11.22.63

Раздел 1

Гарри Даннинг выпустился блестяще. По его приглашению я пришел на скромную церемонию в актовом зале ЛСШ. У него действительно не было больше никого, поэтому я радушно откликнулся.

После благословения (высказанного отцом Бенди, который редко пропускал любые торжества в ЛСШ) я продрался сквозь рой друзей и родственников туда, где в торжественной черной мантии, держа в одной руке свой аттестат, а во второй арендованную академическую шапочку, одиноко стоял Гарри. Я взял ее у него, чтобы иметь возможность пожать ему руку. Он улыбался, демонстрируя челюсти с несколькими искривленными зубами и многими пробелами. Но вопреки всему, улыбался он солнечной, заразительной улыбкой.

— Благодарю, что пришли, мистер Эппинг. Очень вам признателен.

— Не за что, я с радостью. И зовите меня лучше Джейком. Это такой небольшой бонус, который я дарю тем ученикам, которые по возрасту могли бы быть моими родителями.

Он какую-то минуту оставался взволнованным, а потом рассмеялся.

— Думаю, я именно такой, конечно, почему нет? Восподи!

Я тоже рассмеялся. Многие люди вокруг нас смеялись. И слезы были, как же без этого. То, что тяжело мне, другим людям дается легко.

— А та пятерка с плюсом! Восподи! Я никогда, я за всю мою жизнь не получал пятерки с плюсом! И никогда такого даже не ожидал!

— Вы заслужили ее, Гарри. А что вы, прежде всего, собираетесь сделать уже как выпускник средней школы?

Его улыбка на какую-то секунду угасла — это была перспектива, которой он еще не рассматривал.

— Думаю, я вернусь домой. У меня маленький домик, я его арендую, на Годдард-стрит[8], знаете? — Он поднял вверх свой аттестат, осторожно держа его в пальцах так, словно боялся стереть на нем чернила. — Я возьму его в рамку и повешу на стену. А потом, думаю, я налью себе стакан вина, сяду на диван, и просто буду любоваться им, пока не придет время ложиться спать.

— Это уже похоже на план, — сказал я. — А вы не желаете сначала вместе со мной съесть бифштекс с жареным картофелем? Мы могли бы сходить к Элу.

Я ожидал увидеть, что он на это скривится, но конечно, я судил его по своим коллегам. Не говоря уже о большинстве наших учеников; они избегали заведения Эла, словно чумы, в основном, предпочитая или «Королеву молочницу» через дорогу от школы, или «Хай-Хетт» на шоссе 196[9], рядом с тем местом, где когда-то стоял старый Лисбонский драйв-ин[10].

— Это было бы чудесно, мистер Эппинг. Благодарю!

— Меня зовут Джейк, помните?

— Конечно, Джейк.

Итак, я повел Гарри к Элу, куда со всего нашего факультета только я единственный и захаживал, и, хотя тем летом Эл нанял официантку, нас он обслуживал лично. Как обычно, с тлеющей в уголке губ сигаретой (нелегальной в публичном заведении, но это никогда не останавливало Эла) и с той же стороны лица прищуренным от дыма глазом. Увидев сложенную мантию выпускника и догадавшись, что у нас за оказия, он настаивал на аннулировании счета (и что это за счет; блюда у Эла всегда были исключительно дешевыми, что порождало сплетни о судьбе некоторых бродячих животных в тамошней округе). Он также сфотографировал нас и позже повесил снимок на так называемую им Стену городских знаменитостей. Среди других «знаменитостей» там висели покойный Альберт Дантон, основатель «Ювелирного магазина Дантона»; Эрл Хиггинс, бывший директор ЛСШ; Джон Крафтс, основатель «Автосалона Джона Крафтса»; ну и, конечно же, отец Бенди, настоятель храма Святого Кирилла. (Отец висел на пару с папой Иваном XXIII[11] — последний не местный, но глубоко чтимый Элом Темплтоном, который называл себя «добрым кат’ликом».) На снимке, который Эл сделал в тот день, Гарри Даннинг широко улыбался. Я стоял рядом с ним, мы вместе держали его аттестат. Галстук у Гарри висел немного криво. Я помню, так как это напомнило мне о тех завитках, которые он делал в конце своих букв у. Я все помню. Я все помню очень хорошо.

Через два года, в последний день учебного года, я сидел в той самой учительской и продирался глазами сквозь пачку финальных эссе отличников моего семинара по американской поэзии. Сами дети уже ушли, отпущенные на очередные летные каникулы, и я вскоре собирался сделать то же самое. Но вообще-то меня целиком устраивало пребывание там, где я сидел, наслаждаясь необыкновенной тишиной. Я подумал, что прежде чем уйти, возможно, даже сделаю уборку в пищевом шкафчике. Кто-то же должен это сделать, подумал я.

Ранее в тот же день ко мне прихромал Гарри Даннинг, это было сразу же после классного часа (который оказался довольно шумным, как и все занятия и лекции в последний день обучения), и протянул мне руку.

— Я просто хочу поблагодарить вас за все, — сказал он.

Я улыбнулся:

— Вы уже как-то делали это, я помню.

— Да, но это мой последний день. Я увольняюсь. Про это я и хотел вам сказать и еще раз поблагодарить.

Я как раз пожимал руку Гарри, когда мимо нас пробежал какой-то мальчик — не старше десятиклассника, судя по свежему урожаю прыщей на его лице и пафосно-комического кустика под нижней губой, который старался выглядеть бородкой, — побормотав:

— Хромает Гарри-Шкрек по ой-вей-ню.

Я хотел было схватить школьника, имея намерение принудить его извиниться, но Гарри меня остановил. Его улыбка оставалась беззаботной, легкой.

— Не следует так переживать. Я к этому привык. Это же всего лишь дети.

— Так оно и есть, — сказал я, — но наша работа их учить.

— Я знаю, что вы хорошо с этим справляетесь. Но это не моя работа быть чьим-то, как-это-оно-у-вас-называется — учебным пособием. Особенно сегодня. Я надеюсь, вы будете заботиться о себе, мистер Эппинг.

По возрасту, он мог бы быть мне отцом, но обратиться ко мне Джейк очевидно было ему не по силам.

— И вы тоже, Гарри.

— Я никогда не забуду ту пятерку с плюсом, я ее тоже взял в рамку. Повесил прямо рядом с моим аттестатом.

— Приятно слышать.

Чудесно. Действительно это было чудесно. Пусть его сочинение принадлежало к примитивному искусству, но оно было насквозь все, до последней ниточки таким же правдивым и мощным, как любая из картин Бабушки Мозес[12]. Без сомнений лучше того, что я сейчас читал. Грамматика в сочинениях отличников по-большей части была правильной и применение слов корректным (хотя мои осторожные, направленные на колледж не- авантюристы имели раздражающую тенденцию использовать пассивное склонение), но их писанина оставалась мертвенно-бледной. Скучной. Мои отличники были одиннадцатиклассниками — так как учениками выпускного класса наградил себя Мак Стедмен, глава нашего факультета, — тем не менее, писали они, словно маленькие старенькие джентльмены и маленькие старенькие леди, все с поджатыми губками, типа: Ой, берегись, Милдред, смотри, не поскользнись на тех коньках. Вопреки своим грамматическим ляпсусам и корявому почерку, Гарри Даннинг писал, как герой. В одном сочинении, по крайней мере.

Так я размышлял о разнице между агрессивным и согласительным стилями письма, когда на стене прокашлялся интерком:

— Есть ли мистер Эппинг в учительской западного крыла? Вы часом не там, Джейк?

Я встал, нажал кнопку и ответил:

— Еще здесь, Глория. Раскаиваюсь. Чем могу помочь?

— Вам звонят по телефону. Кажется, мужчина по имени Эл Темплтон. Я могу переключить его на вас, если желаете. Или сказать ему, что вы уже ушли.

Эл Темплтон, владелец и управляющий той харчевни, куда весь учительский состав ЛСШ, кроме вашего покорного слуги, отказывался ходить. Даже чтимый заведующий моим факультетом — который старался говорить наподобие какого-то декана из Кембриджа и уже приближался к пенсионному возрасту, — так даже тот называл тамошнее фирменное блюдо не «Знаменитым фетбургером Эла», а «Знаменитым котбургером Эла»[13].

«Понятно, что это не настоящий кот, — говорили люди, — или совсем не кот, но и говядиной оно быть не может за каких-то доллар девятнадцать центов».

— Джейк, вы там не заснули, уважаемый?

— Да нет, вовсе нет, — недоумевая, к чему это Элу надумалось звонить по телефону мне в школу. Зачем он вообще мне звонит по телефону, наконец? Отношения у нас с ним были сугубо повар-клиент. Я ценил его еду, а он мою к ней благосклонность. — Давайте, переключайте его сюда.

— А почему вы, кстати, все еще там?

— Занимаюсь самобичеванием.

— Ооо! — пропела Глория, и я вообразил себе, как затрепетали ее длинные ресницы. — Мне так нравится, когда вы говорите что-то грубое. Подождите, сейчас зазвенит звонок.

Она отключилась. Зазвонил телефонный аппарат внутренней линии, и я поднял трубку.

— Джейк? Это ты, друг?

Сначала я подумал, что Глория, наверное, неправильно расслышала имя. Этот голос не мог принадлежать Элу. Даже самая тяжелая в мире простуда не могла бы привести к такой хрипоте.

— Кто это?

— Эл Темплтон, или она тебе не сказала? Боже, музыка, пока ожидаешь соединение, это такое дерьмо. Что случилось с Конни Френсис[14]?

Он громко зашелся таким хриплым кашлем, что я вынужден был немного отодвинуть подальше трубку.

— Голос у тебя словно гриппозный.

Он рассмеялся, не переставая при этом кашлять. Комбинация была довольно ужасной.

— Немного есть, конечно.

— Наверное, тебя быстро накрыло.

Я был у него только вчера, раненько поужинал. Здоровенный бифштекс с жареным картофелем и молочный шейк с клубникой. Я считаю, что для мужчины, который живет сам, важно питаться всеми профилирующими группами продуктов.

— Можно сказать, и так. А можно сказать, это заняло какое-то время. Как не скажи, все правильно.

Я не знал, что на это ответить. Мы часто говорили с Элом за последние семь-восемь лет, на протяжении которых я ходил в его харчевню, и он бывал странным — например, упрямо называл «Патриотов Новой Англии» «Бостонскими патриотами»[15] или говорил о Теде Вильямсе[16], как о «другане», которого он лично знал, — но никогда у меня не случалось с ним разговора, более странного, чем этот.

— Джейк, мне надо с тобой увидеться. Это важно.

— Могу ли я спросить…

— Я готов к тому, что у тебя возникнет много вопросов, и я на них отвечу, но не по телефону.

У меня были сомнения, что уж так много ответов он сможет мне предоставить, прежде чем у него совсем пропадет голос, но пообещал, что приду через час, а то и раньше.

— Благодарю. Если сможешь, постарайся пораньше. Время, как это говорят, является существенно важным.

И он отключился, также внезапно, даже не попрощавшись.

Я обработал еще пару сочинений моих отличников, в стопке их оставалось еще четыре, но читать дальше было напрасным делом. У меня пропал драйв. Я смел остатки со стола в портфель и пошел. У меня промелькнула мысль, не подняться ли наверх в офис, чтобы пожелать Глории хорошего лета, но я ее откинул. Она будет оставаться здесь еще целую неделю, будет закрывать документацию по очередному учебному году, а я собирался прийти сюда вновь в понедельник, чтобы почистить буфетный шкафчик, — такое сам себе дал обещание. Так как иначе учителя, которые будут использовать учительский кабинет в западном крыле во время летних сессий, найдут его полным тараканов.

Если бы я знал, что приготовило для меня будущее, я обязательно бы поднялся наверх, чтобы увидеться с ней. Возможно, даже решился бы на поцелуй, тот флирт, который витал между нами последние пару месяцев, склонял к этому. И, конечно же, ничего тогда я не знал. Монетка жизни оборачивается мельком.

Харчевня Эла находилась в серебряном трейлере[17], который стоял на задворках Мэйн-стрит, в тени старой фабрики Ворумбо[18]. Подобные здания обычно имеют убогий вид, но Эл замаскировал бетонные блоки, на которых стояло его заведение, красивыми цветниками. Там даже была небольшая аккуратная лужайка, которую Эл лично подстригал старомодной косилкой. Косилка была ухоженной так же заботливо, как и его цветы, как и та лужайка; ни пятнышка ржавчины на ее стрекочущих, выкрашенных в яркий цвет лезвиях. Словно ее приобрели у местного дилера «Вестерн авто»[19] всего лишь неделю назад…то есть если бы в Лисбон-Фолсе все еще существовал магазин «Вестерн авто». Был такой когда-то, но где-то на сломе столетий пал жертвой больших гипермаркетов.

Я подошел по мощеной дорожке к крыльцу, и там задержался, помрачнел. Исчезла вывеска ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ХАРЧЕВНЮ ЭЛА, ДОМ ФЕТБУРГЕРА! Ее место занял прямоугольник картона с надписью ЗАКРЫТО; НЕ ОТКРОЕТСЯ ПО БОЛЕЗНИ. БЛАГОДАРИМ ЗА ГОДЫ ОБОЮДНОГО БИЗНЕСА; БЛАГОСЛОВИ ВАС ГОСПОДЬ.

Я пока что не вошел в туман ирреальности, который вскоре меня проглотит, но первые его ростки уже обвивали меня и я их чувствовал. Это не какая-то там летняя простуда послужила причиной надорванности, которую я услышал в голосе Эла, не просто хриплый кашель. И не грипп. Судя по объявлению, у него что-то посерьезнее. Но какого же это рода серьезное заболевание могло овладеть им за каких-то двадцать четыре часа? Да даже меньше. Сейчас полтретьего. Вчера вечером я ушел отсюда в пять сорок пять и Эл был в полном порядке. Разве что немного возбужденный. Я вспомнил, что спросил у него, не многовато ли он выпил своего собственного кофе, и он ответил «нет», он просто думает о том, как отправится в путешествие. Часто ли люди, которые заболевают — заболевают достаточно серьезно, чтобы закрыть бизнес, который вели своими силами в течение двадцати лет — говорят о том, что собираются ехать куда-то путешествовать? Возможно, кое-кто, но вряд ли чтобы таких было много.

Дверь приоткрылась, когда я все еще тянулся рукой к щеколде, и в косяке харчевни появился Эл, он смотрел на меня без улыбки. Я тоже смотрел на него, чувствуя, как туман ирреальности сгущается вокруг меня. День был теплым, но туман был холодным. В тот миг я все еще мог развернуться и выйти из него, повернуть назад в свет июньского солнца, и часть моей души так и хотела сделать. А впрочем, больше я застыл от удивления и тревоги. А еще от ужаса, должен также и это признать. Так как серьезная болезнь нас серьезно пугает, именно так, а Эл был серьезно болен. Я увидел это сразу. Было похоже на то, что он смертельно болен.

Дело было не только в том, что его по обыкновению румяные щеки запали и посерели. Дело было не в его полных слез синих глазах, которые теперь казались выцветшими и близоруко щурились. И не в его волосах, до этого почти полностью черных, а теперь почти полностью седых — в конце концов, раньше он мог пользоваться одним из тех косметических средств, а теперь, под влиянием обстоятельств, решил его смыть и выглядит без грима.

Наиболее невероятным было то, что за двадцать четыре часа с того времени, как я его видел, Эл Темплтон на вид похудел, по крайней мере, на тридцать фунтов. А может, даже на сорок, что представляло где-то четверть веса всего его тела до этого. Никто не теряет тридцать или сорок фунтов на протяжении неполных суток, никто. Вот тогда, я думаю, туман ирреальности и поглотил меня целиком.

Эл улыбнулся, и я увидел, что вместе с весом он потерял и зубы. Десна у него были бледными, нездоровыми.

— Как тебе мой новый вид, Джейк?

Он закашлялся, гнетущие звуки выходили из его тела.

У меня и челюсть отвисла. Из открытого рта не вылетело ни слова. Мысль о бегстве вновь выпорхнула в каком-то боязливом, брезгливом закоулке моего мозга, тем не менее, даже если бы тот закоулок имел надо мной власть, я не мог этого сделать. Меня сковало на месте.

Эл справился с кашлем и вынул из заднего кармана платочек. Сначала вытер себе рот, а потом ладонь. Прежде чем он успел спрятать платочек, я заметил, что он запачкан красным.

— Заходи, — пригласил он. — Есть что рассказать, а ты единственный, я думаю, кто способен выслушать. Будешь слушать?

— Эл, — произнес я. Голос мой прозвучал низко, бессильно, я сам себя едва расслышал. — Что случилось с тобой?

— Ты меня выслушаешь?

— Конечно.

— У тебя возникнут вопросы, и я отвечу на все, что смогу, но старайся свести их до минимума. Голоса у меня почти не осталось. Черт, у меня силы почти не осталось. Давай, заходи вовнутрь.

Я вошел. В харчевне было темно, прохладно и пусто. Барная стойка стояла отполированная, без единой крошки; отблескивали хромом высокие стулья; сиял идеально начищенный кофейный аппарат; лозунг "ЕСЛИ ВАМ НЕ НРАВИТСЯ НАШ ГОРОД, ПОИЩИТЕ СЕБЕ РАСПИСАНИЕ ДВИЖЕНИЯ" висел на обычном месте, возле кассы «Сведа»[20]. Единственное, чего не хватало, это посетителей.

Да, еще и хозяина-повара, конечно. Эла Темплтона заменил пожилой, больной призрак. Когда он повернул ручку дверной задвижки, замыкая нас изнутри, щелкнуло очень громко.

— Рак легких, — сказал он, как будто, между прочим, после того, как провел нас к столу в дальнем уголке харчевни. Он похлопал себя по карману рубашки, и я увидел, что там пусто. Вечно присутствующая в том кармане пачка «Кэмэла» без фильтра исчезла. — Не удивительно, я начал, когда мне было одиннадцать, и курил до того самого дня, когда получил этот диагноз. Больше, черт побери, пятидесяти лет. Три пачки в день, пока в семидесятых цены не полезли вверх. Тогда я решился на жертву и попустил до двух пачек в день. — Он хрипло хохотнул.

Я хотел было сказать ему, что его арифметика неправильная, так как я знаю его настоящий возраст. Когда я как-то в конце зимы зашел сюда и спросил, почему он работает возле гриля в детском колпаке с надписью «Счастливых именин», он ответил: «Так как сегодня мне исполнилось пятьдесят семь, друг. И, я теперь полностью легальный Хайнц» [21]. Но он просил меня не задавать вопросов, кроме самых необходимых, и я предположил, что это условие распространяется и на то, чтобы не лезть к нему с уточнениями.

— Если бы я был тобой — а я хотел бы этого, хотя никогда не желал бы, что бы на тебя перешло мое такое состояние, — я бы подумал: «Что-то здесь есть скользкое, никто в течение суток не может вдруг заболеть запущенным раком». Ты же так думаешь, правильно?

Я кивнул. Думал я именно так.

— Ответ достаточно прост. Это случилось не за одну ночь. Я начал выхаркивать себе мозг приблизительно месяцев семь назад, еще в мае.

Это было новостью для меня; если он действительно кашлял, то это случалось тогда, когда меня не было рядом. И больше того, он вновь путается в арифметике.

— Эл, эй? Сейчас июнь. Семь месяцев назад был декабрь.

Он махнул на меня рукой — пальцы усохшие, перстень Корпуса морской пехоты, который раньше плотно сидел на одном из них, теперь болтается — так, словно говорил: «Попусти, не обращай пока что на это внимания».

— Сначала я думал, что это у меня просто тяжелая форма простуды. Но температуры не было и кашель, вместо того чтобы пройти, только усиливался. Потом я начал худеть. Ну, я же не дурак, дружище, я всегда помнил, что карты могут лечь так, что мне выпадет болезнь на букву Р… хотя и мой отец, и мать, конечно, оба, дымили, к черту, словно те паровозы, но пережили за восемьдесят. Думаю, мы всегда найдем оправдание тому, чтобы потакать нашим плохим привычкам, разве нет?

У него вновь начался кашель, и он достал платочек. Когда кашель ослаб, он продолжил:

— Я не должен отвлекаться на побочные темы, хотя делал эту всю свою жизнь, и перестроиться тяжело. Фактически, тяжелее, чем распрощаться с сигаретами. В следующий раз, когда я начну отступать от курса, просто проведи пальцем себе поперек горла, хорошо?

— Хорошо, — ответил я, соглашаясь.

В то мгновение я уже было подумал, что все это мне снится. Если так, то сновидение было чрезвычайно реалистичным, вплоть до теней, которые раскинул по всему заведению работающий под потолком вентилятор, они маршировали по скатеркам с надписью НАШЕ САМОЕ ЦЕННОЕ ДОСТОЯНИЕ — ВЫ!

— Короче говоря, я пошел к врачу и сделал рентген, а там и они, огромные, как черт меня побери. Две опухоли. Распространенный некроз. Неоперабельный.

«Рентген, — подумал я, — разве его все еще используют для диагностирования рака?»

— Какое-то время я продержался, но, в конце концов, был вынужден вернуться.

— Откуда? С Льюистона[22]? Из Центральной клинической больницы штата?

— Из своего путешествия. — Его глаза цепко вглядывались в меня из тех темных впадин, где они теперь прятались. — Хотя это не был отпуск.

— Эл, для меня все это попахивает абсурдом. Вчера ты был здесь, и был в полном порядке.

— Посмотри вблизи внимательно на мое лицо. Начни с волос, а дальше ниже. Старайся игнорировать то, что со мной сделал рак — он чертовски портит человеческое обличие, что касается этого, не сомневайся, — а потом скажи мне, тот ли я самый человек, которого ты видел вчера.

— Ну, ты, очевидно, смыл краску с…

— Никогда их не красил. Не буду обращать твое внимание на зубы, которые я потерял, пока отсутствовал…далеко. Знаю, ты сам это заметил. Думаешь, это рентгеновское облучение наделало? Или стронций-90 в молоке? Я вообще никогда не пью молока, разве что в конце дня брызну немного себе в последнюю чашку кофе.

— Стронций, какой?

— Забей. Обратись к женскому элементу в своей душе. Посмотри на меня, как женщины смотрят на других женщин, когда оценивают их возраст.

Я попробовал сделать так, как он сказал, и, хотя то, что я высмотрел, никогда бы не смогло стать доказательством в судебном процессе, меня это убедило. Паутины морщин разбегалась из уголков его глаз — та деликатная зыбь, которую можно увидеть у людей, которым уже не нужно раз за разом демонстрировать свои дисконтные карточки пенсионера, когда они заглядывают в кассу кинотеатра. Морщины, которых там не было еще вчера вечером, теперь синусоидами бороздили лоб Эла. Еще две морщины — намного глубже — заключили в скобки его рот. Подбородок у него был острее, и кожа у него на горле обвисла. Острый подбородок и отвисшую кожу могло объяснить катастрофическое похудение Эла, но эти морщины… и если он не солгал в отношении своих волос…

Он, молча, улыбался. Это была пасмурная улыбка, тем не менее, не без присутствия юмора. От чего казалась еще худшей.

— Помнишь мой день рождения в этом марте? «Не переживай, Эл, — ты тогда говорил, — если этот идиотский колпак вспыхнет, когда ты наклонишься над грилем, я схвачу огнетушитель и спасу тебя». Ты это помнишь?

Я помнил.

— Ты еще сказал, что ты теперь легальный Хайнц.

