Родимая сторонка

ВОЗНЕСЕНИЕ ТЕТКИ СОЛОМОНИДЫ

И недели не погостила у сыновей Соломонида — засобиралась домой.

— Что уж так скоро-то, мама! — обиделась Таисья. — Али привечаем тебя плохо? Может, недовольна чем?

— Всем довольна, сношенька, а только ехать пора, — твердо стояла на своем свекровь. — Мужик-то ведь у меня без присмотра там остался. Храни бог, не случилось бы чего с ним! Уж больно в домашности-то он бестолковый: мужик, так мужик и есть, что с него спросишь!

И задумывалась подолгу, тяжело вздыхая и украдкой смахивая со щек слезы.

— Не удалось вот Олешеньку-то повидать! Кабы попутно было, заехала бы к нему, да где уж теперь!

Все только догадывались, почему так тревожно тоскует мать о своем младшем сыне, но расспрашивать ее не смели. Произошла, видно, у Алексея с родителями тяжелая ссора, когда он в город из дома уходил. Недаром отец в письмах даже не поминал его никогда, да и Алексей за все время не только не писал отцу с матерью, а и поклона им ни разу не передавал.

Сколько Василий у него ни допытывался, почему он такое сердце на родителей имеет, так и не добился ничего. Уж и стыдил-то, и ругал-то, бывало, а не смог из него ни одного слова вытянуть: окаменеет Алексей весь, глаза в угол уставит, да так и сидит целый час, даже страшно за него становилось. Раз, правда, проняло-таки парня, в голос взревел, но сказать опять ничего не сказал. Василий решил при случае выведать нынче все про Алексея у матери.

Как-то раз, вернувшись с работы, он застал ее одну. Держа в руках портрет Алексея, мать сидела у окна и плакала. Увидев Василия, смущенно принялась вытирать рамку фартуком.

— Запылилась больно…

Василий переоделся молча и, собравшись уже идти во двор умываться, нерешительно остановился у порога с полотенцем в руках.

— Чем обидели Алешку-то, мать? Не писал он вам домой ни разу, да и теперь про вас в письмах не поминает…

Мать изменилась в лице и дрожащей рукой стала вешать на место портрет сына. Тяжело опустившись на стул, охнула жалобно:

— Не спрашивал бы лучше! Виноваты мы перед Олешенькой…

Долго глядела в окно, не шевелясь, не вытирая слез, потом подозвала Василия и зашептала испуганно:

— Тебе только и скажу одному, как старшому. Выгнал ведь его отец тогда из дому-то!

— Что ты, мать?! — вздрогнул Василий. — Верно ли говоришь?

— Ох, верно. Да и я-то, подлая, не заступилась за Олешеньку! Каюсь вот теперь, да разве кому от этого легче?!

— Вот оно что? — тихонько сказал Василий и сел к столу, растерянно обрывая бахрому полотенца. — Как же это у вас получилось-то?

Мать вытерла слезы и, словно боясь, как бы не подслушал кто, заговорила вполголоса:

— …В тот самый день, когда в город вы с Мишкой собрались уезжать, стал и Олеша у отца проситься ехать с вами. А отцу страсть как не хотелось его отпускать. Ведь младший он, кормилец наш. Добром его сначала отец уговаривал: «Куда ты, — говорит, — дурачок, поедешь? Все хозяйство будет твое, как Мишку выделим. А весной женю, — говорит, — тебя. Вон у Назара Гущина девка-то какая работящая растет! Только посватай — до слова отдадут. В сундуках-то у ней, поди-ка, добра сколько! Да и корову за ней Назар даст. Земли у нас много — живи, радуйся. И нам любо: старость нашу будешь покоить».

Спервоначалу-то Олешенька поперек не пошел, подумал и отвечает отцу: «Ладно, тятя. Жить я с вами буду, не брошу вас. Только сейчас не неволь меня. В город я все равно уеду, на зиму. А невесту, — говорит, — я давно сам выбрал, не Настю Гущину, а другую, какая мне по сердцу. Приданого только нету у ней. Так я его в городе заработаю сам».

