Спасти огонь

Человек

Вот выходит он, проклятый, бесславный. Под конвоем, руки за спиной сцеплены наручниками. На каменном лице — никаких чувств. Как только он появляется, его освистывают. Народное презрение обжигает его. Он горделиво поднимает голову. Взглядом бросает вызов толпе. Безымянность многим придает смелости. «Пидорас! Животное!» — кричат ему те, что несколько дней назад его боялись. Одно его имя вселяло ужас. Оборванная мстительная масса плюет в него. Искривленные рты. Угрожающие кулаки. Вот он, Враг. Схваченный, но не укрощенный. Зверь внушает страх тем, в кого впивается взглядом. Кажется, он запоминает лица. Он не забудет тех, кто его оскорблял, и позже отомстит. Бессмысленное действие за минуту до смерти. В пятидесяти шагах, посреди арены, ждут топор и палач.

Никто не способен выдержать его взгляд. Даже на расстоянии начинает кружиться голова. Храбрость злопыхателей улетучивается под его вихрем. Годами этот человек держал в страхе целый народ. Едва садилось солнце, дома запирались. Никто не желал встречи с ним, даже не в одиночку. Наверное, он заключил сделку с дьяволом: его свирепость была не человеческого свойства, не здешнего. Зверь. Злобная тварь. Одинокий лидер невидимых орд. Казалось, будто за ним следует многотысячное войско. Когда он шел, слышалось бряцание доспехов. Вот как он заявлял о своем присутствии.

Сотни в толпе требуют его смерти. Приятно видеть его так близко от орудий казни. Проклятия нарастают. Гомон трусов. Ничто не пошатнет достоинства и заносчивости. Человек, зверь, твердо шагает к своей судьбе. Палач под капюшоном исходит потом. Тошнота. Страх. Убить его — почти как убить божество. Он заработал свою ауру тяжелым кулаком, точнее, кровью и огнем. Он один загнал в угол целую страну. Наполовину волк, наполовину тигр. Огонь и ветер, ураган и пожар. Бурное море, землетрясение. Где набраться сил, чтобы опустить топор? Человек, зверь, идет к эшафоту. Это сборище паяцев не отравит ему последние минуты. Они мычат, как коровы. Трусы. Пусть метают в него насмешки и ругательства. Все это признаки малодушия, ничтожества. Издалека он замечает, как дрожат руки у палача. Бедняга. Может, это пекарь, насильно затолканный в шкуру того, кому полагается быть бесстрашным. Или портной, или мясник. Несколько монет в дополнение к жалованью. Опыт, о котором можно будет рассказать внукам. «Я отрубил голову Минотавру».

Но этот кроткий человек не расскажет, как народ не осмеливался зайти в лабиринт. В его лабиринт. Даже сотня добровольцев с факелами, шпагами и аркебузами — и та бы не осмелилась. На эти скалистые склоны, на эти утесы могут взобраться только козы или демоны. Точнее, только один демон. Говорили, что он питается сырой человечиной и с вершины скал бросает остатки в море. Внизу собирались на пир акулы, над поверхностью мельтешили плавники. Некоторые уверяли, что слышали крики вперемежку с хрустом костей. Души не отходили от тел, даже если тела были вот уже несколько дней как мертвы. Человек, зверь, подходит к деревянной колоде, на которую должен будет положить голову. Он знает, какую ценность обретут части его тела после казни.

Его большие пальцы послужат подвесками для женщин, желающих изменить судьбу. Из волос изготовят невообразимо дорогие мячи. Пенис будет сожран мужчиной, мечтающим обрести его сексуальные способности. Глаза будут высушены на солнце и перемолоты для чудодейственных мазей. Мошонка станет изящным поясным кошельком для монет. Его язык отварят с овощами, чтобы вместе с бульоном выпить его голос и слова. Ступни набальзамируют и установят в основании ворот королевского дворца. Ладони положат под подушки девственницам, чтобы уберечь от возможных насильников. Кровь будут хранить в закрытых сосудах и приправлять ею блюда. Из костей предплечий сделают кинжалы. Череп вымоют со щелочью и, когда он станет белым и гладким, повесят у входа в замок. Кишки превратятся в тетивы для метких луков. Мизинцы обрамят в золото и будут считать реликвиями проклятого прошлого. Человек, зверь — и с каждым шагом все больше полубог, — всходит на эшафот. Нетерпеливая толпа замолкает. Они годами жаждали этой минуты, а теперь боятся утратить своего врага. Без темной силы, исходящей от него, Иного, они заблудятся. Найдут в своей среде новых противников. В них есть что-то отвратительное, какое-то чудовищное дыхание, годами дремавшее под спудом общего врага. Очень скоро из их рядов появится его наследник-разрушитель. Человек, зверь, не пытается отсрочить смерть. Он не доставит им наслаждения. Не будет горьких вздохов и раскаяния. Он будет улыбаться. «Без меня вы станете хуже. Сброд. Лицемерный сброд. В глубине души каждый из вас хочет стать таким, как я. Давайте, убейте меня. Положим конец этому фарсу». Он встает на колени, не дожидаясь приказа.

Он решает, не они. Оборачивается на потеющего палача. «Не промахнись», — повелевает он. Капли пота стекают по шее палача. Столько ожиданий вокруг этого заточенного лезвия, а теперь ему не унять дрожь в руках. Топор пляшет в них. Перед ним — униженный человек-тигр, человек-дракон. Как убить его, подобного божеству? «Бей скорее! — рычит зверь. — Мне не терпится умереть».

