Польский рассказ

Станислав Станух ПТИЦА НОЧИ

Автомобиль остановился перед большим зданием в центре города. Вечерело. Поставив машину на бетонной площадке, шофер включил стояночный свет и машинально взял в руки газеты, но через несколько секунд понял, что читать уже трудно, откинул спинку сиденья и лег подремать. Он был ужасно зол на своего шефа: вот уже несколько дней подряд они мотались по всему воеводству, недосыпая и недоедая. «Старик» участвовал в подготовке какого-то мероприятия и, как всегда в таких случаях, был безжалостен ко всем подчиненным. Шоферу вспомнилась жена. Он подумал: «Ведь он мог бы меня отпустить на этот вечер. Подумаешь, какой шишкой стал, даже пару шагов по городу не хочет на своих двоих пройти!»

Тем временем его пассажир с гордо поднятой головой вошел в вестибюль здания, лишь мельком взглянул на вытянувшегося в струнку дежурного и направился к лифту. Вскоре он оказался в своем кабинете на седьмом этаже. Пепельницы, которые после предобеденного совещания были полны окурков, теперь буквально сверкали чистотой, будто их только что принесли из магазина; все папки были ровно сложены, а на середине письменного стола стоял перекидной календарь, открытый там, где положено. В комнате ощущалась легкая прохлада, свидетельствующая о том, что помещение совсем недавно проветрили. На этаже царила тишина, словно в здании не было ни одной живой души. Однако Стефан знал, что один его жест может мгновенно нарушить эту тишину — и зазвонят телефоны, застучат машинки, люди начнут заседать, хлопать дверями. В здание возвратится жизнь.

Он имел в запасе еще несколько секунд и мог отдохнуть, пока не наступит установленный много лет назад момент, когда время, остановившееся на период обеденного перерыва, снова начнет двигаться к ночи со свойственной ему быстротой. Он любил работать вечером: освободясь от десятков посетителей, от необходимости решать тысячу мелких срочных проблем, которые, как правило, следовало бы решать нижестоящим сотрудникам, он наконец-то мог уделить хоть немного внимания серьезным делам, дающим удовлетворение. День, с утра обычно суматошный и бестолковый вроде бесшабашного парня, после обеденного перерыва обретал свою степенность и размеренность.

За многие годы своей работы Стефан усвоил, что руководство людьми требует — помимо бескомпромиссности — неуклонного соблюдения церемониала. Вот почему он никогда не сбрасывал со счетов эти несколько минут, которые отделяли его от начала работы. Он знал, что между словами «слишком рано» и «слишком поздно» как раз и заключена тайна хорошей работы подчиненных ему людей. Он уже давно не был желторотым птенцом, и накопленный опыт привел его к выводу, что бескомпромиссность лучше всего сочетается с улыбкой. Поэтому он улыбался часто, и посторонним могло показаться, что он чрезвычайно дружелюбен, хотя на самом деле он просто давал указания и требовал точного их выполнения.

Он подошел к окну. Отсюда были видны башни костелов, крыши домов и неизменный фрагмент маленькой улицы, которая все время была пустынна, хотя находилась недалеко от центра. Он подумал, что с такой высоты люди могут казаться муравьями, но тут же спохватился: «Что за глупости сегодня приходят мне в голову!» Включил настольную лампу, разложил бумаги и погрузился в чтение. Через некоторое время поднял трубку телефона.

Когда раздался звонок, тридцатилетний мужчина, который работал в соседней комнате, пододвинул к себе аппарат.

— Да, — сказал он, — подготовлено. Я сейчас же приду.

Встав со стула, он посмотрел на секретаршу, занятую чаепитием:

— Я был прав: это были шаги шефа.

— Вовсе и не ты прав, а твой слух.

Он пересек коридор, выстеленный ковровыми дорожками. Однако на его стук никто не ответил. Он повернул дверную ручку. На столе горела лампа, в пепельнице тлела сигарета, но в кабинете никого не было. Подумав, что шеф читает в глубине комнаты, он открыл дверь пошире — около книжного шкафа лежал Стефан. Его подчиненный бросился к телефону. Через несколько секунд здание ожило, в кабинет набежали переполошенные сотрудники, кто-то открыл окно, женщины с помощью воды пытались привести больного в чувство.

