Справедливость

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В отремонтированном кабинете Невского Курочкин чувствовал себя превосходно.

Сверстников пришел к нему поговорить о Васильеве, понимал, что этот разговор, будет неприятным, и не знал, как его начать. Сел в кресло, оглядел кабинет.

Кабинет показался Сверстникову просторнее, в нем стало больше воздуха, обращала на себя внимание мебель в духе модерн. За длинным столом сидел Курочкин. Он помешивал ложечкой чай.

— Света больше стало.

— Да. Может, чайку выпьешь?

— Спасибо. Я зашел узнать, когда восстановим Васильева на работе? Есть решение партбюро.

— Восстанавливать не станем.

— Почему? Что ты скажешь партбюро?

Курочкин отхлебнул глоток чая.

— Во-первых, моего мнения партбюро не спросило. Во-вторых, с хулиганами я работать не могу. Ты бы слышал, как он со мной разговаривал! Вопрос о Васильеве я согласовал с кем следует.

— Он же не работает!

— Какое мне дело до него, — сердито буркнул Курочкин.

— Васильев не болванка, а человек. Болванку можно бросить — и дело с концом, а человека бросать на произвол судьбы нельзя. Ты знаешь, что Васильев без копейки денег?

— Я бы на его месте пошел работать грузчиком. Что у нас, работы в стране нет?

— Это демагогия, он лишен любимого дела.

Курочкин допил чай. Он волновался, но не хотел выдать этого.

— Тебе бы, Сверстников, не следовало занимать позицию прокурора. Я тебе не подчиненный.

— Ты очень много придаешь значения субординации. Я считаю, что в любой организации должен быть порядок и дисциплина, но прежде всего в любой организации должна быть товарищеская и доверительная обстановка. Не страх за себя должен руководить поступками, а добрая воля, инициатива и талант организованных людей. Партия разрушает иерархию чинопочитания, созданную культом личности, она восстанавливает ленинский демократический принцип взаимоотношения людей. Не секира, а ум, талант, организаторские способности, знания, жизненный опыт могут создать авторитет руководителю. В наших условиях нетерпим, совершенно нетерпим руководитель, достоинство которого в том, что он умеет раздавать тумаки. Такому человеку не место быть руководителем, его назначение быть боксером.

— Наговорил, брат, всего, что и сам теперь не разберешься. — На лице Курочкина заиграла ироническая улыбка. — Добрая воля… Ты только распусти вожжи, не успеешь оглянуться, как тебя вынесет к самой что ни на есть разухабистой анархии.

— Ты не веришь в наших людей, — сказал Сверстников.

Курочкин откинулся на спинку кресла, он не мог скрыть своего превосходства над Сверстниковым, ироническая улыбка не сходила с его лица.

— Людьми надо управлять, а управлять без принуждения пока нельзя. Если над человеком не будет висеть страх — я не боюсь этого слова, — он распустится, он будет плевать на твою дисциплину.

— А сознание?

— Воспитывать надо, это само собой разумеется, но без дубинки не обойдешься.

— И я считаю, что принуждать кое-кого надо, но зачем распространять этот порядок на людей, которые выполняют свои обязанности сознательно. Дубинкой надо умело пользоваться, не избивать верных и честных людей. Надо знать, кому доверяется дубинка, иной, имея ее в руках, творит произвол.

— На кого ты намекаешь?

— По отношению к Васильеву ты совершил произвол, избавился от хорошего работника, честного журналиста и стойкого коммуниста.

— Ты не имеешь права мне бросать такие обвинения. Я перенесу рассмотрение этого вопроса в высшие инстанции. — Курочкин угрожающе посмотрел на Сверстникова: Сверстников, как заметил Курочкин, был настроен воинственно.

— Что же, может быть, придется перенести разговор и в высшие инстанции, если сами не управимся, — отпарировал Сверстников.

Напористость Сверстникова насторожила Курочкина.

