Справедливость

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На заседание бюро парторганизации газеты «Новая эра» пригласили всех партгрупоргов и редакторов отделов. Обсуждается персональное дело Сверстникова. Курочкин атакует его вопросами:

— Знал ли ты, что Мария Андреевна сидела в тюрьме за спекуляцию?

— Да, знал.

— Знал ли ты, что она была под следствием за кражу?

— Нет, не знал.

— Знал ли ты, что она уличалась в краже сапог во время заключения?

— Знал.

— Давно ли ты знаком с ней?

— Примерно с год.

— Как ты мог проявить такую непростительную беспечность и рекомендовать ее на завод, который выполняет особые заказы?

— Я поверил Марии Андреевне и взял на себя ответственность за нее.

— Видный общественный деятель ввязывается в устройство жизни какой-то Марии Андреевны, подбирает ее, можно сказать, на улице, и ради нее пренебрегает государственными интересами. Не пойму я этого. — Курочкин развел руками.

Вяткина волновалась. Курочкин обвинял будто ее. Она искала ответы на вопросы Курочкина и мысленно отвечала за Сверстникова. Ее ответы защищали Сверстникова. Ответы же Сверстникова, как ей казалось, обвиняли самого Сверстникова, но он не замечал этого и не искал объяснений, смягчающих его вину.

— В армии-то до какого чина дошел? — спросил Курочкин.

— Гвардии рядовой, — отчеканил Сверстников.

— Наверно, наградами наделен?

— Медалью.

У Курочкина шея осела, голова сравнялась с плечами, покачалась справа налево и обратно.

— Так-так, тк… тк… тк… — выдавил он. — А теперь Иванова бывает у вас на квартире?

— Вначале, когда я устроил ее на завод, она жила у нас, потом ей предоставили место в общежитии. Каждый выходной день у нас бывает.

— Что вас влечет к ней?

— Это очень простой, бесхитростный человек, и так хочется оградить ее от обид.

— Какая лирика! — Курочкин многозначительно посмотрел на Гундобина.

— Кто еще имеет слово? — спросил Коробов.

— Я, — сказал Гундобин. — Меня не удовлетворяют объяснения Сверстникова, какие-то они мелкие, построенные на эмоциях. Перед нами выступал заместитель главного редактора большой газеты, бывший секретарь обкома партии, а поверить этому трудно, я вижу его незрелость, рыхлость принципиальных позиций…

Валерия Вяткина издали, из-за плеча Коробова, наблюдает Сергея Сверстникова. Вот он широко раскрыл глаза и не отводит их от оратора. Засмеялся вместе со всеми и осмотрелся кругом. Поймал пристальный взгляд Вяткиной и задержался. Выступающий сказал что-то важное, и Сверстников резко повернулся к нему. Слушает, на лбу собрались складки, у переносья сошлись две глубокие морщинки. Вяткина думала: «И зачем его надо освобождать, пусть работает… Курочкин — его не тронь, укусит…

За что судят человека?» Она со Сверстниковым спорила, видела, как он беседовал с идейными врагами из-за границы, и Сверстников ей казался бескомпромиссным, а тут свободно так бросают: «незрелый», «беспринципный». «Это Сверстников-то беспринципный!» Вяткина вспомнила его рассказ.

Он со своими друзьями одни каникулы путешествовал по горьковским местам в Молдавии… Долго они всматривались в противоположный берег Днестра, и Сверстникову казалось, что там множество искр горело и гасло, а около далекого костра сидела, склонив усталую голову, старуха Изергиль. «Подумать надо! — говорил кто-нибудь из ребят. — Здесь, вот этой пыльной дорогой, шел Горький». — «Этой дорогой шел и Пушкин, спешил на свидание с декабристами». — «Бескомпромиссный поэт и человек. Горжусь им, — сказал тогда Сверстников. — Хочу быть похожим на него».

Снова в путь. Гурьба ребят бойко шла по дороге, и пыль мелкими облачками поднималась за ними. На палках, перекинутых через плечо, болтались ботинки.

Едва успели они обуться, как двинулись снова в долгий и тяжелый солдатский поход. Сверстникова не призвали в армию по болезни. Проводив друзей, он пошел в военкомат:

— Не уйду отсюда, пока не пошлете на фронт.

