11.22.63

Раздел 9

Сказать бы, что к тому времени я уже потерял способность чему-то удивляться, тем не менее, увиденное по левую сторону от Эла заставило отпасть мою челюсть: тлеющая сигарета в пепельнице. Протянув мимо него руку, я погасил этот окурок.

— Ты хочешь выхаркать те остатки легких, которые пока еще работают?

Эл на это не отреагировал. Я даже не был уверен, что он меня услышал. Просто смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Господь-Иисус, Джейк…кто тебя скальпировал?

— Никто. Идем отсюда, пока я не умер от твоего секонд-хэндовского дыма.

Впрочем, это было пустое сетование. За недели, прожитые в Дерри, я приспособился к запаху тлеющих сигарет. Вскоре я и сам подхвачу эту привычку, если не буду остерегаться.

— Ты же на самом деле скальпирован, — не умолкал он. — Просто сам об этом не знаешь. Вон, за ухом, свисает кусок волос и… кстати, сколько из тебя вытекло крови? Кварта будет? И кто же тебе это сделал?

— Ответ первый: меньше кварты. Ответ второй: Фрэнк Даннинг. Если твои вопросы закончились, я теперь хотел бы задать собственный. Ты говорил, что будешь молиться. Почему ты вместо этого закурил?

— Так как нервничал. Ну и еще, так как сейчас это не имеет ни малейшего значения. Хромого коня бесполезно ковать.

На это мне нечего было возразить.

Эл медленно забрел за барную стойку, где, отворив один из шкафчиков, достал оттуда пластиковую коробочку с нарисованным на ней красным крестом. Я сел на барный стул и взглянул на часы на стене. Когда Эл открыл дверь, и мы вошли в харчевню, те показывали четверть восьмого. Отнять, скажем, минут пять на мой спуск по ступенькам и шаг в Страну Чудес 1958 года. Эл говорил, что каждое путешествие туда отнимает ровно две минуты, и похоже на то, что часы это подтверждали. Я прожил в 1958-м пятьдесят два дня, а тут было всего лишь 7:59 утра.

Эл достал бинт, пластырь, дезинфектант.

— Наклонись сюда, чтобы мне было виднее, — попросил он. — Положи подбородок прямо на барную стойку.

— Можешь пропустить перекись водорода. Это произошло четыре часа тому назад, все уже засохло, видишь?

— Береженого Бог бережет, — произнес он, задавая адский жар моей голове.

— Оххх!

— Печет, ну а как же? Так как там все еще открыто. Ты хочешь, чтобы какие-то костоправы в пятьдесят восьмом лечили тебе инфекцию на голове, прежде чем ты сможешь отправиться на юг в Большой Д? Поверь мне, друг, тебе бы это не понравилось. Сиди тихо. Мне надо состричь немного волосы, так как иначе пластырь не пристанет. Слава Богу, они у тебя короткие.

Чик-чик-чик. А потом он еще прибавил боли — посыпал соль на рану, как это говорят, — прижав к израненному месту клейкий пластырь.

— Через пару дней пластырь сможешь снять, но до этого времени тебе следует носить шляпы. Некоторое время голова у тебя будет выглядеть паршивенько, но если волосы там вновь не отрастут, ты всегда сможешь их причесывать на то место. Аспирин дать?

— Да. И чашку кофе. Сам сварганить сможешь? — хотя кофе поможет ненадолго. В чем я на самом деле нуждался — это выспаться.

— Смогу, — он щелкнул включателем на «Бан-О-Матике»[243], и тогда вновь начал рыться в своей аптечке. — Ты на вид вроде бы похудел.

«Кто бы это говорил», — подумал я.

— Я там немножко заболел. Подцепил 24-часовой вирус… — и вдруг я заткнулся.

— Джейк, что-то не так?

Я смотрел на обрамленные фотографии на стене. Когда я отправлялся отсюда через кроличью нору, там висело мое фото с Гарри Даннингом. Мы улыбались, вместе держа перед объективом ООР-атестат Гарри.

Теперь этого снимка не было.

— Джейк? Дружище? Что случилось?

Я взял положенный им на барную стойку аспирин и положил себе в рот, проглотив пилюлю на сухую. Потом поднялся и медленно подошел к Стене знаменитостей. Чувствовал я, словно из стекла сделанный. Там, где последние два года висел наш с Гарри портрет, теперь было фото, на котором Эл здоровался с Майком Мишью, членом Палаты представителей от второго округа Мэна[244]. Наверное, Мишью шел на перевыборы, так как у Эла были прицеплены к фартуку два значка-пуговицы. На одном была надпись: МАЙКА В КОНГРЕСС. На другом: ЛИСБОН ♥ МИШЬЮ. Достопочтенный конгрессмен красовался перед камерой в ярко-оранжевой рубашонке Мокси, держа в руках фетбургер, с которого капал жир.

Я снял рамку с гвоздика.

— Сколько это уже здесь висит?

Эл посмотрел на снимок и призадумался.

— Сроду никогда не видел этого фото. Видит Бог, я поддерживал Мишью в обеих последних кампаниях — черт побери, я всегда поддерживал любого демократа, которого еще не застукали за трахом с его помощницами, — и видел его на митинге в две тысячи восьмом, но это было в Касл-Роке. А в этой харчевне его ноги никогда не было.

— Очевидно, он все-таки здесь был. Это же твоя барная стойка, разве нет?

Эл взялся за фото пальцами, похожими скорее на когти — такие они у него уже стали костлявые, — и поднял ее ближе к лицу.

— Хм-м, — хмыкнул он. — Конечно, моя.

— Вот мы и получили эффект бабочки. И эта рамка тому доказательство.

Он смотрел на снимок, не отводя глаз, слегка улыбаясь. С удивлением, я думаю. А может, с трепетом. А потом вновь отдал его мне, идя за барную стойку наливать кофе.

— Эл? Ты же еще помнишь Гарри, правда? Гарри Даннинга?

— Конечно же. Разве не ради него ты поехал в Дерри, где тебе едва голову не отбили?

— Ради него и остальной его семьи, не так ли.

— Ну, так ты их спас?

— Всех, кроме одного. Их отец достал Туггу раньше, чем мы успели его остановить.

— Кто это, мы?

— Я все тебе расскажу, но сначала мне надо домой, в кровать.

— Дружище, у нас нет так много времени.

— Это мне известно, — ответил я, подумав при этом: «Эл, мне для этого достаточно только на тебя взглянуть». — Но я умираю, так спать хочу. Для меня сейчас полвторого утра, и у меня была… — рот мой широко раскрылся в зевке, — еще та ночка.

— Хорошо. — Он принес кофе, полную чашку черного мне и себе полчашки, щедро сдобренного сливками. — Расскажи мне, что успеешь, пока будешь пить.

— Сначала ты мне объясни, как ты можешь помнить Гарри, если он теперь не был уборщиком в ЛСШ и никогда в жизни не заказывал у тебя бифштексов? Во-вторых, объясни мне, почему ты не помнишь визита в твою харчевню Майка Мишью, когда этот его портрет доказывает, что он здесь был?

— На самом деле, ты еще не знаешь, не живет ли и сейчас в нашем городе Гарри Даннинг, — начал Эл. — Фактически, ты не знаешь наверняка, не работает ли он и теперь уборщиком в Лисбонской школе.

— Если так, это было бы результатом, к черту, невероятного стечения обстоятельств. Эл, я круто изменил прошлое… при помощи парня по имени Билл Теркотт. Гарри не должен переезжать жить в Хэйвен к своим тетке с дядей, так как его мать не погибла. Живыми остались также его брат Трой и сестра Эллен. И Даннинг с тем молотком даже не приблизился к Гарри. Если Гарри после таких изменений все равно живет теперь в Фолсе, я безраздельно приду в изумление.

— Это просто проверить, — сказал Эл. — Есть компьютер, лэптоп, в офисе. Идем. — Он пошел впереди, кашляя, держась за мебель. Чашку с кофе я понес с собой; он свою оставил.

Офис — слишком громкое название для каморки размером со шкаф рядом с кухней. Там едва хватало места для нас обоих. По стенам висели правила, разрешения и директивы санитарных администраций, как штата, так и федеральных. Если бы все те люди, которые распространяли сплетни и вранье о знаменитом котбургере Эла, увидели все эти официальные бумаги — включая «Сертификат чистоты первого разряда», выданный после последней инспекции, проведенной Ресторанной комиссией штата Мэн, — им пришлось бы пересмотреть свою предубежденность.

Его «Макбук» стоял на столике, похожем на парту, за которой я сидел в третьем классе. На стул того же детского размера Эл опустился, застонав от боли и вместе с тем от облегчения.

— Школа имеет собственный веб-сайт, не так ли?

— Обычно да.

Ожидая, пока загрузится комп, я задумался, сколько же это электронных писем накопилось за пятьдесят два дня моего отсутствия. Потом припомнил, что фактически меня здесь не было всего лишь две минуты. Вот придурок.

— Кажется, я немного будто придавленный, Эл.

— Знакомое ощущение. Не бери в голову, дружище, просто… подожди-ка, вот оно. Ну-ка, посмотрим. Факультеты… летнее расписание… состав преподавателей… администрация… техническое обеспечение…

— Щелкни здесь, — сказал я.

Он погладил сенсорную панель, пробурчал что-то, кивнул, кликнул на чем-то и втупился в компьютерный экран, словно какой-то свами[245] в магический кристалл.

— Ну? Не заставляй меня ждать.

Он повернул лэптоп так, чтобы я мог видеть. ТЕХНИЧЕСКИЕ РАБОТНИКИ ЛСШ — было написано там — САМЫЕ ЛУЧШИЕ В МЭНЕ! И фотография двух мужчин и женщины, они стояли посреди спортивного зала. Все трое улыбались. Все в свитерах «Лисбонских борзых». Среди них не было Гарри Даннинга.

— Ты помнишь его уборщиком и своим учеником, так как ты ходил через нашу кроличью нору, — произнес Эл. Мы с ним вновь сидели в зале, за одним со столиков. — Я его тоже помню, так как также ходил через кроличью нору или просто потому, что нахожусь возле нее. — Он подумал. — Вероятно, так. Своего рода радиация. Тот пьяница, мистер Желтая Карточка, также около нее, только по другую сторону, и он ее тоже ощущает. Ты видел его, сам знаешь.

— Он теперь Оранжевая Карточка.

— Что это ты такое говоришь?

Я вновь зевнул.

— Если я постараюсь тебе сейчас все рассказать, выйдет полная бессмыслица. Давай, я подвезу тебя домой, а потом поеду к себе. Мне еще бы чего-нибудь поесть, так как я голодный, как медведь…

— Я сделаю тебе омлет, — предложил он. Начал было привставать, но осел назад на стул, зайдясь в кашле. Каждый вдох сопровождался порывистым рычанием, от которого сотрясалось все его тело. Что-то дребезжало у него в горле, словно игральная карта в спицах велосипедного колеса.

Я положил ладонь ему на руку.

— Все, что тебе сейчас надо, это поехать домой, принять свое лекарство и отдохнуть. Заснуть, если сможешь. Я-то смогу, я знаю. На восемь часов. Заведу будильник.

Он перестал кашлять, но все еще слышалось дребезжание той карты в его горле.

— Выспаться. Хорошее дело. Я помню, как это. Завидую тебе, друг.

— Я приеду к тебе сегодня вечером в семь. Нет, давай в восемь. Так у меня будет возможность кое-что проверить в интернете.

— И если все будет джейк? — он слабенько улыбнулся своей шутке…которую я, конечно, слышал уже не менее чем тысячу раз[246].

— Тогда я вновь возвращусь туда завтра утром, готовым делать дело.

— Нет, — возразил он. — Ты пойдешь, чтобы отменить это дело. — Он сжал мою ладонь. Пальцы у него были тоненькие, но сила все еще чувствовалась в его пожатии. — Ради этого все и затеяно. Найти Освальда, отменить совершенную им херню и стереть эту самодовольную усмешку с его лица.

Как только включился двигатель моей машины, первое, что я сделал — это, нащупывая левой ногой педаль сцепления, потянулся к обрезанному фордовскому рычагу трансмиссии на рулевой колонке. Пальцы мои сомкнулись на пустоте, а ступня уперлась лишь в половой коврик, и я рассмеялся. Просто не под силу было удержаться.

— Что? — спросил Эл с пассажирского сидения.

Я уже скучал по своему «Санлайнеру», а как же, но с этим все будет хорошо; скоро я куплю его вновь. Хотя, по-сравнению с предыдущим разом, мои финансы будут более ограниченные, по крайней мере, в начале (мой депозит в «Трасте родного города» пропадет, сотрется в следующий раз), я могу чуточку выгоднее поторговаться с Биллом Тайтесом.

Я думал, что смогу это сделать.

Я стал другим.

— Джейк? Что-то забавное?

— Да нет, ничего.

Я искал глазами изменения вдоль Мэйн-стрит, тем не менее, все здания были на своих обычных местах и в полном порядке, включая «Кеннебекскую фруктовую компанию», которая имела вид — тоже обычный — словно в паре неуплаченных долгов до финансового коллапса. Так же стояла в городском парке статуя вождя Ворумбо, и баннер в окне мебельного салона Кабелла так же уверял: МЫ НЕ ПРОДАЕМ НИЧЕГО УЦЕНЕННОГО.

— Эл, ты же помнишь ту цепь, под которой надо прошмыгнуть, чтобы возвратиться к кроличьей норе, не так ли?

— Конечно.

— И ту табличку на нем?

— Где написано о канализационной трубе? — он сидел, словно солдат, который ожидает, что дорога впереди может быть заминированной, кривясь каждый раз, когда попадалась колдобина.

— Когда ты вернулся из Далласа — когда ты понял, что слишком болен, чтобы с этим справиться, — табличка там так же висела?

— Да, — ответил он после минутного раздумья. — Висела, как и до того. Забавно, не правда ли? Кому же это нужно целых четыре года, чтобы отремонтировать какую-то там канализационную трубу?

— Никому. Особенно на фабричном дворе, где и днем и ночью заезжают и выезжают грузовики. Тогда почему это не привлекает ничьего внимания?

Он помотал головой:

— Без понятия.

— Она может там висеть именно для того, чтобы никто случайно не натолкнулся на кроличью нору. Но если так, кто же тогда ее повесил?

— Не знаю. Я даже не знаю, есть ли в твоих словах какое-то разумное объяснение.

Я повернул на его улицу, надеясь, что благополучно заведу его в дом, а потом еще преодолею около восьми миль до Сабаттуса, не заснув за рулем. Тем не менее, еще одна мысль роилась у меня в голове, и я должен был ее высказать. Пусть даже для того, чтобы Эл не завышал уровень своих ожиданий.

— Прошлое упирается, Эл. Оно не желает изменяться.

— Я это знаю. Я тебе об этом говорил.

— Да, говорил. Но вот что я сейчас подумал: это сопротивление является пропорциональным тем изменениям, которые за каждым конкретным действием должны произойти в будущем.

Он посмотрел на меня. Круги у него под глазами были темней, чем обычно, а сами глаза светились болью.

— А ты можешь повторить мне то же самое, только на человеческом языке?

— Изменение будущего для семейства Даннингов было более тяжелым, чем изменение будущего для Каролин Пулен, отчасти из-за того, что там было задействовано больше людей, но прежде всего потому, что девочка Пулен в любом случае оставалась живой. А Дорис Даннинг с ее детьми должны были умереть… и один ребенок все-таки погиб, хотя у меня есть намерение это исправить.

Призрак улыбки затронул его губы:

— Браво. Только в следующий раз не забудь пониже пригнуться. Обезопась себя как-нибудь от досадного шрама на голове, где волосы у тебя могут никогда больше не вырасти.

Относительно этого у меня были собственные идеи, но я не считал нужным их высказывать. Я направил машину на его подъездную аллею.

— Я хочу сказать, что мне, может, и не удастся остановить Освальда. По крайней мере, с первого раза, — хохотнул я. — И к чертовой матери, первый экзамен по вождению машины я тоже когда-то провалил.

— И я тоже, но нас не заставляли ждать пять лет до новой попытки.

Тут он был полностью прав.

— Сколько тебе, Джейк, тридцать? Тридцать два?

— Тридцать пять. — И на два месяца ближе к тридцати шести, чем было еще сегодня утром, но что такое пара месяцев в отношениях между друзьями?

— Если ты проебешь первый шанс и вынужден будешь начинать вновь, когда рулетка вторично обернется к призовой отметке, тебе уже будет сорок пять. Многое может случиться за десять лет, особенно когда прошлое против тебя.

— Я знаю, — кивнул я. — Взглянуть только на то, что случилось с тобой.

— Я рак получил из-за курения, вот и все, — словно в подтверждение этих слов, он закашлял, тем не менее, кроме страдающего выражения, я заметил еще и сомнение в его глазах.

— Возможно, так и есть. Я надеюсь, что именно так оно и есть. Но это одна из тех вещей, которых мы не можем зна…

Хлопнула, приоткрываясь, его передняя дверь. Дородная молодая женщина в салатном халате и белых туфельках медсестрички Нэнси[247] почти бегом спустилась с крыльца. Увидев съежившегося на пассажирском сидении моей «Тойоты» Эла, она дернула дверцу машины.

— Мистер Темплтон, где вы были? Я пришла, принесла вам лекарство, а когда увидела, что в доме пусто, подумала…

Он был способен на улыбку.

— Я знаю, что вы подумали, но я в порядке. Не в прекрасном, но в порядке.

Она перевела взгляд на меня.

— А вы? Зачем вы катаете его неизвестно-где? Разве не видите, какой он хлипкий?

Конечно, я это видел. Но поскольку едва ли сумел бы объяснить ей, чем мы занимаемся, то держал свой рот на замке, готовый сносить ее нарекания, как настоящий мужчина.

— У нас было важное дело, должны были кое-что обсудить, — сказал Эл. — О'кей? Поняла?

— Все равно…

Он приоткрыл дверцу.

— Помогите мне зайти в дом, Дорис. Джейк надо ехать домой.

Дорис.

Имя — как у госпожи Даннинг.

Он не заметил этого совпадения — и, конечно же, это сугубо случайное совпадение, имя довольно распространенное, — но все равно колокольчик звякнул у меня в голове.

Я успешно добрался до дома, и на этот раз тем, что я разыскивал, оказался ручной тормоз «Санлайнера». Выключая двигатель, я подумал, какая же она тесная, жалкая и вообще неприятная, эта слепленная из пластика и стекловолокна сральня на колесах, моя «Субару», по сравнению с автомобилем, к которому я привык в Дерри. Я вошел в дом, хотел было накормить кота, и увидел, что еда в его мисочке еще свежая, сырая. А как могло быть иначе? Здесь, в 2011-м, она пролежала там всего каких-то часа полтора.

— Доешь сначала это, Элмар, — сказал я коту. — В Китае есть такие голодные коты, которые охотно бы слопали по такой мисочке мяса «Фрискис».

Элмар подарил мне взгляд, которого я заслуживал, и выскользнул через кошачью дверцу. Я разогрев в микроволновке пару замороженных порций обеда «Ставфера»[248] (с мыслями на уровне Франкенштейновского монстра, когда тот только учился говорить: микроволновка хорошо, современные машины плохо). Я съел все, избавился от мусора и пошел в спальню. Снял с себя чисто-белую 1958 года рубашку (благодарность Богу, Элова медсестра Дорис была очень взбешена, чтобы заметить на ней пятна крови), сел на край кровати и расшнуровал свои 1958 года туфли, и уже тогда разрешил себе упасть навзничь. Я вполне уверен, что заснул, еще находясь в падении.

О том, чтобы завести будильник, я совсем забыл и проспал бы еще долго после пяти вечера, но в четверть четвертого на грудь мне прыгнул Элмар и начал принюхиваться к моему лицу. Это означало, что он подчистил свою миску и требует пополнения. Я дал кошаку еще еды, сполоснул себе лицо холодной водой, а потом сам съел тарелку «Спешел Kей»[249], думая о том, что пройдет немало дней, пока у меня установится нормальный режим питания.

Уже с полным желудком я пошел в свой кабинет и включил компьютер. Первую кибер-остановку я сделал на сайте городской библиотеки. Эл был прав — в их базе данных были все числа «Лисбон Уикли энтерпрайз». Прежде чем получить доступ к их лакомствам, я должен был стать Другом библиотеки, что стоило десять долларов, но учитывая обстоятельства, эта цена мне показалась довольно сдержанной.

Тот номер «Энтерпрайз», который я искал, был датирован 7 ноября. На второй странице, зажатая между сообщениями о фатальной автокатастрофе и о подозрительной, похожий на поджог, пожар, располагалась статья под заголовком: МЕСТНАЯ ПОЛИЦИЯ РАЗЫСКИВАЕТ ТАИНСТВЕННОГО НЕЗНАКОМЦА. Таинственным незнакомцем был я… или скорее мое альтер его из эпохи Айка Эйзенхауэра. Найден был кабриолет «Санлайнер», упоминалось и о найденных в нем пятнах крови. Билл Тайтес идентифицировал этот «Форд» как тот, который он продал какому-то мистеру Джорджу Эмберсону. Тон статьи меня растрогал: искреннее беспокойство судьбой пропавшего (и, возможно, раненого) человека, чье местонахождение неизвестное. Грегори Дюзен, мой банкир из «Траста родного города», описывал меня как «судя по речи, просвещенного, вежливого мужчину». Эдди Бавмер, владелец парикмахерской, почти дословно повторил его слова. Ни одна тень подозрения не затронула мистера Эмберсона. Все могло бы выглядеть совсем иначе, если бы меня каким-то образом связали с одним сенсационным событием в Дерри, но ничего такого.

