3

Он так и не подобрал для доченьки ничего подходящего и, когда шли по Энергетической, все время поглядывал на вывески, но нужных ему магазинов по пути не попадалось.

— Будем работать? — ехидно спросил Кручинин. — Или займемся покупками?

— Имеется в продаже железное средство от нервов, — сказал Бурлака. — В любой аптеке. Без рецепта.

Сам посмеялся, а Кручинину, видно, было не до смеха: там, в морге, кто-то на любимую мозоль наступил.

Дошли до табачного киоска молча.

— Вот здесь, — сказал Бурлака.

С утра было так сумеречно, мглисто на дворе, что лампы в домах горели чуть ли не до полудня, а потом стало проясняться, подсыхать, подмораживать, и теперь было видно далеко вокруг. Справа улица упиралась в проспект, не застроенный еще, только строящийся, с башенными кранами, с рыжими отвалами глины по краям котлована; слева тянулись торговые ряды, а в глубине, позади киоска, изрядно отступя от уличной полосы, вольно раскинулись блеклые газоны, голые, как паутина, палисадники, детские и спортивные площадки — обычная панорама просторных, неогороженных кварталов, с несимметрично расставленными — по последней архитектурной моде — жилыми зданиями. С этой стороны улицы, вблизи киоска, их было четыре, а по ту сторону — три. Всего семь, не считая слишком уж дальних, которые, право же, не стоило принимать во внимание.

Кручинин вытащил из кармана блокнот, стал набрасывать схему. Исходная точка — табачный киоск, а конечная — под вопросом. В действительности было наоборот: не отсюда шел раненый, а сюда, но это не меняло геометрии. Радиус — четыреста метров, то есть максимальное расстояние, указанное экспертизой, и в пределах этой окружности предстояло попутешествовать.

У Бурлаки было легко на сердце, — он вообще был человеком легким, компанейским и сговорчивым. И хотя для доченьки купить ничего не удалось, он не унывал, возлагая большие надежды на корешей своих из ОБХСС, у которых, естественно, были связи в торговом мире. А еще возлагал он большие надежды на то, что работа свяжет его с Кручининым совсем ненадолго, и потому старался не препираться с ним и, когда Кручинин предложил перво-наперво обследовать прилегающий к улице участок проспекта, тоже не стал препираться, хотя работа эта была уж вовсе зряшной.

Он только проворчал:

— Даром ноги бить… Стройка в стадии нулевого цикла… Ни единого заселенного дома…

— Не экономь на спичках, — сказал Кручинин.

Они пошли по направлению к проспекту, как бы прогуливаясь, не спеша, — один высокий, узковатый в плечах, другой заметно пониже, но и пошире, поплотнее, оба в фасонистых, ладно сшитых пальто, в шляпах, при галстучках — ребята хоть куда.

До перекрестка было метров двести, — двести тридцать, сказал Кручинин, когда они вышли на проспект. Ему бы рулетку в руки или — лучше еще — шагомер, как у тех усердных ходоков, которые помешались на своем драгоценном здоровье. По ту сторону проспекта оставалось метров сто семьдесят, но Кручинин, слава богу, убедился: там делать нечего. Стройка.

— Я же и говорю, что стройка, — сказал Бурлака — А склады у них вон где. Примерно за килóметр.

Угловой дом, девятиэтажный, самый крупный на Энергетической, тоже можно было сбросить со счетов: «Химпромпроект». После восемнадцати ноль-ноль подъезды запирались, а внутри дежурил вахтер.

И «гастроном» — напротив, чуть подальше от угла, — не стоило держать в уме, за исключением разве что подсобных помещений, куда вход посторонним не всегда бывает запрещен. Бурлака вскользь подумал, что проверка там не составит для него труда — это не дом, где сотня квартир, да в каждой, случается, по нескольку семей.

Двести тридцать метров, с похвальной точностью отмеренных Кручининым, — от киоска до проспекта — можно было в расчет не принимать.

Кручинин, однако, не преминул высказаться в своем духе:

— Дважды два не всегда четыре. — И еще добавил — Ты ж не ленись, возьми себе на заметку и «гастроном», и «Химпромпроект».

— Об чем речь, товарищ начальник! — сказал Бурлака. — Не первый день на этой собачьей работе.

Сам засмеялся, а Кручинину опять было не до смеха.

— Кто ж тебя держит?

— Это мне Машка моя тоже так: иди, говорит, проветрись, с товарищами погуляй — кто ж тебя держит?

— А ты, насколько понимаю, сидишь дома и клянешь собачью жизнь.

— Нет, у меня дома ничего. Жизнь нормальная.

— Свобода есть осознанная необходимость, — сказал Кручинин.

На этом прения они закончили и пошли назад, но не по улице, а вкруговую — мимо мертвых газонов, поржавевших палисадников и пустынных спортивных площадок. Подмораживало вовсю: песок на площадках, размокший было, поскрипывал под ногами.