— Видишь, как дело повертывается: из-за какого-то Васильева мы с тобой чуть не ссоримся, а ведь нам с тобой работать. Давай-ка, брат, кончим это дело. Что было, то быльем поросло. Васильеву дают хорошее место.

— Разве речь идет о хорошем месте?

Сергей Сверстников быстро вышел из кабинета. Его внезапный уход обескуражил Курочкина, он растерянно развел руками.

Через некоторое время Курочкин пошел к Сверстникову с намерением «сгладить острые углы». Нелля сказала, что Сверстникова вызвал Солнцев.

«Вызвал ли? Чего он туда его позвал? Может быть, новую работу ему предложит. А может быть, Сверстников напросился на прием и наябедничает на меня. Раз он там, наябедничать может…»

Курочкин решительно нажал кнопку звонка.

— Дайте мне голубую папку, — сказал он секретарше.

Он раскрыл папку и медленно листал бумаги, пристально всматриваясь в написанное. Он извлек письмо заведующего отделом кадров завода о том, что Сверстников рекомендовал на завод Марию Андреевну, которая сидела в тюрьме и была в ссылке, на углу бумаги написал: «Тов. Коробову. Считаю необходимым рассмотреть это письмо на партбюро о возмутительной политической беспечности Сверстникова. М. Курочкин».

Курочкин через каждый час посылал секретаря узнать, не возвратился ли Сверстников, но он так и не пришел в редакцию. Курочкин уехал домой часов в одиннадцать вечера с мыслью: «Если что, Солнцев бы мне уже звякнул. Скорей всего Сверстникову предложили другую работу».

Солнцев пригласил Сверстникова на беседу — ему хотелось ближе познакомиться с ним, чтобы пользоваться не только отзывами Курочкина о нем. Курочкин говорил Солнцеву: «Сверстников подает надежды и со временем станет подходящим журналистом. Я обеспокоен личными качествами Сверстникова: Сверстников долгое время был на руководящей партийной работе и привык повелевать людьми, не терпит подчинения и везде выпячивает свое «я». В редакции он уже успел поскандалить со мной, с редактором сельхозотдела Гундобиным, взял под защиту критикана и склочника Васильева. По натуре Сверстников был и остался партийным работником провинциального толка. Надо, конечно, быть объективным — Сверстников энергичен, напорист…»

Солнцев по многолетнему опыту знал, что самое трудное — характеризовать людей. Сам он всегда опасался субъективной оценки, не раз говорил, что кадры партии — государственное достояние и к оценке их надо подходить с позиции не одного человека, а всей партии. Ни в коем случае нельзя допускать предвзятого отношения к людям.

По опыту прежних встреч Сверстников нравился Солнцеву, ему казалось, что он человек с открытой душой, правдивый, честный. Курочкин поколебал этот взгляд. Теперь Солнцеву даже легкий прищур одного глаза Сверстникова показался выражением хитрости.

С противоречивым чувством Солнцев встретил Сверстникова. Беседа началась чересчур официально. Сверстников, человек с чутким сердцем, сразу это подметил, и ему стало неприятно. «ЦК — святейшее место партии, — думал он. — Могут ошибаться везде, а здесь найдут правильное решение. Могут где-то неправильно отнестись к человеку, здесь будет восстановлена истина». Строгий порядок в здании, тишина в коридорах, как в научном учреждении, — все вызывает уважение и доверие. И вот это чувство беспрекословного авторитета как-то вдруг было задето несвойственным официальным тоном и тотчас замкнуло открытое сердце Сверстникова.

Солнцев тоже был недоволен началом разговора и упрекал себя в неумении вести его. «Совсем выпустил из вида, что дело имею с партийным работником, умудренным жизненным опытом, — ругал он себя. — И что значит какая-то фальшь в начале разговора! Она сразу бросилась в глаза Сверстникову. Поэтому он не идет навстречу, выжидает, когда я скажу ему самое главное, ради чего пригласил… Ощетинился, как еж».

— Вы курите? — Солнцев пододвинул Сверстникову коробку папирос «Казбек», хотя сам не курил и держал папиросы для посетителей.

