Справедливость

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сверстников на машине доехал до Ленинского проспекта.

— Езжай в гараж, я пешком пойду, соскучился по Москве, — сказал он шоферу.

Весна и в Москве почти уже встретилась с летом. Солнце щедро дарит свет и тепло выстроившимся в стройные шеренги кудрявым липам, застенчивым березкам, медовым тополям.

Празднично поглядывают на улицы дома, чем-то ласкают взор. На хорошо обработанных клумбах буйно цветут нарциссы, пионы и непременные, так веселящие душу анютины глазки.

Сверстников остановился у театральной рекламы и с удивлением посмотрел под ноги на развороченный бетон.

«Какая силища!»

Под бетонной плитой живут корни, оставленные отступившим с этих мест лесом. Всем ли им пришлось вести схватку с непроницаемой, холодной плитой, сказать трудно, но совершенно бесспорно, что отважился на подвиг вот этот дубок. Он настойчиво толкал и пробивал плиту. Плита вначале упиралась, потом стала кряхтеть и вдруг в какую-то секунду развалилась: большие куски бетона опрокинулись и обнажили парную землю, мягкую и сочную, как творог. Зеленый прутик с упругими прожилками на листочках легко вздохнул, свободно глянул на синее небо.

«Какая силища!»

Сверстников взял кусок бетона в руки и попытался разломить, — как ни старался, не отломилось даже крошки. Тогда он со всей силой бросил кусок бетона на лежащий камень. Бетон зазвенел, скользнул по камню и высек пучок искр, но не потерял ни одного кусочка.

Сверстников сказал дубку:

— И ты это сделал?!

Проспект жил под куполом свежего весеннего неба.

Через Ленинский проспект лежит путь от Внуковского аэродрома к центру Москвы, к Красной площади, к Кремлю, к Мавзолею Владимира Ильича Ленина. По этой широченной магистрали столицы промчалась не одна озаренная ликованием народа молодая слава. По этой магистрали ехали делегации коммунистических и рабочих партий на съезды КПСС. Для многих известных и безызвестных людей знакомство с Городом Солнца не по Кампанелла, а в жизни начиналось с Ленинского проспекта.

Мимо Сверстникова неслись один за другим экспрессы с Внуковского аэродрома: англичане, французы, немцы, арабы, африканцы повернулись к открытым окнам автобусов и всматриваются в улицу. На их лицах он читал: «Москва, вон она какая!» Из окон автобусов нередко приветливо махали руками, и Сверстников вместе со спешащими москвичами отвечал им улыбкой: «Добро пожаловать!»

В редакции «Новой эры» все окна были открыты, и ветерок свободно прогуливался по комнатам.

— С приездом! — еще издали крикнул Курочкин Сверстникову. — Удачно съездил?

Курочкин немного пополнел и, что особенно бросилось Сверстникову в глаза, обрел уверенную походку.

— Статья Васильева «Откровенность» и в основе и в деталях отображает действительность, — ответил Сверстников. — Первый секретарь обкома Фролов находит, что это очень удачное выступление «Новой эры».

— Приятно слышать, будем считать ее в активе нашей газеты. — Сверстников чувствовал крепкое рукопожатие Курочкина и отвечал тем же, а сам думал: «Курочкин не подозревает, что я знаю о его ходатайстве снять меня с работы». — Каждый год весна, в сущности, все одно и то же. Одно и то же.

Сверстников быстрым взглядом окинул Курочкина, ходившего вдоль окон и подставлявшего всего себя весеннему солнцу. «Давно голову не брил: от уха до уха выросла кромочка рыжих волос».

— Я бы этого не сказал: понятие «весна» одинаковое, а сама весна никогда себя не повторяет, — заметил Сверстников. — Природа очень мудрая, она не терпит стандарта.

Курочкин остановился около окна, зажмурился и принимал все солнце на свое одутловатое лицо.

— Так что же, выходит, у тебя с Вяткиной снова скандал? — спросил он.

— Скандала нет, а взгляды не всегда сходятся.

— Я уж давно замечаю, что Вяткина гнет не в ту сторону. На днях я полистал подшивку нашей газеты, взвесил, обмозговал: не туда она клонит.

Сверстников насторожился.

— На верхах-то не одобряют всякие выкрутасы в искусстве, модерн, формализм и прочее. Она может подвести газету и нас поставить под удар.

— Может, — согласился Сверстников.

— Может, может! Выдвинуть ее, что ли?

— То есть?

— Ну, в смысле освободиться от такого редактора отдела.