Боязливый палач поднимает лицо к толпе. Безмолвие превратилось в густую массу. Он ищет поддержки, окончательного «да». Но не находит. Тень сомнения пробегает по рядам людей. Гул сменился замешательством. Что нужно делать, когда утрачиваешь врага? Палач сглатывает слюну. «Спокойно, — думает он. — Сделай свою работу, как делал до этого тысячи раз». Он лжет себе. Это не то же самое, что казнить воришек или наемников. У его ног — величайший миф. Его убийство может привести к остракизму — или к славе. Капюшон скрывает лицо, но не может скрыть ошеломленного взгляда, пересохшего рта, дрожащих рук.

Медлить больше нельзя. Он получил плату, и в знак признательности за работу ему предоставили почетное право первым выбрать себе кусочек трупа. «Возьми глаза», — будут советовать одни. «Вынь сердце. Съешь с рисом и вбери в себя его силу», — подскажут другие. Сквозь щелку в маске он смотрит на узловатую, мускулистую шею. Зверь одновременно и бык, и бизон.

Молчание все сгущается. Оно как стена. Человек, зверь, ревет: «Убей же меня!» Палач, привыкший к хныканью, к мольбам о пощаде, к моче приговоренных, забрызгивающей его башмаки, не знает, как ответить. Ему нравилось одним махом кончать с нюнями. А теперь он сам готов умолять и проливать слезы. Словно это он на волосок от смерти, а не тот, другой.

Он подымает лезвие, выкованное самыми знаменитыми кузнецами. Этот топор сделали с единственной целью: отделить от туловища голову человека, зверя. Его больше не будут использовать. Сразу после казни положат под стекло. К нему будут собираться очереди. Кровь с лезвия смывать не станут — она будет служить историческим уроком. Чтобы никогда больше не взрастить такого зверя.

Топор качается в руках палача. Лезвие блестит на ярком солнце. Раскаленном и печальном солнце. Он напрягает бицепсы. Чтобы отрубить голову зверю, потребуется вся его мощь. Он взвывает и наносит роковой удар. Лезвие едва входит в кожу. Толпа охает. Прыскает кровь. Всего одна струйка. Палач вновь лихорадочно опускает топор. Удар, еще удар, еще удар. Голова не отрубается. Человек, зверь, не издает ни единого стона. Стойко переносит неуклюжесть своего палача. Смотрит на алую лужу, натекающую перед глазами. «Убивай! — рычит он. — Убивай скорее!»

Палач произносит про себя те же слова: «Убивай скорее. Убивай скорее». Над ним будут насмехаться, его будут поносить за непригодность к делу. Жалкий неудачник, не способный нанести один чистый решающий удар. Пути назад нет. Чернь подвергнет его осмеянию. «Убивай скорее», — думает он, колотясь в вихре ударов. Руки начинают уставать. Топор тяжелый, он словно с каждым разом сильнее сопротивляется акту убийства.

Затылок человека — кровавое месиво из позвонков и связок. Неумело выкопанный колодец боли. Сброд закрывает глаза. Зрелище стало позорным. Позор пал на голову не только неумелого палача, но и всего народа, не способного принять великодушного врага, одинокого и могущественного врага.

Раненый зверь рычит. Это не достойная смерть. Он поднимается. Кровь как ожерелье, как монисто. Встает рядом с палачом. Как палач мал рядом с ним. Как мал народ рядом с ним. С перебитой трахеей он велит палачу снять капюшон: «Покажись, чтобы я знал, кого дожидаться в аду». Палач делает два шага назад. Нет, ни за что. Ему разрешили не открывать лицо. Это часть договора. «Сними капюшон, дай на тебя посмотреть!» — кричит человек, зверь. Эхо доносится до самых дальних пределов площади. Все сотрясается от этого рева. Кто-то в замершей толпе начинает плакать. Коллективная месть оборачивается смятением. «Что мы наделали?» Испрашивают они себя.

Палач мотает головой. Он не снимет капюшон. Жертва должна отправиться в ад одна. Он не выполнит ее последнего желания. Человеку, зверю, тяжело удерживать шею прямо. Она держится на двух волокнах. По горлу стекают сгустки крови. Он захлебывается. Только этого не хватало — умереть, утонув в крови. «Убивай уже!» — рычит он. Снова встает на колени. «Убивай уже» — теперь это похоже на предсмертный хрип. Палач набирается сил и наконец наносит смертельный удар. Голова зверя катится по земле и через несколько метров останавливается. Глаза палача и казненного снова встречаются, им еще хватает времени для последнего взгляда. Першероны увозят труп. Исполинские кони учуяли смерть и поначалу отказываются идти. Приходится понукать их кнутами. На песке остался багровый след. Палач поднимает голову за волосы и, согласно правилу, показывает толпе. Потом относит в укромную комнату, где уже покоится и тело. Там, в абсолютной тишине, жертва и палач прощаются. Большая честь — безмолвно перекинуться парой слов с немой окровавленной головой и выбрать желанный кусочек тела. Палач снимает плащ с капюшоном. Его лицо, словно сведенное судорогой, выдает вековую усталость. Он смотрит на труп у своих ног. Столько легенд, столько маяты, столько скорби для его народа. Он берет нож и аккуратно отрезает правую кисть. Она нужна ему целиком. Это будет его последняя награда. Он завялит ее в соли и поместит под стеклянный колпак. Он годами готовился к этой минуте. Двадцать лет назад стал палачом только ради того, чтобы добраться до него, чтобы покончить с полубожественным зверем — своим сыном.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