На какой-то момент темнота, окутавшая Стефана, несколько отступила, словно кто-то широко открыл дверь смежной комнаты. Он даже услышал голоса говорящих о чем-то людей. Попытался открыть глаза, но темнота снова одолела его. Тем временем врач бросил в свой чемоданчик стетоскоп и молча кивнул санитарам. Те с чрезмерной заботливостью, свидетельствующей о том, что они знают, с кем имеют дело, уложили больного на носилки и понесли к лифту.

Когда машина «скорой помощи» уехала, оставшиеся в здании люди пытались восстановить нормальный ход работы. Вызвали заместителя, который, в свою очередь, немедленно позвонил профессору, что, впрочем, оказалось излишним, ибо тот и так уже прибыл к больному. Тогда разбудили заснувшего в автомобиле шофера и помчались в больницу. Однако, несмотря ни на что, в тот день уже не удалось восстановить нарушенный порядок. Взволнованные секретарши бегали из комнаты в комнату или собирались группками, чтобы бесконечно комментировать ход событий, а мужчины пытались поскорее выудить у врачей диагноз, хотя для постановки его требовалось время. Из бесчисленных мнений, сплетен и комментариев вытекал крайне банальный вывод, что халатное отношение к здоровью ответственных работников может привести к потере самых ценных людей.

Так продолжалось до полуночи, то есть до того времени, когда в коридор вышел профессор, окруженный свитой врачей и медсестер, и, сознавая всю ту тяжелую ответственность, которую он нес бы в случае, если бы что-либо недоучел, заявил мужчинам, неподвижно сидевшим в течение нескольких часов на скамейках около окна:

— Больной погрузился в глубокий сон. Теперь все зависит от того, проснется он или нет.

Как бы там ни было, Стефан был еще достаточно молод, чтобы не дать болезни одержать над ним победу сразу. Правда, в течение двух дней он был без сознания, однако стоны, которые стали вырываться из полуоткрытого рта бредившего больного, были первым предвестником приближающегося улучшения. «Умираю», — была первая мысль, которую породил его мозг, пробуждаясь к жизни вместе с яснеющим сознанием. Потом ему стали приходить в голову туманные, неясные вопросы, которых он раньше никогда в жизни себе не задавал и которые обычно считал глупыми, несерьезными, постыдными. Но теперь собственная слабость делала его беззащитным перед ними. Когда же он, наконец, впервые открыл глаза и увидел окружающих его людей, он сразу почувствовал себя униженным из-за отсутствия во рту искусственной челюсти, которая, вероятно, где-то затерялась или же была умышленно спрятана. Он подумал, что не сможет сказать ни одного слова, не показавшись при этом смешным.

Через некоторое время его состояние улучшилось настолько, что врачи, категорически запретив возвращение на работу, все же разрешили ему — при условии ведения спокойного образа жизни — вернуться домой. Может, потому, что дома он оказался в одиночестве (сыну пришлось уехать на занятия в институт), а может быть, и по каким-то другим причинам он после больницы стал испытывать такое чувство, будто делал первые шаги в жизни. Он впервые оказался в мире медленно ходящих людей, вынужденных подчиняться указаниям, оказался среди людей, до которых решения о судьбах страны доходили в виде типографских знаков на газетной бумаге. Он с изумлением констатировал, насколько непохож этот мир на мир, в котором он жил прежде. Раньше он считал, что решения и постановления, в разработке которых он участвовал, близки и понятны любому человеку. Теперь же он видел, как то, что ему представлялось очевидным, правильным и прежде всего полезным, иной воспринимал без энтузиазма, будто нечто путаное или таинственное.

Однажды, совершая свою ежедневную прогулку, он зашел в кафе. Он не спеша пил чай, сознавая, что у него масса свободного времени, и будучи уверенным, что, к счастью, к нему не подойдет никто из его прежних сослуживцев и знакомых, чтобы поговорить о срочных вопросах. В его среде посещать кафе считалось потерей времени, делом, недостойным мужчины, который все свое время должен посвятить работе и борьбе. А теперь он мог спокойно вглядываться в лица сидящих рядом людей и оценивать их применительно к досугу, а не к заданиям, которые им предстоит выполнять. И хотя они не казались ему особенно близкими, он, однако, уже оценивал их не так строго, как прежде. Больше всего ему понравилась определенная атмосфера непринужденности, окружающая здесь человека, и он подумал, что, когда вернется на работу, его будет сильнее раздражать, чем раньше, атмосфера подхалимажа и показной любезности.