Сверстников склонил голову.

— Твое мнение какое? — настойчиво спросил Курочкин.

— Вяткина способный человек. Она заблуждается — это верно. Но, мне думается, ее можно поправить.

— Вяткину поправить?! — Курочкин захохотал. — Вижу, вижу, она из тебя скоро станет веревки вить. Отсечь, отсечь!

— Не то время и не те люди, чтобы отсечением решать дела. Ты говорил: «Мы должны бороться за душу каждого сектанта». Правильно сказал. А почему нам отсекать душу коммуниста? Разве за душу коммуниста мы не можем и не обязаны вести бой?

— Усложняешь дело. Вяткина руководящий пост занимает. Из партии мы ее не исключаем.

Сверстников встал и уперся руками в стол.

— Если дорога душа сектанта, то душа коммуниста стоит много больше. Как теперь поступим с Васильевым?

Курочкин укоризненно посмотрел на Сверстникова.

— Все уже забыли Васильева.

— А справедливость?

— Да, кстати, — вспомнил Курочкин, — получено решение обкома партии и завтра публикуем. Статья «Откровенность» признана правильной.

В кабинет вошел редактор сельхозотдела газеты Гундобин. В это время Сверстников сказал:

— Нет, так не может быть. Мы восстановили справедливость там, в городе Широком, мы восстановим ее и здесь, в редакции «Новой эры». Партия этого требует.

Гундобин вдруг закричал, чем немало удивил Сверстникова:

— Что ты все кричишь — партия, партия? Что, мы хуже тебя? Что, мы не коммунисты, что ты нас все поучаешь?

Сверстников заметил одобрительный взгляд Курочкина, обращенный к Гундобину, сдерживая себя, проговорил:

— Кто вам позволил на меня кричать, товарищ Гундобин?

Гундобин остановиться уже не мог, губы его дрожали, руки тряслись, он срывался с баса на дискант, с дисканта на бас.

— Ты хочешь свои порядки в редакции установить. Привык в обкоме командовать.

Сверстников понимал, что поведение Гундобина пахнет провокацией. Понимал это и Курочкин, но он не вмешивался в пылкий разговор — решил предоставить событиям развиваться самим («Там сообразим, что дальше делать»).

— Я был доверенным лицом партии, секретарем обкома партии, а не секретарем обкома Сталина. Между прочим, в то время меня некоторые товарищи называли свидетелем их честности, верности и преданности перед партией. И я тогда на военной коллегии говорил о них, что они верные ленинцы. Этого требовала справедливость. Справедливость требует, чтобы и Васильев был огражден от произвола.

Гундобин нервно рвал лист бумаги. Он уже лет двадцать работает в газетах, и все в сельхозотделах, и уже поднаторел, как говорил Курочкин, в вопросах сельского хозяйства. Ему удавалось иногда ставить на страницах газеты крупные вопросы.

Его страсть — ловить новости на лету и делиться ими. Стоило поздороваться с кем-либо, как он уже спрашивал: «Ты слышал, говорят…» Мясистые его губы вышлепывали слова округлые, ребристые, плоские и колючие, из которых составлялась правда, полуправда и ложь. Очередную новость Гундобин заканчивал: «За что купил, за то и продаю». Так или иначе, Курочкин от него узнавал нередко совершенно точные новости.

Курочкин не раз предупреждал своего друга не говорить громко и не волноваться, но тот ничего с собой поделать не мог. Так и теперь он «взвинтился» и накричал на Сверстникова.

— К чему так горячо спорить? — Курочкин нашел нужным вмешаться в разговор. Как он угадывал, когда нужно подать реплику, когда вмешаться в спор, это трудно сказать, — он обладал чутьем птицы: она знает, куда и когда лететь. — Публикацией ответа обкома мы подтверждаем правильность выступления газеты. Васильев перейдет на другую работу. Прежнее решение редколлегии мы найдем несостоявшимся… Вопрос-то выеденного яйца не стоит.

Сверстников понял, что Курочкин на попятную не пойдет. Он хорошо знал, что Васильев испортил отношения с Курочкиным года два назад. На летучке очередной критик Гундобин вначале сказал, что его тронула глубиной и формой передовая статья, написанная Михаилом Федоровичем Курочкиным. Не вдаваясь в рассмотрение существа статьи, Гундобин добавил, что «она могла бы служить примером».