— Именно так. А теперь мне шестьдесят два. Я знаю, из-за рака я выгляжу еще старше, но это…и вот это… — он коснулся своего лба и уголков глаз. — Это настоящие вековые отметины. Знаки почета своего рода.

— Эл…можно мне стакан воды?

— Конечно. Шок, не так ли? — он взглянул на меня сочувственно. — Ты думаешь: «Или я сошел с ума, или он, или мы вместе с ним вдвоем». Я понимаю. Насмотрелся.

Он тяжело встал и отошел от стола, спрятав правую руку себе под левую подмышку, словно таким образом старался удержать себя всего. Далее он повел меня за барную стойку. Вот тогда я осознал еще одну нереальную деталь в его внешнем виде: кроме тех случаев, когда мы с ним сидели на одной лавке в церкви Св. Кирилла (это случалось редко; хотя меня и воспитывали в вере, не такой я уже верный кат'лик) или встречались на улице, я никогда не видел Эла без его поварского фартука.

Он достал с полки сияющий стакан и налил мне воды из натертого до блеска крана. Я поблагодарил и отвернулся, чтобы идти назад к столу, но он похлопал меня по плечу. Лучше бы он этого не делал. Ощущение было такое, словно, останавливая одного из трех, меня похлопал Колриджев Старый Моряк[23].

— Прежде чем мы вновь сядем, я хочу, чтобы ты кое-что увидел. Так будет быстрее. Только «увидеть» здесь совсем не то слово. Думаю, «пережить» намного ближе. Допивай, дружище.

Я выпил уже полстакана. Вода была прохладной и вкусной, но я не мог оторвать глаз от Эла. Трусливый уголок моей души думал, не заманивают ли меня в какую-то ловушку, словно первую невольную жертву в тех фильмах о кровавых маньяках, в названиях которых, кажется, всегда присутствуют цифры. Но Эл просто стоял, положив одну руку на барную стойку. Рука была покрыта глубокими морщинами. Непохожая на руку пятидесятилетнего человека, даже больного раком, а еще…

— Это радиация наделала? — вдруг спросил я.

— Наделала что?

— У тебя загар. Не говоря уже о тех темных пятнах на тыльных сторонах ладоней. Их можно получить или от радиации, или от сильного солнца.

— Ну, поскольку радиационного лечения я не получал, то это от солнца. У меня его было довольно много в течение последних четырех лет.

Насколько мне было известно, последние четыре года Эл провел, по большей части переворачивая бифштексы и готовя молочные коктейли под флуоресцентными лампами, но я промолчал. Просто допил остаток воды. Ставя стакан на покрытую пластиком барную стойку, я заметил, что у меня немного дрожит рука.

— Хорошо, что там такое, что ты хотел бы, что бы я увидел? Или пережил?

— Иди сюда.

Он повел меня по длинному узкому кухонному помещению мимо двойного гриля, фритюрницы, раковины, холодильника «Фрост Кинг» и морозильной камеры высотой по пояс. Он остановился перед молчаливой посудомоечной машиной и показал рукой на двери в конце кухни. Те были низенькими; проходя через них, Элу пришлось наклонить голову, а он был всего пять футов и семь дюймов роста, или где-то так[24]. У меня шесть и четыре — кое-кто из детей звал меня Вертолет Эппинг.

— Это здесь, — проговорил он. — За этой дверью.

— Разве там не твой склад?

Абсолютно риторический вопрос; я видел, как он годами выносил оттуда ящики консервов, мешки с картофелем и упаковки сухих продуктов, и сам, к черту, хорошо знал, что там.

Эл, казалось, не слышал.

— Ты не знал, что сначала я открыл эту забегаловку в Оберне[25]?

— Нет.

Он кивнул, и этого уже хватило, чтобы вызвать у него новый приступ кашля. Он подавил его бессменным, уже запачканным платочком. Когда, наконец, последняя серия кашля пошла на спад, он бросил этот платок в ближайший мусорный бак, и тогда выхватил из держателя, который стоял на полке, пачку салфеток.

— Это такой себе «Алюминер», сделанный в тридцатых в стиле арт-деко, как и подобает. Я такой хотел с того дня, когда отец повел меня, тогда еще маленького, в «Чат-Н-Чу»[26] в Блумингтоне. Купил его полностью оборудованным и открыл на Пайн-стрит. В том квартале я продержался почти год и увидел, что если останусь там, то уже в следующем году буду банкротом. Там по соседству было много других заведений типа «закусил и беги», некоторые красивые, другие не очень, все со своей постоянной клиентурой. Я там был, словно юный выпускник юридического факультета, который старается открыть собственное дело в городке, где уже есть дюжина готовых к услугам юристов. А еще в те времена «Знаменитый фетбургер Эла» продавался за два пятьдесят. Даже тогда, в девяностых, два пятьдесят была самая маленькая цена, которую я мог предложить.

— Как же тогда, к черту, ты продаешь их дешевле, чем вполовину сейчас? Разве что это и на самом деле котятина.

Он фыркнул, этот звук откликнулся бессильным эхом в глубине его груди.

— Дружище, то, что я продаю, это стопроцентно чистая американская говядина, самая лучшая в мире. Знаю ли я, что говорят люди? Конечно. Я на это не обращаю внимания. А что иначе можно сделать? Запретить людям говорить? Так же ты можешь попытаться запретить ветру дуть.

Я провел пальцем себе поперек горла. Эл улыбнулся.

— Да, вновь сбился на окольный путь, понимаю, но это направление, по крайней мере, является частью моей истории. Я мог бы продолжать биться головой о стену на Пайн-стрит, но Иванна Темплтон не глупых воспитывала. «Лучше убежать и начать драку снова в какой-то другой день», — учила обычно она нас, своих детей. Я забрал остатки своего капитала, выцыганил у банка еще пять тысяч кредита — не спрашивай у меня, каким способом — и перебрался сюда, в Фолс. Бизнес, как и в первый раз, шел не очень хорошо, не при таком экономическом состоянии, как сейчас, и не среди тех глупых побасенок об Эловых котбургерах, песбургерах или скунсбургерах, или что там еще возбуждает человеческое воображение, но выпало так, что я больше не привязан к здешней экономике, как остальные люди. Так произошло из-за того, что находится за дверью этого склада. Этого не было там, когда я начинал свой бизнес в Оберне, я могу присягнуть на целой пирамиде из Библий, хоть десять футов высотой. Оно проявилось только здесь.

— О чем это ты говоришь?

Он вперился в меня своими водянистыми, новоприобретенными стариковскими глазами:

— Говорильня закончилась. Тебе нужно самому убедиться. Давай, открывай.

Я с сомнением посмотрел на него.

— Отнесись к этому, как к последней просьбе умирающего, — сказал он. — Давай, дружище. То есть если ты на самом деле мне друг. Открывай дверь.

Я солгал бы, если бы сказал, что мое сердце не перепрыгнуло на большую скорость, когда я повернул ручку и потянул. У меня не было ни малейшего понятия, что могу там узреть (хотя мне вроде бы вспоминается на мгновение воображенная картина с мертвыми котами, уже освежеванными, готовыми к электрической мясорубке), но, когда Эл протянул руку мимо моего плеча и включил свет, я увидел…

Конечно, просто склад.

Маленький и аккуратный, как и остальная часть его харчевни. Вдоль обеих стен шли полки, заставленные большими, ресторанного размера консервными жестянками. В дальнем конце, где крыша закруглялась книзу, находилось оборудование для уборки, хотя метлу и швабру пришлось положить на пол, так как эта часть домика — трейлера была не выше трех футов. Пол покрывал тот самый серый линолеум, как и по всей харчевне, но вместо легкого запаха жареного мяса здесь властвовал запах кофе, овощей и специй. Присутствовал здесь также какой-то другой запах, слабенький и не очень приятный.

— Хорошо, — сказал я. — Это склад. Чистый и полностью экипированный. Ты получаешь 5 за складской менеджмент, если есть такая дисциплина.

— Что ты чувствуешь за запах?

— Специи, преимущественно. Кофе. Возможно, еще какой-то освежитель воздуха, я не уверен.

— Ага-ага, я пользуюсь «Глэйдом». Как раз из-за этого, другого запаха. Ты хочешь сказать, что больше ничего не чувствуешь?

— Да, что-то здесь есть еще. Похоже на запах серы. Напоминает мне запах жженых спичек.

Оно мне также напомнило ядовитые газы, которые выпускала моя семья после приготовленных мамой бобов в субботний вечер, но мне не хотелось об этом говорить. Неужели противораковая терапия провоцирует пердеж?

— Это сера. И кое-что другое, и близко не Шанель № 5. Это запах фабрики, дружище.

Чем дальше, тем чуднее, но я на это лишь заметил (деликатным тоном, достойным абсурдной вечеринки с коктейлями):

— В самом деле?

Он улыбнулся вновь, показав те провалы, где еще вчера были зубы.

— Что-то ты слишком вежлив, если не говоришь, что Ворумбо была закрыта едва ли не во времена президента Рузвельта. Что фабрика фактически сгорела до тла в конце восьмидесятых, и все, что там осталось торчать до сих пор, — он кивнул большим пальцем себе за спину, — всего лишь фальшивая фабричная лавочка. Стандартная приманка для остановки туристов в разгар туристического сезона, точно такая же, как «Кеннебекская фруктовая компания»[27] во время фестиваля «Мокси». А еще ты думаешь, что уже почти пора схватиться за мобильный и вызвать людей в белых халатах. Такой расклад, дружище?

— Я не собираюсь никого вызвать, так как ты не сумасшедший. — Сам я в этом не очень был уверен. — Тем не менее, здесь всего лишь склад, и это правда, что фабрика Ворумбо за последние четверть столетия не выпустила и куска ткани.

— Да, ты прав, никому ты не позвонишь, так как я хочу, чтобы ты отдал мне свой мобильный телефон, кошелек и все деньги, которые есть в карманах, включая монеты. Это не грабеж; ты все получишь назад. Ты это сделаешь?

— Сколько это займет времени, Эл? Так как прежде чем я смогу поставить последнюю точку в классном журнале завершенного учебного года, мне надо проверить еще несколько ученических сочинений.

— Времени это займет, сколько ты захочешь, — ответил он, — так как здесь это занимает только две минуты. Это всегда занимает две минуты. Дай себе где-то час и хорошо все вокруг рассмотри, если хочешь, хотя на твоем месте я бы этого не делал, по крайней мере, не в первый раз, так как это будет шок для всего организма. Сам увидишь. Ты мне доверяешь? — Что-то он такое усмотрел в выражении моего лица, так как, сжав губы, за которыми прятались остатки его зубов, проговорил: — Прошу, Джейк. Я очень тебя прошу. Как умирающий, умоляю.

У меня не было сомнений, что он сошел с ума, но вместе с тем я был уверен, что он говорит правду о своем состоянии. Глаза у него, казалось, запали еще глубже за то короткое время, что мы говорили. Кроме того, он обессилел. Каких-то две дюжины шагов от столика, за которым мы сидели в одном конце харчевни к складу в противоположном ее конце, а его уже качало. А еще тот окровавленный платочек, напомнил я себе. Не забывай об окровавленном платочке.

Ну и еще…иногда легче просто согласиться, вы так не считаете? «Брось, пусть ведет Господь», — любят повторять на тех встречах алкоголиков, куда ходила моя экс-жена, хотя я решил, что в данном контексте это будет: брось, пусть ведет Эл. До какого-то момента, во всяком случае. И хватит уже, сказал я себе, более волокитным, чем это, делом в наши дни является обычная посадка в самолет. А Эл даже не требует у меня, чтобы я разулся и поставил ботинки на конвейер.

Я отстегнул с пояса телефон и положил его на ящик с банками консервированного тунца. Туда же я добавил кошелек, несколько отдельно сложенных бумажных банкнот, доллар с мелочью монетами и связку ключей.

— Оставь себе ключи, они не важны.

Для меня они были важными, но я удержал рот на замке.

Эл полез себе в карман и добыл оттуда пачку банкнот, значительно более толстую, чем та, которую я положил поверх картонного ящика.

— Заначка. На случай, если тебе захочется приобрести какой-либо сувенир или что-то еще. На, бери.

— Почему бы мне для этого не воспользоваться моими собственными деньгами? — я думал, что это замечание звучит вполне осмысленно. Словно весь этот сумасшедший разговор имел хоть какой-нибудь смысл.

— Не переживай сейчас за это, — сказал он. — Опыт сам предоставит ответ на большинство твоих вопросов, и лучше, чем это сделал бы я, даже если бы чувствовал себя супер, а я сейчас нахожусь по абсолютно другую сторону мира от суперского состояния. Бери деньги.

Я взял пачку и большим пальцем перебрал банкноты. Сверху лежали однодолларовые купюры, и они казались вполне пригодными. Дальше я дошел до пятерки, и она выглядела вполне пригодной, и в тот же время странной. На ней поверх Эйба Линкольна была надпись ОБЕСПЕЧЕНА СЕРЕБРОМ [28], а левее портрета большая синяя цифра 5. Я посмотрел банкноту на свет.

— Это вовсе не фальшивка, если ты сейчас об этом думаешь, — голос у Эла звучал утомлено-насмешливо.

Может, и так, на прикосновение эта пятерка была такой же настоящей, как и на вид, но на ней не проступал портрет.

— Если и настоящая, тогда это старая купюра.

— Джейк, просто положи деньги в карман.

Я послушался.

— Ты не носишь с собой карманный калькулятор? Или еще что-нибудь электронное?

— Ничего такого.

— Ну, я думаю, тогда ты готов отправляться. Повернись лицом к задней стене склада. — Прежде чем я успел это сделать, он хлопнул себя по лбу, воскликнув: — Ох ты, Господи, куда подевался мой ум? Я забыл о нем, о Желтой Карточке.

— О ком? Что это такое?

— Есть там такой, мистер Желтая Карточка. Это просто я так его называю, так как не знаю его настоящего имени. Вот, возьми это. — Порывшись у себя в карманах, он вручил мне пятидесятицентовую монету. Я такую последний раз видел бог знает когда. Вероятно, еще в детстве.

Я взвесил монету на ладони:

— Не думаю, что мне следует ее у тебя брать. Это, наверное, ценная вещь.

— Конечно, ценная, стоит ровно полдоллара.

Его пронзил кашель, и на этот раз он трясся, словно под ураганным ветром, тем не менее, когда я сделал шаг к нему, он отмахнулся. Он оперся на ящик, поверх которого лежали мои вещи, сплюнул в пучок салфеток, взглянул, скривился, и тогда скомкал их в кулаке. По его изможденному лицу катился пот.

— Приступ горячки. Проклятый рак разладил вместе со всем дерьмом внутри меня также и мой внутренний термостат. Что касается Желтой Карточки. Это просто пьянчужка, безвредный, но он не такой, как остальные. Такое впечатление, будто он что-то знает. Думаю, это просто случайность — так как он всегда ошивается неподалеку от места твоего выхода, — тем не менее, я считаю необходимым предупредить, чтобы ты был с ним осмотрительным.

— Зря стараешься, — сказал я. — Мне ни хера не понятно, о чем ты вообще здесь говоришь.

— Он скажет: «У меня есть желтая карточка от зеленого фронта, давай сюда бак, так как сегодня двойная цена». Понял?

— Понял, — дерьмо все более углубляется.

— И у него действительно есть какая-то желтая карточка, заткнутая за бинду его шляпы. Вероятно, это всего лишь карточка какой-то таксомоторной компании, а может, найденный где-то в водостоке купон из «Красного и Белого»[29], но его мозг напрочь залит дешевым вином, и, похоже, он считает эту карточку чем-то наподобие «Золотого билета» Вилли Вонки[30]. Итак, ты скажешь: «Лишнего доллара нет, но вот, держи полбака», и отдашь ему эту монету. Дальше он может сказать… — Эл поднял вверх один из своих теперь уже костлявых пальцев. — Например, он может спросить: «Зачем ты здесь?» Не думаю, что действительно спросит, хотя это и возможно. Там так много всего, чего я не понимаю. И хоть бы там, что он не говорил, ты иди дальше от той сушилки — он всегда находится возле нее — и дальше, к воротам. Когда ты уйдешь оттуда, он, вероятно, скажет: «Я знаю, что у тебя есть лишний доллар, ты, дешевый ублюдок», но не обращай внимания. Не оглядывайся. Перейдешь колею, и окажешься на перекрестке Лисбон- и Мэйн-стрит. — Эл подарил мне ироничную улыбку. — А там уже, дружище, весь мир принадлежит тебе.

— Сушилка? — мне вроде бы припоминалось что-то возле того места, где теперь стояла эта харчевня, я думал, что это действительно могла быть сушилка старой фабрики Ворумбо, тем не менее, чем бы то здание когда-то не было, ее там давно нет. Если бы в задней стене склада этого удобного «Алюминера» было окошко, через него видно было бы разве что мощенный кирпичом задний двор и магазин под названием «Твои Мэнские одежки». Я там сделал себе подарок, приобретя костюм «Норт Фейс»[31] вскоре после Рождества, и, с немалой скидкой.

— Да брось ты думать о той сушилке, просто не забудь, о чем я тебе говорю. А теперь вновь повернись — ага, так — и сделай два-три шага вперед. Небольшие. Детские. Вообрази себе, словно в полнейшей тьме ты с верхней площадки пытаешься нащупать ступней первую ступеньку, так, осторожно.

Я сделал, как он настаивал, чувствуя себя при этом самым большим в мире болваном. Один шаг… наклоняю голову, чтобы не удариться ей об низ алюминиевого потолка… два шага… теперь даже немного пригнулся. Еще несколько шагов, и мне придется опускаться наприсядки. Вот этого уже я делать не собираюсь, даже по просьбе умирающего друга.

— Эл, это чудачество. Если тебе на самом деле не надо, чтобы я вынес отсюда ящик фруктовых коктейлей или несколько упаковок конфитюра, мне здесь делать больше не че…

И именно в это мгновение моя ступня упала вниз, как будто случайно, когда начинаешь спуск по ступенькам. Вот только эта же самая ступня так же крепко оставалась стоять на темно-сером линолеуме пола. Я ее ясно видел.

— Вот ты и наткнулся, — проговорил Эл. Хрипение пропало из его голоса, по крайней мере, временно; слова эти прозвучали мягко, удовлетворенно. — Ты нашел путь, дружище.

Что это я такое нашел? Что на самом деле я чувствовал? Сила внушения, думал я, есть самое вероятное объяснение, поскольку неважно, что я чувствую, так как собственную ступню я вижу на полу. Разве…

Знаете, как вот в солнечный день закроешь глаза и видишь образ того, на что только что смотрел? Похожее было и сейчас. Смотря на свою ступню, я видел ее на полу. Но когда я моргнул, — на миллисекунду до того или после того, как закрылись мои глаза, наверняка сказать не могу — я увидел свою ступню на какой-то ступеньке. И там не светила слабенькая шестидесятиваттная лампочка. Там ярко сияло солнце.

Я застыл.

— Отправляйся далее, — сказал Эл. — Ничего плохого с тобой не произойдет, дружище. Просто иди дальше. — Он жестоко закашлялся, а потом как-то так безнадежно прохрипел: — Мне позарез надо, чтобы ты это сделал.

Я так и сделал.

Господи помилуй, я это сделал.

Раздел 2

Я сделал еще один шаг вперед и сошел еще на одну ступеньку. Собственные глаза продолжали уверять меня, что я остаюсь на полу в складе харчевни Эла, тем не менее, я стоял прямо, но головой уже не касался потолка склада. Что, конечно же, было невозможно. В ответ на сенсорное возбуждение, беспомощно повел себя мой желудок, я почувствовал, что сэндвич с яичным салатом и кусок яблочного пирога, которые я съел на ленч, вот-вот готовы нажать на кнопку катапультирования.

Позади меня — немного издалека, словно он стоял не в каких-то пяти футах, а в пятнадцати ярдах — долетел голос Эла:

— Закрой глаза, дружище, так будет легче.

Как только я это сделал, моментально исчезло сенсорное возбуждение. Чувство было такое, словно у меня исправилось косоглазие. Или, наверное, более точным сравнением будет — словно я надел специальные очки в 3-D кинотеатре. Я продвинул вперед правую ступню, и спустился еще на одну ступеньку. Там все-таки были ступеньки, с отключенным зрением мое тело не имело относительно этого никаких сомнений.

— Еще две, и можешь открыть глаза, — произнес Эл. Голос его донесся еще из большего далека, чем до этого. Не от двери склада, а из другого конца харчевни.

Шаг вниз левой ступней. Вновь правой, и вдруг у меня что-то как будто щелкнуло в голове, точно как вот бывает, когда летишь в самолете, и вдруг изменяется давление. Темное поле моих закрытых век превратилось в красное, а кожа ощутила тепло. Солнечный свет. Никаких сомнений. И этот серный дух сгустился, передвинувшись по шкале обонятельных ощущений от едва присутствующего до активно неприятного. И относительно этого также не возникло никаких сомнений.

Я стоял уже не в складе. Я вообще находился не в харчевне Эла. Хотя и не существовало двери из склада во внешний мир, я оказался снаружи. Во дворе. Но он больше не был вымощен кирпичом, и его не окружали другие торговые заведения. Я стоял на грязном, потрескавшемся бетоне. Несколько огромных металлических контейнеров стояли напротив глухой белой стены, где должен был бы находиться магазин «Твои Мэнские одежки». Они были доверху чем-то заполнены и накрыты большими, словно паруса, джутовыми дерюгами.

Я обернулся, чтобы посмотреть на большой серебристый трейлер, в котором располагалась харчевня Эла, но трейлер исчез.

Этим местом должно было быть неприглядное, словно из какого-то романа Диккенса, убожище шерстоткацкой фабрики Ворумбо, и фабрика эта работала полным ходом. Я слышал грохот красильных и сушильных машин, шух-ШВАХ, шух-ШВАХ огромных шерстоткацких станков, которые когда-то занимали весь второй этаж (в небольшом музейчике Лисбонского исторического общества на Верхней Мэйн-стрит я видел фотографии тех машин, возле которых копошились женщины в платочках и комбинезонах). Беловато-серый дым клубился из трех высоких труб, которые потом завалились во время большой бури в конце восьмидесятых.

Я стоял возле большого, выкрашенного в зеленый цвет здания в форме куба — это и есть сушилка, решил я. Она занимала половину двора и возвышалась футов на двадцать. Я только что сошел сюда по ступенькам, но теперь там не было никаких ступенек. Пути назад не было. Я почувствовал приступ паники.

— Джейк, — вновь услышал я голос Эла, но уж очень тихий. Казалось, он достигает моих ушей только благодаря какому-то акустическому трюку, как голос, который долетает с ветром из другого конца длинного, узкого каньона. — Ты сможешь сюда вернуться таким же способом, как и попал туда. Нащупай ступеньки.

Я поднял левую ступню, опустил, и почувствовал ступеньку. Паника во мне утихла.

— Давай, — донесся тихий голос. Голос, который, вероятно, питается собственным отголоском. — Оглядись вокруг немного, и возвращайся.

Поначалу я не сдвинулся с места, так и стоял там, вытирая себе губы ладонью. В глазах было чувство, что они вылезают из орбит. По волосам и узенькой полоске кожи от затылка вниз до середины спины побежали мурашки. Мне было страшно — чуть ли не до ужаса — но балансирование в этом состоянии, старание не поддаться панике (в конце концов) перевесило сильнейшее любопытство. Я видел собственную тень на бетоне, четкую, словно вырезанную из какой-то черной ткани. Я видел пятнышки ржавчины на цепи, которая ограждала сушилку от остального двора. Я чувствовал отравляющий запах газов, которые выбрасывали те три дымовые трубы, такой сильный, что у меня глаза резало. Любой инспектор Агентства по охране окружающей среды нюхнул бы этого дерьма и закрыл бы весь этот бизнес, не прошло бы в Новой Англии и минуты. Однако…я не думал, чтобы где-то поблизости были инспекторы АООС. Я даже не был уверен, придумали ли АООС. Я только знал, где я нахожусь: штат Мэн, город Лисбон-Фолс, самый центр округа Андроскоггин[32].

