Стихи 1984 – 2016

сумма с нарастающим итогом

Маленький город, гниющий цветок - август, сентябрь, тьма.

Словно дерево на ветру, полируй оловянное зеркало рукавами.

Поневоле спросишь - из какого же всё это выпросталось ума,

обползать вокруг солнца на ватных коленках каменных.

Человечек щёлкнет, а следом плюс - деревянный или чугунный,

и опять человечек, плюс, и т.д. - а последний глядит глазами

на разбитые колеи знака равенства, по которым сумма

катится на него из-за края неба всеми божьими именами

(а других и нет), всей бездомной памятью, чьи угольные пласты

вновь поднимаются лесом - не зеленым, огненным, снова целым;

где мы все уже стали зрением, не встречающим темноты:

разумеется, будет свет, а потом разглядим и землю.

2011

последний камень

божье время прекрасно как темная, обезумевшая вода.

города уходят под воду и светят там в тине и темноте,

с кистеперой любовью в затопленных комнатах, в никогда,

да ожог ядовитой слюной русалочьей догорает, сошел на нет.

вот стоишь на последнем камне, вот-вот лязгнут две синевы,

а захлопнется раковина - так лицо затянется перламутром,

и на глубине в двадцать тысяч дней ты откроешь глаза, как вий -

тихим, бесчеловечным утром.

2011

му

все вокзалы, все ворота - воздушные ли, водные.

двери в земле, двери в пылающие туннели.

болотища толп, цветущие лилиями ладоней поднятых.

взрыв еще продолжается. оторвались и полетели.

слепота ли слезная, солнечная ли, земляная.

крепче держись, не запамятуй как нас звали

на материке - закрытом ли, вымышленном, не знаю -

на языке оглохшем, еле живом, печальном.

2011

зеленый сыр

читаешь с ладони ступаешь след в след

бормочешь что выдумал аффтар

на тропах глухих захолустных планет

звериный помет космонавтов

на запертом небе дымится печать

ну да из зеленого сыра

и ангелы здеся скучают летать

хлорозные девы бездырые

молися но мяв весь не дальше себя

не дольше не громче но если

ответят то пишешь что видимо взят

прям в синие небы отвесные

2011

вон там парус

обои будут жухнуть и желтеть

полы скрипеть известка осыпаться

речь утопать в помехах и смотреть

гниющей заживо с казенного матраца

поплачь сестра нам не осилить тьмы

вон вертится опухший черный глобус

нет берегов нет городов где мы

и ни клочка живой земли поставить ногу

ну так пойдешь по воздуху как тать

со всем добром уж сколько получилось

где дикий свет грохочет как вода

сплошь рыбы радуги русалки и ветрила

2011

ангел стрёмный

стемнело разом, словно ангел стрёмный

вдруг подошел и выдавил глаза

мильону человек, потом еще мильону -

потом уже не видел. по пазам

легли зубцы, всё дрогнуло, запели

дымящиеся оси, и земля

под нами сдвинулась, и звезды полетели

по сторонам как окна, когда шлях

бежит через селенье; на телеге

глядит из сена сонная детва

на избы, где шуршат нечеловеки,

а сон, как дым, плывет по головам.

2011

пальто

трансабдоминально лабают медляк,

красивая тетенька плачет,

пока ты, реки занесенный кулак,

впадаешь в стоячую чачу;

и тлеешь забытым в чулане пальто:

на треть - золотистые моли,

треть - дом для мышей, что садяся за стол

поют крысодеве (на все ее воля).

последняя треть ходуном словно кровь,

пока ты стоишь на неназванном свете

и слушаешь отчую, черную мовь,

но не понимаешь и трети.

2011

коробка

всё казалось: запомнить - значит забрать с собой.

остаться всем вместе в обмершем навсегда,

дышать серебром, чуть не в фокусе видеть даль,

из одного пожелтевшего снимка ступать в другой.

опоздать невозможно: какого-нибудь ября

видишь темное небо с трещинами по глянцу,

с фиолетовой датой... и все наши дни слоятся

в позабытой коробке, коробятся и горят.

2011

за зимней стрекозой

зима, зима, уже крылатый еж

все нерешительней пересекает серый

дрожащий воздух, маленькая эра

уже встает в винительный падеж.