Выйдя вечером из кафе, он обнаружил, что впервые имеет время и желание посмотреть повнимательнее на звездное небо. У него было впечатление, будто после длительного периода бурь и непогоды именно сегодня уплыли тучи и небо стало чистым. Он также осознал, что устал от прежнего образа жизни, от того, что, где бы он ни появлялся, в нем вопреки его искреннему желанию видели не человека, которым он был, а пост, ранг, заслуги. Медленно шагая в направлении дома, он думал о том, как это важно людям — иметь вечером хоть чуточку спокойствия и радости. Перед входом в квартиру его уже ждала медсестра, выделенная на тот случай, если ночью ему вдруг понадобится помощь. Он показал девушке комнату, в которой она будет спать, ознакомил ее со всей квартирой, после чего лег в кровать и взял в руки повесть, для прочтения которой, будь он здоров, у него, наверное, никогда не нашлось бы времени.

Однако так продолжалось недолго; через несколько дней с ним случился еще один приступ, и, хотя снова удалось спасти его от смерти, решение консилиума на этот раз было еще более строгим: санаторий, длительное лечение, максимальный покой, безоговорочный отказ от прежнего образа жизни и даже изоляция от любой информации, связанной с недавно выполнявшейся работой. Он пытался бунтовать против этого решения даже тогда, когда, сидя в пальто, накинутом на плечи поверх пижамы, ждал машину «скорой помощи», которая должна была отвезти его на новое место пребывания, но постепенно его тело охватила вялость, а его сознанием завладело страшное и непонятное безразличие.

Учитывая состояние пациента и высокую должность, которую он все еще занимал, его положили в отдельную палату, что отнюдь не показалось ему наилучшим вариантом, поскольку здесь он был обречен сам на себя и все прожитые им дни, все события и люди — все это возвращалось к нему в виде кошмарных призраков, в виде хоровода упущенных возможностей. Он впервые задал себе вопрос: «Что я за человек?» — вопрос, который не волновал его с тех пор, как он вышел из юношеского возраста и начал работать. Прежняя уверенность в себе, решительность и умение сосредоточиваться на наиболее важных делах и проблемах уступили место растерянности. Теперь он ясно сознавал, что, если бы ему удалось пожить еще три года, или хотя бы два года, или даже один год, он мог бы еще многое сделать, может быть, даже что-нибудь замечательное… Он впервые почувствовал, что хотел бы еще жить и что теперь, пожалуй, вел бы себя несколько по-другому. Он увидел, что существует масса вещей и явлений, которые он сейчас не может ни познать, ни даже назвать. Он пытался дать какое-нибудь определение этой тоске, постичь ее смысл, но не мог прийти к чему-либо разумному. Эти размышления парализовали его волю, а длительное одиночество и беззащитность перед собственными мыслями привели к тому, что его самочувствие стало ухудшаться.

Как только он чувствовал себя получше, его водили на исследования — продолжительные, кропотливые и утомляющие. Однажды медсестра оставила его на минутку одного в пустом зале. Сидя у стола, он инстинктивно взял газету. В одной небольшой заметке сообщалось о смене руководства в его бывшем учреждении. Он улыбнулся и поймал себя на том, что ему это уже безразлично. Бросил газету туда, где она лежала. «Вот почему мне говорили, — подумал он, — что газеты приходят сюда с опозданием. Стало быть, дела мои настолько плохи? Наверное, на сей раз мне уже не отвертеться от смерти…» Хотя он давно был к этому готов, сейчас он вдруг почувствовал страх перед этим «приключением». Но это был не трепет перед лицом смерти, а скорее сожаление, что все уже кончено, и огорчение по поводу своей немощности. «Хорошо хоть, — подумал он, — что все произошло так быстро и без трогательных сцен». По сути дела, он только теперь понял, что с давних пор затрачивал множество усилий на то, чтобы на других производить впечатление энергичного и твердого, а за всем этим пряталось неосознанное опасение, что если хоть раз затормозишь свой локомотив, то дальше его поведет уже другой машинист. В разговорах с посещавшими его друзьями и коллегами он избегал служебных тем и старался приучить их к новому, ранее не практиковавшемуся между ними типу легковесной беседы, в которой тема погоды и повседневные житейские мелочи вырастали до уровня первостепенных проблем.

