Родимая сторонка

ДОРОГИЕ ДЕТУШКИ

Дом Тимофея Зорина стоит на крутом берегу ручья, как раз посреди Курьевки. Сквозь белый хоровод берез, дружно обступивших его, видны с дороги обе избы, срубленные по старинному обычаю, в ряд под одну крышу. Их соединяют бревенчатые сени с открытым крылечком, а венчает тесовая светелка с островерхой крышей и маленьким оконцем. И карнизы дома, и наличники, и крылечко затейливо оплетены деревянным кружевом резьбы, так что издали дом похож на старинную игрушку, которую сделал на досуге искусный мастер малым ребятам на забаву и себе в утешение.

К дому пристроен сзади большой двухэтажный двор, Внизу его содержится скот, а наверх завозят на зиму, по бревенчатому взвозу, сено. Один угол здесь занимает холодная клеть, где стоят бабьи сундуки с праздничными нарядами.

Если распахнуть ворота, выходящие на взвоз, увидишь сверху все хозяйство. Прямо перед глазами — широкий навес, под него ставят телеги, сани, дровни и складывают разный хозяйственный инвентарь; к одному боку навеса прилепился хлев, к другому — дровяник. Позади навеса зеленеет обнесенный высоким тыном небольшой огород; в конце огорода, подальше от жилья, стоит в одном углу баня, а в другом — хлебный амбар.

И дом, и хозяйственные постройки — все вросло в землю, скособочилось, почернело, доживая свой затянувшийся век. Пора бы давно уж хозяину ставить новые хоромы, да не дошли еще, видать, у него до этого руки. Сумел пока залатать только свежей дранью дыры на ощерившихся крышах.

Сегодня поднялся он чуть не затемно. Не спится хозяину в праздник! Пока бабы стряпали, сам накормил и напоил скотину, свежей подстилки обеим лошадям принес, отавы им в огороде накосил. Потом под навес заглянул: все ли как следует ребята убрали вчера после работы. Доволен остался: бороны поставлены на подкладки, к стенке, телега вымыта, сбруя промазана. Только вот ведерко с дегтем на улице забыли, ветрогоны! Никак их не приучишь к порядку.

Достал из-за голенища ключ от хлебного амбара, такой же большой, как от рая у апостола Петра на иконе, пошел в амбар, отомкнул обитую железом дверь. Долго стоял над полными закромами, потряхивая на ладони тяжелое зерно.

Никогда еще не намолачивал Тимофей столько хлеба, как нынче: одной пшеницы было два закрома с верхом! Прикинул, сколько можно будет продать, задумался: «Маловато! Нанять хотелось нынче плотников новую избу рубить; да не придется, видно. А уж как надо бы! Дом-то вон подгнил весь, скоро и жить в нем нельзя вовсе будет. Оно, конечно, ежели венцы нижние сменить да крышу поставить новую, постоит он еще лет десять, а то и все пятнадцать. Только ведь и новая-то изба нужна: Василий через год-два раздела потребовать может, а куда его без избы выделишь? Да и хозяйство ему помаленьку сколачивать надо загодя, чтобы не бедствовал в разделе, добром бы отца поминал!»

Запирая амбар, радовался про себя: «Теперь, слава богу, вся семья у меня — работники! Прихватить бы вот землишки в аренду да годков пять пожить вместе-то, поставили бы хозяйство на ноги. При нонешней власти это можно, только работай, не ленись!»

И подумал про сыновей с затаенной гордостью: «Все выдались работящие да послушные, радеют о доме. Навряд ли скоро делиться будут! Василий вон в армии уж отслужил, третий год как женат, а о разделе не заговаривал еще. Разве что Мишка взбаламутится после женитьбы, тот побойчей. Об Алешке и думать нечего — молод еще. Этот, младший, с родителями останется, кормильцем будет».

В избе с вечера было прибрано все, выскоблено, вымыто. На полу лежали чистые цветные дорожки, на окнах белели полотняные занавески с кружевами, а с зеркала спускалось до полу вышитое полотенце. Тимофей повесил ключ от амбара за божницу, умылся, неторопливо надел новую рубаху, гребнем расчесал русую кудрявую бороду и подстриженные под горшок волосы.

Бабы уже кончили стряпать. На столе, сияя фирменными медалями, важно фыркал и отдувался, как царский генерал на параде, пузатый самовар с помятыми боками. Перед ним красовался большой пирог с рыбой, оцепленный кругом строем рюмок и чашек.

Впервые за всю жизнь после смерти отца встречал нынче Тимофей престольный праздник настоящим хозяином! Наварил пива, купил в лавке вина и муки белой, барашка зарезал. Ребятам пиджаки всем троим сшил новые. Не забыл и про баб: старухе своей шаль зимнюю купил, а снохе Таисье голубого сатину на платье.

Сидел сейчас на лавке довольный.

— Ребят-то будить пора! — напомнила ему жена, прибираясь у печки. Сухонькая, маленькая, она третий день без устали кружилась и хлопотала на кухне, готовясь к празднику.

— Я сама сейчас Васю побужу! — повернулась живо от зеркала чернявая, как галка, сноха. Она уже успела надеть обнову — голубое платье из дареного сатина. Скрипя новыми полусапожками, выбежала в пустую избу, где спал муж.

Тимофей следом за ней пошел в сени. Там, под холщовым клетчатым пологом, сладко похрапывали Мишка с Алешкой.

В будние дни Тимофею частенько приходилось поднимать их с постели чересседельником, до того тяжелы были ребята на подъем после работы да ночных гулянок. Нынче, праздника ради, Тимофею не хотелось ссориться с сыновьями. Приподняв полог, сказал им ласково:

— Вставайте-ко, ребятушки! Невест проспите.

Но ребята не шелохнулись даже, лежали, как мертвые, широко открыв рты.

Махнув безнадежно рукой, Тимофей пошел в избу.

— Буди их сама, Соломонида! Я и так уж за лето все руки о них отбил.

Мать молча пошла в сени, зачерпнула там из кадки ковшик воды и, подняв полог, плеснула туда со всего маху. Ребята взвыли дикими голосами, и, боясь, как бы мать не пришла с ковшиком еще, выскочили одеваться. Из пустой избы, сонно почесываясь, вышел Василий.

Скоро вся семья сидела уже за столом. Тимофей торжественно достал из шкафа вино и налил рюмки.

— С престольным, родные мои!

Мать со снохой только притрагивались губами к рюмкам, зато ребята пили вино, как петухи воду, высоко запрокидывая головы.

После третьей рюмки Тимофей бережно поставил бутылку в шкаф и отодвинул от себя жаркое. Хотелось сказать сыновьям, чтобы жили еще дружнее, пеклись бы побольше о хозяйстве, не ленились бы; самому же слышать хотелось от них слова уважения и почета себе.

