Ни рук, ни головы, и член коротковат.
Настолько нечем нажимать в лифтЕ на кнопку,
что бог уже охрип, зовя тебя назад,
но нечем нажимать. Жизнь будет
не короткой.
2004
Он глух и нем. По-видимому, ест.
А может курит. Серый и хрипящий,
мешает нас с травой, покуда интерес,
и черным пальцем уминает в чашке.
Мы тлеем, дым летит: касания до дев,
холодные моря и пролитое масло,
коты и хомяки, и бесы в бороде,
и борода. Тьфу, темнота. Погасли.
2004
Соевый соус из павла,
креветочный из петра,
вырезка генацвале
и сидорова икра,
мозги с зеленым горошком,
да видно уже мои.
Прощайте. Я был хорошим
и умным, и толстым, и...
2004
Петрович, пошедший на корм алиенам,
предчувствуя долю свою, говорил:
- Вон тама звезда - ее имя Геенна,
там десятипалый живет крокодил.
Уже не живет - съеден палочкой Коха,
Петрович ушел так, что грохнула дверь.
С одной стороны оно даже неплохо,
да необитаемо небо теперь.
2004
лежать в объятиях страны
пока червивый телевизор
сквозь нас продергивает сны
кривой иглой сшивая в склизкий
горячий ком в едину тварь
на тысячах прозрачных ножек
пока шипит белесый царь
седеющее слово божье
2004
Корыстным журавлям, построившись свиньёю,
высматривать с высот засахаренный юг
с лягушками в меду (сновидящим каюк),
идущий с песнями над ласковой землёю.
Пускай летят. Пускай в окошке спальни
синички мельтешат, как жёлтые нули
при абстиненции. Ни неба, ни земли,
и очень холодно. В казённой готовальне
спит пьяный землемер. Перелинявшим солнцем
его разбудит март и выпустит в поля -
пусть меряет жнивьё и стукнет журавлям
с растаявших болот: хоть что-то, да найдется.
2004
Сцепи ладони - слышишь, как внутри,
в багровой тьме, где умирает воздух,
летают птицы, дышат паровозы,
и возникает некто или три,
и выворачивает это дело нафиг:
нет воздуха и ты вдыхаешь кровь,
а также плоть, и эту, блин, любовь -
и Бог, как ленин, смотрит с фотографий.
2004
видишь ангелы летят
у них лица нестерпимы
сабли чОрные свистят
ох и страшно хоть и мимо
сладь мне боженя доспех
из нетраченного слова
что ж ты сделал если всех
ищет зверь без зверолова
2004
вдруг царство Е идет на царство И
за полматерика и кружево обиды
минет агрессору потом они ушли
облагородившись
иметь другие виды
вдруг кто с репризой в этот энтерпрайз
приехал к ним на невелосипеде
наверно зря наверно в самый раз
или в другой
потом была победа
не парадиз
героев съели мухи
друзья любовницы
такие номера
потом Ван Гог себе отрезал ухо
и зеркалу сказал как брату
то-то брат
2004
Когда я в оркестре служил трубачом,
я звался СанСаныч, был сильный и страстный.
А нынче зовусь я Петром Кузьмичом.
Я старый, больной человек. И несчастный.
2004
Накрывайся простынью с головой
и смотри сквозь дырочку в простыне:
свет потухнет залитой головнёй,
ночь сожрёт тебя как чемодан, на дне
у которого в наслоениях фото и
старых писем ищешь неявный пункт
превращенья в кого-то, кто вряд ли ты,
через дырочку глядящего в темноту.
2004
Будь бдителен - не приходи в себя.
Там будут ждать, и вряд ли для благого,
без нетерпения - такого ведь сякого,
но помнят серию и номер теребят,
хотя довольно имени - проклятьем
танцует, как медведь, на языке,
и щурится, и нюхает в руке
зажатый воздух, лезет под полати
и ждёт-пождёт. Не приходи в себя,
чтоб не увидеть, как при появленьи
определен, и входишь в уравненье,
а может несколько, и сделалась судьба.
2004
Пригрело солнышко. Загорается розовым кожа.
Мужчины, зеленоватые, радуются вешней поре,
и женщины, похожие на свалявшихся кошек,
зевая, вытягиваются из-под батарей.
2004
Вот Мирихлюдов, вот небытиё.
Француз-шатун, конечно безымянный,
сожрал его в пятнадцатом. "Ох, ё!" -
сказало небо. Сделалася яма
на месте человека, а потом
она исчезла. Он, как всякий, верил
в свое различие с наставшей пустотой,
но ею же и был.
Сквозняк, качнувший двери.
2004
Хочешь общее место? - вот: подражать Христу
хорошо в Полинезии - туземному населенью
раздавать плоть в вечерю, в шуршащую пустоту
лить бубнящую кровь - для дальнейшего появленья
в местном сне - бледный, огненный, дескать "тебя зову",
чтобы взвыли-запели, ощущая сведенный анус, -
ну а где еще можно так выменять плоть на звук -
хотя нет, не поеду уже, далеко. Не стану,
сам прокусывай тяжелое черное вымя тьмы,
сам глотай ихор пополам с молоком и болью,
превращаясь в иное, дрожа в абсолютном "мы"
растворяясь во рту незнаковой, печальной солью.