Вопрос заключался в другом: когда я здесь?

Надписи на табличке, которая висела на цепи, я не мог прочитать — она была обращена лицом от меня. Я сделал шаг в ту сторону, но тут же развернулся. Закрыл глаза и двинулся вперед, напомнив себе, что должен делать детские шаги. Стукнувшись левой ступней о нижнюю ступеньку, которая велела назад в харчевню Эла (то есть у меня была на это искренняя надежда), я похлопал себя по заднему карману и извлек оттуда сложенный лист бумаги: памятку от достопочтимого главы моего факультета: «Удачного вам лета, и не забудьте о рабочем дне в июле». Я на мгновение подумал, как бы он воспринял, если бы Джейк Эппинг в следующем учебном году начал шестинедельный курс под названием «Литература о путешествиях во времени». Оторвав полоску от верхней части листа, я скомкал ее и опустил на первую из невидимых ступенек. Он, конечно, упал на землю, но главное — обозначил нужное место. Время было полуденное, тепло и тихо, и я был уверен, что бумажку не сдует, но все же нашел небольшой обломок кирпича и использовал его в качестве пресс-папье, для большей уверенности. Обломок приземлился на ступеньку, то есть на обрывок памятки. Так как не было там ни каких ступенек. Отрывок какого-то старого поп-хита проплыл в голове: «Вначале там была гора, а дальше ее нет, а потом вновь вот она» [33].

Оглядись вокруг немного — сказал мне Эл, и я решил, что именно это и сделаю. Я размышлял себе так: если я до сих пор не съехал с катушек, то все со мной, вероятно, будет хорошо и в дальнейшем. То есть пока не увижу процессию розовых слонов или НЛО, зависшее над автосалоном Джона Крафтса. Я убеждал себя, что ничего особого не случилось, такого просто не могло случиться, но мне эти упражнения были, как с гуся вода. Пусть продолжаются споры философов и психологов, что является реальностью, а что ею не является, вместе с тем большинство из нас, людей, которые живут обычными жизнями, распознают окружающий нас мир через восприятие его фактуры. Со мной все происходило на самом деле. К черту все остальное, а один лишь этот проклятый смрад уже не мог быть галлюцинацией.

Я подошел к висевшей на уровне бедра цепи и поднырнул под нее. Черной краской с той стороны было выведено: ПРОХОД ДАЛЬШЕ ЗАПРЕЩЕН, пока не будет починена канализационная труба. Я вновь осмотрелся, не увидел никаких видимых признаков какого-нибудь ремонта и отправился за угол сушилки, где чуть не перецепился о человека, который там грелся на солнышке. Не похоже было, чтобы тот надеялся на какой-либо загар. На мужчине было старое черное пальто, которое пласталось вокруг него, словно аморфная тень. Оба рукава покрывала корка высохших соплей. Тело внутри этого пальто было щуплым, на границе полного истощения. Его сталисто-пепельного цвета волосы развивались вокруг поросших бородой щек. Если здесь должен был быть какой-то пьяница, тогда это был именно он.

Сдвинутая на затылок, на его голове сидела шляпа-федóра[34], словно только что из 1950-х, из какого-то фильма в стиле «нуар» того типа, где все женщины имеют большие «баллоны», а все мужчины быстро говорят, жуя зажатые в зубах сигареты. И действительно, из-за бинды на той его федоре, словно пропуск куда-то, по старинной репортерской моде, торчала желтая карточка. Когда-то она, несомненно, была ярко желтой, но частое пребывание в жирных руках сделало ее тусклой.

Моя тень упала ему на колени, и мистер Желтая Карточка обернулся, втупившись в меня мутными глазами.

— Кто ты, на хер, такой? — спросил он, хотя прозвучало это у него, как: «Хо-хи-ахе-ахой?»

Эл не предоставил мне детальных инструкций, как отвечать на вопрос, и я выдал то, что казалось самым безопасным:

— Не твое, на хер, дело.

— Да пошел ты на хер.

— Чудесно, — кивнул я. — Мы объяснились.

— Че?

— Пока, хорошего дня.

И я отправился к отодвинутым в сторону на стальном рельсе воротам. Сразу за ними, по левую сторону, тянулась автостоянка, которой там раньше никогда не было. На ней было полно машин, большинство из них подержанные и все достаточно старые, чтобы экспонироваться в автомобильном музее. Там стояли «Бьюики» с люками и «Форды» с «торпедными» носами[35]. «Это машины настоящих работников фабрики, — подумал я. — Настоящих ткачей, которые сейчас трудятся внутри; зарабатывают себе на жизнь».

— У меня есть желтая карточка от зеленого фронта, — позвал пьяница. Позвал агрессивно и вместе с тем обеспокоенно. — Давай сюда бак, так как сео’ня двойная цена…

Я протянул ему пятидесятицентовую монету. И, чувствуя себя актером, которому поручено произнести одну-единственную реплику, сказал:

— Лишнего доллара нет, но вот, держи полбака.

«И отдашь ему монету», — наставлял Эл, но я не успел этого сделать. Желтая Карточка сам выхватил монету у меня и поднял себе под самые глаза. Какое-то мгновение я думал, он ее сейчас попробует на зуб, но он лишь сомкнул пальцы, и монета моментально исчезла в его кулаке. Он вновь вперился в меня едва не с комичным в его недоверии лицом.

— Ты кто? Что ты здесь делаешь?

— Да чтоб мне пропасть, если я знаю, — ответил я и вновь повернулся к воротам. Я ждал, что вслед мне полетят новые вопросы, тем не менее, позади оставалась тишина. Я вступил за ворота.

Самым новым автомобилем на стоянке был «Плимут Фьюри»[36] выпуска…я думаю…середины или конца пятидесятых. Номер на нем выглядел невероятно древней версией того, который находился на бампере моего «Субару»[37]; на моем номере, по требованию моей жены, была розовая лента «рак груди»[38]. На том, на который я смотрел сейчас, была надпись ОТПУСКНИК, тем не менее, вместо белого, этот номерной знак был оранжевого цвета. Как и в большинстве штатов, теперь на номерах штата Мэн были буквы — как вот 23383 IY на моем «Субару», — но на бампере увиденного мной почти нового бело-красного «Фьюри» висел номер: 90-811. И никаких букв.

Я дотронулся ладонью до его багажника. Тот был твердым и горячим от солнца. Он был реальным.

«Перейдешь колею, и окажешься на перекрестке Лисбон- и Мэйн-стрит. А там уже, дружище, весь мир принадлежит тебе».

Перед старой фабрикой не было никаких железнодорожных путей — в мое время не было, — но здесь, конечно, вот они. И не просто какие-то давно забытые рельсы. Эти были блестящими, они сияли. И где-то поодаль я слышал чух-чух настоящего поезда. Когда это последний раз поезда ездили через Лисбон-Фолс? Наверное, еще до того, как эта фабрика была закрыта и еще круглые сутки работала компания «Американский известняк»[39] (прозванная местными «Американский дерьмяк»).

«Но тут же она круглые сутки и работает, — подумалось мне. — Я на это собственные деньги могу поставить. Как и эта фабрика. Так как здесь не второе десятилетие двадцать первого столетия».

Сам даже того не сознавая, я двинулся вперед — шел, будто человек во сне. Теперь я стоял на углу Мэйн-стрит и шоссе № 196, известного также как Старый Льюистонский путь. Вот только сейчас оно вовсе не имело вид старого. А по диагонали, за перекрестком, на противоположном углу…

Да, «Кеннебекская фруктовая компания», что, конечно, было весьма грандиозным названием для лавочки, которая балансирует на грани полного банкротства — или так мне казалось — все десять лет, в течение которых я преподаю в ЛСШ. Едва ли не единственным ее raison d’être [40] и средством для выживания оставался «Мокси», этот наиболее дивный из всех безалкогольных напитков. Владелец «Фруктовой компании», пожилой, добродушный мужчина по имени Фрэнк Аничетти однажды поведал мне, что население мира естественным образом (а также, вероятно, из-за генетического наследства) делится на две части: одна небольшая, но избранная группа, которая состоит из тех, кто ценят «Мокси» превыше всех других питьевых вод… и все остальные люди. Фрэнк называл тех других «сожаления достойным убогим большинством».

«Кеннебекская фруктовая компания»[41] моего времени — это облупленная желто-зеленая коробка с грязной витриной, лишенной товаров…разве что иногда, словно предлагаемый на продажу, там мог спать кот. И крыша у нее, благодаря многим снежным зимам, кое-где прогнулась. Внутри тоже мало что предлагается, если не считать связанных с «Мокси» сувениров: ярко-оранжевые майки с надписями «Я МОКСИНУТЫЙ!», ярко- оранжевые фуражки, старинные календари, жестяные таблички, которые выглядят старинными, но на самом деле, вероятно, изготовлены в прошлом году в Китае. Большую часть года это заведение не имеет покупателей, большинство полок в нем зияют пустотой… хотя там еще можно приобрести что-то из сладостей или пакетик картофельных чипсов (то есть, если кому-то нравятся сорта типа «соль с уксусом»). Кулер для безалкогольных напитков заполненный только и только «Мокси». Пивной кулер стоит пустой.

Каждый июль Лисбон-Фолс принимает «Мэнский фестиваль „мокси“». Тут тебе и оркестр, и фейерверки, и всякие парадные заманухи — присягаю, это правда — подвижные платформы «Мокси» с местными королевами красоты в цельных купальниках цвета «Мокси», что означает: оранжевый такой интенсивности, что может повредить сетчатку. Маршал парада всегда одет, как «Мокси Док», что означает белый халат, стетоскоп и это чудное зеркальце на лбу. Два года назад маршалом выступала директорша ЛСШ Стелла Ленгли и ей этого факта никто и никогда не забудет.

На протяжении фестиваля «Кеннебекская фруктовая компания» возвращается к жизни и делает прекрасный бизнес, который ей обеспечивают по-большей части ошарашенные проезжие туристы, которые направляются в различные курортные местечки в западной части штата Мэн. Остальное время здесь остается только оболочка, едва обозначенная легким духом «Мокси», запахом, который всегда напоминал мне — вероятно, я принадлежу к тому, достойному сожаления убогому большинству — «Мастероль»[42], сказочно вонючую мазь, которую мать настойчиво втирала мне в грудь и горло, когда я болел простудой.

То, на что я смотрел сейчас с противоположной стороны Старого Льюистонского пути, имело вид успешного заведения в расцвете своего бизнеса. Вывеска над дверью (ОСВЕЖИСЬ «7-АП» вверху, а ниже ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КЕННЕБЕКСКУЮ ФРУКТОВУЮ КОМПАНИЮ) была такой яркой, что пускала зайчики мне в глаза. Краска свежая, крыша, не прогнувшаяся от ненастий. Туда заходили, и оттуда выходили люди. А в витрине вместо кота…

Апельсины, ей-богу. «Кеннебекская фруктовая компания» когда-то торговала настоящими фруктами. Кто бы мог подумать?

Я отправился через улицу, но отскочил назад, когда прямо сбоку на меня фыркнул междугородный автобус. Выше его разделенного посредине планкой лобового стекла был обозначен маршрут: ЛЬЮИСТОНСКИЙ ЭКСПРЕСС. А когда этот автобус затормозил, остановившись перед железнодорожным переездом, я увидел, что большинство пассажиров в нем курят. Атмосфера внутри него должна была напоминать что-то близкое к атмосфере Сатурна.

Как только автобус уехал (оставив за собой запах несгоревшей солярки — пусть себе смешивается со смрадом тухлых яиц, который изрыгают дымовые трубы Ворумбо), я пересек улицу, на мгновение, удивившись, что могло случиться, если бы меня сбила машина? Меня телепортировало бы из этого бытия? Я пришел бы в чувство, лежа на полу в складе Эла? Вероятно, ни то, ни другое. Несомненно, я просто умер бы на месте в том прошлом, по которому, наверное, немало кто чувствует ностальгию. Вероятно, потому, что они забыли, как мерзко воняло то прошлое, или потому, что, прежде всего они никогда не рассматривали Стильные Пятидесятые в таком аспекте.

Под «Фруктовой компанией», упершись подошвой одного со своих черных ботинок в деревянную обшивку магазина, стоял какой-то паренек. Ворот рубашки у него сзади на шее был поднят, и волосы зачесаны в том стиле, который я знал (прежде всего, благодаря старым фильмам), как «ранний Элвис». Непохожий на парней, которых я привык видеть у себя на уроках, у него не было ни эспаньолки, ни следа хоть какой-нибудь бородки. Я понял, что в том мире, где я сейчас в гостях (я надеялся, что только в гостях), за появление даже с небольшой полоской растительности на лице его бы выгнали из ЛСШ. И мгновенно.

Я кивнул ему. Этот Джеймс Дин[43] кивнул мне в ответ со словами:

— Эй, ку-ку, рябчик.

Я зашел вовнутрь. Над дверью звякнул колокольчик. Вместо пыли и деликатного запаха трухлявого дерева, я почувствовал запах апельсин, яблок, кофе и ароматного табака. По правую сторону от меня находилась стойка комиксов с оторванными обложками[44]: «Арчи», «Бэтмен», «Пластик-мэн», «Байки из склепа». Над этой коллекцией написанное ручкой объявление, от которого любой фанат интернет — аукциона «Е-Вау» зашелся бы в конвульсиях, гласило: КОМИКС: 5 центов; ТРИ ПРЕДЫДУЩИХ ВЫПУСКА: 10 центов; ДЕВЯТЬ: ЧЕТВЕРТЬ ДОЛЛАРА. ПОЖАЛУЙСТА, ЕСЛИ НЕТ НАМЕРЕНИЯ ПОКУПАТЬ, НЕ ТРОГАЙТЕ РУКАМИ.

По левую сторону находилась газетная стойка. Никакой «Нью-Йорк Таймс», зато здесь были представлены «Портленд Пресс Геральд» и один еще непроданный номер «Бостон Глоуб». Заголовок «Глоуба» трубил: «ДАЛЛЕС НАМЕКАЕТ НА ПОСТУПКИ, ЕСЛИ КРАСНЫЙ КИТАЙ НЕ ОТКАЖЕТСЯ ОТ ПРИМЕНЕНИЯ СИЛЫ НА ФОРМОЗЕ» [45]. Дата на обеих газетах была та же самая: вторник, 9 сентября 1958 г.

Я взял «Глоуб», которая стоила восемь центов, и отправился в сторону мраморной барной стойки с газированными водами, которой в мое время не существовало. За ней стоял Фрэнк Аничетти. Конечно, это был он, тот самый, вплоть до хорошо знакомых седых волос у него над ушами. Только эта его версия — назовем ее Фрэнк 1.0 — была не худенькой, а пухленькой, и в бифокальных очках без оправы. Он также был выше. Чувствуя чужеземцем в собственном теле, я проскользнул на один из высоких стульев.

Он кивнул на газету:

— Этого достаточно или мне надо еще нацедить тебе какой-нибудь газировки?

— Чего-нибудь холодненького, кроме «Мокси», — услышал я собственный голос.

На это Фрэнк 1.0 улыбнулся:

— Оставь, сынок. Скажем, как ты относишься к рутбиру[46]?

— Хорошо звучит.

Конечно, это уже утешало. Глотка у меня пересохла, а голова пылала. Чувствовал я себя, словно в горячке.

— Пять или десять?

— Извиняюсь?

— За пять или за десять центов пиво? — он произнес это на мэнский манер: «пийвоа».

— О, за десять, я думаю.

— Ну, а я думаю, что ты думаешь правильно. — Он открыл холодильник для мороженого и достал оттуда запотевшую кружку, размером почти с кувшин для лимонада. Наполнил его из крана, и я услышал запах рутбира, густой и сильный. Он смахнул пену с верха рукояткой деревянной ложки, а потом уже долил по края, и поставил кружку на барную стойку. — Вот, на. За пиво и газету восемнадцать центов. Плюс пенни для губернатора[47].

Я подал ему одну из долларовых банкнот Эла, и Фрэнк 1.0 отсчитал мне сдачу.

Я хлебал через пену на верхушке и наслаждался. Пиво было…цельным. Чрезвычайно вкусным. Не знаю других слов, какими можно было бы это лучше объяснить. Этот уже пятьдесят лет несуществующий мир вонял хуже, чем я мог себе вообразить, но на вкус был намного лучше.

— Чудесно, просто чудесно, — сказал я.

— А то! Рад, что тебе понравилось. Неместный, конечно?

— Да.

— Из другого штата?

— Висконсин, — пробухтел я. Не совсем вранье, моя семья жила в Милуоки[48], мне исполнилось одиннадцать, когда отец нашел себе место преподавателя языка и литературы в университете Южного Мэна. С того времени я переезжал только в пределах штата.

— Ну, ты выбрал правильное время для приезда, — сообщил Аничетти. — Большинство летних туристов уже уехали, и цены упали. Например, на то, что ты пьешь. После Дня труда[49] десятицентовый рутбир стоит всего лишь какой-то дайм[50].

Звякнул звонок над дверью, проскрипели доски пола. Это было радушный скрип. Последний раз, когда я заходил в «Кеннебекскую фруктовую компанию», надеясь купить себе пилюли «Тамс»[51] (меня тогда ждало разочарование), доски стонали.

За барную стойку сел парень, на вид лет семнадцати. Его темные волосы были коротко подстрижены, хотя и не совсем под ежик. Схожесть его с человеком, который меня обслуживал, была несомненной, и я понял, что этот парень — мой Фрэнк Аничетти. А человек, который снимал лишнюю пену с моего рутбира, это его отец. Молодой Фрэнк 2.0 бросил на меня беглый взгляд; для него я был всего лишь очередным клиентом.

— Тайтес загнал грузовик на подъемник, — сообщил он своему отцу. — Говорит, что где-то около пяти будет готов.

— Ну и хорошо, — ответил Аничетти — старший и зажег сигарету. Только теперь я заметил, что по мраморной барной стойке расставлены маленькие керамические пепельницы. На боку каждой виднелась надпись: Уинстон — хороший вкус, как и должна быть сигарета! Он вновь взглянул на меня и спросил:

— Хочешь черпак ванильного мороженого в свое пиво? За счет заведения. Мы любим угощать туристов, особенно не по сезону поздних.

— Благодарю, но мне и так вкусно, — ответил я, не кривя душой. Еще бы чуть слаще, и я боялся, что у меня взорвется голова. А пиво было крепким — словно газированное кофе — эспрессо.

Мальчик подарил мне улыбку, такую же сладкую, как напиток в запотевшей кружке — в ней и близко не было той ехидной заносчивости, излучение которой я почувствовал от того «Элвиса» во дворе.

— Мы читали рассказ в школе, — поделился он, — там о том, как местные пожирают туристов, которые приезжают после окончания сезона.

— Фрэнки, это, к черту, никуда не годится, говорить такое гостю, — заметил мистер Аничетти. Но в то же время улыбка не покинула его лица.

— Да все хорошо, — успокоил я. — Я сам задаю ученикам этот рассказ. Ширли Джексон, правильно? «Летние люди»[52].

— Конечно же, он, — согласился Фрэнк. — Я его не совсем понял, хотя он мне и понравился.

Я потянул из своей кружки, а когда вновь поставил ее (прикоснувшись мраморной поверхности барной стойки, та выдала приятно тяжелый звук), то пришел в изумление, увидев, что она почти пуста. «Я мог бы стать его почитателем, — подумалось мне. — К черту, это пиво наголову бьет „Мокси“».

Старший Аничетти выдохнул клубы дыма в сторону потолка, где лопасти потолочного вентилятора лениво потянули его к закопченным лагам.

— Ты преподаешь в Висконсине, мистер…

— Эппинг, — назвался я. Я был застигнут врасплох, и даже и не подумал о том, чтобы выдумать себе фальшивое имя. — Обычно преподаю, но сейчас у меня саббаттикел[53].

— Это означает, что у него годовой отпуск, — объяснил Фрэнк.

— Я знаю, что это означает, — отмахнулся Аничетти.

Он старался говорить раздраженно, но выходило у него это скверно. Я решил, что мне нравятся они оба не меньше, чем понравился их рутбир. Мне даже начал нравиться тот претенциозный юный щеголь, он, по крайней мере, не подозревал, что вид у него уже неактуальный. Здесь властвовало безопасное расположение духа, какое-то чувство — ну, даже не знаю — определенности. Оно, безусловно, было фальшивым, ведь этот мир оставался таким же опасным, как и любой другой, но я владел своего рода знанием, которое, как я считал в этот день, принадлежит только Богу: я знал, что улыбающийся мальчик, которому понравился рассказ Ширли Джексон (хотя он его и не «понял»), переживет этот день и еще много дней грядущих пятидесяти лет. Он не погибнет в автокатастрофе, он не получит инфаркт и не приобретет себе рак легких из-за вдыхания вторичного дыма папирос, которые курит его отец. С Фрэнком Аничетти все будет хорошо.

Я бросил взгляд на часы на стене (НАЧИНАЙ ДЕНЬ С УЛЫБКИ — призвал лозунг на циферблате — ПЕЙ БОДРЯЩИЙ КОФЕ). Часы показывали 12:22. Для меня это ничего не значило, тем не менее, я притворился встревоженным. Допил остаток пийвоа и встал.

— Должен уже ехать, если хочу своевременно встретиться с друзьями в Касл-Роке.

— Осторожнее на шоссе 117, — сказал Аничетти. — Дорога там мерзкая.

Это у него прозвучало, как меррзкая. Такого сурового мэнского акцента я не слышал уже кучу лет. И, вдруг осознав, что так оно фактически и есть, я громко рассмеялся.

— Буду осторожным, — кивнул я. — Благодарю. И еще, сынок. Что касается той Ширли Джексон.

— Да, сэр?

Это же надо, сэр. И ни капли сарказма при этом. Я все больше склонялся к тому, что 1959-й был хорошим годом. И действительно был, не смотря смрад фабрики и сигаретный дым.

— Там незачем понимать.

— Правда? А мистер Марчент говорит совсем наоборот.

— Со всем уважением к мистеру Марченту, передай ему, что Джейк Эппинг говорит, что иногда сигара — просто вещь для курения, а рассказ — это просто рассказ.

Он рассмеялся.

— Передам! Обязательно, завтра же на третьем уроке!

— Хорошо, — я кивнул его отцу, жалея, что не могу ему сказать, что благодаря «Мокси» (которого он у себя не держит…пока что) его бизнес будет продолжаться на углу Старого Льюистонского пути и Мэйн-стрит еще долго после того, как не станет его самого. — Благодарю за рутбир.

— Возвращайся, сынок. Я как раз размышляю, не снизить ли цену на большую кружку.

— До дайма?

Он улыбнулся. Улыбка у него была такой же легкой и открытой, как и у его сына.

— Тут ты прав.

Звякнул колокольчик. Вошли три леди. Никаких слаксов; они были одеты в платья, чей низ достигал середины голени. А шляпки! На двух из них были деликатные опушки из белой вуали. Леди начали рыться в открытых контейнерах, выискивая особенно хорошие фрукты. Я уже было отошел от барной стойки с содовой, но одна мысль заставила меня обернуться.