«Раз уж наш дом горит, погреемся у огня», есть такая старая итальянская поговорка. У меня не было сомнения: мой дом горел. Как только полиция допросила Клаудио, порох занялся. Если бы знать, что Тереса будет держать язык за зубами, у меня еще осталась бы малая щелка, через которую я мота бы проникнуть в свою прежнюю жизнь. Я соврала бы, что Хосе Куаутемок угрожал мне или даже похитил меня. Он позвонил и угрожал убить моих детей, если я не выйду, — вот я и вышла. Заставил меня как заложницу возить его. Это звучит убедительно. Это хорошо продуманная ложь. Но единственный человек, которого мне не удалось бы убедить, — я сама. Всю оставшуюся жизнь мне пришлось бы, как попугаю, повторять эту сказочку, чтобы не запутаться в показаниях, — притом что десятки людей могли легко опровергнуть ее. Лучше признать, что мой дом горит. От моей прежней жизни остались лишь развалины. Единственный возможный выход — встретить огонь лицом к лицу. Жена и мать семейства испарилась и уступила место женщине, находящейся в бегах из-за любви. Вот она, моя новая реальность, и другой нет.

Полиция, наверное, уже распространила номер моей машины: 195ВМК. Сейчас столько ловушек и радаров, что отследить автомобиль не составит труда. Черт, ведь раньше я чувствовала себя в безопасности, зная, что в городе полно камер. А теперь за мной следил недреманный Большой Брат. В аналитическом центре просмотрят тысячи записей, увидят мою машину и, камера за камерой, проследят мой путь. И тогда нам крышка. Машину придется бросить.

Еще одна проблема — новенький айфон. Стоит только технарям из полиции заполучить мой номер, они активируют встроенный GPS и моментально узнают местоположение. Долбаный Стив Джобс со товарищи — что им стоило сделать телефон, из которого можно вынуть начинку? Злые языки говорят, что даже по выключенному айфону хакер может сказать, где находится человек, с точностью до метра. До чертова метра. Я не могу расстаться с телефоном. Он мой единственный спасательный круг.

В каком-то фильме я видела, как человек, которого преследует мафия, отключает телефон и заворачивает в фольгу, чтобы заблокировать геолокацию. Может, это бредовая выдумка киношников, но у меня все равно не было выбора. Я купила рулон фольги. Выключила телефон и завернула в шесть слоев. И на всякий случай запихала под сиденье. Купила зарядку. Еще не хватало, чтобы он разрядился.

Перед этим проверила сообщения. Десятки истеричных — от Педро и Хулиана. К ним тоже наведалась полиция; Хулиану даже угрожали. «Марина, выйди на связь. Мне сказали, если я не буду сотрудничать, меня отправят обратно в тюрьму. Кончай дурить и приходи сдаваться в любой участок». Педро умолял меня вернуться домой: «Клаудио звонил мне несколько раз. Он ничего не может понять. Он в ужасе. Хочет увезти детей в Штаты — боится, что Хосе Куаутемок им что-то сделает. Он с ума сойдет скоро».

Я рассказала Хосе Куаутемоку, что ко мне и моим друзьям приходила полиция. Странно, что сбежавших четыреста человек, а так рьяно взялись искать именно его. Хосе Куаутемока это не удивило. При массовых побегах полиция быстро решает, кого отлавливать первым. Наверху списка — убийцы полицейских, например он. Карманники, воришки, мошенники — мелкие рыбешки. Акулы — те, кто способен убивать других.

Мы оставили машину на парковке какого-то супермаркета и углубились в окрестные улицы. Я остановилась у банкомата и сняла, сколько могла, наличных с трех дебетовых и двух кредитных карт, которые были у меня с собой. Клаудио или сами банки не замедлят их заблокировать. Получилось шестьдесят тысяч песо, должно хватить на пару недель.

Я больше не могла видеть Хосе Куаутемока в вещах Клаудио. Мы зашли в магазин, и я купила три полных комплекта одежды. Хосе Куаутемок пообещал отдать мне все до последнего песо. «Я не привык, чтобы за меня платили», — сказал он. «Так привыкай», — ответила я. Когда он переоделся, мне полегчало. Столкновение двух столь разных натур просто убивало меня. Мы рассовали вещи Клаудио по разным мусорным бакам. Своеобразные символические похороны моего прошлого.

Мы проголодались и решили пообедать. За едой попытались составить план. Мы подождем несколько дней, пока страсти поулягутся, а потом сбежим в какое-нибудь дальнее селение. И там будем жить, пока полиции не наскучит нас искать. Сделаем себе новые документы.

Но нужно совершить следующий шаг. Я никогда не думала, что мир так съежится и не оставит нам никаких возможностей. И тут меня осенило: «Я знаю, кто нам поможет». Опасаясь, что звонок с мобильного отследят, я из телефона-автомата позвонила Альберто Альмейде. Он ответил, но, услышав мой голос, онемел. Потом выговорил: «Я думал, тебя убили». Я попросила его отойти от людей, если рядом с ним кто-то есть, для безопасности разговора. «Подожди секунду». Я услышала, как он прошел к себе в кабинет. «Готово», — сказал он, закрыв дверь.