— Нет, — односложно ответил Сверстников.

Солнцев вдруг расхохотался и перешел на «ты».

— Слушай, я забыл, что ты был секретарем обкома партии. Ты вошел, я смотрю на тебя и думаю: «Не огреет ли нас и этот поэт каким-нибудь фортелем?» От замечательных очерков вдруг повернешь куда-нибудь.

Солнцев и Сверстников взглянули в глаза друг другу, сверили искренность улыбок и заговорили.

— Ты ведешь бой с Вяткиной, а тебе надо сражаться…

Сверстников секунду поколебался и тоже перешел на «ты».

— А ты думаешь, это так просто?

— А что тебя сдерживает?

— Не что сдерживает, а кто держит.

— Кто же?

— Ко мне обратилась редакция газеты «Литература» с просьбой написать статью. Согласился, написал. Три месяца не печатают.

Солнцев набрал номер телефона.

— У вас статья Сверстникова? Что же не печатаете?.. А разве вы не знали, что он придерживается другого взгляда… Что же с ним поделаешь, может быть, где и грубовато скажет… Сверстников — партийный поэт… Что, что?.. Такого термина нет? Ну вот я его ввел в обиход, считайте меня новатором.

Солнцев и Сверстников уселись в кресла около журнального столика. Солнцев положил перед Сверстниковым ярко оформленную книжку:

— На английском языке Алексей Красиков «И туда и сюда»? Кто же это издал? — заинтересованно спросил Сверстников. Он стал листать книжку. — О, узнаю! И предисловием снабдили.

Подобие улыбки пробежало по лицу Солнцева.

— И предисловие дали, и оперативно издали. Такую книжку наши противники сразу берут на вооружение. Твои очерки, конечно, за рубежом публиковать не будут. У тебя будет вроде «Анти-Красиков».

— Вроде бы так. — Сверстников стал рассказывать о колхозах, о людях деревни, о партийных работниках.

— Меня очень радует, — сказал Солнцев, — что в трудных условиях, даже когда наворочена куча ошибок, колхозники видят свою дорогу правильно. Смотри, как говорят: «Я защищаю колхоз, а не плохих руководителей, не колхоз виноват, а плохой руководитель». Да, народом осознана великая и непобедимая сила социалистического строя. А как этот товарищ из колхоза оценивает Красикова! «Балаболка!» Метко.

Сверстников засмеялся:

— Кое-кто пытается оправдать Красикова тем, что он молод.

— Рано или поздно зрелость назначит свидание каждому. И, представь себе, никто не может, не в силах прийти раньше или позже к ней. Не явиться на это свидание просто невозможно. Взглянешь в глаза зрелости, все поймешь. Если ты герой, то назовет героем, если ты Человек, назовет Человеком, если ты мокрица, назовет мокрицей… Мы обязаны помочь любому человеку прийти на свидание со зрелостью без стыда за свое прошлое…

Сверстников горячо откликнулся:

— Без стыда перед отцами, перед теми, кто погиб. Мне нравятся слова поэта Луконина: «Убитый солдат в бою вечно на страже». Да, он оберегает нас, как часовой, своей нравственной силой. Наверно, он был зрелым в юности… Я так представляю… Мужество от погибших улетает к живущим… К сожалению, не в каждом сердце оно может свить себе гнездо. Счастлив тот, в чьей душе оно поселится… Мужество не закажешь, не купишь, не вымолишь, его воспитывают с детства.

Солнцев раскрыл папку и подал Сверстникову письмо:

— Красиков, кажется, многое понял. Вот, почитай.

Сверстников стал читать.

Сверстников возвратил письмо Солнцеву.

— Алексею Красикову надо помочь найти свое место в литературе.

— Это верно… Я вспомнил письмо Карла Маркса Иоганну Беккеру. Маркс подготовил первый том «Капитала» к печати и был очень рад. Маркс писал другу: «Это, бесспорно, самый страшный снаряд, который когда-либо был пущен в голову буржуа…» Вот что его радовало.

