Справедливость

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пришли в редакцию литературный критик Гарри Хемфри, писатель Франклин Хаузер, журналист Сидней Филикман.

— Видите, какая стоит чудесная погода! — сказал Сверстников, пригласив гостей к окну. Улица была залита солнцем, голуби купались в его лучах. Мальчишки лепили снежки и кидались ими. — Миром все довольны, как этим ясным и теплым днем.

Гарри Хемфри, высоченный, с худой длинной шеей, взглянул на сияющую улицу.

— Я был здесь во время войны. Солнца тоже много было, а праздника не видел.

Принесли кофе. На столе в вазах — печенье и тонкие сушки. Сидней Филикман взял печенье, осмотрел с обеих сторон.

Заметив это, Сверстников сказал:

— Вполне реальное, чистейшая пропаганда наших пшениц и пищевкусовой промышленности.

Все засмеялись.

— Нам рассказывали, что вы поэт, — начал деловую беседу Франклин Хаузер. Костюм его был хорошо отутюжен, галстук завязан тонким узлом, волосы напомажены и приглажены, будто только что побыли под утюгом.

— Да, пишу стихи, только вот времени не хватает.

— Пишете по заказу? — спросил Хаузер.

Сверстников понял, что Хаузеру не интересно знать, хватает ли Сверстникову времени на поэтические занятия, и решил уточнить вопрос:

— Что значит по заказу?

— Вам говорят писать о том-то и писать так-то, у вас социалистический реализм, — охотно пояснил коллега Хаузера Сидней Филикман.

Сверстников с усмешкой посмотрел на Филикмана, заложившего за обе щеки сушки.

— Слышал, слышал, ваш Браун, действительно, утверждает, что нам, писателям, предлагают темы для романов, что Константина Федина вылудили написать трилогию «Первые радости», «Необыкновенное лето» и «Костер». У вас тоже будут писать по методу социалистического реализма, если уже не пишут.

— Вы не отвечаете на прямой вопрос, — перебил Хаузер.

Сверстников рассмеялся.

— Метод социалистического реализма предполагает свободу мышления, суждения. Я буду отвечать на все ваши вопросы, хотя вы мешаете мне, перебиваете.

Американцы не смутились.

— Кстати, у вас есть принцип партийности? — задал вопрос Хемфри.

— Как и у вас. Линкольн не отрицал его. Не верите? Да, да, Авраам Линкольн был ярым сторонником партийности. Вот что он писал: «Пастух отгоняет волка, вцепившегося в горло овце, за что овца благодарна пастуху, как своему освободителю, а волк обвиняет его за этот же поступок, как нарушителя свободы… Точно так же мы рассматриваем процесс, ежедневно избавляющий тысячи людей от ярма рабства, — одни приветствуют его, как наступление свободы, а другие оплакивают, как уничтожение всех свобод».

— Не помню, — заметил Хемфри.

— Партийность? Социалистический реализм? — Сверстников хитро улыбался. — Вы говорите, что это директива. Знаете, что я вам скажу? Если меня не взволновало что-то — я писать не могу. Я вас спрошу: бывают ли волны без ветра? Сердце говорит, когда его коснутся пушинкой соловья, сердце молчит, когда его обливают медом, сердце говорит, когда где-то лед застонал. Я вам задам вопрос: разве станет буржуазная идеология воевать с тем, что ей не опасно?

Гарри Хемфри быстро повернул дынеобразную голову на длинной шее и опередил с ответом всех: — Мы защищаем общечеловеческие идеалы.

— Играете вы на общечеловеческих идеалах, а не защищаете. Я не ошибаюсь, господин Хемфри, статья «Уйти в себя» написана вами?

— Да, — гордо ответил он.

— Вы, конечно, знакомы с мексиканским экзистенциалистом Хосе Рошано Муньес. Так вот, он о вашей статье пишет: «…Вырвать из человеческого сердца надежду, единственное, что дает ему возможность противостоять ударам судьбы, лишать жизнь вечной цели, всякого смысла — это безумие, это дьявольский замысел, граничащий с развращенностью».