Шибко это отцу не понравилось. «Коли так, — говорит, — никуда ты не поедешь. Вот моя родительская воля». А Олешенька-то тихонько так говорит: «У меня, — говорит, — и своя воля есть. А на родителей, — говорит, — нонеча тоже управу найти можно». И как только слово это он сказал, отца с места так и подкинуло, ногами затопал, кулаками замахал. «Вон, — кричит, — из дома, стервец! Чтобы и нога твоя на мой порог не ступала больше!» Олешенька-то побелел весь, встал, да и пошел вон. Как дверь-то за ним хлопнула, я и говорю: «Беды бы какой не вышло, отец!» А его бьет, как в лихоманке, до того раскипятился. «Никуда, — говорит, — не денется. Одумается к вечеру, домой придет!» Ждать-пожидать, нет Олеши. Провожать вас пошли — его все нет. Да так и не видывали его с той поры. От людей уж узнали, что тайком он за вами увязался…

— Мы его, мать, обратно отсылали, да где там! — прервал Василий. — Отгоним прочь, а он опять за нами издаля идет. Думали, в поезд сядем — отстанет. Поехали, глядим, а он на подножке сидит. Ну что тут делать? Не бросать же его в дороге. Вылез я на станции да купил и ему билет…

Махнув горестно рукой, мать сказала шепотом:

— Отец-то сам уж сейчас жалеет, что круто обошелся с ним, мается через это, а гордость свою сломить не может и прощения у Олешеньки не просит. Больше ничего не скажу. И ты, Василий, молчи.

— Неладно, мать, получилось, — угрюмо сказал Василий, вставая. — Обидели вы Олешку. На всю жизнь, может быть.

Мать с трудом поднялась и стала накрывать на стол.

— Сами, сынок, видим, что неладно…

Хмурый и расстроенный Василий вышел во двор. Как во сне, сходил за водой к колонке, налил в тазик и только начал умываться, как хлопнула калитка и вошел, весело насвистывая, Михаил. Пиджак на нем был внакидку, шляпа — на затылке, лицо сияло. Махнув перед носом Василия газетой, он кратко объявил:

— Уезжаю!

— Куда? — вскинулся Василий, предчувствуя очередную блажь беспокойного брата. Не успев как следует смыть мыло с лица, он так и застыл на месте, изумленно хлопая ресницами.

— В Крым или на Кавказ, куда поглянется!

— Ты… это брось, — встревоженно заговорил Василий, заикаясь и вытаращивая на брата злые глаза. — С завода бежать, бросить учение?

Приплясывая, Михаил подошел к брату и, развернув у него под самым носом газету, ткнул пальцем в серый цифровой столбик.

— Выиграл! По лотерее Осоавиахима. Видал? Путешествие.

Василий растерянно умолк и быстро вытер о полотенце руки.

— Врешь!

— Честное комсомольское!

Схватив газету, Василий потребовал:

— Дай-ка сюда билет-то!

Михаил нехотя достал из записной книжки лотерейный билет и с опаской протянул его брату.

— Где? — нетерпеливо спросил тот, рыская по таблице глазами.

— Вот, гляди! У меня тут карандашом помечено.

— Верно, черт! — с завистью охнул Василий. Не выпуская билет из рук, он долго разглядывал его, морща лоб, потом бережно согнул вдвое и положил в карман.

— Погоди! — рванулся к нему Михаил. — Ты что? Отдай назад. Мой билет!

— Мы одной семьей живем пока… — спокойно сказал Василий. — Да и учение тебе бросать нельзя. Подумаем, ужо, ехать тебе али нет…

Но не успел он и шага шагнуть, как Михаил ястребом налетел на него и ухватился сзади за рубаху.

— Отдай!

Треснул на спине Василия ситец, отскочила, хрустнув, от ворота белая пуговица. Он развернулся по-медвежьи и хотел уже дать брату сдачи, как дверь на крылечке вдруг стукнула и оба увидели мать.

— Вы что это, петухи, делаете, а?

Василий смущенно одернул на себе располосованную рубаху, не зная, что сказать. А Михаил, сняв шляпу и улыбаясь, принялся как ни в чем не бывало обмахивать ею лицо.

— Мы тут, мать, физкультурой занялись. Это игра такая. Размяться захотелось маленько после работы…

Мать подозрительно оглядела обоих.

— Я вижу, какие у вас тут игрушки.

И позвала обедать.

Хотя за обедом братья были до того дружны, что прямо не могли наговориться друг с другом, мать, уже собирая со стола, неожиданно потребовала:

— Ну-ко, сказывайте, из-за чего друг дружку за ворота брали?!

Мишка, моргнув брату, крепко наступил ему под столом на ногу, чтобы тот не проговорился, но Василий недовольно махнул на него рукой и, краснея, сознался:

— Выигрыш, мать, не поделили.

— Какой выигрыш?

Выслушав Василия, приказала:

— Дай-ка сюда!

— Да билет-то этот…

Михаил в отчаянии принялся толочь сапогом босую ногу Василия, но тот уже вынимал из кармана зеленую бумажку. Мать осторожно повертела ее в руках, держа кверху ногами, спросила недоверчиво:

— Да неужто с ней куда хошь можно ехать?

— А как же! — важно объяснил Михаил. — Хоть на самолете!

Мать бросила билет на стол, сердито оглядывая сыновей.