2004
Ртуть растревоженных ос
нам. Попугайчикам просо.
Тихо качается мозг,
розово-серая роза.
Лошадь ли цветик сожрет,
ангел по службе засушит?
Дева ту розу сорвет
выйти к безвидным подружкам.
Вспомню, как в давний заплыв
мне мезозойская белка,
гулкую бошку скрутив,
грызла - и песенку пела.
2004
Иван Иваныч был наивен
и выйти в люди захотел -
В них Бог! Они почти невинны,
когда у них не много дел.
Иван Иваныч вышел в люди,
но не нашел он Бога в них,
и, ощутив себя чуть выше,
он выпил пива за троих.
Иван Иваныч выпил пива,
и свет проник в его тюрьму,
и вышел Бог, такой красивый,
и дал по темени ему.
Иван Иваныч сделал лужу,
но не смутившись заявил,
что он наверно станет мужем,
поскольку больше нету сил.
Вот так вот это и случилось,
вот так вот и произошло,
что мы с тобою появились
на этом свете небольшом.
2004
Твои сяжки, твои плавники,
твои зоны Захарьина-Геда,
твои перья, твоей тонкой руки
розоватый просвет, твоя гедо,
моя ния, и ужас врача
при осмотре, обычный для хомо,
а застрявшие в лифте кричат,
но совсем не за тем, чтобы помощь.
Ох, тела твои будут мелькать,
перепонки, хвосты и вибриссы.
Семиглавая ртуть, облака,
древнегреческий хор в эпикризе.
2004
Вас нет, я сплю. И совесть моя спит.
То три, то восемь пальцев на ладони,
горит коньяк, и женщина слепит,
и темя лижет тьма, которая не помнит,
ни как зовут, ни, главное, куда.
Дебильный аист принесет вам тело,
уронит нянька. Бух. Остаться бы вот так,
без памяти, лишь в собственных пределах,
и слушать, как жужжит, стихает в кулаке
кусучей мухой мир... Но опаньки! проснулись
внутри менты, и страшно быть никем,
и страшно всем, и нянька встрепенулась.
2004
Мышление есть внутренняя мышь -
животное, нетрезво и бесстыже
бродящее за лбом. Она бы рада кыш,
да некуда, и можно только ниже,
где мышь другая, белая - душа -
рыдает, заплутав в кишкастом теле,
как Моисей в степи - ни подышать,
ни что другое. Тихо посветлело
снаружи небо, ветер пьет из рек,
и победить уже почти не больно.
Как два веретена, еще быстрей
они летят, раз где-то путь на волю.
2004
Несу говно в стеклянном пузырьке,
резинкою притянута бумажка,
там дата, имя, адрес. В кулачке
бух-бух сердечко. Видно это важно -
быть изнутри не хуже, чем извне.
Хотя всё сон, но мучаюсь я, снясь:
так что увидит доктор в этом сне?
кем он проснется? и проснусь ли я?
2004
Сосуды для дУхов, расписанные изнутри,
под морем, стоявшим вокруг, как глубокая осень,
как фон для луны, что нависла над каменной розой
не очень возможного города. Хочешь - сотри
черты, что случайны, и пей с занемевшей горсти,
несуществование в спёртом пространстве рисуй,
внутри головы все красоты держа на весу -
деревья, собак, мостовые, трамваи, мосты.
2004
Глазунья самок с синей кровью,
детва с лазурною мочой.
Почти как люди, но не вровень,
а просто тихие ещё.
Поклокочи гемоглобином
съешь силикона, выпей дым -
не станет скоро нас, любимых,
под небом, больше не родным.
2004
Когда я не имел часов,
то полагался на желудок,
движения теней, но, жуток,
выкусывал мясецеслов
меня из тел одноимЕнных,
и неким утром, вновь босой,
я вспомнил прошлое, где всё
произошло одновременно.
Завёл часы. Завёл. С тех пор,
тихонько лязгая в запястье,
железный клоп небезопасный
сосёт оставшийся ихор.
С тех пор всё больше человеком,
всё меньше не припомню кем.
Пусть с лишним языком в руке,
но больше не прозрачны веки.
2004
Крадётся нечто роковое,
оно все ближе, ближе... Чу!
Подкралось! и, обеспокоен,
безумец вдруг звонит врачу.
И врач, на зов тот отзываясь,
летит, гремя инвентарем,
он - чик! - что надо отрезает,
и не сегодня мы умрём.
2004
Всё удалось. Врача целуют в рот,
и он следит, уже без интереса,
как пациент бормочет и идет,
и медсестра выносит в утке беса.
Вот пациент, как расселённый дом,
стоит на улице. Наверное суббота.
Нет, воскресенье. Всё случилось до
и кончилось, а завтра на работу.
2004
О пена плоти, дикий сор и пустота.
Ошеломлён ехидством мирозданья,
в подвале мальчик вешает кота,
чтоб превратить его в воспоминанье,
нетленное как Спас, как мать с отцом,
маша хвостом, крадущееся следом,
чтоб промурчать, что есть, в конце концов,
та вечность, о которой херъ поведать.