Васильев выступил вслед за Гундобиным и доказывал теоретическую несостоятельность некоторых положений статьи, сослался на небрежно написанные фразы. Васильев не ограничился рассмотрением только передовой статьи, он заявил: «У Михаила Федоровича нет морального права на редактирование газеты».

Курочкин вскочил со стула, закричал:

— Это безобразие! Анархизм! Подрыв авторитета руководства!

Главный редактор газеты Невский успокоил Курочкина.

— Мы сами с тобой подрываем свой авторитет, — сказал он. — Каждая моя ошибка не прибавляет, а уменьшает вес моего авторитета.

Слово «вес» кольнуло Курочкина, как иглой, он перед началом редакционного совещания громогласно произнес остроту: «Э-э, тот товарищ имел сто килограммов веса, не считая общественного».

Ошибки в статье были явными, но резкость Васильева тоже бросилась в глаза. Вот с тех пор и теплилась, а иногда и пламенела гласная и негласная война Курочкина с Васильевым.

К себе Сверстников пришел взволнованный. Нелля заметила на его лице красные пятна.

— Зайдите, Нелля.

— Я вас слушаю, — сказала она.

Сверстников не поднял головы, рассматривая оттиск полосы, лежавшей на столе.

— Где Васильев? — спросил он отрывисто.

— Я его не сторожу.

Сверстников поднял голову.

— Что вы сказали?

Нелля не изменила холодного выражения лица.

— Вот бумаги, читайте, они давно ждут вас. — Нелля положила на стол три папки. — Читайте, если потом будут вопросы, позвоните… — Нелля вышла из кабинета.

«Что-то произошло», — подумал Сверстников, тревога вселилась в его сердце, но он все же принялся разбирать почту.

Были письма, обращенные к нему. Из Румынии муж и жена просили принять слова признательности за радость, доставленную его стихами. Из Франции откликнулся художник — русский эмигрант, подаривший поэту, когда он там был, рисунок «Кактус». Сверстников позже написал стихи «Кактус». «Я прочитал ваши стихи «Кактус». Будто вы бросили меня в бушующее море, не нахожу я теперь покоя… Тянет на родину».

Телеграммы ТАСС. В США белые подбросили в негритянскую школу ядовитых змей, они покусали детей. Обезьяна — художник. За ее картины платят столько долларов, сколько ста художникам-реалистам за всю жизнь не выплачивали. Еще одна африканская страна освободилась от колониальной зависимости. Письмо из той же Африки: «Я прочитал книгу «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Превосходная книга. Расскажите, как длинен путь до полной свободы?»

Он читал и читал письма, радовался, грустил, негодовал.

Письмо короткое, на листке школьной тетради, написанное неуклюжими печатными буквами, без подписи. Он уже держал такое письмо там, в Широком, о тайной связи Васильева с медицинской сестрой. Такое же письмо выпало сейчас у него из рук.

Сверстников нажал кнопку. Нелля вошла.

— Это? Да? — Он стоял около стены и показывал пальцем на письмо.

Нелля хмурая вышла из кабинета.

«Что сейчас делает Гусев? — тяжело вздохнув, задумался Сверстников. — Наверное, он с детками сидит в гостиной и рассказывает им что-то смешное. Ему радостно, что к нему прижались младшие дочери, а другие жадно вбирают его слова… Видят ли дети его глаза?.. Оживляется ли лицо Гусева, когда он с ними, с детьми? А может быть, он сидит мрачный в углу гостиной и страдает? Может быть, он мучается, что совершил подлость? А может быть… может быть он и не догадывается, что совершил подлость».

Только уехал Сверстников в Широкое, как в редакцию поступило оттуда письмо без подписи, компрометирующее Васильева. Он будто бы в Широком имел интимную связь с медицинской сестрой. Курочкин прочитал письмо и ехидно проговорил: «Моралист!» В уголке письма он написал: «Сверстникову. Вот он какой, Васильев! К.».

Секретарша сказала Курочкину:

— Сверстников не скоро приедет, бумага будет его ждать, может быть, ее положить в голубую папку?

— В голубую? Нет, пусть лежит у секретаря Сверстникова.

У Курочкина была голубая папка, он хранил в ней бумаги, над которыми надо было подумать или которым, по его мнению, не следовало давать быстрый ход. Почему Курочкин избрал для таких бумаг папку голубого цвета, секретарша понять не могла. В этой папке вот уже третий месяц лежит письмо заведующего отделом кадров энского завода о том, что Сверстников рекомендовал на завод, выполняющий особо важные задания, человека, который привлекался к судебной ответственности и был в ссылке. Тогда Курочкин повертел бумагу в руках, хотел было начертить резолюцию: «Сверстникову. Для сведения», но раздумал и приказал секретарше положить бумагу в голубую папку.