Но сыновья так занялись едой, что ничего не замечали кругом. Василий, наклонив белую голову, неторопливо и размеренно работал челюстями. У Мишки даже кудри взмокли и прилипли ко лбу, до того ретиво принялся он за пирог, раньше всех управившись с бараниной. Он и на работе был так же горяч и тороплив. Алешка рассеянно глодал кость, неизвестно о чем думая и не поднимая черных и пушистых, как у девки, ресниц.

— Так-то, дорогие детушки, стали и мы жить не хуже других, — начал Тимофей, ласково оглядывая ребят.

Мишка, дожевывая, пирог, перебил его:

— А вчерась в читальню лектор из городу приезжал, так сказывал, что никакого бога и нет вовсе, а люди, говорит, все от обезьян пошли…

Получив от матери звонкий удар по лбу ложкой, он сразу умолк, вытаращив растерянно глаза. Таисья фыркнула, глянув на ошеломленного деверя. А Василий, прикидываясь дурачком и мигая Алешке, спросил Мишку:

— Ты о чем это? Не понял я что-то. Бурчишь себе под нос, а чего — неизвестно…

— И я не слышал, — поддержал Василия Алешка, положив кость и изобразив на лице крайнее любопытство.

— Да все про рыбаков, — чуя подвох и косясь на мать, неторопливо и серьезно начал Мишка. — Они оба глухие были. Одного-то Васькой звали, а другого — Олешкой. Вот встретились раз на улице. Васька и спрашивает: «Что, рыбку ловить?» Тот отвечает: «Нет, рыбку ловить!» А Васька ему: «Вон оно что! А я думал, ты рыбку ловить!»

Таисья подавилась от смеха и выбежала в сени из-за стола. Мать, закрывая рот концом платка, молча погрозила Мишке половником. А Тимофей, хохотнув сначала, тут же нахмурился и визгливо кашлянул.

Душевного разговора с сыновьями не получилось.

Боясь, как бы отец не придумал им в праздник какого-нибудь дела, Мишка с Алешкой, не допив чая, выскочили из-за стола и, как на пожар, стали собираться на гулянье. Василий тоже, надев новый пиджак, потянулся нерешительно за картузом на полицу.

— Пойду и я ненадолго…

— Вроде и негоже мужику с ребятами-то гулять!

Надевая картуз, Василий заворчал:

— Хоть на людей поглядеть выйду.

Алешка давно уже был в сенях, а Мишка, сунув правую руку в рукав пиджака, левой торопливо тащил за ремень гармонию с голбца. Василий неприметно ткнул его в спину кулаком, чтобы не мешкал в дверях.

— Ветрогоны! — выругался Тимофей. — Одно гулянье на уме! Нет, чтоб о хозяйстве побольше думать.

Мать, глядя в окно на сыновей, дружно идущих по улице, тихонько укорила его:

— Что уж это такое, отец, и погулять ребятам нельзя! Ломали, ломали все лето спину-то, а ты отдыху им не даешь. Дело молодое, пусть потешатся…

Тимофей не дал договорить ей:

— Молчи, баба! Все бы жалела, а того не понимаешь, что дай им волю, и совсем от дома отобьются.

Долитый самовар снова празднично зашумел на столе. Ждали гостей: дядю Григория и свата Степана со сватьей Лукерьей.

Сидя у открытого окна, Тимофей нетерпеливо взглядывал на улицу. Где-то в конце деревни буйно пела Мишкина гармонь. На зов ее отовсюду спешили разряженные девки и ребята. За ними тянулись подвыпившие молодые мужики, а за мужиками неотступно жены, для догляду, а пуще из любопытства — взглянуть, как веселится молодежь, да повздыхать об ушедшем девичестве.

Вон туда же, видать, пошел и Елизар Кузовлев с молодой женой. А куда же ему идти-то? Не к тестю же! Кузьма Бесов не только зятя, а и дочку на порог не пустит. Не хотел он за Елизара никак Настю свою отдавать, но Елизар уговорил ее да ночью и увез тайком вместе с приданым. Кузьма, как хватился утром, до того ошалел, что и сейчас грозит кости ненавистному зятю при случае переломать.

Вот и идут молодожены не к родным, не гоститься, а просто на люди, чтобы дома одним не сидеть.

Жалея их, Тимофей сказал жене:

— Покличу-ка я, Соломонида, Елизарку с бабой. У всех людей праздник, а им деться некуда.

— И то покличь!

Как поравнялся Елизар с окном, замахал ему Тимофей рукой.

— Елизар Никитич, в гости заходите! Милости просим.

Остановились те, поглядели друг на дружку, повернули с дороги к Тимофееву дому. Хлопнула на крылечке дверь, заскрипели в сенях Настины полусапожки, простучали Елизаровы сапоги.

— С праздником, дорогие хозяева!

Елизар без пиджака, в новой желтой рубахе, в старых красноармейских штанах. Весь тут, как есть! Покосился зелеными глазами на праздничный стол, топчется смущенно среди пола, вытирает большой лоб рукавом. Тимофей гостям навстречу из-за стола.

— Проходите, гости дорогие!

— Спасибо, Тимофей Ильич, — благодарно кланялся Елизар, присаживаясь к столу. Подобрав новый сарафан, опустилась рядом с ним и Настя.

«Экую жену выхватил себе Елизар! — наливая вино, дивился Тимофей на Настю. — Загляденье, а не баба! До того ли статная да здоровая: идет — половицы гнутся. А как глазами синими глянет, с прищуром, да бровью поведет — и у старика сердце оттает. Характером вот только горделива да капризна очень. Чуть что не по ней — и хвост набок. Известно, одна у родителей дочка была. Балованная».

Не успели по рюмке выпить — в дверь дядя Григорий.

— С престолом вас!

— Спасибо. Садись, Григорий Иванович. Пошто без бабы пришел?

— Куда ей от робят?! — махнул рукой Григорий. Взглянув на стол, повеселел. Не часто доводилось ему вина да белых пирогов пробовать: бедно жил мужик из-за хвори своей да многодетности. Одернул холщовую рубаху, подсел с краю.

Пришли и сват со сватьей. Помолились, поздоровались чинно, сели под иконы, в «святой угол».

Соломонида с Таисьей едва успевали ставить на стол то студень, то щи со свининой, то пироги, то рыжики соленые мужикам на закуску.

— Кушайте, гости дорогие!

После пятой рюмки потекла беседа ручьем.