— Вы бы не могли мне подсказать, что такое зеленый фронт?

Отец с сыном обменялись веселыми взглядами, и мне припомнился старый анекдот. Турист из Чикаго в дорогом спортивном автомобиле подъезжает к затерянному где-то в захолустье фермерскому дому. На крыльце сидит старый фермер и курит трубку из кукурузного кочана. Турист выходит из своего «Ягуара» и спрашивает: «Эй, дедушка, не подскажете, как мне проехать до Восточного Мачиаса[54]». Старый фермер пыхнул дымом пару раз и, наконец, отвечает: «Считай, что ты уже на месте».

— А вы не из нашего штата, правда? — спросил Фрэнк.

Акцент у него был не такой суровый, как у отца. «Наверняка, больше смотрит телевизор, — подумал я. — Ничто не размывает так региональный диалект, как телевизор».

— Конечно, — подтвердил я.

— Удивительно это, так как могу присягнуть, что мне слышится в вашем произношении наша янковская гнусавость.

— Это от юпперов, — сказал я, — ну, знаете, Верхний полуостров[55]?

Вот черт, сплоховал, Верхний полуостров это же в Мичигане. Но, было похоже, никто из них на мою погрешность не обратил внимания. Юный Фрэнк вообще уже отвернулся, начав мыть посуду. Вручную, заметил я.

— Зеленый фронт — это винный магазин, — объяснил Аничетти. — Прямо через дорогу, если желаешь прихватить с собой пинту чего-нибудь.

— Думаю, выпитого рутбира мне вполне хватит, — сказал я. — Это я просто так интересовался. Прощайте, хорошего вам дня.

— И тебе также, дружище, возвращайся к нам, увидимся.

Я прошел мимо поглощенного заботами о выборе фруктов трио, при этом кивнув им: «Леди». Эх, жаль, не было на голове у меня шляпы, а то бы еще и коснулся ее полей. Такой шляпы, как в старых фильмах.

Федоры.

Претенциозный чувачок уже оставил свой пост, и я подумал, не прогуляться ли мне по Мэйн-стрит, посмотреть, что еще здесь изменилось, тем не менее, эта мысль продержалась всего лишь какую-то секунду. Нет смысла подвергать испытанию удачу. А если кто-то спросит о моей одежде? Я думал, мой спортивного кроя пиджак и слаксы имеют вид более или менее приемлемый, но мог ли я быть в этом полностью уверенным? А еще моя прическа — волосы на затылке достигают воротника. В мое время для преподавателя средней школы это считается вполне нормальным — даже консервативным, — но это может привлекать внимание в годы, когда бритье затылка считалось нормальным элементом парикмахерских услуг, а бакенбарды носили только стиляги рокабилли, как тот, который обратился ко мне «Эй-ку-ку, рябчик». Конечно, я могу объяснить, что я турист, что все мужчины в Висконсине носят волосы немножко длиннее, это как раз входит в моду, но тут и прическа и одежда вместе — хотя ощущение того, что я отличаюсь, словно какой-то неаккуратно замаскированный под человека космический пришелец, не было главным.

Главным было то, что я сам чувствовал себя ошеломленным. Нет, это не было ментальное расстройство, я думаю, даже умеренно уравновешенный человеческий разум способен воспринять немало странного, прежде чем ему действительно настанет время выйти из строя, но я на самом деле был ошеломлен, конечно. Из головы у меня не выходили те леди в их шляпках и длинных платьях, леди, каждая из которых пережила бы шок, если бы где-то на публике засветилась такая невероятная вещь, как краешек бретельки ее бюстгальтера. А еще этот рутбир. Какой же у него цельный вкус.

Прямо напротив, по другую сторону улицы, стоял скромный магазин с выполненной рельефными печатными буквами надписью по верху маленькой витрины: МЭНСКИЙ ВИННЫЙ МАГАЗИН. И действительно, фронтон его был светло-зеленого цвета. Внутри этого заведения я узнал моего приятеля из-под сушилки. Его длинное черное пальто висело на нем, как на плечиках, шляпу он снял, и волосы торчали вокруг его головы, как у персонажа какого-то комикса, неудачника, который только что засунул палец «А» в электрическую розетку «Б». Он жестикулировал перед продавцом обеими руками, и в одной из них я заметил ту его драгоценную желтую карточку. Я не сомневался, что во второй он держит полдоллара Эла Темплтона. Продавец, одетый в короткий белый халат — весьма похожий на тот, в котором на ежегодном фестивале выступает Мокси Док, — оставался на диво невозмутимым.

Я дошел до угла, переждал движение и, пересеча Старый Льюистонский путь, вновь оказался на стороне фабрики Ворумбо. Двое мужчин толкали через фабричный двор нагруженную рулонами шерсти тележку, они курили и смеялись. Мне подумалось, имеют ли они хоть какое-то представление о том, как влияет комбинация сигаретного дыма и фабричных выбросов на их внутренние органы, и решил, что не имеют. И это для них, вероятно, благо, хотя такой вопрос более к лицу преподавателю философии, а не парню, который зарабатывает себе на ежедневное пропитание, знакомя шестнадцатилетних подростков с чудесами Шекспира, Стейнбека[56] и Ширли Джексон.

Через металлические челюсти ржавой двери высотой под три этажа, они закатили свою тележку в цех, и я направился назад к цепи с табличкой ПРОХОД ДАЛЬШЕ ЗАПРЕЩЕН. Я приказывал себе не торопиться, не оглядываться вокруг — не делать ничего такого, что может привлечь внимание, — тем не менее, удержаться было тяжело. Теперь, когда я уже почти добрался до того места, из которого сюда попал, желание побежать стало едва ли не совсем неудержимым. Рот пересох, а большая порция выпитого рутбира бултыхалась у меня в желудке. Что, если я не смогу вернуться? Что, если там все на месте, кроме ступенек?

«Остынь, — приказывал я себе. — Остынь».

Прежде чем поднырнуть под цепь, я не удержался от того, чтобы еще немного оглядеться, но двор фабрики целиком принадлежал мне. Где-то издали, словно во сне, я вновь расслышал глухое чух-чух работающего дизеля. Это вызвало в памяти другую фразу из другой песни: «Этот поезд перенял на себя ту приходящую железнодорожную грусть» [57].

Я прошел мимо зеленой стены сушилки, сердце сильно билось у меня под горлом. Бумажка, придавленная куском кирпича, лежала на том же месте; пока что все идет хорошо. Я легенько его толкнул, думая при этом: «Прошу, Боже, пусть это осуществится, прошу, Боже, пусть я вернусь назад».

Носок моего ботинка попал в тот обломок кирпича — я увидел, как он покатился прочь, — но заодно я ударился носком об стояк ступеньки. Оба эти действия казались несовместимыми, но они состоялись. Я еще раз осмотрелся вокруг, хотя меня нельзя было увидеть из двора в этом узком переулке, разве что кто-то проходил бы мимо в тот или другой его конец. Но никого там не было.

Я поднялся на одну ступеньку. Чувствовал ее стопой, хотя глаза уверяли меня, что я так и стою на растрескавшемся цементе фабричного двора. В желудке очередной предупредительный всплеск выдал рутбир. Я закрыл глаза, стало немного легче. Я преодолел вторую ступеньку, потом третью. Они были невысокие, те ступеньки. Когда я взошел на четвертую, летняя жара перестала печь мой затылок, а тьма у меня под веками углубилась. Я хотел было подняться на пятую ступеньку, но пятой не существовало. При этом я стукнулся головой о низкий потолок склада. Чьи-то пальцы схватили меня за руку, и я едва не вскрикнул.

— Расслабься, — проговорил Эл. — Спокойно, Джейк. Ты вернулся.

Он предложил мне чашку кофе, но я покачал головой. В желудке у меня все еще пенилось. Он налил кофе себе, и мы пошли назад к тому столику, откуда началось мое сумасшедшее путешествие. Мой кошелек, мобильный телефон и деньги кучкой лежали посреди стола. Эл сел, охнув от боли, а потом вздохнул с облегчением. Он казался немного менее изможденным и немного более расслабленным.

— Итак, — начал он. — Ты сходил и вернулся. Ну, что ты думаешь?

— Эл, не знаю, что и думать. Я поражен, получил такое потрясение, до самых своих основ. Ты это случайно открыл?

— Абсолютно. Менее чем через месяц после того, как угнездился здесь. На подошвах ботинок у меня, вероятно, еще оставалась пыль Пайн-стрит. Первый раз я фактически покатился вниз по тем ступенькам, как Алиса в кроличью нору.

Я мог себе это вообразить. Сам я получил хоть какую-то подготовку, хоть и довольно убогую. А впрочем, мог ли существовать какой-либо адекватный способ, чтобы подготовить человека к путешествию назад во времени?

— Сколько времени я отсутствовал?

— Две минуты. Я тебе говорил, это всегда отнимает две минуты. Не зависит, сколько времени ты остаешься там. — Он закашлялся, сплюнул в пачку свежих салфеток и, сложив их, спрятал в кармане. — И когда ты спускаешься по ступенькам, там всегда девятое августа 1958 года, 11:58 дня. Каждый визит туда является первым визитом. Куда ты ходил?

— В «Кеннебекскую фруктовую». Выпил рутбир. Просто фантастическая штука.

— А как же, все тогда на вкус было лучше. Меньше было консервантов или еще чего-то.

— Ты знаешь Фрэнка Аничетти? Я встретил его семнадцатилетнего.

Каким-то образом, вопреки всему, я ожидал, что Эл рассмеется, но он воспринял это как само собой разумеющееся.

— Конечно, я видел Фрэнка много раз. Но он меня только раз — там, у меня есть ввиду. Для Фрэнка каждый раз — первый. Он приходит, не так ли? Только что из «Шеврона»[58]. И сообщает своему отцу: «Тайтес загнал грузовик на подъемник. Говорит, что где-то около пяти будет готов». Я слышал это, по меньшей мере, раз пятьдесят. Не то чтобы я заходил во «Фруктовую компанию» каждый раз, когда возвращался туда, но, когда заходил, всегда это слышал. А потом заходят леди, выбирают фрукты. Миссис Симондс с подружками. Это как смотреть тот же самый фильм снова, и снова, и снова.

— Каждый раз — первый, — я проговорил эту фразу медленно, делая паузу после каждого слова. Стараясь полностью понять ее смысл.

— Правильно.

— И каждый человек, которого там видишь, видит тебя впервые, не имеет значения, сколько раз вы виделись до этого.

— Правильно.

— Я могу вернуться туда и буду иметь один и тот же разговор с Фрэнком и его отцом, а они этого и не будут знать.

— Снова правильно. Или ты можешь что-то изменить — заказать, скажем, вместо рутбира, банановый сплит[59] — и остаток вашего разговора пойдет в другом направлении. Единственный, кто, как кажется, что-то подозревает, это мистер Желтая Карточка, но он такой всегда вхлам упитый, что и сам не понимает собственных чувств. То есть, если я не ошибаюсь в отношении того, что он вообще что-то чувствует. Если все-таки чувствует, это, вероятно, только потому, что сидит возле кроличьей норы. Или как там это назвать. Возможно, там присутствует какое-то энергетическое поле. Он…

Тут его вновь пронял кашель, и договорить он не смог. Смотреть, как его согнуло, как он ухватился за бок и старается спрятать от меня, что ему больно — как его разрывает изнутри на куски, — было само по себе болезненным. «Так он долго не продержится, — подумалось мне. — Ему неделя осталась до больницы, а то и меньше». Не потому ли он и позвонил по телефону мне? Так как хотел кому-то передать свою удивительную тайну, прежде чем рак закроет его уста навеки?

— Я думал, что смогу сегодня передать тебе все детали этого дела, но нет, — сказал Эл, когда вновь овладел собой. — Должен пойти домой, принять свой наркотик, задрать ноги. Я сроду никогда не принимал ничего более сильного, чем аспирин, а это говно, оксиконтин, вырубает меня молниеносно. Просплю часов шесть, а потом некоторое время буду чувствовать себя более здоровым. Более крепким. Ты не мог бы зайти ко мне где-то в половине десятого?

— Мог бы, если бы знал, где ты живешь, — ответил я.

— Небольшой коттедж на Вайнинг-стрит. Номер девятнадцать. Увидишь садового гнома возле крыльца. Его невозможно не заметить. Он держит в руках флаг.

— О чем мы должны поболтать, Эл? Я имеюь ввиду…ты же мне будто бы все уже показал. Теперь я тебе верю.

Конечно, я ему поверил… тем не менее, надолго ли это? Уже сейчас мой короткий визит в 1958 год начал набирать неуверенную фактуру сновидения. Несколько часов (или несколько дней) — и я, вероятно, смогу убедить себя, что все это мне приснилось.

— Нам о многом надо поболтать, дружище. Так ты придешь?

Он не подчеркнул «по просьбе умирающего», но я прочитал это в его глазах.

— Хорошо. Хочешь, подвезу тебя к твоему дому?

Глаза его на это вспыхнули.

— У меня есть пикап, да и вообще тут всего лишь каких-то пять кварталов. Сам осилю доехать.

— Ясное дело, осилишь, — кивнул я, надеясь, что проговариваю эти слова увереннее, чем на самом деле чувствую.

Я встал и начал раскладывать по карманам свои вещи. Нащупал и вытащил ту пачку денег, которую он мне дал. Теперь я понимал, почему пятерки имеют другой вид. Наверное, и остальные банкноты имеют какие-то отличия.

Я подал деньги ему, но он покачал головой.

— Нет, оставь себе, у меня их полно.

Но, тем не менее, я положил пачку на стол.

— Если каждый раз — это первый раз, как у тебя сохраняются деньги, когда ты возвращаешься назад? Почему они не стираются, когда идешь туда в следующий раз?

— Нет разгадки, дружище. Я тебе уже говорил, есть немало всего, чего я не знаю. Существуют правила, и некоторые из них я вычислил, но не все. — Его лицо просветилось бледной, но натурально веселой улыбкой. — Вот ты же принес сюда свой рутбир, разве нет? Он и сейчас бурлит у тебя в желудке, не так ли?

Собственно, так оно и было.

— Ну, хорошо. Увидимся вечером, Джейк. Я отдохну, и тогда мы все обсудим.

— Можно еще один вопрос?

Он махнул на меня рукой, ясно показывая, чтобы я уже уходил. Я заметил, что ногти у него, которые он всегда скрупулезно поддерживал в чистоте, теперь желтые, потресканные. Еще один плохой признак. Не такой выразительный, как потеря тридцати фунтов веса, но все равно плохой. Мой отец говорил, что много можно понять о состоянии здоровья любого человека только из вида его ногтей.

— Знаменитый фетбургер.

— А что такое?

Впрочем, в уголках его губ играла улыбка.

— У тебя есть возможность дешево продавать, потому, что дешево покупаешь, разве не так?

— Телячий ошеек в «Красном и Белом», — сказал он. — Пятьдесят четыре цента за фунт. Я туда хожу каждую неделю. То есть ходил до моего последнего приключения, которое занесло меня далеко от Лисбон-Фолса. Имею дело с мистером Уорреном, мясником. Если прошу у него десять фунтов фарша, он говорит: «Один момент». Если двенадцать или четырнадцать, он говорит: «Придется вам подарить мне одну минутку, пока я не намелю для вас свежего. Вся семья вместе собралась?»

— Всегда одно и то же.

— Да.

— Так как это всегда в первый раз.

— Именно так. Это как история с хлебами и рыбами в Библии, если ее хорошенько обдумать. Неделя за неделей я покупаю тот же самый телячий фарш. Я скормил его сотням людей, вопреки тем сплетням о котбургерах, а он всегда самообновляется.

— Ты покупаешь то же самое мясо вновь и вновь, — я старался как-то вместить это у себя в голове.

— То же самое мясо, в том же самом времени, у того же самого мясника. Который всегда проговаривает те же самые слова, разве если я сам скажу что-нибудь другое. Сознаюсь, друг, время от времени меня соблазняло подойти к нему и сказать: «Ну, как дела, мистер Уоррен, старый, лысый хер? Трахали ли вы какие — нибудь теплые куриные гузки в последнее время?» Он все’вно забыл бы об этом. Но я этого не делал. Так как он хороший человек. Большинство тех, кого я там встречал, хорошие люди. — Последнюю фразу он произнес, словно немного замечтавшись.

— Я не понимаю, как ты мог покупать мясо там…готовить и продавать его здесь… потом покупать его же вновь.

— Присоединяйся к клубу, дружище. Я тебе уже, к черту, признателен только за то, что ты еще здесь… а мог бы тебя потерять. Собственно, ты мог бы и не ответить на тот мой звонок, когда я позвонил по телефону в школу.

В душе я отчасти жалел по этому поводу, но вслух ничего сказал. Несомненно, и не должен был. Он был больной, но не слепой же.

— Приходи ко мне домой вечером. Я расскажу тебе, какие есть мысли, и тогда уже ты сам решишь, что лучше всего делать дальше. Но решение тебе нужно принять быстро, так как время уплывает. А вот не скажи, есть же какая-то ирония в том, куда именно выводят ступеньки из моего склада?

Еще медленнее, чем до этого, я повторил:

— Каждый…раз… первый.

Он вновь улыбнулся:

— Думаю, то ты вполне осознал. Увидимся вечером, хорошо? Вайнинг-стрит, девятнадцатый номер. Ищи гнома с флагом.

Я вышел из «Харчевни Эла» в половине четвертого. Шесть часов, которые прошли с того времени до девяти тридцати, были не такими головокружительными, как прогулка в Лисбон-Фолс на пятьдесят три года назад, но все же. Казалось, время одновременно и едва тянется, и безумно мчится. Я поехал домой, к дому, который я приобрел в Сабаттусе[60] (когда наш матримониальный союз распался, мы с Кристи продали наш бывший дом в Фолсе и поделили деньги). Думал, немного вздремну, но, конечно же, заснуть не смог. Выдержав двадцать минут лежания на спине (прямо, как оглобля) с направленным в потолок взглядом, я встал и пошел отлить. Глядя, как моча брызгает в раковину унитаза, я подумал: «Это переваренный рутбир из 1958 года». Но одновременно присутствовала мысль, что все это было обманом, Эл каким-то образом меня загипнотизировал.

Такое вот раздвоение, понимаете?

Я попробовал дочитать остаток еще не проверенных ученических сочинений, тем не менее, не очень удивился, когда убедился, что не в состоянии этого сделать. Орудовать грозной красной авторучкой мистера Эппинга? Вписывать критические суждения? Так это же смеху подобно. Я даже слов вместе собрать не мог. Поэтому я включил трубу (атавистичный сленговый термин из пятидесятых годов; в телевизорах больше нет электронных трубок) и некоторое время переключал с канала на канал. На «Киноканале TMC» я наткнулся на старый фильм под названием «Девушка автогонщика» [61]. И поймал себя на том, что вглядываюсь в старые автомобили и психованных подростков так напряженно, что у меня голова заболела, и я выключил телевизор. Быстро приготовил себе немного поесть, но не смог проглотить ни кусочка, хотя и чувствовал проголодавшимся. Так и сидел на месте, смотря на еду в тарелке, а думал об Эле Темплтоне, который вновь и вновь продает тот же самый десяток, или немного больше, фунтов фарша, и так из года в год. Это действительно было похоже на то библейское чудо с хлебами и рыбами, и как было не родиться тем сплетням о котбургерах и песбургерах, которые распространяются благодаря его низким ценам? Исходя из того, сколько он сам платил за мясо, он должен был иметь просто бешеный доход с каждого проданного им фетбургера.

Когда я осознал, что меряю шагами периметр своей кухни — неспособный ни заснуть, ни читать, неспособный смотреть телевизор, а хорошая еда выброшена к чертям — я прыгнул в машину и поехал назад в город. Было без четверти семь, и на Мэйн-стрит оставалось полно свободных мест для парковки. Я проехал мимо фасада «Кеннебекской фруктовой», удивленно глазея из-за руля на этот облупленный реликт, который когда-то был процветающим местечковым бизнесом. К тому времени уже закрытый магазин имел вид сооружения, которое приготовилось к сносу. Единственными признаками человеческого присутствия были несколько рекламных плакатов «Мокси» за покрытым пылью стеклом витрины (ПЕЙТЕ «МОКСИ» ДЛЯ ЗДОРОВЬЯ! — призывал самый большой из них), да и они уже были такие старомодные, могли висеть там годами.

Тень «Фруктовой компании» протянулась поперек улицы, касаясь моей машины. По правую сторону от меня, где когда-то работал винный магазин, теперь стоял аккуратный кирпичный дом, в котором находился филиал «Ки-Банка»[62]. Кому нужен «зеленый фронт», когда можно заскочить в любую бакалею в штате и выйти оттуда с пинтой «Джека Дэниелса» или квартой кофейного бренди[63]? И нести их не в каком-то там бумажном коричневом пакете; теперь мы, современные люди, пользуемся пластиком, сынок. Продолжается тысячу лет. Ага, кстати, я никогда не слышал о бакалейном магазине с названием «Красное и Белое». Если у кого-то в Фолсе возникает потребность купить продукты, тот идет в IGA[64], это по 196-му шоссе за квартал отсюда. Прямо через дорогу напротив старой железнодорожной станции, в здании которой теперь работает комбинированное заведение: мастерская по печати рисунков и надписей на майках и тату-салон.

И все-таки, прошлое мне казалось очень близким — возможно, это был просто золотистый отблеск затухающего летнего света, который всегда поражал меня своей немного якобы сверхъестественностью. Это было так, словно 1958 год все еще находится рядом, скрытый за тонкой поволокой наслоенных лет. А если то, что случилось со мной сегодня, случилось не сугубо в моем воображении, то так оно и есть.

«Он хочет, чтобы я что-то сделал. Что-то такое, что сделал бы и он сам, но рак воспрепятствовал ему. Он говорил, что пошел туда и пробыл там четыре года (по крайней мере, я так его понял), но четырех лет не хватило».

Захотел бы я вновь спуститься по тем ступенькам и остаться там на четыре или больше лет? Фактически жить там? Возвратиться оттуда через две минуты… но уже возрастом под сорок, с проблесками седины, которая начнет проявляться в моих волосах? Я не мог себя представить в таком приключении, но прежде всего я не мог себе вообразить, что именно Эл нашел настолько важным в том времени. Единственное, в чем я был уверен — это то, что четыре, шесть или восемь лет моей жизни даже умирающему приятелю дарить было бы слишком.

До назначенного Элом времени у меня было впереди еще более двух часов. Я решил возвратиться домой, приготовить себе новый обед и на этот раз силком заставить себя его съесть. А после этого я попробую вновь закончить с сочинениями моих отличников. Я, вероятно, был одним из немногих людей, которые когда-нибудь путешествовали назад во времени — собственно, мы с Элом могли быть единственными, кто это делал за всю историю мира, — но мои ученики по поэтике все еще желают получить свои годовые оценки.

Пока ехал в город, радио я не включал, но включил его теперь. Как и мой телевизор, оно получает программы от управляемых компьютерами космических скитальцев, которые вращаются вокруг Земли на высоте двадцати двух тысяч миль — безусловно, такую идею с широко раскрытыми глазами (тем не менее, без чрезмерного недоверия) приветствовал бы в своем времени юный Фрэнк Аничетти. Я настроился на станцию «Пятидесятые на пятерку»[65] и поймал «Денни и Джуниоров», они старательно выводили «Рок-н-ролл пришел к нам, чтобы остаться» — три или четыре гармоничных голоса поверх бренчащего рояля. Вслед за ними на всю силу легких заверещал свою «Люсию» Литл Ричард, а потом Эрни Kей-Доу начал жаловаться на «Тещу»:«Она считает, словно ее совет это большая ценность, но если бы она уехала куда-то прочь, вот это было бы решением всех проблем». Все это так звучало… казалось таким свежим и сладким, как те апельсины, которые днем выбирала со своими подружками миссис Симондс.