Ничего такого не было и в номерах газеты за следующую неделю, где мой случай уменьшился до коротенькой заметки в «Полицейской хронике»: ПОИСКИ ПРОПАВШЕГО ЖИТЕЛЯ ВИСКОНСИНА ПРОДОЛЖАЮТСЯ. Со следующего номера газета начала неистово обсуждать приближение праздничного сезона и Джордж Эмберсон окончательно исчез из ее поля зрения. «Но я все-таки побывал там». Эл когда-то вырезал свое имя на дереве. Я свое нашел на страницах старой газеты. Именно этого я и ожидал, тем не менее, смотреть на имеющееся доказательство все равно было волнующим ощущением.

Потом я зашел на сайт «Дерри Дейли ньюс». Доступ к их архиву стоил мне гораздо больших денег — $34.50, — зато уже через пару минут у меня перед глазами была первая страница номера за первое ноября 1958 года.

Вы, вероятно, ожидаете, что репортаж о сенсационном преступлении должен был стать главным на первой странице местной газеты, но в Дерри — этом Химерном городке — о собственных кровавых ужасах старались говорить по возможности меньше. В главной статье того дня речь шла о встрече в Женеве представителей России, Великобритании и Соединенных Штатов, где обсуждался возможный договор о запрете ядерных испытаний. Под ней шел репортаж о четырнадцатилетнем шахматном вундеркинде по имени Бобби Фишер[250]. А уже в самом низу первой страницы, слева (куда, как поучают нас медиа-эксперты, человеческий глаз если и заглядывает, то крайне редко) располагался заголовок: КРОВАВАЯ БОЙНЯ ПРИВЕЛА К ГИБЕЛИ 2-х ЛИЦ. Сообщалось, что «видный член бизнес сообщества и активный участник многих благотворительных дел» Фрэнк Даннинг «в состоянии опьянения» прибыл вечером в пятницу около 20:00 к дому своей жены, с которой они жили раздельно. После ссоры с ней (а я ничего такого не слышал… хотя лично там находился) Даннинг ударил жену молотком и сломал ей руку, а потом убил своего двенадцатилетнего сына Артура Даннинга, когда тот пыталя защитить мать.

Статья продолжалась на странице 12. Прокрутив туда, я получил вознаграждение в виде снимка врага, который стал мне приятелем, Билла Теркотта. Текст сообщал, что «мистер Теркотт проходил мимо усадьбы Даннингов». Услышав оттуда вопли и плач, он бросился бегом к дому, увидел сквозь приоткрытую дверь, что там происходит и призвал мистера Даннинга «прекратить размахивать молотком». Даннинг отказался; мистер Теркотт заметил на поясе у Даннинга охотничий нож в ножнах и выдернул его; Даннинг развернулся к мистеру Теркотту, тот с ним сцепился; во время борьбы, которая возникла между ними, Даннинг получил смертельный порез. А через несколько секунд после того героического мистера Теркотта сразил инфаркт.

Я сидел, смотрел на старый снимок — Теркотт стоит с сигаретой в уголке губ, опираясь ногой на бампер какого-то седана выпуска конца сороковых — и барабанит пальцами по бедрам. Даннинг получил удар в спину, и не охотничьим ножом, а штыком. У Даннингане было при себе никакого охотничьего ножа. Кувалда — которая нигде не была названа как таковая — была его единственным оружием. Могла ли полиция Дерри пропустить такие громкие детали? Я не видел для этого оснований, разве что они там были такими же слепыми, как Рей Чарльз[251]. Впрочем, для того Дерри, которое я успел узнать, эта газетная статья была вполне логичной.

Наверное, я улыбался. История выглядела настолько дикой, что была роскошной. Все концы были между собой связаны. Вот вам взбешенный пьяница-муж, вот оцепеневшая от испуга семья, вот героический случайный прохожий (ни одного упоминания о том, зачем и куда он шел). Что вам еще нужно? Ну и, конечно, не было упоминания о присутствии там какого-то Таинственного Незнакомца. Написано в стиле Дерри.

Я порылся в холодильнике, нашел остатки шоколадного пудинга и сожрал его, стоя возле стола, смотря в окно на свой задний двор. Взяв на руки Элмара, я ласкал его, пока он не начал сопротивляться, требуя освобождения. Возвратившись к компьютеру, я стукнул по какой-то клавише, чтобы прогнать с экрана скрин-сейвер, и еще какое-то время смотрел на фото Билла Теркотта. Героя, который вмешался в спасение чужой семьи, получив за свои старания инфаркт.

Наконец-то я подошел к телефону и набрал номер справочной службы.

В Дерри не оказалось номеров, зарегистрированных на Дорис, Троя и Гарольда Даннингов. Последней моей попыткой, без возложения больших надежд, стала Эллен; если она даже сейчас живет еще в Дерри, то, вероятнее всего, имеет фамилию своего мужа. Тем не менее, иногда именно дальние выстрелы попадают в цель (зловредным этому доказательством является, в частности, выстрел Ли Харви Освальда). Я так удивился, когда телефонный робот прокашлял мне номер, что даже упустил карандаш. Вместо того чтобы перезванивать в справочную службу, я нажал 1, чтобы набрался только что сообщенный мне номер. Не уверен, что я отважился бы звонить по телефону, если бы взял какое-то время на раздумье. Иногда мы не желаем знать, правда? Иногда мы боимся знания. Доходим до какой-то границы и возвращаемся назад. Но я храбро держался за трубку, пока в Дерри звучали гудки: один, второй, третий. После следующего, вероятно, включится автоответчик, и я уже решил, что ни одного сообщения наговаривать не буду. У меня не было представления, что говорить.

Тем не менее, посреди четвертого гудка послышался женский голос:

— Алло?

— Это Эллен Даннинг?

— Ну, это зависит от того, кто звонит по телефону, — проговорила она насторожено-заинтригованно.

Голос звучал, словно с намеком и как-то так, вкрадчиво. Если бы я был совсем посторонним, вообразил бы себе женщину немного за тридцать, а не такую, которой сейчас должно быть где-то около шестидесяти в ту или другую сторону. «Это голос, — подумалось мне, — человека, который пользуется им профессионально. Певица? Актриса? Возможно, наконец, какого-то другого типа лицедейка?» Ни одна из этих профессий не могла иметь ничего общего с Дерри.

— Мое имя Джордж Эмберсон. Я знал вашего брата Гарри, когда-то давно. Вот попал в Мэн, да и подумал, не встретиться ли с ним.

— Гарри? — удивленно переспросила она. — Ох, Боже мой! Это было в армии?

Да или нет? Я думал быстро и решил, что это не годится для моей истории. Многовато потенциальных ловушек.

— Нет, еще в Дерри. Когда еще мы были детьми, — сошло на меня вдохновение. — Мы вместе играли в Центре. В одной команде. Тусовались вместе.

— Ну, мне жаль вам об этом говорить, мистер Эмберсон, но Гарри умер.

На какое-то мгновение меня зацепило. Вот только это не действует по телефону, не так ли? Я выжал из себя:

— Ох, Господи, мне так жаль.

— Это случилось очень давно. Во Вьетнаме. Во время операции Тет[252].

Я сел, ощущая в желудке тошноту. Я спас его от хромоты и небольшой умственной отсталости только для того, чтобы лет на сорок сократить ему жизнь? Ужасно. Операция прошла успешно, но пациент умер.

Тем временем шоу должно было продолжаться.

— А что с Тони? А вы сами, как вы там? Вы были маленькой девочкой тогда, давно, еще катались на велике с дополнительными тренировочными колесиками. И пели. Вы всегда пели. — Я был в состоянии выдавить из себя хиленький смешок. — Господи, как вы тогда нас сводили с ума.

— Единственное, где я теперь пою, это паб Беннигена, на караоке-вечеринках, но у моего голоса не было отдыха. Я дискжокей на радио WKIT[253] в Бангоре. Знаете такую профессию — диск-жокей?

— А как же. А Трой?

— Ведет la vida loca [254] в Палм-Спрингс[255]. Он в нашей семье еще тот богач. Сделал кучу денег на компьютерном поприще. Начинал с самых низов, еще в семидесятых. Обедает со Стивом Джобсом[256] и всякими такими другими. — Она рассмеялась. Смех ее звучал фантастически. Я мог бы поспорить, что люди по всему восточному Мэну настраиваются на ее волну, только бы услышать этот голос. Но когда она вновь заговорила, тон у нее понизился, и весь юмор из голоса исчез. Солнце зашло за тучу, где-то так. — Кто вы на самом деле, мистер Эмберсон?

— Что вы имеете ввиду?

— Я веду программы по уик-эндам, мне звонят по телефону разные люди. Субботняя передача — домашний аукцион… «Эллен, у меня есть мотоблок, почти совсем новый, но не могу больше за него платить, приму любое предложение выше пятидесяти баксов». Такого типа звонки. Каждое воскресенье у меня политика. Народ звонит, чтобы покритиковать Раша Лимбо[257] или наоборот — призвать Глена Бека баллотироваться в президенты. Я ориентируюсь в голосах. Если бы вы дружили с Гарри в те дни, когда существовал наш Центр, вам сейчас должно было быть за шестьдесят, а это не так на самом деле. Судя по голосу, вам не больше тридцати пяти.

Господи Иисусе, она настоящая снайперша.

— Люди говорят, что голос у меня все еще молод. Я уверен, вам тоже такое говорят.

— Красивый финт, — сухо отозвалась она, и эти слова уже прозвучали по-старчески. — За мной года тренировок и практики, отсюда и солнечные интонации в голосе. А что за вами?

Приемлемого ответа выдумать я не смог, и промолчал.

— И еще одно, никто никогда не ищет по телефону приятелей, с которыми тусовался в начальной школе. Да еще и когда прошло целых пятьдесят лет, такого просто не бывает.

«Можно было бы уже и повесить трубку, — подумал я. — Я получил то, ради чего звонил, и даже больше, чем мне было нужно». Но трубка словно приклеилась к ладони. Я не был уверен, что смог бы ее отпустить, даже если бы увидел, что огнем взялись шторы в гостиной.

Когда она вновь заговорила, в голосе ее прозвучала догадка.

— Вы тот?

— Я не понимаю, о чем вы…

— Кто-то там был еще в тот вечер. Гарри видел его, и я тоже видела. Вы — это он?

— Какой вечер? — Вот только прозвучало это «аойоуечеа», так как губы у меня занемели. Ощущение было, словно кто-то накрыл мне лицо маской. Снегом подбитой.

— Гарри говорил, что это был его добрый ангел. Я думаю, что вы и есть он. Так где же вы были?

Теперь ее слова стали тяжелыми для понимания, так как она начала плакать.

— Мэм…Эллен… вы говорите что-то непонятн…

— Я отвезла его в аэропорт после того, как он отбыл муштру и закончился его отпуск. Его посылали в Нам[258], и я приказала ему беречь там свою сраку. А он мне сказал на это: «Не переживай, сестричка, у меня есть ангел-хранитель, он меня бережет, помнишь?» Так где же вы были шестого февраля шестьдесят восьмого года, мистер Ангел? Где вы были, когда мой братец погиб в Кхе-Сане[259]? Где вы были, сукин вы сын?

Она еще что-то говорила, но я не понял, что именно. К тому времени она уже фактически рыдала. Я повесил трубку. Залез в ванну, задернул штору и сел, спрятав голову между колен так, что видел лишь резиновый мат с желтыми маргаритками на нем. А потом я завыл. Раз. Второй. Три раза. И вот что самое худшее: мне не просто хотелось, чтобы Эл никогда не рассказывал мне о той чертовой кроличьей норе. Я желал большего. Я желал, чтобы он умер.

Плохое предчувствие у меня возникло, уже когда я подъехал к его дому и увидел, что тот стоит полностью темным. Еще больше оно усилилось, когда я взялся за щеколду и дверь оказались незапертой.

— Эл?

Тишина.

Я нащупал включатель и щелкнул. Центральная часть дома зияла той стерильной аккуратностью помещения, в котором регулярно прибирают, но почти не живут. Стены были увешаны обрамленными фотографиями. Почти на всех были люди, которых я не знал — родственники Эла, предположил я, — но одну пару на фотографии, которая висела над диваном, я узнал: Джон и Жаклин Кеннеди. Они стояли на берегу моря, наверное, в Хаянис Порте[260], обнявшись. В доме висел запах освежителя воздуха «Глейд», неспособного полностью замаскировать дух болезни, который полился из дальних комнат. Где-то, очень тихо, «Темптейшенз» пели «Моя девушка». Солнечное сияние среди облачного дня и все такое.

— Эл? Ты здесь?

А где же еще? В Девятой студии в Портленде, танцует диско, стараясь закадрить студенток колледжа? Кому, как не мне, было лучше знать. Я загадал желание, а иногда желания сбываются.

Ощупью я нашел включатель в кухне, и помещение затопило флуоресцентным светом, которого хватило бы для операции по удалению аппендикса. На столе стоял пластиковый медицинский контейнер того типа, в которых хранят недельный запас таблеток. Большинство таких контейнеров маленькие, чтобы их можно было положить в карман или в кошелек, но этот был огромным, как какая-то энциклопедия. Рядом лежал листок, вырванный из блокнота «Зигги» с предостережением: «Если вновь забудете принять 8- часовые, Я ВАС УБЬЮ!!!»

«Моя девушка» закончилась, и началась «Просто мое воображение»[261]. Я отправился на звуки музыки, в пропахшую болезнью спальню. Эл лежал на кровати. Довольно спокойный на вид. В конце из уголков его закрытых глаз выкатилось по слезинке. Дорожки после них все еще оставались влажными и блестели. Мультидисковый CD-плеер стоял слева, на ночном столике. Там же лежала записка, поверх которой стоял слоик из-под таблеток. Слабенькое такое пресс-папье, оно скатилось бы от малейшего ветра, так как слоик был пуст. Я посмотрел на сигнатуру: оксиконтин, двадцать миллиграммов. Взял записку.

«Сукин ты сын, — подумал я. — Ты знал, что я могу передумать, и вот таким вот образом лишил меня этой возможности, не так ли?»

Конечно, я склонялся к тому, чтобы передумать. Но мысли — это еще не решение. Если он думал, что я включу заднюю, он ошибался. Остановить Освальда? Конечно. Но Освальд сейчас абсолютно второстепенная цель, часть таинственного будущего. Смешно звучит, если думать о 1963, но вполне справедливо. Семья Даннингов — вот кто у меня были на уме.

Артур, знаемый также как Тугга: я все еще мог его спасти. И Гарри тоже.

«Кеннеди мог передумать», — говорил Эл. Он имел в виду Вьетнам.

Даже если Кеннеди не передумает, не выведет войска, может ли оказаться Гарри в том же месте, точно в то же самое время 6 февраля 1968 года? Я так не думал.

— Хорошо, — произнес я. — Хорошо. — Я наклонился к Элу и поцеловал его в щеку. Я ощутил слабенькую соленость последней его слезы. — Спи спокойно, дружище.

Возвратившись домой, я сделал ревизию содержимого портфеля «Лорд Бакстон» и претенциозного портмоне из страусиной кожи. У меня были исчерпывающие заметки Эла о действиях Освальда, после того как тот 11 сентября 1959 года демобилизуется из морской пехоты. Все мои удостоверения личности были на месте. Ситуация с деньгами была лучшей, чем я ожидал; с тем, что у меня осталось, плюс это приложение, которое придержал Эл, общая сумма моих активов все равно превышала пять тысяч долларов.

В мясной секции холодильника лежал фарш. Я запарил кусок этого фарша и положил Элмару в миску. Кот ел, а я его гладил. «Если я не вернусь, иди к соседям, к Риттерам, — говорил я ему. — Они о тебе позаботятся».

Конечно, Элмар на это не обращал внимания, но я знал, что именно так он и сделает, если я исчезну, и некому будет здесь его кормить. Коты, они умеют выживать. Я подхватил портфель и двинулся к двери, подавив короткое, но мощное желание забежать назад в спальню и запрятаться там под одеялом. Будут ли здесь мой дом и мой кот, если я успешно выполню то, что положил себе сделать, и вернусь? А если и будут, то будут ли они моими? Невозможно сказать. Хотите услышать кое-что забавное? Даже способные жить в прошлом люди не знают на самом деле, что таит будущее.

— Эй, Оззи, — произнес я беззлобно. — Я иду за тобой, ты, уебок.

Я вышел и прикрыл за собой дверь.

Удивительно как-то в харчевне было без Эла, такое чувство, словно он все еще здесь — его призрак, я имею ввиду. Лица с его Стены городских знаменитостей, казалось, смотрят на меня, спрашивая, что я здесь делаю, говоря мне, что я не имею права здесь быть, предостерегая меня, чтобы я оставил в покое ходовую пружину вселенной, так как иначе она может лопнуть. Особенно что-то тревожное было в фотографии Эла с Майком Мишью, которая висела на том месте, которое когда-то занимал снимок меня с Гарри.

Я пошел в склад и начал делать маленькие, осторожные шаги вперед. «Вообрази себе, будто во тьме ты с верхней площадки стараешься нащупать первую ступеньку лестницы, — говорил Эл. — Закрой глаза, дружище, так будет легче».

Я так и сделал. Две ступеньки вниз, я почувствовал хлопок в глубине ушей, это выровнялось давление. Тепло резко дотронулось до моей кожи; солнечный свет пробивался через мои закрытые ресницы; я услышал шух-Швах, шух-Швах чесальных машин. Было 9 сентября 1958 года, две минуты до полудня. Тугга Даннинг вновь был жив, и рука у миссис Даннинг не была еще сломана. Неподалеку отсюда, в «Шевроне» Тайтеса, меня ждал грациозный «Форд-Санлайнер».

Но сначала надо рассчитаться с бывшим Желтой Карточкой. На этот раз он наконец-то получит тот доллар, который требовал, так как я не позаботился о том, чтобы положить себе в карман пятидесятицентовую монету. Я проскользнул под цепью, а дальше задержался ровно настолько, чтобы переложить в правый передний карман брюк долларовую банкноту.

Там она и осталась, так как, выйдя из-за угла сушилки, я увидел человека по прозвищу Желтая Карточка распластанным на бетоне, глаза его были раскрыты, лужа крови расплылась вокруг его головы. Горло у него было распоротым от уха до уха. В одной руке он держал зазубренный осколок зеленой винной бутылки, которым и сделал себе это. Во второй его руке была карточка, та, которая якобы имела какое-то отношение ко дню двойной цены в зеленом фронте. Карточка — когда-то желтая, а потом оранжевая — теперь была смертельно черного цвета.

Раздел 10

Я в третий раз, и вовсе не бегом, пересек рабочую автостоянку. Вновь, проходя мимо «Плимут Фьюри», я похлопал его по багажнику. На удачу, думаю. Во все те недели, месяцы и годы, которые лежат впереди, я буду нуждаться во всей удаче, которую только смогу надыбать.

На этот раз я не зашел в «Кеннебекскую фруктовую», у меня также не было намерения покупать одежду или машину. Это можно сделать завтра или послезавтра, так как для пришлого человека сегодняшний день в Фолсе, может, оказаться несчастливым. Очень скоро кто-то выявит мертвое тело на фабричном дворе и к любому нездешнему должны возникнуть вопросы. Удостоверение личности Джорджа Эмберсона не выдержит серьезной проверки, особенно когда в его водительской лицензии обозначен адрес дома на Блуберд-лейн, который еще не построен.

До фабричной остановки я добрался своевременно: туда как раз, запыхавшись, подъезжал автобус с маршрутным шильдом ЛЬЮИСТОНСКИЙ ЭКСПРЕСС. Оказавшись в автобусе, я подал тот бумажный доллар, который собирался вручить Желтой Карточке. Водитель отсыпал мне горсть металлической мелочи из хромированного монетника у себя на поясе. Я вбросил пятнадцать центов в кассу и, пробравшись по шаткому проходу к свободному сидению, сел позади двух прыщавых морячков — наверное, с авиабазы ВМС в Брансуике[262], — которые болтали о девушках, которых они надеялись увидеть в стрип-клубе под названием «Холли»[263]. Беседа их перемежевывалась пощечинами и тычками один другому в плечо и взрывами смеха.

Перед моими глазами разворачивалось шоссе № 196, я смотрел на него, но почти не видел. Все думал о мертвеце. И о карточке, которая была теперь смертельно-черного цвета. Мне хотелось как можно быстрее оказаться по возможности дальше от тревожного трупа, но я все — таки немного задержался там, чтобы дотронуться до той карточки. Она не была картонной, как мне вначале показалось. И не из пластика она была. Возможно, целлулоид… тем не менее, на прикосновение, и на него не очень было похоже. На прикосновенье она была, как мертвая кожа — такая, какая бывает, когда срезаешь мозоли. На карточке не было никаких надписей, по крайней мере, таких, которые бы я заметил.

Эл считал Желтую Карточку просто сумасшедшим алкоголиком, жертвой несчастливой комбинации обстоятельств: пьянства и близости к кроличьей норе. Я не ставил это под сомнение, пока карточка не превратилась в оранжевую. Теперь я не просто сомневался; я абсолютно не был согласен с теми объяснениями. Так кем же он был на самом деле?

