В черном списке

ЗНАЧОК НА ОТВОРОТЕ ПИДЖАКА

Правление партии Африканский национальный конгресс находится на улице Вест-стрит. Так значилось в телефонном каталоге. В Родезии мы привыкли к тому, что деятельность африканских партий запрещена государством. Набрав телефонный номер, мы не услышали ответа.

Мы сели в автобус, следовавший на Вест-стрит. Вдоль улицы расположились мелкие пошивочные мастерские, магазины оружия и аукционные магазины. Помещение правления оказалось закрытым, стекла выбиты, двери сорваны с петель — дом был пуст. На стене еще можно было увидеть лозунги: «Паспорт означает рабство!», «Мы требуем платить минимум один фунт в день!» Но текст был наполовину исчеркан нецензурными словами, которые кто-то написал красным мелом.

— Куда переехал Конгресс? — спросили мы у проходившего мимо африканца.

Тот в ужасе тряхнул головой и бросился бежать.

Мы вошли в магазин красок. Рыжеволосая девушка вывела нас на тротуар и указала дорогу.

— Эти бузотеры, — сказала она спокойно, — месяца два назад убрались отсюда. Сейчас они где-то вон там за углом.

Ей были безразличны все африканские объединения. В магазин вошел сикх. Его никогда не подстригавшиеся волосы были покрыты белым тюрбаном. Девушка исчезла, чтобы обслужить клиента.

Новое помещение Конгресса находилось на маленькой улице, в нескольких кварталах от Вест-стрит. При входе нас остановили две белые дамы, но когда мы сообщили им, кто мы такие, нас проводили в просторный подвал из бетона. Там в центре стоял стол для пинг-понга, заваленный трафаретами и листовками, и черная женщина складывала их в пачки.

Вдоль стен сидя спали несколько мужчин. У них с собой были чемоданы и одеяла. Мы поняли, что они прибыли сюда издалека. Несколько женщин в зеленых блузах— форме Конгресса — спустились по лестнице и молча уселись в ожидании распоряжений.

Никто не заговаривал с нами, на нас просто не обращали внимания. Мы открыли дверь в комнату со стеклянными стенками. Там сидела белая женщина и разговаривала по телефону. Кончив, она представилась:

— Меня зовут Марселль. Мы поджидаем автобус с африканцами из Блумфонтейна. Но полиция задержала его. К началу собрания он не успеет. Полиция охраняет все въездные дороги в Иоганнесбург.

Я поинтересовался телефоном. Ведь мы пытались позвонить.

— У нас новый номер. Его нет в каталоге, но полиции безопасности он известен. Иногда в трубке слышится слабый щелчок, и тогда мы знаем, что детективы раздобывают материал для нового донесения.

Она говорила это равнодушным голосом и, казалось, была занята своими мыслями. Если мы хотим встретить кого-нибудь из руководителей, нам следует пройти в другие ворота за углом.

Мы вышли на улицу. Трое белых мужчин на тротуаре проводили нас взглядами. Затем мы оказались в коридоре с различными табличками на дверях: ревизор, портной, адвокат. В дальней комнате вокруг письменного стола стояла группа африканцев. Они о чем-то беседовали.

— Это помещение не пригодно для Конгресса, — сказал молодой человек по имени Нкоби. Но некоторых руководителей Африканского национального конгресса преследуют, и они не могут лишний раз выйти на улицу, чтобы принять участие в собрании, которое состоится в другом доме. Поэтому свои частные конторы они разместили в этом же доме, но с другого входа.

Люди у стола заулыбались. Их вид говорил, что они прекрасно сознают нелепость такого положения. Удивительно, что никто не поинтересовался нн нашими именами, ни нашим занятием. Наученные опытом «чрезвычайного положения» в Родезии, мы, может быть, слишком увлеклись таинственностью и отдельные слова произносили шепотом. Нам напомнили, что Национальный конгресс в Южной Африке пока еще не запрещен.

Из своей комнаты вышел Уолтер Сисулу. Я знал, кем он был в партии. Одним из неустанных и многолетних вождей Конгресса, одним из самых упорных борцов за Софиатауп. Сейчас он обвинялся как «государственный преступник». Процесс временно отложили, а его и остальных обвиняемых выпустили на поруки[6].

Сисулу рассказал, что двое из обвиняемых бежали из страны. Элфред Хатчинсон уехал под видом жителя Ньясаленда. Он сел на товарный поезд, возвращавшийся через Родезию в эту страну. Христианская миссия в Лондоне помогла ему переправиться в Гану. На панафриканской конференции в Аккре он был неофициальным делегатом Южной Африки.