Он рассказал, что следователи устроили допрос и ему. «Они с половиной „Танцедеев" переговорили. Это скандал, Марина». Я спросила, что им известно. «Точно известно, что ты сбежала с Хосе Куаутемоком. Мне показали фотографии вас двоих, голых, в постели. У меня такое впечатление, что ты сошла с ума». Сукин сын Кармона начинил камерами наш люкс. «Альберто, я хочу попросить тебя об одолжении и пойму, если ты откажешь. Мне нужно, чтобы ты пустил нас к себе на пару дней». Он помолчал. «Просишь, чтобы я пустил убийцу к себе в дом?» — «Нет, — ответила я, — прошу помочь мне. За Хулианом и Педро следят, потому что они знакомы с Хосе Куаутемоком, а я не хочу спать на улице». Он нехотя согласился. Я втягивала его в уголовное преступление. Он поможет двум скрывающимся от правосудия и станет сообщником. Альберто, конечно, педант и временами зануда, но он преданный и благородный человек, ему можно доверять.

Мы приехали к нему в Копилько. Он принял нас холодно и едва поздоровался с Хосе Куаутемоком. Альберто можно было понять. В его дом проник сбежавший из тюрьмы убийца. Ко всему прочему, он не одобрял мой роман — возможно, потому, что женщина, которая сломала ему жизнь и сделала из него аскета, тоже ему изменяла. Его жилище оказалось скромным, с минималистичным дизайном. Была только одна картина — в гостиной — и совсем мало мебели. Альберто выделил нам спальню с двуспальной кроватью, письменным столом и стулом. Мы прилегли и молниеносно уснули. Через час я проснулась. Стараясь не потревожить сон Хосе Куаутемока, сняла руку, которой он меня обнимал, и спустилась в гостиную. Альберто пил чай. Он налил мне чашку, и мы сели на диван.

«Ты бросила нас в решающий момент, — сказал он. — Вся труппа мечтала поехать в Тель-Авив». — «Обстоятельства изменились», — попыталась оправдаться я. «Тебе следовало прислушаться ко мне и вовремя выйти из этих отношений. И тогда ты не измазала бы нас этим дерьмом». Он был прав. Я разрушила основы, на которых строила семью, дружбу, школу, труппу. «Не отказывайтесь от предложения Охада, — сказала я. — Поезжайте без меня». Нелепая мысль. Охад хотел, чтобы приехала я. «Скажи, что я заболела. Придумай что-нибудь». Альберто очень не любил врать. И не стал бы этого делать, чтобы спасти мою репутацию. Его великодушие не знало границ — при условии, что его не толкали на неэтичные поступки и не заставляли подтасовывать факты. «Если со мной что-то случится, не дай „Танцедеям" умереть», — мелодраматично попросила я. И сама удивилась своим словам. Впервые я признала, что все может кончиться плохо. А ведь так оно и было, и вероятность этого возрастала с каждой секундой.

Альберто предпринял последнюю попытку урезонить меня: «Марина, хватит творить глупости. Сдайся полиции. Ты можешь сказать, что он тебя заставил. С твоими связями ты наверняка избежишь тюрьмы. И может, даже убедишь Клаудио простить тебя». — «А как мне самой простить себя?» — спросила я. Альберто пристально смотрел на меня: «Судя по всему, в тюрьме у тебя будет сколько угодно времени, чтобы подумать об этом».

Через несколько минут появился Хосе Куаутемок. Они смерили друг друга подозрительными взглядами. Альберто пригласил его сесть за стол в столовой. «Я приготовлю ужин», — сказал он и удалился в кухню. Хосе Куаутемок проводил его взглядом и повернулся ко мне. «Больше не оставляй меня одного, — сказал он. — Нам нельзя разлучаться, понимаешь? Мы вместе в этой заварухе». К добру или к худу, мы стали командой и должны держаться друг друга.

Хосе Куаутемок наблюдал с крыши за разворачивавшейся бойней. Рисуя стрелочки на бумажках, он чувствовал себя трусом. Трусами ему казались и дон Хулио со своими приспешниками. Были бы мужиками, стояли бы у орудий, а не распивали французские вина и не жрали бы всякую хрень в виноградном соусе. Боссы прекрасно умеют посылать других на смерть, а сами храбростью не отличаются. Стоит им одеться в «Версаче», обвешаться золотыми цепями, инкрустировать брюлики в свои пушки и начать трахать телочек со сделанными сиськами и жопами, как они мягчают. Зачем лезть в драку, если жизнь твоя так хороша? Если бы это зависело от Хосе Куаутемока, он бы сейчас внизу сражался плечом к плечу с остальными. Но как только он попытался спуститься, его перехватили бугаи Текилы: «Не, кореш. Тебе туда нельзя. Босс велел, чтобы ты был наверху».

После семичасового боя полицейские силы отступили для перегруппировки. Федералы пытались прорвать баррикады, но зэки встретили их ответным огнем на пятерку с плюсом. Как только перестрелка закончилась, Хосе Куаутемок ушел к себе в камеру. Но вместо того, чтобы вздремнуть, сел писать.

