваемого рабочего времени.

В кафе и на благотворительных курсах для пожилых людей я слышу примерно одно и то же количество мрачных историй об отчаянии и одиночестве. Мне рассказывали, как случайный, неумышленно нанесенный вред заканчивался долгим тюремным заключением. Как борьба за опеку над детьми при разводе обходилась в такую сумму, что один из родителей оставался бездомным. Были старики, которые признавались, что специально разбивают заказ в аптеке на несколько разных доставок, чтобы лишний раз прийти туда и постоять в очереди, где с ними кто-то поздоровается и назовет по имени. Другие нарочно заводили будильник к приходу молочника, чтобы встретить его у двери и просто сказать «здравствуйте».

Мое любимое место работы — это психоневрологический центр дневного пребывания в новостройках. Было — до прошлого года. У Сюзанны всю ночь держалась высокая температура, так что в школу она не пошла. Я проспала будильник, и когда позвонила Эдварду попросить его посидеть с ней, он уже уехал на работу. К кому еще я могла обратиться?

Если бы мне хватило ума, я бы тут же позвонила на работу и сказала, что заболела. Но я продолжала надеяться, что приеду, представляя себе своих подопечных, уже садящихся в такси, или пешком обходящих центр города по широкой дуге, потому что им страшно находиться в толпе, или заталкивающих свои унылые сумки-тележки в автобус, где никто не хочет садиться с ними рядом, поскольку они странно выглядят и неприятно пахнут сырыми съемными комнатами, где просиживают дни напролет в ожидании льготного жилья с сопровождением.

Потому я позвонила Кэрри. Кэрри мне нравится. Она живет на нашей улице, снимает жилье у того же хозяина, потому что во всей округе только он заселяет родителей-одиночек без постоянного места работы и с домашними животными. У Кэрри четыре сына и три собаки. У нее в доме всегда шумно, там пахнет собаками и травкой старшего сына, но за пределами дома она сама всегда пахнет чистой одеждой, грушевыми леденцами и травянистым гелем для волос. Она целыми днями слушает местное радио и верит в бесчисленные теории заговоров, вычитанные в Фейсбуке. А еще она смелая, умеет любить и страшно гордится своими сыновьями.

Она все говорит, что хочет еще и дочь и что будет рожать, пока не получится девочка. Каждый раз, заходя к нам, она предлагает Сюзанне сделать прическу или накрасить ногти, но Сюзанна не соглашается. Она терпеть ее не может. Думаю, дело в том, что у сыновей Кэрри вечно столько проблем в школе, что Сюзанна как будто боится, что учителя обнаружат даже косвенную ее связь с ними — например, они позовут ее по имени в школьном дворе или еще каким-то образом дадут понять, что знакомы с ней.

А больше всего Сюзанну бесит, что у нас с Кэрри много общего. Что мне нравится признавать эту общность, нравится вместе выкуривать сигаретку у Кэрри на заднем дворе или весь вечер поить ее сладким чаем, пока она ждет возвращения старшего сына из полиции. Дело даже не в сходстве, да и не во взаимной выгоде. Просто Кэрри мне нравится. Меня восхищает ее свежий вид и идеальный макияж по утрам, ее лихие майки и подчеркнуто узкие джинсы, ее мускулистые руки, которые говорят о том, что она может принести домой целый ящик консервов и не тратить на проезд деньги, сэкономленные благодаря магазинной скидке.

Однажды в субботу, у меня, мы с Кэрри слегка поднабрались. Ее сыновья громко слушали музыку на всю улицу, и тут Сюзанна спустилась к нам из своей комнаты и заявила:

— Когда я вырасту, у меня будет нормальная семья — в которой оба родителя живут вместе с детьми!

Кэрри прыснула и обрызгала вином любимую подушку Сюзанны, в форме котика. А я ответила:

— Удачи тебе в этом. Действительно, почему бы и нет?

И начала пьяно хихикать. Сюзанна забрала у нас подушку-котика и унесла ее в кухню чистить, а потом снова потопала наверх, отнести подушку в сушилку.