Дни теперь стали долгими и мучительными. Ему снова дали медсестру, которая поселилась в соседней палате и должна была ухаживать за ним и днем и ночью. Поначалу это его очень обрадовало. Это была молодая невысокая женщина, миловидная, с приятными манерами. Она рассказывала ему о своем женихе, об их планах на будущее, о повседневных заботах и мелких удачах. И именно эта встреча с молодым существом, чья жизнь была еще «не написана», встряхнула его. Еще до того, как он услышал от нее о женихе, он подумал, глядя, как она убирает комнату, что любовная связь с этой молодой женщиной могла бы его очистить и придать ему новые силы. Однако его заигрывания ни к чему не привели: когда он пробовал задержать ее ладонь в своей, она не противилась, но через некоторое время он почувствовал, что она мирится с этим лишь из уважения к его должности, и это сразу перестало доставлять ему удовольствие. Он с горечью подумал: то, что он считал своим личным успехом, удавалось лишь благодаря его должности и вовсе не было ни «победой», ни «достижением». Впрочем, он уже не мог говорить без того, чтобы это его не утомляло, и поэтому даже не передал этой девушке свои мысли и чувства. Единственное, что он был в состоянии делать, так это молча слушать ее, улыбаясь или кивая головой. Итак, он опять остался наедине со своими мыслями. У него стали периодически появляться галлюцинации. В такие периоды события из его собственной жизни перемешивались с фактами, услышанными от кого-то, и гладко соединялись в кошмарный сон-явь, в котором, как в замедленном кино, ритмично повторялись некоторые кадры, все сильнее и сильнее изнуряя своей навязчивостью, отсутствием логики и неуловимостью смысла.

Он вспомнил вечер, когда ему пришлось беседовать с одним человеком, который упорно называл его «высохшей мумией», впрочем, как и других сослуживцев, которые были старше его самого всего на десяток лет. Перед его глазами снова всплыло лицо этого молодого человека, для которого он был «старым». Они разговаривали о нашумевшей в то время книге, в которой описывалась жизнь одного человека, широко известного и в стране, и за границей. У парня глаза так и сверкали от гнева, он не собирался следить за своими словами. Он утверждал, что автор книги исказил биографию своего героя, так как умолчал о его личной жизни: мол, единственное обстоятельство, позволяющее предположить, что он хоть когда-то имел контакт с женщинами, вытекает из того факта, что его родила мать. Отсюда он делал вывод, что мы имеем больше информации о египетских мумиях, нежели об этом человеке. Во время того разговора Стефан думал, что парню просто не удалось переспать с девушкой, которой он увлекся, и что именно этим объясняются его колкости по адресу старших. Сегодня же он видел все это в несколько другом свете. Вспомнились печатавшиеся время от времени биографии друзей, коллег, знакомых и, наконец, его самого — все эти безликие, сухие тексты, больше похожие на техническую характеристику машины, чем на описание живого человека. Там было полно фактов и мелких деталей, призванных убедить читателя в величии, непреклонности, непоколебимости и добродетельности данного человека, зато все, что касалось его личной жизни, сводилось к нескольким гладким, стереотипным фразам вроде: «верная подруга жизни» или «незаменимая и в то же время скромная соратница». И хотя он по-прежнему был против вытаскивания на свет семейных сцен, он все же понял, что это любопытство не лишено оснований. Ведь, в конце концов, человек характеризует сам себя собственным поведением в любой момент своей жизни, и поэтому небезразлично, как он устраивает свою личную жизнь. Нашлось бы о чем писать. Вот хотя бы и про него. Был ли он счастлив? Хорошо ли воспитывал своего Кароля? Действительно ли энергия, которой он удивлял окружающих, вытекала из его силы, или, может быть, он накапливал ее за счет своей семьи? Хорошо это или плохо? Он подумал о Ханке и ощутил в сердце неприятную, щемящую боль, но был беспомощен перед наплывающими видениями.