Оно звучало новехоньким.

Хотелось ли мне провести несколько лет в прошлом? Нет. Но мне хотелось туда вернуться. Хотя бы ради того, чтобы услышать, как звучит Литл Ричард во времена, когда он возглавляет вершины хит-парадов. Или чтобы сесть на самолет «Trans World Airlines» без разувания, сканирования всего тела и прохождения сквозь металлодетектор.

И еще я хотел вновь выпить рутбир.

Раздел 3

И действительно, гном стоял с флагом, тем не менее, не с американским. Даже не с флагом штата Мэн, на котором изображен лось. Тот, который держал гном, состоял из синей вертикальной полосы и двух горизонтальных, верхняя из которых была белой, а нижняя — красной. На флаге также была одинокая звезда. Проходя мимо гнома, я прихлопнул ладонью по полям шляпы его островерхого брыля и поднялся по ступенькам на парадное крыльцо небольшого домика Эла на Вайнинг-стрит, в голове у меня вертелась забавная песня Рея Увальня Хаббарда: «Да пошел ты, мы из Техаса»[66].

Двери открылись, прежде чем я успел в них позвонить. Эл стоял в пижаме, поверх которой был одет махровый халат, его поседевшие волосы путались штопорными прядями — довольно серьезный случай «постельной прически» из всех мною виданных. Но сон (вместе с болеутоляющими пилюлями, конечно) ему немного помог. У него был тот же болезненный вид, но морщины вокруг его рта были теперь не такими глубокими и его походка, когда он вел меня по короткому коридорчику в свою гостиную, казалась более уверенной. Он больше не сжимал себя правой рукой под левой подмышкой, словно стараясь удержаться вместе.

— Похож немного на меня бывшего, не так ли? — спросил он тем же самым скрипучим голосом, садясь в мягкое кресло перед телевизором. Вот только не совсем сидением это было, он скорее поставил себя напротив кресла, и тогда упал в него.

— Выглядишь получше. А что тебе говорят врачи?

— Тот, к которому я обращался в Портленде[67], говорит, что все безнадежно, даже с химиотерапией и радиацией. Собственно, он повторил то же, что раньше говорил мне другой, в Далласе. Это было в 1962-м. Приятно убедиться, что некоторые вещи остаются неизменными, ты согласен?

Я открыл, было, рот, но вновь закрыл. Иногда просто нечего сказать. Иногда тебя просто сжимает.

— Нет смысла морочить себе голову, — сказал он. — Я понимаю, что смерть смущает людей, особенно когда умирающему некого винить, кроме собственных плохих привычек, но я не могу тратить время на деликатные намеки. Довольно скоро я окажусь в госпитале, хотя бы потому, что не смогу своими силами добраться до туалета и возвратиться назад. И пусть я буду проклят, если буду выкашливать свой мозг, сидя тут по пояс в собственном дерьме.

— Что будет с харчевней?

— С харчевней покончено, дружище. Даже если бы я был здоров, как конь, она закрылась бы уже в конце этого месяца. Ты знаешь, что я арендовал это место, нет?

Я этого не знал, но понять было нетрудно. Хотя Ворумбо все еще называется Ворумбо, сейчас там действует обычный современный торговый центр, а это означает, что Эл платит аренду какой-то корпорации.

— Продление моей лицензии обсуждается, но Совет директоров фабрики желает, чтобы на этом месте было кое-что под названием — тебе это понравится — «Л.Л.Бин экспресс»[68]. Кроме того, они говорят, что мой маленький «Алюминер» там, как бельмо в глазу.

— Но это же глупость! — воскликнул я с такой праведной пылкостью, от которой Эл даже хохотнул. Хохот постарался перейти в кашель, но он его подавил. В частной обстановке своего дома для преодоления кашля Эл не пользовался платочками или бумажными или текстильными салфетками; тут на столе возле его кресла стояла коробка женских макси-прокладок. Я раз за разом бросал туда взгляд. Я принуждал себя отвести глаза, рассматривал фото на стене, на котором Эл обнимал какую-то красивую женщину, но вновь ловил себя на том, что взгляд мой возвращался назад. Вот одна из больших правд о человеческом бытии: когда для собирания мокрот, которые продуцирует ваше больное тело, вы нуждаетесь в макси-прокладках, это значит, что у вас, к черту, серьезные проблемы.

— Благодарю за такую твою реакцию, дружище. Мы могли бы за это выпить. Мои алкогольные дни завершились, но в холодильнике есть охлажденный чай. Может, окажешь милость.

У себя в ресторанчике он использовал простую, крепкую стеклянную посуду, вместе с тем кувшин, в котором находился охлажденный чай, показался мне похожим на «Уотерфорд»[69]. В чае беззаботно плавал целый лимон, кожура его была надрезана, чтобы сочился сок. Я положил лед в два стакана, налил чай и возвратился в гостиную. Эл сделал длинный, глубокий глоток со своего стакана и с признательностью зажмурился.

— Боже, какой же он хороший. На эту минуту все в Эловом Мире хорошо. Эти пилюли просто чудо. Конечно, попадаешь к ним в зависимость, как тот черт, но они все-таки чудесные. Даже кашель немного приглушают. Боль начнет вновь выползать где-то ближе к полуночи, но благодаря ним у нас есть достаточно времени, чтобы обо всем поболтать. — Он сделал новый, небольшой глоток и подарил мне взгляд, преисполненный горького удивления. — Похоже на то, что человеческое естество требует своего до самого конца. Никогда бы не подумал.

— Эл, что будет с тем…с тем отверстием в прошлое, если они оттянут твой трейлер и построят на его месте магазин?

— Об этом я знаю не больше, чем о том, каким образом я могу покупать тоже самое мясо вновь и вновь. А что я думаю, так это то, что оно исчезнет. Думаю, это какое-то естественное чудо, скажем, как тот Старый Верный, или чудесная балансирующая скала на западе Австралии, или та река, которая в соответствующие фазы месяца начинает течь в обратном направлении[70]. Такие вещи, они деликатные, дружище. Крохотный сдвиг в земной коре, изменение температуры, несколько динамитных зарядов, и все, им конец.

— Так ты не думаешь, что там может произойти…ну, я не знаю… какого-то рода катаклизм?

В моем собственном воображении нарисовалась брешь в кабине авиалайнера, который летит на высоте тридцати шести тысяч футов, и как из него все вытягивает прочь, включая пассажиров. Я такое однажды видел в каком-то фильме.

— Я так не думаю, но кто может знать? Единственное, что сам знаю, это то, что я здесь ничего не могу поделать, ничего. Разве что, если ты захочешь, могу документально переписать харчевню на тебя. Это сделать я могу. Тогда ты можешь обратиться в Национальное общество сохранения исторического наследия и сказать им: «Эй, ребята, вы не можете разрешить, чтобы какой-то там сетевой магазин возводили во дворе старой фабрики Ворумбо. Там есть туннель через время. Я понимаю, в такое тяжело поверить, но давайте я вам покажу».

Какую-то секунду я действительно всерьез обдумывал такой вариант, так как Эл, вероятно, прав: и трещина, которая ведет в прошлое, почти наверняка очень хрупкая. Единственное, что я понимал (а также он) — она может лопнуть, словно мыльный пузырь, если «Алюминер» просто достаточно сильно толкнуть. И тогда я подумал о федеральном правительстве, которое узнает, что может посылать в прошлое оперативников, только бы изменить там все, что им захочется. Я не знал, возможно ли это, но если так, те ребята, которые подарили нам такие забавные игрушки, как биологическое оружие и управляемые компьютерами лазерные бомбы, являются последними лицами, которых я желал бы побуждать к выполнению разнообразных задач в живой, беспрепятственной истории.

В ту же минуту, как эта идея причудилась мне — нет, в ту же секунду, — я понял, что на уме у Эла. Не хватало только деталей. Я отставил в сторону стакан с чаем и встал на ноги.

— Нет. Абсолютно. Нет и нет.

Он воспринял это спокойно. Я мог бы сказать, это благодаря тому, что он был приторможен оксиконтином[71], но мне было понятно, что все не так просто. Он прекрасно видел, что я не собираюсь взять и просто уйти, что бы там я только что ни сказал. Мое любопытство (не говоря уже о моем пристрастии), наверное, торчало из меня, как иглы из дикобраза. Так как в душе я желал узнать о деталях.

— Вижу, я могу презреть предисловием и перейти сразу к делу, — произнес Эл. — Это хорошо. Сядь, Джейк, и я открою тебе ту единственную причину, из-за которой я все еще не принял разом весь свой запас маленьких розовых пилюль. — А когда я так и остался стоять, он продолжил: — Ты же сам понимаешь, что тебе хочется узнать обо всем, так что за беда? Если бы я даже мог заставить тебя сделать что-то здесь, в 2011 году, — на что я не способен, — я не могу принудить тебя что-то делать там. Как только ты возвратишься туда, Эл Темплтон превратится в четырехлетнего мальчика, который бегает на заднем дворе у себя дома в Блумингтоне, который в штате Индиана, в маске Одинокого Рейнджера[72] и все еще неуверенный в собственном умении своими силами подтирать себе очко. Итак, садись. Как говорят в рекламно-информационных передачах, это тебя ни к чему не обязывает.

Правильно. Хоть моя мать сказала бы: «У дьявола сладкий голос».

Но я сел.

— Тебе знакомо выражение водораздел, друг?

Я кивнул. Не надо быть учителем английского языка и литературы, чтобы это знать; не надо даже быть грамотным. Это один из тех раздражающих лингвистических выкидышей, которые раз в раз звучат в ежедневных выпусках новостей кабельных телеканалов. К подобным также принадлежат: «на данный момент времени» и «сопоставив вместе факты». А наиболее раздражающими фразами из всех (я вновь, и вновь, и вновь свирепо предостерегал против них своих явно скучающих учеников) являются абсолютно бессмысленные: «кое-кто утверждает» и «как известно».

— Ты знаешь, откуда он взялся? Его происхождение?

— То есть…

— Из картографии. Водораздел — это местность, обычно горная или лесистая, откуда вытекают реки. История — тоже река. Ты согласен с таким сравнением?

— Да. Думаю, что да.

— Иногда события, которые изменяют историю, являются масштабными — как те продолжительные, сильные дожди над всем водоразделом, из-за которых река выходит из берегов. Но наводнение на реке может случиться даже в солнечный день. Все, что для этого нужно — сильный, продолжительный ливень над какой-нибудь маленькой частичкой водораздела. В истории также случаются внезапные наводнения. Желаешь примеры? Что касательно 9 сентября 2001? Или выигрыш Бушем выборов у Гора в 2000?

— Да довольно, Эл, разве можно сравнивать национальные выборы с внезапными наводнениями?

— Ну, вероятно, не всякие, но выборы президента 2000 года сами по себе были событием такого класса. Вообрази, если бы ты мог вернуться во Флориду осенью двухтысячного и израсходовать пару сотен тысяч долларов в пользу Эла Гора?

— Пара проблем здесь выгорает, — сказал я. — Во-первых, у меня нет двухсот тысяч долларов. Во-вторых, я всего лишь школьный учитель. Я могу все тебе рассказать о комплексе фиксации на матери у Томаса Вулфа[73], но когда речь идет о политике, я теряюсь, как ребенок посреди леса.

Он нетерпеливо взмахнул рукой, перстень Корпуса морской пехоты едва не слетел у него с утонченного пальца.

— Деньги не проблема. Тебе нужно просто поверить мне касательно этого. А заведомое знание будущего отбрасывает всякое дерьмо с твоего пути. Разница во Флориде была, кажется, где-то немногим меньше, чем шесть сотен голосов. Если уж дело зашло о торговле, как думаешь, имея в наличии двести тысяч, удалось бы тебе купить в день выборов шестьсот голосов?

— Возможно, — согласился я. — Вероятно. Думаю, я мог бы вычислить округа с общинами, где преобладает апатия и избирательная активность традиционно невелика — это не так уже и тяжело было бы сделать — а потом заявиться туда со старой, доброй денежной наличностью.

Эл оскалился, демонстрируя те свои зубы с пробелами и нездоровые десна.

— А почему бы и нет? В Чикаго это работает с давних пор.

От идеи купить президентство за сумму меньшую, чем стоит пара седанов «Мерседес-Бенц», у меня захватило дух.

— Но когда мы рассматриваем реку истории, там наибольшими водораздельными моментами, которые генерируют перемены, являются покушения — как успешные, так и неудачные. Застрелил умственно нестабильный лентяй по имени Гаврила Принцип австрийского эрцгерцога Фердинанда — и на тебе, началась Первая мировая война. С другой стороны, после того, как Клаусу фон Штауфенбергу не удалось в 1944 году убить Гитлера[74] — рвануло близко, но не достало — война продолжилась и еще миллионы людей погибли.

Я тоже видел этот фильм.

Эл продолжал дальше:

— Мы ничего не можем сделать с эрцгерцогом Фердинандом или Адольфом Гитлером. Они вне нашего доступа.

Я хотел было указать ему на то, что он весьма свободно использует личное местоимение, но сдержался. Я чувствовал себя читателем какой-то очень зловещей книги. Скажем, какого-то из романов Томаса Харді[75]. Знаешь, чем все должно кончиться, но вместо ослабления интереса это каким-то странным образом только увеличивает твое очарование. Это как смотреть на мальчика, который все быстрее и быстрее разгоняет свой игрушечный поезд, и ждать, когда тот, наконец, соскочит с рельс на очередном повороте.

— Касаемо 11 сентября, если ты захотел бы это исправить, пришлось бы ждать около сорока трех лет. К тому времени тебе уже подпирало бы под восемьдесят, да и вообще дожил бы ли ты.

Вот теперь тот флаг с одинокой звездой в руках у гнома стал более понятным. Это был сувенир из последнего путешествия Эла в прошлое.

— Можно не дожить даже до шестьдесят третьего, разве не так?

На это он не ответил, просто посмотрел на меня. Его глаза, которые были влажно-туманными, когда он заводил меня в свою харчевню, теперь ярко светились. Они были едва ли не юными.

— Так как именно к этому ты ведешь, правильно? К Далласу 1963?

— Правильно, — сказал он. — Я вынужден самоустраниться. Но ты же не болен, дружище. Ты здоровый и в расцвете сил. Ты можешь возвратиться в прошлое и остановить это.

Он наклонился вперед, глаза его уже не просто светились, они пылали.

— Ты можешь изменить историю, Джейк. Ты это понимаешь? Джон Кеннеди может остаться живым.

Я знаю механику напряженной беллетристики — конечно, я прочитал немало триллеров в своей жизни — здесь главное правило: держать читателя в догадках. Но, если вы хотя бы немного поняли мой характер, учитывая чрезвычайные события того дня, вы поймете, что мне хотелось, чтобы меня убедили. Кристи Эппинг стала Кристи Томпсон («Парень встречает свою девушку в кампусе АА», помните?), теперь я принадлежал только сам себе. Даже детей у нас не было, за которых можно было бы бороться. У меня была работа, и делал я ее хорошо, но, если я скажу вам, что в ней имелись какие-то перспективы, это было бы враньем. Путешествие автостопом по Канаде с одним другом после окончания колледжа — единственная череда событий в моей жизни, которую пусть приблизительно можно назвать приключениями, а учитывая добродушную любезность большинства канадцев, конечно, никакие это были не приключения. И вот теперь, нежданно — негаданно, мне предлагают шанс стать большим игроком не просто в истории Америки, но и в истории целого мира. Да, да, да, я склонялся к тому, чтобы меня убедили.

Но я также и боялся.

— А что, если все пойдет плохо? — Я допил свой остаток холодного чая четырьмя длинными глотками, кубики льда стучались о мои зубы. — Что, если я сумею, кто знает каким способом предупредить то событие, а дальше все, вместо того, чтобы улучшиться, только ухудшится? Что, если я вернусь и увижу в Америке фашистский режим? Или загрязнение достигнет такого уровня, что все кругом будут ходить в противогазах?

— Тогда ты вновь вернешься назад, — сказал он. — В то самое время за две минуты до полудня девятого сентября 1958 года. И все отменишь. Каждое путешествие туда является первым путешествием. Помнишь?

— Хорошо звучит, но если перемены будут настолько радикальными, что твоей харчевни даже не обнаружится на этом месте?

Он улыбнулся.

— Тогда тебе придется доживать жизнь в том прошлом. Но разве это плохой вариант? Как учитель языка и литературы, у тебя есть востребованная профессия, но она тебе может даже не понадобиться. Джейк, я пробыл там четыре года и заработал немного деньжат. И знаешь как?

Я мог бы высказать какие-то хитроумные предположение, но вместе с тем покачал головой.

— Тотализатор. Я вел себя осторожно — не желал вызвать ни малейших подозрений, конечно же, я не хотел, чтобы какие-нибудь букмекерские костоломы гонялись за мной, — но если ты тщательно выучил, кто какую игру выиграл с лета 1958 до осени 1963 года, то можешь себе разрешить быть осторожным. Я не говорю, что ты сможешь жить, как король, так как такая жизнь опасна. Но нет причин, которые мешали бы тебе жить хорошо. И харчевня, как я думаю, все еще будет стоять здесь. Меня же она дождалась, а я многое изменил. Никто бы этого не избежал. Просто пройтись квартал, чтобы купить себе буханку хлеба и кварту молока, и это уже изменяет будущее. Слышал когда-нибудь об эффекте бабочки? Есть такая чисто-шикарная научная теория, суть которой вообще заключается в том…

Он вновь закашлялся, первый продолжительный приступ с того времени, как он открыл мне двери. Он выхватил из коробки прокладку, прижал ее себе ко рту, будто кляп, и тогда согнулся пополам. Из его груди звучали ужасные рыгающие звуки. Звучало это так, словно половина его внутренностей оборвались и теперь колотятся там между собой, как электромобили в парке развлечений. В конец концов, все стихло. Он взглянул на прокладку, скривился, скомкал ее и выбросил.

— Извини, друг. Эта моя сучья оральная менструация.

— Господи, Эл!

Он пожал плечами:

— Если нельзя по этому поводу пошутить, то какой во всем смысл? Итак, где я остановился?

— Эффект бабочки.

— Точно. Это значит, что мелкие события могут иметь огромные, неизвестно-какие-последствия. Суть этой идеи заключается в том, что когда кто-то убивает бабочку в Китае, то лет через сорок — или через сорок тысяч — где-то в Перу должно произойти землетрясение. Тебе это тоже кажется таким же захватывающим, как и мне?

Конечно, действительно так, но тут мне припомнился один очень древний парадокс по поводу путешествия во времени и я воспользовался им:

— Ну, а что, если ты возвратишься в прошлое и убьешь там собственного деда?

Он вытаращился на меня, ошарашенный:

— На ’кой бы хер тебе захотелось такое сделать?

Хороший ответ, и я просто поощрил его продолжить.

— Ты уже поменял прошлое сегодня днем всеми возможными мелкими способами просто тем, что прошелся к «Кеннебекской фруктовой»… но ступеньки к складу, назад в 2011 год, остались на своем месте, разве не так? И Фолс стоит тот же самый, такой, каким ты его оставил.

— Да, на вид тот же самый. Но ты говоришь о кое-чем немного большем. Обернуться так, чтобы уберечь жизнь ДжФК.

— О, я говорю о много большем, чем просто это, так как это не просто какая-то бабочка где-то в Китае, дружище. Я также говорю о сохранении жизни РФК, так как если Джон выживет в Далласе, то Роберт, скорее всего, не будет баллотироваться в президенты в 1968-м. Страна не будет готова заменить одного Кеннеди другим.

— Ты не знаешь этого наверняка.

— Не знаю, но послушай-ка. Ты считаешь, что, если спасти жизнь Джона Кеннеди, его брат Роберт все равно окажется в двенадцать пятнадцать, пятого июня 1968 года в отеле «Амбасадор»? А даже если и окажется, то в тамошней кухне будет работать Сирхан Сирхан[76]?

Возможно, но, тем не менее, шансы на это крайне незначительны. Если ввести в уравнение миллион переменных, вероятно и результаты должны измениться.

— А что касается Мартина Лютера Кинга[77]? Будет ли он так же в Мемфисе в апреле 68-го? Даже если будет, будет ли он стоять на балконе мотеля «Лорейн» точно в нужное для этого время, чтобы Джеймс Эрл Рей его застрелил? Как ты думаешь?

— Если эта твоя теория бабочки правильная, то, наверное, нет.

— Вот, и я так думаю. А если МЛК остается жив, то и расовые бунты, которые вспыхнули после его гибели, не произойдут. Может, и Фрэда Хэмптона[78] не застрелят в Чикаго.

— Кого?

Он меня проигнорировал.

— В таком случае, возможно, и Симбиотической освободительной армии[79] не появится. Нет СОА — нет и похищения Патриции Херст. Нет похищения Патти Херст — есть небольшое, тем не менее, возможно, знаковое снижение страха перед черными среди белых американцев среднего класса.

— Ты меня теряешь. Припомни, у меня диплом всего лишь по языку и литературе.

— Я теряю тебя потому, что ты больше знаешь о Гражданской войне в девятнадцатом столетии, чем о той, которая раздирала нашу страну после убийства Кеннеди в Далласе. Если бы я спросил у тебя, кто играл главную роль в «Выпускнике» [80], уверен, ты бы мне ответил. Тем не менее, если я попрошу тебя сказать, на кого совершил покушение Ли Освальд всего за несколько месяцев до того, как он застрелил Кеннеди, ты только переспросишь: «А?» Так как вся эта история где-то почему-то потерялась.

— Освальд пытался убить кого-то еще до Кеннеди?

Для меня это было новостью, но большинство моих знаний об убийстве Кеннеди были взяты из фильма Оливера Стоуна[81]. Но что бы там ни было, Эл все равно не ответил.

— А что касается Вьетнама? Именно Джонсон начал ту сумасшедшую эскалацию. Кеннеди был холоднокровным бойцом, тут нет сомнений, а вот Джонсон перевел все на другой уровень. Он имел тот самый комплекс мои-яйца-больше-чем-ваши, который потом продемонстрировал и Дюбуа, объявив перед камерами: «А ну-ка, постарайтесь»[82]. Кеннеди был способен понять, что ошибся, и передумать. Ни Джонсон, ни Никсон на такое не были способны. Благодаря ним мы потеряли почти шестьдесят тысяч американских солдат в Наме. А вьетнамцы, северные и южные, потеряли миллионы людей. Разве был бы таким большим счет этой мясорубки, если бы Кеннеди не был убит в Далласе?

— Я не знаю этого. И ты тоже, Эл.

— Это да, но я теперь стал настоящим исследователем недавней американской истории, и думаю, что шансы на улучшение многих вещей, если его спасти, очень большие. И главное, что не светит ни одного фиаско. Если дела пойдут дерьмово, ты просто все изменишь назад. Легко, как матюг стереть с классной доски.

— Если я не смогу вернуться, в случае чего ни о чем не узнаю.

— Ерунда. Ты молод. Если тебя не переедет таксист, не хватит инфаркт, ты проживешь достаточно долго, чтобы узнать, каким боком все обернулось.

Я сидел молча, смотрел себе на колени и думал. Эл мне не мешал. В конце концов, я вновь поднял голову.

— Ты, наверное, много прочитал о том покушение и о самом Освальде.