И он не уходил день, другой, третий. Его зачислили в армию. Сверстникову посчастливилось: в дни московского наступления на фашистскую армию он оказался в гвардейской дивизии. Войну начал рядовым, закончил гвардии рядовым. «И это он-то беспринципный?!» — про себя крикнула Вяткина. Гундобин в начале выступления волновался, а теперь голос его звучал твердо.

— Когда наблюдаешь Сверстникова в официальной обстановке, можешь обмануться. Но я уже давно заметил, что он жидковат, лезет в споры с людьми, у которых надо бы поучиться, старается поучать, а еще и опыта газетной работы кот наплакал. Теперь видим — спутался с воровкой Марией Андреевной.

Позицию Коробова узнать было трудно, хотя Курочкин к нему давно уже присматривается.

Редактор отдела промышленности и транспорта Селиванов сказал «спасибо» Коробову, когда он предоставил ему слово. Начал он речь неторопливо:

— Я по поручению партбюро был на заводе, где теперь работает Мария Андреевна. Встретился там с мастером Федоровым, который знал Марию Андреевну еще по заключению. В то время он работал в геологической партии, и Мария Андреевна была прикомандирована в качестве повара. «Готовила она хорошо, — рассказывал Федоров, — много радости доставляла геологам, то одно придумает, то другое. Помимо этого, она чинила одежду, стирала. Старательная женщина. Ходила она в старых ботинках, и захотелось мне отблагодарить ее — я пообещал ей новые сапоги. Сапоги доставили без меня, был в отлучке. Она увидела сапожки в связке, такие ей обещали, и взяла их. Мне она сказала: «Так хотелось в новых сапожках пройтись».

Работает Мария Андреевна под его началом и теперь. Видите, как судьба свела их. «Приходит она ко мне на завод, — рассказывает Федоров: «Ба, знакомая! Мария Андреевна, какими судьбами?» — «Работать у вас буду». — «Ты что, слесарь, токарь?» — «Ни то ни се». Взялись мы ее обучать. И ведь какая въедливая, все досконально хочет знать. Свое дело сделает, за чужое берется. Фу ты, какое слово-то: «чужое»!..

— Так и втираются в доверие! — бросил реплику Курочкин.

Селиванов не смог скрыть удивления:

— Почему вы, Михаил Федорович, выступаете в роли судьи последней инстанции? Хоть вы и член партбюро, но вас никто не уполномочивал резюмировать ход обсуждения вопроса.

— Я избран, это дает мне право выражать мнение коллектива, коммунистов. — Курочкин склонился над листом бумаги.

— Я тоже вас избирал, но я не согласен с вами, — продолжал Селиванов. — Факты можно было крутить туда и сюда при культе личности, сейчас факты надо рассматривать объективно. Не пора ли рассмотреть заявление коммуниста Васильева, не пора ли нам поговорить об организаторе дела Сверстникова. Товарищ Коробов, я обращаюсь к вам.

Коробов не ожидал, что рикошетом и ему может влететь, и стал смущенно покашливать.

За Селивановым выступили другие и стали допытываться, какую позицию занимает партбюро.

Выступил Коробов.

— Не всегда молчание бывает золотом, — сказал он. — Молчал я и, как видите, нарвался на упрек. Но я, секретарь парторганизации, должен был выслушать всех. Когда вы выступали, я думал, что до XX съезда партии дело Сверстникова загремело бы. Полетел бы он с занимаемого поста как «шляпа с партийным билетом в кармане», а с ним заодно и некоторые другие, не «шляпы», но сочувствующие. Я не знал, как будут обсуждать вопрос на бюро, но я предполагал, что так именно, как обсуждали.

Товарищ Курочкин, вывод напрашивается один: вы отстали от нас. И вы не одиноки, с вами тот начальник отдела кадров, написавший вам письмо о «преступлении» Сверстникова. Я не ошибусь, если скажу, что он написал письмо на всякий случай, ради страховки, а вы, вы, Курочкин, дали ход страховочному письму.

Чем вы руководствовались, когда намеревались нанести удар единомышленнику по партии, честному коммунисту? — Коробов ожидал ответа. Курочкин багровел, но молчал: он знал, что в гневе можно сказать глупость. — Почему вы так старались вызвать подозрение у всех нас к Сверстникову? Он ведь наш друг, наш товарищ, наш брат, разве мы можем к нему быть злыми? Мне доставляет радость, что у нас теперь нельзя опорочить человека по наговору, по навету.