Если бы ему сейчас довелось писать свою биографию, он включил бы в нее такое предложение: «Он не знал женщин». Так было на самом деле. Воскресив в памяти факты из своей жизни, он пришел к выводу, что не может простить себе, что его встреча с Ханкой и выбор ее в качестве жены были такими случайными и состоялись, по сути дела, без его участия. Просто однажды он решил, что если будет игнорировать физиологию, то это плохо отразится на работе. С того времени он внимательно приглядывался к девушкам, некоторые ему нравились, но ни одна из них в него не влюбилась. Он был офицером госбезопасности, и его часто перебрасывали с места на место для охоты за бандами, которые мешали нормализации жизни. Это не благоприятствовало ухаживаниям, не говоря уже о том, что не все люди дружелюбно относились к сотрудникам органов госбезопасности.

Наконец, его память добрела до того воскресного утра, когда он пытался заснуть после боя и когда вдруг зазвонил телефон: сообщили, что в Высокой банда расправляется со старым Капалой. Информация была неточная: Капала уехал в повят, чтобы решить в милиции кое-какие вопросы. Несмотря на это, Стефан поднял своих солдат. Он подозревал, что на сей раз ему наконец-то удастся встретиться с Окшеей, с которым у него были неулаженные счеты. Отправились в Высокую на двух «доджах». Опоздали. Когда машины подъехали к постройкам бывшей помещичьей усадьбы, последние окшеевцы уже подбегали к лесу. Он послал солдат в погоню, но было ясно, что на этот раз их ждет неудача, потому что бандиты в этих местах пользовались определенной поддержкой и обнаружить их было трудно. В общем-то власти подозревали, что бандитское логово находится в соседней деревне, в бывшем здании религиозного братства, рядом с домом ксендза, однако в те годы необходимо было действовать наверняка, чтобы не попасть впросак.

Из бывшей батрацкой избы, в которой Капала поселился во время аграрной реформы, вышла молодая девушка. Она плакала. Он подумал, что она плачет от радости, и попытался ее успокоить, но она кивком головы предложила им пойти за ней в избу. Там в углу, под лавкой, лежал изуродованный труп ее младшей сестры, Каськи: бандиты, не сумев схватить отстреливавшуюся с чердака Ханку, избили до смерти сапогами двенадцатилетнюю девочку. Стефан взял избу Капалы под охрану, а Ханку увез в повят.

Потом из газет он узнал о ходе событий. В то воскресное утро Ханка, хлопотавшая на кухне, вдруг заметила, что по огороду к их дому идут вооруженные люди. Она успела схватить отцовский автомат, влезла на чердак и убрала за собой наверх лестницу. О Каське она поначалу забыла; впрочем, ей и в голову не пришло, что ребенку может грозить какая-нибудь опасность. А потом ей уже некогда было думать, потому что пришельцы открыли огонь. Она ответила очередью из ППШ. Одного убила и двоих тяжело ранила. Но потом вражеская пуля пробила диск автомата. Наступила тишина. Бандиты, вопя от радости, бросились к чердачному люку. К счастью, у Ханки оказался под рукою еще и английский автомат «стэн». Однако прошло еще целых четыре часа, прежде чем она дождалась подмоги.

В повяте она добивалась, чтобы ее взяли на службу в госбезопасность, но начальник не хотел даже слышать об этом. Он сказал, что Окшею они и без нее поймают и что они сами прекрасно знают, что с ним нужно сделать, а Ханка должна учиться. Стефана это удивило, потому что людей в органах не хватало, но ведь он не знал того, что дни этой банды уже сочтены: четыре ее члена служили в повятовом отделе госбезопасности (причем он даже встречался с ними).