— Самогонки не варю, — хмелея, говорил Тимофей. — Ребят приучать к ней не следовает. Они у меня к вину шибко не тянутся…

— Ребята у тебя степенные, послушные, — бормотал осовелый сват, силясь поймать вилкой рыжик в тарелке. — Другие вон как на ноги встанут, так и от родителей прочь. А твои живут по закону, по божьему — чтят отца своего и матерь свою. Как в старину бывало. Тогда и по двадцать душ семьями жили. Вот как! Зато и нужды не видели. Да взять, к примеру, батюшку твоего, Тимофей Ильич. Пока жили вы при нем все четверо братьев с женами и детьми, да пока держал он вас, покойная головушка, в своем кулаке — был и достаток в доме у Зориных. А как разбрелись сыновья после смерти отца по своим углам, так и одолела их нужда поодиночке-то. Остался изо всех братьев один ты, Тимофей Ильич. Спас тебя Микола Милостивец от смерти и на германской войне, и на гражданской…

Поймав, наконец, рыжик, сват затолкнул его в рот и масляно прищурился.

— Прежде-то, помню, Зорины к успенью пива по пятнадцать ведер ставили…

— Не хвали, Степан, старую жизнь, — отодвинул от себя рюмку Елизар. — И в больших семьях житье было не мед. Знаю я. Чертоломили весь год, как на барщине. А что до согласия, то и у них до драк доходило. А все из-за чего? Из-за того, что жили-то вместе, а норовили-то всяк на особицу. Сначала бабы перессорятся, а потом и мужики сцепятся, пока их большак не огреет костылем. Большака только и боялись. Не уважь его — так он без доли из дому выгонит. Такая у него власть была. Ну, жили посправнее. Да только семей-то таких две-три на всю деревню было, а остальные из лаптей не выходили.

— Зато ноне в сапогах все ходят! — усмехнулся горько Григорий, почесывая плешивую голову.

— Все не все, а многие лучше прежнего-то живут!

Тимофей хвастливо вставил:

— Ноне, при Советской власти, одни лодыри в лаптях ходят. А которые работают, как я, к примеру…

Елизар обидчиво скосил на него пьяные глаза.

— Мы вот с дядей Григорием вроде и не лодыри, а только по праздникам сапоги-то носим.

— Верно! — дохнул густо луком Григорий. — А почему? Коли лошадь не тянет, на дворе коровенка одна, а на семь душ один работник — как ни бейся, а от нужды не уйдешь.

Тимофей привстал, дернул себя виновато за бороду.

— Постой. Не про тебя речь, дядя Григорий, ты человек хворый; и не про тебя, Елизар, у тебя лонись лошадь пала…

— У каждого своя причина! — медленно остывая от обиды, перебил Елизар.

Растерянно садясь на место, Тимофей пожалел его:

— Кабы тесть маленько тебе помог!

Елизар кинул вилку на стол, блеснул зелеными глазами.

— Не поминай про тестя, дядя Тимофей. Он добро не своим горбом, обманом нажил. И давать будет — не возьму!

Настю словно укололи в спину — выпрямилась сразу, вскинув голову и сощурив потемневшие глаза.

— Тятя мой никого не обманывал и чужого не брал! Сами наживали. От зависти на нас люди злобу имеют. А что торговал, так на это от власти запрету не было…

— Молчи! — тяжело стукнул по столу ладонью Елизар. — Я твоего папашу наскрозь знаю…

— Вот что, гости дорогие, давайте по-хорошему, тихо, мирно… — поднялся сват Степан, на обе стороны разглаживая сальными руками сивые волосы. Покачнулся, сел опять, уронив кручинно голову на костлявое плечо жены.

— Подхватывай, сват!

Сбивая крошки студня с редких усов, из темного рта Степана пробился тонкий вой:

Бабы пронзительно завизжали разными голосами:

Заглядывая в красивое сердитое лицо жены, Елизар обнял ее и покрыл бабьи голоса угрюмым басом:

Она вывернулась из-под его руки, глядя чужими глазами в окно и вздернув обиженно верхнюю губу.

— Отстань.

— Нет, ты ответь мне! — настойчиво теребил Елизара за плечо Тимофей. — Я, по-твоему, как? Тоже обманом хозяйство нажил? То-то. Уметь, брат, надо жить-то!

Елизар выпил рюмку водки, густо крякнул и поддел на вилку зыбучий студень.

— Чего тут уметь-то? У тебя в семье все работники, и сам ты в силе. Поглядеть бы, как ты хозяйствовать будешь, ежели ребята по своим домам уйдут.

— А пошто им уходить от меня?! Им и со мной не худо! — похвалился пьяно Тимофей. — Ребята меня слушаются, только им скомандую. Утром встану: «Васька, поезжай пахать! Тебе, Мишка, на мельницу! А ты, Олешка, в лес пожню чистить!» У меня, брат, все по плану. Кругом — бегом. Попробуй не сполни моего приказа!

И опять похвалился:

— Надо уметь жить-то!

Елизар спросил, усмехаясь:

— Давно ли ты, Тимофей Ильич, жить-то научился? Я хоть и мальчишкой был, а помню, как ты на Яшку Богородицу батрачил.

— То при старом режиме было, Елизар Никитич, а ноне Советская власть.

— И при Советской власти бедноты хватает, — вздохнул угрюмо Елизар. — Ты после войны-то никак тоже года три, а то и четыре маялся, пока сыновья в силу не вошли. А до этого не лучше жил, чем я сейчас.

Тяжело моргая, Григорий перебил их:

— Вчерась у меня мужики из Сосновки ночевали. Ездили на станцию за удобрением да припозднились. Ко мне и заехали. Сказывали, будто у них которые хозяева второй год сообча землю обрабатывают. Шибко хвалили: хлеба намолачивают много. Не бедствуют, как раньше.

Елизар встрепенулся, спросил:

— Работают сообща, а хлеб делят как? По душам?

— Да рази ж это справедливо? — дернулся на лавке Тимофей. — У меня, к примеру, все работники, а у другого одни рты; у меня земля удобрена, а у другого тощая…

— Пошто?! — унял его Григорий. — Машины обчие, а земля своя. Сколь на ней вырастет, столь и получай.

Вынув из пива жидкие усы, Степан осторожно поставил кружку перед собой.

— Нам это ни к чему. Пущай Ванька Синицын идет в артель, ему больше всех надо. Верно, Тимофей Ильич?

— Верно, сват. Елизар зло усмехнулся.

— Вам-то оно, верно, ни к чему. А вот нам с Григорием Ивановичем в самый бы раз. Не в артель, так в коммуну — в Степахино.

— С богом! — хихикнул Степан. — Ваньку-то Синицына не оставьте. С собой его, с собой прихватите…

— И не выдумывай! — подскочила вдруг Настя, оборачивая к мужу искаженное страхом и гневом лицо. — Ни в жизнь не пойду. Ни в артель, ни в коммуну. Накажи меня бог!

Елизар, пьяно смеясь, силой посадил ее рядом.

— Пойдешь. Теперь уж куда я, туда и ты. В ад попаду и тебя, любушка, с собой.

Отталкивая мужа, Настя громко закричала, плача от ярости:

— Не пойду! Что хошь делай, не пойду! Иди один… коли не жалко тебе меня.

