В черном списке

АФРИКА, ВЕРНИСЬ К НАМ!

Альберт Лутули, президент Африканского националького конгресса, 30 мая выехал со своей фермы в Гротвилле (провинция Наталь) в Иоганнесбург, где в Софиатауне должен был состояться массовый митинг протеста. Уже когда он был в пути, правительство Запретило ему выступать на митинге и распорядилось отправить его в резервацию племени зулу, к которому он был приписан. Он только что закончил пропагандистскую поездку по стране: епископы и профессора оценили его умеренность, его выступления слушали многие буры. Правительство оценило его не как простого агитатора.

На Иоганнесбургском вокзале встретить его собралось пять тысяч человек. Как белый, я не смог войти в его купе. На Лутули была форма Конгресса цвета хаки, его волосы подернуты сединой, губы плотно сжаты. Он был серьезен. Ему более шестидесяти лет. Высунувшись из окна вагона, Лутули кивал головой, отвечая на приветствия собравшихся, и говорил, что не оставит свою страну на произвол судьбы:

— Никогда не прибегать к насилию и все-таки оказывать сопротивление — высшая форма мужества.

К нему тут же подскочили шпики. Разговаривать с людьми — так же запрещено, как и выступать на митинге. Его увели куда-то. На следующий день он должен был вернуться в свое поместье в провинции Наталь, где он и оставался вплоть до ареста в 1960 году. Но совсем изолировать его не смогли.

Я видел, как Лутули исчез среди собравшихся на платформе людей, которые громко приветствовали его, подымая вверх большой палец — символ свободы, и мне пришли на память некоторые из его прежних высказываний:

— Я не возлагаю ответственности на белых, как индивидов. Господствующее положение белого ставит его в морально слабую позицию. Мы должны выразить ему соболезнование: за что нам ненавидеть этого беднягу? Он вынужден сожалеть о себе.

— Что ждет меня в будущем, я не знаю, — заявил Лутули, когда стал президентом Конгресса и правительство перестало считать его вождем племени. — Может быть, насмешки, тюрьма, концентрационный лагерь, побои, высылка из страны и даже смерть. Я прошу всемогущего укрепить мою решимость, чтобы никакой горький удел не помешал мне превратить нашу любимую страну в государство подлинной демократии и настоящий, по форме и по духу, союз всех групп народа.

Массовый митинг в Софиатауне был запрещен, а несколько часов спустя запретили и всякие собрания африканцев. Оставался последний выход: Национальный конгресс арендовал зал и созвал частную конференцию.

Ганди-холл расположен между судом и главным полицейским управлением. Первыми на местах в то субботнее утро оказались все те же полицейские. Подкатили машины на случай арестов, прибыли офицеры. На углах улиц расположились полицейские.

Помимо обычного вооружения — двух пистолетов, резиновой дубинки, наручников, огромного пояса с патронами— у них были бомбы со слезоточивым газом, громкоговорители, пулеметы. Большинству полицейских было лет по двадцать с небольшим. Они стояли спокойно, но отворачивались, когда я их фотографировал; мне вспомнилось заявление министра юстиции Сварта:.

— С газетчиками и фотографами во время бунта следует обращаться как с любым мятежником.

Одна черная женщина, увидев наши бумажные значки, одобрительно похлопала нас по спине. В зале тесно разместились тысячи людей. Кто-то в спешке назвал нас представителями дружественно настроенного народа, и мы оказались на эстраде с колоннами, украшенной бумажными лентами и серпантином: красочно и наивно. Будто отрывок из детской пьесы. С задней стены на нас смотрели Будда и Ганди. Раньше ни один белый не принимал участия в таких собраниях. Сейчас же нас было десять человек, причем трое представляли Либеральную партию, и их встретили с величайшей приветливостью.

По стенам плакаты: «Законы о паспортах заполняют тюрьмы», «Дружба между расами», «Демократия неделима», «Верните наших вождей из изгнания». Первые часы собрание проходило под знаком своеобразной демонстрации. Люди ритмично раскачивались из стороны в сторону между рядами стульев, танцевали. Одежда, головные уборы и флаги — все в цветах Конгресса: черное — символ расы, желтое — солнца, зеленое — символ страны, отобранной у этих людей. Дети, убаюканные ритмом, спали за спинами матерей.

Мы смотрели сверху на демократическое собрание: промышленные и сельскохозяйственные рабочие, адвокаты, врачи, множество служителей религии, учителя, журналисты и домашние хозяйки. Молодые индийские женщины в национальных одеждах — сари, зеленоватого и лилового оттенка, несколько хорошо одетых индийских торговцев, африканские бабушки с седыми головами.