Солнцев и Сверстников задумались.

— Что делает Васильев? Мне звонил Фролов. Он целиком на стороне Васильева. Как ты оцениваешь Васильева? — спросил Солнцев.

— Партийный человек, подающий большие надежды журналист, талантлив.

— Один зам хвалит Васильева, другой зам дает ему самую плохую характеристику. Курочкин считает Васильева тупым как пень.

— Не скупился, значит, на оценку?! — вырвалось у Сверстникова.

— Как слышишь. А как относишься ты к Курочкину? — неожиданно спросил Солнцев Сверстникова.

— Я не могу дать ему сейчас характеристику, надо подумать…

— Что же, подумай. — Солнцев посмотрел на часы. — Время идти к секретарю ЦК. Потолковали мы с тобой, кажется, вдосталь, почти три часа.

Сверстников тоже взглянул на часы:

— Да, почти. А для чего ты меня вызывал?

Солнцев хитро подмигнул.

— Я вызывал? Просто у нас с тобой возникла необходимость поговорить.

От Солнцева Сверстников уехал на дачу. Там он сразу же ушел в лес.

Сергей Сверстников подумал, что дни бегут и бегут… Давно ли вот здесь май рассыпал синеву незабудок, а на этой лужайке звенели серебряные колокольчики, ландыши, а теперь уже цветут ромашки и лесные фиалки.

На другой день Курочкин зашел к Сверстникову.

— Обещают дождь, — сказал Сверстников.

Курочкин сел.

— Дождь — это хорошо… Что нового?

— Ничего.

— Я тебя вчера искал.

— Я был у Солнцева.

— Что он говорит?

— Так, обменялись мнениями.

— По каким вопросам?

— По самым разным, без программы.

Курочкин понял, что Сверстников о беседе с Солнцевым не имеет намерения рассказать.

— Ну что ж, давай закрутим машину и еще один номерок «Новой эры» выдадим свету. Пусть будет он лучше, чем вчерашний.

Курочкин ушел к себе и вызвал Коробова.

— Ты что вопрос о Сверстникове не ставишь?

— Какой вопрос? — спросил Коробов.

— Забыл? Письмо о Сверстникове из отдела кадров завода помнишь? То-то. Кому нужна волокита? Сверстников станет нервничать, гляди, и ошибку допустит. Поторапливайся.

Коробов пошел к Сверстникову, помявшись, спросил:

— Ты знаешь Марию Андреевну?

— Знаю.

— Ты ее рекомендовал на работу на завод?

— Да, рекомендовал. А что?

— Возможны неприятности.

Сверстников вспомнил, как он познакомился с Марией Андреевной. Он с Галей был тогда на даче Петра Телегина. Показывая на женщину, усердно мотыжившую землю в саду, Телегин сказал: «Пригласил ее помочь привести в порядок сад, а теперь жалко отпускать. Она нигде не работает, ей просто некуда идти. Оставил бы у себя, да есть домработница. А работник — золото». — «Пусть к нам идет, как, Галя, смотришь?» Галя сразу же согласилась.

Мария Андреевна стала помогать Гале, она стирала, убирала комнаты, ходила на рынок. Заметила, что одни туфли потускнели, сходила купила краски и покрасила, увидела — тапочки у Сергея разорвались по шву, починила. Гале она сообщала, что в ближайших магазинах продают то необыкновенные свитеры, то затейливые женские халаты. Иногда Галя и Сергей долго смеялись над ее поступками.

Мария Андреевна отправилась со срочным поручением, но вернулась только через три часа.

— Что случилось? — спросила ее Галя.

— Пожар смотрела. — И начала рассказывать подробности.

Как-то Мария Андреевна сообщила:

— Я в тюрьме сидела, поваром там была.

— За что?

— За спекуляцию, на семь лет была осуждена, за хорошую работу через два года выпустили. Потом там жила вольнонаемной. Хорошо жила.