Известно - дЕвичий умок
подобен дикому алмазу,
где след не то чтоб неглубок,
но просто невозможен сразу.
Пусть жутковатый льется свет
от грани, выпершей из точки
в серёдке лба, и больше нет
ни слов, ни даже многоточий,
ни даже времени - гори,
звездой, единственной на своде
небес, которые внутри,
в противоречии с природой.
2004
Вечер. В пионерлагерях построенье.
Снится Христос своим жадным невестам.
Ветер. Луна. Зиккураты строений.
Семирамиды в семи занавесках.
Мокрая сталь расплетается в небе.
Залито чёрным пространство, страница.
В моргах цветут сатанинские требы.
Девам - Жених отказавшийся сниться.
Пятая зАвеса сорвана ветром.
Падает с неба собачье дерьмо.
Люди вопят. Сверху смотрит комета.
Прячутся дети, да снова в ярмо.
2004
Чесаться задней, пить из лужи,
выкусывать паучий шёлк
из воздуха и быть ненужной,
что, впрочем, тоже хорошо.
Быть нужной, приходить под гребень,
искать поноску, думать - волк,
выть в угол, и в мелькнувшем небе
выкусывать паучий шёлк.
2004
В завершение метаморфозы
все как было, лишь суше и злей -
в узких улицах движется воздух
прижимая случайных к земле.
Смутно водонапорная башня
кружкой эйсмарха в небе торчит,
девы странно подобны вчерашним,
уже знают, что скажут врачи.
А в разрезе больничной рубахи
всё почти одинаково и
равнозначно от нюха до паха,
и написан анАмнез. Ля ви -
описуема, словно конечна,
ощущаясь как пепел и кал
узких улиц за черною речкой,
где и я бы за тридцать попал.
2004
На старой литографии Адам
изображен не то чтобы зловеще -
вот он идёт и, прикрывая срам,
однообразно нарекает вещи.
А следом бес и безъязыкий бог,
и ангел с автогеном в нежной лапе,
и женщина. Вот, потирая бок,
он обернулся и назвал всё бабой,
нет, лапушкой, но все равно - беда:
под обмелевшим небом больше нет ни
потусторон, чтоб выбрать, ни суда.
Лишь лапушка, да шелест речи бедной.
2004
Ветер бережно выдует голову как яйцо
и аккуратными пальцами (выпив ненужный мозг -
будет чем, поглядишь) нарисует тебе лицо,
и снесет тебя девушка в одном из далеких гнёзд.
Вот такая любовь. Порасти пока молодцом.
Покупайся в пыли, полетай над рисунком улиц.
Речь становится шелестом, свистом и существом
что, хватаясь за морду, радуется, что проснулось.
2004
Голова отекает. Срезать прикипевшую шляпу
поздним вечером, словно усталый ходок сапоги
на привале - уснуть, растопырив жужжащие лапы,
чтобы синие звезды слизали мозоли с ноги.
Добывая глаза, проявляясь под действием чая,
слышишь - Зигмунд и Карл выгребают в гробах по Неве,
а разбуженный воздух не то, чтобы проткнут лучами
больше, нежели ночью, но сам превращается в свет.
2004
Опустишь веки, а потом,
когда Ниневия утонет
в волнах нашкодившим котом,
пойдешь искать того, кто помнит
порядки, улицы, грехи,
людишек мерзких - и не сыщешь.
Заплакать что ли - так тихи
там были вечера, и тыщи
больших огней цвели в домах
пускай с людишками, но ярких.
И твой там был, да вот волна,
и всё, и гОрода ли жалко.
2004
Посетитель папируса, встав на крошащийся текст
зазвеневшими цырлами чувствует вдруг, что движенье
переходит в скольженье по осыпи. Виды окрест
откровенно враждебны, заточены на пораженье.
Населенье пейзажа глядит, оживляясь, как он
все успешней коверкает речь и сливается с марким,
липким, дышащим фоном, присохнув бескровным значком
где-то в самом низу, где топорщится жвалами автор.
2004
Где-то бреются люди, юницы колдуют глаза,
но уходят за раму и там подыхают от смеха.
Ну, гляди, оттянув воспаленное веко, как за
старым зеркалом в ванной гуляет калёное эхо,
непонятная, быстрая, полузаёмная жизнь
диких ртутных существ, освещенная скачущим светом,
череда уподобищ, глодающих лица и лишь
тем живущих, ловящих, и скверно приятных при этом.
2004
Если время стихает, кричи "ахалай-махалай".
Может вздрогнувший скриб нарисует светящийся прочерк
(там, где смерть, после "долго и счастливо") чтобы легла
если даже не вечность, то нечто похожее очень.
2004
Вот солнышко, вот звёздочки - умрут,
и ангелы накроют месяц тряпкой,
оставшейся с шестого дня. Вот тут
Он вытер руки и сказал: "Навряд ли
оно навечно, хоть и хорошо."
Пошел в народ, там было неприятно.
Ну всё, пиздец. И небо, словно шёлк
на девичьей груди - разорвано и смято.
2004