Ждали опаздывающих делегатов из других областей страны. Но ожидание было напрасным: полиция следила за всеми дорогами и задерживала делегатов. Только к ночи прибыло несколько грузовиков. Делегатов бросили в камеры, оставили на сутки без еды. Но поскольку они не совершили никакого преступления и обвинить их было не в чем, их отпустили. Полиция имеет право держать африканца в заключении без всякой мотивировки в течение двух суток. Среди прибывших было несколько белых.

Рядом со мной на эстраде сидел старый пастор из племени зулу с посохом в руках. Ему было около восьмидесяти лет, а он не отказывался верить в грядущие изменения.

— Буры — националисты знают, что и где им делать, — сказал он. — …а Смэтс… вы в Европе продолжаете смаковать его афоризмы, но забыли, что он виновен в массовом убийстве 163 африканцев в 1921 году во время церковной службы в Булхук и что сотня готтентотов была убита в 1924 году за неуплату налога за собак. Приятно видеть здесь молодежь. Они больше знают, и им больше верят, хотя многие из нас, стариков, имеют высшее образование.

Он поднялся, чтобы открыть собрание. Ведь без служителей религии нельзя обойтись. Все встали и пропели миссионерский псалом, а затем неофициальный национальный гимн:

Потом последовала молитва за Лутули и песня против паспортных законов. Мы сидели, пока пастор читал короткую проповедь. Он ее закончил словами:

— Я стар и по земле мне ходить осталось недолго. Африка принадлежит вам.

Мы снова встали для общей молитвы.

«Боже, пусть свобода придет к нам в нашей земной жизни, до того, как ты возьмешь нас к себе».

Настроение, царившее в зале, описать невозможно. Здесь присутствовали добрая воля и спокойствие. Ребенок смотрел из-за плеча матери. Какой-то мужчина листал страницы паспорта. Несколько женщин запели мелодию какого-то псалма, и вскоре к ним присоединились все. Но слова говорили не о боге, а о потерянной для них Африке. Я чувствовал себя почти беспомощным, я слился с этими бедными, стойкими, милыми людьми, слушавшими проповедь пастора о милосердном самаритянине и певшими христианские песни. Выйдя отсюда, они вновь превратятся в людей, потерянных для христианства, ибо оно слишком трусливо, чтоб взять их под свою защиту, хотя ему давным-давно известно все происходящее.

Генеральный секретарь — адвокат Оливер Тамбо — зачитал обращение отсутствовавшего на собрании Лутули.

— Пусть ржавеют броневики и танки! Мы никогда не дадим нашим врагам повода вызвать нас на открытое выступление.

А затем он уже сам продолжал:

— Как нам избежать конфликтов, на которые общество толкает нас только для того, чтобы мы подорвали свои силы в бессмысленной неорганизованной борьбе? Мы честно и открыто говорим, что человек не может жить в условиях жестокого угнетения. Это вызывает раздражение и насилие, гибнут невинные. Наша политика, отвечает правительство, не уступать! Уступи мы, вы потребуете еще больше. Так продолжается давно. По-* чему это должно повторяться то в одной, то в другой стране на всем земном шаре?

В конце зала появилось несколько белых, и Тамбо прервал свою речь:

— Разрешите от имени собрания сказать добро пожаловать господам Патерсону и ван Рейну из политипе* ской полиции. Поскольку собрание имеет частный характер, я предлагаю считать их делегатами.

Затем выступил черный адвокат Дума Нокве. Недавно он успешно привлек к судебной ответственности двух полицейских за жестокое обращение с заключенными. После него говорили представители Конгрессов других рас и один из лидеров Либеральной партии — Патрик ван Ренсбург. Позднее, в Лондоне, мы часто встречались с ним. Он занимался там организацией бойкота южноафриканских товаров. Раньше он работал консулом в бельгийском Конго, но совесть побудила его отказаться от этой службы. Когда он вернулся в Иоганнесбург, в газете опубликовали статью с требованием повесить его, как предателя бурской крови. У него отобрали паспорт, но ван Ренсбург, повидавшись лишь со своей невестой, скрылся от полиции в Свазиленде. Успехи и мужество Патрика ван Ренсбурга подняли авторитет партии в глазах африканцев. Сейчас либералы борются вместе с черными, а не только за них.

На трибуну поднялась Лилиан Нгойи — лидер борьбы женщин против паспортного режима. Ей сорок пять лет, но выглядит она на тридцать. Лицо ее одновременно материнское и озорное. Она единственная женщина в правлении Конгресса и стыдит мужчин за то, что они не решаются сжечь паспорта и отправиться в тюрьму. Женщины — наиболее решительные борцы за будущее Южной Африки, хотя времени у них меньше: они являются той частью старого родового общества, которая обрабатывает землю, пока мужчины, покуривая, сидят в тени деревьев.