«Мертвец, вот кто он теперь. И больше никто. Так и забудь. У тебя и без него довольно дел».

Когда мы миновали Лисбонский драйв-ин, я дернул за сигнальный шнур. Водитель затормозил возле следующего телефонного столба, раскрашенного белыми полосами.

— Хорошего вам дня, — простился я, когда он потянул за рычаг, открывая мне дверь.

— Ничего нет хорошего в этой работе, кроме холодного пива, после окончания смены, — ответил он, подкуривая сигарету.

Через несколько секунд я уже стоял на обочине из гравия, помахивая портфелем в левой руке, и смотрел на автобус, который отдалялся по шоссе в сторону Льюистона, оставляя за собой тучу выхлопного дыма. Реклама у него на задней части изображала домохозяйку с блестящей кастрюлей в одной руке и абразивной губкой S.O.S. «Меджик»[264] во второй. Огромные голубые глаза и зубастая улыбка ярко ракрашенных красным губ намекали, что этой женщине до катастрофического одурения осталось всего лишь пара минут.

На небе ни тучки. Сверчки стрекочут в высокой траве. Где-то ревет корова. Как только легкий ветерок развеял дизельный смрад, который оставил за собой автобус, воздух запах так сладко, так свежо, так ново. Я направился вперед, преодолевая около четверти мили до кемпинга «Лиственница». Коротенькая прогулка, но, прежде чем я добрался до своей цели, двое людей остановились, чтобы спросить, не надо ли меня подвезти. Я поблагодарил, говоря, что мне и так хорошо. И это было действительно так. К «Лиственнице» я подходил уже насвистывая.

Сентябрь 1958 года, Соединенные Штаты Америки.

Желтая Карточка или не Желтая Карточка, а приятно было сюда вернуться.

Остаток того дня я провел в своей комнате, в который раз просматривая заметки Эла по Освальду, особое внимание на этот раз уделяя двум страницам в конце под заголовком: ВЫВОДЫ ОТНОСИТЕЛЬНО ДЕЙСТВИЙ. Старание смотреть телевизор, который предательски принимал всего лишь один канал, было бы идиотским занятием, и с наступлением сумерек я прошелся к драйв-ину, где заплатил тридцать центов за пеший вход. Перед баром-закусочной стояли складные стулья. Я купил себе пакетик попкорна, плюс безалкогольный напиток с цинамоновым вкусом, который носил название «Пепсол»[265], и посмотрел «Длинное, горячее лето» — вместе с некоторыми другими пешими зрителями, по-большей части пожилыми людьми, которые хорошо знали один другого и потому по-дружески болтали. К тому времени, когда начался «Вертиго» [266], воздух значительно похолодел, а у меня не было пиджака. Я пошел назад в кемпинг, лег и крепко заснул.

На следующее утро я вновь сел в автобус в Лисбон-Фолс (никаких такси; я буду придерживаться умеренного бюджета, по крайней мере, некоторое время), где моей первой остановкой стал «Беззаботный белый слон». Еще было рано и прохладно, поэтому битник прятался внутри, сидел там на обветшалом диване и читал«Аргоси» [267].

— Приветствую, сосед, — кивнул он мне.

— И вам не хворать. Думаю, у вас есть чемоданы на продажу?

— О, есть несколько в запасе. Не больше двух-трех сотен. Пройдите вглубь до самого конца…

— И посмотреть там, по правую сторону, — закончил я его фразу.

— Правильно. Вы уже здесь когда-то бывали?

— Мы все когда-то здесь уже бывали, — произнес я. — Эта штука более загадочная, чем профессиональный футбол.

Он рассмеялся:

— Классно сказано, Джексон. Пойдите, выберите себе приз.

Я выбрал тот же чемодан, что и в прошлый раз. А потом перешел через дорогу и вновь купил «Санлайнер». На этот раз я торговался круче, и машина досталась мне за три сотни. Когда сделка была утрясена, Билл Тайтес послал меня к своей дочери.

— У вас говор не здешнего, — заметила она.

— Из Висконсина я вообще, но нахожусь в Мэне уже некоторое время. Бизнес.

— Думаю, вы не были вчера в Фолсе, не так ли? — Когда я подтвердил, что меня здесь не было, она сначала выдула пузырь из жвачки, тот зычно лопнул, и тогда девушка продолжила: — Вы пропустили такую оказию. Там, около сушилки на фабрике, нашли одного старого пьяницу. — Она понизила голос. — Самоубийство. Сам себе перерезал горло осколком стекла. Вы можете себе такое вообразить?

— Какой ужас, — произнес я, положив в портмоне чек на приобретенный мной автомобиль. Я подбросил на ладони ключи. — Местный парень?

— Да нет, ни одного документа при нем. Он, наверное, приехал из Округа в товарном вагоне, так мой отец говорит. На сбор яблок в Касл-Роке, наверное. Мистер Кейди — это продавец в зеленом фронте — рассказывал моему отцу, что тот дядя заходил вчера утром и хотел купить себе пинту, но был такой пьяный и вонючий, что мистер Кейди его вытурил. Вот тогда он и мог пойти назад, на фабричный двор, допить, что там у него оставалось, а когда и то кончилось, он разбил бутылку и разрезал себе горло осколком стекла. — Она повторила. — Вы можете себе такое вообразить?

Стрижку я проигнорировал, и банк также пропустил, но вновь накупил себе одежды у Мэйсона.

— Вам должен понравиться этот голубой тон, — порекомендовал продавец, положив рубашку наверх моей кучи. — Тот самый цвет, что и у рубашки, которая сейчас на вас.

Фактически, это была та же самая рубашка, что и на мне, но я этого не произнес. Это только взволновало бы нас обоих.

Во второй половине дня в тот четверг я ехал в северном направлении по автостраде «Миля за минуту». На этот раз мне не надо было покупать шляпу в Дерри, так как я не забыл приобрести хорошую летнюю соломенную шляпу вместе с другими вещами у Мэйсона. Я остановился в отеле «Дерри Таун Холл», пообедал в тамошней столовой, и тогда спустился в бар и заказал себе пива у Фреда Туми. В этом раунде я не делал авансы его болтовне.

На следующий день я снял свою же прошлую квартиру на Гаррис-авеню, и где там мешать мне спать — теперь звук садящихся самолетов прекрасно меня убаюкивал. На следующий день я посетил магазин спортивных товаров Мехена, где сказал продавцу, что заинтересован в приобретении пистолета, так как занимаюсь недвижимостью и все такое бла-бла-бла. Продавец продемонстрировал мне тот же самый револьвер «Кольт.38 Полис Спешел» и вновь заверил меня, что это хорошее оружие для самозащиты. Я купил револьвер и положил его в портфель. Подумал было, не прогуляться ли мне вдоль Канзас-стрит к небольшой площадке для пикников, где я смогу увидеть, как Ричи-из-канавы и Беви-из-плотины репетируют свинговые танцевальные движения, а потом понял, что буду скучать за ними. Ну почему я не додумался во время моего короткого возвращения в 2011 год просмотреть «Дейли Ньюс» за конец ноября; я бы узнал, победили ли они в конкурсе талантов.

Я ввел себе за привычку заходить к «Фонарщику» хлебнуть пивка ранним вечером, пока заведение еще не начинало заполняться. Иногда я заказывал себе выжимки лобстера. Фрэнка Даннинга я там не увидел ни разу, не желал его видеть. «Фонарщик» я регулярно посещал по другой причине. Если все пойдет хорошо, скоро я отправлюсь в Техас, а прежде чем туда ехать, я хотел улучшить свое финансовое положение. Я подружился с Джэфом, барменом, и как то вечером, это было под конец сентября, он затронул тему, которую я и сам хотел в скором времени поднять.

— Кто вам нравится в Мировой серии[268], Джордж?

— «Янки», конечно, — сказал я.

— И это говорите вы? Парень из Висконсина?

— Гордости за родной штат нет до этого дела. В этом году «Янки» — команда судьбы.

— Ни за что такому не произойти. У них питчеры слишком старые. Оборона дырявая. У Ментла колеса заржавели. Династия бомберов из Бронкса выдохлась[269]. Даже «Милуоки» их могут подмять[270].

Я рассмеялся:

— Вы делаете интересные замечания, Джэф, вижу, вы хорошо знаете игру, но сознайтесь — вы просто ненавидите «Янки», как и все в Новой Англии, и это разрушает ваше видение перспективы.

— Желаете вложить деньги туда, куда завел ваш язык?

— Без понтов. Пять долларов. Я взял за правило не выигрывать у людей, которые живут на зарплату, больше пятерки. Так спорим?

— Спорим.

И мы пожали один другому руки.

— Хорошо, — произнес я. — С этим решено, и поскольку мы, таким образом, затронули бейсбол и тотализатор — две главные игрушки американцев, — я хотел бы поинтересоваться, не могли бы вы мне подсказать, где в этом городе я мог бы сделать более серьезные ставки. Разрешив себе упасть в лирику, скажу, что желал бы солидно рискнуть. Подайте-ка мне еще пивка, и себе также нацедите.

Я произнес это «солидно рискнуть» на мэнский манер «солино ризнуть», и он смеялся, пока наливал «Наррагансетт» (я теперь тоже приноровился называть это пиво «из норы керосином» — насколько это возможно, говори по-римскому, пока ты в Риме).

Мы чокнулись кружками, и Джэф спросил у меня, сколько именно у меня есть ввиду, говоря о серьезных ставках. Я притворился, словно раздумываю, а потом продолжил:

— Пять сотен.

— Целых пять сотен? На «Янки»? Это когда у «Милуоки брэйвз» есть Спан и Бердетт? Не говоря уже о Хэнке Аароне и непробиваемом Эдди Метьюзе[271]? Да вы с ума сошли.

— Может, да, а может, и нет. Это мы увидим, начиная с первого октября, не так ли? Да есть хоть кто-нибудь в Дерри, кто ответил бы на ставку такого размера?

Знал ли я, что он мне сейчас скажет? Нет. Я не такой прозорливый. Удивился ли я? Вновь же, нет. Так как прошлое не просто сопротивляется; оно стремится находиться в гармонии и с самим собой, и с будущим. Я сталкивался с этой гармонией вновь и вновь.

— Чез Фрати. Вы его, вероятно, видели здесь. Он владеет ломбардами и ссудными кассами. Я не назвал бы его категорически букмекером, но ему не приходится скучать во время Мировой серии и сезона битв между школьными баскетбольными и футбольными командами.

— Так вы думаете, он примет мое предложение?

— Конечно. Дайте ему фору, и все будет сделано. Вот только… — он осмотрелся вокруг, увидел, что в баре никого, кроме нас, нет, тем не менее, все равно понизил голос едва-ли не до шепота. — Не старайтесь его обдурить, Джордж. Он знает людей. Очень серьезных людей.

— Я понял, — сказал я. — Благодарю за подсказку. Кстати, я отплачу вам тем, что ваши пять долларов останутся вашими, когда «Янки» выиграют серию.

На следующий день, войдя в заведение Чеза Фрати «Русалка. Залоги & Займы», я предстал перед грандиозной, весом сотни в три фунтов, леди с каменным лицом. Она была в пурпурном платье, на шее индейское бисерное ожерелье, а на распухших ногах мокасины. Я сообщил ей, что желал бы обсудить с мистером Фрати довольно значительного объема бизнес-предложение, которое касается спорта.

— Речь идет о том, чтобы сделать ставки, если нормальным языком? — спросила она.

— Вы коп? — переспросил я.

— Да, — кивнула она, вытягивая из нагрудного кармана «Типарилло» и подкуривая ее «Зиппо»[272]. — Я Джон Эдгар Гувер[273], сынок.

— Хорошо, мистер Гувер, вы меня подловили, речь идет о ставках.

— Мировая серия или футбол, «Тигры»?

— Сам я не здешний, поэтому не отличу Деррийских «Тигров» от Бангорских «Бабуинов». Речь о бейсболе.

Через завешенный шторой косяк женщина продвинула голову в заднюю комнату, подарив мне вид того, что вероятно было самым большим на весь Центральный Мэн задом, и завопила:

— Эй, Чеззи, иди-ка сюда. Тут один хлюст к тебе.

Фрати вышел и поцеловал величественную женщину в щеку.

— Благодарю, любовь моя. — Рукава у него были засученные, и видно было его русалку. — Я могу вам чем-то помочь?

— Надеюсь, да. Мое имя Джордж Эмберсон, — протянул я руку. — Я из Висконсина и, хотя душа моя тянется за ребятами из родного штата, но когда речь идет о серии, мой кошелек раскрывается в сторону «Янки».

Он отвернулся к полке позади себя, но величественная леди уже подавала ему нужное — потертый зеленый гроссбух с надписью ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ЗАЙМЫ на обложке. Он открыл книгу и, периодически слюнявя себе подушки пальцев, перелистал листы до пустой страницы.

— О какой частице содержимого вашего кошелька, коллега, мы говорим?

— Какую фору я могу получить, ставя пятьсот долларов на выигрыш?

Толстуха засмеялась и выпустила дым.

— На «Бомберов»? Поровну, коллега. Только поровну.

— Какие коэффициенты вы предложите, если «Янки» делают семерку[274]?

Он подумал сам, потом обернулся к упитанной леди. Та, с тем же самым удивленным выражением лица, покачала головой.

— Не годится, — произнесла она. — Если не верите мне, пришлите телеграмму, поинтересуйтесь линией в Нью-Йорке[275].

Я вздохнул и забарабанил пальцами по стеклу, под которым в витрине лежали часы и колечки.

— Хорошо, а что до такого варианта — пять сотен на то, что «Янки» после проигрышного счета 1–3 выиграют серию?

Он рассмеялся.

— Какое-то, сказать бы так, незаурядное чувство юмора в этом таки присутствует дорогой коллега. Разрешите, я только проконсультируюсь с боссом.

Фрати и монументальная леди (рядом с ней он был похож на толкиеновского гнома) совещались шепотом, и наконец-то он возвратился к прилавку.

— Если вы имеете в виду то, что, как я думаю, вы имеете в виду, то я приму вашу ставку с коэффициентом четыре к одному. Но если «Янки» не будут проигрывать 1–3, а потом вдруг не поднимутся, вы теряете всю кучу. Я просто хочу прояснить все условия нашего договора.

— Ясно, как белый день, — кивнул я. — Но…без обид с вашей стороны или со стороны вашей подруги…

— Мы состоим в браке, — вмешалась упитанная леди, — так что не обзывайте нас друзьями. — И она вновь хохотнула.

— Без обид с вашей стороны или со стороны вашей жены, но коэффициент четыре к одному не годится. Однако восемь к одному … было бы замечательным решением для обеих сторон.

— Я дам вам пять к одному, но это уже все, — произнес Фрати. — Для меня это всего лишь побочное дело. Если вам нужен Вегас, поезжайте в Вегас.

— Семь, — сказал я. — Ну, мистер Фрати, соглашайтесь на мое предложение.

Они еще пошептались с упитанной леди. Потом он вернулся и предложил шесть к одному, что я и принял. Этот коэффициент все равно оставался низким для такой безумной перспективы, но мне не хотелось очень уж серьезно грабить Фрати. Так, он подставил меня в пользу Билла Теркотта, но были у него на то собственные мотивы.

Кроме того, это было в другой жизни.

В те времена в бейсбол играли так, как было задумано с самого начала этой игры — при ярком солнечном свете, в тот период ранней осени, когда еще сохраняется ощущение лета. Люди собирались в Нижнем городе перед витриной магазина электротоваров Бентона и смотрели матчи по трем установленным на пьедесталах двадцатиоднодюймовым телевизорам «Зенит». Над телевизорами висел транспарант "ЗАЧЕМ СМОТРЕТЬ НА УЛИЦЕ, КОГДА ВЫ МОЖЕТЕ СМОТРЕТЬ ДОМА?" ПРОСТЫЕ УСЛОВИЯ КРЕДИТА!

О, да. Простые условия кредита. Это уже больше было похоже на ту Америку, в которой я вырос.

Первого октября «Милуоки» выиграли у «Янки» один ноль, благодаря Уоррену Спану. Второго октября «Милуоки» похоронили «Бомберов» со счетом тринадцать пять. Четвертого октября, когда серия возвратилась в Бронкс, Дон Ларсен засушил «Милуоки» четыре-ноль, конечно, при помощи релиф-питчера Райана Дурана, который не имел понятия, куда, только что, покинув его левую руку, полетит мяч, и таким образом до усирачки пугал тех отбивающих-беттеров, которым выпало ему противостоять[276]. Короче говоря, почти идеально.

Первую часть этого матча я слушал у себя в квартире по радио, а пару последних иннингов посмотрел, стоя среди толпы перед витриной Бентона. Когда игра завершилась, я зашел в аптеку и купил каопектата (вероятно, одну и ту же экономичного размера гигантскую бутылку, что и в прошлом моем странствии). Мистер Кин вновь спросил меня, не страдаю ли я вирусным гастроэнтеритом. Когда я ответил ему, что чувствую прекрасно, старый сукин сын явно погрустнел. Я действительно прекрасно чувствовал и не ждал того, что прошлое бешеными мячами Райана Дурана будет подбрасывать мне точь-в-точь те же самые трюки, но считал, что лучше быть подготовленным.

Уже чуть ли не выйдя из аптеки, я зацепился взглядом за витрину с плакатиком: КУПИТЕ СЕБЕ ДОМОЙ КУСОЧЕК МЭНА! Там лежали почтовые открытки, надувные игрушечные лобстеры, ароматные котомки с сосновой живицей, маленькие копии городского памятника Полу Баньяну и декоративные подушечки с изображением Колонны Дерри — Колонной Дерри называли ту круглую башню, по которой в город подавалась питьевая вода. Одну такую подушечку я купил.

— Для моего племянника в Оклахома-Сити, — объяснил я мистеру Кину.

Как раз в то время, когда «Янки» выиграли третью игру в серии, я заехал на станцию «Тексако» на Продолжении Гаррис-авеню. Перед бензоколонкой висел щит с надписью: МЕХАНИК РАБОТАЕТ 7 ДНЕЙ В НЕДЕЛЮ — ДОВЕРЯЙ СВОЮ МАШИНУ ЧЕЛОВЕКУ СО ЗВЕЗДОЙ![277]

Пока заправщик наливал бак и вытирал лобовое стекло «Санлайнера», я забрел в гаражную секцию, нашел очередного механика по имени Ренди Бейкер и кое о чем с ним договорился. Бейкер казался удивленным, но на мое предложение согласился. Двадцать долларов перешли из рук у руки. Он дал мне номер телефона автостанции и свой домашний. Я поехал оттуда с полным баком, чистым лобовым стеклом и успокоенным умом. То есть… относительно успокоенным. Невозможно было предусмотреть все неожиданности.

Из-за всех этих приготовлений на следующий день я посетил «Фонарщик» на ежевечернее пиво позже, чем по обыкновению, но риска встретить там с Фрэнком Даннингом не наблюдалось. В этот день он повез своих детей на футбольный матч в Ороно, а на обратном пути они остановятся в «Девяносто пятке»[278] поесть жареных устриц и выпить молочных коктейлей.

В баре сидел Чез Фрати, хлебал ржаной виски с содовой.

— Уповайте на то, чтобы «Милуоки» выиграли завтра, так как иначе плакали ваши пять сотен, — сказал он.

Они должны выиграть, но у меня были на уме более важные вещи. Я пробуду в Дерри ровно до того времени, когда смогу забрать у мистера Фрати выигранные мной три штуки, но свою истинную задачу я собирался выполнить уже на следующий день. Если все пойдет, как надо, я управлюсь с Дерри еще до того, как «Милуоки» в шестом иннинге добьются того, что окажется единственной необходимой им пробежкой.

— А как же, — заметил я, заказывая себе еще пива и выжимок лобстера, — нам остается только ждать, не так ли?

— Именно так, коллега. В этом и заключается вся радость тотализатора. Не против, если я кое о чем у вас спрошу?

— Да нет. При условии, если вы не обидитесь, если я не отвечу на ваш вопрос.

— Что мне в вас и нравится, коллега, — ваше чуство юмора. Несомненно, это такая штука, характерная для Висконсина. А что меня интересует, так этот вопрос, зачем вы в нашем благословенном городе?

— Недвижимость. Мне кажется, я вам об этом уже говорил.

Он наклонился ближе. Я ощутил запах «Виталиса» от его гладенько зачесанных волос и «Сен-Сен»[279] в его дыхании.

— А если я скажу, что речь идет об участке под магазин, я попал?

Так мы еще поболтали немного, но вы уже знаете эту часть истории.

Я уже говорил, что держался подальше от «Фонарщика», когда, как думал, могу столкнуться там с Фрэнком Даннингом, так как о нем я знал уже все, что мне нужно было знать. Это правда, но не вся правда. Мне нужно кое-что уточнить. Если не сделаю этого, вы никогда не поймете, почему я вел себя в Техасе именно так, а не иначе.

Вообразите себе, что вы входите в комнату и видите на столе многоэтажный дом, хорошо выстроенный из игральных карт. Ваша задача разрушить его. Если бы только это, то это сделать просто, правда? Сильный удар ногой в пол или порыв воздуха — как это делается, когда надуваешься и дуешь с намерением погасить за раз все свечки на именинном торте — хватило бы для выполнения такой работы. Но и это еще не все. Штука в том, что вы должны разрушить этот карточный дом в конкретно назначенный момент времени. До этого он должен стоять.