Анонимку на Васильева Курочкин не хотел держать в голубой папке:

— Пусть бумага идет по всем инстанциям.

Секретарша знала, что это значит: бумагу нужно записать в книгу, размножить и ознакомить всех членов редколлегии и редакторов отделов. «Михаил Федорович делу Васильева придает всеобщую гласность и особую важность», — подумала секретарша.

Подлинное письмо со штампами и номерами пришло к Нелле для доклада Сверстникову. Сортируя бумаги по пачкам, Нелля прочитала анонимку. У нее будто что-то в сердце оборвалось. Нелля удивилась, что до сих пор не спросила себя: «Какие недостатки имеет Васильев, чем он плох?»

«Это ужасно, как ослепил он меня!» Анонимка как бы сорвала маску с Васильева и показала подлинное его лицо. Ей не хотелось этому верить, но от правды не уйдешь — Николай не тот, за кого она его принимала. Нелля была осмотрительна, видела в ухажерах то, что они старательно скрывали. И вот, все же не уберегла своей любви от грязного прикосновения.

До приезда Сверстникова она уже приучила себя быть без Васильева, не вспоминать его. В первый же день, когда познакомилась с анонимкой, чтобы не встретиться с Николаем, Нелля жила у подруги. Николай приходил много раз на квартиру, но никто не откликался на звонок, а ключ был у Нелли.

Николай зашел к Нелле в редакцию, но она только сказал ему: «Уходи, не показывайся мне на глаза». Николай не уходил. Нелля сама ушла. А вот сегодня, когда появился Сверстников и она не услышала от него: «Все это ерунда, Васильев честный человек», она растерялась, пала духом. И все это очень некстати: завтра в девять часов надо быть на аэродроме в Тушине, а ей не спится, надо быть бодрой, собранной, а сон не идет. Она требовала от себя покоя, выдержки и забывалась на какое-то время, потом снова начинала волноваться и снова приказывала быть спокойной.

На аэродроме все видели Неллю не как всегда веселой, бодрой, а сосредоточенной, утомленной. Ее спрашивали: «Здорова ли?» Отвечала: «Здорова. Буду прыгать».

Ей предстояло сделать затяжной прыжок с парашютом. Не надо бы, нервы напряжены. «Ну, а если когда-нибудь понадобится прыгать, когда будет еще хуже…» Последовала команда. Нелля не шелохнулась. «Неужели струсила? Прыгай!» Командир повторил команду. Нелля сделала шаг и… провалилась в бездну. С земли следили за ней. Вот уже пора парашюту раскрыться, секунда, другая, третья, нет, не раскрылся. Сирена протрубила тревогу. Санитарная машина ринулась к месту приземления… Парашют вырос мгновенно в воздухе, однако спуск был стремительным. Санитарная машина подоспела к моменту приземления Нелли. «Ничего!» — сказала она врачу и стала складывать парашют. Только через несколько минут поняла, что ушибла бедро и локоть.

После возвращения Сверстникова из командировки Вяткина встретила его с искренним радушием. Нашла в нем перемены, отметила, что он загорел и стал еще более привлекательным. Сверстников в Вяткиной тоже нашел перемену, какую-то необыкновенную внимательность к его особе. Она принесла ему журналы и газеты.

— Это я вам приготовила, прочтите. Вы как-то сказали мне, что я имею взгляды на литературу и искусство, далекие от партийных. Я могу теперь сказать, что я ближе к партийной позиции, чем вы.

— Вот как?!

— Да, да, прочитайте газету «Литература» и этот журнал.

Сверстников заметил среди принесенных газет и номер «Литературы» со статьей Лушкина. «Все в том же духе», — подумал Сверстников и сказал:

— Вам хорошо известно, что писатель не может творить произвола над героями своей книги, как не может его быть в жизни. Насилие над героями неминуемо ведет к разрушению художественного образа, к снижение художественного уровня всего произведения. Согласны?

— Допустим, — сказала Вяткина, не зная, куда выведет мысль Сверстникова.

— Пусть будет так: допустим. Но если мы такой взгляд допускаем, то и критик не может творить произвола над произведениями литературы и искусства, наделять героев разбираемых им произведений качествами, о которых нет и слова в произведениях, или делать выводы, которые не вытекают из поступков героев, из строя всего произведения.