Когда стало светать, он все еще барабанил по клавишам. По коридорам прошли ушлепки Текилы, криками будя зэков: «Встаем, болезные! Эти козлы уже готовятся». Все засуетились. Намечался грандиозный махач. Хосе Куаутемоку было жалко останавливаться, потому что писалось как по маслу, но пришлось снова лезть на крышу.

Ровно в эйт ин да морнинг началась необычайная движуха. Министр внутренних дел прислал комитет на переговоры с доном Хулио. От результата этих переговоров зависели действия остальных мятежных тюрем, что дела не облегчало. Правительственные эмиссары зашли безоружными и без телохранителей, поверив гарантиям безопасности со стороны босса боссов. Их отвели в ВИП-ресторан и перекрыли все подступы к нему. На время переговоров объявили прекращение огня. Чернобыльское перемирие, блин.

Хосе Куаутемоку стало нечего делать, и он опять пошел писать. Час просидел над рассказом, и тут в камеру сунулся какой-то пацан: «Хосе Куаутемок?» Он недовольно повернул голову. «Чего надо?» — спросил он, краем глаза продолжая рассматривать неоконченное предложение. «Извини, чувак, там тебя во дворе какая-то баба спрашивает. Она с Росалиндой дель Росаль пришла». Хосе Куаутемоку на Росалинду было надри-стать. «А ей, на хрен, чего надо?» Пацан пожал плечами: «Не знаю, послала за тобой. Сказала, ее зовут Марина». У него мурашки побежали от этого имени. Какого черта тут делает Марина, если тюрьма скоро превратится в зажаренную на костре зефирку?

Он быстро спустился. На первом этаже его поджидал Хряк. Они лаконично поздоровались и зашагали вперед по коридору. Вышли во двор, пересекли баррикады и направились к двум ждавшим их женщинам. Хосе Куаутемок издалека увидел Марину и уже не мог отвести от нее взгляд.

Альберто, поборник монастырского режима, ушел спать срату после ужина. Он никогда не ложился позже девяти. Пожелал нам спокойной ночи. «Будьте как дома», — сказал он. Хосе Куаутемок следил за ним, пока тот не скрылся на лестнице. «Не волнуйся, — сказала я ему, — он нас не выдаст».

Мы поднялись в спальню. Я начала раздеваться на ночь, но он меня остановил: «Нет, оставайся одетой и обутой». Я, вследствие своих буржуазных гигиенических привычек, попыталась возразить: «Мы же недавно с улицы». Он даже не слушал. Его голова была занята другим — возможным предательством Альберто. Спать нужно одетыми, чтобы в случае чего сразу бежать.

Я провалилась в глубокий сон, как только мы погасили свет. В полночь я проснулась, хотела обнять Хосе Куаутемока, но не нашла его в постели. Он стоял у окна и смотрел сквозь жалюзи. Я подошла к нему: «Что случилось?» Он вздернулся и поднял кулак, намереваясь ударить. Но понял, что это я, опустил руку и обнял меня. «Я ему не доверяю», — сказал он. Приоткрыл мне щелочку в жалюзи и указал на фары патрульной машины вдалеке. Альберто, конечно, невыносимый моралист, но он не предатель. «Альберто на такое не способен», — возразила я. Он взял мое лицо в свои руки: «Нам нужно уходить». — «Куда?» Я чувствовала себя в гораздо большей безопасности у Альберто, чем на улице, где мы были, как говорят американцы, sitting ducks[32]. «Не знаю, — ответил Хосе Куаутемок, — но здесь оставаться нельзя».

Мы собрали вещи и вышли из спальни, стараясь не шуметь.

Я заметила, что дверь комнаты Альберто открыта. Мне захотелось заглянуть и сказать, что мы уходим, но Хосе Куаутемок остановил мою руку, потянувшуюся к дверной ручке. «Нет», — резко сказал он.

Мы спустились по лестнице и направились к входной двери. Хосе Куаутемок не смог открыть ее. Она была заперта на ключ.

Он с силой нажимал на ручку, и тут из темноты раздался голос Альберто: «Ключи под зеркалом». Мы ошеломленно обернулись. Альберто сидел в столовой с бутылкой белого вина. «Вам не обязательно уходить, — сказал он, — но это ваше решение». Наступило молчание. В потемках я различила, как он достает из-за пояса револьвер и кладет на стол. Ощутила, как напрягся при виде револьвера Хосе Куаутемок. «Это моего деда, — пояснил Альберто. — Никогда не был зарегистрирован. Калибр тридцать два двадцать. — Он подтолкнул его в нашем направлении. Револьвер проскользнул до края стола. — Я им никогда не пользовался и не собираюсь. А вам пригодится. — Потом поднял с пола пластиковый пакет. — Здесь двадцать девять пуль, ни больше ни меньше». Пакет он тоже запустил в нашу сторону по столу.

Хосе Куаутемок, все еще напряженный, осторожно подошел забрать все это. Вставил шесть пуль в барабан и засунул револьвер за пояс, под рубашку. Они с Альберто снова посмотрели друг на друга. Альберто был очень спокоен. Он взял бокал с вином, поднял повыше: «Ваше здоровье» — и выпил до дна. Тут я поняла, что он пьян. Необходимость терпеть в доме убийцу, видимо, здорово действовала ему на нервы.