Закрыла мокрое лицо руками в горьком отчаянии:

— Куда же я-то теперь денуся?

Упав головой на стол, с тоской и страхом ответила себе:

— К кому больше-то, окромя тятеньки? Поклонюсь в ножки, может, не выгонит.

Елизар посерел, сразу трезвея. Стиснул окаменевшие скулы и, собирая пальцы в кулак вместе со скатертью, сказал жене тихо и грозно:

— Убью, а не пущу!

В избу ветром — соседская девчонка Парашка. Материнский сарафан на ней до полу, сама худенькая, остроплечая, с зеленым бантом в тонкой косичке. Увидела гостей, застыдилась сразу. Стоит у порога, хочет сказать что-то, а не смеет, только глазами черными исподлобья стрижет.

Глянула на нее Соломонида, вздохнула про себя: «Семнадцатый год пошел девчонке, скоро невеста, а в праздник одеть нечего! Кабы жив был родитель, допустил бы разве до этого?»

Спросила приветливо:

— Чего тебе, Паранька?

Та молчит, ноги в сапогах рваных подбирает, чтобы гости не увидели, жмется к косяку. Поняла Соломонида, что по секрету девка говорить хочет, подошла к ней.

— Тетенька Соломонида, — зашептала испуганно Парашка, — выйди-ка на крыльцо скореичка. Ваши-то страсть до чего пьяные. Домой идут. Как бы дяденька Тимофей не увидел их, а то осерчает шибко, греха бы не было…

Соломонида бегом за ней, на крылечко, поглядела из-под руки вдоль улицы:

— Матушки мои!

Идут все три сына по улице пьяные, чего с ними отродясь не было. Посередине — Мишка, гармонию себе на голову, охальник, поставил, да так и играет; сбоку от него — Василий, пиджак свой новый за рукав по земле тащит, сам что есть силы песни орет; с другого бока Алешка идет плясом, по земле картузом хлещет.

Вонзилась в сыновей глазами Соломонида, выпрямилась и застыла грозно на крыльце. Ни словом не выдала себя, пока не ввалились все трое во двор. Увидев мать, опешили сразу. Жалобно пискнув, умолкла гармонь.

— Где же это вы, бесстыдники, так налакались? — тихонечко спросила мать, не трогаясь с места. — Как теперь отцу-то покажетесь?

Мишка снял с головы тяжело вздохнувшую гармонь; Алешка, торопливо отряхнув картуз, прилепил его на затылок; Василии тоже поспешно накинул пыльный пиджак на плечи, но вдруг храбро выступил вперед и выкатил на мать остекленевшие глаза.

— А что нам батько?!. Мы сами с усами! Не век под его командой ходить!

— Кышь, ты! — испуганно оборвала его мать. — Ишь, чего городит! Вот как сам услышит, он тебе…

— Пусть слышит! — на всю улицу заорал Василий. — Может, я делиться желаю! Так ему и скажу: хватит на мне ездить! Я и сам хозяйствовать могу.

На крыльцо вышли захмелевшие гости вместе с хозяином.

— Тимофея Ильича я всегда уважу! — растроганно говорил жене Елизар, нащупывая нетвердой ногой ступеньки. — И не родня, а вот, видишь, в гости нас позвал. Не то что тесть! Да мне плевать на тестя, хоть он и отец тебе. Не с тестем жить, а с тобой…

И лез целоваться то к Тимофею, то к жене. Пылая от рюмки вина, а еще пуще от стыда и злости, Настя отпихивала мужа прочь.

— Людей-то посовестился бы! Мелешь, сам не знаешь чего.

Сват со сватьей кланялись Тимофею.

— Много довольны, сватушка. Теперь к нам просим милости!

А Василий, не видя, что отец стоит на крыльце, полосовал рубаху на себе.

— Хватит горб гнуть! Своим хозяйством хочу жить! Так и скажу прямо ему: давай мне лошадь, корову, избу…

Неожиданно трезвея, Мишка схватил брата за плечо.

— Больно много захотел, братан. А мы с Олешкой при чем останемся? Рази ж мы не наживали?

— Вы? — вскинулся на него Василий, смахивая с губ рукавом серую пену. — А много ли вы наживали, сопливики?!

— Кто? Я? — подпрыгнул Мишка. — На-ко, Олешка, подержи гармонь. Я ему сейчас…

Василий бросился к тыну выламывать кол.

— Тятенька! — отчаянно закричала Таисья, сбегая с крыльца. — Убьют ведь они друг дружку.

Прячась за спину Тимофея, сват со сватьей испуганно глядели на расходившегося зятя.

А Василий, выломив кол, кинулся было к Мишке, но Елизар удержал его, крепко обняв сзади вокруг пояса. С налитыми кровью глазами Мишка тоже рвался в драку из Алешкиных рук.

Не сходя с крыльца, Тимофей глядел исподлобья на сыновей помутневшим взглядом, выжидая чего-то. Мать спустилась с крыльца, спокойно приказала снохе:

— Неси воды.

Когда Василий, вырвавшись из рук Елизара, кинулся с колом на Мишку, она ловко ухватила его за ногу, и тот ткнулся лицом в траву.

Подбежала Таисья и вылила мужу на голову полведра воды. Он сел и заплакал, жалобно моргая глазами.

— Это как же?! Родной брат, а?! Руку на меня поднял! Н-ну, Мишка, я тебе этого не забуду. Ведь родной, а с кулаками на меня, а?

Пока бабы уводили Василия домой, Мишка невесть с чего полез драться на Алешку. Должно быть, из-за того, что тот удерживал его давеча от драки с Василием.

Но за Алешку вступилась взявшаяся откуда-то Парашка. Закрыв его собой, как курица цыпленка от ястреба, она встретила Мишку таким визгом и так жутко посмотрела на него своими цыганскими глазами, что тот попятился. А потом побрел прочь, держась за изгородь.

— Тимофей Ильич! — в пьяном восторге кричал уже с дороги Елизар, подражая командиру. — Дисциплины не вижу! Почему такая распущенность? Кто здесь у вас командир?

И хохотал, вскрикивая:

— Ой, не помереть бы со смеху!

Тимофей с крыльца говорил свату со сватьей:

— Уж вы извините, гости дорогие! Не привыкли у меня к вину ребята. Не умеют во хмелю себя соблюдать.

Уйти от отца Василий задумал еще с весны, да все не решался заговорить с ним о разделе; крутенек характером и тяжел на руку был родимый батюшка, коли не в час ему слово молвишь.

Но чего трезвый не скажет, то пьяный развяжет. Так и случилось с Василием в праздник. А на другой день, проспавшись, понял он, что ходу назад теперь нет. И когда начал отец суровый разговор с ним о вчерашней ссоре, Василий, головы не поднимая, сказал сухо:

— Давай, тятя, расходиться.

Отец умолк, оторопело глядя на него покруглевшими глазами. Опустившись на лавку, визгливо кашлянул, полез растерянно всей пятерней в бороду.