Несмотря на всю свою любовь к фейсбучным заговорам и шарлатанским гороскопам, Кэрри человек жесткий. Помню, я как-то принесла ей банку джема, который сварила из собранного в лесополосе терна, и она сперва сказала, что джем горчит, а потом добавила, что сахара я на него потратила больше, чем стоит магазинный джем, плюс расходы на бензин, потому что эти плоды еще нужно привезти, плюс стоимость непосредственно готовки. Когда я сказала, что мне просто понравилось сперва собирать терн, а потом варить джем, она сказала: «Оно-то понравилось, но это СТАРЧЕСКИЕ радости, Маз!» Она вообще многие мои увлечения считала старческими — от домашнего йогурта до лоскутных одеял.

Однако при всей своей резкости она добросердечная. Все три ее ужасные храпящие собаки с мощными челюстями жили на цепи до того, как оказались у Кэрри. Одна жила в погребе паба, вторая — под железнодорожным мостом, третью она нашла прямо во дворе дома, когда переехала сюда, — собака была связана бельевой веревкой.

Мне не хватало смелости разбудить больную Сюзанну и сообщить, кто за ней сегодня присмотрит. Я свалила, убеждая себя, что просто не хочу нарушать ее сон. Крутила в голове слова консультанта, который объяснял, что нехватка сна представляет опасность. Что если она не спит, то надо обращаться за помощью. Так что Кэрри тихонько сидела в кухне, собираясь красить ногти, настраивая радио на нужную ей волну, просматривая вчерашний номер «Гардиан» на странице гороскопов, и тут я все-таки разбудила Сюзанну, случайно врезавшись в дверь велосипедом, который выкатывала на улицу.

Она слетела вниз по лестнице, как исполненный ярости призрак: белая ночная сорочка развевается, волосы отливают медью в свете лампы, в воздух поднимается облако яда и вирусных частиц и сгущается над моей головой.

Я уже однозначно должна была ехать на работу. Во-первых, звонить и притворяться больной было уже поздно, а во-вторых, я хотела поскорее убраться из дома. Я хотела изо всех сил крутить педали и на полной скорости мчаться сквозь бензиновую вонь шоссе к пешеходному мосту, а потом на другой конец города, к новостройкам, где на пожертвования застройщиков построили тот самый центр дневного пребывания. Если ехать достаточно быстро, с меня сдует все то, что я услышала от Сюзанны. Но такую скорость я развить не могла.

Каждый ребенок владеет искусством такого подбора слов, которое позволяет устроить родителям эмоциональное короткое замыкание, переходящее в приступ ярости. Для меня это фраза «Ты можешь быть нормальной матерью?!» В данном случае прозвучало: «Ты можешь быть нормальной матерью и остаться со мной дома, когда я болею?» Всплеск адреналина — мгновенный. Зверею до белых глаз. Я так свирепо крутила педали, что ухитрилась успеть вовремя, как раз к утреннему занятию, улыбнуться всем и сказать: «Сегодня мы будем рисовать сад по фотографиям. Попробуем разные оттенки зелени». Потом я посчитала, сколько человек пришло, расставила мольберты, включая один дополнительный для Жанин, которая всегда опаздывает.

А потом, пробившись сквозь завесу злости, в голове всплыли и другие слова, сказанные Сюзанной. «Ты хоть раз поинтересовалась, как я себя чувствую?» и «Боже, бедненькая, твоя доченька такая ненормальная, что не может ходить в школу, даже когда утверждает, что она в порядке, бедная-бедная ты, это же не ты сумасшедшая, да? Это же не ты у нас сидишь на идиотских секретных диетах, про которые знают все вокруг? Не ты вечно прикрываешь руки?»

Несколько учеников ушли в кухню готовить для всех обед, остальные сдвинули столы, чтобы освободить место для занятий, я расставила по мольбертам полотна с разметкой для будущих рисунков, выдавила краски на старые тарелки, служившие палитрами. Добавила к рисунку фон в виде кирпичной стены, яркую дверь. Перед дверью можно было изобразить резную скамейку. Еще я подготовила наброски кошачьих фигурок — вдруг кто захочет изобразить кошку на скамейке или под ней.