— На «ясно» клонит, — сказал Бурлака. — Даст прикурить морозец без снега.

— Трамвай тут далеко? — спросил Кручинин.

— Далеко.

— А автобус?

— Идея ясна, товарищ начальник, но не забывайте, что есть еще такси. Мог и левака подхватить. Или на самосвале доставлен к месту назначения — к киоску. Я другое думаю, — сказал Бурлака. — Общежитие тут. Заводское. «Сельмаш». Вон смотри — за тем домом.

— Далековато, — качнул головой Кручинин. — Добрых метров пятьсот.

— Далековато, да. Но общага, знаешь, объект подходящий…

Ближний дом под номером десять они пока прошли мимо, это на закуску, а по дороге Кручинин отметил в блокноте еще один, жилой, без номера почему-то. Потом оказалось, что этот и соседний, заводской, числятся по Садовому переулку, а Садовый тоже упирался в проспект — параллельно Энергетической.

— Строят теперь! — проворчал Бурлака. — Только народ путают.

— А мне нравится, — сказал Кручинин. — Не по ранжиру… — Помолчали. — Такси и трамвай отбрасывать нельзя. Версии.

— Да кто же нам такой план утвердит? — возмутился Бурлака. — Вам хорошо: пиши погуще — меньше придирок… А нам это исполнять; где народу наберешься? Что у нас — одно это дело? Весь транспорт перелистать — ну-ка попробуй!

— Делается очень просто… — начал было Кручинин.

— Знаю, как это делается, — оборвал его Бурлака. — Ты меня не учи.

Общежитие «Сельмаша», в пять полногабаритных этажей, выходило тылами своими к тылам десятого номера по Энергетической, но напрямик до киоска было оттуда, от общежития, не пятьсот, а каких-нибудь двести с лишним метров.

— Он же наклюкался, — сказал Бурлака. — Да еще раненый. С трамвая идти — четверть часа ходу. Таксистов, ладно, перелистаю.

— Ты уже раз перелистывал. Было дело.

Они обошли общежитие вокруг, даже вошли вовнутрь с переулка, а задняя дверь была заколочена досками — через нее не ходили.

— Если старое вспоминать, — сказал Бурлака, — лучше разойтись по-хорошему. Как в море корабли, — усмехнулся он. — Сходи, в крайнем случае, к начальству, дай мне отвод.

— Мы руководствуемся УПК, — ответил Кручинин. Уголовно-процессуальным кодексом. — А в УПК такие трения не предусмотрены.

Им-то приходилось предусматривать все: возможности транспортных связей, расстояния между домами, натянутые отношения между собой, пьяные фантазии потерпевшего, маршруты пешеходов этого микрорайона, причуды управдомов или комендантов, заколачивающих досками двери, и даже рельеф обследуемой местности.

— Траншея, — сказал Бурлака. — Тут бухому не пройти.

Он, правда, перепрыгнул ее, но с трудом, а Кручинин не решился. Кручинин сказал, что преодоление таких препятствий под силу лишь оперативным работникам. Подводили газ или прокладывали кабель, но, как водится, не торопились. Траншея вырыта не вчера и не позавчера — это было ясно. Если потерпевший шел из общежития, он должен был выйти через заколоченную дверь или перемахнуть через глубокую канаву с глинистыми, оползающими закраинами. Другого пути не было. И мокро было в тот вечер, скользко.

Кручинин вытащил блокнот и на квадратике с надписью «Сельмаш» поставил жирный крест.

Траншея тянулась до самого проспекта, — жилой дом, выходящий фасадом в Садовый переулок, тоже можно было перекрестить со спокойной совестью.

Пошли дальше.

— Я у вас в спецотделе, — сказал Бурлака, — многих знаю лично. Со многими работал. Я знаю так: спроси любого, какая у него работа, и он тебе скажет. Если он заведет тебе про творческий поиск, про пламя, которое горит в душе, про сияющие вершины профессии, я такого на реализацию с собой не беру. Такой пусть в президиумах сидит, а я за него процент раскрываемости буду повышать.

— А если, — подхватил Кручинин, — скажет, что собачья у него работа, значит, герой?

— Пускай говорит, лишь бы работал.

Они вернулись к дому номер десять, и Кручинин нанес его на схему.

— Будем придерживаться, — сказал он, — плана местности радиусом в четыреста метров. Основной ориентир: не было ли в тот вечер и в этом радиусе каких-либо семейных празднеств, приятельских встреч, а короче — пьянок. Не клюнет — радиус удлиним. Особа, которая звонила в больницу, справлялась, — это иголка в стоге сена. Но как ты смотришь на такую версию: среди участников поножовщины — действительно переполох, и кто-то пытается на время улизнуть из города. Внезапный, ничем не оправданный отъезд, я сочиняю на ходу, но что-то в этом роде. И в том же радиусе. Пускай ваши люди прощупают. А версию с такси не исключать. Помнишь, был эпизод в ресторане: вышел в туалет, а на него — трое, с ножами. Кажется, по делу о валютных операциях. Месть. Рестораны тоже нужно проверить. Нет возражений?