Вторым был молодой журналист Теннисон Макиване. Он переоделся шахтером, который якобы возвращался к себе на родину в Бечуаналенд. Его задержал белый полицейский, обыскал и нашел записную книжку: туземец, умеющий читать и писать! Там были выписки из заявления ООН о правах человека. Когда мы позднее встретились с Теннисоном в Лондоне, он рассказал, что полицейский только покачал головой, увидев эти удивительные слова. Глупость белого оказалась счастьем для Теннисона: он отделался лишь пинком.

— Теннисон сел на местный автобус и пересек границу, — сказал Сисулу. — Судан выдал ему паспорт. Сейчас он представитель Африканского национального конгресса в Лондоне. Бежал он по нашему заданию.

Мы познакомились с Теннисоном Макиване. Его жизненный путь типичен для африканской интеллигенции. Дед Макиване был членом делегации, которая в начале века посетила Англию и выразила протест против предоставления независимости Южной Африке. Сам Теннисон кандидат философских наук и в Лондоне изучал юриспруденцию, собираясь стать адвокатом. В Иоганне-сбурге он работал репортером «Нью Эйдж». Макиване считает себя писателем-романистом и джазовым композитором; обстоятельства вынудили его заняться политической деятельностью. Как и множеству африканцев, ему не нравится в Лондоне: его дом там, на развивающемся и обновляющемся континенте. Только в Африке может он добиться успеха, только там может быть оценен его труд.

Уолтер Сисулу уселся на подоконник. Около нас какой-то мужчина штемпелевал брошюры. Штемпельная подушечка высохла, он плевал на нее и спрашивал, нет ли у кого-нибудь черного сапожного крема.

— Где вы берете деньги? — поинтересовался я, показав на печатные издания.

— У нас их почти нет. Но есть бескорыстно преданные люди. Большинство членов партии не получает и 10 крон в день.

— Сколько же вас?

— Приблизительно 100 тысяч. В некоторых резервациях партия запрещена. Как только Конгресс где-нибудь приобретает силу, его тут же запрещают, а руководителей начинают преследовать.

100 тысяч — это один процент всего черного населения. Но, как и в Ньясаленде, большинство людей, не состоя членами Конгресса (быть ими означает преследование и разорение), сочувствуют этой партии. Когда возмущение усиливается, все становятся членами Конгресса. Когда же события затихают, партия сжимается до небольших групп энтузиастов и упорно проводящих работу молодежных клубов. Здесь не стремятся к тому, чтобы кому-нибудь стало известно, как велика партия или сколь хорошо она организована; картотеки и членские билеты отсутствуют. А полиция есть. Писать стремятся по возможности меньше — мудрость, усвоенная во время «процесса о государственной измене», где написанная на листке бумаги фраза «прогресс истории» была достаточной, чтобы привесить человеку ярлык «марксиста», а цитата из Авраама Линкольна расценивалась как угроза хрупкой безопасности страны.

Уолтер Сисулу подвел нас к окну.

— Взгляните на сыщиков, — сказал он. — Эти бедняги— жертвы режима. Они ничего не знают, едва умеют писать. И если бы государство не предоставило им такой работы, они были бы «бедными белыми».

— Чем они занимаются целый день?

— Следят за тем, кто входит в дом. Записывают номера автомашин.

— Мы пришли пешком.

— В таком случае вас сфотографируют, когда вы выйдете отсюда, и фотографии окажутся в досье.

— В самых глубоких золотых рудниках, — произнес другой африканец и рассмеялся. — Но вырезок, фотографий и непонятных знаков им все еще недостаточно. Мы все занесены в их папки.

Он сделал широкий жест, как бы охватив им Иоганнесбург. Этого человека звали Мтхембу. Он был президентом национального комитета Конгресса.

Пока мы разговаривали, дверь то и дело хлопала, кто-то вбежал, произнес несколько слов, другой поднялся из-за письменного стола. Красивая женщина с коричневой кожей, одетая в красный костюм для прогулок, сидела на раздвижном стуле и читала «Либерасьон». На шкафу стояли пустые бутылки из-под молока, грязные кофейные чашки и эмалированный чайник.

— Мы работали всю ночь, — сказал Нкоби. — Поэтому здесь так захламлено.

— У вас есть разрешение на ночную работу? — спросил я.

— У меня специальный паспорт, дающий право находиться на улице после одиннадцати. У других его нет, но у нас есть потайное место. Мы закрываем окна гардинами.

— Разве полиция не заглядывает сюда с обыском?

— Сюда нет, — сказал Сисулу. — Мы — народ привилегированный. За нами следит полиция безопасности — полицейская аристократия. Они не любят грязной работы. Их дело конфисковать документы и попытаться разузнать, насколько сильно мы организованы.