Валерия Вячеславна чувствовала какую-то сильную правду в суждениях Сверстникова. Все, что он говорит, вообще кажется убедительным, но стоит коснуться конкретных произведений литературы и искусства, обнаружатся их расхождения. Он одобряет одно, она — другое, она испытывает наслаждение от того, что у Сверстникова вызывает протест.

— У нас разные вкусы, — сказала Вяткина.

— Если бы речь шла только о вкусах… Но нам-то с вами надо иметь одни идейные и эстетические позиции, мы с вами выпускаем не частную газету. Газета — часть партийной литературы, и делать ее надо по-партийному, без поддавков нашим идейным противникам.

— Вы прочтите все, что я вам принесла, может быть, вы примете что-то от них.

— Обязательно прочитаю. А теперь поговорим о картине Павла Архипова.

Членам редколлегии по просьбе Вяткиной разослали статью «Картина Павла Архипова». Художник изобразил встречу Ленина с крестьянином в деревенской бревенчатой избе. Выписаны сучки и трещины на сосновых бревнах, всамделишная медь самовара на столе, покрытом узорчатой клеенкой, копоть в стекле висячей керосиновой лампы.

— Вам нравится эта картина? — спросила Вяткина у Сверстникова.

— Нет.

— Тут же Ленин.

— В том-то и дело, что Ленина на этой картине нет.

Вяткина положила на стол фотографию с картины Архипова.

— Это — Ленин.

— Нет, это не Ленин.

— Схожесть, смотрите, какая схожесть.

Сверстников встал из-за стола и сел в кресло напротив Вяткиной.

— Это не Ленин. Всмотритесь внимательнее в картину. Крестьянин склонил слегка голову набок и лукаво смотрит на Ленина. Крестьянин — настоящее искусство. А Ленин? Будто и не видит хитринки крестьянина. Извините, я не знаю Ленина-толстовца, я знаю Ленина-революционера. Схожесть — заявка человека на талант художника, но схожесть еще не искусство.

Вяткина не ожидала протеста Сверстникова. Она не была восхищена картиной Павла Архипова, но решила похвалить ее, чтобы порадовать Сверстникова.

— Архипов ваш друг, — сказала она.

— Тем более я должен быть строг.

Сверстников рассказал ей, что видел еще первый вариант картины Архипова. Тогда крестьянин выглядел чуть ли не вождем. «Павел, ты написал неправду», — сказал тогда Архипову Сверстников. «Все здесь истина», — подумав немного, ответил Архипов. «Ты сказал хорошее слово «истина». Вот крестьянин у тебя истина. Он у тебя очень зорок, а Ленин изображен не живым, без глубокой мысли».

Снова шесть месяцев Архипов работал над картиной. Он показал Сверстникову новый вариант, который и отнес на выставку. О нем и написана теперь статья. Сверстников опять раскритиковал картину, но Архипов не принял критики.

Вяткина глубоко задумалась.

— Рассорились?

Сверстников засмеялся:

— Нет. Я ему сказал: крестьянину с таким Лениным не о чем беседовать.

Вяткина ушла от Сверстникова, в коридоре остановилась: «Вернусь к нему, вернусь и скажу: «Я вас люблю». Она постояла какое-то время, а потом, раскачиваясь, опустив голову, побрела в свой кабинет.

Сверстников раскрыл журнал. С репродукции картины Телюмина смотрели какие-то тощие, удрученные, раскисшие люди… Автор статьи не скупился на похвалу: «Картина Телюмина привлекает к себе своим яростным темпераментом», «взрывчатой силой характеров», «высоким пафосом». Сверстников протирал глаза и смотрел на репродукцию, он вставал и ходил по комнате, до одури жмурил глаза и опять смотрел… «Ни темперамента, ни взрывчатой силы».

Автор статьи говорил о тех, кто с ним не соглашается, называл их «дремучими невеждами», «вульгаризаторами», «догматиками». Сверстников усмехнулся, подумал: «Сильные аргументы!»

Сверстников добросовестно перечитал все, с чем Вяткина советовала ему ознакомиться. В газете «Литература» и в одном толстом журнале хвалили книги, которые ему откровенно не нравились, захваленные картины казались ему намеренным искажением жизни, музыка — душераздирающими воплями.

В командировке он читал статьи в «Правде», в толстых журналах Москвы и Ленинграда с другими взглядами на литературу и искусство, но этих статей Вяткина не предложила ему.