— И меня это радует! — воскликнул Курочкин.

— Я бы поверил вам, если бы не знал истории с Васильевым. Мы ведь вас предупреждали: будьте к нему внимательным. А как вы поступили? Же-с-то-ко!

— Но-но, осторожней! — сердито и угрожающе проговорил Курочкин.

Коробов на секунду замолчал.

— Васильев должен быть восстановлен. Товарищ Курочкин, у вас есть время исправить ошибку, попробуйте, может быть, получится.

Послышались реплики:

— Мягкий вы человек.

— Поддались.

Вяткина забыла обо всем на свете, как только начал выступать Селиванов. Она увлеченно его слушала и думала: «Есть же люди честные, смелые, верные правде». Коробов тактично говорил, чутко относился к явно виноватому Курочкину.

Коробов не стал отвечать на реплики, внес предложение:

— Отклонить обвинения к Сверстникову как необоснованные. Предложить коммунисту Курочкину восстановить Васильева в прежней должности с выплатой компенсации за вынужденный прогул. Информировать ЦК о положении в редакции. Голосую: кто «за»?

Руки подняли все, кроме Курочкина. Коробов обратился к нему:

— А вы?

— Я… Я тоже «за», — растерялся тот и потянул руку.

Вяткина невольно вспомнила строку из стихотворения Сверстникова:

После заседания партбюро Сверстников с Коробовым приехали на квартиру к Нелле. Ее глаза были заплаканы.

— Полюбуйся на эту героиню, раскисла, разнюнилась. Спроси, почему, толком и ответить не сможет, — сердито говорил Коробов. — Видите ли, она ошиблась в Васильеве, а основания для такого вывода где? По глупости, по молодости, глядишь, и действительно беду на себя накликает… Собирайся, поехали к Николаю.

Николай Васильев решил сражаться до конца, но на место новой работы не идти. Собственно говоря, и работы новой нет — он был там, но никто ему не предложил должности.

Время шло, и деньги в кармане Васильева таяли, он стал отказывать себе то в одном, то в другом. В столовой брал самые дешевые обеды, от белого хлеба совсем отказался. Затем стал с выбором покупать черный. Он уже брал ржаной не за 16 копеек, а за 14. Настал день, когда взял последние десять рублей со сберегательной книжки. Но, как ни экономил Николай, денег хватило только на неделю.

Из домоуправления пришли и потребовали уплатить квартплату. Магазины торопили взять подписные издания с предупреждением — в случае, если книги не будут выкуплены в срок, их продадут. Пришлось отказаться от автобусов и троллейбусов, когда надо было ехать недалеко. Вскоре и ботинки износились и потребовали срочного ремонта, а денег осталось всего двадцать копеек. Все переговоры вел по телефону, но этот вид связи прервался: телефон без предупреждения отключили за неуплату абонементной платы. Васильев сдал новый костюм в комиссионный магазин.

Так и жил…

Коробов, Сверстников и Нелля застали Васильева за сапожным занятием: он подбивал совсем отвалившиеся подметки ботинок.

Коробов вспомнил, как тридцать лет назад пришел он к Невскому с отвалившейся подошвой на одном ботинке и соврал: «Только вот перед зданием редакции запнулся, и пришлось бечевкой подвязать».

— Угощай гостей, — обратился Коробов к Васильеву. Николай покраснел, уши горели, как будто кто отодрал за них. — Чего раскраснелся?

— Я сейчас, посидите. — Нелля выбежала, она все поняла.

Мужчинам пришлось ее ждать около часа — надо было ей забежать в один магазин, другой. Возвратилась с покупками.

Сверстников поднял рюмку:

— Будьте счастливы!

Коньяк выпил только Сверстников.

— Трезвенники, черт бы вас побрал! — заворчал Сверстников. — Не мужики вы, кисейные барышни.

Коробов смеялся и грозил Сверстникову пальцем:

— Смотри, смотри, как разошелся.

Сверстников рукой растрепал волосы Васильеву.

— Веселей смотри на жизнь!