мы прощены - все меньше языков,

все очевиднее, что, по большому счету,

и нефиг говорить: толмач вдруг схватит что-то

из воздуха - сломав как стрекозу, легко.

все, милая, бело - вдохнул, и, онемев

гортанью, мелко ляская зубами,

пытаюсь повторять, как будто забывая,

за эхом, за тобой, что тоже дрожь и снег.

2011

Id

по волчьим детским снам, по старческим щенячьим,

по хлюпающим снам безглазой школоты,

по бурелому мечт, по внешней мгле горящей

решетчатой, дневной, трещишь числом пустым.

таймс нью роман долгов, вердана белле тристе

тахома мытарей, календаря зубцы.

айди впрайобе брат, и облака лишь числа,

но капчу не прочесть, и можно лишь скользить

бессмысленно, как нож по дереву живому,

по коже, по нигде - здесь, дескать, кто-то был,

нет, еще есть: вот кровь, смола, вот сонный

цветок расцвел как бы.

2011

смена полюсов

выходишь в сумерках: в воздухе пляшут духи,

струи дождя, разноцветное электричество, голоса

гноящегося эфира. фурии ввинчивают в ухо

песни экстерминатуса по всем выделенным полосам.

а наклонит музычка землю, так и наши ряды сутулые

потекут, ощериваясь, на закат ли там, на восход...

тихая, старая девочка деревянно сидит на стуле,

ожидая, когда это сердце опять пойдет.

2012

альфа-версия

На краю ойкумены едят друг-дружку поедом,

живут на вулкане, играют на раздевание,

переходят пути перед близко идущим поездом,

покупают батон в фашистской Германии.

Цареград выходит из моря. Обманутая вода

отдает механических львов и трупы, как будто надо

поднимать их из черной жижи на новое навсегда,

цветущее словно сад - обезумевший, безотрадный.

Мы кажется вот-вот вспомним, кому и кем были там,

до каменноугольных сумерек, при справедливых дэвах,

в альфа-версии мира, до которой была пуста

и безвидна земля, и не было неба, Ева.

2012

другой глобус

земляное море катит свои валы,

зеленая летняя пена грохочет в окнах

переезжих домиков: ивы, камыш, полынь,

иван-чай, околица, птичий испуг короткий,

и земля закончилась - поезд идет к луне.

желтые пятки спящих, пахнущий дымом ветер

в шлюзовой, и всё, что наговорил во сне,

гремит под ногами, а это уже примета

не вполне хорошая - ясно, крайние времена,

август у моря ясности, заплывы по лунной пыли

под небом, цветущим как яблоня, и не нащупать дна

лету, как будто было.

2012

личные данные

возьмём любое целое число,

и лапки оторвём ему, и крылья -

теперь смотри: оно глаза закрыло,

и, как бедняк, поет почти без слов.

и больше нам друг друга не найти

нет индекса, нет номера строенья,

нет телефона - самого рожденья

уже как будто не было почти.

рассыпаны. уже накрыл покой

нас как цветок, бутылочная линза...

смотри - мы выразимы в целых числах

в любой момент, и в степени любой.

2012

XII

Слово не воробей, а повод выстрелить, опознав

то ли орла зудом в печени, то ли медведя заднепроходно.

Что-то долго так тянутся эти ваши последние времена,

цветение клованов, мощная сучья кода.

Слово не воробей, кукушка - прокукует 12 и

околеет. Глядь, а эон другой, и кто же все эти люди

рядом с прорубью страшной. Крикнешь им отпусти -

станешь вольною рыбой. Никому ничего не будет,

и какой-нибудь скажет: да хули там, скифы мы.

Разумеется будет голос, и рассыпанный белый венчик

полетит в белой лимфе вьюги, и сломанные дымы,

и бессильная речь чумазая человечья.

2012

роршах

Поднимая узорный кожух отключенной лаборантке,

старший техник Ф. снова видит крылатый сумрак,

четверть века назад вспорхнувший с листа бумаги

на столе психиатра в провинциальной дурке,

где Ф. косил от призыва - пахло карболкою, говном,

чахлым ужасом, психи вяло дрались за сладкое...

За окном снова ходит дерево. Что девушка, что оно,

что сам он, что кровоизлияние на сетчатке -

лишь случайный ответ на: "а что ты увидел тут?"

- Девушка, доктор, дерево, раздавленный глаз. Дурацки,

но от листа с тенями он снова пришел к листу.

