Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

На праздничном гулянье

На площади возле гостиного двора уже с неделю стоят балаганы. Там и есть главное веселье. Туда и кинулись Настя с Груней.

Пришли — и сразу у обеих глаза разбежались. И то хочется поглядеть, и это. А глядеть и правда есть чего!

Тут и катальные горы стоят. И карусели крутятся. И мужик с учёным медведем разные фокусы показывает. А музыканты на чём только не играют — и на дудках, и на гуслях, и на домрах!

Балагуры надрываются, зазывают народ на представление:

— Ой, Настя! — шепчет Грунька, цепляясь за Настин рукав. Боязно ей в такой сутолоке от Насти отстать. — Давай в балаганы сходим? Чего там посмотрим?

Настя объясняет: как же они пойдут? Деньги платить надо за смотрение.

— Так у нас с тобой припасены копеечки, — не отстаёт Грунька. — Дед ведь дал...

— Моя копеечка — заветная! На одно дело отложенная...

А навстречу идёт пирожник. Горячие пироги тащит. И этот народ зазывает, кричит на всю площадь:

Груньке и пирогов охота отведать.

— Ой, Настенька, давай на мою копеечку купим? Тебе — пирог, мне — пирог... Может, они с зайчатиной?!

Но Настя тянет Груню дальше.

— Глядите-ка, глядите! Куклы какие — вот умора!

Они остановились перед высокой ширмой и глаз не могут отвести.

А из-за ширмы видно — поверху Петрушка со своей женой Пегасьей пляшут. На нём кафтан полосатый, колпак с бубенцами... А нос — что твой огурец, только красный.

Вот где веселье так веселье!

А Петрушка кончил плясать и давай гнусавить на всю площадь тонким-претонким голосом;.

Потом Пегасья прыгнула вниз, а вместо нее — цыган с лошадью. Тут совсем потеха пошла. Петрушка начал с цыганом за лошадь торговаться...

Настя до упаду смеялась. Мороз стоит трескучий, а ей впору хоть платок с себя скинуть — до того жарко.

Вдруг она увидела Фёдора Григорьевича. Он стоял неподалёку. Тоже смотрел на Петрушку, а веселился больше всех. И в ладоши хлопал. И что-то подсказывал Петрушке. И подначивал:

— Так его, так его, жулика! Кнутом, кнутом...

Тут Насте стало уже не до Петрушки — с Фёдора Григорьевича глаз она не сводит. Ишь ты, разрумянился! Да, никак, сам пойдёт плясать с Петрушкой!

А она-то думала, что ему, умному, учёному, Петрушкино озорство и вовсе ни к чему. Оказывается...

Неужто не обернётся? Хоть разок неужто на неё не глянет?

Почувствовал ли Волков Настин взгляд или просто так повернул голову в ту сторону, но только увидел Настю. А увидев, тотчас заспешил к ней:

— Настя... Ты ли? Здравствуй!

Настя вся зарделась. И любо же ей, что Фёдор Григорьевич подошёл и заговорил с ней.

Улыбнувшись, поклонилась ему в пояс:

— Здравствуй, батюшка мой, Фёдор Григорьевич!

А Волков остановился рядом и стал показывать Насте на Петрушку:

— Видала, как с Пегасьей отплясывал? Понравилось тебе, Настя? Я с малых лет пристрастен к этим забавам. Люблю глядеть! Хлёстко, весело...

Настя молча смотрела на Волкова. Глаза у неё сияли, как звёзды.

— Нет, ты глянь, глянь, как он их лупит! — продолжал веселиться Волков. — Ну и ловкач! Так их, так их...

И вдруг, отвернувшись от ширмы, над которой Петрушка теперь расправлялся с квартальными, спросил Настю совсем другим голосом:

— Сколько времени не была, Настя. Или забыла нас?

— Что вы, Фёдор Григорьевич! Мне ли забыть? Только... — Настя опустила голову и тихо обронила: — разве моя воля... я же господская.

И замолчала.

А потом еле слышно промолвила:

— Коли проведает барыня... плохо мне будет.

Глаза у Волкова потемнели. С горячностью начал:

— Да за что же на тебя гневаться? Что худого, если посидишь и посмотришь, как мы пьесы представляем?

Настя ещё ниже склонила голову; знала, может, ничего в том нет, что почти каждый вечер она пропадает на Пробойной улице, но тяжела будет расплата, коли дознается о том барыня Лизавета Перфильевна.

А Волков продолжал ещё горячее:

— Ну хочешь, Настя, я схожу к твоему барину? Скажу, мол, так и так...

Настя не дала ему договорить. В лице переменилась. Затрепетала вся. За рукав его схватила.

— Фёдор Григорьевич! Батюшка мой... разве можно!..

И снова замолчала.

Теперь молчал и Волков. Тяжёлое раздумье легло на его лицо.

Вокруг веселье — свист, шум, смех, какие-то выкрики. А они стоят — Фёдор Григорьевич и Настя, оба молчат, и у обоих в мыслях одно и то же.

Наконец Волков тряхнул головой, словно отгоняя от себя эти невесёлые думы. Сказал:

— Ладно, Настя! Тебе виднее — коли нельзя, то и не пойду... Тут другое надо придумать... А что, пока не знаю. Одно помни — я тебе заступник во всём.

И сразу, точно не было между ними этого разговора, начал он о другом и снова совсем другим голосом:

— Слыхала, мы сразу после крещения открываем наш театр? Хотим седьмого января...

— А как же! Про это все толкуют — малые и старые.

— Приходи, Настя! Мы будем «Титово милосердие» играть. Помнишь, читали эту пьесу?

— Приду, Фёдор Григорьевич.

— Обязательно приходи. За кулисами тебя поставим...

— Грунюшка! — воскликнула Настя, когда Фёдор Григорьевич от них отошёл. — Пирогов не хочешь ли?

— Ой, хочу!

— А давай купим?

— Каких купим? — У Груни потекли слюнки: есть ей охота незнамо как. — Каких купим? С зайчатиной? А может, лучше с потрохами?

— Хоть с зайчатиной, хоть ещё с чем... Мне всё равно.

— А копеечка твоя разве не заветная? — вспомнила вдруг Грунька. — Ведь говорила...

— Она больше мне не нужна, — засмеялась в ответ Настя.

Бывают же такие дни, когда солнце светит только для тебя!

И для тебя сверкает снег алмазами... И весёлые перелёты галок, и золотые купола церквей, и смех, и веселье, и всё на свете лишь для тебя, лишь для тебя одной...