— Все, до чего могли достать мои руки, дружище.

— Насколько ты уверен, что президента застрелил именно он? Так как существует не менее тысячи разных теорий заговора. Даже я об этом знаю. Что, если я вернусь в прошлое и остановлю его, а кто-то совсем другой хлопнет Кеннеди из-за Травянистого холма, или как там тот носит название?

— Травяная Купель[83]. И я почти полностью уверен, что стрелял сам Освальд. Все те теории заговоров, во-первых, довольно бессмысленны, да и большинство из них были опровергнуты на протяжении прошлых годов. Эта идея, например, что стрельцом был не Освальд, а кто-то похожий на него. Его тело подвергали эксгумации в 1981 году и провели тесты ДНК. Это он, без сомнений. Мелкий, ядовитый долбодятел. — Он сделал паузу, а потом прибавил: — Я с ним встречался, знаешь ли.

Я вытаращился на Эла:

— Ерунда!

— Да нет, правда. Он со мной говорил. Это было в Форт-Уорте[84]. Они с Мариной, его женой, она русская, наведывали брата Освальда в Форт-Уорте. Если Ли любил какого-то человека, то тем человеком был его брат Боб. Я стоял за штакетным забором возле двора Боба Освальда, прислонившись к телефонному столбу, курил сигарету и прикидывался, что читаю газету. Сердце у меня колотилось, по ощущениям, делало около двухсот ударов в минуту. Ли с Мариной вышли вместе. Она несла их дочь, Джун. Совсем кроха, меньше годика ей было. Ребенок спал. Оззи был в штанах хаки и в рубашке «Лиги плюща»[85] на пуговицах до самого низа, но с напрочь протертым воротником. Штаны были наутюжены, с острыми стрелочками, но грязные. С морпеховской прической он уже расстался, но волосы на голове у него все еще было короткие, не схватить. Марина — святой Боже, это была женщина полный отпад! Темные волосы, яркие синие глаза, безупречная кожа. Кинозвезда, да и только. Если отважишься на это дело, сам увидишь. Она что-то сказала ему по-русски, и они пошли по тротуару. Он ей что-то ответил. Улыбаясь при этом, но тут же ее толкнул. Она едва не упала. Ребенок проснулся и начала плакать. И все это время Освальд не переставал улыбаться.

— Ты это видел. На самом деле видел. Ты видел его. — Вопреки моему собственному путешествию в прошлое, я оставался, по крайней мере, наполовину уверенным, что это была или иллюзия, или безоговорочное вранье.

— Видел. Она вышла из калитки и прошла мимо меня со склоненной головой, прижимая ребенка к груди. Прошла так, будто меня там совсем не было. Ну а он подошел прямо ко мне, едва ли не вплотную, я почувствовал его парфюм «Олд Спайс»[86], которым он старался забить запах своего пота. Нос у него был усеян черными угрями. Взглянешь на его одежду и обувь — туфли были изношенные, с затоптанными каблуками — и становится понятно, что у него нет ни горшка, куда помочиться, ни собственного окна, из которого бы это выплеснуть, тем не менее, посмотрев ему в глаза, ты понимал, что все это не имеет ни малейшего значения. Для него, то есть. Он считал себя большой шишкой.

Эл на минутку задумался, а потом покачал головой.

— Нет, беру свои слова назад. Он знал, что он большая шишка. Остальной мир просто должен был немного подождать, чтобы разделить с ним это знание. Итак, таким он и предстал передо мной — рядом, хоть хватай его и души — и не думай, что такая идея не посетила мою голову…

— Почему же ты этого не сделал? Или еще проще, не застрелил его?

— На глазах у его жены и дочки? Ты смог бы такое сделать, Джейк?

Мне не надо было долго размышлять.

— Думаю, нет.

— Вот и я тоже. Кроме того, у меня были еще и другие причины. Одна из них — отвращение к штатной тюрьме… или электрическому стулу. Мы же стояли на улице, помнишь?

— А.

— Твое «а» здесь уместно. У него на лице так и держалась та полуусмешка, когда он приблизился ко мне. Напыщенная, и вместе с тем обманная. Эту самую улыбку он воспроизводит едва ли не на каждой фотографии, которые кто-нибудь когда- нибудь делал с него. Он воспроизводит ее в полицейском участке Далласа после того, как его арестовали за убийство президента и патрульного, что стоял на пути Освальда, когда тот пытался смыться. Вот он мне и говорит: «Что вы здесь глазеете, сэр?» Я говорю: «Ничего, дружище». А он мне: «Так не суй нос туда, где не твое дело».

— Марина ждала его в футах двадцати дальше на тротуаре, стараясь успокоить ребенка, убаюкать. Тогда знойный день был, хуже ада, но на голове у нее был платочек, в те времена много восточноевропеек такие носили. Он подошел к ней и схватил за локоть — словно коп какой-то, а не ее муж — и говорит: «Походу! Походу!» То есть: пошли, пошли. Она ему что-то сказала, возможно, спросила, не понес ли бы он ребенка немного. Но он ее лишь оттолкнул и гаркнул: «Походу, сука!» Иди, сука, то есть. Она и пошла. Они направились в сторону автобусной остановки. Это и все.

— Ты говоришь по-русски?

— Нет, у меня хороший слух и есть компьютер. Тут, в нашем времени, есть.

— Ты видел его еще когда-нибудь?

— Только издалека. К тому времени я уже был серьезно болен. — Он улыбнулся. — Нет в Техасе лучшего барбекю, чем барбекю в Форт-Уорте, а я его не мог есть. Этот мир жесток иногда. Я сходил к врачу, получил диагноз, который мог уже и сам себе установить к тому времени, и возвратился в двадцать первое столетие. В сущности, там уже не было больше на что смотреть. Просто костлявый, мелкий мучитель собственной жены, который жаждет славы.

Он наклонился вперед.

— Знаешь, на что был похож человек, который изменил американскую историю? Он был как тот мальчик, который бросается камнями в других ребят, и тут же убегает прочь. К тому времени, когда он вступил в морскую пехоту — чтобы стать, как Боб, он идеализировал Боба, — он уже успел пожить почти в двух дюжинах разных городов, от Нью-Орлеана до Нью-Йорка. Он лелеял грандиозные идеи и не мог понять, почему люди к нему не прислушиваются. Его это бесило, он бесился, тем не менее, он никогда не терял той своей стервозно-блудливой усмешки. Знаешь, как называл его Вильям Манчестер?

— Нет, — ответил я. — Я не знаю даже, кто такой Вильям Манчестер[87].

— Жалким приблудой. Манчестер описывает все те теории заговоров, которые расцвели потом, после убийства президента… и после того, как был застрелен и сам Освальд. Надеюсь, ты об этом знаешь?

— Конечно, — кивнул я немного раздраженно. — Парень по имени Джек Руби это сделал. — Но, учитывая провалы в моих знаниях, которые я уже успел продемонстрировать, я решил, что Эл имеет право на сомнения.

— Манчестер пишет: если поставить убитого президента на одну чашку весов, а Освальда — жалкого приблуду — на другую, они не уравновесятся. Нет оснований для баланса. Если кто-то хочет прибавить большего смысла гибели Кеннеди, тот должен прибавить что-то более весомое. Что и объясняет распространение всяких теорий заговора. Типа, это работа мафии — Карлос Марчелло[88] приказал застрелить. Или: это сделали КГБ-шники. Или Кастро, чтобы отплатить ЦРУ за то, что те старались подложить ему отравленные сигары. До наших дней есть люди, которые верят, что это сделал Линдон Джонсон, только бы стать президентом. Но наконец… — Эл встряхнул головой. — Это почти наверняка был Освальд. Ты слышал о бритве Оккама, не так ли?

Приятно было услышать о том, что сам точно знаешь.

— Это базовый трюизм, также известный как принцип бережливости. «При всех других равных условиях простейшее объяснение обыкновенно является правильным». Так почему же ты его не убил, когда он не был на улице со своей женой и ребенком? Ты же и сам когда-то был морпехом. Когда ты уже о себе знал, что смертельно болен, почему ты сам не убил этого мелкого долбодятла?

— Так как девяностопятипроцентная уверенность — это не 100 %. Так как, каким бы он не был придурком, но имел семью. Так как, когда его арестовали, Освальд сказал, что он лишь козел отпущения, а я желал быть уверенным, что он врет. Не думаю, чтобы хоть кто-то мог быть уверенным, пусть в чем-то на сто процентов в этом злом мире, но я желал поднять ставку до девяносто восьми. А, тем не менее, я не собирался ждать до 22 ноября, чтобы остановить его в Техасском книгохранилище школьных учебников — такой результат был бы слишком малым, и мне нужно объяснить тебе, в чем здесь заключается большая угроза—.

Глаза его больше не имели того блеска, и борозды на его лице углубились вновь. Меня пугало то, что запасы силы у Эла теперь так уменьшились.

— Я все записал. И хочу, чтобы ты это прочитал. Фактически, я хочу, что бы ты все это вызубрил, как сукин сын, наизусть. Глянь-ка, вон там, на телевизоре, дружище. Ты сделаешь это? — он подарил мне изнуренную улыбку и добавил: — Прошу по-домашнему, так как, как это говорят в Техасе, сам уже не вылезаю из пижамных штанов.

Там лежала толстая голубая тетрадь. Штамп на обложке указывал ее цену: двадцать пять центов. Бренд для меня выглядел каким-то чужеродным:

— Что такое Кресги?

— Сеть супермаркетов, известная теперь как «Кей-Март»[89]. Не смотри на обложку, обращай внимание только на то, что внутри. Это хроника Освальда, плюс все факты, которые были против него собраны… которые тебе не так уж и необходимо перечитывать, если ты полагаешься на меня, так как тебе нужно остановить этого мелкого хорька в апреле 1963- го, более чем за полгода до приезда Кеннеди в Даллас.

— А почему в апреле?

— Так как именно тогда кто-то пытался убить генерала Эдвина Уокера…хотя к тому времени генералом он уже не был. Он был разжалован в 1961, это сделал лично ДжФК. Генерал Эдди распространял среди своих подчиненных сегрегационистскую литературу и приказывал им ее читать[90].

— Это Освальд пытался его убить?

— Вот в этом — то тебе и нужно удостовериться. Винтовка та же самая, тут нет сомнений, баллистическая экспертиза это доказала. Я ожидал увидеть, как он стреляет. Я мог разрешить себе не вмешиваться, так как в тот раз Освальд промазал. Пуля отклонилась благодаря деревянной вставке посреди кухонного окна Уокера. Не очень, но достаточно. Пуля буквально прочесала ему через волосы, а занозами от той планки ему немного посекло руку. Единственное его ранение. Я не говорю, что этот человек заслуживал смерти — очень мало есть людей настолько плохих, чтобы их следовало бы застрелить из засады, — но я обменял бы Уокера на Кеннеди в любую минуту.

Я почти не обращал внимания на его последние слова. Я листал «Книгу Освальда» Эла, плотно исписанные страницы, одну за другой. Они были вполне читабельны в начале, немного меньше в конце. Несколько последних страниц заполняли закарлючки очень больного человека. Я захлопнул тетрадь и спросил:

— Если бы ты мог убедиться, что в покушении на генерала Уокера стрелком был Освальд, это развеяло бы твои сомнения?

— Да. Мне надо убедиться, что он на такое способен. Джейк, Оззи человек плохой — паршивец, как таких называли в пятидесятых, — тем не менее, избивание собственной жены, содержание ее фактически в заключении, так как она не говорит на здешнем языке, еще не доказывает способности к убийству. И еще кое-что. Если бы меня даже не подкосило то, что носит название большое Р., я понимал, что могу не получить второго шанса исправить дело, если убью Освальда, а кто-то другой все равно застрелит президента. Когда человек пересек шестидесятилетнюю границу, его гарантийный срок уже исчерпан, если ты понимаешь, что я имею ввиду.

— А должно ли это быть убийством? Разве ты не мог просто… ну, не знаю… заманить его в какую-то ловушку или еще что-то?

— Возможно, но к тому времени я уже не был силен. Я не знаю, смог ли, даже будучи здоровым. И вообще, мне казалось более простым просто порешить его, как только я во всем убежусь. Это как прибить осу, прежде чем она тебя ужалит.

Я молчал, думал. Часы на стене показывал десять тридцать. Эл начал этот разговор, заметив, что выдержит до полночи, но мне достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что его ожидания были безответственно оптимистичными.

Я взял наши стаканы, отнес на кухню, помыл и поставил на сушилку для посуды. В моей голове гулял торнадо. Вместо засасывания коров, дров и кусков бумаги, этот торнадо бурлил именами: Ли Освальд, Боб Освальд, Марина Освальд, Эдвин Уокер, Фред Хемптон, Патти Херст. Выделялись в том водовороте акронимы: ДжФК, РФК, МЛК, СВА. Этот круговорот имел даже звуковое сопровождение, два русских слова, приговариваемые вновь и вновь по-северному низко и тягуче: «Походу, сука».

— Сколько времени на принятие решения? — спросил я.

— Недолго. Харчевня просуществует до конца месяца. Я говорил с юристом, думал выторговать еще немного времени — связать их каким-то иском или еще как-нибудь, — но юрист не видит в этом возможности. Видел когда-нибудь объявление в мебельных магазинах: «ЗАКАНЧИВАЕТСЯ АРЕНДА. ЗАКРЫВАЕМСЯ. РАСПРОДАЖА»?

— Конечно.

— В девяти случаях из десяти это всего лишь маркетинговый трюк, но тут как раз десятый вариант. И тут речь идет не о какой-то дешевой лавочке с долларовыми скидками, которая желает меня подвинуть. Я говорю о «Бин», а если взять розничную торговлю, то «Л.Л.Бин» — самая большая обезьяна в джунглях Мэна. Придешь первого июля, а харчевня пропала, как тот «Энрон»[91]. Да и это не самое страшное. До первого июля я могу уже пропасть. Могу подхватить простуду и в течение трех дней умру. Могу получить инфаркт или инсульт. Или убью себя этим проклятым оксиконтином случайно. Патронажная медсестра, которая посещает меня, каждый день спрашивает, осторожен ли я, не превышаю ли дозы, и я действительно осторожен, тем не менее, вижу, как она боится, что войдет какого-то утром и найдет меня мертвым, вероятно, благодаря тому, что я в обобдолбанном состоянии сбился со счета. Кроме того, эти пилюли ослабляют дыхание, а легкие у меня ни к черту. А напоследок я еще и похудел сильно.

— В самом деле? Я и не заметил.

— Никто не любит хитрожопых, дружище…когда доживешь до моего возраста, сам узнаешь. И чтобы не говорили, я хочу, чтобы ты вместе с тетрадью взял и это, — он подал мне ключ. — Это от харчевни. Если позвонишь по телефону мне завтра и услышишь от медсестрички, что ночью я отошел, тебе нужно действовать быстро. То есть, учитывая то, что ты вообще решишь действовать.

— Эл, ты же не планируешь…

— Только стараюсь обезопаситься. Так как это важно, Джейк. На мое усмотрение, это весит больше, чем что-нибудь другое. Если тебе когда-нибудь хотелось изменить этот мир, это твой шанс. Спасти Кеннеди, спасти его брата. Спасти Мартина Лютера Кинга. Остановить расовые бунты. Остановить Вьетнамскую войну, возможно. — Он наклонился ближе. — Лишишься одного подонка, друг, и ты спасешь миллионы жизней.

— Это, к черту, крутой маркетинговый ход, — сказал я, — но ключ мне не нужен. Когда завтра утром взойдет солнце, ты так же будешь находиться в нашем большом голубом автобусе[92].

— Вероятность девяносто пять процентов. Но это мало. Возьми этот чертов ключ.

Я взял тот чертов ключ, и положил себе в карман.

— Разрешу тебе немного отдохнуть.

— Еще одно, прежде чем ты уйдешь. Мне надо тебе рассказать о Каролин Пулен и Энди Каллеме. Садись вновь, Джейк. Это займет всего лишь несколько минут.

Я остался стоять.

— Нет-нет. Ты измучен. Тебе надо поспать.

— Высплюсь, когда умру. Садись.

После того, как он нашел то, что сам для себя назвал «кроличьей норой», начал Эл, он сначала собирался пользоваться ей для закупки продуктов, делая небольшие ставки у одного букмекера, которого он надыбал в Льюистоне[93], чтобы таким образом пополнять свой запас денежной наличности из пятидесятых. И еще он изредка, среди недели, устраивал себе пикники на озере Себаго[94], кишащем рыбой, которая была и вкусной, и полностью безопасной для употребления. Люди боялись осадков после испытаний атомных бомб, сказал он, но страх отравиться ртутью из-за зараженной рыбы все еще прятался где-то в будущем. Он называл эти вылазки (обычно во вторник на среду, хотя иногда он оставался там и до пятницы) своими мини-отпусками. Погода всегда была хорошей (так как всегда была той же самой) а рыбалка фантастической (вероятно, он вылавливал вновь и вновь одну и ту же рыбину).

— Я точно знаю, что ты сейчас чувствуешь, Джейк, так как и сам находился в таком же волнении первые несколько лет. Знаешь, что на самом деле шокирует? Спуститься по тем ступенькам посреди января, когда дует северо-восточный ветер, и выйти на яркое сентябрьское солнце. Погода подкатанных рукавов, я прав?

Я кивнул и попросил его продолжать. И бледный румянец, который был у него на щеках, когда я пришел, теперь совсем исчез, он вновь постоянно кашлял.

— Но дай человеку немного времени и он привыкнет к чему угодно, итак, когда потрясение наконец начало выцветать, я начал думать, что нашел ту кроличью нору не случайно. Вот тогда-то мои мысли и перешли на Кеннеди. А тут и знаменитый вопросик высунул свою безобразную головку: возможно ли изменить будущее? Я не задумывался о последствиях — по крайней мере, не сразу, — а лишь вообще, можно ли это сделать. Во время одного из моих путешествий на Себаго я достал нож и вырезал на дереве возле домика, в котором останавливался, слова: Эл Т., из 2007. Вернувшись сюда, я моментально прыгнул за руль и помчался на озеро Себаго. Домиков, где я тогда отдыхал, больше нет; там теперь какой-то отель для туристов. А вот дерево на месте. И слова также, те, которые я на нем когда-то вырезал. Старые, сглаженные, но все еще видные: Эл Т, из 2007. Итак, я понял, что все можно поменять. Вот тогда я и начал думать об эффекте бабочки.

— В том времени в Фолсе выходит газета,«Лисбон уикли энтерпрайз», в нашей библиотеке в 2005 году отсканировали и загрузили в компьютер все ее старые микропленки. Это очень ускорило пользование ими. Я искал сообщение об одном инциденте, который случился осенью или в начале зимы 1958. Особого рода инцидент. Я дорылся бы, по потребности до начала 1959 года, но нашел, что искал, пятнадцатого ноября 58-го. Двенадцатилетняя девочка по имени Каролин Пулен была со своим отцом на охоте за рекой, в той части Дарама[95], которая носит название Бови-Хилл. Около двух часов в тот день — тогда была суббота — один охотник из Дарама по имени Эндрю Каллем в той же части леса выстрелил в оленя. В оленя он промазал, но попал в девочку. Хотя она и находилась за четверть мили оттуда, но он в нее попал. Я все время думаю об этом, сам понимаешь. Когда Освальд стрелял в генерала Уокера, дистанция была меньше тридцати ярдов. Но пуля зацепила деревянную планку посреди окна и он промахнулся. Пуля, которая парализовала юную Пулен, пролетела более четырех сотен ярдов — намного более длинный путь, чем та, что убила Кеннеди, — и не зацепила ни одного ствола или ветки на своем пути. Если бы она даже слегка чиркнула о какую-нибудь веточку, в девушку бы не попала. Ясно, почему я об этом думаю.

Тогда фраза «монетка жизни оборачивается мельком» вынырнула в моем мозгу впервые. Но не в последний раз. Эл схватил очередную макси-прокладку, выкашлялся, отплевался, смял ее и выбросил в корзину. Тогда он издал что-то похожее на глубокий, как только смог, вдох, и принялся повествовать дальше. Я его не останавливал. Я вновь попал под его чары.

— Я ввел ее имя в поисковике по базе данных «Энтерпрайз» и нашел еще несколько историй о ней. Она закончила ЛСШ в 1965 году — на год позже своего класса, но смогла же — и поступила в Мэнский университет. Специальность — бизнес. Стала бухгалтершей. Она живет в Грее[96], меньше чем за десять миль от озера Себаго, где я любил проводить свои мини-отпуска, и до сих пор она работает на фрилансе. Желаешь угадать, кто один из ее самых больших клиентов?

Я покачал головой.

— Автосалон Джона Крафтса, здешний, в Фолсе, один из его продавцов, Сквиги Витон, регулярно посещает мою харчевню, и вот когда однажды он сказал мне, что они делают годовую инвентаризацию и «леди счеты» сидит сейчас у них над гроссбухами, я представил себе возможность сразу же туда подъехать, увидеть ее собственными глазами. Ей теперь шестьдесят пять, и… ты знаешь, как в таком возрасте некоторые женщины бывают на самом деле красивыми?

— Да, — кивнул я. А сам вспомнил мать Кристи, которая полностью не расцвела, пока ей не перевалило за пятьдесят.

— Вот такая и Каролин Пулен. У нее классическое лицо, того типа, которые любили художники двести-триста лет тому назад, также у нее серебряные волосы, очень длинные, прямо до низа спины.

— Ты говоришь так, как говорят влюбленные, Эл.

Какой не обессиленный, а он еще осилил ткнуть мне «птицу».

— Она также в замечательной физической форме…ну, этого и можно было ожидать, не замужняя женщина, которая каждый день поднимает себя в тележку и из тележки, сама пересаживается за руль специально переоборудованного «вена», которым она управляет. Не говоря уже о том, чтобы лечь и встать с кровати, залезть и вылезти из ванны и всякое такое. А она это делает — Сквиги говорит, что она вполне самостоятельная. Я был поражен.

— И ты решил спасти ее. Так сказать, сделать тест.