Техник Ф. содрогается и все-таки ставит кляксу.

2012

родительский день

Вот мент в околотке, подшив застекленных эфебищ,

взирает на чотких индиго, напрасную расу,

так летчик глядит на никчемное, топкое небо

с корягами молний за скучною облачной ряской,

в котором и сгинет, не сгинет, останется темным

слепым силуэтом, пятном, онеменьем сетчатки,

фосфеном, свеченьем на фоне дверного проёма,

внутри своей тени, где снег будет падать и падать,

и улицы - течь, и шагать - беспробудное море,

и жесть будет петь на столбах обреченную силу...

Нас нет и быть может не будет, застывших в притворном,

неправильном завтра, куда бы нас мать не родила.

2012

сожжение азбуки

в блатнограде кирилл-и-мефодий сожгли второй том букваря,

где уцелевший фрагмент вавилонской азбуки до смешения

разъедал границу ума человечкам, или попросту говоря,

позволял быть всеми людьми даже в замкнутом помещении.

коцел-князь сказал что-то вроде: вот не было блять заботы.

у нас тут коррупция, агитация, инвестиций за всю херню,

национальное возрождение - и вдруг выясняется: вся работа -

абсолютная лажа. нас замочат в отхожем месте, истинно говорю.

и куда вы братцы потом пойдете со всею своей любовью -

имена с вас облезут, и бороды, и печати возраста на лице.

беспризорные дети, совсем ничьи, вот что вы сделаетесь такое.

ни отца, ни дома - одна дорога с лютым небом в самом конце.

2012

домашнее чтение

ни свет не кончится ни яростная речь

океанской пены с камушками в горле

с капустою в усах в осклизлом серебре

русалочьем неуследимом голом

и человечья тьма трещащая в огне

орущая бегущая к сиденьям

не кончится сольется с тою тьмой что вне

и будет бормотать из каждой тени

заглядывать в окно где лютые бобры

едят свои дрова или в окошко

где мышь читает про погибшие миры

и обсуждает этот ужас с кошкой

2012

слияния и поглощения

Вот троглодит съедает живого миссионера,

а потом вдруг валится набок, захваченный изнутри.

Тяжелое тело его резное, звериное небо серное.

Бусы, перья, джу-джу и трубка: с духами говорить.

Миссионер как к свету выходит к большой воде.

Мертвые братья с небесной лодки бьют его по мордам

с черным кружевом шрамов: нефиг шататься здесь,

пшол в свою джунглю, дятел. Затем говорит вода:

Видишь, душа лишь окошко. Есть варварская храмина

тела, внутри которой кадишь все равно тому,

чье небо глядит через купол, чье сорокосложное имя

течет изо рта вместе с дымом, не ведая - почему.

2012

старение эмульсии

оседают как снег помутневшие фото, серые, ломкие.

бромид серебра растворяется в тусклой реке ночной,

оставляя нам новую землю под тысячелетним облаком,

время, снова и снова уходящее из-под ног.

свет высвобождается, и каждое солнце опять горит

из рассыпающегося картона, где все мы, а ветер дунет,

и останется только свет - и мы где-то там внутри

последней тени - сегодня, тринадцатого бактуна.

2012

гавно и эльфы

На наших авах няшные котэ,

гавно и эльфы, прочие не те,

бох смотрит нам в придуманные души.

Раз наяву мы - срам и пустота,

тогда пускай нас судят по понтам

и достают как кролика за уши

из черного цилиндра под лучи

прожектора - обвисни и молчи

побудь раз в жизни белый и пушистый.

Нет благодати в кроличьем рагу,

а есть в короткой памяти - ведь вдруг

внутри тебя спит утка, в ней яишко,

а в нем игла - сломаешь и пиздец:

в гнилых адах издохнет жаб-отец,

ролетой ржавой небеса свернутся;

трухлявый пол, провалится земля,

все курсы рухнут, окромя рубля,

и мертвые на волю ломанутся.

2012

лампа

в темноте твоя кожа похожа на горсть самоцветов -

шум, цветные мазки, сетчатка достраивает провалы

в трехмерный витраж, в цветы, что горят на свинцовой ветви

венозной, тусклой, сумеречной, усталой.

темнота поднимает в нас море, где глубоководные существа

прекрасные, как удар промеж глаз поленом -

фосфоресцирующая слизь, парча - ходят, видимые едва

под прозрачной кожей тенями ацетиленовыми.