Я уже знал, где собирается быть Даннинг после полудня 5 октября 1958, и не желал рисковать, не хотел, чтобы какая-то самая малая песчинка сбила его из курса. Даже беглая встреча глазами в «Фонарщике» могла послужить причиной этого. Можете фыркать, можете назвать меня чрезмерно осмотрительным; вы можете сказать, что это крайне маловероятно, чтобы такие мелочи изменили ход событий. Но прошлое деликатно, как крылышко бабочки. Или как дом из игральных карт.

Я прибыл в Дерри, чтобы разрушить карточный домик Фрэнка Даннинга, но до нужного момента я должен был его оберегать.

Я пожелал Чезу Фрати спокойной ночи и вернулся в свою квартиру. Купленная заранее бутылка каопектата стояла в шкафчике для медикаментов в ванной комнате, а новенькая сувенирная подушка с вышитой на ней золотыми нитями Колонной Дерри лежала на кухонном столе. Из ящика для столовых принадлежностей я достал нож и аккуратно распорол подушку по диагонали. Вовнутрь вложил револьвер, глубоко погрузив его в набивку.

Я не был уверен, что смогу заснуть, но заснул, и крепко. «Делай, что делать должен, об остальном Господь позаботится», — одна из тех многих прибауток, которые Кристи натаскала от АА. Я не знаю, есть ли Бог, или нет — для Джейка Эппинга жюри присяжных еще не пришло к согласию в этом вопросе, — но когда ложился в кровать в тот вечер, я был вполне уверен, что я старался и сделал все возможное. Единственное, что могу сделать сейчас, это выспаться, а остальное позаботится само о себе.

Никакого желудочного вируса не прицепилось. На этот раз я проснулся с первым светом, оцепеневший от самой страшной из всех, которые только были в жизни, боли в голове. Это мигрень, решил я. Наверняка я не знал, так как никогда прежде у меня ее не было. Даже тусклый утренний свет перед глазами вызывал тошноту, которая глухими тяжелыми ударами перекатывалась во мне от затылка до переносицы. Из моих глаз струились идиотские слезы.

Я встал (хотя как это было больно), нацепил дешевые солнечные очки, которые где-то купил еще по дороге в Дерри, и принял пять пилюль аспирина. Их помощи хватило ровно на то, чтобы одеться и влезть в плащ, который мне был нужен: утро выдалось холодным и серым, собирался дождь. В определенном смысле это был плюс. Неизвестно, выжил бы я при сиянии солнца.

Следовало бы побриться, но я этим пренебрег; подумал, что стояние перед ярким светом — удвоенным в зеркале ванной — просто уничтожит мой мозг. Невозможно было себе вообразить, как я переживу этот день, да я и не старался этого делать. «Один шаг — одна ступенька», — повторял я себе, медленно спускаясь по ступенькам. Одной рукой я цеплялся за перила, во второй держал сувенирную подушечку. Наверное, был похож на переросшее дитя с плюшевым мишкой. «Один шаг — одна ст…»

Перила треснули.

Какое-то мгновение я валился вперед, в голове гудело, руки дико молотили в воздухе. Подушку я упустил (внутри нее звякнул револьвер) и шкрябнул ногтями по стене над головой. В последнюю секунду, прежде чем я, ломая себе кости, должен был покатиться на землю по ступенькам, мои пальцы вцепились в один из старомодных настенных светильников, прикрученных шурупами к стене. Канделябр оторвался, но электропровод удержался достаточно долго для того, чтобы я успел восстановить равновесие.

Я сел на ступеньки, упершись гудящей головой в колени. Боль пульсировала синхронно с топотом отбойного молотка моего сердца. Преисполненные слезами глаза казались большими для моих глазниц. Я мог бы сказать вам, что стремился заползти назад в квартиру и обо всем забыть, но это не было бы правдой. Правда заключается в том, что я стремился умереть прямо там, на ступеньках, и таким образом разом покончить со всем. Существуют люди, которые переживают такую боль в голове не просто изредка, а регулярно? Если таковые есть, помоги им Боже.

Одно лишь могло заставить меня вновь подняться на ноги, и я принудил свой страждущий мозг не только вспомнить, а и увидеть это: как вдруг стирается лицо Тугги Даннинга, когда он ползет в мою сторону. А его волосы и кожа брызгают вверх.

— Хорошо, — произнес я. — Хорошо, да, о'кей.

Я подобрал сувенирную подушечку и, ковыляя, преодолел остатки ступенек вниз. Я вышел в облачный день, который показался мне полднем в Сахаре. Потрогал ключи. Их не было. В правом переднем кармане брюк, где им надлежало лежать, обнаружилась значительного размера дыра. Прошлым вечером ее там не было, у меня почти не было сомнений. Делая маленькие, неуверенные шаги, я развернулся назад. Ключи лежали на крыльце среди лужицы рассыпанных монет. Нагибался я, кривясь от веса свинцовой пули, которая перекатывалась у меня в голове. Подобрал ключи и кое-как добрел до «Санлайнера». А когда попробовал включить зажигание, мой до этого безотказный «Форд» отказался заводиться. Только соленоид щелкнул. И все.

К такому варианту я был заранее готов; к чему я не был готов, так это тянуть назад вверх по ступенькам свою отравленную голову. Никогда в жизни я так остро не грустил по моей «Нокии». С ней я мог бы позвонить по телефону, не выходя из-за руля, а потом тихо сидеть с закрытыми глазами, ждать, пока подъедет Ренди Бейкер.

Так я взгромоздился назад по ступенькам, мимо сломанных перил и настенного канделябра, который свисал из вырванной штукатурки, словно мертвая голова на сломанной шее. На автостанции никто не отвечал — еще было рано, и вдобавок воскресенье, — поэтому я набрал домашний номер Бейкера.

«Возможно, он мертв, — подумал я. — Инфаркт сразил среди ночи. Убитый сопротивляющимся прошлым за соучастие неподсудному Джейку Эппингу».

Мой механик не был мертвым. Он ответил на второй гудок, заспанным голосом, а когда я сообщил ему, что у меня не заводится машина, задал мне вполне логичный вопрос: «Откуда вы могли знать об этом еще вчера?»

— Я хороший провидец, — сказал я. — Приезжайте сюда как можно скорее, хорошо? Вас ждет еще одна двадцатка, если заставите эту штуку работать.

Когда он поставил на место кабель аккумулятора, который таинственным образом отпал ночью (возможно, в одно и то же мгновение, что и дыра у меня появилась в кармане штанов), а «Санлайнер» все равно не завелся, Бейкер проверил контакты и нашел их буквально разъеденными. В его большом зеленом ящике имелись запасные, и, когда они встали на место, моя колесница с рычанием ожила.

— Наверное, это не мое дело, но единственное место, куда вам следовало бы спешить, это назад в кровать. Или к врачу. Вы бледный, словно призрак.

— Это просто мигрень. Скоро все будет нормально. Давайте посмотрим в багажнике. Я хочу проверить запаску.

Мы проверили. Запасное колесо спущено.

Я ехал вслед за ним к «Тексако» уже через еще неплотную, но упрямую изморось. Встречные машины светили фарами, и даже с моими солнечными очками каждая их пара, казалось, просверливает дыры у меня в мозгу. Бейкер открыл ремонтную секцию и попробовал накачать мою запаску. Хрена. Колесо шипело, выпуская воздух через не менее чем полдюжины таких крохотных трещинок, которые были едва-ли не как поры на человеческой коже.

— Ого, — пришел в изумление он. — Никогда такого не видел. Наверное, баллон дефектный.

— Смонтируйте новый на диск, — сказал я.

Пока он этим занимался, я обошел станцию и пруд позади ее. Невыносимым был звук компрессора. Там я оперся на шлакоблочную стену и задрал вверх лицо, разрешая холодной измороси обседать мою раскаленную кожу. «Один шаг за раз, — сказал себе я. — Один шаг за раз».

Когда я постарался заплатить Ренди Бейкеру за колесо, он покачал головой.

— Вы уже заплатили мне половину моей недельной зарплаты. Разве я собака, чтобы еще что-то хватать. Я только боюсь, чтобы вас не снесло с дороги, еще что-нибудь. Неужели там что-то такое важное?

— Родственник болен.

— Вы сами больны, дружище.

Возражений не было.

Я ехал из города по дороге № 7, притормаживая на каждом перекрестке, чтобы посмотреть в обе стороны, несмотря на то, имел ли я преимущество или нет. Метод оказался очень полезным, так как на перекрестке 7-й дороги и Старого Деррийского пути с верхом нагруженный щебнем самосвал протарахтел прямо на красный свет. Если бы я, не смотря на зеленый сигнал светофора, не приостановился, мой «Форд» разнесло бы в хлам. А я внутри него превратился бы в бифштекс. Я налег на клаксон, не смотря на боль в моей голове, но водитель самосвала не обратил на это внимания. Он сидел, словно тот зомби, за рулем.

«Я абсолютно не способен этого сделать», — подумалось мне. Но если я не смогу остановить Фрэнка Даннинга, как я могу лелеять хотя бы какую-то надежду остановить Освальда? Какой смысл, наконец, мне тогда ехать в Техас?

Впрочем, совсем не это побуждало меня двигаться дальше. Мысль о Тугге делала это. Не говоря уже о трех других детях. Я уже было спас их один раз. Если не спасу их вновь, разве смогу побороть мысль, что я принял участие в их истязании, попросту включив новую переустановку?

Приблизившись к Деррийскому драйв-ину, я завернул на гравийную аллею, которая вела к обветшалой будочке кассы. По обе стороны аллеи выстроились декоративные сосенки. Я остановился под их прикрытием, выключил двигатель и хотел вылезти из машины. Не смог. Дверца не открывалась. Несколько раз я толкал ее плечом, а она ни в какую, и только потом я заметил, что опущена задвижка, хотя это происходило задолго до эры автомобилей с автоматическим закрыванием двери, а сам я ее точно не замыкал. Я потянул задвижку. Она не подалась. Я ее раскачал. Она не желала идти вверх. Я покрутил рычаг открывания окна, высунулся и как-то вонзил ключ в щель замка, расположенную под хромированной пуговицей для большого пальца на дверной ручке. На этот раз задвижка подскочила. Я вылез, а потом протянул руку за сувенирной подушкой.

«Сопротивление пропорционально тем изменениям, которые за каждым конкретным действием должны произойти в будущем», — пророчествовал я Элу с самой лучшей из всех, которые только имел, педагогически-менторской интонацией, но так оно и есть. Но я тогда и представления не имел, чего это стоит. Однако теперь уже имел.

Я медленно отправился по дороге № 7, ворот поднят против дождя, шляпа натянута низко, на самые уши. Когда проезжали машины — это случалось нечасто, — я исчезал за деревьями, которые росли вдоль моего края дороги. Припоминается, словно я пару раз брался руками за виски, чтобы удостовериться, что голова у меня не распухает. Ощущение в ней было как раз такое.

В конце концов, деревья остались позади. Однако появилась каменная стена. За этой изгородью лежали аккуратно ухоженные, волнистые холмы, испещренные обелисками и монументами. Я пришел на кладбище Лонгвью. Я взошел на холм, и вот она там, палатка с цветами по ту сторону дороги. Закрытая окошками, темная. По уик-эндам, обычно, многие люди приезжают посетить своих умерших, но в такую погоду, как сейчас, не может быть хорошего бизнеса, и, я предположил, что пожилая леди, которая содержит палатку, позволила себе немного дольше поспать. Хотя позже она откроется, я уже это видел собственными глазами.

Я забрался на стену, ожидая, что она подо мной завалится, но та устояла. И как только я оказался собственно на Лонгвью, случилось чудо: начала стихать боль в голове. Я сел на чей-то могильный камень под склоненным вязом, закрыл глаза и прислушался к уровню боли. То, что визжало на отметке 10 — возможно, даже подкручивалось до 11, как на усилителях в «Spinal Tap», — снизилось до отметки 8[280].

— Кажется, я прорвался, Эл, — произнес я. — Думаю, я попал на ту сторону.

Тем не менее, двигался я осторожно, готовый к новым трюкам — падающим деревьям, злым грабителям могил, возможно, даже к горящему метеориту. Ничего такого не произошло. Когда я добрался до двойной могилы с надписями АЛТЕА ПИРС ДАННИНГ и ДЖЕЙМС АЛЛЕН ДАННИНГ, уровень боли в моей голове опустился до черточки 5.

Я огляделся на месте и увидел усыпальню с вычеканенным на розовом граните знакомым именем: ТРЕКЕР. Я подошел и взялся за калитку. В 2011-м она оказалась бы запертой, но сейчас был 1958 год, и калитка легко открылась… хотя и с пронзительным плачем ржавых навесов, словно в каком-то фильме ужасов.

Я вошел за изгородь, прорываясь ступнями через заносы старой хрупкой листвы. Перед фасадом усыпальни стояла каменная скамейка для благочестивых дум; а по сторонам находились камеры хранения останков Трекеров аж от 1831 года. Согласно медной табличке на самой старой могиле, там лежали кости месье Жан-Поля Треше.

Я закрыл глаза.

Лег на медитационную лавку и задремал.

Заснул.

Когда я проснулся, было уже около полудня. Я подошел к калитке усыпальни Трекеров, чтобы ждать там Даннинга… точно так же, как Освальд через пять лет, несомненно, будет ждать автомобильный кортеж Кеннеди в своем стрелковом укрытии на шестом этаже Техасского хранилища школьных учебников.

Боль в голове совсем прошла.

«Понтиак» Даннинга появился почти в то же самое время, как Ред Шейндинст обеспечил «Сорвиголовам Милуоки» победную пробежку[281]. Даннинг припарковался на ближайшей боковой аллее, вылез, поднял ворот, а потом, развернувшись назад к машине, нагнулся за корзинами с цветами. С корзиной в каждой руке он спустился по холму к могилам своих родителей.

Теперь, когда настало время, я чувствовал себя в полном порядке. Я прорвался по другую сторону того, чем бы оно там не было, что старалось меня остановить. Сувенирная подушечка пряталась у меня под плащом. С моей рукой внутри нее. Мокрая трава заглушала мои шаги. Ни какое солнце не отбрасывало от меня тени. Он не подозревал, что я у него за спиной, пока я не позвал его по имени. Только тогда он обернулся.

— Когда я посещаю здесь родных, я не нуждаюсь в компании, — произнес он. — Кто вы, к черту, такой, кстати? И что это такое? — Он смотрел на подушечку, которую я уже достал. Она сидела на мне, словно перчатка.

Я опустился лишь к ответу на первый вопрос:

— Мое имя Джейк Эппинг. Я пришел сюда, чтобы кое о чем спросить у вас.

— Так спрашивайте и оставьте меня самого.

С полей его шляпы капал дождь. С моей также.

— Какая вещь самая важная в жизни, Даннинг?

— Что?

— Для мужчины, имею ввиду.

— Вы что, юродивый? Зачем, кстати, эта подушка?

— Порадуйте меня. Дайте ответ.

Он пожал плечами.

— Его семья, я думаю.

— Я тоже так думаю, — произнес я и дважды нажал на курок. Первый выстрел прозвучал приглушенным «гуп», словно кто-то выбивалкой ударил по ковру. Второй был немного более громкий. Я думал, что подушка примется огнем — видел такое в «Крестном отце-2», — но она только едва затлела. Даннинг перевернулся, ломая корзину с цветами, которую он уже успел поставить на могилу своего отца. Я опустился на одно колено, выдавливая воду из намокшей земли, приставил вырванный край подушки ему к виску и выстрелил вновь. Просто для уверенности.

Я дотянул Даннинга до усыпальни Трекеров и бросил обгоревшую подушку ему на лицо. Уходя оттуда, я увидел пару автомобилей, которые медленно двигались по кладбищу, несколько человек стояли под зонтиками возле могил, но никто не обратил внимания на меня. Я без поспешности пошел в сторону каменной стены, изредка задерживаясь, чтобы взглянуть на могильную плиту или монумент. Как только меня спрятали деревья, я трусцой побежал к своему «Форду». Услышав приближение машины, я исчезал за деревьями. Во время одной из таких ретировок я похоронил револьвер под футовым пластом земли и листвы. «Санлайнер» ждал меня там, где я его оставил, и завелся с первого оборота. Я возвратился в свою квартиру и дослушал окончание бейсбольной игры. Ну, немного поплакал, думаю. Это были слезы облегчения, не раскаяния. Неважно, что состоялось со мной, главное семья Даннингов была в безопасности.

В ту ночь я спал, словно грудной ребенок.

В понедельничном номере «Дерри Дейли Ньюс» было много о Мировой серии, включая красивую фотографию, на которой Шейндинст в победной пробежке скользя, попадает на домашнюю базу после оплошности Тони Кубека[282]. Ред Барбер писал в своей колонке, что Бомберам из Бронкса кирдык.[283] «Они спеклись, вонзите в них вилку и убедитесь. „Янки“ мертвые, пусть живут „янки“».

Рабочая неделя в Дерри начался без какого-либо упоминания о Фрэнке Даннинге, однако во вторник он стал героем первой страницы, где он скалился с фотографии этой своей доброй сердечной улыбкой «леди-любите-меня». Где был зафиксирован тот его дьявольский огонек в глазах (как у Джорджа Овина[284]).

БИЗНЕСМЕН НАЙДЕН УБИТЫМ НА МЕСТНОМ КЛАДБИЩЕ

Даннинг активно участвовал во многих благотворительных акциях

По словам шефа полиции Дерри, у его департамента довольно всяких ведущих ниточек, и вскоре ожидаются аресты. В телефонном комментарии Дорис Даннинг сообщила, что она «шокирована и подавлена». О том факте, что она и покойный жили раздельно, в материале не упоминалось. Разнообразные друзья и коллеги по работе в маркете «Централ-стрит» также говорили о шоке. Все, казалось, соглашались с тем, что Фрэнк Даннинг был абсолютно замечательным парнем, и никто себе вообразить не мог, зачем кому-то могло захотеться его застрелить.

Особенно злился Тони Трекер (вероятно, из-за того, что труп был найден в его фамильном телохранилище). «Из-за такого парня необходимо вновь вернуть смертную казнь, — сказал он[285].

В среду восьмого октября на Окружном стадионе в Милуоки «Янки» выжали из «Сорвиголов» победу 2–1; в четверг они прорвали цепь счета 2–2 в восьмом иннинге, выполнив четыре пробежки и выиграв серию. В пятницу я посетил заведение «Честная сделка. Залоги & Займы», думая, как встретят меня там миссис Кричало, и мистер Скорбящий. Упитанная леди более чем оправдала мои ожидания — увидев меня, она выпятила губу и крикнула: «Чеззи! Появился наш мистер Толстосум!» И тогда двинулась прочь через завешенный косяк и навсегда из моей жизни.

Фрати вышел с той же бурундуковой улыбкой на лице, которую я запомнил по нашему первому с ним знакомству в «Фонарщике» во время моего предыдущего путешествия в благолепное прошлое Дерри. В одной руке он держал пухлый конверт, на лицевой стороне которого печатными буквами было написано Дж. ЭМБЕРСОН.

— А вот и вы, коллега, — произнес он, — большой, как жизнь, и вдвое больше красивый. А тут ваша добыча. Не стыдитесь, сосчитайте.

— Я вам доверяю, — сказал я и положил конверт в карман. — Вы удивительно радушный, как для парня, который только что развелся с тремя штуками.

— Не буду возражать, вы действительно выхватили хороший кусок из Осеннего Классико[286], — сказал он. — Хороший кусок вырезали из пирога этого года, а впрочем, я все равно заработал немножко баксов. Как это всегда делаю. Хотя и беру участие в этой игре главным образом только потому, что это, как это говорят, мой гражданский долг. Люди желают спорить, люди всегда желают спорить, и я моментально плачу выигранное, если кто-то выигрывает. И еще я люблю принимать ставки. Это что-то наподобие хобби для меня. А знаете, когда это мне нравится большее всего?

— Нет.

— Когда появляется кто-то, наподобие вас, наглый рейнджер, который прет на шансы баксами и вырывает свое. Это восстанавливает мою веру в случайную природу вселенной.

Я подумал, что бы он запел о случайности, если бы увидел мошенническую таблицу Эла.

— Взгляды вашей жены не кажутся такими уж, хм-м, либеральными.

Он рассмеялся, просияли его маленькие черные глазенки. Выигрыш, проигрыш или ничья, этот человечек с русалкой на предплечье откровенно наслаждался жизнью. Меня это вдохновляло.

— О, Марджори. Когда сюда приходит какой-нибудь печальный бедняга с обручальным кольцом своей жены и рассказывает слезливую историю, она расплывается кучкой желе. Но когда речь идет о спортивных ставках, она совсем другая леди. Это она контролирует лично.

— Вы ее очень любите, правда, мистер Фрати?

— Как утреннюю луну, коллега. Как утреннюю луну.

Марджори перед моим появлением читала сегодняшнюю газету, и та осталась на витрине, под стеклом которой лежали колечки и другие подобные вещи. Заголовок гласил: ФРЭНК ДАННИНГ ПОХОРОНЕН С МИРОМ. ОХОТА НА ТАИНСТВЕННОГО УБИЙЦУ ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

— Ради чего, на ваш взгляд, это было сделано?