Лилиан Нгойи — организатор женских шествий, которых больше всего боится правительство: спокойные веселые женщины, покачивая бедрами, идут с поднятыми вверх большими пальцами рук и язвительно смеются.

На трибуне она чувствовала себя как дома. Ее ноги оставались на месте, но тело двигалось, руки жестикулировали, лицо выражало все, о чем она говорила. Нгойи выступала без подготовки, ни с кем не советовалась. Она только что пришла прямо из Орландо, от своей швейной машины, где шила блузы для членов Конгресса. Сейчас эта женщина вдыхала мужество и жизнь в своих слушателей.

— В Мидоулендзе вырубают деревья. Строят для нас настоящий концлагерь, в котором мы должны будем провести остаток своей жизни. Мы не можем обещать вам ничего, кроме слез и кровопролития. Вы никогда не прольете крови других людей, но сами будете ее терять. Многие женщины уже погибли в борьбе против паспортных законов. Дубинки полицейских сделали калеками их детей.

Слова летели над нами — простые и понятные. Всем существом своим она протестовала против несправедливости.

— Каждый из вас из-за паспорта становится золотым рудником. Каждый должен регистрировать переезды с места на место, чтобы получить разрешение на аренду комнаты. В своих квартирах мы уже не чувствуем себя дома. Мы идем за кастрюлей к соседям, и нас арестовывают. Мы не взяли с собой паспорта. Но правда подобна жалящей пчеле: мы безоружны, но наше оружие — это мы сами, наши голоса…

Было трогательно смотреть на людей, борющихся за элементарные права: жить там, где хочется, быть вместе со своей семьей… Картина напоминала первых христиан на арене римского цирка.

С места поднялся адвокат Дума Нокве:

— Дамы и господа, полиция снова сделала нам честь своим посещением.

Тысячи собравшихся недовольно закричали.

— Прошу соблюдать порядок! Полиция лишь выполняет свой долг. Давайте все вместе споем «Somnande la Sthuli» — «Мы пойдем за Лутули, куда бы ни повел он нас».

Люди размахивали флажками, танцевали. На эстраде появились пять полицейских и несколько шпиков в гражданской одежде, они поспешно собрали все документы и удалились.

Старый пастор оперся на посох и нагнулся ко мне:

— Они запретили в стране Маркса и Ленина. Но в Африке за национализмом стоит Библия. Им следовало бы запретить и ее.

Во время перерыва я вышел, чтобы встретиться и поговорить с Лилиан Нгойи. Человек из тайной полиции фотографировал белых, выходящих с собрания. Архив пополнялся во имя безопасности. Фотографирование менее нескромно, чем личный обыск.

Лилиан рассказала о своей жизни. Отец Лилиан был рудокопом и зарабатывал 30 крон в месяц. В семье было шестеро детей. Дедушка по линии матери был священником методистской церкви, мать — прачка. В круглой, крытой дерном хижине мать стирала белье для одной белой семьи. Раз в неделю она с корзиной белья на голове, ведя Лилиан за руку, отправлялась к черному ходу дома, где жила белая семья.

Лилиан училась, чтоб стать преподавателем, но не хватило денег, и она стала медсестрой, а потом горничной, но не в самом Иоганнесбурге.

После короткой супружеской жизни (ее муж был шофером) Лилиан перебралась в Орландо, где нет воды и света. Она жила в одной комнате со своими двумя детьми и родителями. Кухня была на улице. Утром одевались за ширмой из собственного одеяла, которое держали в зубах.

Потом она вместе с двумя женщинами помогала одной австрийке шить блузы и работала так четырнадцать лет вплоть до ареста за «государственную измену». Активно участвовала в работе профсоюза текстильщиков. Здесь обнаружились ее организаторские способности.

Несколько лет назад, когда проводилась кампания пассивного сопротивления, она полностью уяснила свою цель. Как говорит Лилиан, ее цель «поддерживать мерцающий в Орландо свет».

Вместе с несколькими женщинами Лилиан пошла на почту в Иоганнесбурге и написала за столом «только для белых» телеграмму премьер-министру Малану: «Южная Африка — мирная страна… Вспомните, какая участь постигла Гитлера в Германии и Муссолини в Италии». Ей оставалось только подписать телеграмму, когда полиция арестовала ее за нарушение законов апартеида.