Разговора не получалось. Сверстников сообразил:

— Гостям пора и честь знать, пусть хозяева отдохнут. — Сверстников взял Коробова под руку, и они, попрощавшись, ушли.

Николай и Нелля не могли освободиться от сковывающей неловкости, обменивались короткими фразами, без надобности переставляли стулья в комнате, предметы на столе. И все же нужное слово кем-то было сказано…

Васильев перед сном сказал Нелле:

— Мне завтра рано вставать: я устроился грузчиком на железнодорожной станции.

— Это еще для чего? Тебе завтра надо быть на работе.

Васильев улыбнулся:

— Корреспонденцию напишу со знанием дела.

— Мы ждем тебя к семи часам вечера, — сообщил Лушкин Вяткиной по телефону.

— Я не могу.

— Без тебя не обойдемся, обязательно приезжай.

— Не могу.

Через полчаса позвонил художник Телюмин.

— Все дела в сторону, ждем у Лушкина.

— Не могу.

Вяткина не могла поехать к Лушкину: у нее назначена встреча с Сергеем Сверстниковым. Она так значительна в жизни Валерии, что отложить ее нельзя.

В условленное время Вяткина вышла из редакции, взяла под руку Сверстникова.

— Правда, приятно чувствовать рядом с собой друга? — не то спрашивала, не то утверждала Вяткина.

Сверстников ускорил шаг.

— Куда вы бежите?

— Может быть, начнем разговор, — предложил Сверстников.

До этой минуты Вяткиной казалось легко начать разговор, а теперь она не знала, с чего начать.

— Совсем уже рядом дом, — протяжно сказала она.

Сергей Сверстников тяготился как-то ненароком складывавшимися отношениями с Вяткиной. Он не мог отдать себе отчета, почему приходил к ней домой, ругал себя за это. «И Гале я не осмеливаюсь сказать об этом… Нечестно, противно… Снова иду к ней. Почему?» Рядом с ним шла тоненькая, небольшая Валерия, она была задумчива и в этой задумчивости трепетно красива, как только что появившийся подснежник. Сергей подумал: «Нежная и незащищенная».

Они зашли в ее квартиру.

Валерия не знала, как приступить к разговору.

— Может быть, выпьем чаю? — спросила она.

— Я не хочу.

Вяткина подошла к Сверстникову. Он сказал ей:

— Только не сердитесь: я не люблю вас.

— А я люблю!

Вяткина хотела обнять Сверстникова, он отвел ее руку.

— Меня ждет Галя, — сказал Сверстников и ушел.

Вяткина опустилась на диван. Такого чувства она еще не знала. Бывало, ее посещала тревога, но такой, как сейчас, не было — сердце, мозг, все тело охвачено ею. В мире будто больше не светит солнце, нет тепла, дует леденящий душу ветер. Ею овладела обреченность, безнадежность. Она застонала. Хоть бы выплакаться, но слез не было. С улицы светились фонари, они качались от ветра, и тени прыгали в комнате. Вяткина вскочила с дивана, побежала в ванную, умылась, напудрилась и поехала к Лушкину.

Вошла и ни с кем не поздоровалась. Зименко усадил ее рядом с собой. Все видели грустное, обиженное лицо Вяткиной. По поводу какого-то тоста она выпила.

— Статьи Сверстникова, Колосовой и Телегина — частные выступления. Мы можем и должны с ними полемизировать, мы должны бороться, — сказал художник Телюмин.

— Бояться нечего, теперь не время, когда людей исправляли могилами, — поддержал Зименко. — Я на днях беседовал с писательницей из-за границы, она сообщила, что нами восхищаются в зарубежном мире.

Лушкин воскликнул:

— Валерия! Почему вы, дорогая наша подруга, последнее время не смелы? Может быть, вас сбивает с позиции Алексей Красиков?

Вяткина встала и пристально посмотрела на Лушкина: реденькая бородка, прилизанные со лба к затылку волосы, испуганные глаза. Вяткина читала письмо Алексея Красикова господину Керзону, но не встречалась с ним и не разговаривала по телефону. Только сейчас, после вопроса Лушкина, она обнаружила отсутствие Красикова в этой компании.