В доме сразу стало тяжело и тихо, как при покойнике. Мать, опершись на ухват, молча плакала около печи, Таисья с каменным лицом бесшумно убирала со стола; даже Мишка с Алешкой и те присмирели, забравшись с ногами на голбец.

Ни на кого не глядя, Василий оделся и сходил за уполномоченным деревни Синицыным.

— Ты уж, Иван Михайлович, будь у нас свидетелем при разделе, чтобы все справедливо было, по-хорошему… — говорил Тимофей, наливая ему рюмку вина.

Выпив угощение, Синицын вытер густые черные усы ладонью и неожиданно выругал всех:

— Не дело задумали! Чего бы вам не жить пока вместе-то? Али бабы взбаламутили?

— Хочу сам хозяйствовать! — заявил Василий.

Невесело усмехаясь, Синицын пожалел его:

— Ужо хватишь горького до слез!

Пока переписывали и оценивали имущество, споров не было. Но когда начали делить его по душам, Василий с обидой и гневом сказал отцу:

— Не по совести, тятя, поступаешь! У меня баба на сносях, а ты мне две доли только даешь.

Синицын шевельнул усами, пошутил горько:

— Надо было поспешать ей к разделу-то.

И строго объяснил:

— На младенцев, которые в утробе, ни имущества, ни земли не полагается.

А отец чужим голосом сказал:

— У меня вон еще двое, кроме тебя. Об них я тоже думать должон.

Василий сел на лавку придавленный, опустив голову. Больше он ничего не говорил и уже безучастно следил за разделом. Не споря, согласился взять старого Бурку, корову, лес на избу, амбар, старый плужок и борону.

Выходило — новому хозяину и жить негде, и скотину некуда девать.

Только сейчас понял Василий, что затеял не шутейное дело. Взглянув на плачущую Таисью, еще ниже опустил голову.

Составили раздельный акт. С отчаянной решимостью Василий подписал его первым.

— Ну вот, — вставая, угрюмо сказал Синицын, — еще бедноты в деревне прибавилось.

И вышел из избы, не прощаясь.

Утром Василий, осунувшийся за ночь от новых дум и забот, долго сидел в углу на голбце, не говоря ни слова, как чужой. За завтраком, чувствуя, что ест не свое, хлебнул две ложки супу и вылез из-за стола.

Когда отец тоже поднялся с лавки и начал собираться в лес рубить жерди, Василий вдруг совсем мирно сказал ему:

— Я, тятя, уехать надумал. Сказывают, народу нонеча много требуется в отъезд, заводы строить…

Мишка с Алешкой разом положили ложки и, разинув рты, с любопытством и завистью уставились на брата, а бабы так и оцепенели. Тимофей присел рядом с Василием, хмуря в раздумье лоб.

— Насовсем али как?

— Там видно будет. Как поживется. Может, и насовсем.

— Не думаешь, стало быть, хозяйствовать?

Василий криво усмехнулся.

— С чем хозяйствовать-то? Ни избы, ни двора. Пока обзаведешься, грыжу наживешь.

— Пошто делился тогда?

Василий промолчал.

— Один поедешь али с бабой?

Просительно заглянув отцу в лицо, Василий неуверенно сказал:

— Кабы твое согласие, пусть бы Таисья у вас пожила пока…

— А поедешь-то с чем?

— Хлеба мешка три продать придется, а то корову…

Подпоясывая холщовый пиджак кушаком, Тимофей выругал сына:

— Только худые хозяева хлеб с осени продают. Да и корову отдавать нельзя — она стельная.

И плюнул сердито на пол.

— Эх вы, ума своего еще не нажили, а в хозяева лезете!

Заткнул топор за кушак, надел варежки.

— Гляди сам! Тебе жить.

Уже берясь за скобку, сказал потеплевшим голосом:

— Денег я тебе на дорогу могу, конечно, дать. Вышлешь потом, ежели заработаешь. Или хлебом отдашь. А баба пускай у нас пока поживет…

Но только сунулся в дверь, как Мишка выскочил из-за стола весь красный, с загоревшимися глазами.

— Тять, пусти и меня с Василием!

Тимофея словно ударил кто в лоб из сеней, он быстро попятился в избу и глянул через плечо на Мишку белыми от гнева глазами.

— Что-о? Ишь чего выдумал! Я вот возьму сейчас чересседельник да как вытяну тебя по хребтине!..

И, топая ногами, закричал страшно:

— Разорители! А в хозяйстве кто работать будет? По миру пустить хотите?!

Пятясь от отца, как от медведя, Мишка испуганно говорил:

— Я бы, тятя, зиму только поработал, а к весне — домой. На одёжу заработаю да хлеба дома есть не буду — и то ладно.

Тимофей с грохотом бросил топор под приступок, а варежки швырнул в угол. Растерянно опустившись на лавку, плюнул в отчаянии.

— Работа на ум не идет! Сбили вы меня с толку совсем.

С опущенной головой долго сидел молча, потом заговорил вдруг неожиданно ласково, тихонько:

— Неладно, ребятушки, делаете. Коли свое, родное гнездо разорите, на чужой стороне богатства не нажить. Одумайтесь, пока не поздно. Земли у нас теперь много, а не хватит — приарендовать можно. Вся семья у нас — работники! Чего бы не жить-то?! Не о себе пекусь, о вас же! Нам со старухой много ли надо? Умрем — все ваше будет…

Не дав ему договорить, Мишка упрямо сказал:

— Хочу с Васькой ехать.

Тимофей быстро вскочил с места, выдвинул из-под лавки сундук и, с трудом найдя ключом скважину, открыл его. Дрожащими руками достал завернутые в тряпицу деньги, отсчитал сто рублей и бросил их на стол.

— Нате! Коли вы не жалеете ничего, и мне ничего не жалко. Поезжайте хоть все!

И, уходя, так хлопнул дверью, что из рамы вывалилось на улицу стекло и раскололось там с жалобным стоном.

Собираясь провожать сыновей на станцию, Тимофей с утра накормил получше молодую кобылу Чайку овсом, выкатил из-под навеса и наладил новую телегу, вынес из сеней праздничную сбрую.

Он уже пообмяк после ссоры, хоть и был все еще хмур и суров с виду. Со старшим сыном примиряло Тимофея то, что Василий не потребовал сразу раздела земли да и скот оставлял пока отцу же. Помаленьку остывал гнев и на Мишку. «Пусть поработает до весны на людях-то, — размышлял он, — корысти большой от него не будет, зато хоть ума понаберется. А баловаться там ему Василий не даст».

За чаем старший сын совсем покорил отца хозяйской заботливостью.