Большинство учеников приступили к работе. Только Большая Шейла все бродила от мольберта к мольберту, приговаривая: «Вашу ж мамашу, это ж зашибись как охренительно красиво!», каждый раз кладя штрафной камешек в коробку для ругательств. Тихая жена викария, как обычно, шлепала цветные пятна краски поверх моей разметки в своем молчаливом протесте.

Потом я начала показывать, как, пользуясь разметкой, нарисовать открытую калитку вместо закрытой — если кто пожелает. И тут вспомнила, как Сюзанна сказала: «Иди-иди. Только потом не удивляйся, если меня к твоему возвращению здесь не будет. Не надейся, что я буду спокойно сидеть там, где ты меня оставила». Я провела две линии в прямоугольнике калитки, наметила тень открывшейся двери, и вдруг увидела, как Сюзанна двигает щеколду на давно несуществующей калитке в конце нашего старого сада, разматывает кусок оранжевой веревки, которая не давала дверце открываться, и выходит на тропинку, ведущую к реке. Я увидела, как на моем рисунке красной вспышкой мелькнул ее плащ, услышала ее хихиканье и шум речных вод впереди нее.

Меня затрясло, затошнило. Я не понимала, где нахожусь, я знала только, что отсюда надо бежать, что надо ее найти, пока не стало слишком поздно. Скорее всего, я заорала и заплакала. Этого я уже не помню. И еще я звала ее «Маргарет», именем мамы, причем это странно, потому что маму я всегда называла просто мамочкой.

Все присутствующие умели распознавать паническую атаку, поэтому совершенно невозмутимо вызвали мне такси и отправили домой, где Сюзанна уже успела милостиво принять из рук Кэрри жаропонижающее и сладкий чай и теперь готовилась к маникюру, сидя у кухонного стола, завернувшись в мой халат, со спящей собакой в ногах.

На следующий день я вернулась забрать краски и велосипед. Меня, конечно же, отстранили от работы. Хорошие люди, но им нужен был арт-терапевт, а не еще одна пациентка. Некоторые ученики расстроились. Мне с собой выдали целую сумку еды, потому что я плакала и трагически жаловалась в стиле «что теперь с нами будет?»

А стало вот что: Эдвард помогал платить за квартиру, пока в кафе не добавилось смен, а центр дневного пребывания не прошел все круги собеседований по поводу оценки потенциальных рисков, чтобы принять меня обратно на работу. Длилось это все девять месяцев.

Только тогда я впервые задумалась о карьере Эдварда. Как ему удалось не потерять работу, когда я отказывалась ходить в школу? Как он ухитрялся успевать возить меня на все занятия в коррекционную школу и на группы и при этом следить за экземой Джо и ездить с ним к дерматологу в Ливерпуле? Как он это делал?

Я вспоминала наши ужины из слегка подгоревших рыбных палочек на сэндвичевом хлебе, с апельсинами на десерт, и подумала: какой молодец. Белок, углеводы, витамин С. Ну и пусть на следующий день мы ели то же самое. Я представила, как он сидит в машине, ждет Джо с футбольной тренировки, проверяет студенческие работы, складывая их в большую коробку на пассажирском сиденье. Или как он сидит в хлорированном тумане на зрительских рядах, пока я плаваю в бассейне, просматривает кучу заявлений от студентов и убеждает меня, что видел, как я нырнула и достала со дна черный кубик.

В то время, как другие отцы вообще едва ли занимались своими детьми, мой таскал меня по всем специалистам и встречам, следил за каждым моим приемом пищи, при этом ухитряясь заниматься работой и заботиться о моем младшем брате. А ведь я могла почаще помогать ему присматривать за Джо. Я была уже достаточно взрослой, чтобы приносить разнообразную пользу. Однако лет до семнадцати я была практически бесполезной.

Не помню, чтобы он хоть раз жаловался. В основном мне помнится, как он стоял у дверей очередного кабинета и звонил на кафедру с просьбой что-то подвинуть в расписании, потому что боится опоздать из-за того, что задерживается мой терапевт.