— Я возвратился к кроличьей норе, только на этот раз оставался в доме на Себаго более двух месяцев. Сказал хозяину, что мне подкатили кое-какие деньги после смерти дяди. Тебе нужно об этом помнить, дружище: тема богатого дяденьки испытана и правдива. Каждый в это верит, так как каждый желает и сам иметь такого. Итак, настал тот день: 15 ноября 1958. Я не заморачивался с Пуленами. Переполненный мыслями о том, как остановить Освальда, я больше интересовался Каллемом, стрелком. В отношении него я также сделал исследование и выяснил, что он живет приблизительно за милю от Бови-Хилл, возле старого местного Грейндж-хола[97] в Дарами. Я планировал добраться туда до того, как он отправится в лес. Но не так все произошло, как задумывалось. Я покинул домик на Себаго очень рано, и это пошло мне на пользу, так как не проехал я и мили по дороге, как моя арендованная у «Герца» машина захромала, спустило колесо. Я достал запаску, поставил, и хотя та на вид была абсолютно прекрасной, не проехал я и второй мили, как и это колесо тоже спустило. Я проголосовал, и меня подбросили до заправки «Эссо» в Нэйплсе[98], где парень из автосервиса рассказал мне, что у него и без меня до черта работы, чтобы еще ехать куда-то, ставить новую шину на какой-то там герцевский драндулет. Думаю, он так духарился, так как сам пропускал субботнюю охоту. Двадцатка от меня помогла ему изменить ход своих мыслей, но все’вно я добрался до Дарама только после полудня. Я выбрал старую Окружную озерную дорогу, так как это кратчайший путь, и знаешь что? Оказалось, что мост через Смешливый ручей провалился, к черту, в воду. Большие бело-красные козлы; дымогоны; большой оранжевый щит с надписью ДОРОГА ПЕРЕКРЫТА[99]. На тот момент у меня уже сформировалась интересная мысль о том, что происходит, родилось трусливое чувство, что я не способен сделать то, что я утром представлял себе сделать. Учитывай, просто чтобы иметь запас времени, я выехал в восемь утра, а понадобились четыре часа, чтобы преодолеть восемнадцать миль. Но я не сдался. Я поехал в объезд, по той дороге, которая ведет мимо Методистской церкви, убивая ту арендованную таратайку так, как она и заслуживала, петушиный хвост пыли тянулся позади меня — все тамошние дороги были тогда грунтовыми проселками. Хорошо, вижу я уже автомобили и грузовики там и тут, припаркованные на обочинах и вначале лесных просек, вижу также и охотников, которые ходят со своими открытыми, переломанными через локоть ружьями. Каждый из них, без исключения, помахал мне рукой — люди тогда, в 58-м, были более дружественны, тут никаких сомнений. Я им тоже махал в ответ, но чего я на самом деле ожидал, так это то, что вновь начнут спускать колеса. Или лопаться. В таком случае меня вероятнее всего просто выбросило бы с дороги прямо в канаву, так как мчался я со скоростью не менее чем шестьдесят миль. Помню, один из охотников погладил в воздухе ладонями, как вот делаешь, когда хочешь кому-то показать, чтобы сбавил скорость, но я не обратил на это внимания. Я вылетел на Бови-Хилл, мимо старого Дома собраний друзей[100], и увидел припаркованный возле кладбища пикап. На дверце надпись: ПУЛЕН: СТРОИТЕЛЬНЫЕ И СТОЛЯРНЫЕ РАБОТЫ. Машина пустая. Пулен с девочкой уже в лесу, наверное, сидят на какой-то прогалине, едят свой ленч и говорят, как подобает отцу и дочери. Или я так себе воображаю, так как собственной никогда не имел…

Новая серия приступов кашля закончилась ужасным звуком отрыгивавания слизи.

— Ох, дерьмо, как же болит, — простонал он.

— Все, что тебе сейчас надо, это остановиться.

Он помотал головой и вытер тыльной стороной ладони сгусток крови с нижней губы.

— Что мне на самом деле надо, так выплеснуть из себя это, так вот замолчи и дай мне доработать свое. Я засмотрелся на пикап, продолжая катиться со скоростью шестьдесят или около того, а когда вновь взглянул на дорогу, увидел, что поперек нее лежит поваленное дерево. Я остановился как раз своевременно, чтобы в него не врезаться. Дерево не такое уж и большое, а до того, как меня переработал рак, я был достаточно сильным. А еще и обозленным, как черт. Я вылез и начал его бороть. Пока я этим занимался — еще и, ругаясь во всю прыть — с противоположной стороны подъехала легковушка. Из нее вылезает мужчина в оранжевом охотничьем жилете. Я не знаю, мой это мужчина или нет — «Энтерпрайз» никогда не публиковала его фото, — но по возрасту, он выглядит похожим. Он говорит: «Давай помогу, земляк». «Премного вам благодарен», — отвечаю я и протягиваю ему руку: Билл Лейдло. Он ее пожимает и называется: Энди Каллем. Итак, это он. Учитывая все те неприятности, через которые я добирался до Дарама, мне было тяжело в это поверить. Я чувствовал, будто выиграл в лотерею. Он ухватился за дерево, и вдвоем мы его сдвинули. Когда дерево отодвинули, я сел прямо на дорогу и схватился за грудь. Он спросил, или все со мной хорошо. «Ну, и не знаю, — говорю я. — У меня никогда не было инфаркта, но сейчас такое ощущение, будто это он». Вот потому-то мистер Энди Каллем так и не попал ни на какую охоту в тот ноябрьский день, Джейк, именно поэтому он так и не подстрелил ни одной маленькой девочки. Он был поглощен заботами о том, чтобы отвезти бедного старого Билла Лейдло в Центральную клиническую больницу Мэна в Льюистоне.

— Ты это сделал? Ты на самом деле это сделал?

— Чтоб тебе усраться. Я там им сказал, в больнице, что позавтракал любимым большим героем[101] — так называли один итальянский сэндвич в те времена, — и диагноз мне поставили «острая несваримость». Я заплатил двадцать пять долларов денежной наличностью, и они меня промыли. Каллем все это время ждал и потом отвез меня назад к моей машине от «Герца», как тебе такое благонравие? Я возвратился домой в 2011 год в тот же вечер…на самом деле, конечно, спустя две минуты после того, как туда пошел. Таким сбоем биоритмов тебя ни один сраный реактивный самолет не наградит. Прежде всего, я посетил городскую библиотеку, где вновь просмотрел репортаж о школьном выпуске 1965 года. До этого там была фотография Каролин Пулен, как ты помнишь. Она сидит в своей инвалидной коляске, вся такая в платье и капоте, а тогдашний директор — Эрл Хиггинс, давно покойный, пусть ему легко лежится — наклонился и вручает ей аттестат. Подпись под снимком была такой: «Каролин Пулен преодолевает большую гору на длинном пути к своему исцелению».

— И там все было так же?

— Репортаж о школьном выпуске был, конечно. Выпускной день всегда занимает первую страницу в газетах маленьких городов, ты сам это знаешь, друг. Но после моего возвращения из 58-го на фото был мальчик с неопрятно подстриженной «битловской» прической, он стоял на подиуме, а заголовок гласил: «Лучший выпускник Тревор „Бадди“ Бригз объявляет речь перед собранием выпускников». Они напечатали имена всех — их там было с сотню всего — но Каролин Пулен не было среди них. Поэтому я проверил репортаж за 64 год, который был бы годом ее выпуска, если бы она не потеряла время на выздоровление после того, как ей в спину попала пуля. А там бинго! Без фото, без специального воспоминания, но в перечне выпускников ее имя напечатано между Дэвидом Платтом и Стефани Рутье.

— Просто обычный ребенок проходит под «Торжественный церемониальный марш»[102], правильно?

— Правильно. Тогда я загнал ее имя в поисковую систему «Энтерпрайз» и получил кое-какую информацию после 1964 года. Немного, всего три или четыре записи. То, что и можно было ожидать от ординарной женщины, которая живет ординарной жизнью. Она поступила в Мэнский университет, окончила курс бизнес-администрирования, потом поехала в магистратуру в Нью-Хемпшире[103]. Я нашел еще одно сообщение, за 1979 год, незадолго до того, как газета «Энтерпрайз» закрылась. Под заголовком «БЫВШАЯ ШКОЛЬНИЦА ИЗ ФОЛСА ПОБЕДИЛА В НАЦИОНАЛЬНОМ КОНКУРСЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ ЛИЛИЙ». Было там и ее фото, она стоит на собственных двух здоровых ногах, с лилией-победительницей в руках. Она живет…жила…не знаю, как будет правильно, возможно, и так, и так…в каком-то городке неподалеку от Олбани, в штате Нью-Йорк[104].

— Замужем? Дети?

— Не думаю. На фото она держит свою победную лилию, и на ее левой руке нет обручального кольца. Я знаю, что ты думаешь, немного чего изменилось, кроме того, что она имеет возможность ходить. Но неизвестно, как оно на самом деле. Она жила в другом месте, и как-то влияла на жизнь неизвестно-скольких разных людей. Тех, которых она никогда бы не узнала, если бы ее подстрелил Каллем, и она осталась в Фолсе. Понял, что я имею ввиду?

Что я понял, то абсолютно невозможно было высказать словами, хоть так, хоть иначе, тем не менее, я согласился, так как хотел с этим закончить, прежде чем он упадет в беспамятстве. И еще, до того как уйти, я был намерен увидеть, что он безопасно добрался до своей кровати.

— Что я твержу тебе, Джейк, так это то, что ты можешь изменить прошлое, хотя это не так легко, как тебе может показаться. Сегодня утром я чувствовал себя, как человек, который старается прорваться сквозь нейлоновый чулок. Он поддается немного, а потом хрясь — отдает назад и вновь становится тугим, как вначале. А впрочем, в конце концов, мне удалось его прорвать.

— Почему это должно быть тяжелым? Потому что прошлое не желает, чтобы его изменяли?

— Что-то не желает, чтобы его изменяли. Я полностью уверен в этом. Но все можно сделать. Если будешь иметь в виду это сопротивление, сделать все можно. — Эл смотрел на меня, глаза блестели на его измученном лице. — В итоге, самое главное в истории Каролин Пулен то, что заканчивается она так: «И после этого жила она долго и счастливо», что ты на это скажешь?

— Да.

— Загляни под заднюю страницу обложки той тетради, которую я тебе дал, дружище, и тогда ты, возможно, изменишь ход своих мыслей. Там есть кое-что, что я напечатал сегодня.

Я сделал, как он просил, и нашел там картонный кармашек. Для хранения таких вещей, как бизнес — карточки и памятки, решил я. Там лежал единственный сложенный лист бумаги. Я его извлек, расправил и долго на него смотрел. Это была компьютерная распечатка первого столбца газеты «Уикли Лисбон Энтерпрайз». Дата под названием стояла 18 июня 1965. И заголовок: ВЫПУСК-65 ЛСШ ПРОХОДИТ В СЛЕЗАХ РАДОСТИ. На фотографии лысый мужчина (академическая шапочка зажата у него под подмышкой, чтобы не упала с головы) наклонился к улыбающейся девочке в инвалидной коляске. Он держится за один край аттестата, она — за другой. «Каролин Пулен преодолевает большую гору на длинном пути к своему исцелению» — гласила подпись.

Я поднял глаза на Эла, взволнованный.

— Если ты изменил будущее и спас ее, откуда у тебя это?

— Каждое путешествие все отменяет, дружище. Помнишь?

— О, Боже мой. Когда ты вернулся туда, чтобы остановить Освальда, все, что ты перед этим сделал, чтобы спасти Пулен, стерлось?

— И да…и нет.

— Что ты имеешь в виду этими «да» и «нет»?

— Путешествие в прошлое, чтобы спасти Кеннеди, должно было стать последним, но я не спешил мчаться на юг, в Техас. Зачем? Оззи Кролика — так звали его сослуживцы в морской пехоте — в сентябре 58-го даже в Америке не было. Он весело выпускал пары в южной части Тихого океана, оберегая демократию на Формозе и в Японии. Поэтому я вернулся в «Тенистые домики» на Себаго и бил баклуши там до пятнадцатого ноября. Вновь. Но когда оно подкатило, я выехал еще раньше утром, что было, к черту, умно с моей стороны, так как я получил не просто два спущенных колеса на этот раз. В моем арендованном «Шеви» оборвалась какая-то из тяг. В итоге пришлось заплатить этому парню из автосервиса в Нэйплсе шестьдесят баксов, чтобы он одолжил мне на тот день свою машину, я еще и перстень ему свой морпеховский оставил в залог. Были и другие приключения, перечнем которых затруднять себя не хочу…

— А тот мост в Дарами стоял?

— Не знаю, друг, я даже не старался поехать по той дороге. Личность, которую не учит прошлое, — идиот, как я думаю. Единственное, что я запомнил, откуда будет подъезжать Эндрю Каллем, и не тратил времени, добираясь до туда. То дерево лежало поперек дороги, точно так же, как и первый раз, и когда он подъехал, я с ним боролся, как и перед тем. Вскоре у меня возникла боль в груди, точно, как и тогда. Мы сыграли всю комедию, Каролин Пулен провела субботу со своим отцом в лесу, а через пару недель я сказал «айда» и сел на поезд в Техас.

— А как же я тогда смотрю на это выпускное фото, где она в инвалидной коляске?

— Так как каждое путешествие через кроличью нору все отменяет.

И Эл начал просто смотреть на меня, ожидая, пойму ли я. Через какую-то минуту до меня дошло.

— Я?..

— Так и есть, дружище. Ты сегодня выпил на десять центов рутбира. Ну, и заодно ты усадил Каролин Пулен назад в инвалидную коляску.

Раздел 4

Эл разрешил мне провести себя в спальню и даже буркнул «благодарю, дружище», когда я опустился на колени, чтобы расшнуровать и снять с него ботинки. Он отмахнулся только, когда я предложил ему помочь сходить в туалет.

— Старание улучшить мир достойно похвалы, но не меньше, чем способность своими силами залезть на унитаз.

— Лишь при условии твоей уверенности в том, что ты сможешь это сделать.

— Я уверен, что смогу сегодня, а о завтра я буду беспокоиться завтра. Отправляйся домой, Джейк. Начни читать тетрадь, там немало. Переспишь ночку — что-то, да и надумается. Придешь ко мне утром и расскажешь, что ты решил. Я все еще буду здесь.

— Вероятность девяносто пять процентов?

— По крайней мере, девяносто семь. Вообще-то я чувствую себя довольно живо. Сам не был уверен, что с тобой доберусь так далеко. Просто рассказать и увидеть, что ты поверил, — это уже само по себе бремя с души.

Сам я не был уверен, что на самом деле поверил, даже после собственного приключения в середине того дня, но ничего об этом не сказал. Пожелал ему доброй ночи, напомнил, чтобы внимательно считал пилюли («Да, да!»), и пошел. На дворе я еще постоял с минутку, смотря на гнома с флагом с одинокой звездой, прежде чем отправиться по тротуару к своей машине.

«Не заводись с Техасом»[105], — подумалось мне…хотя, возможно, как раз это я и стремлюсь сделать. А судя по тем преградам, которые были у Эла, когда он изменял прошлое, — те пробитые шины, тот сломанный двигатель, тот проваленный мост — у меня было предчувствие, что, если отважусь, Техас заведется со мной.

После всего, что произошло, я не надеялся, что смогу заснуть до двух или трех часов ночи, очень похоже было, что я не смогу заснуть вообще. Тем не менее, время от времени организм руководствуется собственными нуждами. К тому времени, когда я, добравшись до дома, сделал себе слабенький напиток (возможность вновь хранить в доме алкоголь была одним из некоторых мелких плюсов в моем возвращении к статусу одиночки), у меня уже слипались глаза; на время, когда я допил свой скотч и прочитал где-то с десять страниц Эловой хроники Освальда, я их уже едва удерживал открытыми.

Я сполоснул стакан в мойке, двинулся в спальню (оставляя по ходу за собой следы из сброшенной одежды, Кристи задала бы мне перцу за такое) и упал в двуспальную кровать, где теперь спал один-одинешенек. Всплыла мысль — выключить прикроватную лампу, но моя рука все тяжелела, тяжелела, тяжелела. Проверка ученических эссе в непривычно тихой учительской казалась чем-то таким, что происходило давно. Не то чтобы это особо удивило; каждый знает, что время, вопреки его неумолимости, является поразительно податливым.

«Я искалечил эту девушку. Вновь усадил ее в инвалидную коляску».

«Когда ты сегодня в складе спускался по тем ступенькам, ты даже не предполагал, кто такая Каролин Пулен, не будь идиотом. Кроме того, возможно, где-то она все еще ходит на своих ногах. Возможно, прохождение сквозь ту нору создает альтернативные реальности, или временные потоки, или еще что-то, черт его знает, что именно».

Каролин Пулен, сидя в коляске, получает свой аттестат. Давно, еще в том году, когда песня «Держись, Слупи» группы «Мак-Койз» возглавляла попсовый хит-парад[106].

Каролин Пулен ходит по своему саду из лилий в 1979 году, когда попсовый парад возглавляют «Вилледж Пипл» с хитом «Вай-Эм-Си-Эй»[107]; раз за разом припадая на одно колено, чтобы вырвать какой-нибудь сорняк, а после поднимается с него и идет дальше.

Каролин Пулен посреди леса с отцом, вскоре она станет калекой.

Каролин Пулен посреди леса с отцом, вскоре она на своих ногах войдет в период взросления в маленьком городке. Где же она находилась, в каком временном потоке, задумывался я, когда новостные выпуски радио и телевидения сообщили о том, что тридцать пятого Президента Соединенных Штатов Америки застрелили в Далласе?

«Джон Кеннеди может остаться в живых. Ты можешь спасти его, Джейк».

А на самом ли деле улучшатся от этого дела? Не было никаких гарантий.

«Я чувствовал себя, как человек, который старается прорваться сквозь нейлоновый чулок».

Я закрыл глаза и увидел листы, которые срываются с календаря — как любили показывать ход времени в старых кинофильмах. Я увидел, как они порхают из окна моей спальни, словно птицы.

И еще одно видение промелькнуло, прежде чем я отключился: туповатый старшеклассник с еще более тупым старанием отрастить себе чахлую бородку, бормочет: «Хромает Гарри-Шкрек по ой-вей-ню». И Гарри останавливает меня, когда я хочу сделать поэтому мальчишке замечание: «Не стоит так переживать. Я к этому привык».

И уже тогда я отключился, нокаутированный.

Я проснулся посреди рассветного чириканья птиц, протирая себе глаза, уверенный, что плакал перед пробуждением. Мне что-то снилось, и хотя припомнить, что именно, я не мог, тот сон, наверное, был весьма печальным, так как я никогда не принадлежал к тем, кому зовут плаксами.

Щеки сухие. Никаких слез.

Я повернул голову, не поднимая ее от подушки, только бы взглянуть на часы, и увидел, что сейчас не хватает еще двух минут до шести утра. Судя по яркости света, впереди меня ждало замечательное июньское утро, да еще и без школьных уроков. Первый день летних каникул обычно вызывает у учителей такое же чувство счастья, как и у их учеников, но я чувствовал себя печальным. Печальным. И не только потому, что должен был разрешить трудный вопрос.

На полдороги к душу три слова вынырнули в моем мозгу: Кавабанга, Буффало Боб! [108]

Я застыл, глядя на собственное — голое, с широко раскрытыми глазами — отражение в зеркале над комодом. Теперь я вспомнил, что мне приснилось, и, не удивительно, что я проснулся печальным. Мне снилось, что я сижу в учительской, читаю сочинения взрослого класса по английской литературе, а тем временем дальше по коридору, в спортзале, очередной баскетбольный матч катится к очередному финальному свистку. Моя жена только что вернулась из реабилитационного центра, и я надеюсь, что, прейдя домой, застану ее там, а не буду вынужден израсходовать час на телефонные звонки, прежде чем выясню местопребывание Кристи, и выужу ее из какой-нибудь из местных забегаловок.

Во сне я положил сочинение Гарри Даннинга поверх стопки и начал читать: «Тогда был не день, а было под ночь. И ночь что изменила мою жизнь была ночью когда мой отец убил мою мать и двух моих братьев…»

Это захватило все мое внимание, моментально. Ну, такое бы захватило кого-угодно, разве нет? Но глаза мои начало щипать, когда я дошел до части, где речь шла о том, что на нем тогда было надето. Одежда также имеет большое значение. Когда дети выходят из дома в этот особый осенний вечер с пустыми сумками, которые они надеются наполнить сладкой добычей, в их костюмах всегда отражаются какие-нибудь актуальные увлечения. Пять лет тому назад едва ли не каждый второй мальчишка представал перед моей дверью в очках Гарри Поттера с нарисованным на лбу следом от удара молнии. Сам я много лет и зим тому назад отправился в дебютный вояж в роли просителя конфет с бряканьем (по моей назойливой просьбе, мать шла по тротуару в десяти футах позади меня), наряженный звездным воином из фильма «Империя наносит ответный удар». И разве удивительно, что Гарри Даннинг надел на себя индейский костюм?

«Кавабанга, Буффало Боб», — поздоровался я с собственным отражением в зеркале и вдруг бросился бегом к своему кабинету. Я не храню все школьные работы — ни один учитель не хранит…в них можно утонуть! — тем не менее, я выработал привычку делать ксерокопии самых лучших текстов. Они служат замечательными учебными примерами. Я бы никогда не использовал сочинение Гарри перед классом — текст, как для такого, очень приватный, но я помнил, что все равно сделал с него копию, так как во мне самом он вызвал такую мощную эмоциональную реакцию. Я выдвинул нижний ящик и начал рыться пальцами в крысином гнезде из папок и отдельных листов. Через пятнадцать минут я нашел его сочинение. Сел за стол и начал читать.

Там было и дальше — еще три ужасных страницы — но не я должен был их прочитать.

Не было еще и половины седьмого, как я нашел номер Эла в телефонном справочнике и решительно набрал его номер. Конечно, я его не разбудил. Он ответил уже на первый гудок голосом более похожим на собачье гавканье, чем на человеческий язык.

— Эй, друг, не слишком ли ты ранняя пташка?

— Я хочу показать тебе кое-что. Одно ученическое сочинение. Ты даже знаешь того, кто его написал. Должен; его фото висит у тебя на Стене знаменитостей.

Он прокашлялся и только потом заговорил:

— У меня много фотографий на Стене знаменитостей, дружище. Думаю, там должна быть даже одна с Фрэнком Аничетти, где-то того времени, когда состоялся первый Мокси-фест. Подскажи мне, о ком идет речь.

— Я тебе лучше покажу. Можно мне приехать?

— Если тебе не помешает, что я буду в халате, подъезжай. Но мне нужно спросить у тебя прямо сейчас, ты с этим уже переспал? Ты что-то решил?

— Думаю, сначала мне нужно сходить туда еще раз.

Я повесил трубку раньше, чем он успел задать мне еще какие-нибудь вопросы.

В утреннем свете, который лился через окно его гостиной, у него был вид еще более худший, чем когда-нибудь. Белый махровый халат висел на нем опавшим парашютом. Уклонение от химиотерапии позволило ему спастись от облысения, но волосы у него поредели, стали по-младенчески тонкими. Глаза его, казалось, еще глубже позападали в глазницах. Он прочитал сочинение Гарри Даннинга дважды, и уже было отложил его, но взял и прочитал вновь. В конце концов, он поднял глаза на меня и проговорил:

— Ох, ты ж, Иисус с-креста-прогнанный Христос.

— Когда я это читал в первый раз, я плакал.

— Я тебя понимаю. Та часть, о духовом ружье «Дейзи»[110], она меня серьезно зацепила. Тогда, в пятидесятых, реклама пневматических ружей этой фирмы была на последней странице обложки едва ли не каждой книжки комиксов, которые только, к черту, находились на полках. Каждый ребенок в моем квартале — по крайней мере, каждый мальчишка — мечтал только о двух вещах: духовом ружье «Дейзи» и енотовой шапке, как у Дейва Крокетта[111]. Он прав, в ней не было шариков, даже «игрушечных», но, помню, мы завели себе моду капать в дуло капельку джонсонского детского массажного масла. И тогда, бывало, нажмешь курок, как из дула тебе «пуф», вылетает голубой дымок. — Он вновь перевел взгляд вниз, на ксерокопированные страницы. — Сукин сын, убил собственную жену и трех родных детей запросто молотком? Го-осподи.

«Он только начал махать им, — писал Гарри, — я забег назад в гостиную а там кровь была уже по всем стенам и белое что-то на диване. Это были мозги моей матери. Эллен. Она лежала на поле ноги ей придавила кресло-качалка и кровь уплывала ей из ушей и волос. Телевизор так и работал, по нему шла передача которую моя мама любила, о Эллери Куине который распутует преступления».

Преступление, совершенное в тот вечер, не имело ничего общего с теми бескровными, элегантными проблемами, которые разрешал Эллери Куин[112]; тут произошла настоящая бойня. Десятилетний мальчик, который прежде чем отправиться на «козни или лакомство» пошел пописать, вернулся из туалета как раз своевременно, чтобы увидеть, как его пьяный взбешенный отец разваливает голову Артуру «Тугге» Даннингу, который старался уползти в кухню. И тогда он обернулся и увидел Гарри, который нацелил на него свое игрушечное ружье «Дейзи» со словами: «Не трогай меня, папа, а то я тебя застрелю».