— Нету, — вздохнул Бурлака.

Номер десять — четыре подъезда, сорок восемь квартир. Напротив примерно столько же — в девятом номере и седьмом. Одиннадцатый — музыкальная школа, занятия в одну смену, и на том спасибо. И еще учрежденческий дом, — совсем хорошо. Словом, семь домов: четыре — по одну сторону Энергетической и три — по другую. Как и предполагалось.

В палисаднике нашлась скамейка, они присели, Кручинин положил блокнот на колени, стал строчить протокол.

— А после нельзя? Морока же!

— После будут мемуары, — сказал Кручинин. — Когда выйду на пенсию в звании генерала.

Бурлака откинулся на спинку скамейки, поежился: похолодало. Да, предстоит работенка, подумал, мороки не оберешься. А сердце чуяло: кто-то придет и расскажет, копеечное дельце. Но человек-то умер? Умер. Так что не копеечное. По исходу — не копеечное, по началу — мелочь. Чуяло сердце: сам себя человек погубил. Водочка, водочка.

В палисадниках подсыхало, а мостовая все еще маслянисто чернела: раскатывали машины. Женщина, похожая на Машку, перебегала дорогу. Нет, Машка лучше. Пацан какой-то заинтересовался: что это дядя рисует?

— А ну, мотай отсюда, — цыкнул на него Кручинин.

— Люблю культуру, — лениво усмехнулся Бурлака. — Сразу видно, что своих не имеешь.

Обеденная пора наступила: пропал перерыв. К трем — в управление, начальник отдела собирает.

— Я со многими работал, — сказал Бурлака. — А с тобой мне как из-под палки. Я не злопамятный, этого у меня нет. Но все же капать на товарища — последнее дело.

— По-твоему, это капать, а по-моему — принципиально критиковать, — ответил Кручинин, не поднимая головы от блокнота.

— Хорош принцип! Ты чем-то недовольный? Подойди, поговори по-людски, вскрой недостатки в узком кругу! Это будет принцип. Не за чужой счет. А ты меня чесанул при полном кворуме без предупреждения. Тебе ничего не стоило, а мне таки обошлось… — Бурлака хлопнул себя по плечу: — Была бы звездочка, а нет ее, недосчитываюсь. Тебе капитана дали, а мне — дулю с маком.

— Меньше об этом думай.

— Ага! Меньше! Для вас, товарищ начальник, звездочка — почет и уважение, а для нас… Мы люди семейные.

Кручинин промолчал.

— Потому что ты за бумажками человека не видишь, — сказал Бурлака. — Это не я один говорю.

Бросил Кручинин писать, рассердился, кажется:

— Я-то? Не вижу человека?

— Не видишь! Ты видишь того, кто перед твоим столом на табуретке сидит и снисхождения просит. Тому ты друг и брат. А товарищу ты не друг. На товарище ты отыгрываешься, а на подследственном авторитет зарабатываешь. Ты следователь не обвинительный, а защитительный — такая твоя тактика. Уклон. Это не я один говорю.

— А я, — сказал Кручинин, — уклонов не признаю. Я признаю закон.

— Закон, закон! Все так говорят! Все закон уважают и в любви ему признаются. Ты мне покажи такого ненормального, который бы вышел на средину и объявил, что он против закона!

— До переулка отсюда сколько мы считали? — спросил Кручинин и, не дождавшись ответа, взялся опять за карандаш.

— Копеечное дельце, — сказал Бурлака. — Плевое. — Сплюнул. — Метры твои пойдут для отчетности.

Кручинин промолчал.

Да, похолодало, подмораживало, светлели палисадники, фонарные столбы, стекла домов, чешуйчатые стволы акаций, с неопавшими, высохшими до черноты, траурными листьями, а лужи сверкали оловом.

— Я не злопамятный, — сказал Бурлака. — Было и сплыло. Замнем для ясности. На то ж мы и люди-человеки: сперва учудили, а впоследствии каемся.

— Мне каяться не в чем, — отозвался Кручинин, продолжая писать. — Случись то, что было, завтра, и завтра повторю слово в слово. Узкий круг — это, знаешь, разговорчики в пользу бедных. Так что гарантий не даю.

— Ладно, — сказал Бурлака. — Будем работать без гарантий.

Со стороны могло показаться, что они прощаются: встали, пожали друг другу руки, но не разошлись, пошли вместе — по Энергетической и дальше, до самой трамвайной остановки.

Загрузка...