После того как обстановка была нормализована, Стефана демобилизовали и направили на работу в воеводский центр. Однажды его новый шеф сказал ему, что есть девушка, которой следовало бы помочь. Конечно, имелась в виду не материальная помощь, просто надо было как-то помочь ей привыкнуть к новой для нее обстановке. Разговор этот был неконкретным, вскоре он забыл о нем и, наверное, навсегда предал бы забвению эти самаритянские планы, если бы не был представлен ей на именинах шефа. Он сразу узнал Ханку. Поскольку рядом с ней никто не сидел, он подсел к ней, и они разговорились. Она изменилась, одета была теперь по-городскому и даже понравилась Стефану. Он узнал, что она учится на факультете журналистики и живет в общежитии. После вечеринки он проводил ее и договорился о следующей встрече. Он был навеселе, и, когда они шли по бульвару, У него появилось желание обнять девушку и поцеловать, но он вспомнил обстоятельства их недавнего знакомства в Высокой — и желание пропало.

Сначала их свидания, во время которых они, кстати, чувствовали себя как-то скованно, были довольно редкими, потому что в воеводском комитете было много работы в связи с выборами. Лишь весной Ханка уговорила его погулять по набережной, и там он впервые поцеловал ее.

Стефан лежит в пустой белой палате и старается избавиться от наплывающих воспоминаний, но вот непрошеным гостем вторгается в его сознание тот день, когда после долгого отсутствия он пришел к ней в студенческое общежитие. Он не был уверен, что застанет ее одну. Его раздражало постоянное присутствие подружек, раздражало то, что сама эта любовь зависит либо от погоды, либо от заранее спланированных часов, во время которых поочередно каждая из подружек давала понять своему парню, что комната случайно оказалась в ее полном распоряжении.

— Почему ты не входишь? — спросила Ханка.

Он подошел к ней, но не поцеловал ее, как бывало, а только молча погладил ее руку.

— Ты, наверное, сердишься на меня, Ханка?

— Сержусь? Ты же знаешь, что это не так.

— Иногда просто невозможно вырваться с работы, и ничего тут не поделаешь.

Он снял плащ и повесил его в шкаф. Ханка продолжала стоять около двери. Как всегда после долгой разлуки, им было как-то неловко. У Стефана смущение постепенно перерастало в злость. Ведь ему еле-еле удалось выкроить для себя несколько часов, так что он вовсе не был намерен тратить это время впустую. Ханка вглядывалась в его лицо, словно хотела угадать, какое у него настроение. Вдруг она улыбнулась:

— Подожди, я поставлю чай… Ты устал.

Не успел он запротестовать, как она уже засуетилась около посудного шкафчика. Как обычно, под влиянием ее улыбки злость его улетучилась. В последнее время его все чаще приводило в восхищение то, как она умела владеть своими нервами. Он наблюдал за ее движениями с пристальным вниманием, которое естественно при подобных обстоятельствах. Его охватило чувство нежности. Тем временем Ханка вынула из шкафчика стаканы, поставила на стол сахар и печенье и налила в чайник воды из крана. В ней всегда таилось что-то такое, к чему он никак не мог подобрать ключик. Иногда это его нервировало, но чаще интриговало. Впрочем, спустя некоторое время Ханка, как правило, сама раскрывала секрет, и всегда оказывалось, что причина ее таинственного вида была самой что ни на есть обыкновенной: волнение, тревога или грусть. Обычно во время таких приливов нежности он резко отстранялся от нее, пытаясь превозмочь возбуждение.

— Последнее время мы постоянно какие-то нервные, — сказала она, ставя чайник на стол. — Все время что-то не так. Ты тоже это чувствуешь?

— Это верно, — ответил он.

— Чего-то не хватает.

— Просто нас мучит эта ситуация.

— А может, мы уже не любим друг друга? — спросила Ханка.

— Глупости говоришь! — воскликнул он, наклонил ее вместе со стулом к себе, так что ее голова прижалась к его плечу, и провел рукой по ее бедрам. Она вырвалась от него.

— Подожди, не сейчас… прошу тебя, не сейчас.

Он отпустил стул на место.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, но я уже больше не могу здесь: мне хочется жить нормально.

— А мне, ты думаешь, не надоело все это? Только нужно еще немножко подождать — и мы поженимся. Из-за этой запарки даже о жилье подумать некогда.

Она отошла к окну и лишь там расплакалась по-настоящему. Немного погодя он подошел к ней и молча начал гладить ее лицо, даже вынул носовой платок и стал вытирать ее мокрые щеки. Однако на месте вытертых слез моментально появлялись новые и, растекаясь по ее неровно напудренному лицу, оставляли мокрые пятна. Она вздохнула.