— Мне не известно, но могу вам кое-что рассказать, — наклонился он ближе, и улыбка уплыла из его уст. — Не был он таким уж святым, каким его старается представить эта местная элита. Я о нем всякого мог бы вам поведать.

— Так вперед. Передо мною целый день.

Улыбка возвратилась вновь.

— Да нет. Мы здесь, в Дерри, свое держим при себе.

— Я это заметил, — кивнул я.

Мне хотелось побывать на Кошут-стрит. Я понимал, что за домом Даннингов могут наблюдать копы, чтобы посмотреть, не будет проявлять кто-либо необычного интереса к этой семье, но все равно, желание было очень сильным. Тем не менее, не Гарри мне хотелось увидеть; я хотел увидеть его сестру. Хотел кое-что ей сказать.

Что ей следует пойти в вечер Хэллоуина на «козни или лакомство», как не жаль ей своего папы.

Что она будет самой красивой, самой сказочной индейской принцессой из всех, которых только видели, и возвратится домой с горой конфет.

Что впереди у нее, по крайней мере, пятьдесят три, а возможно, и больше лет длинной и интересной жизни.

А больше всего о том, что в один день ее братец Гарри захочет надеть униформу, пойти в солдаты, и она должна сделать все возможное, чтобы отговорить его от этого.

Вот только дети беспамятны. Каждый учитель это знает.

А еще они считают, что будут жить вечно.

Время было покидать Дерри, но прежде чем уехать, я должен был сделать еще одно небольшое дело. Я ждал понедельник. В тот день, тринадцатого октября, я закинул свой чемодан в багажник «Санлайнера», а потом, уже сидя за рулем, написал короткую записку. Всунул ее в конверт, заклеил и на его лицевой стороне надписал печатными буквами имя адресата.

Я спустился в Нижний Город, припарковался и зашел в «Тусклый серебряный доллар». Как я и ожидал, там было пусто, если не считать Пита, бармена. Тот мыл стаканы и смотрел по ящику «Любовь к жизни» [287]. Он нехотя обернулся ко мне, одним глазом не переставая наблюдать за Джоном и Маршею, или как там их звали.

— Что я могу вам налить?

— Ничего, но вы можете оказать мне услугу. Которую я соответственно компенсирую вам пятью долларами.

Его это, на первый взгляд, не поразило.

— В самом деле? И что же это за услуга?

Я положил на барную стойку конверт.

— Передадите это, когда появится соответствующая особа.

Он взглянул на имя на конверте.

— Что вам надо от Билли Теркотта? И почему вы не отдадите ему это лично?

— Это простая доверенность, Пит. Вы хотите получить пятерку или нет?

— Конечно. Если только это не принесет ему ущерб. Билли хорошей души человек.

— Это ему не повредит никаким образом. Наоборот, может пойти ему на пользу.

Я положил поверх конверта купюру. Пит моментально заставил ее исчезнуть, и возвратился к своей мыльной опере. Пошел и я. Теркотт, скорее всего, получил этот конверт. Сделает он что-нибудь или нет, после того как прочитал то, что было внутри, другой вопрос, один из тех многих, на которые я никогда не получу ответа. Вот что я ему написал.

Я сел в свой «Санлайнер» и, сдавая задом с парковочной площадки, увидел узкое, недоверчивое лицо — из аптеки за мной наблюдал мистер Кин. Я открыл окошко, выдвинул руку и послал ему птицу[288]. И уже тогда я, в конце концов, выехал на Горбатый холм и в последний раз убрался из Дерри.

Раздел 11

Направляясь на юг по «Миле за минуту», я старался убедить себя, что не должен переживать за Каролин Пулен. Уверял себя, что это был эксперимент Эла Темплтона, а не мой, а его эксперименты, как и его жизнь, уже закончились. Я напоминал себе, что дело той девочки, Пулен, очень отличается от дела Дорис, Троя, Тугги и Эллен. Каролин будет парализована ниже пояса и, конечно, это ужасно. Но стать парализованной из-за пули — это не то же самое, что быть забитым до смерти кувалдой. Хоть в инвалидном кресле, хоть без него, перед Каролин Пулен лежит плодотворная, интересная жизнь. Я говорил себе, что это было бы сумасшествием — рисковать теперешней моей миссией, которую мне еще надлежит выполнить, вновь дразня жестокое прошлое, готовое прыгнуть, схватить меня и сожрать.

Все это было напрасно.

Я был намерен свою первую ночь странствий провести в Бостоне, но вновь и вновь в моем мозгу выныривал образ Даннинга на могиле его отца, с раздавленной корзиной цветов под ним. Он заслуживал смерти — черт побери, его нужно было убить, — но, по состоянию на 5 октября, он еще ничего не сделал своей семье. Второй, по крайней мере. Я мог говорить себе (и так оно и было!), что он многое сделал своей первой семье, что на 13 октября 1958 он уже стал дважды убийцей, что одна из его жертв фактически была еще грудным ребенком, но в подтверждение этого у меня были только слова Билла Теркотта.

В конце концов, у меня возникла догадка, что я хочу уравновесить действие, от которого мне теперь плохо (неважно, насколько оно было необходимым), другим действием, которое наградило бы меня хорошими чувствами. Итак, вместо того чтобы направиться в Бостон, я съехал из автомагистрали в Оберне и повел машину на запад, в озерный край Мэна. Прежде чем упала ночь, я прибыл к берегу, где когда-то жил Эл. Самый большой из четырех приозерных коттеджей я снял за смехотворную внесезонную плату.

Те две недели были, вероятно, самыми лучшими в моей жизни. Я не видел никого, кроме пары, которая посещала местную лавку, где я дважды в неделю покупал себе еду, а также мистера Винчела, которому принадлежали коттеджи. Каждое воскресенье он наведывался, чтобы удостовериться, что у меня все в порядке, и мне хорошо. Каждый раз я утвердительно отвечал на эти его вопросы, и это не было враньем. Он дал мне ключ от бокса со снаряжением, и каждое утро и каждый вечер, когда вода была спокойной, я доставал оттуда каноэ. Помню, в один из таких вечеров я смотрел, как полная луна всходит беззвучно над деревьями, как она проторивает серебряную тропинку через озеро, как зеркальное отражение моего каноэ висит подо мной, словно утонувший двойник. Где-то прокричала гагара, ей ответил друг или, может, кавалер. Вскоре и другие гагары присоединились к разговору. Я положил весло и просто сидел там, в трехстах ярдах от берега, смотрел на луну и слушал разговор птиц. Помню, я еще подумал: если где-то существует рай и он не похож на это место, то мне туда вовсе не хочется.

Начали расцветать прощальные цвета — сначала стыдливый желтый, далее оранжевый, потом бесстыже-кокетливый огненно-красный, в то время, как осень сжигала очередное мэнское лето. Там в картонных коробках было полно уцененных книжек без переплетов, и я, вероятно, прочитал их дюжины три, а то и больше: загадочные истории Эда Мак-Бейна, Джона Д. Мак-Доналда, Честера Хаймса и Ричарда С. Пратера; слезливые мелодрамы наподобие «Пейтон Плейс» и «Надгробие для Денни Фишера»; вестерны без счета; и один научно-фантастический роман под названием «Охотники на Линкольна», в котором путешественники во времени старались записать «утраченную» речь Абрахама Линкольна[289].

Когда не читал и не плавал на каноэ, я гулял в лесу. Долгими осенними днями, по-большей части, туманными и теплыми. Пересыпанные золотистой пыльцой, косые лучи солнца сквозь деревья. Ночью такая безграничная тишина, что казалось, она дрожит эхом. Мало машин проезжали по дороге № 114, а после десяти вечера совсем ни одной. После десяти эта часть мира, где я нашел себе отдых, принадлежала только гагарам и ветру в соснах. Мало-помалу образ мертвого Фрэнка Даннинга на родительской могиле начал стираться, и я понял, что все реже невольно вспоминаю, как в усыпальне Трекеров накинул все еще тлеющую сувенирную подушку ему на открытые глаза.

Под конец октября, когда последняя листва кружила вниз с деревьев, а ночная температура начала падать до тридцати[290], я начал заезжать в Дерам, чтобы получить представление об окраинах Бови-Хилла, где через две недели должны были прозвучать выстрелы. Удобным ориентиром оказался тот Дом собраний друзей, о котором упоминал Эл. Недалеко от него стояло наклоненное над дорогой мертвое дерево, вероятно, то же самое, с которым боролся Эл, когда туда подъехал уже одетый в свой оранжевый охотничий жилет Эндрю Каллем. Я также задумал найти дом этого случайного стрелка и отследить его вероятный путь оттуда в Бови-Хилл.

Мой план на самом деле не был планом; я просто двигался по прежде протоптанных Элом следах. Я отправлюсь в Дерам рано утром, поставлю машину возле упавшего дерева, потолкаю его, а потом, когда подъедет и включится Эндрю Каллем, сымитирую сердечный приступ. Однако после того как я вычислил дом Каллема, мне захотелось остановиться в полумилях оттуда и попить чего-нибудь холодненького в магазине Брауни и там, в витрине я увидел плакат, который вдохновил меня идеей. Идея была сумасшедшей, но в каком-то смысле соблазнительной.

Сверху на постере шел заголовок: РЕЗУЛЬТАТЫ ЧЕМПИОНАТА ПО КРИББИДЖУ ОКРУГА АНДРОСКОГГИН[291]. Ниже был список приблизительно из пятидесяти имен. Победитель турнира, из Западного Майнота[292], набрал десять тысяч «колышков» — неизвестно, что это такое. Вслед за ним шел другой, со счетом девять тысяч пятьсот. Третье место, с 8722 колышками — это имя было обведено красным, что и привлекло, прежде всего, мое внимание — занял Энди Каллем.

Случайные совпадения происходят, но я привык верить, что на самом деле так бывает очень редко. Что-то чем-то руководит, не так ли? Где-то во вселенной (или вне нее) работает какая-то огромная машина, вращая свои непостижимые колеса.

На следующий день я вновь приехал к дому Каллема, на этот раз где-то около пяти вечера. Поставил машину сразу позади его «Форда» — универсала с деревянной кабиной и подошел к двери.

На мой стук открыла миловидная леди в фартуке с рюшами, на сгибе локтя она держала ребенка, мне хватило одного взгляда на них, чтобы понять, что я все правильно делаю. Так как пятнадцатого ноября жертвой должна была стать не только Каролин Пулен, просто она была единственной, кому судилось оказаться в инвалидном кресле.

— Слушаю?

— Мое имя Джордж Эмберсон, мэм, — дотронулся я до краешка шляпы. — Разрешите поинтересоваться, могу ли я поговорить с вашим мужем?

Конечно же, я получил такую возможность. Он уже появился позади своей жены и обнял ее за плечи. Молодой парень, которому не исполнилось еще и тридцати лет, с выражением вежливого любопытства на лице. Ребенок потянулся к его лицу, Каллем поцеловал ему пальчики, и она засмеялась. Потом он протянул мне руку, и я ее пожал.

— Чем могу вам помочь, мистер Эмберсон?

Я показал доску для криббиджа.

— Я узнал у Брауни, что вы незаурядный игрок. У меня есть к вам предложение.

Миссис Каллем заволновалась.

— Мы с мужем принадлежим к методистской церкви, мистер Эмберсон. Турниры — это просто развлечение. Он выиграл этот приз, и я его всегда полирую, чтобы хорошо выглядел на каминной полке, но если вы хотите играть в карты на деньги, вы посетили не тот дом. — Она улыбнулась. Я увидел, что ей это стоило усилий, но все равно, улыбка у нее была доброй. Мне нравилась эта женщина. Они оба мне нравилась.

— Она права, — Каллем заговорил извинительно, тем не менее, твердо. — Когда-то я играл по пенни за колышек, когда еще работал в лесу, но это было еще до того, как я встретил Марни.

— Я же не сумасшедший, чтобы с вами играть на деньги, — возразил я, — так как я вообще не умею играть. Но хочу научиться.

— Ну, в таком случае, заходите, — пригласил он. — С удовольствием вас научу. Это не отнимет более пятнадцати минут, а у нас еще целый час до того времени, когда мы обычно садимся ужинать. И если вы умеете прибавлять до пятнадцати и считать до тридцати одного, вы уже умеете играть в криббидж.

— Уверен, что там есть кое-что побольше, чем просто счет и добавление, так как иначе бы вы не заняли третье место в турнире округа Андроскоггин, — сказал я. — Фактически, мне и нужно кое-что побольше, чем просто научиться правилам игры. Я хочу приобрести у вас один день вашего времени. Пятнадцатое ноября, если быть точным. Скажем, с десяти утра до четырех после полудня.

Теперь на лице его жены отразился испуг. Она прижала ребенка к груди.

— За шесть часов вашего времени я заплачу вам двести долларов.

Каллем насупился:

— Что за игру вы задумали, мистер?

— Надеюсь, только криббидж. — Этого, впрочем, не было достаточно. Я видел это по их лицам. — Послушайте, я даже не буду стараться вас убеждать, что в моем предложении нет ничего другого, кроме его самого, но если бы я попробовал все объяснить, вы бы решили, что я сумасшедший.

— Я уже так думаю, — произнесла Марни Каллем. — Энди, скажи ему, чтобы уходил отсюда.

Я повернулся к ней.

— В этом нет ничего плохого, ничего незаконного, это не какое-то мошенничество, тут нет скрытой угрозы. Клянусь. — Тем не менее, сам я уже думал, что ничего не выйдет, хоть буду клясться я, хоть нет. Глупая оказалась идея. Подозрения Каллема должны еще и удвоиться, когда он увидит меня пятнадцатого числа около Дома собраний друзей.

Тем не менее, я не прекратил нажима. Это было то, чему я научился в Дерри.

— Всего лишь криббидж, — сказал я. — Вы учите меня игре, мы играем несколько часов, я даю вам две сотни баксов, и мы расходимся друзьями. Что на это скажете?

— Откуда вы, мистер Эмберсон?

— Из северной части штата, приехал недавно из Дерри. Занимаюсь коммерческой недвижимостью. Сейчас, перед тем, как отправиться дальше на юг, отдыхаю на озере Себаго. Желаете услышать какие-то имена? Рекомендации, так бы сказать? — Я улыбнулся. — От людей, которые подтвердят вам, что я не сумасшедший?

— В охотничий сезон он каждое воскресенье ходит у лес, — сообщила миссис Каллем. — Это единственный день, когда у него есть такая возможность, так как всю неделю он работает, и возвращается домой, когда уже так близко до сумерков, что и ружье заряжать не следует.

Смотрела она так же недоверчиво, но теперь я заметил в ее взгляде еще кое-что, что-то такое, что дарило мне надежду. Когда ты молодая и у тебя есть ребенок, а твой муж занимается ручным трудом, на что указывали его мозолистые, потресканные ладони, двести баксов — это немало продуктов. Или в 1958 году — две с половиной ежемесячные выплаты за дом.

— Я мог бы и пропустить один день охоты, — заметил Каллем. — Рядом и так уже все подчищено, Бови-Хилл — единственное место, где еще можно ухлопать этого чертового оленя.

— Следите за своим языком возле ребенка, мистер Каллем, — сказала его жена. Тоном резким, но, когда муж поцеловал ее в щеку, она улыбнулась.

— Мистер Эмберсон, мне надо поговорить с женой, — сказал Каллем. — Вы не против постоять, подождать на крыльце пару-тройку минут?

— Я еще лучше сделаю, — сказал я. — Я поеду к Брауни и заряжусь. — Зарядом большинство Деррийцев называли содовую. — Могу привезти вам попить чего-нибудь освежающего.

Они, поблагодарив, отказались, и Марни Каллем закрыла дверь перед моим носом. Я поехал к Брауни, где купил себе «Апельсиновый крэш»[293], а для маленькой девочки лакричных ирисок, которые, как я думал, ей должны понравиться, если, конечно, ей уже можно такое кушать. Каллемы меня выставят, подумал я. Деликатно, с извинениями, тем не менее, твердо. Я для них чудак с чудаческим предложением. У меня была надежда, что изменение прошлого на этот раз будет происходить легче, так как Эл тут его уже дважды изменял. На самом деле, все оказалось совсем не так.

Меня ждал сюрприз. Каллем сказал «да», и его жена разрешила мне самому дать конфетку малышке, которая приняла ее с радостным угуканьем, начала сосать, а потом, словно гребешком, чесать ею себе волосы. Они даже предложили мне остаться поужинать с ними, от чего я отказался. Я предложил Энди Каллему задаток пятьдесят долларов, от чего отказался он … но его жена настояла, чтобы он взял эти деньги.

Назад до Себаго я вел машину с радостным сердцем, но когда вновь ехал в Дерам утром пятнадцатого ноября (белые поля были покрыты таким толстым слоем инея, что ряженные в оранжевое охотники, которых там бродило уже видимо-невидимо, оставляли на них следы), мое расположение духа изменилось. «Он позвонил по телефону в полицию штата или местному констеблю, — думал я, — и пока меня будут подвергать допросу в ближайшем полицейском участке, стараясь выяснить, какого сорта я псих, Каллем отправится на охоту в лес Бови-Хилл».

Но на подъездной аллее не стояло полицейской машины, только «Форд» — деревяшка Энди Каллема. С моей новенькой доской для криббиджа в руках я подошел к двери. Открыв мне, он спросил:

— Готов к обучению, мистер Эмберсон?

— Да, сэр, готов, — улыбнулся я.

Он повел меня на заднюю веранду; не думаю, чтобы его хозяйка хотела видеть меня в доме вместе с собой и ребенком. Правила были простые. Колышками выставлялись очки, за игру надо было сделать два круга по доске. Я узнал, что такое правильный валет и двойные ряды, что значит застрять в яме и о «мистическом числе девятнадцать», как его называл Энди, или иначе — невозможная взятка. Потом мы играли. Я сначала следил за счетом, но бросил, когда Каллем вырвался вперед на четыре сотни пунктов. Раз за разом, когда откуда-то слышался выстрел какого-нибудь охотника, Каллем смотрел в сторону леса, который начинался за его маленьким задним двором.

— В следующее воскресенье, — произнес я в один из таких моментов. — Вы точно будете там, в следующее воскресенье.

— Может задождить, — ответил он, но тут же и рассмеялся. — На что жаловаться? Я развлекаюсь и одновременно зарабатываю деньги. А у вас все лучше получается, Джордж.

В полдень Марни подала нам ленч — большие сэндвичи с тунцом и по чашке домашнего томатного супа. Ели мы в кухне, а когда закончили, она предложила перенести нашу игру вовнутрь, в дом. Решила, что я не опасен, в конце концов. От этого я почувствовал себя счастливым. Хорошие они были люди, эти Каллемы. Красивая пара с красивым ребенком. Я вспоминал их иногда, когда Ли и Марина Освальд кричали один на другого в их мерзкой квартирке… или когда видел, по крайней мере, однажды так было, как они вынесли свои дебаты на улицу. Прошлое стремится к гармонии с собой; оно старается найти внутреннее равновесие и преимущественно делает это успешно. На одном конце качели-балансира находились Каллемы, на противоположном — Освальды.

А Джейк Эппинг, известный также как Джордж Эмберсон? Он был переломным моментом.

Под конец нашего марафонского турнира я выиграл первый раз. Через три игры, за несколько минут до четырех часов, я уже обыграл его буквально вхлам, и даже засмеялся от удовольствия. Маленькая Дженна засмеялась вслед за мной, а потом наклонилась со своего высокого стула и по-дружески потянула меня за волосы.

— Ты смотри! — всхлипывал я, хохоча. Троица Каллемов смеялась вместе со мной. — На этом я и остановлюсь! — Я достал портмоне и положил на застеленный клеенкой стол три пятидесятки. — Это было достойно каждого цента!

Энди пододвинул деньги ко мне.

— Положите их назад в свой кошелек, где им и место, Джордж. Я получил очень большое удовольствие, чтобы еще брать с вас за это деньги.

Я кивнул, словно соглашаюсь, и тогда пододвинул банкноты к Марни, которая их тут же забрала.

— Благодарю вас, мистер Эмберсон, — укоризненно взглянула она на своего мужа, а потом вновь на меня. — У нас есть на что их израсходовать.

— Хорошо, — я встал и потянулся, услышав, как затрещало в позвоночнике. Где-то — милях в пяти отсюда, а может, и в семи — Каролин Пулен с отцом садились сейчас в свой пикап с надписью на дверце: ПУЛЕН: СТРОИТЕЛЬНЫЕ И СЛЕСАРНЫЕ РАБОТЫ. Может, подстрелили они оленя, а может, и нет. В любом случае, верил я, они прекрасно провели этот день в лесу, наговорились обо всем, о чем могут говорить отец с дочерью, ну это и хорошо.

— Оставайтесь ужинать, Джордж, — пригласила Марни. — Я приготовила бобы с сосисками.

Ну, я и остался, а потом мы смотрели новости по маленькому настольному телевизору Каллемов. Во время охоты случился небольшой инцидент в Нью-Хэмпшире, но, ни одного в Мэне. Я разрешил Марни уговорить себя на вторую порцию ее яблочного пирога, хотя был уже такой переполненный, что едва не лопнул, а потом встал и искренне поблагодарил их за гостеприимство.

Энди Каллем протянул мне руку:

— В следующий раз мы сыграем бесплатно, согласны?

— Будьте уверены. — Не будет у нас следующего раза, и мне казалось, он и сам это понимает.