Хосе Куаутемок взял связку ключей. «Серебристый — от нижнего замка, а тот, что с несколькими отверстиями, — от главного». Пока Хосе Куаутемок поворачивал ключ, я подошла попрощаться с Альберто. Он остановил меня жестом: «Я не хочу тебя больше знать. Ты идиотка, Марина». Его жесткие слова выбили меня из колеи. «Ладно, — сказала я и едва слышно прошептала: — Прости». Он сардонически улыбнулся во мраке: «Ты за пределами прощения».

Я почувствовала холод спиной. Хосе Куаутемок открыл дверь, и снаружи долетал ветер. «Пойдем», — приказал он. Кивком Альберто тоже велел мне уходить. Мы в последний раз взглянули друг на друга, я развернулась и вышла с Хосе Куаутемоком на улицу.

«Жизнь — красный неумолимый зверь, в его влажной пасти зажаты чужие внутренности», — написал Довиньяк. Проклятый поэт сбежал из тюрьмы Ла-Кампань жарким вечером третьего мая 1878 года. Десятки заключенных взбунтовались и устремились в поля Бретани, убивая на своем пути пейзан и полицейских. Говорят, поэт заколол двух крестьян, которые пытались его задержать, и перерезал горло тюремщику — тот даже ничего понять не успел. Удар был такой силы, что голова повисла на тонком ошметке плоти, оставшемся от шеи.

Как только Росалинда и Марина ушли из тюрьмы, началось самое интересное. Федералы в своих кевларовых панцирях и шлемах а-ля «Даллас Ковбойз» группами выстроились по периметру тюрьмы. Если переговорщики не добьются положительных результатов, власти отвоюют тюрьму — готовьтесь, дамы и господа.

Хосе Куаутемоку не понадобилось подниматься на крышу, чтобы учуять надвигающуюся беду. Ее было не только видно. Ее можно было унюхать. Пот сотен снаружи мешался с потом тысяч внутри. Пот, в котором были растворены адреналин, страх, дрожь, гнев. Народ против народа. Раса против расы. Моей расой заговорит кровь[33]. В воздухе носился дух шестьдесят восьмого. Перезагрузка. Зэки не допустят новой Карандиру. Нет уж. Если начнется резня, трупов будет поровну с обеих сторон.

Пока дон Хулио точил лясы с долбаными представителями министра внутренних дел и все они угощались изысканными провансальскими блюдами в хреноградном соусе, полиция подвезла доберманов и бельгийских овчарок, готовых выгрызть зэкам яйца. Свирепая свора рвалась в бой. Псы, которым наскучило кусать толстые ватные костюмы, почуяли настоящее мясо. Здесь их ждут не инструкторы, одетые, как мишленовские человечки. Здесь можно будет глубоко погрузить клыки в плоть, а не в наполнитель от подушки в придорожном мотеле.

«Жизнь — красный неумолимый зверь, в его влажной пасти зажаты чужие внутренности» — Хосе Куаутемок вспомнил строки поэта-убийцы, увидев вокруг тюрьмы плотные ряды полицаев в черной форме и стоящих в стойке псов. Если поедатели цесарок не договорятся, Данте в своей гробнице в Равенне будет потирать руки в предвкушении. Ад совсем близко. Резня выплеснется во все дворы и залы. Словно полярная воздушная масса, смерть зависнет над тюрьмой, и десятки трупов усеют напольные плиты.

Зэки вооружились всем, что только нашлось под рукой: пистолетами, винтовками, базуками, мачете, ножами. Запалили еще костров, чтобы нагнать на легавых страху. Небо окрасилось оранжевым в доказательство, что они готовы опустошить землю. Их орды не раздумывая подожгут все и вся. И это было известно федеральным черепашкам, ссущимся со страху в своих панцирях.

Зэки разграбили офисы при входе в тюрьму, брошенные бюрократами, которые сбежали, как только запахло жареным. Металлические столы растащили на баррикады, а архивные стеллажи вывернули посмотреть, не найдется ли в них чем поживиться. Десятки карточек о посещениях оказались разбросаны как попало всего в нескольких шагах от полицейских и собак.

Зэки использовали документы для подпитывания костров. В огне исчезали фотографии, данные, записи, разрешения. Хосе Куаутемок помчался к раскиданным по двору ящикам. Вдруг повезет найти дело его любезной Марины. Он на коленях принялся перелистывать папки. Понял, что перед ним дела людей с фамилиями на букву «В». Долго ползал на четвереньках, пока не нашел папки на букву «Л» — какой-то хрен как раз собирался пустить ее на костер. Начал листать, и — эврика! Вот карточка посещений сеньоры Марины Лонхинес Рубиалес с адресом, телефонами, копией удостоверения личности и записями о точном времени каждого ее входа и выхода из тюрьмы. И — вишенка на торте — ее черно-белая фотография. Серьезный вид, собранные в пучок волосы, светлые глаза смотрят прямо в камеру. Это до или после их знакомства?

Хосе Куаутемок провел по фотографии пальцем. Потом оторвал ее от листа и спрятал в кармане робы. Просмотрел дело. Выучил наизусть адрес и домашний телефон. Сложил лист с ними вчетверо и тоже убрал в карман.

Вернулся в корпус камер. Над тюрьмой вился дым. Двадцатиметровые черные башни. Над дымом начинали кружить рои вертолетов. Недобрый знак. Шмели, вооруженные барреттами и автоматами. Одна такая очередь — и ты уже как дуршлаг. Что там происходит, в ВИП-столовке, если снаружи — прямо война войной?