— Почему ты это от меня скрываешь, Ханка?

— Сначала я ждала. Все ждала и не могла дождаться, когда наступит новый день и подтвердит ошибку. Ну а потом я стыдилась, не хотела морочить тебе голову, думала: а вдруг это у меня просто истерия?.. Ты сердишься?

— Ну что ты! Но все-таки мне ты могла бы сказать… Мы ведь ничего не должны скрывать друг от друга.

Ему было стыдно, что он не заметил этого раньше. «Сопляк я и больше никто, — с досадой подумал он. — Ни черта не смыслю во всех этих делах!»

— Мы должны что-нибудь придумать. Не беспокойся, — сказал он нерешительно.

Он поднял Ханку и уложил в кровать. Она притянула его к себе. Он не знал, что ей сказать, вообще не мог собраться с мыслями и лишь гладил ее машинально по голове. Ханка, по-видимому, тоже предпочитала молчать. Она лежала с грустным выражением лица и глядела в потолок. Глаза ее были поблекшие, унылые, как дождливые сумерки. Неожиданно она поднялась и села на постели, обхватив руками колени.

— Я совсем иначе представляла себе появление нашего первого ребенка.

Он не мог признаться ей в своей растерянности. Он так неожиданно стал отцом, и ему казалось, что он совершенно не годится для этой роли. Он был зол и на себя, и на Ханку за их общую неосторожность. Вдруг он представил себе все эти дела, совершаемые в темноте, и его захлестнуло чувство брезгливости. Он машинально взглянул на Ханкин живот, чтобы убедиться в достоверности ее слов. Она покраснела, прикрыла живот руками, а потом крепко прижалась к нему.

— Может, ты теперь жалеешь? — спросил он.

— Я всегда этого боялась, но не хотела тебе говорить. Боялась, что ты поймешь меня не так, как нужно. Да и условий-то не было для такого разговора Мы ведь так редко видимся, нам так редко удается побыть наедине. Я часто задавала себе вопрос, люблю ли я тебя, но это бывает только тогда, когда тебя здесь нет, когда я жду тебя и чувствую лишь то, как ноет все мое тело. Но когда ты приходишь, я думаю только об одном. Это и есть единственный ответ на тот вопрос. И награда за постоянное ожидание… А теперь я все время ощущаю свой живот.

— Так я пойду, — сказал он. — Еще сегодня хочу успеть поговорить о жилье. Надо начинать с этого.

Он встал и быстро надел плащ. Поцеловал ее в лоб. На миг к нему вернулась прежняя нежность, которую он тщетно пытался найти в себе всего лишь четверть часа назад. Глаза у Ханки были нежные, чистые. Наверное, она любила его в этот момент. Он почувствовал щекотание под веками. Выходя из подъезда, вспомнил, как она обрадовалась, когда он ей впервые сказал, что они поженятся. Это его успокоило. Только сейчас он почувствовал себя настоящим мужчиной. «Я ломаю себе голову над всякой всячиной, — подумал он, — а она там, наверное, лежит и все думает о том, что я с ней сделал, и, наверное, все беспокоится о своем животе…» Размышляя об этом, он дошел до бульвара, после чего ускорил шаг. «Надо это уладить сразу же», — подумал он, входя в здание воеводского комитета.

Да, в течение многих лет он оставался наивным молокососом, а жизнь то и дело сталкивала его с фактами, которые ошеломляли его или повергали в смятение. Взять хотя бы тот случай, когда на официальном приеме он вдруг увидел одного из бывших окшеевцев. Он смотрел на этого человека, одетого теперь щегольски и державшегося так, будто всю свою жизнь он занимался одними только благодеяниями, и некоторое время не верил собственным глазам. Если бы имел при себе оружие, выстрелил бы в него не задумываясь. В конце концов он отозвал начальника управления госбезопасности в сторонку и все ему выложил. Начальник улыбнулся, похлопал его по плечу и пригласил в курительную. Там он рассказал о таких фактах и событиях, в свете которых облик этого человека с каждой минутой становился все светлее и светлее. Под конец он сказал, что люди могут изменяться и иногда необходимо оказывать им доверие. Если бы не тот факт, что эти доводы высказывал человек, которому Стефан доверял, то он, наверное, подумал бы, что это ему снится. Тем не менее он долго не мог успокоиться. Его то и дело обуревали подозрения, что именно этот элегантно одетый парень убил сестру Ханки. Потом из-за перегруженности работой он забыл об этой встрече, но все-таки в его душе остался от нее осадок, какая-то щемящая сердце боль, какое-то недовольство самим собой.