Сверстников, явно рассерженный, спросил:

— Разве можно обкрадывать своих людей?

— Я ничего не украла, я продавала.

— А сколько на этом наживала?

— Хорошо зарабатывала, я все себе купила: в комнате был диван, радиоприемник, на себя я купила котиковую шубу — шесть тысяч рублей уплатила. Жила — как сыр в масле каталась…

— И докаталась. Что же не продолжаете свое дело?

— Я-то? Нет, я не буду больше. Деньги большие, текут сквозь пальцы. Нет уж, боже меня упаси, не хочу этой спекуляции.

Сергей Сверстников смотрел на худую, жилистую женщину.

— А может быть, попытаешь еще счастья? — ехидно спросил ее Сверстников.

— Нет. Я хочу на заводе поработать.

— Хочешь?

— Хочу.

Сверстников порекомендовал ее на энский завод. И стала она там работать.

Рассказав все это Коробову, Сверстников спросил:

— Говоришь, возможны неприятности. Что же она набедокурила?

— Я еще толком ничего не знаю, мне Курочкин переслал бумагу из отдела кадров завода. Ты что, поручился за нее? — спросил Коробов.

— Да, поручился, сказал, что буду отвечать своей собственной головой.

Коробов засмеялся.

— Доверчивый ты человек.

Как-то Сверстникову позвонил главный редактор газеты «Литература».

— Привет поэту Сергею Сверстникову. Твою статью «Столбовая дорога советской поэзии» запустили в производство.

Но прошла неделя — статья в газете не появилась. Сверстников зашел к заведующему отделом критики и библиографии.

— Как хорошо, что вы зашли! Хотел вам звонить. Случилось невероятное в практике нашей газеты — потеряли оригинал вашей статьи.

Сверстников отдал второй экземпляр статьи, хранившийся у него.

Дня через три поздно вечером его попросили приехать в редакцию прочитать гранки. Приехал, прочитал. Статья оставалась боевой, отстаивала идейные и эстетические позиции советской литературы, но острие ее направлялось лишь косвенно против поэтов и писателей, «клюнувших» на буржуазную пропаганду. Сверстников запротестовал:

— Такую статью я подписывать не буду.

— Исправлять поздно, главный редактор подписал номер в печать. Надо было раньше приехать.

— Позвонили бы утром.

— Обзвонили все телефоны в поисках вас, но нигде не обнаружили.

Сверстников вспомнил, что из редакции никуда не выезжал.

— Тогда снимайте статью.

По требованию Сверстникова полосу все же переверстали, исчезнувшие абзацы из его статьи восстановили.

На статью «Столбовая дорога советской поэзии» никто не откликался, с неделю царило молчание. Затем стали появляться в газете «Литература» мелкие заметки то об одном, то о другом сборнике стихов Сверстникова. Начинались они обычно так: «Появление Сверстникова в литературе поначалу обещало что-то, но, пусть это горько сознавать, его умение рифмовать было ошибочно принято за талант».

Как ни крепился Сверстников, а день ото дня становился все мрачнее. Он старался остаться один и думал о том, не ошибся ли, может быть, в самом деле стихами зря бумагу марает. Перечитал многие свои стихи и поэмы, ему они нравились. Тогда он строго сказал себе: «Каждому автору нравится, что он написал». Сверстников сел за стол, пододвинул к себе стопку чистой бумаги, взял в руки ручку. Он просидел полчаса, час, но не складывалось ни одной строки. Сверстников пробурчал: «Вроде бы вывихнул ногу и не можешь ходить, вроде бы оборвал сухожилие правой руки и она беспомощно висит».

Друг поэта писатель Петр Телегин, читая эти заметки, негодовал. Он встретил Сверстникова в Доме литераторов, обнял и горячо начал убеждать, что такую по искренности и темпераменту статью Сверстникова ему было радостно читать, а эти укусы — ерунда. Писательница Марина Колосова позвонила по телефону и спросила: «Сережа, ты не перепугался?»