а устанет вода так останется синий свет нестерпимый,

словно яростный глаз великаний, стиснутый в кулаке,

все еще рвущийся видеть, горящий сквозь пальцы синим...

так вот мы чем оказались. так вот оказались кем.

2012

тонкая желтая линия

врач не в курсе кого и чему он лечит

бох увечному воинству помоги

тихо плачут отважные человечки

в безнадежных шапочках из фольги

им навылет поют голоса зенитные

никого больше нет между нами и

темнотой где шипящим ковром аспидным

передвигаются армии

что ты всхлипнешь когда загорится воздух

и как немцы на нерест попрут враги

а вперед выйдут лишь дурачки отбросы

в безнадежных шапочках из фольги

2012

хурма и прочий стафф

по черной улице, хрустящей от лучей,

по наледям, по сломанному свету,

по каменному мясу площадей

беги, за муравьиной правдой следуй.

ах, летний человек, перекати-мудак,

поверивший в хурму, алиготе и самок,

дымящихся в прибое - никогда

их не было, точнее, не был сам ты

иным, чем слепленным из золоченой тьмы

и мерзлой глины, слепнущей от света

комплектной памяти с кусочками хурмы

несуществующего лета.

2012

ахилл

укушенный дурной водой

ахиллом в обуви худой

бежит, подбрасывая ноги.

кто ж знал, читатель облаков -

у бога нет черновиков,

молчи и ничего не трогай.

а кто одной ногой во сне,

другою в ипотеке - нет

того на самом-самом деле.

его допишут - нет, сотрут -

нет, перепишут и пришьют

кровавыми стежками к телу.

новорожденный скажет А -

ну, сам вписался - и беда

несет башкой по алфавиту,

навылет литеры твердя.

но, только выкашляешь Я,

глядишь, франшиза и закрыта.

2012

дрейф

амираму г.

не то давно, не то далеко отсюда, на настоящей еще земле,

где даже сны всего лишь другая комната, музычка, материк,

где течет абсолютное время, где любому облаку тыща лет,

наступает зима и, огромная тень ее падает напрямик

на убогие взгорья, взморья, невсамаделишний и жалкий снег

обитаемой версии мира - забредешь, и не выйдешь вдруг

из сдуревшей музыки, комнат запертых (фройда на нас всех нет),

с материка, что вот-вот утонет, что уже утонул - к утру,

где в кормушке дерутся птички, где несколько белых гор

как положено розовеют, и туман, отступающий по реке

так же легко вспоминает кто ты, как и запамятовывал легко.

сейчас тебя назовут по имени, сейчас ты припомнишь, кем.

2012

пыль

лес кажется на две большие трети,

в пустотах дышит розовым заря,

но поле бледное, увы, но город с этой

рекою, морем, степью на крайняк

или горой - всё вроде скифской девы

(маяк рассказывал): румяная лежит -

не замужем, с ножом, вся в золото одета.

дотронешься - и пффф! и только пыль першит,

и снова дышишь тем, что на глазах пропало

тысячелетней тьмой, мгновением назад.

тем, чего не было. тем, от чего осталось -

лишь горсть имён, случайный сор в глазах.

2012

спичечный дом

оглянешься вот-вот, и обомрешь слегка -

мир существует. сам или придуман,

неважно если что - мы видимо в руках

безумного, в священном третьем doom'е

(четвертому ж не быть). домашняя звезда

искажена в пыли и водяных лохмотьях,

дымы торчат сквозь воздух в никуда,

все это вертится, а ты ничей и смотришь -

напрасным зрением сгорающий примат,

уже лишен границ - везде печаль и свет и

надежда, что нас всех одна целует мать,

один огонь качает разноцветный.

2012

батрахомиомахия

на недоброй половине каналов идет бесконечный снег.

на другой - продающие, пляшущие, ебущиеся человечки.

сурикаты поют: коль славен вий наш, сверхчеловек без век.

снова снег - цифровая зима ложится на сытых, на покалеченных,

на ни в ухо ногой которые, на прошаренных, на борьбу

идиота с чужою тенью, войну мышей и лягушек (батра-

хомиомахию, выговорил), как на супругов в одном гробу...

поздно уже настолько, что видно - настало завтра.

2012