Даннинг бросился к мальчику, размахивая окровавленным молотком. Гарри выстрелил в него с духового ружья (я даже услышал тот звук «к-чах», который должно было выдать ружьишко, хотя сам я никогда из подобной не стрелял), и тогда выпустил ее из рук и метнулся к спальне, которую он делил с теперь уже покойным братом Туггой. Входя в дом, отец поленился прикрыть за собой парадную дверь, и где-то — «это доносилось словно с расстояния 1000 миль», написал уборщик — звучали крики соседей и шум детей, певших колядки.

Даннинг почти наверняка убил бы и последнего сына, если бы не перецепился о поваленное «кресло-качалку». Он растянулся на полу, и тогда вскочил и побежал в комнату своего младшего. Гарри старался заползти под кровать. Отец вытащил сына и нанес ему касательный удар по виску, который вероятно стал бы смертельным для мальчика, если бы отцовская рука не скользнула по окровавленной рукоятке; вместо того, чтобы развалить Гарри череп, головка молотка лишь слегка отковырнула его кусочек над правым ухом.

«Я не упал в обморок хотя и почти. Я опять полез под кровать и я почти совсем не чювствавал как он бил меня по ноге но он бил и сломал ее в 4 разных местах».

Какой-то мужчина с их улицы, который ходил с сумкой по соседям выпрашивать сладости вместе со своей дочерью, в конце концов, забежал в их дом. Не смотря на кровавое побоище в гостиной, у этого соседа хватило ума выхватить из ведра рядом с кухонной печью угольный совок. Он ударил им Даннинга по затылку, когда тот пытался перевернуть кровать, чтобы добраться до своего окровавленного, полубессознательного сына.

«После этого я потерял сознание как Эллен только мне повезло я проснулся. Доктора говорили шо уже было хотели ампунтировать мне ногу но потом не стали».

Все так, нога у него сохранилась, а потом он стал одним из уборщиков в Лисбонской средней школы, тем, которого несколько поколений учеников звали Гарри-Шкреком. Добрее ли стали бы школьники, если бы знали, откуда у него эта хромота? Вероятно, нет. Хотя сами они эмоционально хрупкие и крайне впечатлительные, подростки не способны на сочувствие. Это приходит позже в жизни, если вообще приходит.

— Октябрь 1958, — проговорил Эл тем своим хриплым лающим голосом. — И мне нужно поверить, что это просто случайное совпадение?

Мне вспомнились собственные слова, сказанные юной версии Фрэнка Аничетти по поводу рассказа Ширли Джексон, и я улыбнулся.

— Иногда сигара просто для дыма, а совпадение является просто совпадением. Достаточно того, что я понимаю, что мы говорим об очередном водораздельном моменте.

— А я не нашел сообщения об этом в «Энтерпрайз», так как…

— Потому что это случилось не здесь. Это случилось в Дерри[113], севернее от нас. Когда Гарри уже достаточно поправился и его выписали из больницы, он уехал жить к своим дяде с теткой в Хэйвене[114], это милях в двадцати пяти южнее Дерри. Они его усыновили, а когда уже стало ясно, что со школьной программой он не справляется, привлекли к работе на семейной ферме.

— Звучит, словно из «Оливера Твиста» или чего-то похожего[115].

— Да нет, они хорошо к нему относились. Вспомни, в те времена не существовало облегченных классов, а термин «умственно отсталый» еще даже не изобрели…

— Я знаю, — сухо ответил Эл. — Тогда умственно отсталый означало, что ты или кретин, или болван, или совсем помешанный.

— Но он и тогда таким не был, и сейчас не является таким, — продолжил я. — Ведь так, на самом деле. Я думаю, на него главным образом повлиял шок, понимаешь? Травма. Ему понадобились годы, чтобы отойти от той ночи, а когда он, в конце концов, пришел в нормальное состояние, школа для него осталась далеко позади.

— По крайней мере, пока он не записался на получение аттестата ООР, а к тому времени он уже достиг среднего возраста и приближался к старости. — Эл покачал головой. — Как напрасно прошло…

— Ерунда, — перебил я. — Хорошая жизнь никогда не напрасна. Могли ли она быть лучше? Да. Могу ли я сделать, чтобы она стала таковой? Судя по вчерашнему, возможно, и могу. Но на самом деле не в этом смысл.

— А в чем же тогда? Так как для меня это похоже на новое повторение истории с Каролин Пулен, а тем фактом уже все доказано. Да, изменить прошлое ты можешь. И мир не лопнет, словно надувной шарик, когда ты это сделаешь. Не нацедишь мне чашку свежего кофе, Джейк? И себе заодно. Уже становится жарко, а у тебя такой вид, что кофе тебе нужно.

Наливая кофе, я увидел там сдобные булочки. Предложил ему, но он покачал головой.

— Твердая пища больно проходит. Но если ты надумал заставить меня глотнуть калорий, то там, в холодильнике, есть шестизарядная упаковка «Безопасности»[116]. На мой взгляд, ее вкус подобен замороженным соплям, но ее я, по крайней мере, способен проглотить.

Когда я принес ему этот напиток в одном из винных фужеров, которые нашел в его буфете, Эл расхохотался:

— Думаешь, так вкус будет получше?

— Возможно. Если ты убедишь себя, что это «Пино Нуар»[117].

Он выпил половину, и я видел, как он принудил горло глотать это пойло. Этот бой он выиграл, но, отставив фужер в сторону, тут же вновь взялся за чашку с кофе. Не пил, только взял чашку в ладони, словно стараясь впитать в себя ее тепло. Смотря на это, я по-другому пересчитал то время, которое, вероятно, ему отведено.

— И, — напомнил он, — в чем заключается разница?

Если бы он не был таким больным, Эл догадался бы и сам. Он был сообразительным парнем.

— Да потому, что случай с Каролин Пулен не может считаться корректным тестом. Ты не спас ей жизнь, Эл, а только ноги. У нее впереди лежала вполне нормальная жизнь в обоих направлениях — одно то, где Каллем ее подстрелил, а другое, где ты ему помешал. Она не вышла замуж в обоих вариантах. В обоих направлениях она не родила детей. Это как… — я чуточку задумался. — Только без оскорблений, Эл, но то, что ты сделал, это как если бы врач спас воспаленный аппендикс. Для аппендикса это хорошо, но вряд ли от него, даже здорового, ожидать чего-то жизненно важного. Ты улавливаешь, к чему я веду?

— Да, — хотя мне показалось, я заметил в его голосе раздражение. — Похоже, Каролин Пулен была тем лучшим, на что я оказался способен, дружище. В моем возрасте время ограничено, даже если ты здоровый. У меня был в мыслях больший приз.

— Да я не критикую тебя. Но семейство Даннингов кажется лучшим экспериментальным примером, так как там не просто одна парализованная девочка, как это не ужасно для нее самой и ее семьи. Там речь идет о четырех убитых людях и искалеченном на всю жизнь пятом. И вдобавок мы его знаем. После церемонии вручения аттестатов ООР я привел его в харчевню на бифштекс, а ты, увидев его шапочку и мантию, еще не взял с нас деньги. Помнишь?

— Да. Тогда же я сделал фото для моей Стены.

— Если я смогу это сделать — если сумею помешать его папику размахивать тем молотком — как ты думаешь, останется ли там висеть это фото?

— Не знаю, — ответил Эл. — Возможно, нет. Более того, я могу даже не вспомнить, что оно там висело.

Для меня все это находилось где-то на окраине теории, и его замечание я пропустил мимо ушей.

— А еще подумай о трех других детях — Трой, Эллен и Тугга. Вероятно, что кто-то из них вступит в брак, если они будут жить и взрослеть. А может, Эллен станет знаменитой комедийной актрисой. Разве он не написал там, что она умела смешить людей не хуже Люси Болл[118]? — Я наклонился вперед. — Единственное, чего я хочу, это более серьезного примера того, что происходит, когда ты изменяешь водораздельный момент. Он нужен мне, прежде чем я отважусь клеить из себя дурака в таком большом деле, как убийство Кеннеди. Что ты на это скажешь, Эл?

— Скажу, что вижу в этом смысл. — Эл с усилием встал на ноги. Больно было смотреть на него, но, когда я тоже начал привставать, он отмахнулся.

— Сиди, где сидишь. У меня есть кое-что для тебя. Это в другой комнате. Сейчас достану.

Вещь оказалась жестяным сундучком. Эл вручил ее мне и приказал отнести в кухню. Сказал, что там легче будет все разложить на столе. Когда мы уже уселись, он открыл сундучок ключом, который носил у себя на шее. Первое, что он оттуда достал, был рыхлый конверт из коричневой манильской бумаги. Открыв конверт, Эл вытряс оттуда большую кипу разномастных бумажных денег. Я выдернул один листок из этого кочана капусты и удивленно его рассматривал. Это была двадцатка, но вместо Эндрю Джексона на лицевой стороне я увидел там Гровера Кливленда[119], который едва ли входил хоть в какой-то список из десяти лучших американских президентов. На обратной стороне под словами БАНКНОТА ФЕДЕРАЛЬНОГО РЕЗЕРВНОГО БАНКА были изображены обреченные на столкновение локомотив и пароход.

— Вид у нее, словно у тех денег, которыми играют в «Монополию».

— Вовсе нет. И здесь их вообще не так много, как может показаться, так как здесь нет банкнот, больших, чем двадцатка. В наше время, когда заправить бак стоит тебе тридцать, тридцать пять долларов, даже в мелкой лавочке никого не приводят в удивление пятидесятки. Тогда же все было иначе, а приводить в удивление там кого-то у тебя нет необходимости.

— Это твои выигрыши?

— В некотором роде. По большей части это мои сбережения. Я работал поваром между 58 и 62 годами, прям как здесь, а одинокий мужчина может немало сэкономить, особенно если не волочится за дорогими женщинами. Чего я не практиковал. Да и за дешевыми, кстати, тоже. Я поддерживал дружеские отношения со всеми и ни с кем не сближался. Советую и тебе вести себя так же. И в Дерри, и в Далласе, если ты туда отправишься. — Он пошевелил пальцем в той груде банкнот. — Здесь немногим более девяти тысяч, насколько я помню. За них можно купить столько же, сколько сегодня за шестьдесят.

Я втупился глазами в денежную наличность.

— Деньги возвращаются. Они сохраняются, нет разницы, сколько раз ты пролезаешь через кроличью нору.

Мы уже это проходили, но я все еще старался переварить эту мысль.

— Да, хотя они и сохраняются — все остальное стирается полностью, помнишь?

— Разве это не парадокс?

Он посмотрел на меня, осунувшийся, похоже было, что у него вот-вот лопнет терпение.

— Не знаю. Задавать вопросы, на которые нет ответов, это напрасная трата времени, а я его имею не так уж и много.

— Извини, извини. А что здесь у тебя еще?

— Немного. Но вся красота заключается в том, что тебе и не нужно много. Тогда были совсем другие времена, Джейк. Ты можешь прочитать об этом в исторических книжках, но не сможешь по-настоящему понять их, пока немного не поживешь там сам. — Он подал мне карточку социального обеспечения. Номер ее был 005-52-0223. Выписанная на имя Джорджа Т. Эмберсона. Эл достал с сундучка ручку и подал мне. — Распишись.

Я взял ручку, дешевую, из тех, что раздают даром. На ее корпусе еще была рекламная надпись: ДОВЕРЯЙ СВОЮ МАШИНУ ЧЕЛОВЕКУ СО ЗВЕЗДОЙ ТЕКСАКО. Немного чувствуя себя Дэниелом Вебстером[120], который подписывает договор с дьяволом, я поставил на карточке подпись. Потом протянул ее Элу, но тот покачал головой.

Следующей вещью была водительская лицензия Джорджа Т. Эмберсона, в которой отмечалось, что у меня рост шесть футов и пять дюймов, синие глаза, каштановые волосы и вешу сто девяносто фунтов. Родился 22 апреля 1923 года и живу в доме № 19 на Блуберд-лейн в Сабаттусе, что соответствовало моему адресу 2011 года.

— Рост шесть и пять, правильно? — переспросил Эл. — Так как я наугад.

— Почти угадал, — и я расписался на водительском удостоверении, которое представляло собой обычный кусочек картона. Цвета «бюрократический беж». — А фото не надо?

— В штате Мэн до этого еще года и года. Впрочем, как и в других сорока восьми тоже.

— Сорока восьми?

— Гавайи официально станут штатом лишь через год.

— О, — у меня на мгновение перехватило дыхание, так, будто кто-то вдруг ударил меня в живот. — Итак…тебя останавливают за превышение скорости, и коп просто принимает тебя за того, чьи данные записаны в этой лицензии?

— А почему бы и нет? Если ты в 1958-м что-то начнешь говорить об атаках террористов, люди подумают, что речь идет о каких-то подростках, которые выдаивают коров. И тут также поставь автографы.

Он вручил мне клиентские карточки «Герца», «Ситис Сервис», «Обеденного клуба» и «Америкэн Экспресс»[121]. На всех было имя: Джордж Эмберсон. Напечатанное на машинке, не типографским способом.

— Настоящую пластиковую карточку «Америкэн Экспресс», если захочешь, сможешь получить на следующий год.

— А чековой книжки нет? — улыбнулся я.

— Вообще-то я мог бы ее для тебя сделать, но какая тебе от нее польза? Все документы, которые я заполнил на имя Джорджа Эмберсона, исчезнут при следующей переустановке. А также и все деньги, которые я бы положил на счет.

— О, — я почувствовал себя тупицей. — Правильно.

— Не вини себя, для тебя все в этом деле новое. Итак, тебе самому нужно будет открыть счет. Я советую положить не больше тысячи. Держи большую часть денег наличкой, и в таком месте, где быстро сможешь их ухватить.

— На случай, если придется поспешно возвращаться?

— Правильно. А кредитные карточки — это всего лишь для подтверждения твоей личности. Счета, которые я ради их получения пооткрывал, сотрутся, когда ты пройдешь через нору. Хотя они могут и пригодиться каким-то образом, никто этого не может знать наверняка.

— А Джордж действительно получает свою почту в доме № 19 по Блуберд-лейн?

— В 1958 году Блуберд-лейн — это всего лишь адрес на кадастровом плане Сабаттуса, дружище. Квартал, где ты живешь, еще даже не начинали застраивать. Если кто-то тебя об этом спросит, скажи просто, что это такой бизнес — проект. На это люди покупаются. Бизнес — это как бог. В 58-м на него все молятся, но никто его не понимает. Вот.

Он пододвинул ко мне роскошное портмоне. Я даже рот раскрыл.

— Это настоящий страус?

— Я хочу, чтобы ты выглядел успешным, — объяснил Эл. — Подбери какие-нибудь фотографии, чтобы вставить в него вместе с твоими идентификационными карточками. Есть для тебя еще кое-какая мелочевка. Несколько шариковых ручек, одна из них чудная, с такой штучкой на конце, комбинацией ножичка для открывания писем и линейки. Механический карандаш «Скрипто». Прокладка для нагрудного кармана. В 58-м они считались необходимыми, и не только писарчукам-конструкторам. Часы «Бьюлова» на хромированном пружинном браслете «Спейдел»[122]. Все, кто в теме, это оценят, парень. Остальное подберешь себе сам.

Он надолго закашлялся, его сильно трясло. А когда остановился, пот по его лицу стекал большими каплями.

— Эл, когда ты все это слепил?

— Когда осознал, что не дотяну до 1963. Я покинул Техас и вернулся домой. Тогда я уже имел тебя в виду. Разведенный, детей нет, сообразительный, и что лучше всего — молодой. О, едва не забыл. О семени, из которого выросло все. Это имя я нашел на одном из могильных камней на кладбище Святого Кирилла и просто написал заявление госсекретарю штата Мэн.

Он вручил мне мое свидетельство о рождении. Я провел пальцами по тисненому рельефу. Шелковистость официального документа.

Подняв взгляд, я увидел, что он положил на стол передо мной еще какой-то лист. На нем был заголовок: СПОРТ 1958–1963.

— Не потеряй эту вещь. Не только потому, что это твой талон на питание, но главное потому, что тебе зададут много вопросов, на которые ты вынужден будешь ответить, если эта бумага попадет в чужие руки. Особенно, когда ставки начнут вознаграждаться.

Я начал собирать все назад в сундучок, но он покачал головой.

— У меня в шкафу стоит для тебя портфель «Лорд Бакстон», хорошенько обтрепанный по углам.

— Он мне не нужен — у меня есть рюкзак. Лежит в багажнике машины.

На его лице появилось насмешливое выражение.

— Там, куда ты собираешься, никто не носит рюкзаков, кроме бойскаутов, да и те их надевают, только когда отправляются в поход или на свои сборища. Тебе еще многое надо заучить, дружище, но если ты будешь делать осторожные шаги, и лишний раз не будешь рисковать, ты справишься.

Я понял, что действительно собираюсь это сделать, и что это случится прямо вот-вот, почти без подготовки. Я почувствовал себя визитером в лондонском порту семнадцатого столетия, который вдруг осознал, что его сейчас силком записывают в моряки.

— Но что мне нужно делать? — это прозвучало сущим блеянием.

Он поднял брови — кустистые и белые теперь так же, как и его поредевшие волосы на голове.

— Будешь спасать семейство Даннингов. Разве мы не об этом говорили?

— Я не это имею в виду. Что мне нужно делать, когда люди будут спрашивать у меня, каким образом я зарабатываю себе на жизнь? Что мне говорить?

— У тебя умер богатый дядя, помнишь? Говори всем, что ты понемногу питаешься из своего нежданного наследства, стараясь протянуть по возможности дольше, пока не напишешь книгу. Разве не сидит в каждом учителе литературы не реализованный писатель? Или, может, я ошибаюсь?

Конечно, он не ошибался.

Он сидел и смотрел на меня — сам осунувшийся, ужасно похудевший, но с сочувственным выражением. Вероятно, даже жалостно смотрел на меня. В конце концов, он проговорил, очень мягко:

— Большое это дело, разве не так?

— Так, — ответил я. — Но Эл…мужик…я…… я простой, маленький человек.

— То же самое можно сказать об Освальде. О том злодее, который стрелял из засады. А если верить сочинению Гарри Даннинга, его отец простой подлый пьяница с молотком.

— Он теперь уже никто. Он умер от острого отравления в штатной тюрьме Шоушенк. Гарри говорил, что, вероятно, от плохих вытяжек[123]. Это такая…

— Я знаю, что такое вытяжки. До черта этого видел, когда служил на Филиппинах. Даже сам пил, к моему стыду. Но он не мертв там, куда ты собираешься. И Освальд тоже.

— Эл…я понимаю, ты болен, и знаю, как тебе больно. Но не мог бы ты поехать со мной в харчевню? Я…… — в первый и в последний раз я использовал его собственную форму обращения. — Дружище, я не хочу начинать это в одиночестве. Я боюсь.

— Да я бы такого ни за что не пропустил. — Он подхватил сам себя под подмышку и встал с гримасой, от которой у него завернулись губы. — Возьми этот портфель. Пока я буду одеваться.

Было четверть восьмого, когда Эл открыл замок серебристого трейлера, который его знаменитые фетбургеры звали своим домом. Хромированные вещи, которые блестели за барной стойкой, сейчас выглядели призраками. Стулья, казалось, шепчут: «Никто не усядется на нас вновь». Большие старомодные конфетницы-шейкеры, казалось, шепчут: «Никто не будет сахарить из нас больше ничего…праздник закончился».

— Уступаем место «Л.Л.Бину», — произнес я.

— Так и есть, — кивнул Эл. — Долбанное торжество прогресса.

Он запыхался, ему не хватало воздуха, но не остановился отдохнуть ни на минутку. Он повел меня за барную стойку к двери склада. Я шел следом, перекладывая из руки в руку портфель, внутри которого находилась моя новая жизнь. Это была ретро вещь, с пряжками. Если бы я зашел с таким в свой класс в ЛСШ, большинство учеников встретили бы меня смехом. Несколько других — те, которые имеют зародыш чувства стиля — возможно, зааплодировали бы такому ретро-фанку.

Эл открыл дверь в царство запахов овощей, специй и кофе. Он вновь протянул руку над моим плечем, чтобы включить свет. Я вглядывался в серый линолеум пола так, как человек может вглядываться в водоем, который кишит голодными акулами, и когда Эл дотронулся до моего плеча, я вздрогнул.

— Извини, — сказал он, — но тебе нужно взять это. — Он держал пятидесятицентовую монету. Полбака. — Мистер Желтая Карточка, помнишь его?

— Конечно, — на самом деле я совсем о нем забыл. Сердце у меня билось так сильно, что я чувствовал, что даже глаза пульсируют в моих глазницах. Во рту распространялся вкус старого носка, и когда он вручил мне монету, я ее едва не упустил.

На прощание он меня еще раз критически осмотрел.

— Джинсы для начала сгодятся, но тебе следует пойти в магазин мужской одежды Мэйсона в конце Мэйн-стрит и приобрести себе какие-нибудь брюки, прежде чем ты отправишься на север. Шерстяные или хаки сгодятся на каждый день. Банлоновые[124] как парадные.

— Банлоновые?

— Просто спросишь, там знают. Тебе также понадобятся несколько парадных рубашек. А к ним и костюм. Также несколько галстуков и зажим. Купи себе также шляпу. Не бейсболку, а хорошую летнюю, из соломки.

Слезы навернулись у него в уголках глаз. Это напугало меня сильнее, чем то, что он мне говорил перед этим.

— Эл? Что не так?

— Я просто боюсь, не меньше твоего боюсь. А впрочем, нет смысла в сентиментальной сцене прощания. Если ты вернешься, то окажешься здесь уже через две минуты, неважно, сколько ты пробудешь в 58-м. Я как раз успею включить кофеварку. Если все выйдет, мы с удовольствием выпьем по чашечке вместе с тобой, и ты расскажешь мне все, что и как.

Если. Какое многозначительное слово.

— А еще ты сможешь прочесть молитву. Времени на это хватит, разве не так?

— Конечно. Я помолюсь, чтобы все прошло аккуратно и гладко. Смотри, не разрешай тому миру одурманить себя так, что забудешь, что имеешь дело с опасным типом. Даже более опасным, чем Освальд, возможно.

— Я буду осторожным.

— О'кей. Держи рот на замке по возможности подольше, пока не переймешь тамошний жаргон и произношение. Двигайся понемногу. Не гони волну.

Я попробовал улыбнуться, но не был уверен, что у меня это вышло. Портфель казался тяжеленным, словно был набит не деньгами и фальшивыми удостоверениями личности, а камнями. В голове промелькнуло, что я могу сейчас упасть в обморок. Но, тем не менее, Господи помоги, в души я все равно желал туда пойти. Мне буквально не терпелось уже отправиться. Я желаю увидеть Соединенные Штаты из своего «Шевроле»; Америка зовет, призывает меня[125].

Эл протянул мне свою худую, дрожащую руку.

— Удачи тебе, Джейк. Благослови тебя Бог.

— Джордж, ты хочешь сказать.

— Джордж, конечно. А теперь отправляйся. Как тогда говорили, время тебе уже появиться на сцене.

Я отвернулся и медленно направился вглубь склада, ступая так, словно в полнейшей тьме старался нащупать ступней первую ступеньку.

На третьем шагу я ее нащупал.