Сверстников вспомнил дядю Степана, старого большевика, подпольщика. Уже давно это было. Подписав Сверстникову рекомендацию для вступления в партию, он сказал: «Сергей, трудно ли, легко ли тебе будет, советуйся с Лениным, а потом решай». И еще он говорил: «Партия у нас могучая, призывай ее к делу. Другой силы такой, как партия коммунистов, нет на свете». Будто живой встал сейчас дядя Степан перед Сверстниковым: с бородой и длиннущими сивыми усами. Будто он положил сейчас, как тогда, на плечо Сергея натруженную тяжелую руку слесаря и говорит: «Посоветуйся с Лениным и решай, подумай и решай».

Вот уже неделю в газете «Новая эра» из номера в номер печатаются очерки Сверстникова. Вяткина читает их с интересом. Раздумья Сверстникова об отстающих колхозах отличались от мыслей Красикова. Сверстников обнаруживает в деревенской жизни те же недостатки, что и Красиков, но глубоко и со знанием дела вскрывает причины появления плохих колхозов.

— Не перегибаете ли вы палку, напирая в очерках на развитие материального интереса колхозников? — спросила вчера Вяткина Сверстникова.

— Колхозник бежит из деревни не от колхоза, а от плохой жизни. Жизнь сурово убеждает нас, что без удовлетворения материального интереса колхозника мы не двинемся вперед.

— Разве этого председатели колхозов не понимают?

— Не все от них зависит. Вы успели прочитать очерк «Руководство и опека»?

— Да, читала.

В этом очерке Сверстников писал: «К сожалению, во многих случаях спутаны понятия «руководство» и «опека», и, чего греха таить, есть руководители, которые мелкую опеку считают руководством. Опека убивает в зародыше инициативу, сеет пренебрежение к коллективному мнению… Все говорят о применении принципа материальной заинтересованности, но не все подводят материальную базу под его основание. Воздвигается дом без фундамента».

— Я не поняла мысли. Что значит — воздвигается дом без фундамента?

Сверстников с горечью ответил:

— О каком применении принципа материальной заинтересованности может идти речь, если себестоимость продукции выше приемочной цены?!

Вяткина ждала появления очерков Сверстникова, и когда брала в руки газету «Новая эра», читала в первую очередь их. Заголовки привлекали внимание и обещали рассказать что-то необычное.

Сейчас перед Вяткиной новый очерк — «Техническое мужание крестьянства». В нем Сверстников рассказывает о стремлении колхозников овладеть механизаторскими профессиями. «Индустрия, по его мнению, завершает победу коллективизма над индивидуализмом в деревне».

Вяткина зажмурила глаза, и перед ней встал Сергей Сверстников — плечистый, с серебряной головой и совсем-совсем молодым, энергичным лицом. В последнее время она о нем думает и днем и ночью, мысленно устраивает встречи, разговаривает, ласкает и принимает горячие и порывистые его ласки.

Красиков начал замечать в Вяткиной перемены. Он предложил ей встретиться, она отказалась. Раньше она этого не делала — сама свиданий не назначала, но от его приглашений не отказывалась. «У тебя новый роман?» — спросил Красиков. Вяткина ему не ответила, только удивленно повела плечами. Красиков был настойчив: «Ты в кого-то влюбилась?» — «А где она, эта любовь?»

Вяткина этот вопрос уже задавала Красикову три года назад, когда он сказал, что любит ее. Она не верила в любовь других, и сама никогда и никого не любила. Валерия слышала и много читала о первой любви, но была убеждена, что первую любовь люди выдумывают. У нее не было и привязанности. Бездумно и послушно подчинялась она Красикову, ходила за ним, как собачка, но если он уезжал на месяц, на два, даже не вспоминала о нем. Как только он возвращался из поездки, она опять шла с ним — в кино, в театр, в парк. «Не он, так другой, но кто-то рядом должен быть. И уж лучше пусть будет Красиков».

Красиков объяснил Вяткиной: «Ты ведь моя, да?» — «Да». — «Безропотное удовлетворение моих желаний и есть любовь, я даже осмелюсь сказать — преданная». Красиков смеялся, Вяткина горько улыбалась. «Тогда я не ошибаюсь — любви нет», — говорила она. Красиков сердился: «Тогда ты холодная как лед». — «Ты меня этим не обидел».