И его жена тоже это понимала, как оказалось. Она перехватила меня в тот момент, когда я уже садился в свой автомобиль. Ребенка она закутала в одеяло и нацепила ей на голову шапочку, но самая Марни была без пальто. Я видел ее дыхание, видел, как она дрожит.

— Миссис Каллем, возвращайтесь в дом, пока не простудились до смер…

— От чего вы его спасли?

— Не понял?

— Я знаю, что вы ради этого приехали. Я молилась об этом, пока вы с Энди играли там, на веранде. Господь дал мне ответ, но не весь ответ. От чего вы его спасли?

Я положил ладони ей на дрожащие плечи и посмотрел в ее глаза.

— Марни…если бы Господь хотел, чтобы вы знали все, Он бы, наверное, вам все поведал.

Вдруг она обхватила меня руками и сжала в объятиях. Удивленный, я тоже обнял ее. Зажатая между нами крошка Дженна радостно захохотала.

— Что бы это ни было, я признательна вам, — прошептала Марни мне в ухо. От ее теплого дыхания меня обсыпало морозом.

— Иди домой, дорогуша. Ведь насквозь замерзнешь.

Приоткрылась передняя дверь. На крыльце с жестянкой пива появился Энди.

— Марни? Марн?

Она отступила. Глаза большие, темные.

— Господь привел к нам ангела-хранителя, — произнесла она. — Я не расскажу никому, я буду держать это в душе. Я поразмыслю об этом в своем сердце. — И она поспешила по дорожке туда, где ее уже ждал муж.

«Ангел». Я услышал это уже второй раз и взвешивал это слово в сердце, лежа в ту ночь в своем котеджике, ожидая сна, и на следующий день, когда дрейфовал в каноэ по тихому воскресному озеру под холодным синим небом, которое склонялось в сторону зимы.

Ангел-хранитель.

В понедельник семнадцатого ноября я увидел, как завихряются первые снежинки, и воспринял это как знак. Я собрался, поехал в поселок Себаго и нашел мистера Винчела, тот пил кофе с пончиками в кафе «Лейксайд» (в 1958 году народ ел много пончиков). Я отдал ему ключи, сказав, что чудесно провел время, восстановил свои силы. Лицо его просветилось.

— Это хорошо, мистер Эмберсон. Так оно и должно быть. Вы заплатили до конца месяца. Дайте мне адрес, по которому я могу выслать вам остаток за две неиспользованные вами недели, чек я положу в конверт.

— У меня нет никакой уверенности, где именно буду находиться, пока начальство в центральном офисе не решит этого своим корпоративным умом, — ответил я. — Но я обязательно вам напишу. — Путешественники через время часто врут.

Он протянул мне руку.

— Приятно было вам помочь.

Я ее пожал.

— Мне у вас было не менее приятно.

Я сел за руль и отправился на юг. В ту ночь я ночевал в бостонском «Паркер-хаусе»[294], предварительно побывав в знаменитой «Боевой зоне»[295]. После недель мира на Себаго неон резал мне по глазам, а толпы гуляк — по большей части молодых, преимущественно мужчин, немало из них в военной форме — породили во мне агорафобию, но вместе с тем и ностальгию по тем мирным вечерам в западному Мэне, когда магазины закрываются в шесть, а после десяти прекращается всякое движение на дорогах.

Следующую ночь я провел в отеле «Харрингтон», в Округе Колумбия[296]. Через три дня я уже был на западном побережье Флориды.

Раздел 12

На юг меня вело шоссе № 1[297]. Я поел во многих придорожных ресторанах с обязательной «маминой домашней кухней», в тех заведениях, где «Голубая спецтарелка», включительно с фруктовым салатом для начала и тортом с мороженым на десерт, стоила восемьдесят центов[298]. Я не увидел ни одной вывески фаст-фуда, если не считать заведения Говарда Джонсона с их 28-ю вкусами и Простаком Саймоном[299] на логотипе. Я видел отряд бойскаутов, которые во главе со своим скаутмастером палили костер из опавших листьев; я видел женщин в комбинезонах и калошах, которые снимают белье посреди внезапно испортившегося дня, когда вот-вот начнется дождь; я видел длинные пассажирские поезда с названиями «Южный летун» и «Звезда Тампы», которые мчатся в те американские земли, куда не должна сунуться зима. Я видел стариков, которые сосут свои трубки, сидя на лавках, на площадях маленьких городов. Я видел миллион церквей и кладбищ, где, по крайней мере, сотня прихожан стояли вокруг еще разрытой могилы и пели «Старый грубый крест»[300]. Я видел людей, которые строят сараи. Я видел, как люди помогают людям. Двое таких в пикапе остановились помочь мне, когда сорвало крышку радиатора у моего «Санлайнера» и я рядом с ним, поломанным, стоял на обочине дороги. Это было в Вирджинии, около четырех дня, и один из них спросил у меня, есть ли у меня место, где мне переночевать. Я могу себе вообразить, что похожее могло случиться и в 2011 году, но с натяжкой.

И еще одно. В Северной Каролине я остановился заправиться в «Хамбл Ойл»[301], а сам пошел в туалет, который находился за углом. Там было две двери и три таблички. Аккуратными буквами выведено МУЖЧИНЫ на одной и ЛЕДИ на второй. Третья табличка была указателем на стене. Стрелка указывала на заросший кустарниками буерак позади автозаправки. На ней было написано ЦВЕТНЫЕ. Заинтригованный, я пошел вниз по тропе, двигаясь боком в тех местах, где безошибочно угадывалось зелено-бурая, с жирным блеском, листва ядовитого плюща. Я надеялся, что матушки и папеньки, которые должны водить сюда своих детей в туалет, который ждет их где-то там, внизу, способны распознать эти опасные кусты, так как в конце пятидесятых большинство детей носили короткие шорты.

Никакого туалета там не оказалось. В конце тропы я увидел лишь узкий ручей, через который была переброшена доска, которая лежала на паре потресканных бетонных столбиков. Мужчина, чтобы ему помочиться, мог встать прямо на берегу ручья, расстегнуть ширинку, и вперед. Женщина могла, держась за какой-нибудь куст (конечно, если тот не был ни ядовитым плющом, ни ядовитым дубом), сесть наприсядки. На доску надо было садиться тому, кто хотел покакать. Хоть бы и в ручей.

Если я где-то навеял вам впечатление, что в 1958-м все было, как в сериале о Энди и Опи[302], вспомните об этой тропе, о'кей? Той, что ведет через заросли ядовитого плюща. И о доске через ручей.

Поселился я в шестидесяти милях южнее Тампы[303], в городке Сансет Пойнт. За восемьдесят долларов в месяц я снял себе домик-раковину на самом красивом и (самом пустынном) пляже из всех, которые я только видел. На моей полоске песка стояло еще четыре подобных бунгало, все такие же скромные, как и мой домик. Тех ново-гоблинских дуро-имений, которые, словно бетонные поганки, разрослись в этой части штата позже, я не увидел там ни одного. Был там супермаркет в десяти милях на юг, в Нокомысе, и сонный торговый квартал в Винисе[304]. Шоссе № 41, которое здесь называют Тамиами Трейл[305], тогда было похоже, скорее, на какую-то сельскую дорогу. По нему надо было ездить не спеша, по крайней мере, с наступлением сумерек, так как там любили прогуливаться аллигаторы с броненосцами. Между Сарасотой и Винисом еще попадались фруктовые палатки и придорожные мини-базарчики, стояла парочка баров, был и танцзал под названием «У Блэки». За Винисом, братишка, ты по большей части уже оставался наедине с самим собой, по крайней мере, пока не доезжал до Форт-Маерса[306].

Я лишил Джорджа Эмберсона образа агента по недвижимости. Весной 1959 года Америка вошла в застойный период. На флоридском побережье Мексиканского залива все всё продавали, и никто ничего не покупал, поэтому, Джордж Эмберсон стал тем, кем когда-то вообразил его Эл: жаждущим писательской карьеры парнем, чей умеренно зажиточный дядюшка оставил ему достаточно на жизнь, по крайней мере, на некоторое время.

Я действительно писал, и не один текст, а два. Утро, на свежую голову, у меня начиналось с работы над рукописью, которую вы сейчас читаете (если вообще там есть вы). Вечерами я работал над романом, которому дал временное название «Город убийства». Под городом имелся в виду, конечно же, Дерри, хотя в моей книжке он имел название Досен. Начал я его исключительно как декорацию, чтобы было чем прикрыться, если у меня появятся друзья и кто-то из них попросит показать ему, над чем я работаю («утренний манускрипт» я прятал в стальном сейфике у себя под кроватью). Постепенно «Город убийства» превратился в нечто большее, чем камуфляж. Мне начало казаться, что этот текст действительно чего-то достоин, и зародилась мечта увидеть его когда-то опубликованным.

Где-то час на воспоминания утром и приблизительно час на роман вечером, итак, у меня оставалось уйма времени, которое требовало заполнения. Я пробовал рыбачить, и рыбы, которая буквально требовала, чтобы ее выловили, там было до черта, но мне такое не понравилось, и я бросил это дело. Гулять пешком приятно было на рассвете, и когда уже садилось солнце, но вовсе не посреди раскаленного дня. Я стал регулярным посетителем единственного в Сарасоте книжного магазина, а также проводил длинные (и преимущественно счастливые) часы в крохотных библиотеках Нокомыса и городка Оспри.

Я также вновь и вновь перечитывал Элов материал об Освальде. Наконец-то мне показалось, что эта привычка есть не что иное, как навязчивая мания, и я спрятал эту тетрадь в сейфик, под мой «утренний манускрипт». Я называл заметки Эла исчерпывающими, и именно такими они мне тогда и казались, тем не менее с течением времени — этой конвейерной ленты, на которой все мы вынуждены ехать, — которая поднимала меня все ближе и ближе к пункту, где моя жизнь должна была пересечься с будущим молодым убийцей, они начали казаться уже не совсем такими. В них зияли прорехи.

Время от времени я проклинал Эла за то, что тот принудил меня броситься сломя голову в эту миссию, тем не менее, в более ясном состоянии ума я сознавал, что никакой разницы не было бы, если бы у меня было дополнительное время на подготовку. В таком случае все могло быть даже хуже и Эл это, вероятно, понимал. Даже если бы он не убил себя, у меня были бы разве что пара недель, а сколько книжек было написано о ходе событий, которые привели к тому дню в Далласе? Сто? Три сотни? Наверное, где-то под тысячу. Некоторые авторы соглашались с мнением Эла, что Освальд действовал самостоятельно, некоторые доказывали, что он был частью разветвленного заговора, некоторые упрямо уверяли, что он вообще не нажимал курок и был именно тем, кем он назвал себя после ареста — козлом отпущения. Совершив самоубийство, Эл забрал с собой наибольший недостаток грамотея: называть колебания исследованием.

Изредка я наезжал в Тампу, где осторожные расспросы привели меня к букмекеру по имени Эдуардо Гутьерэс. Только убедившись, что я не коп, он начал радушно принимать мои ставки. Сначала я поставил на то, что в чемпионате-59 «Миннеаполис Лейкерз» побьют «Селтикс», заработав таким образом себе честную репутацию придурка[307]; «Озерные из Миннеаполиса» не выиграли ни одного матча. Также я поставил четыре сотни на «Канадцев», на то, что они в Кубке Стэнли победят «Кленовые листья», и выиграл[308]… но почти столько же, сколько и проиграл. Сущие копейки, коллега, как сказал бы мой друг Чез Фрати.

Единственный большой улов у меня случился весной 1960 года, когда я сыграл на то, что Венецианский Путь победит Страждущего Гуляку, главного фаворита Кентуккийского дерби[309]. Гутьерэс сказал, что примет одну тысячу с коэффициентом четыре против одного, а каждые две тысячи — пять против одного. Выполнив все уместные моей репутации вздохи, я остановился на втором предложении и, соответственно, стал богаче на десять тысяч долларов. Выигрыш он выплачивал мне в хорошем настроении, не хуже Фрати, хотя стальной блеск играл в его глазах, что мне было как-то по хрен.

Гутьерэс был кубинцем, который, вероятно, не весил и ста сорока фунтов[310], да и то в намоченном состоянии, но он когда-то принадлежал к нью-орлеанской мафии, которой в те дни правил лихой парень Карлос Марчелло. Эту сплетню я услышал в бильярдном салоне, который находился по соседству с парикмахерской, в которой Гутьерэс вел свой букмекерский бизнес (а в задней комнате также бесконечную игру в покер под фотопортретом слегка одетой Дианы Дорс[311] на стене). Мужчина, с которым я гонял в «девятку», наклонился ко мне и, оглянувшись вокруг, чтобы убедиться, что никто не крутится возле нашего углового стола, прошептал: «А вы же знаете, как говорят о мафии, Джордж… если вошел, то уже не выйдешь».

Я бы охотно побеседовал с Гутьерэсом о его жизни в Новом Орлеане, но считал неразумным выказывать лишнее любопытство, особенно после того большого выигрыша на лошадиных бегах. Если бы даже отважился — если бы сумел придумать какой-нибудь деликатный способ затронуть эту тему, — я бы спросил Гутьерэса, знал ли он другого знаменитого члена организации Марчелло, бывшего боксера Чарльза «Датца» Мерета. Почему-то мне казалось, что Гутьерэс ответил бы утвердительно, так как прошлое стремится к гармонии с собой. Жена Датца Мерета была сестрой Маргариты Освальд. А, сам он, соответственно, приходился дядей Ли Харви Освальду.

Как-то весной 1959 года (во Флориде бывает весна; местные мне говорили, что иногда она продолжается целую неделю) я открыл почтовый ящик и увидел карточку-сообщение из публичной библиотеки Нокомыса. Я перед тем записался в очередь на новый роман Бада Шульберга «Разочарованный»[312], и тот как раз появился. Прыгнув в свой «Санлайнера» — самый лучший автомобиль для местности, которая позже станет известной, как Солнечное Побережье, — я поехал за книгой.

Выходя из библиотеки, я заметил на доске объявлений в фойе новый плакатик. Его тяжело было не заметить; на ярко-голубом фоне был нарисован человечек, который смотрит на огромный термометр, который показывает десять градусов ниже нуля[313]. ПРОБЛЕМЫ С УРОВНЕМ ОБРАЗОВАНИЯ? — спрашивал плакат. УНИТАРНЫЙ КОЛЛЕДЖ В ОКЛАХОМЕ ПРЕДОСТАВЛЯЕТ ВАМ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОЛУЧИТЬ ДИПЛОМ ПО ПОЧТЕ! ДЕТАЛИ ПРИ ПЕРЕПИСКЕ!

Унитарный колледж в Оклахоме…в этом чувствовалось что-то более скользкое, чем макрель, но объявление подсказало мне идею. Прежде всего, благодаря моей скуке. Освальд все еще служит в морской пехоте, откуда его демобилизуют лишь в сентябре, да и тогда он отправится в Россию. Первым его жестом будет попытка отказаться от американского гражданства. Ему это не удастся, но после демонстративной — и, вероятно, фальшивой — попытки самоубийства в одном из московских отелей, россияне разрешат ему остаться в их стране. «На испытательный срок», так бы сказать. Там он пробудет тридцать месяцев или около того, будет работать на радиозаводе в Минске. И на одной вечеринке встретит девушку по имени Марина Прусакова. «Красное платье, белые балетки, — написал Эл в своей тетради. — Хорошенькая. Одетая для танцев».

Удачи ему, но мне-то что делать тем временем? Унитарный колледж предлагал хоть какое-то занятие. Я написал туда, спрашивая о деталях, и получил немедленный ответ. Их каталог предлагал невероятно богатый набор разнообразных сертификатов. Интересно было узнать, что за триста долларов (денежной наличностью или переводом) я могу получить диплом бакалавра по английскому языку и литературе. Все, что мне надо было сделать, это сдать тест, который состоял из пятидесяти вопросов с вариантами ответов.

Я послал заявку и перевел деньги, мысленно поцеловав на вечное прощание мои три сотни. Через две недели я получил из Унитарного колледжа тоненький конверт из манильской бумаги. Внутри содержалось два расплывчато напечатанных на мимеографе листа бумаги. Вопросы были прекрасные. Вот два моих любимых.

Насладившись вволю этим прекрасным тестом, я заполнил соответствующие квадратики (раз за разом выкрикивая: «Да вы меня точно дурите!») и отослал его в Энид, штат Оклахома[315]. Соответствующей карточкой меня поздравили со сдачей экзамена. После уплаты дополнительных пятидесяти долларов «административного взноса» я получил сообщение, что мне вышлют диплом. Как меня проинформировали, и чудо — так оно и вышло. Сам диплом имел намного лучший вид, чем те тесты, особенно поражала золотая печать на нем. Когда я подал этот диплом представителю школьного совета округа Сарасота, этот умник принял его без вопросов и внес мое имя в список кандидатов на подмену.

Так я вновь стал учителем и каждую неделю в течение 1959–1960 академического года имел один-два рабочих дня. Хорошо было вернуться к делу. Мне нравились ученики — ребята с плоскими стрижками, девушки с волосами, завязанными в хвостики и в юбках до середины икр, — хотя больно было осознавать, что в разных классных комнатах я вижу лица сплошь и только ванильных оттенков[316]. Та работа на подмене фактически вновь раскрыла базовую подоплеку моей личности: хоть мне и нравится писать, и я для себя открыл, что у меня это выходит хорошо, но больше всего я люблю все-таки учить. Это дело наполняло меня чем-то таким, чего я не могу объяснить. Если бы даже захотел. Объяснение — это такая дешевая поэзия.

Самый лучший день в моей работе на подмене случился в средней школе Западной Сарасоты после того, как я пересказал классу основной сюжет «Над пропастью во ржи» [317] (книжки, которую, конечно, не разрешено было держать в школьный библиотеке и которую конфисковали бы, если бы кто-то из учеников принес ее в те священные залы), и тогда попросил их обсудить главные претензии Голдена Колфилда: что школа, взрослые и вообще американская жизнь является сплошным лицемерием. Дети начали понемногу, тем не менее, к тому времени, когда прозвенел звонок, все уже старались говорить одновременно, а с полдесятка самых буйных, рискуя опоздать на следующий урок, излагали свои окончательные мысли о том, что они считают неправильным в том обществе, где сейчас живут, и о том будущем, которое планируют для них их родители. Горящие глаза, раскрасневшиеся от возбуждения щеки. Я не сомневался, что в окрестных книжных магазинах вспыхнет спрос на определенную небольшую книжечку в мягкой красной обложке. Последним остался мускулистый парень в футбольном свитере. На вид он мне напомнил Муса Мэйсона из комиксов Арчи[318].

— Я так хо’ел бы, если бы вы были у нас у'се время, мистер Эмберсон, — произнес он с мягким южным акцентом. — Вы мне по душе бо’ше всего.

Я оказался ему не просто по душе, а больше всего. Ничто не сравнится с тем, как услышать такое от семнадцатилетнего мальчика, у которого вид был, словно он впервые проснулся за всю свою ученическую карьеру.

Позже, в тот же месяц меня вызвал в свой кабинет директор, где, предложив мне ко’а-колу, он начал с каких-то любезностей, а потом спросил: «Сынок, ты бунтарь?» Я заверил его, что нет, сказал, что я голосовал за Айка[319]. Его это, казалось, удовлетворило, но он посоветовал мне в будущем придерживаться «принятого списка литературы для чтения». Изменяются и прически, и длина юбок, и сленг, но школьные администраторы? Никогда.

Раз на лекции в колледже (это было в Мэнском университете, настоящем учебном заведении, где я когда-то получил настоящий диплом бакалавра) профессор психологии высказал предположение, что у людей действительно есть шестое чувство. Он называл его чувством спинного мозга и доказывал, что лучше всего оно развито у мистиков и преступников. Я никакой не мистик, тем не менее, был беглецом из собственного времени и убийцей (сам я мог считать расстрел Фрэнка Даннинга заслуженным, но полиция, несомненно, не согласилась бы с моей точкой зрения). Если это не делало меня преступником, то, что еще надо другое?

— Мой совет в ситуациях, когда вас охватывает чувство, будто вам угрожает какая-то опасность, — говорил в тот день 1995 года профессор, — прислушайтесь к своему спинному мозгу.

Именно это я и сделал в июле 1960. Меня все больше беспокоил Эдуардо Гутьерэс. Сам по себе мелкий тип, но следует учитывать его вероятные связи с мафией…и тот блеск в его глазах, когда он платил мне выигрыш на лошадиных бегах, который мне теперь казался по-идиотски чрезмерным. Зачем я его подстроил, когда мне еще так далеко до банкротства? Не из жадности; думаю, это было больше похоже на реакцию хорошего отбивающего, когда ему летит безумно крученый мяч. В некоторых случаях просто невозможно удержаться от того, чтобы не выбить его за забор. Я «свинганул», как любил высказываться в своих цветистых радиокоментарях Лео «Губа» Дьюрошер[320], а теперь об этом жалел.

Я сознательно проиграл две последних ставки у Гутьерэса, из всех моих сил стараясь выглядеть придурком, обычным игроком, которому один раз посчастливилось, а теперь фортуна вновь повернулась к нему задом, тем не менее спинное чувство подсказывало мне, что мое актерство малоубедительно. Спинному чувству не понравилось, когда Гутьерэс начал поздравлять меня: «О, глядите-ка! Вот и мой янки из Янкиленда». Не просто янки, а мой янки.