— Смотрю я на ваше помещение, — сказал я, — и не понимаю, откуда такое влияние у Конгресса. Вы объявляете бойкот автобусов или пассивное сопротивление на один день, и вашему призыву следуют по всей стране.

— Может быть, это и непонятно. Но как только люди чувствуют, что угнетение приобретает более жесткий характер, негодование передается тут же, как по цепочке, от человека к человеку. Ведь гнет все переживают одинаково. И тогда стоит только шепнуть…

В те дни над Иоганнесбургом нависла угроза. Ожидали, что партия будет запрещена, но этого не случилось. Обстановка была напряженной. Никогда еще не было, чтобы Национальный конгресс ежедневно упоминался в газетах белых. В «мирное время» о нем можно было услышать только в День Африки, 26 июня. Но когда «мирное время» было в последний раз?

Еще на грани века миссионерские школы посылали африканцев на учебу в Лондон. И эти африканцы сопротивлялись созданию Союза, подобно тому, как их северные соседи в пятидесятых годах протестовали против Федерации Центральной Африки. Спустя два года после создания Союза, первый Национальный конгресс в 1910 году провел съезд в Блумфонтейне. На нем была осуждена политика, которую сами англичане считали либеральной: предоставление права самоуправления группе белых, которые немедленно усилили гнет.

Организованное сопротивление под руководством высокообразованных людей продолжалось в течение пятидесяти лет. Но руководители были христианами, они отказывались от насилия и проповедовали осторожность. Они не были революционерами, лояльно относились к британской короне, предавшей их. Во время мировой войны Конгресс выставил пять тысяч африканских солдат в распоряжение англичан, но им отказали: это была война белых.

В выступлениях и манифестах 10—20-х годов был такой же тон отчаяния, какой чувствовался в последние годы в речах и на собраниях в Ньясаленде. Африканцы, несмотря ни на что, не могли себе представить, что Англия, поборник свободы во всем мире, может отдать их на откуп горстке белых властолюбцев.

Подобно Ньясаленду сегодняшнего дня, они жаловались на этих белых, но, однако, надеялись на Европу. Ибо они заметили изменившееся отношение, когда колонизаторы получили власть: чиновники не принимали их, миссионеры отказывались пожать руку.

Сейчас в Союзе настроение стало другим. Господствует то же отчаяние, но в более сильной форме. Исчезла покорность. Даже дети в школе не станут умолять учителя вернуться к ним и не бросать их на произвол судьбы. Больше чувствуется единство, все больше проявляется равнодушие и ненависть, безразличие и скрытая издевка.

Панафриканисты во главе с доцентом Робертом Со-букве в 1959 году вышли из Национального конгресса. Цель у них та же: государство без расовых предрассудков, цивилизация, доступная для всех. Панафриканисты не верят, что кое-кто из европейцев захочет пожертвовать своей собственностью для оказания помощи черным. Если европеец желает стать членом партии, он должен именоваться африканцем. Национальный конгресс принимает помощь от индийцев и белых, но не разрешает им вступить в партию. Ни одна из этих группировок не надеется, видимо, больше на какой-либо конституционный путь; обе превозносят Ганди и гражданское непослушание.

— У меня много дел, — сказал Уолтер Сисулу перед уходом. — Мы готовы к тому, что партия будет завтра запрещена. Мы еще не находились на нелегальном положении, но если ее запретят, мы уйдем в подполье.

Я окинул взглядом помещение. Трудно было решить, легален Конгресс или он уже работает в подполье.

«Насколько важно все-таки, — подумал я, — что они ездят за границу. В Южной Африке они солдаты. Если бы они изредка не уезжали с фронта в отпуск, их бы засосала эта полная опасностей жизнь. Они не смогли бы думать о будущем, во имя которого ведут борьбу».

В дверях показалась полная женщина в зеленой блузе и берете. Широко улыбаясь, она приколола на платье Анне-Лене и на лацкан моего пиджака по бумажному значку. Она похлопала меня по плечу, точно посвящала в рыцари.

Она не питала никакого уважения к нашей белой коже. На значке был изображен поднятый кверху большой палец — символ Национального конгресса и написан девиз «Борись против тирании националистов!». Мы уже не чувствовали себя посторонними.

Выходя из ворот на улицу, мы посмотрели на шпика. Он стоял, прислонившись к столбу, и наполовину спал. Одна рука покоилась на ремне гимнастерки. Будто в кинофильме. Я воспользовался случаем и сфотографировал его. Он тут же проснулся, но прежде чем он успел вытащить свой фотоаппарат, мы показали ему спины.