— Не́чего, тятя, кобылу-то зря на станцию гонять, — сказал он. — И пешком дойдем, тут и всего-то шесть верст. Запряги ты лучше старого Бурку, а мы с Мишкой съездим на нем до обеда в за́секу. Надо бревна там из леса к дороге вытащить да в штабель скласть, чтобы не погнили. Без нас вы надорветесь тут с ними…

Растроганно глядя на ребят, Тимофей предупредил:

— Глядите, к поезду не опоздать бы.

— Успеем. До вечера долго еще.

Уходя запрягать Бурку, проверил, все ли приготовили бабы ребятам в дорогу.

— Белье-то положили?

— Положили, тятенька, — торопливо ответила осунувшаяся за последние дни Таисья.

— Про соль не забудьте. В дороге понадобится — где ее возьмешь!

Мишке присоветовал:

— Струмент сапожный возьми с собой. Прохудятся у которого сапоги — сам починишь, новые-то не вдруг нонеча укупишь. Да и на тот случай сгодится, ежели работы не будет. Со струментом нигде не пропадешь.

Недовольно покосился на Алешку, который до того горячо помогал братьям укладываться, словно сам собирался в дорогу. Он столько напихал им в котомки разной еды, что даже мать подивилась:

— Куда уж столь много-то! Тут и троим в неделю не съесть.

Завязывая котомки, Таисья робко попросила свекра:

— Поеду и я в за́секу, тятенька.

Тимофей заворчал:

— Без тебя управятся. Бабье ли дело с бревнами возиться!

Но тут вступилась свекровь:

— Пусть едет, отец. Бабе хочется в последний-то день около мужика своего побыть…

Махнув рукой, Тимофей пошел на улицу.

…В засеку поехали все трое. Таисья взяла с собой корзинку для ягод и уселась рядом с мужем. Мишка, стоя на дрогах, правил. Он грозно крутил концом вожжей, то и дело покрикивая на Бурку, но тот плелся рысцой, недовольно потряхивая ушами.

Прижимаясь к плечу мужа, Таисья спрашивала тоскливо:

— Как же я, Вася, одна тут остануся?

Василий, долгим взглядом провожая диких уток, пронесшихся со свистом над пустым полем, сказал грубо:

— Куда мне тебя сейчас? В карман, что ли, положу?

И за всю дорогу не сказал больше ни слова притихшей жене, с грустью поглядывая кругом. В лесу стояла прохладная сушь. Желтым снегом опускались, кружась в воздухе, листья вянущих берез. Где-то горел муравейник, и горький дым его синим туманом висел недвижно меж деревьев. На вершине старой сосны одиноко стучал дятел.

Слушая шорох мертвой листвы под колесами, Василий тревожно думал, что вот старая жизнь у него кончилась, а новой еще нет, и неизвестно, какова она будет. Доведется ли еще когда-нибудь увидеть родные места? Или уже глядит он на них в последний раз?

Отвернувшись в сторону и украдкой вытерев глаза, сердито сказал брату:

— Погоняй, не с горшками едешь!

На вырубке остановились. Таисья как увидела вишневордеющие кругом кусты брусники, так и кинулась сразу к ним с корзинкой, на время забыв про все на свете. А братья выбрали место для штабеля, нарубили прокладок и, торопясь управиться к обеду, вытащили живо на передках десятка два бревен из леса к дороге. Оба успели только раззадориться в работе. Василий повеселел даже, и впервые за последние дни под светлыми усами его заиграла улыбка.

Бревна в штабель сложили шутя. Потом, радуясь свободе и томясь неистраченной силой, принялись озоровать, как в детстве бывало. Василий, косясь на брата притворно злыми глазами, напомнил ему:

— Жалко, удержала тогда меня мать в праздник, а то показал бы я тебе…

— Мне? — вызывающе хохотнул Мишка. — Да я бы тебя одной рукой к земле пригнул.

— Меня?

— Тебя.

— Ты?

— Я.

Минута — и оба, схватившись, начали, словно мальчишки, кататься по земле, кряхтя, вскрикивая и гогоча во все горло. Когда испуганная Таисья, бросив корзинку, подбежала к ним, Василий уже сидел на Мишке верхом и злорадно спрашивал:

— Живота али смерти?

Тот силился сбросить брата с себя, не желая сдаваться.

— Обманом-то и я бы тебя поборол!

— Я не обманом.

— А подножку зачем подставил?

— Ну, ладно, давай снова!

— Да будет вам, — улыбнулась Таисья. — Рады, что на волю вырвались. Небось при отце не посмели бы!

Домой возвращались повеселевшие. Всю дорогу братья не переставали озорничать и подшучивать друг над другом. Когда проезжали топкой низинкой, Василий закричал Мишке:

— Не видишь разве, тяжело коню-то! Дай вожжи-то мне, а сам слезь. Ты помоложе меня.

Не сообразив сразу, что Василий шутит, Мишка растерянно отдал ему вожжи и, тяжело вздохнув, собрался уже прыгать в черное месиво грязи. Но Василий, не умея хитрить, выдал себя смеющимися глазами. В отместку Мишка неожиданно и ловко уселся брату на плечи. Тому нельзя было ни сбросить его с себя, ни даже пошевелиться, иначе оба упали бы с телеги в грязь. Он только криво улыбался и молчал.

А Мишка, устраиваясь поудобнее, сердито выговаривал ему:

— Раз видишь, что коню тяжело, сразу надо было сказать. Я бы давно на тебя пересел…

И, похохатывая над братом, ехал на нем с полверсты, пока не кончилась грязь.

Глядя на них, ожила и Таисья. Испуганно-тоскливые глаза ее снова засветились, на щеках проступил румянец, и с губ до самого дома не сходила слабая улыбка.

Уже подъезжая к задворкам, Василий круто остановил вдруг лошадь, вытянув шею вперед.

— Неладно ведь дома-то у нас!

Во дворе, у крыльца, стоял, согнувшись, Алешка и, вздрагивая плечами, вытирал рукавом рубахи лицо. Увидев братьев, он растерянно застыл на месте, потом кинулся вдруг в проулок.

— Беги, догляди за ним! — встревоженно ткнул Мишку в плечо Василий.

— С отцом, поди, поругались, — догадался Мишка, нехотя слезая с дрог. — Никуда он не денется.

— Кому сказано, догляди! — рявкнул Василий, зло выкатывая на него глаза.

Обо всем, что бы ни случилось у соседей, Парашка узнавала первой. Ей для этого никого и выспрашивать не надо было, а стоило только выйти утречком на крыльцо.

Если дядя Тимофей визгливо кашляет во дворе и шумит на ребят, значит, Зорины собираются куда-то на весь день. Тут уж к ним лучше не показывайся: дядя Тимофей ходит со двора в избу и из избы во двор тучей, тетя Соломонида спешит накормить сыновей, и ей слова некогда вымолвить, а ребята за едой только ложками о блюдо гремят — им и подавно не до Парашки.