Лилиан выросла, ненавидя белых. Пастор Хаддлстон помог ей понять, что некоторые белые могли бы считаться более африканцами, чем сами африканцы. Поездка по Европе и Китаю, участие в конгрессе в Лозанне (Лилиан выезжала и въезжала в Южную Африку без паспорта — она его так и не получила) открыли ей глаза на многие вещи, которые для африканцев всегда имеют глубокий смысл. В Европе ее приглашали на обеды, она жила в отеле, однажды какой-то белый господин уступил ей место в поезде. Видела она и таких белых, которые копались в земле или же чинили дороги. Могилы в концентрационных лагерях убедили ее в том, что белые угнетают белых и что цвет кожи только предлог. Она вернулась из поездки менее ожесточенной.

— Многие африканцы, так же как и белые, думают и верят, что судьба и бог создали существующий ныне в Южной Африке порядок и превратили белого в вечного господина. Мы должны искоренить этот предрассудок.

Европа научила Лилиан больше, чем Африка. Она стала могильщиком мифов. Женщина, шьющая блузы в Орландо, — одна из самых опасных в Южной Африке.

Во время перерыва наряд полиции был усилен: вместо пятидесяти появилось более сотни полицейских. Мы взобрались на эстраду Ганди-холла. Все были уже знакомы друг с другом. Как легко завести друзей! Небольшая изолированная группа белых и масса черных, встречающая тебя с доверием. Достаточно мне было только взглянуть на одну девушку, как та тут же рассмеялась и подняла кверху большой палец.

Снова речи. Все они кончались призывом не прибегать к насилию! Люди не хотели давать полиции повода к открытию огня. Кровопролитие сделало бы невозможным балансирование, на котором держался Конгресс.

Самая большая организация африканцев борется за создание такой страны, где бы никто не ссылался в резервации. Будущее принадлежит и Доктору Фервурду, как зло смеются панафриканисты. Сейчас Национальный конгресс запрещен, его лидеры брошены в тюрьмы, Тамбо бежал, а правительство на деле показало, как оно расценивает волю к сотрудничеству со стороны другой расы.

Выйдя в обеденный перерыв на Фокс-стрит, мы увидели на противоположной стороне улицы ряды полицейских. Детективы и несколько чернокожих осведомителей немедленно перешли к ним. Белые, оставшиеся на нашем тротуаре, симпатизировали черным, это всем было ясно. Нам шептали, нас забрасывали листовками и брошюрами. Член Конгресса, которого я видел в правлении, отвел меня в сторону и пожаловался:

— Политическая полиция умеет преследовать людей. Приходят ночью и стучат в дверь. Чаще всего присылают полицейских-африканцев, и ты знаешь, что это не проверка паспортов. Из-за двери кричат: «Открывай дверь, дьявол!» Зажигаешь свечу и спрашиваешь: «Кто там?» Хотя отлично знаешь, кто стоит за дверью. И, когда открываешь дверь, они врываются в комнату. «Какого черта не открывал раньше?» — кричат и толкают тебя. «Думал, бандиты», — отвечаешь. Они размахивают своими дубинками. «Можно мне надеть брюки?» Смотришь на часы: три. «Поторапливайся, черная скотина!» — кричат. «Сообщи на работу, — говоришь жене. — Попроси, не могут ли они внести выкуп. 20 фунтов. Поговори с Дума Нокве, с Тамбо и другими адвокатами».

Он закурил сигарету, сплюнул и ушел.

Позднее вечером с речью выступил Рональд Сегал — редактор газеты «Африка Саут». Он прилетел из Кейптауна.

Перед тем как уйти, старый пастор взял меня за руку:

— Я думал об одной вещи. Не спешить, быть осторожным, стоять на позиции: подождем, посмотрим — это в Южной Африке равноценно бездействию. Если же мы перестанем осторожничать, то, может быть, продвинемся вперед на миллиметр.

Когда в десять часов полиция закрыла собрание, дети спали за спинами своих матерей, просыпаясь лишь изредка от речей ораторов да от пения тысяч людей: «Африка, вернись к нам!»

Тщательно замаскировавшись, в толпе стоял человек в гражданской одежде — тайный агент политической полиции. В течение двенадцати часов он, чтобы заработать кусок хлеба, слушал речи и кричал вместе со всей толпой. Сейчас он тоже пел гимн Африки, раскачивался из стороны в сторону, как и другие, в такт песне, подняв кверху большой палец руки во имя уничтожения тирании.

Африканские лидеры внимательно следили за ним с эстрады. Но окружившие здание полицейские, у каждого из которых за поясом было по десятку наручников, не видели его.