— Вам, дуракам, и счастье в руки давать нельзя. Передеретесь. Срам! Живете в людях пятый год, а ума не нажили. Я вот ужо Алексею Федотычу про вас расскажу…

Сыновья опустили головы. Почесывая затылок, Василий сказал:

— Не шуми, мать. Билет этот, верно, ни к чему нам. Поезжай-ка по нему к Алешке.

Мать перекрестилась с просиявшим лицом.

— Слава тебе, господи, услышал ты мою молитву. Дал ты мне радость сыночка Олешеньку увидеть.

Спрятала билет в кофту, за пазуху.

— Спасибо вам, детушки! Бабам-то не говорите только, а то еще перессорятся. Спросят ежели, скажите, что директор, мол, по дружбе достал мне билет этот.

Обе снохи, вернувшись ночью со смены, сразу же заметили перемену в доме: мать, собирая ужин, не ходила, а летала по горнице молодицей, счастливо сияя глазами и ласково со всеми разговаривая; Василий тоже был в ударе и, весело похохатывая, подшучивал то над братом, то над матерью. Только Михаил сидел молча в углу, кисло улыбаясь, словно муху съел.

— Что это с тобой сталося? — в тревоге кинулась к нему Катя. — Не захворал ли?

— Мать уезжает завтра, — грустно вздохнул он, косясь на Василия. — Как-никак, родная ведь. Переживаю шибко.

Услышав про отъезд матери, снохи раскудахтались сразу, захлопотали, потом, пошептавшись между собой, полезли в сундуки и чемоданы. Таисья достала матери свое платье и почти не ношенные туфли. Катя, чтобы задобрить свекровь, подарила ей белый полушалок и свое пальто, которое совсем стало тесно после замужества.

Примеряя подарки, мать то удивленно ахала, то журила снох за расточительность, то плакала благодарно.

Все более оживляясь при виде чудесного преображения матери, Михаил ударил вдруг себя по лбу и начал что-то искать под кроватями, в сенях, за печкой, покуда не разыскал совершенно новый зонтик, полученный им когда-то по ордеру в магазине ударников. Стряхнув пыль с зонтика, он торжественно поднес его матери.

От такого подарка мать прямо обомлела и впервые сказала неуемному сыну ласково:

— Уж так ли уважил ты меня, Мишенька!

Рано утром, когда все еще спали, Михаил убежал на станцию хлопотать билет на поезд и вернулся только к чаю. Вид у него был гордый и важный.

— Ну, мать, все сделал. Полетишь самолетом сейчас. Я уж и с летчиком договорился: завезет он тебя на денек к Алешке, а оттуда прямо домой…

Василий чуть ли не выронил блюдце из рук от удивления.

Катя охнула в испуге:

— Ой, страсть-то какая! Неужели и не забоишься, мама? Я бы в жизнь не села…

Мать сурово обрезала сноху:

— Вот ужо будет у тебя свое дите, тогда поймешь. Как стоскуешься — хоть на черте к нему полетишь. А в смерти и животе один бог волен!

Опрокинула пустую чашку кверху дном и поднялась с места.

— Собирайтесь!

Все вышли из-за стола и засуетились. Перед уходом присели, по обычаю, на минутку, помолчали. Мать встала первой.

— Не опоздать бы!

На аэродром ехали с торжественно-грустными лицами, разговаривая вполголоса. Только Михаил на весь трамвай шутил весело:

— Как будешь, мать, около рая пролетать, кланяйся Михаилу-архангелу. От тезки, мол, привет…

Василий, сделав страшное лицо, показывал брату на мать глазами, но тот не унимался:

— Николаю Чудотворцу тоже большой поклон, как активному изобретателю…

Мать только отмахивалась испуганно от него.

— Замолчишь ли ты, богохульник!

В чистом поле, за городом, увидела еще издали Соломонида самолет. Как собака, он сидел на хвосте, а тонкими передними лапами упирался в землю. Задних не было. Около него хлопотали в кожаных шапках какие-то люди. Михаил побежал к ним, спросил что-то и замахал своим рукой.

— Сюда!

Перекрестившись, мать подошла к машине. Потом поклонилась всем.

— Спасибо, дорогие детушки, и вам, сношеньки, за привет, за хлеб-соль!

Обнимая внучонка, заплакала.

— Не увижу тебя, поди-ка, больше, Толенька!

Летчик помог ей сесть в самолет, привязал ремнями, чтобы не выпала, сел сам и помахал провожающим рукавицей.

Машина побежала по желтому песку, оторвалась от земли и, наклонившись набок, стала делать круг над аэродромом.

Мать сидела будто каменная и, сколько ей ни махали и ни кричали снизу, не оглянулась.

На втором круге самолет начал круто забирать вверх, выровнялся, обратился в стрекозу, потом в муху и вдруг совсем пропал в облаках…