И вот через три года она снова задала ему этот вопрос: «А где она, эта любовь?» Новых аргументов у Красикова не было, и он не знал, что Валерия уже близка к открытию любви. Про себя она произносила: «Возьми бесценный жемчуг, а мне любовь отдай», и начинала понимать глубокий смысл этой поэтической и музыкальной фразы. Ей осталось сделать еще шаг, два, чтобы увидеть сияние любви, как рудокопу остается сделать еще одно усилие, чтобы открыть золотоносную жилу. «Больше мы с тобой не встретимся», — резко и зло сказал Красиков и ушел. Вяткина приняла разрыв хладнокровно.

Она уже узнала, что может радоваться, как ребенок… Когда шла по коридору редакции, ее под руку подхватил Сверстников.

— Я к вам, — сказала она.

— Я уезжаю.

— Опять? Не надо, останьтесь!

Ей не хотелось, чтобы уезжал Сверстников, как когда-то она не хотела, чтобы от нее уезжала на курорт мать. Тогда наполнилось глубоким смыслом слово «разлука», теперь оно вспомнилось, и горечь разлилась по сердцу.

— Мне скучно будет, не уезжайте.

Сверстников этим признанием был немало удивлен. Пристально смотрел он в лицо Вяткиной, видел в нем тревогу, ласку, думал: «Боже мой, неужели она мне симпатизирует?»

— Я ведь еду к Солнцеву, — растроганно сказал он.

— Так это совсем рядом. — Вяткина тихо и довольно засмеялась. Она слышала, что, если придет любовь, с нею не управишься. Рассказывали ей, какие чудеса она творит. Но тогда Валерия Вяткина только смеялась: «Все это сказки!» Теперь она задумалась.

Вечером к ней домой приехал Красиков. Вяткина удивилась его появлению, ведь сказал же он ей, что «больше никогда не встретимся». Он ввалился в ее квартиру в сопровождении шофера такси, оба нагружены свертками, коробками, бутылками и цветами.

— Будет у нас с тобой праздник.

Красиков протянул Вяткиной пухлый томик своих стихов под бойким заголовком «Мир вихрастый». Валерия раскрыла книгу: «В. В. В. С любовью и надеждой. Твой А. К.». Она взглянула на поэта. Ей не понравился его вздернутый и острый, как у бабы-яги, подбородок, белесые волосы…

Вяткина расставила на столе тарелки, рюмки. Красиков суетился и, ставя цветы в вазу, уронил ее и пролил воду, неуклюже стал вытирать пол шарфом.

Выпили по рюмке коньяку, веселье не приходило, молчала она, молчал и он. Вяткина удивилась: оказывается, ей не только безразличен, ей просто неприятен Красиков. Он попытался ее поцеловать, она отстранилась.

— Ты очень похорошела, — сказал через некоторое время Красиков.

— Разве? — Она уже от многих слышала, что за последний месяц помолодела и стала красивее.

Красиков заметно хмелел.

— Читала статью обо мне?

— Читала.

— Очень много пишут о моих стихах, я не успеваю читать, да, собственно говоря, я и не знаю, где что печатается.

Валерия вспомнила статьи об Алексее Красикове. Впечатление от всего, что писалось о нем, было такое, будто в мир пришел гений. Это впечатление усиливалось хвалебными, броско поданными эпитетами, вроде «новатор в поэзии», «бунтующий гений», «талантливый поэт», смело ломающий старые формы стиха. Авторы статей этих обещали ему бессмертную славу.

В поэзии Алексея Красикова оставалось ей много неясного, форма, в которую он облекал свои мысли, казалась нарочито замысловатой. Лушкин сказал Вяткиной: «Глубоко не ройтесь в его творчестве. Он оригинален — это бесспорно. И умен. Но не дай бог узнаете, что он от многих поэтов взял по нитке…» — «Шутите», — сказала тогда Вяткина и только теперь вдумалась в смысл его слов. «Что же, выходит, Лушкин не искренний почитатель таланта Красикова?»

Ей стало жалко Алексея.

Он налил коньяку в рюмки и пригласил Валерию выпить.

— Ты не хочешь выпить за мой успех? Тебе не доставляет радости моя слава? Ты хорошо знаешь, что многие стихи навеяла ты, твоя ласка рождала мою музу.

Валерия благодарно улыбнулась.

— Ладно. За твои успехи выпью.

Коньяк вершит свое дело, он ослабляет волю, развязным делает язык. Валерия смеялась. Алексей заметил перемену, подсел ближе к ней и обнял. Валерия улыбалась, но сняла с талии его руку. Красиков силой хотел ее поцеловать, но она выскользнула из его рук и снова смеялась. Это дразнило Красикова, и он еще с большей настойчивостью стал добиваться ласки. Она хохотала и хохотала. Красиков обнял Валерию, она пыталась его оттолкнуть, но поняла, что не хватит для этого сил, и ударила по щеке.