Ответ не заставил себя ждать. Комиссию министерства выпроводили обратно те же головорезы дона Хулио. Им гарантировали безопасность, и гарантии выполнялись. Другое дело — заложники. С ними можно поступать по произволению. Как только люди из министерства переступили порог тюрьмы, во двор вывели толстяка Кармону и еще четверых надзирателей. Руки и глаза у них были завязаны. Конвоировали их двадцать бугаев с автоматами. «Морские котики» «Тех самых», элитное подразделение Текилы.

Всех пятерых поставили на колени посреди двора. Снаружи телевидение снимало это шоу. Сокамерник позвал Хосе Куаутемока, наблюдавшего издалека: «Пошли, кореш. В столовке телик поставили, в прямом эфире показывают». Хосе Куаутемок не мог решить, пойти припасть к экрану или остаться и смотреть вживую. В конце концов предпочел следить за происходящим из первого ряда.

Операторы навели камеры на униженных надзирателей. Журналист вещал: «За несколько часов комиссия переговорщиков так и не пришла к соглашению с заключенными, восставшими в нескольких тюрьмах страны. Министерство внутренних дел считает, что требования заключенных невозможно выполнить. Назначена новая дата для возобновления переговоров. В эту самую минуту директора тюрьмы Кармону поставили на колени в центральном дворе вместе с четырьмя из его людей…» Тут речь оборвал выстрел, и один из надзирателей повалился как подкошенный: дон Хулио выпустил пулю ему в голову. Потекла кровь — для телеканалов просто конфетка. Капо послал первый знак: «Мы не шутим».

Хосе Куаутемок ясно видел, как Текила приставил девятимиллиметровый люгер к затылку стоящего на коленях надзирателя и спустил курок. Тот молниеносно рухнул. Хосе Куаутемок подумал о Кармоне. Всего пару часов назад он сидел и зубоскалил с нарко. Видимо, он этого не знал, но дон Хулио решил накормить его по-королевски в качестве последней подачки перед смертью. Методично, не задерживаясь, капо застрелил следующих трех надзирателей. Зная, что все это покажут по телевизору и распространят в интернете, он слегка помедлил перед тем, как застрелить толстяка, который к тому времени уже всхлипывал и молил о пощаде.

Полиция еще пуще насторожилась. Четыре выстрела не оставили копов равнодушными, тем более что после каждого в башке у очередного надзирателя образовывалась дыра, как в свинье-копилке. Пятый выстрел прозвучал сорок пять секунд спустя. Камеры, отснявшие первые четыре «пум-пум-пум-пум», замерли в ожидании, гадая, отправят ли пятого, директора тюрьмы, на встречу с вечностью. Отправили.

Кармона с шумом повалился, словно подпиленная гигантская сосна. В самый момент выстрела он издал звучный рык, отдавшийся эхом по всему двору. Хосе Куаутемок жалел его. Он был, конечно, жулье, но человек хороший. Слово свое держал, а за такое в тюрьме крепко уважают. Он даже подумал, а не ринуться ли ему останавливать казнь, но его самого точно казнили бы за десять метров от Кармоны.

Как только объемная туша ударилась о землю, Текила и его приспешники развернулись и неспешно направились к баррикадам. Федералы, страдающие острым воспалением пальца у курка и диким желанием изрешетить их свинцом, ожидали указаний свыше. Такие указания не могли исходить ни от их непосредственных начальников, ни от начальников их начальников, ни от директоров, ни от замминистра. Их могли дать только два человека: министр внутренних дел или Сам. Убийство Текилы вполне могло привести к коллапсу всей страны.

Через две минуты после убийства Кармоны федералы вырубили в тюрьме свет. Стемнеть еще не успело, стояли сумерки, и полумрак придал творящемуся еще более хаотический оттенок. Турбо-Хеллоуин. Тени, шарахающиеся туда-сюда. Больше костров для освещения территории. Если федералы пойдут на штурм, надо хоть видеть, куда именно.

Дело запахло керосином, когда министр внутренних дел прямиком с Олимпа позвонил командующему федеральной полицией: «Валите вшивых. Ни одного не щадите», — приказал он, взбесившись из-за убийства Кармоны в красках, в прямом эфире. Предельно понятная задача: убивать всех и каждого. Федералы бросились на штурм, вопя, словно апачи из спагетти-вестерна, хотя настоящие апачи находились по другую сторону баррикад.

Их встретили шквалом огня. «По ногам стреляйте, там у них бронежилета нет», — учил один из амбалов Текилы. Ну и стали стрелять по ногам. Множество федералов попадали, как подстреленные дрозды. Передние ряды не могли остановиться, потому что задние напирали. Им пришлось перепрыгивать через тех, кто корчился на земле и стонал: «В меня попали, в меня попали».

Едва заняв позиции, федералы начали стрелять из баррет-тов пятидесятого калибра. Ебучие пули пробивали металлические столы, как хлеб, размоченный в молоке. У раненых в районе грудины образовывалась кровавая дыра размером с кулак.

Кто бы мог подумать, что федералы припрут такие мощные пушки. Прям виагра в мире оружия.