Хемфри сердито буркнул:

— Болтун! Я стою выше классовых интересов.

Сверстников ему напомнил:

— Ваш великий Линкольн думал по-другому. Вы уже слышали, как он думал. Нет, буржуазия не станет расходовать бумагу, содержать людей, если это ей не приносит пользу. Ей нужен бизнес, все равно какой, моральный или материальный. Вы знаете силу социалистического реализма, потому и воюете против него.

Хемфри поглядывал на картину с резвящимися медведями и морщился.

— Это, наверно, социалистический реализм? — спросил он, глядя на репродукцию.

Сверстников давно намеревался снять со стены эту очень неудачную копию с творения Ивана Ивановича Шишкина «Утро в сосновом лесу».

— Это всего лишь бездарная копия. А если хотите посмотреть социалистический реализм в живописи, поедем к художнику Павлу Архипову.

— Мы не возражаем, — ответил Хемфри.

Сверстников позвонил художнику.

— Ты можешь нас принять? Да человек пять… американцы… Все в порядке, едем. Не эта, а настоящая картина Шишкина хороша. Знаете, медведей написал не Шишкин, а другой художник — Савицкий.

Вяткина пошла провожать американцев в гардероб. Хемфри взял ее под руку.

— Нам хотелось бы видеть Зименко и Лушкина.

— Они мои друзья, думаю, они охотно встретятся с вами.

— Вы говорите на чистейшем английском языке моей страны, — похвалил Хемфри и подал Вяткиной визитные карточки. — Здесь указан телефон.

Вяткина доброжелательно приняла визитные карточки, ямочка на ее щеке трепетала.

— Я долгое время жила у вас…

— Вот как?!

Американцев встретил коренастый, широколицый, лет сорока пяти мужчина, с приветливой улыбкой.

— Проходите, господа.

Из окна во всю стену широким потоком вливались лучи солнца.

— Здесь, — Сверстников весело обвел рукой мастерскую, — здесь капелька России, здесь теплый луч ее.

Со стен смотрели люди России. Девушка устремила вперед полный решимости взгляд. На ней еще платье школьницы. Завтра она его снимет: ей входить в жизнь. Рядом портреты Михаила Шолохова, Леонида Леонова, Константина Паустовского. Пейзажи: степи, леса, реки, озера.

— Я только что вернулся с Алтая. — Архипов показывает этюды. Горы утопают в синеве, пенятся горные реки, несутся куда-то олени.

Хемфри наигранно воскликнул:

— О, вы, господин Архипов, старомодный художник! У вас есть страшный соперник — цветное фото.

— Это я уже слышал не раз. Мы не боимся цветного фото, страшит оно абстракционистов. Оно страшно этим художникам, они не обладают мастерством, у них нет воли, выдержки. И не только этого у них нет. Глаз их не умеет видеть природу, людей, жизнь. Честно говоря, мне их жалко. Это несчастные люди.

— Вот как! — Хемфри засмеялся. — Но зато вас не жалеют. Новое время жестокое — абстракционисты растопчут вас.

— Грозилась синица море зажечь, — как бы между прочим сказал Архипов. Он накрыл стол скатертью, поставил рюмки, коньяк и водку. — Я вас не готовился встретить. Но по русскому обычаю я гостей встречаю хлебом и солью. — На столе были действительно хлеб, соль, зеленый лук, шпроты, селедка, буженина. — Ваше здоровье, господа!

Выпили и закусили луком с черным хлебом.

— Превосходно! — сказал Филикман.

— На здоровье, — Архипов улыбнулся. — Мы, реалисты, обязаны истории. Искусство родилось вместе с гончарами, кузнецами, плотниками, ружейниками, малярами, портными, ткачами. Мы от них. От кого же идут абстракционисты?

Филикман ответил:

— Ни от кого.

— Неужели вы верите в это? Дерева не будет, если нет корней, дерево не живет, если оно не связано с матерью-землей, не питается ее соками. Какое же может быть искусство, если оно не имеет корней в народе. У такого искусства нет прошлого, нет настоящего, какое же может быть у него будущее?!