— Не смей прикасаться!

Красиков не ожидал ничего подобного. Он привык к бессловесной податливости Валерии и теперь был поражен ее гневным протестом.

— Что все это значит?

Красиков, не простившись, ушел, а она все сидела в кресле с давно потухшей папиросой в руках и улыбалась. Какая-то душевная теплота наполняла ее, когда она вспоминала Сергея Сверстникова. Как будто не два месяца назад, а вот в этот миг она обвила руками его шею, плачет… Она чувствует его тело и робкую застенчивость рук. И чем нежнее она касалась его, тем ласковее становился он.

Валерия Вяткина решила в день рождения Сверстникова поставить в его кабинете букет цветов, но подумала, что на это обратят внимание сотрудники редакции и, чего доброго, кто-нибудь обвинит ее в подхалимстве. «А может, произнести приветствие на летучке? Но Курочкин, пожалуй, скажет: «Обойдемся без этих почестей…»

Теперь Вяткина не сомневалась, что любит Сергея Сверстникова, — она ощущала незнакомую ей раньше радость жизни, ожидание какой-то еще новой, еще большей радости. И она уже не пыталась затушить это чувство, да и погасить его было бы вряд ли теперь возможно.

— Грустно… А если я поеду к нему домой?

Повод для посещения дома Сверстниковых был основательным. Как-то в театре она смотрела спектакль и была поглощена темпераментным и каким-то очень душевным исполнением роли Галиной Сверстниковой. «Да ведь это жена Сергея Константиновича». Вяткина много раз видела Галину и ни разу не подумала о том, что ее начальник муж этой балерины. В антракте Валерия познакомилась с ней, и та пригласила ее в гости.

Вяткина позвонила.

— Здравствуйте, Галя, я решила воспользоваться приглашением и приехать к вам.

— Буду рада. Жду.

Через полчаса Вяткина уже беседовала с Галей. Галя ей показала белку — та без устали крутила колесо; познакомила с кенаром — он пел с наслаждением, чуть склонив набок головку.

Галя посмотрела на часы:

— Скоро Сережа придет, сейчас я накрою стол, и мы вместе поужинаем.

Валерия Вяткина оглядывала стены. Ее внимание привлекла фотография, с которой смотрела девушка лет двадцати с солнцем на протянутой руке. Она подошла и прочла надпись: «Вам, Сергею Сверстникову, дарю это утреннее, доброе, нежное Солнце за любимые мною стихи».

— Правда, хорошая фотография? — спросила Галя. — Ее зовут Маша, каждый год присылает Сереже цветы. В августе раздается звонок, и летчик, ее муж, кладет на стол охапку крымских цветов. А обратно Сережа отправляет ей новые стихи.

Валерия видела, с какой добротой Галя посматривает на фотографию. «Чему радуется?» — подумала она.

Звонок оповестил, что пришел Сверстников. Он немного смутился, когда увидел у себя дома Вяткину. Она смело подошла к нему:

— Скрываетесь, с вами и поговорить невозможно.

Сверстников только улыбнулся.

— Попируем? — весело позвала Галя к столу.

— Попируем.

Сели. Сверстников положил руку на плечо Галине. Валерия, обратив внимание, как ласково лежит его рука на плече Галины, помрачнела, опустила низко голову.

Сверстников налил Вяткиной рюмку коньяка. Она выпила.

— Ой, у меня слабость! Как выпью, хочется целоваться, — со смехом проговорила Вяткина. — Выпьем, Сергей Константинович, на брудершафт?

Сверстников не знал, что ответить. Галина смотрела на него испытующе: «Ну, как ты поведешь себя?» Вяткина протянула руку через стол. Сверстников улыбнулся и погладил Галю по голове.

— Галина, тряхнем стариной, что ли.

Сергей Сверстников напевал вальс, и они кружились. Валерия курила и бросала жесткий взгляд на Сергея и Галю. Сообразила, что ей нужно превратить все случившееся в шутку. Откуда что пришло, ни неловкости, ни излишней наигранной веселости, ни чрезмерной радости и горя — ничего не было. Отбив Галю от Сергея, она стала с ней танцевать.

— Как приятно идти в паре с балериной. Подарите мне фотографию.

Когда Валерия вернулась домой, она спросила себя вслух:

— Валерия, что ты делаешь?