Максимум, что я от него слышала по этому поводу, — это совет: «Делай все возможное, чтобы удержаться на своей работе. Это поможет тебе не свихнуться в итоге». В итоге. То есть в такой момент, когда у тебя уже так крыша едет, что сам не понимаешь, что делаешь. В итоге. В итоге ты будешь радоваться, что у тебя есть работа.

Можно было бы подумать, что обилие восторженных студенток и молодых сотрудниц, прошедших через кафедру за все эти годы, могло ввести его в соблазнительные помыслы о новой «женщине в доме», которая помогла бы справляться с нами, но это не так. Если у него и были девушки, то мы о них ничего не знали. Да в целом у него и времени на это не было. Большинство родителей-одиночек свободны по выходным — ходят на свидания, видятся с кем-то. Но это возможно, только когда есть второй родитель, который забирает на это время детей.

Не думаю, что Джо когда-нибудь съедет от папы, пусть даже этот дом не идеально подходит, чтобы привести туда девушку. К Джо приходят друзья обоих полов, и сложно сказать, кто из девушек с ним встречается, а кто — просто подруга. Джо даже университет выбрал ближайший к дому. Говорит, что решил сэкономить и никуда не уезжать. И еще не хотел бросать свою коллекцию старых раздолбанных мотоциклов.

И потом, их дом в любом случае был похож на студенческое общежитие — они жили как два эксцентричных холостяка, с приклеенным к кухонному шкафу меню на неделю и странным распорядком генеральных уборок каждые две недели на основе сложной балльной системы, понятной только им одним.

Джо унаследовал инженерный талант деда Мэтью и занял почти весь сад какими-то нависающими друг над другом деревянными сарайчиками, пристроенными к большому кирпичному сараю. У него были сарайчики для велосипедов и серфа, для запчастей, и даже какая-то пластиковая халупа с надписью «РАЗН.» на стене. Он получил диплом по специальности «промежуточная технология», о существовании которой мало кто подозревает; ее задача состоит в том, чтобы технологии работали даже в таких местах, где ресурсы и техника либо отсутствуют, либо крайне ненадежны.

Под лестницей он поставил динамо-велосипед, так что если нужно принять горячий душ с нормальным напором, а электрический водонагреватель включать не хочется, то можно просто попросить кого-то посидеть в холле и покрутить педали. Правда, им ни разу не пользовались. Велосипед ставился в рамках какого-то проекта, но разбирать его не хочет ни Джо, ни Эдвард. На крыше гаража у Джо смонтированы солнечные панели минимум трех типов. Кровать-чердак, на которой он спал до тринадцати лет, теперь переделана в высокую грядку для овощей с целой системой автоматического полива, выведенной из септика. Грядка эта практически перекрывает свет со стороны кухонного окна.

Еще он держит в саду кур, превратив лужайку перед домом в скользкое пятно зеленой грязи. Куры не так чтобы на свободном выпасе, однако они сами об этом не знают, поэтому регулярно отправляются погулять по чужим опрятным садикам на нашей улице. Самое печальное, что, если бы мы остались в старом доме, Джо обожал бы его. Когда он несет домой пару сбежавших кур, по одной в каждой руке, Эдвард часто говорит: «Весь в мать».

Это он маминых кур вспоминает. Завуалированно. Потому что они в списке вещей, о которых мы не разговариваем. Обычно она держала по шесть кур, маленьких черных бентамок с алыми пушистыми хохолками и черными мохнатыми ножками; они несли маленькие пестрые яйца. Куры исчезали, на их месте появлялись новые, но им всегда давали одни и те же имена.

Первых трех курочек звали Элси, Лейси и Тилли в честь живших на дне сиропного колодца сестер из «Алисы в Стране чудес», а остальных назвали Элси Вторая, Лейси Вторая и Тилли Вторая, чтобы эти новые курочки не обижались, что первым достались лучшие имена.