Взглянув еще раз в испуганные глаза Лушкина, Валерия Вяткина заговорила:

— Кто говорит о моей трусости? Кто? Лушкин. Всего несколько дней назад на протяжении часа я видела вас надменным барином и презренным трусом. И вот вы бросаете мне слова: «Вы не смелы». Я слушаю, смотрю на всех вас, и выглядите вы жалкими наполеончиками. Я давно уже с вами и только и слышу, как вас поддерживает Запад, а народ, наш народ-то с вами? Писатели, критики, художники — с вами? Нет. Плакать, глядя на вас, надо. Вы трусите сказать правду даже себе… Я дружила с Алексеем. О чем он мне рассказывал? О загранице. Ездит и ездит по всему свету, который раз уже пересек океан. С Россией вы общались понаслышке. Что вы мне о Родине рассказали? Вы говорите о свободе. Свобода не истукан. Я видела свободу в камне — Америка без цепей рабства. Свобода? Что такое свобода? Унизить человека, крикнуть на него, задавить неприязнью? Это не свобода. Я не могу быть с вами.

Все молчали, хотели они слушать или нет, но они слушали, они не были готовы к такому выступлению их бывшего единомышленника и молчали. Они не смели ее прервать.

— Вы говорите о красоте искусства и правде, — продолжала Вяткина, — а на деле глумитесь над красотой и изменяете правде. Я была глупой, назвав тогда вас, Лушкин, силой… Поднимаю бокал… Пейте! Что вы съежились? Пейте! Радуйтесь, что вас хвалят капиталисты. Позор! — выкрикнула Вяткина и бросила на пол не выпитую свою рюмку.

После бюро, проходя мимо своего секретаря, Курочкин сердито сказал:

— Ни с кем не соединять по телефону, никого не пропускать в кабинет. Пригласите Гундобина.

Секретарша заметила, что Курочкин был мрачен.

— Хорошо, — сказала она.

Курочкин уселся в кресло и уставился в угол: «Сейчас же надо сообщить Солнцеву обо всем случившемся». Он набрал номер телефона.

Выслушав Курочкина, Солнцев спросил:

— Что ты предлагаешь?

— Пишу записку в ЦК, буду просить срочно рассмотреть вопрос об освобождении Сверстникова с занимаемого поста.

— Что же, пиши, это твое право.

Пришел Гундобин, стали обсуждать план записки.

— Перво-наперво напишем: Сверстников потерял бдительность. Как там ни крути, а ведь ни одного пункта обвинения отвергнуть он не мог. Иванова сидела в тюрьме — сидела, в тюрьме воровала — воровала, знал это Сверстников — знал. — Курочкин рассуждал и ходил по кабинету.

— Тут надо сразу написать, что Коробов по приятельским отношениям выгораживает Сверстникова, — вставил Гундобин.

— А может быть, о Коробове в конце, вначале массированный удар по Сверстникову.

— Можно и так. Тогда надо написать о приеме иностранцев. Помнишь, ты мне рассказывал, как Сверстников разговаривал с американцами? По сути дела провокационно.

— Т-т-т-т… Это ты к месту вспомнил. Как это он им говорил? А, вспомнил: «Я еще буду приветствовать социалистическую революцию в вашей стране». Что еще?

— Не знаю, — проговорил Гундобин.

— Когда личное дело заводится, вспоминай все, так сильнее удар будет.

Курочкин и Гундобин вспоминали, где и когда Сверстников оступался.

— Может быть, нам историю со статьей о Павле Архипове включить? Ленина ведь Архипов написал. А Сверстникову не понравилась такая картина, — вспомнил Гундобин.

Часа через два пакет, скрепленный сургучными печатями, был отправлен по месту назначения.

На другой день в ЦК вызвали Сверстникова и Коробова. Узнав об этом, Курочкин ходил веселый и про себя говорил: «Теперь Сверстников попрыгает, там ему жару дадут».

К концу дня позвонил Солнцев:

— Номер газеты очень хорош. Правильно вы нацеливаете на производство конверторной стали. Меня просили сказать, что статья о специализации колхозов и совхозов превосходна.

— Спасибо.

— Михаил Федорович, — впервые Солнцев назвал Курочкина по имени и отчеству. — Михаил Федорович, завтра на два часа соберите сотрудников редакции. Ваша записка нам о многом сказала…

— Ждем.

Курочкин бойко заходил по кабинету главного редактора.