Хемфри поднял рюмку, но не выпил, он смотрел на картину «На полевом стане». Его вниманием овладело солнце. Он где-то и когда-то видел такое солнце, но только один раз, оно так много обещало наступающему дню… Да, да, это было тридцать — тридцать пять лет назад, тогда утро он встречал на берегу озера Мичиган, это солнце было ласковое и теплое, как рука матери… И в этот день у него была удача — напечатали его первую большую статью… И не только это: в этот день Мэри, его теперешняя жена, сказала «да», и он стал солидным человеком. С «да» пришло большое приданое от ее отца, видного политического деятеля США.

Хемфри смотрел на девушку: «Черт возьми, она похожа на Мэри, на молодую Мэри…»

Павел Архипов запечатлел в картине полевой стан весной: юноши и девушки на переднем плане, пробудившаяся, в сиреневой дымке степь, огромные поблескивающие пласты перевернутой целинной земли, грачи позади тракторов, ярко-зеленые листья шиповника. С той стороны, где поле еще не вспахано, восходит солнце. Два тракториста заводят тракторы, другие выглядывают из палаток, они шутят — и по выражению лиц можно понять: шутка принята… За палаткой стоит девушка и смотрит в неоглядную даль… Ее и приметил Хемфри. Она ему напомнила Мэри…

Сели в такси. Филикман спросил Сверстникова:

— Вы читали «Историю русской литературы» Струве?

— Да, читал. Струве не поскупился на подтасовку фактов и охаивание советской литературы.

— Струве — это сын вашего знаменитого Струве.

— Народ его не знал и не знает, — ответил Сверстников.

— Не станем спорить, — примирительно сказал Хемфри.

— Я был в Сан-Франциско и присутствовал на лекции Керенского. Много лживого говорил он о моей стране. Когда в сопровождении своих поклонников Керенский хотел покинуть зал, к нему навстречу вышла высокая, стройная, с седой головой женщина с букетом цветов. Керенский с достоинством хотел принять цветы. Женщина подошла и отхлестала цветами щеки Керенского. «Подлец, подлец!» — приговаривала женщина. Она графиня, в 1917 году была среди трех девиц, которые вместо лошадей везли в фаэтоне Керенского.

Хемфри выразил удивление:

— Поэтический вымысел?

Сверстников ответил:

— Нет, правда. Вымысел в книге Струве.

Вяткина не замедлила исполнить просьбу Хемфри о встрече с Зименко, Лушкиным и Красиковым. Она позвонила Алексею Красикову и изложила суть дела.

Выслушав Вяткину, Красиков сказал:

— Самое удобное место встречи — квартира Лушкина. Он был в гостях у Хемфри в Нью-Йорке, теперь Хемфри наносит ответный визит в Москве.

Договорившись с Алексеем Красиковым о встрече с американцами, Вяткина вдруг подумала: «Может, пригласить и Сверстникова?», но тут же прогнала эту мысль.

Лушкин волновался. Было так все необычно: иностранцы у него в квартире. Когда выпили по рюмке коньяку, Лушкин успокоился, непринужденно стал излагать свои взгляды:

— Мне нравится, когда поэт говорит: «Солнце — велосипедная рама». Собственно говоря, что такое луна? Медная тарелка. Что такое человек? Шпилька.

Хемфри спросил:

— Почему шпилька?

— Так я воспринимаю мир. Я уже давно пришел к выводу: человек должен искать освобождения от окружающего, замыкаясь в своем личном мире.

Хемфри пожал руку Лушкину:

— Выпьем за святое искусство. Телюмин организует выставку живописи и графики, думает ли господин Зименко принять в ней участие?

Зименко молчал. Хемфри обратился к Лушкину:

— Следует ли Зименко принять участие в выставке Телюмина?

Лушкин утвердительно тряхнул охмелевшей головой:

— Да!

Вяткина перевела сказанное Лушкиным:

— Безусловно, следует.

Была уже полночь, когда ушли от Лушкина. Ноги проваливались в пухлые сугробы.