В такие дни Парашке становится тоскливо. Она тоже, как дядя Тимофей, начинает сновать без толку из избы в сени и обратно, сердито швыряет все, грубит матери…

Если же дядя Тимофей с утра легонько потюкивает около дома топором и мирно беседует сам с собой, а тетя Соломонида ласково скликает кур или развешивает не торопясь белье во дворе, значит, соседи никуда нынче спозаранку не поедут и можно будет сбегать к ним хоть на минутку.

Она и сама не знает, отчего ее тянет к соседям. Оттого, может, что всякий раз на Алешку ихнего поглядеть ей хочется. А уж если поговорить доведется с ним, весь день вызванивает песни Парашкино сердчишко. Оттого еще, может, прилепилась она к Зориным, что нет у ней, кроме хворой матери, никого родных в деревне, и обо всем Парашке самой заботиться надо: и о пашне, и о покосе, и о дровах. Как же тут без чужих людей обойдешься? А дядя Тимофей хоть и скуповат, хоть и сердит бывает, а иной раз и поможет полоску ей между делом спахать, или воз дров попутно из лесу ребят заставит привезти, то сам изгородь за нее в поле поправит, или косу в сенокос отобьет. И тетя Соломонида жалеет Парашку: когда муки ей маленько тайком даст, когда — картошки, а то и говядинки принесет к празднику. Парашка ей тоже помочь всегда старается. Если Таисья в поле задержалась, Парашка тете Соломониде мигом и воды принесет, и пол вымоет, и скотину напоит.

— Вот бы мне такую сноху! — шутя скажет, бывало, ей тетя Соломонида. — Уж такая ли проворная да работящая!

Вспыхнет Парашка вся после этих слов да скорее вон.

И дня не пройдет, чтобы не наведалась она к Зориным: то за ведерком, то за угольками для самовара, то за советом к дяде Тимофею, а то и просто так. Посидит, посидит, слова иной раз не проронит, только уж все выглядит, все приметит. Ничего не укроется от Парашкиного глаза!

А о разделе у Зориных узнала она, даже и в дом к ним не заходя.

Да и как не узнать было: кабы все ладом у них в этот день, дядя Тимофей с утра бы ребят пахать послал, а баб — лен стелить, а то никто из них и на улицу не показывался. Василий, правда, выходил один раз во двор: овса лошадям в лукошке понес да в расстройстве-то в это же лукошко потом и воды у колодца налил. Сам дядя Тимофей на крылечке постоял маленько, потом рукой махнул, плюнул да опять в избу. А когда Василий Ивана Синицына привел, тут уж у Парашки и сомнения не осталось ни капельки: никогда дядю Ивана Синицына в дом зря не зовут, на то он и уполномоченный.

И об отъезде Василия с Мишкой узнала Парашка сразу, как увидела только, что Таисья вешает во дворе сушить вымытые котомки, а Мишка смазывает дегтем Васильевы и свои сапоги.

Но вот своего горя не могла загодя предвидеть Парашка: застало оно ее врасплох.

В день, как Василию с Мишкой уезжать, нарочно осталась Парашка дома, хоть и надо ей было лен за гумнами стелить. Принялась с утра репу убирать в огороде, откуда весь зоринский двор, как на ладошке, виден.

Вот дядя Тимофей Бурку запрягает в дроги. Видно, Василий с Мишкой в лес хотят напоследок съездить. И Таисья с ними увязалась вместо Алеши. Уехали. Совсем стало тихо у Зориных. Только вышла раз тетя Соломонида за водой с ведерком. А потом до самого обеда по двору одни куры бродили.

«Отчего же это Алеши не видно сегодня? — раздумывала Парашка и вздыхала горестно: — Тяжело ему, сердешному, будет, как братья уедут. Совсем задавит его отец, такого молоденького, работой!»

И так жалко паренька становится Парашке, что из глаз ее капают прямо на руки, смывая с них черную грязь, теплые слезы.

Пусть! Все равно никто не увидит. Никто и не узнает, что она так об Алеше думает. И сам он ничего об этом не знает. А одной-то как хорошо про него думать!

Вытаскивает Парашка желтую репу из грядки одну за другой, обрезает ботву, а ничего перед собой не видит кроме глаз Алешиных да чуба его лохматого.

«И в кого, он, Алешенька, уродился только: улыбчивый такой, разговорчивый да ласковый?! В тетю Соломониду, верно. Счастливый будет, раз в мать!»

Вышла на крылечко Парашкина мать, села на ступеньку, закашлялась, держась худыми руками за грудь.

— Парашка-а!

Сама думает вслух:

«И куда это она запропастилась, подлая?! Люди сегодня лен пошли стелить, а ей и заботы мало. Прямо никакого сладу с девкой нет! Уж не она ли это в огороде поет, бессовестная?!»

— Парашка-а!

Не слышит ничего Парашка, не до матери ей сейчас. Одну песню кончает, другую заводит, да все на соседский двор поглядывает.

А время уж к обеду. «Вон и Зорины из леса едут! Кто это навстречу им с крыльца сбегает? Алеша, верно! Да что это с ним? Как увидел братьев — бегом на задворки!»

Только принялась гадать, зачем бы это он, — хрустнула сзади изгородь. Оглянулась Парашка, а в огороде — Алеша. Лицо у него в крови, и глаза перед собой ничего не видят. Зашлось у Парашки сердце: «Уж не беда ли какая?»

Опустился Алеша на траву, зовет к себе тихонько:

— Иди-ка сюда, Параня!

Сам голову опустил, глаз не поднимает.

— Меня тятя из дома выгнал.

Кинулась к нему в испуге Парашка.

— Ой, да как же это?!

Села рядом, обняла за голову, у самой слезы ручьем.

— Беда-то какая! Да за что же?

Молчит Алеша, только губы кусает, чтобы не зареветь.

— В город он меня с Василием не отпускал, а как я на своем стоял, он меня и выгнал…

Парашка волосы ему гладит, в глаза заглядывает.

— Зачем тебе в город-то, Алешенька?

Отвернулся от нее сердито Алеша.

— Не понимаешь, дурочка. Женить он меня ладит на Маньке Гущиной. Приданого, говорит, у ней много и девка, говорит, хорошая. А мне ее не надо. Я на тебе женюсь. А что до приданого, так я тебе его сам заработаю…

Залилась Парашка румянцем, закрыла лицо руками.

— Ой, что ты говоришь-то, Алешенька! Стыдно мне.

— То и говорю. Не маленькая, чего стыдиться-то. Я бы и не сказал сейчас, кабы тятя меня не выгнал…

— Как же ты теперь, Алешенька? — в страхе подняла на него измазанное землей лицо Парашка.

Вскочил на ноги Алеша, лицо злое, брови нахмурил, сказал упрямо:

— Уеду я. Не буду с тятей жить.