Они жили у мамы довольно долго. В сумерках она загоняла их в курятник, до того, как лисы выйдут на охоту, и пересчитывала, называя по именам, прежде чем запереть на ночь. Она носила им объедки. Меня никогда не заставляли доедать то, что мне не нравилось, — все, что оставалось на тарелке, отправлялось курам.

Когда мама выходила в сад, куры бежали к ней в надежде на горстку кукурузных зерен, которые мама неизменно носила в кармане. Она шла по саду, а за ней двигалась извилистая тень бентамок, семенящих возле мамы длинным пернатым паровозиком.

Они ненадолго ее пережили. На неделю или две. Видимо, старый лис, карауливший их годами, решил не упускать свой шанс. Несколько раз мы теряли ощущение времени и не успевали загнать кур до наступления ночи, и потому приходилось вручную снимать их с деревьев, где они самостоятельно устраивались на ночлег. Однажды мы совсем припозднились, и когда Джо наконец уснул, а мы с Эдвардом вышли с фонариком во двор, все куры уже были мертвы.

Первая лежала на тропинке за домом, буквально в паре шагов от задней двери, и мне сперва показалось, что это дохлая ворона, потому что у курочки была оторвана голова вместе с алым хохолком и на земле валялась только абсолютно черная тушка. Вторую мы нашли чуть подальше — она торчала из зарослей лунника, вокруг были разбросаны ее вырванные перья, и казалось, что на печальных желтых куриных лапках надеты черные дырявые полуспущенные носки. У нее была сломана шея, и голова болталась на тонкой кровавой жилке.

Эдвард сказал: «Марианна, иди в дом, ничего хорошего мы тут уже не увидим», но я упрямо следовала за ним к курятнику — мимо еще двух куриных трупиков, чтобы обнаружить останки последних двух курочек расшвырянными вокруг окровавленного насеста.

Мы вырыли им могилку под яблоней, причем копать пришлось довольно долго. Яма нужна большая, к тому же рано или поздно натыкаешься на корни. Нам пришлось повесить на ветку фонарик, чтобы не копать вслепую. Когда мы в первый раз уложили курочек в яму, оказалось, что лежат они вровень с поверхностью.

Эдвард сказал: «Так не пойдет, их нужно зарыть поглубже». Мы ничего не обсуждали и не комментировали, кроме размеров ямы. Время от времени он отправлял меня в дом, проверить, спит ли Джо.

Я копала изо всех сил, и мы оба натерли жуткие мозоли. Интересно, когда мы нашли мертвых кур, он тоже подумал, как и я: что мы ей скажем, когда она вернется? А потом, уже когда мы копали яму, пришла другая, совершенно жуткая мысль: а если она не вернется, то и не узнает, что мы натворили.

Примерно четырнадцать лет спустя, когда Джо учился в школе, он вырастил и принес домой целый выводок инкубаторных цыплят. Я спросила, как их зовут.

— Пок, — ответил Джо. — Их всех зовут Пок. Я их спросил, и они все потребовали одно и то же имя.

Эдвард спросил, где Джо намерен держать своих цыплят, и тот ответил:

— Они еще слишком маленькие, чтобы выпускать их в сад, так что пока пусть поживут тут, на кухне, в этой коробке, а я им сделаю курятник из кое-какого барахла, я тут на свалке нашел.

Он постоянно находил на свалке кое-какое барахло. На этот раз барахло оказалось сервантом годов примерно пятидесятых — коричневым, на толстых шишковатых ножках. Он прикрутил к серванту металлический поддон, чтобы не пробрались лисы, покрыл влагозащитным лаком и смастерил крышу из кровельного картона. Курятник прожил почти год, а потом Джо нашел на другой свалке кое-какое барахло получше и доработал конструкцию.

Однажды мы с Эдвардом стояли и наблюдали, как Джо прилаживает небольшой ветряк на крышу гаража, и Эдвард вдруг сказал: «Интересно, если бы мы остались жить в деревне, он бы из чувства противоречия в компьютер играл днями напролет?» Эдвард говорит такие вещи без печали в голосе. Он вообще не бывает печальным, когда смотрит на Джо. Он смотрит на Джо так, будто от него исходят лучи света. Может быть, так и есть.