Вертолеты под летели низко, врубили прожекторы и давай поливать огнем. Не скроешься. Фиг знает, как эти гребаные пилоты умудрялись целиться, но косило всю поверхность тюрьмы по диагонали. Дон Хулио дал приказ обстреливать вертолеты из базук. «Бомби пидоров!» — взревел он. Снаряды отправились прямо в пузо одному вертолету. Вывалив кишки, вертолет пару раз перекувыркнулся в воздухе и рухнул, точнехонько на невезучих федералов. При этом лопасти его по-прежнему вращались. Отсюда ампутация ног и туловищ. Нехилое вышло смертоубийство среди копов.

Остальные вертолеты ушли вверх. Незачем оставаться на мушке, чтобы тебе подстрелили брюхо. Сверху они продолжали вести огонь, хоть и не такой прицельный. Снизу били базуками. Авось и приклеится к кому-нибудь жвачечка. Снаряды не переставая взлетали в попытках взорвать летающую машину. Молнии перерезали небо, а шмели увертывались от них. Игра в кошки-мышки на земле ангелов.

Перестрелка теперь велась в ритме африканских барабанов. Костры постепенно погасли, стало совсем темно. Полиция перекрыла электричество и на соседних улицах. Даже тоненький месяц не освещал округу. Единственные сполохи света шли от гребаных вертолетов, порхавших над корпусами камер.

С обеих сторон жертв становилось все больше. Во тьме звучали стоны множеств и множеств. Хосе Куаутемок засел за покрышками, которые зэки поснимали с машин надзирателей. Они сложили их колоннами и связали, чтобы устроить баррикаду. Хосе Куаутемок раздобыл автомат и выпускал очереди по теням, метавшимся метрах в двухстах. Потешил указательный палец, пока боеприпасы не кончились. Не больше пяти минут стрелял.

Копы заметили его по отсверкивающему автомату. Как только он остановился, прописали тройную дозу свинцепрофена. И все — трассирующими пулями, чтобы остальным было видно, где засел заяц барабанщик. Хосе Куаутемок, как мог, вжался в пол. Выстрелы в клочья порвали покрышки, за которыми он прятался. Думал, не выберется. Даже попытался вспомнить, какой нынче день. Хосе Куаутемок Уистлик, родился такого-то числа такого-то месяца такого-то года, умер. умер. RIP. Си ю лэйтер аллигэйтор. Приятно было с вами прокатиться на этой планете. Зэтс ол, фолке.

Нет, не достанут они его. Пусть даже не стараются. Я скорее сам помру, чем дамся, сказал он себе. По-пластунски пополз в сторону камер. Путь вслепую оказался еще и с препятствиями: парты, покрышки, письменные столы, трупы. Куча трупов в запекшемся красном желе. Над головой — симфония свиста. Стоит чуть высунуться — и привет.

Он пополз дальше. И совсем почти дополз до безопасного места, когда наткнулся на тоже распростертого на полу и рыдающего навзрыд пацана. «Ты чего?» — спросил Хосе Куаутемок. «Не хочу умирать», — прорыдал пацан. «Ну так не умирай. Ползи к лестнице, а там внутрь прошмыгнешь». И он подхватил его под локоть, чтобы потянуть за собой. Рука у парнишки тряслась. «Не могу пошевелиться». — «Не пошевелишься — завалят копы». Парень дрожал, как лист на ветру. Хосе Куаутемок снова попытался сдвинуть его с места. Но тот был словно глыба лада и с места не двигался. «Давай, кореш!» — заорал на него Хосе Куаутемок. Все тщетно. Пули щелкали над головой. Не станет же он из-за обосравшегося сопляка жизнью рисковать.

Он дополз до лестницы. Выстрелы не прекращались ни на секунду. С обеих сторон. Поливали друг дружку за милую душу. Хосе Куаутемоку нужно было решить, подниматься по ступеням или залезть под лестницу. В темноте он ни хрена не видел. Ошибется — и сразу же хлебнет свинца. Можно дождаться, когда будет пролетать вертолет, и в его свете понять, как действовать, хоть это и рискованно: могут подстрелить сверху.

Он рискнул. Рванул как ошпаренный вверх по лестнице в полной темноте. Пули отскакивали от ступеней, в сантиметрах от него. Первые пять ступеней он преодолевал целую вечность. А спустя вечность с половиной добрался до лестничной площадки, потный, с пульсирующими венами. Пульсировало где-то за глазницами, как будто роговица сейчас лопнет. Он присел успокоиться. Представил, как Данте довольно улыбается, подпиливая пилочкой ногти. Девять кругов ада в одной полночной заварушке. Жертвы с обеих сторон. Он примерно прикинул количество трупов во дворе и вокруг лестницы — получилось не меньше тридцати. И это он видит только одну сторону баррикад — кто знает, сколько их на другой.

Он выбрался на крышу. Там обнаружил парочку снайперов. Лучшие профессионалы Текилы. Эти стреляли не из автоматов, а из винтовок с прицелом ночного видения (даже такие принес Санта-Клаус «Тем Самым» — на случай, если у кого-то оставались сомнения, кто заправляет страной и ее границами). Снайперы спокойненько прицеливались и сносили бошки врагов, словно дыни.

Вдалеке Хосе Куаутемок заметил кавалерию: подъезжали патрульные машины, джипы, автобусы. Федералам прислали подкрепление. Бойня обещала быть исторической. Ему нельзя здесь оставаться. Как угодно он должен бежать и разыскать Марину.