Но удар следовал за ударом. Мелкие заметки сменила огромная статья. Все было в ней убедительно и доказательно, приводились строфы стихов, цитаты из статей Сверстникова. Получилось так, что герой его поэмы «Вершители» не искренен, не энергичен в жизни. «Это не случайно», — писалось в статье, и ставились отточия. И уже совсем бесцеремонно автор судил Сверстникова, когда речь коснулась эстетических проблем. «Сверстников нетерпим ко всем, кто думает иначе, хотя бы в частностях, в деталях… Но ведь имеет право человек на свой взгляд хотя бы в частностях!.. Статья Сверстникова изобилует не только намеками, но даже личными выпадами против замечательных писателей. Чувствуется и в тоне статьи, и в подборе слов, и в оценках яростный азарт, здесь уже самое большое преувеличение для Сверстникова не есть преувеличение. Он противопоставляет понятие идейности мастерству, идейное начало — художественности».

Встретив Сверстникова, Вяткина, улыбаясь, взяла его под руку.

— Грустите?

— Не то что грущу, а уж очень муторно.

— Муторно? Может быть, моторно?

— Муторно — русское слово. Даль и Ушаков его объясняют одинаково: на душе неприятно, тревожно, беспокойно. В лесники, что ли, податься?.. — глубоко вздохнул Сверстников.

Выслушав Сверстникова, Вяткина воскликнула:

— Ужас! Сверстников — лесник. Да вы что, с ума сошли?

Вяткиной было тяжело видеть Сверстникова грустным. Облыжное отрицание поэта ей было противно, она нервничала, грубила своим друзьям.

Сверстников грустно посмотрел на Вяткину:

— Буду писать цветочки, птичек, любовь… В детстве я пристрастился собирать коллекцию яиц, выискивал гнезда и брал одно яйцо, протыкал с обеих сторон иголкой и выдувал жидкость. Много уже я собрал. Однажды присмотрел гнездо филина, полез на дерево и хотел было засунуть руку в дупло, как оттуда со свистом вылетела птица и села рядом на сук. Один парнишка снизу стрельнул из рогатки дробью, и филин тяжело свалился.

Я спустился с дерева с богатой добычей: яйца филина — это гордость мальчишек. «Ребята, смотрите!» Я протянул к ним руку с яйцом и увидел около своих ног огромную птицу, распластавшую крылья по земле… Уже начали рыбачить, как рядом в лесу заулюлюкало. Я понял, филин плакал по своей подруге. Разгоревшийся костер отогнал птицу, но, когда заглох, опять заулюлюкало… Ребятишки, что с нас возьмешь, испугались. Мы прижались друг к другу, дрожали и кто уж знает, когда заснули… Больше я не собирал яиц… После долго снился филин, и я в тревоге просыпался. И если мать говорила: «Тоска какая-то», то я будто слышал плач филина.

— Говорят, любовь бывает однажды… Я заметила, чувство безграничного восторга тоже бывает одно.

— Радость и грусть, любовь и ненависть могут повторяться, но они имеют, ну, что ли, разное напряжение… При одном напряжении они взволнуют, при другом — поразят… Высокое напряжение… это и есть капля, в которой отразились чувство и солнце, и она, эта капля, кипит…

— Нет, вы не сможете быть лесником, это ведь чувство покоя?

Сверстников откинул со лба прядь седых волос, обнажился широкий лоб, и лукаво улыбнулся.

— Я не смогу быть лесником?.. Красная гвоздика — цветок революции.

— Я знаю, вы очень волнуетесь на редколлегии. Я сидела недалеко от вас и видела, вы все писали одно слово: «Туман, туман, туман…»

— Я уже забыл. — Сверстников склонил голову.

Пришли домой к Вяткиной, сели на диван и говорили, говорили. Она положила ему руку на плечо.

— Не надо.

И Вяткина не могла не послушаться. Она проводила Сверстникова. Вернулась в квартиру, раскачиваясь, медленно подошла к дивану, порывисто села, осмотрелась, будто что-то поискала, и заплакала.