Это были не самые лучшие темы для размышлений. Дыхание Стефана стало тяжелым, прерывистым, и больной почувствовал себя плохо. Он попытался заставить себя думать о достижениях в работе, которые доставляли ему удовольствие и которыми он гордился. Однако радостные события куда-то исчезли из памяти. Очевидно, прогрессирующая болезнь парализовала нервные центры, ведающие инстинктом самозащиты. Прошло несколько часов, прежде чем он заснул тяжелым, мучительным сном.

Медсестра впустила целую делегацию сослуживцев, коллег и друзей. Они принесли с собой всякую всячину и цветы и старались вести себя так, словно все было в полном порядке: веселые, они говорили о том, с каким нетерпением ждут его возвращения на работу. Однако Стефан знал, что это прощание. В этой игре он старался как можно лучше подыгрывать партнерам и, пожалуй, вполне справился с ролью.

Но этот визит повлиял на него далеко не самым лучшим образом. Он ощущал ужасающую пустоту своей палаты; пустота была осязаемой, давила на него, причем ему казалось, что он лежит на листе белой жести. Он подумал, что вот теперь жизнь смыкается над ним так же, как вода над брошенным в нее камнем, и что совсем скоро, может быть через мгновение, уже не останется даже следа от кругов на воде. А рядом уже видны новые волны: этот доктор со своей смешной молодой женой и эта медсестра, которая наверняка мечтает сейчас о свидании со своим парнем и охотно ушла бы отсюда, от постели умирающего. Он почувствовал, что сейчас ему очень хочется жить, что теперь он лучше знает, как надо поступать, но вынужден уйти.

Его семейная жизнь тоже сложилась в общем неудачно: личные дела он откладывал на «потом», поскольку первостепенной задачей считал работу. В течение многих лет он понятия не имел о том, чем занимается Ханка. Поскольку ребенок был здоров, чисто одет, а жена никогда не жаловалась, он думал, что все в порядке. У них была квартира, они были вполне сыты, вот только не было времени на семейную жизнь. Вообще он все время вел себя так, будто был по-прежнему холостяком: встречались они редко, чаще всего за ужином, очень поздно вечером, когда усталость и предстоящая на другой день работа требовали сна.

Он до сего времени так и не мог понять, почему она чувствовала себя несчастной. По сути дела, он знал ее не лучше, чем свою секретаршу.

Он дотянулся до кнопки звонка. Через несколько секунд, показавшихся ему страшно долгими, в палату вошла Марта.

— Сестра, мне хочется выйти на террасу, — сказал он. — Погода такая хорошая.

Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Однако ему показалось, что его просьба смутила ее. Она ответила:

— Ну конечно, пожалуйста. Сейчас я помогу вам встать.

Сам он уже и ходить не мог. «Сколько я слышала о его энергии, — подумала Марта. — Неужели вот так все кончается?» А он любовался солнцем, зеленью, вдыхал свежий весенний воздух, получив минуту счастья, минуту ясности. Ему захотелось сказать этой девушке, что, несмотря ни на что, он доволен и не жалеет о том, что так построил свою жизнь. Однако, чтобы обосновать это, ему пришлось бы потратить много слов и еще больше энергии, а ее у него уже было мало. Он знал, что этот прилив сил — обман, декорация, что через шаг, а может, через десять над ним и в нем воцарится пустая ночь и сомкнет все завесы. Он впервые понял, что совсем не властвовал над этим миром, наоборот, этот мир властвовал над ним и вот теперь тянет к нему свои руки, чтобы отнять все, чем наделил его в момент рождения. Он был очень слаб, уже не мог возобновить борьбу, которая была его единственной защитой в жизни, и даже не мог предугадать, сколько еще шагов осталось до той ночи, которая поглотит его навсегда.

Перевод В. Честного.