Предположим, он приставит какого-то из своих друзей, любителей покера, чтобы тот проследил за мной от Тампы до Сансет Пойнта? А возможно ли, чтобы он отправил кого-то из других своих друзей по покеру — или парочку мускулистых парней, которые стремятся вылезти из-под какого-нибудь долгового пресса, которым может их давить этот аллигатор-ростовщик Гутьерэс — на деликатную спасательную операцию по доставанию того, что еще осталось от тех десяти тысяч? Мой головной мозг уверял, что это никчемный сюжетный ход из тех, что показывают в идиотских шоу на подобие «77 Сансет Стрип»[321], но позвоночник утверждал кое-что другое. Позвоночник мне говорил, что человечек с редеющими волосами вполне способен дать зеленый свет вламыванию в дом и приказать своим друзьям избить меня в говно, если я буду оказывать сопротивление. Мне не импонировало оказаться побитым и не импонировало быть ограбленным. Больше всего я не желал рисковать тем, что в руки связанного с мафией букмекера могут попасть мои бумаги. Мысль о бегстве с зажатым между ногами хвостом мне тоже не нравилась, но, черт побери, рано или поздно я все равно должен был прокладывать себе путь в Техас, и почему не сделать это пораньше? Кроме того, осторожность — главная составляющая отваги. Я запомнил это, еще сидя на коленях у матери.

Итак, после одной почти полностью бессонной ночи в июле, когда сонарные попискивания спинного мозга звучали особенно громко, я упаковал свое имущество (сейф с моими мемуарами и денежной наличностью я спрятал под запасным колесом в багажнике «Санлайнера»), оставил записку и последний чек хозяину дома и взял курс по шоссе № 19 на север. Первую ночь в дороге я провел в маленьком автокемпинге в Де-Фьюниак Спрингс[322]. В сетках зияли дыры, и пока я не выключил единственную в моей комнате лампочку (она, голая, свисала с потолка на длинном проводе), меня обседали москиты величиной с самолеты-истребители.

Но, тем не менее, спал я, как грудной ребенок. Никаких кошмаров, попискивание моего внутреннего радара сошло на нет. И этого мне было уже достаточно.

Первого августа я прибыл в Галфпорт в Луизиане, правда, первый заезд «Ред Топ» на окраине города, возле которого я остановился, отказался меня принять. Клерк этого заведения объяснил мне, что у них комнаты только для негров, и посоветовал отель «Южная гостеприимность», который он назвал «самым лу'шим в Ха'фпо'те». Может, и так, но, в общем, думаю, мне было бы приятнее в «Красном Топе». Слайд-гитарист, чья игра доносилась из соседнего гриль-бара, там звучал суперово.

Новый Орлеан не лежал передо мною на прямом пути к Большому Д, но с утихшим позвоночным сонаром в душе моей открылось туристическое расположение духа…хотя не Французский квартал, не пароходный причал на Бьенвиль-стрит и не Vieux Carré[323] мне хотелось посетить.

У уличного торговца я купил карту и по ней нашел дорогу к единственному объекту, который интересовал меня. Я оставил машину на стоянке и после пятиминутной прогулки оказался перед фасадом дома № 4905 на Магазин-стрит, где будут жить Ли и Марина Освальд со своей дочкой Джун в последнюю весну и лето жизни Джона Кеннеди. Это был облезлый дом — хотя еще не совсем руины — с заросшим двором за железным заборчиком высотой по пояс. Краска его нижнего этажа, когда-то белая, теперь облупилась до желтизны цвета мочи. Верхний этаж оставался некрашеным серым дощатым сараем. Разбитое окно там было заслонено картоном с надписью: ПО ВОПРОСАМ АРЕНДЫ ЗВОНИТЕ MU3-4192. На этом крыльце с ржавыми перилами в сентябрьских сумерках 1963 года будет сидеть в одних лишь трусах Ли Освальд и, потихоньку шепча: «Пух! Пух! Пух!», будет целиться в прохожих, щелкая курком той незаряженной винтовки, которой случится стать самой знаменитой в американской истории.

Как раз об этом я думал, когда кто-то похлопал меня по плечу, от чего я едва не вскрикнул. Думаю, я все-таки вздрогнул, так как черный молодчик, который меня побеспокоил, учтиво сделал шаг назад, подняв пустые руки.

— Извиняюсь, сар. Извиняюсь, йа не имеел намерения ваас нап'гать.

— Раз так, все нормально, — ответил я. — Я сам виноват.

Это мое заявление его явно взволновало, но он был поглощен заботами о деле и сразу же начал его излагать… хотя для этого ему пришлось вновь ко мне приблизиться, так как его дело требовало тона, более тихого, чем разговорный. Он желал знать, не заинтересует ли меня покупка нескольких веселящих палочек. Я, кажется, понял, о чем он говорит, тем не менее, не был вполне уверен, пока он не прибавил: «Висоокок'аасная бо'отная траваа, сар».

Я сказал ему, что пас, но если он подскажет мне в этом Южном Париже красивый отель, от меня ему перепадет полбака. Когда он заговорил вновь, его голос звучал намного живее.

— Мнения различаются, но я бы выбрал отель «Монтелеон», — и он показал мне нужное направление.

— Благодарю, — вручил я ему монету. Та исчезла в одном из его многочисленных карманов.

— А скажите, кстати, что вы здесь рассматривали, — кивнул он на тот обветшалый дом. — Думаете, не купить ли его?

Тут во мне вынырнул последыш бывшего Джорджа Эмберсона.

— Вы, наверное, живете где-то рядом, поблизости. Думаете, светит какая-то выгода, если приобрести этот дом?

— Возможно, какой-то другой на этой улице, но не этот дом. Как для меня, этот чересчур похож на дом с призраками.

— Это будет позже, — сказал я и отправился к своей машине, оставив его стоять взволнованного.

Достав из багажника «Санлайнера» сейфик, я поставил его на пассажирское сидение с намерением своими силами отнести в мой номер, и так потом и сделал. Но в тот момент, когда остаток моего имущества забирал швейцар, на полу между сидениями я заметил кое-что, что заставило меня стыдливо вспыхнуть, абсолютно непропорционально увиденной вещи. А впрочем, то, что было заучено в детстве, остается самой сильной из наук, а вторым правилом, которое я запомнил еще сидя на коленях у матери, было — надо всегда своевременно возвращать библиотечные книжки.

— Мистер швейцар, если вас это не очень затруднит, подайте мне вон ту книжку, пожалуйста, — попросил я.

— Да, сар! С удовольствием!

Это была книга «Отчет Чепмена» [324], роман, который я взял в Нокомысской публичной библиотеке где-то за неделю до того, как решил, что уже настало время обувать сапоги-скороходы. Наклейка на углу прозрачной суперобложки гласила: ТОЛЬКО 7 ДНЕЙ, ПОМНИТЕ О СЛЕДУЮЩЕМ ЧИТАТЕЛЕ.

Уже в номере я взглянул на часы и увидел, что сейчас всего лишь шесть вечера. Летом библиотека открывается не раньше полудня, зато работает до восьми. Далекие расстояния принадлежат к тем немногим вещам, которые в 1960 году стоят дороже, чем в 2011, но детское чувство вины не оставляло меня. Я позвонил гостиничной телефонистке и дал ей телефонный номер библиотеки в Нокомысе, прочитав его из карточки, вставленной в кармашек на внутренней стороне задней части переплета. От написанной под тем номером фразы — «Если задерживаете книгу на 3 дня позже срока возвращения, позвоните по телефону, пожалуйста» — я почувствовал себя мерзкой собакой.

Моя телефонистка заговорила с другой телефонисткой. За ними слышалось слабое бормотание чьих-то голосов. В моей голове промелькнуло, что в то время, из которого я сюда заявился, большинство тех отдаленных говорунов уже будут мертвыми. И тогда на другом конце начал звонить телефон.

— Алло, Нокомысская публичная библиотека, — отозвался голос Хэти Уилкинсон, но эта деликатная пожилая леди звучала так, словно сидела в огромной железной бочке.

— Алло, миссис Уилкинсон…

— Алло? Аалло? Вы меня слышите? Этот проклятый междугородний!

— Хэти? — я уже кричал. — Это Джордж Эмберсон звонит по телефону!

— Джордж Эмберсон? Ой, Боже мой! Откуда вы звоните по телефону, Джордж?

Я едва не сказал ей правду, но хребтовый радар выдал единственный, но очень громкий писк и я прокричал:

— Батон Руж![325]

— В Луизиане?

— Да. У меня ваша книжка! Я только сейчас это увидел! Я хочу ее вам высла…

— Нет нужды так кричать, Джордж, связь уже намного лучше. Наверное, телефонистка сначала не вставила, как следует наш штекер. Я так рада вас слышать. Это промысел Божий, что вас там не было. Мы так переживали, хотя брандмейстер и говорил, что дом был пустым.

— О чем это вы говорите, Хэти? О моем домике на пляже?

А и в правду, о чем же еще.

— Да! Кто-то бросил зажженную бутылку с бензином туда в окно. Через пару минут загорелось все здание. Брандмейстер Дуранд думает, что какие-то ребята, которые приезжали туда пьянствовать, так побесились. Немало гнилых яблок сейчас. Это из-за того, что все боятся той Бомбы, так муж мой говорит.

Конечно.

— Джордж? Вы еще там?

— Да, — подтвердил я.

— Какая у вас книжка?

— Что?

— Какая именно у вас книжка? Не заставляйте меня проверять карточный каталог.

— О, «Отчет Чепмена».

— Ну, тогда отошлите ее как можно скорее, хорошо? У нас здесь очередь на нее. Ирвинг Уоллес чрезвычайно популярен.

— Да, я обязательно вышлю.

— И мне очень жаль, что так случилось с вашим домом. Вы потеряли какие-то вещи?

— Все важное со мной.

— Поблагодарим за это Бога. А назад вы скоро ве…

Прозвучало «клац» такое громкое, что меня будто в ухо ужалило, а потом загудела открытая линия. Я положил трубку на место. Скоро ли я вернусь назад? Я не видел необходимости в том, чтобы перезванивать и отвечать на этот вопрос. Но теперь я буду более осторожным с прошлым, так как оно не только чувствует агентов-преобразователей, но и имеет зубы.

Утром я первым делом отослал в Нокомысскую библиотеку «Отчет Чепмена».

А потом поехал в Даллас.

Через три дня я уже сидел на скамейке на Дили-плазе и смотрел на кирпичный куб Техасского хранилища школьных учебников. В конце дня стояла невыносимая жара. Я приспустил галстук (если у вас в 1960-м не было на шее галстука, даже в знойные дни, это вызывало к вам ненужное внимание) и расстегнул верхнюю пуговицу простой белой рубашки, но это не очень помогало. Как и скупая тень вяза, который рос за моей скамейкой.

Когда я заселялся в отель «Адольфус» на Комерс-стрит, мне был предложен выбор: с кондиционером или без кондиционера. Я заплатил дополнительные пять баксов за комнату, где наоконный аппарат гарантированно понижал температуру до семидесяти восьми[326], и если бы в моей голове был мозг, я бы сейчас пошел туда, а не ждал, когда шлепнусь здесь от солнечного удара. Возможно, посвежеет с наступлением ночи. Пусть хоть немного.

Но этот кирпичный куб не отпускал моих глаз, а его окна — особенно одно, угловое, правое, на шестом этаже, — казалось, изучают меня. От этого здания явно исходила какая-то угроза. Вы — если там, в самом деле, есть какой-то вы — можете с этого смеяться, называя это не чем иным, как эффектом, рожденным моим уникальным знанием будущего, тем не менее, это не объясняет того, что на самом деле удерживало меня на той скамейке, не смотря на убийственную жару. А удерживало меня чувство, что я уже видел это здание раньше.

Оно напомнило мне литейку Киченера в Дерри.

Книгохранилище не было руиной, но оно дышало тем же самым чувством осознанной угрозы. Я вспомнил, как подошел к той увязшей в землю, черной от сажи дымовой трубе, что лежала среди сорняка, словно гигантская доисторическая змея, которая задремала на солнце. Припомнил, как заглянул в ее темное жерло, такое большое, что я мог бы прямо туда войти. И еще я припомнил ощущение того, что там есть что-то внутри. Что-то живое. Что-то, что желает, что бы я туда вошел. Зашел в гости. Возможно, на долгий, долгий срок.

Заходи, — шептало окно на шестом этаже. — Рассмотри все здесь. Здесь сейчас пусто, те несколько человек, которые работали летом, уже ушли домой, но если ты обойдешь дом вокруг к грузовой платформе при железнодорожном пути, там ты найдешь открытую дверь, я знаю. Наконец, что здесь такого, чтобы его охранять? Ничего, кроме школьных учебников, да даже те ученики, для которых они предназначены, не очень их желают. Как тебе самому об этом хорошо известно, Джейк. Заходи. Поднимайся на шестой этаж. В твое время здесь музей, люди приезжают со всего мира, и кое-кто из них все еще плачет за тем мужчиной, который был застрелен, и за всем тем, что он мог бы сделать, но сейчас 1960 год, Кеннеди все еще простой сенатор, а Джейка Эппинга не существует. Только Джордж Эмберсон существует, мужчина с короткой стрижкой, в пропотевшей рубашке и распущенном галстуке. Человек своего времени, так бы сказать. Заходи, поднимайся. Или ты боишься призраков? Как ты их можешь бояться, когда того преступления еще не случилось?

Но они были, призраки были. Вероятно, не в Новом Орлеане на Магазин-стрит, а здесь? О, да. Только я так и не увидел их, так как заходить в Книгохранилище мне хотелось не больше, чем углубляться в поваленную дымовую трубу в Дерри. Освальд получит работу по сортировке школьных учебников всего лишь за какой-то месяц до убийства президента, и все это длительное время ожидания мне надо избегать любых острых углов. Нет, я был намерен придерживаться того плана, который набросал Эл в заключительном разделе своих заметок, в том, который озаглавлен ВЫВОДЫ ОТНОСИТЕЛЬНО ДЕЙСТВИЙ.

Хотя он и был уверен в теории одинокого стрелка, Эл, однако, не отбрасывал небольшой, но статистически весомой вероятности того, что он может ошибаться. В своих заметках он называл это «окном неопределенности».

Как то, что на шестом этаже.

Он был намерен прикрыть это окно навсегда 10 апреля 1963, более чем за полгода до приезда Кеннеди в Даллас, и я считал, что эта его идея имеет смысл. Возможно, именно тогда, в апреле, и, скорее всего, именно в ту ночь — а чего ждать? — я убью мужа Марины и отца Джун так же, как уже убил Фрэнка Даннинга. И уколов совести будет не больше, чем тогда. Если ты видишь паука, который торопится по полу к колыбели, где лежит твой ребенок, ты еще можешь колебаться. Возможно, даже будешь взвешивать, а не поймать ли его в бутылку, чтобы выпустить во дворе, пусть себе доживает там свою маленькую жизнь. Но если ты уверен, что паук ядовитый? Какая-нибудь черная вдова[327]? В таком случае ты не будешь колебаться. Совсем не будешь колебаться, если у тебя есть здравый смысл.

Ты наступишь на паука и раздавишь его.

У меня был собственный план на время между августом 1960 и апрелем 1963. Как только Освальд вернется из России, я буду держать его на виду, но не буду вмешиваться. Я не могу этого себе позволить из-за эффекта бабочки. Если в английском языке и существует более неумелая метафора, чем «цепь событий», мне такова неизвестна. Цепи (кроме тех, которые, как я думаю, все мы когда-то учились делать в детсаду из бумажных лент разного цвета) — крепкая вещь. Мы пользуемся ими, поднимая моторные блоки из наших грузовиков, ими мы сковываем руки и ноги опасным преступникам. Не существует больше той реальности, которую я когда-то знал. События неустойчивы, это я вам говорю, как домики, собранные из игральных карт, а приближаясь к Освальду — не говоря уже, чтобы предостерегать его против совершения преступления, которое он еще даже не задумал, — я потеряю единственное мое преимущество. Бабочка расправит крылышки, и курс Освальда будет изменен.

Сначала, вероятно, произойдут мелкие изменения, но, как говорится в песне Брюса Спрингстина, из пустячков, бэйби, складываются большие вещи[328]. Это могут быть и изменения в лучшую сторону, такие, что уберегут человека, который сейчас работает сенатором от Массачусетсе. Но мне в это не верилось. Так как прошлое сопротивляется. В 1962, как говорилось в одной из записей, которые Эл делал на полях своих заметок, Кеннеди собирался посетить Хьюстон[329], выступить в университете Райса с лекцией о полете на Луну. «Открытая аудитория, подиум без пуленепробиваемого экрана», написал Эл. От Хьюстона до Далласа меньше трехсот миль. Что если Освальд надумает застрелить президента там?

Или предположим, что Освальд действительно поставлен козлом отпущения. А я напугаю его, и он убежит из Далласа назад в Новый Орлеан, а Кеннеди все равно погибнет, став жертвой мафии или каких-то заговорщиков из ЦРУ? Хватит ли мне отваги вернуться через кроличью нору и вновь начать все с нуля? Вновь спасать семью Даннингов? Спасать Каролин Пулен вновь? Я на эту миссию израсходовал уже почти два года. Захочется ли мне инвестировать в нее еще пять, с таким же неуверенным, как всегда, результатом?

Хорошо, чтобы не дошло до того, чтобы в этом убедиться.

Лучше обезопаситься.

Дорогой из Нью-Орлеана в Техас я решил, что самый лучший способ наблюдать за Освальдом без того, чтобы попасться на его пути — это жить в Далласе, пока он будет жить в спутнике Форт-Уорте, а потом самому перебраться в Форт-Уорт, когда Освальд переедет с семьей в Даллас[330]. Эта идея была искушающей, благодаря ее простоте, но она не была действенной. Я понял это через несколько недель после того, как впервые присматривался к Техасскому книгохранилищу и остро почувствовал, что оно — словно та бездна Ницше — присматривается ко мне.

Август и сентябрь того года, когда проходили выборы президента, я провел, путешествуя на «Санлайнере» по Далласу, в поисках квартиры (даже теперь, после всего, чувствуя тоску по моему верному Джи-Пи-Эсу, когда изредка останавливался, чтобы спросить у кого-то о дороге). Ничто не казалось подходящим. Сначала я думал, что дело в самих квартирах. Потом, когда начал уже лучше чувствовать этот город, я понял, что дело во мне.

Единственная правда заключалась в том, что мне не нравился Даллас, и восемь недель придирчивого изучения города хватило, чтобы я пришел к выводу, что в нем многовато того, чего я никогда не полюблю. Газета «Таймс Геральд» (которую немало даллассцев обыденно называли «Грязь Геральд») была жестяным рупором утомленной самоуверенности. Другая, «Морнинг Ньюс», могла наводить лоск лирикой, разглагольствуя о том, как Даллас с Хьюстоном «наперегонки направляются в рай», но небоскребы, о которых шла речь в редакторской колонке, оставались островком архитектурного выпендрежа в окружении кварталов, которые я сам для себя начал называть Большим американским культом плоскости. Газеты игнорировали те обширные трущобы, где начинали понемногу разрастаться полосы расового отчуждения. Немного подальше располагались усадьбы среднего класса, в которых жили по-большей части ветераны Второй мировой и Корейской войн. У ветеранов были жены, которые целыми днями только и делали, что «пледжевали» мебель и «мейтеговали»[331] белье. У большинства было по 2,5 ребенка. Подростки стригли траву, развозили на велосипедах «Грязь Геральд», глянцевали семейные автомобили «Черепаховым воском»[332] и слушали (втайне) Чака Берри по транзисторным радиоприемникам. Наверное, уверяя своих родителей, что он белый[333].

За пригородными районами, с их вертушками на лужайках, лежали бескрайние пространства плоской пустоты. Кое-где мобильные оросительные установки еще обслуживали поля хлопка, но Королева Хлопка по большей части уже была мертва, ей на смену пришли бесконечные акры кукурузы и сои. На самом деле самыми прибыльными культурами округа Даллас были электроника, текстиль, сплетни и черные нефтедоллары. Буровых скважин рядом было немного, но когда ветер дул с запада, из запасов Пермского бассейна[334], в городе вдвойне воняло нефтью и природным газом.

Деловой район в центре города кишел пронырами, которые красовались в прикидах, которые я привык мысленно называть «полный даллас»: клетчатый спортивный пиджак, узкий галстук с зажимом из дутого золота (эти зажимы, шестидесятницкие версии более поздних погремушек хип-хоперов, шли обычно с бриллиантами или с их правдоподобными заменителями, главное, чтобы блестели), белые брюки «Сансабелт»[335] и украшенные хитроумным шитьем сапоги. Они работали в банках и инвестиционных компаниях. Они торговали соевыми фьючерсами, лизингами нефтяных месторождений и землей на запад от города, где не могло расти ничего, кроме вонючего дурмана и перекати-поля. Они хлопали один другого по плечам ладонями с изнизанными перстнями пальцами и звали один другого «сынок». На поясах, там где бизнесмены в 2011 году носят свои мобильные телефоны, многие из них носили пистолеты в кобурах ручной работы.

