Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

Последняя проба

— Ещё разок, Настя, — проговорил Фёдор Григорьевич, — пройдём из первого действия явление второе. Знаешь, о чём говорю?

Настя кивнула. Стала поодаль от Волкова. Вся как-то подтянулась и мысли все собрала. Скрестила на груди руки.

Волков же вышел на авансцену, почти к рампе. Начал громким, звучным голосом:

В театре и пусто и холодно. Занавес поднят, на сцене горит только одна свеча. И от её колеблющегося света по потолку, по стенам ходят неясные и какие-то странные тени.

Обычно на репетициях «Семиры» бывают лишь участники будущего спектакля. Конечно, сам Фёдор Григорьевич. Он и режиссёр, он играет и киевского князя Оскольда. Михаил Чулков готовит роль Ростислава, сына Олега, возлюбленного Семиры. Лёше Попову Волков поручил роль Избраны, подружки Семиры. Здесь ещё некоторые актёры — Иконников, Шумской, Гаврила Волков...

И Настя.

С ней Фёдор Григорьевич терпеливо на каждой репетиции работает над ролью Семиры.

А сегодня людей собралось несколько больше. Пришли и посторонние. Например, купец Григорий Серов, давнишний друг и приятель Волкова. Сам без ума любящий театр, он тонкий ценитель актёрской игры. И ещё кое-кто сидит на передних скамейках.

Лиц их Настя не видит, они скрыты темнотой. Да она старается и не смотреть в ту сторону, откуда на неё зияет чёрная, без единого проблеска света, пустота зрительного зала.

Не то что она страшится или волнуется, что её игру смотрят сейчас незнакомые и для неё совсем чужие люди, хотя она всё время чувствует на себе их внимательные, и не просто внимательные, но какие-то изучающие и даже придирчивые глаза. Нет, ничего ей не страшно, если возле неё Фёдор Григорьевич.

Но она боится, что присутствие этих незнакомых помешает ей хорошо сосредоточиться, стать Семирой, по-настоящему той Семирой, которую она сейчас будет представлять. А Фёдор Григорьевич не раз и не два, но постоянно ей толкует: всё — и движения, и походку, и голос свой нужно примерять к мыслям и чувствам того, от чьего лица ты ведёшь роль...

Но вот она посмотрела на лицо Фёдора Григорьевича, Нет, на лицо своего брата — киевского князя Оскольда, и ей уже всё равно — сидит кто-нибудь или никого нет на передних скамейках перед сценой.

Её самой уже нет на этих театральных подмостках, в этом полутёмном, холодном помещении. И она уже не девушка Настя, принадлежащая своим господам на всю жизнь, начиная с той минуты, когда раздался её первый младенческий крик...

Сейчас она в стольном городе Киеве, осаждённом врагами. Смелая и благородная княжна Семира, она горюет лишь о том, что родилась не мужчиной, что не может вместе с любимым братом Оскольдом и его воинами стать на защиту своего города.

Заломив руки, с трогательной нежностью и простотой, она восклицает:

И напрасно брат старается утешить, успокоить её. Напрасно говорит ей:

Семира безутешна. Вместе с ней безутешна и Настя:

...Окончив сцену, Настя быстро глянула на Фёдора Григорьевича. Спросила его глазами: так или не так? Может, ещё раз повторить? Или хватит?

В её глазах робкая мольба: уж пусть простит её, бестолковую, Фёдор Григорьевич. Больно много приходится на неё тратить времени...

Волков ответил ей улыбкой, которая всегда освещала его лицо, если он бывал доволен Настиными успехами.

Сказал:

— Так, Настя! Всё так, и всё очень хорошо! Теперь иди садись и слушай, чего станем говорить.

Настя пошла и покорно села на скамейку, которая стояла тут же, на сцене. Положила на колени руки. Чуть шевельнула плечами: зябко ей, холодно в нетопленном помещении.

Ей и в голову не приходило, что вот сейчас Волков скажет то, о чём она ни думать, ни мечтать не смела. Вернее, и думала и мечтала, но мечты и мысли были такими смутными, такими неуловимыми, как те зарницы, что вспыхивают на небосклоне летним вечером. Вспыхнут и погаснут, И опять перед глазами нет ничего, кроме края неба, затянутого свинцовой тучей...

— Как, братцы? — спросил Волков, обращаясь и к своим товарищам, актёрам, и к тем незнакомым, что сидели в зале. — Жду вашего последнего суждения...

А Насте и невдомёк, что это о ней идёт разговор. Глаза следят за причудливыми тенями, что ходят-бродят по раскрашенным полотнищам кулис, но мысли заняты другим, лицо озабоченно: позабыла она, кажется, сказать Грунюшке, чтобы дверь в избу не закладывали на щеколду. Придётся опять стоять на морозе, ждать, пока кто-нибудь выйдет во двор. В тот раз долго простояла. А стучать-то боязно. Да и стоять тоже боязно...

Вдруг Настя услыхала своё имя.

— Я рад, братцы, что Настя вам понравилась, — просто сказал Волков.

— Да чего там! Настоящий талант! Не сомневаюсь в том, Федя... Хорошо! Очень хорошо!

Это говорит Серов. Он уже на сцене, вместе со всеми волковцами. Смотрит на Настю. Лицо у него хорошее, какое-то задумчивое, голос душевный.

— Значит, решено!.. Иди-ка сюда, Настя! — позвал Настю Волков. — Слыхала, о чём говорили?

Настя смутилась. Так покраснела, что всю её точно жаром обдало. О чём же они сейчас говорили? Ничего она не слышала, ничего не знает.

Молча стояла, опустив голову, не смела глаз поднять на Фёдора Григорьевича.

А Волков продолжал:

— Решили, Настя... Будешь играть Семиру. Тебе даём эту роль.

Тут Настя наконец поняла. От страха у неё подкосились коленки. Забилось сердце. Только и смогла пролепетать:

— Бог с вами... Фёдор Григорьевич! — всплеснула руками, и больше слов нет.

— Да, Настя, — с какой-то даже суровой торжественностью в голосе проговорил Волков. — В январе ставим «Семиру», будешь играть в этой трагедии главную роль.

Испуганными глазами смотрит Настя на Волкова. Верит и не верит... Не ослышалась ли?

И вдруг её словно пронзило: не мимолетная зарница вспыхивала и гасла летним вечером на небосклоне, затянутом облаками. Нет, жаркие солнечные лучи пробили снежные тучи, и светило, сияющее и блистательное, готово сейчас подняться для неё на небо...