Где-то на задворках напрасно кричал и звал брата Мишка. Парашка только и помнила, как обнял ее Алеша, поцеловал в щеку да сказал, уходя:

— Ты меня жди, Параня. Не ходи замуж ни за кого. Ладно?

— Ладно, — прошептала Парашка.

От радости, что любит ее Алеша, не сразу поняла она свое горе. Села на траву, залилась счастливыми слезами. А как опомнилась, бегом кинулась к Зориным. Думала с тревогой об Алеше: «Что с ним сталося? Может, одумался да вернулся домой? Только упрямый он, на своем выстоит, не пойдет к отцу. Тогда где же он теперь?»

С упавшим сердцем вошла к Зориным в избу, села на голбец, не может слова сказать.

Не было Алеши дома.

У Зориных сидели, как на поминках, сват со сватьей да дядя Григорий. Тетя Соломонида собирала на стол, уливаясь слезами; Таисья, окаменев и сложив руки на коленях, сидела на лавке, а дядя Тимофей посреди пола стоял столбом, словно забыл что или потерял.

Только Василий с Мишкой ходили веселые по избе, пересмеиваясь меж собой.

Сели все за стол. Тимофей на жену глянул, крякнул.

— Вина-то, Соломонида, осталось ли после праздника?

— Есть маленько.

Когда выпили по рюмке, Василий, мигнув Мишке, огляделся, спросил:

— Где же Олешка?

Мать с отцом переглянулись молча. Не сразу отец ответил хмуро:

— Должно, вышел куда. Догонит, как пойдем.

Сват Степан, косясь на плачущую дочь, осторожно сказал зятю:

— Ладно ли, мотри, Василий, делаешь? Не промахнуться бы! Чем ехать, пожил бы у меня, пока своего угла нет…

Василий промолчал, пощипывая усы. А дядя Григорий сказал непонятно:

— Под капель избы не ставят.

Сыновья поднялись из-за стола, начали собираться. Тимофей озабоченно им наказывал:

— В дороге не разевайте рты-то. Враз могут деньги вытащить. А без денег на чужой стороне куда? Зимогорить только. Да у меня, смотрите, баловства не допускать там. Слышишь, Василий?

— Слышу.

И в пятый раз, наверное, напомнил ему, сердито взглядывая на веселое лицо Мишки:

— За Мишкой гляди. Не давай ему воли-то! Он, кобелина, только и знает, что за девками бегать да по вечеркам шататься…

Молча присели все на лавки. Тимофей поднялся, перекрестился.

— Ну, с богом!

Мишка потянул за ремень гармонию из угла и первым шагнул в сени. Василий вышел из избы последним.

На улице братья пошли рядом, впереди всех, оба ладные, крепкие.

«Экие молодцы!» — думал Тимофей, любуясь сыновьями и горько жалея, что Василий уезжает совсем. Вслух же сказал:

— Не ревите, бабы! Не на войну провожаем.

Глотая слезы, Парашка, не званная никем, лишняя тут, потихонечку плелась сзади. Она не знала, что и думать об Алеше, где искать его теперь.

Мишка лихо вскинул на плечо ремень гармонии. Всколыхнув сердце, она залилась в руках его тонко и весело. Словно сговорившись, братья разом гаркнули:

Из-под ног их во все стороны шарахнулись с дороги перепуганные насмерть куры. На улицу повыбегали бабы и девки.

Оглядываясь назад и скаля белые зубы, Мишка толкнул брата в бок. Гармонь перевела дух и запела вместе с Мишкой по-новому:

Василий, наливаясь от натуги кровью, поддержал брата могучим ревом:

— Будет вам, охальники! — закричала им сквозь слезы мать. — Постыдились бы людей-то!

Сыновья, не слушая, пели:

Тимофей хмурился все больше. Песня обидно напоминала ему о ссоре с сыновьями, о сегодняшнем разговоре с Алешкой:

А Мишка, в дугу выгибая зеленый мех гармонии, пел бессовестно:

Почесывая белый загривок, богомольный сват свернул с дороги, от срама подальше, и пошел сторонкой; дядя Григорий стал отставать помаленьку от ребят, сконфуженно посмеиваясь; только Тимофей, оставшись один, шел теперь за ними, как на веревке, нагнув голову.

За околицей, посреди поля, ребята остановились. Мишка торопливо обнял мать, ткнулся отцу в бороду.

— Гармонию, тятя, мою не продавай…

Василий, отведя жену в сторону, строго наказывал ей:

— Живи тут оккуратно без меня. Тятю и маму слушайся…

И, поправляя на плечах котомку, хватился вдруг:

— Где же Олешка-то у нас?

Отец с матерью помрачнели, будто ничего и не слышали.

Только Парашка встрепенулась, глядя на всех испуганными глазами.

Прижимая к боку Мишкину гармонию, Тимофей долго глядел вслед сыновьям, пока не скрылись оба за поворотом.

Пошли все молча домой.

Уже около самой околицы провожающих нагнал Елизар Кузовлев. Домой, видать, поспешает. До того разгорелся в дороге — и ворот у рубахи расстегнул. Поздоровался — и дальше.

— В Степахино летал, что ли, Елизар Никитич?

Приостановился Елизар, пошел рядом. Как поотстали маленько от баб, сказал:

— В совхозе был, Тимофей Ильич. Думаю перебраться туда к машинам поближе. Я ведь и в армии-то около машин больше терся. Люблю это дело.

— Примают?

— То-то, что нет. Своих, говорят, хватает пока.

Ничего не сказал Тимофей, попытал только:

— Примут ежели — и бабу с собой?

— Со стариками останется. А там видно будет.

Сам притуманился, вздохнул:

— Мы с ней в два веника метем. Несогласная она со мной насчет новой жизни.

Усмехнулся зло и горько:

— Такая, брат, баба, что спереди любил бы, сзади убил бы! Зарок имеет кулацкий. Не вышибешь никак…

До самого ручья молчали. Как расходиться, Елизар сказал сердечно:

— Худое наше дело, Тимофей Ильич. У меня работать есть кому, да вот лошади нет. У тебя лошадей пара, да работников мало. Таисья-то, поди, не засидится тут, к мужу уедет. А вдвоем со старухой много ли вы нахозяйствуете!

— У меня другая статья! — сердито возразил Тимофей. — Мишка домой к весне вернется…

— Чего ему здесь делать-то? — насмешливо удивился Елизар. — Чертоломить с утра до ночи без толку?!

— Да и Олешка при мне.

Елизар остановился даже.

— А ведь я думал, Тимофей Ильич, все трое они уехали. Как повстречаться мне с ними, гляжу — Олешка-то из-за гумен как раз выходит на дорогу, к братьям. Провожать, значит? Вот оно что!

Белея от испуга и гнева, Тимофей охнул:

— Ушел-таки, подлец!

Опустил голову и сказал тихо и горько:

— Н-ну, мать, нет у нас с тобой больше сыновей!

Бабы завыли в голос.