Одни бигборды призвали к импичменту Главы Верховного суда Эрла Уоррена; с бигбордов скалился Никита Хрущев (NYET, COMRADE KHRUSHCHEV. — гласила надпись. — ЭТО МЫ ВАС ПОХОРОНИМ!)[336]; а на одном бигборде, на Западной Комерс-стрит, было написано: АМЕРИКАНСКАЯ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ ЗА РАСОВУЮ ИНТЕГРАЦИЮ. ПОДУМАТЬ ТОЛЬКО! Этот бигборд было оплачен кем-то, кто называл себя «Союзом чаевников»[337]. Дважды на бизнесах-офисах, имена владельцев которых могли намекать на их еврейское происхождение, я видел нарисованную свастику.

Мне не нравился Даллас. Нет, сэр, нет, мэм, совсем не нравился. Я невзлюбил его уже с того момента, как зарегистрировался в отеле «Адольфус» и увидел, как в тамошнем ресторане метрдотель, схватив за руку тщедушного официанта, кричал ему что-то прямо в лицо. Но, не смотря ни на что, у меня здесь дело, и я должен здесь оставаться. Так я тогда думал.

Двадцать второго сентября я нашел место, которое, в конце концов, показалось мне пригодным для жизни. На Блэквел-стрит в Северном Далласе отдельно расположенный гараж, переделанный в довольно приятную двухэтажную квартиру. Самая большая замануха — кондиционер воздуха. Самый большой недостаток — владелец земли и здания Рей Мак Джонсон, расист, который поведал мне, что, если я здесь поселюсь, самое мудрое будет держаться подальше от соседней Гринвил-авеню, где полно забегаловок расово смешанного пошиба и черномазых с «ножами-выкидухами», как он их назвал.

— Я не имею ничего против ниггеров, — поведал он мне. — Нет-сэр. Это Бог проклял их на это положение, а не я. Вы же знали это или нет?

— Думаю, этот раздел в Библии я пропустил.

Он подозрительно покосился.

— Вы кто, методист?

— Да, сэр, — согласился я. Это казалось более безопасными, чем сказать, что в конфессиональном смысле я никто.

— Вам надо пройти баптистское воцерковление, сынок. У нас радушно принимают обращенных в новую веру. Снимайте квартиру, и тогда, вероятно, как-нибудь в воскресенье сможете пойти вместе со мной и моей женой.

— Возможно, и так, — согласился я, напоминая себе не забыть впасть в кому в то воскресенье. Возможно, в смертельную.

Тем временем, мистер Джонсон вернулся к своему оригинальному сценарию.

— Смотрите, Ной напился пьяным тот единственный раз на ковчеге и лежал он в своей кровати совсем голый. Двое его сыновей не смотрели на него, они отвернулись в другую сторону и накрыли его одеялом. Ну, не знаю, может, это было покрывало. Но Хам — он был черным в их семье, — тот посмотрел на своего отца в его наготе, и Бог проклял его и всю его расу на то, чтобы были дровосеками и водоносами. Так оно и пошло. Вот что стоит за всем этим. Библия, книга «Бытие», раздел девятый. Возьмите сами и посмотрите, мистер Эмберсон.

— Угу, — хмыкнул я, напоминая себе, что куда-то переезжать я все-таки должен, невозможно мне оставаться в «Адольфусе» бесконечно. Напоминая себе, что смог бы смириться с незначительным расизмом, которого не в состоянии преодолеть. Напоминая себе, что такой сейчас дух времени, и так тут, вероятно, повсюду. Вот только не совсем мне в это верилось. — Я все обдумаю и дам вам знать через день-два, мистер Джонсон.

— Не следует долго ждать, сынок. Эта квартира уйдет быстро. Сегодня у вас благословенный день.

Благословенный день вновь был адом, а поиски жилья работой, которая распалила жажду. Покинув просвещенное общество мистера Рея Мака Джонсона, я испытал желание выпить пива. И сделать это решил на Гринвил-авеню. Поскольку мистер Джонсон отговаривал меня от нее, я просто должен выяснить, что там и как.

Он был прав по двум пунктам: улица была интегрированная (более или менее) и дерзкая. А также она изобиловала жизнью. Поставив машину, я пошел прогуляться, впитывая тамошнюю карнавальную атмосферу. Я миновал почти два десятка баров, несколько послепремьерных кинотеатров (ЗАХОДИ, ВНУТРИ «ХОЛОДОК», читалось на баннерах, которые, подвешенные к навесам, качались на горячем, пропахшем нефтью техасском ветре) и заведение, напротив которого уличный зазывала вопил: «Девочки, девочки, девочки, лучшее с’риип’из-шооу в це’оом, к черту, мире! Лучшее с’риип’из-шооу из всех вами когда- нибудь виданных! Наши леди выбриты, если вы понимаете, о чем идет речь!» А еще я миновал четверо дверей с вывесками типа «перевод чеков в денежную наличность, быстрые займы». Перед одной из них — «Финансовое обеспечение. Доверие наш лозунг» — нагло торчал щит с надписью вверху ЕЖЕДНЕВНАЯ ЛИНИЯ, а ниже: ТОЛЬКО РАДИ РАЗВЛЕЧЕНИЯ. Вокруг щита мужчины в соломенных шляпах и подтяжках (вид, который себе могли позволить только игроки) обсуждали свежевывешенные коэффициенты. Одни держали в руках программы лошадиных скачек, другие спортивную секцию «Морнинг Ньюс».

«Только ради развлечения, — подумал я. — Да, именно так». На мгновение я вспомнил мой домик, подожженный среди ночи, пламя, ласкаемое ветром из Мексиканского залива, высоко взлетает в черное звездное небо. В моем развлечении есть свои недостатки, особенно когда речь идет об игре на деньги.

Из приоткрытой двери полилась музыка и запахи пива. Я слышал, как из одного джукбокса Джерри Ли Льюис поет «Все вокруг хотят танцевать», а из другого, из соседней двери, Ферлин Хэски эмоционально стонет «Крылья голубки»[338]. Я успел получить предложения от четырех потаскух и одного уличного торговца, который продавал диски колес, блестящие длинные бритвы и флаги Штата Одинокая Звезда с чеканной надписью «НЕ ИГРАЙ С ТЕХАСОМ». Попройбуте-ка перевести это на латынь.

Очень сильным было дежавю, тревожное чувство того, что здесь обитает то же самое зло, которое здесь обитало и раньше. Поскольку я никогда в жизни не бывал раньше на Гринвил-авеню, чувство это было бессмысленным, но, тем не менее, неотразимым, так как было тем, что идет скорее из сердца, чем из головы. Вдруг мне совсем расхотелось пива. И переделанную из гаража квартиру у мистера Джонсона расхотелось снимать тоже, какие бы там не были в ней высокие кондиции воздуха.

Я только что миновал пивнушку «Роза пустыни», где из джукбокса гремел Мадди Уотерс[339]. Как только я повернул, чтобы идти назад, туда, где оставил машину, как из двери вылетел какой-то человек. Перецепившись, он растянулся на тротуаре. Из темного нутра бара прозвучал взрыв смеха. Какая-то женщина крикнула: «И не возвращайся, ты, чучело без члена!» Это вызвало новый (и еще более веселый) хохот.

У выброшенного клиента из носа текла кровь — жестко искривленного набок, — а также из царапины, которая тянулась через всю левую половину его лица, от виска до края челюсти. Глаза его выпятились от шока. Вылезшие из брюк полы рубашки мотылялись едва ли не до колен, когда он, схватившись за фонарный столб, поднимал себя на ноги. Как только он встал, то начал оглядываться вокруг, напрочь ничего не видя.

Я сделал шаг или два в его сторону, но не успел приблизиться, как, пошатываясь на каблуках «стилетто», подошла одна из тех женщин, которые спрашивали меня, не желаю ли я любовных приключений. Вот только была она не женщиной, то есть не совсем. На вид, не более шестнадцати лет, с большими темными глазами и гладкой кожей цвета кофе. Девушка улыбалась, но не насмешливо, и, когда мужчина с окровавленным лицом качнулся, подхватила его под руку.

— Осторожно, красавчик, — произнесла она. — Тебе надо успокоиться, прежде чем…

Тот задрал вверх отвисшие полы своей рубашки. Украшенная перламутром рукоять пистолета — намного меньшего, чем тот, который я купил в магазине спорттоваров Мехена, чуть ли не игрушечного — впивалась в бледную толщу живота, который свисал поверх талии его габардиновых слаксов без пояса. Зиппер у него был наполовину расстегнутый, и я заметил боксерского типа трусы с изображениями гоночных машинок. Мне это запомнилось. Он выдернул пистолет, упер его дуло уличной проститутке в живот и нажал на курок. Прозвучало негромкое идиотское «пук», словно звук одинокой петарды «дамский пальчик»[340] внутри пустой жестянки, не больше. Женщина закричала и, прижимая руки к животу, осела на тротуар.

— Ты выстрелил в меня! — голос ее прозвучал скорее негодующе, чем болезненно, но кровь уже начала проступать сквозь ее пальцы. — Ты выстрелил в меня, ты, чмо зассатое, зачем ты в меня выстрелил?

Он не обратил на это внимания, лишь рванул настежь дверь «Розы пустыни». Я так и стоял, где меня застал момент, когда он выстрелил в эту красивую юную проститутку, отчасти потому, что меня парализовал шок, но главное, так как все это случилось в течение каких-то пары секунд. Возможно, это заняло больше времени, чем у Освальда на убийство президента, но не намного больше.

— Ты этого хочешь, Линда? — завопил он. — Если этого ты хочешь, я подарю тебе то, чего ты хочешь.

Он вонзил дуло пистолета себе в ухо и нажал курок.

Я достал сложенный носовой платочек и деликатно приложил его к отверстию на красном платье юной девушки. Я не знал, тяжело ли она ранена, но она оставалась довольно бодрой, чтобы продуцировать беспрерывный поток красноречивых фраз, которым, вероятно, научилась от собственной матери (а впрочем, неизвестно). А когда один мужчина из разрастающейся толпы подступил немного поближе, чтобы лучше видеть, она крикнула: «Перестань зырить мне под юбку, ты, наглый подонок. За это тебе нужно платить».

— Этот сууки’ сын, бе’олага, уже меер’вей мер’вого, — заметил какой-то парень, стоя рядом с мужчиной, которого выбросили из «Розы пустыни». Начала визжать какая-то из женщин.

Приближались сирены полицейских машин: тоже визгливые. Я заметил другую леди из числа тех, которые обращались ко мне перед тем, во время моей прогулки вдоль Гринвил-авеню, рыжеволосую, в брюках-капри. Подозвал ее, мотнув головой. Она дотронулась до груди жестом «кто, я?», и я кивнул: да, вы.

— Держите платочек на ране, — сказал я ей. — Старайтесь сдерживать кровотечение. Мне нужно идти.

Она отреагировала на это легкой, понимающей улыбкой.

— Не желаете оставаться из-за копов?

— Да нет, на самом деле. Я здесь никого не знаю. Просто проходил мимо…

Рыжеволосая упала на колени рядом с истекающей кровью девушкой, которая лежала на тротуаре, проклиная все и всех, и прижимала уже промокший платочек.

— Золотце, да мы здесь все такие, проходящие.

В ту ночь я не мог заснуть. Начинал отплывать, а потом видел жирное от пота, самодовольное лицо Рея Мак Джонсона, как он возлагает ответственность за двести лет рабства, истязаний и эксплуатации на то, что когда-то какой-то подросток подсмотрел причинное место своего отца. Я резко просыпался, успокаивался, отплывал…и видел маленького человечка с раскрытой ширинкой, как он втыкает дуло скрываемого до этого пистолета себе в ухо. «Ты этого хочешь, Линда?» Один финальный взрыв раздражения перед вечным сном. И я вновь проснулся. Следующим там был мужчина в черном седане, который бросает зажигательную бомбу в переднее окно моего домика в Сансет Пойнте: Эдуардо Гутьерэс старается избавиться от своего янки из Янкиленда. Почему? Так как он не любит проигрывать тысячи долларов, вот и все. Для него достаточно такой причины.

Наконец я сдался и сел возле окна, где на диво бойко тарахтел гостиничный кондиционер. В Мэне эти ночи уже должны были быть такими свежими, что деревья начинали приобретать яркие цвета, но здесь, в Далласе, и в половине третьего ночи те же самые семьдесят пять градусов. А еще влажность.

«Даллас, Дерри», — произнес я, вглядываясь вниз, в молчаливую траншею Комерс-стрит. Кирпичный куб Книгохранилища отсюда не видно, но он рядом. Пешком дойти.

«Дерри, Даллас».

Оба названия имели по два слога, которые разламывались двойными буквами, словно об колено хворост для разжигания огня. Я не мог здесь оставаться. Еще тридцать месяцев в Большом Д. сведут меня с ума. Сколько пройдет времени, пока я начну видеть граффити на подобие СКОРО Я УБЬЮ СВОЮ МАТЬ? Или замечу Иисуса, который плывет по течению реки Тринити[341]? В Форт-Уорте, возможно, было бы лучше, но Форт-Уорт все равно слишком близко.

«А почему мне нужно жить тут или там?»

Эта мысль пришла ко мне после 3:00 утра, и с ясностью откровения. У меня есть хорошая машина — машина, в которую я натурально влюбился, если сказать правду, — а в Центральном Техасе вдосталь хороших скоростных дорог, немало из них построены совсем недавно. В начале двадцать первого столетия они, наверное, будут забиты автомобилями, но в 1960 году они пугающе пустынные. Ограничения скорости существуют, но на них не настаивают. В Техасе даже копы из полиции штата верят в заповедь «утопи педаль в металл, и пусть ревет».

Я мог бы выехать из-под душной тени, которую я чувствовал над этим городом. Я мог бы найти городок поменьше, и менее тревожный; место, в котором не ощущается переполненность ненавистью и насилием. При ясном свете дня я мог бы убедить себя, что мне все это мне пригрезилось, но не в свете предутренней звезды. Жили, безусловно, и хорошие люди в Далласе, тысячи и тысячи их, подавляющее большинство, но присутствовало тут и то подспудное звучание, которое раз за разом прорывалось наружу. Как это случилось напротив «Розы пустыни».

«Я не думаю, чтобы в Дерри плохие времена когда-нибудь совсем пройдут». Так говорила Беви-из-плотины, и я думал, что это ее выражение равнозначно звучит и для Далласа, даже вопреки тому, что его самый паскудный день все еще лежит в трех годах впереди.

— Я регулярно буду приезжать, — произнес я. — Джорджу нужно тихое место для работы над его книгой, а поскольку книга о городе — о городе с призраками — он и в самом деле должен в такой приезжать, разве не так? Чтобы собирать материал.

На следующий день я отправился из Далласа в южном направлении по шоссе № 77. Полтора часа езды привели меня в округ Денхолм. На штатную дорогу № 109, которая вела на запад, я повернул прежде всего потому, что мне понравился бигборд перед развилкой. На нем было изображен героический молодой футболист в золотом шлеме, черной майке и золотых леггенсах. ДЕНХОЛМСКИЕ ЛЬВЫ — гласил бигборд. 3-РАЗОВЫЕ ЧЕМПИОНЫ РЕГИОНА! ГОТОВЫ К ЧЕМПИОНАТУ ШТАТА 1960! «У НАС ЕСТЬ ДЖИМ-ЭНЕРГИЯ!»

«Неважно, что это такое», — подумал я. Да, конечно же, в каждой средней школе есть собственные секретные знаки и сигналы, это помогает детям чувствовать себя таинственными.

Еще пять миль по 109-й дороге, и я приехал в городок Джоди. Под этим названием на щите было написано: НАС 1280. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ПРИШЕЛЕЦ! На полдороги к Мэйн-стрит, я увидел ресторанчик с плакатом в витрине, который гласил: ЛУЧШИЕ НА ВЕСЬ ТЕХАС ШЕЙКИ, ЖАРЕНЫЙ КАРТОФЕЛЬ И БУРГЕРЫ! Заведение называлось «Харчевня Эла».

Конечно.

Я припарковался на свободной площадке перед фасадом и зашел вовнутрь, где заказал себе «Вилорог особый»[342], который оказался двойным чизбургером с соусом барбекю. К нему подавали жареный картофель «Мескит»[343] и шейк на солодовом молоке «Родео» (на выбор: ванильный, шоколадный или клубничный). Чизбургер оказался не таким добротным, как знаемый мною ранее фетбургер, но неплохим, а картофель был именно такой, как я люблю: хрустящий, соленый и немного пережаренный.

Хозяина звали Эл Стивенс, он был худощавым парнем среднего возраста, совсем не похожим на Эла Темплтона. Имел прическу «рокабилли», усы «бандито» с седоватыми прядями, сильный техасский акцент, а на голове бумажную кепку, залихватски надвинутую на одну бровь. Когда я спросил у него, есть ли в городе Джоди жилье в аренду, он рассмеялся и ответил:

— На ваш выбор. Но если говорить о работе, у нас здесь вовсе не центр де'овой активности. В основном ранчо вокруг, а вы, пардон за мою прямоту, ничуть не похожи на каубоя.

— Я им и не являюсь, — подтвердил я. — Фактически я принадлежу ближе к пишущему племени.

— Да ну вас! А что из вашего я мог читать?

— Ничего пока что. Я пока еще пробую себя. Написал где-то с полромана, и пара издателей проявило уже некоторый интерес. Ищу тихое место, где мог бы закончить работу.

— Ну, в Джоди тихо, конечно, — подкатил глаза Эл. — Когда дело идет о тишине, уверяю вас, мы на это могли бы получить патент. Только в пятничные вечера здесь шумно.

— Футбол?

— Да-сэр, всем город ходим. Как только перерыв между таймами, все рычат, как львы, а потом отрываются в Джим-речевках. На две мили вокру' слышно. Довольно смешно бывает.

— Кто такой Джим?

— Ла-Дью, куотербек[344]. У нас было несколько хороших команд, но никогда до сих пор не было куотербека, как Ла-Дью, ни в одной команде из Денхолма. А он всего лишь юниор. Люди уже го'орят о чемпионате штата. Что касается меня, это весьма оптимистично пока, со всеми теми крупными школами на севера, в Далласе, тем не менее, малость надежды никогда не помешает, так я считаю.

— А кроме футбола, как сама школа?

— Она действительно красивая. Многие люди сначала сомневались, когда дошло до консолидации — я тоже был в их числе, — но дело оказалось хорошим[345]. В этом году нагромаа’или больше семи соот’н детей. Кое-кого везут на автобусе около часа или дольше, но они, кажется, не против. Моо’ет, так им меньше приходится делать работы по дому. Ваша книга о старшеклассниках? Типа «Джунглей черной доски» [346]? Так как у нас здесь нет ника'их банд, ни всякого такого разного. Тут у нас дети еще помнят, что это такое, хорошее обращение.

— И рядом ничего такого. У меня есть кое-какие сбережения, но был бы не против приработка на подмене. Не могу писать и преподавать на полный график.

— Конечно, нет, — почтительно кивнул он.

— Диплом у меня оклахомский, тем не менее… — я пожал плечами, словно говоря, что Оклахома, конечно, не дотягивает до Техаса, но каждый человек имеет право на надежду.

— Ну, так вы должны поболтать с Диком Симонсом. Он директор. Вечером приходит поочти каж'день. Жена у него умерла пару лет тому назад.

— Печально об этом слышать, — сказал я.

— Мы здесь все скорбим. Он хороший человек. Да как и большинство людей в этих краях, мистер…

— Эмберсон. Джордж Эмберсон.

— Так вот, Джордж, у нас здесь дремотно по большей части, кроме пятниц, но, мо’, вам до этого все’вно. Может, вы даже приспособитесь рычать по-львиному в перерывах между таймами.

— Возможно, и так, — согласился я.

— Возвращайтесь сюда около шести. В это время по обыкновению приходит Дик. — Он положил ладони на барную стойку и наклонился ближе. — Хотите подсказку?

— Конечно.

— Он, наверное, будет со своей мадам-подругой. Миссис Коркоран, библиотекаршей из школы. Он типа женихается с ней с прошлого Рождества или где-то с того времени. Я слышал такое, будто на самом деле именно Мими Коркоран руководит Денхолмской консолидированной школой, так как она руководит им. Если вы произведете на нее впечатление, я уверен — благодарите судьбу и вы в школе.

— Я буду иметь это ввиду, — сказал я.

После недель поиска жилья в Далласе в мой невод попалось одно-единственное подходящее, которым, как оказалось, владеет человек, квартирантом которого мне становиться не хотелось. В Джоди мне хватило трех часов, чтобы найти хорошее место. Не квартиру, а хорошо ухоженный коттедж из пяти небольших проходных комнат, с двумя дверями на его противоположных концах. Дом был выставлен на продажу, как сказал мне агент по недвижимости, но пара, которая им владеет, радушно отдаст дом в аренду хорошему наемщику. Раскидистый вяз затенял задний двор, там был гараж для «Санлайнера»… и функционировало центральное кондиционирование воздуха. Для таких удобств арендная плата была вполне приемлемой.

Фрэдди Квинлен, так звали агента. Он проявил ко мне любопытство — думаю, мэнский номер на моей машине поразил его, как что-то экзотическое, — но без лишних эмоций. А что было лучше всего, это то, что я почувствовал, что вышел из-под той тени, которая висела надо мной в Далласе, в Дерри и в Сансет Пойнте, где моя арендованная недвижимость теперь превратилась в пепелище.

— Ну и? — спросил Квинлен. — Что вы думаете?

— Мне нравится, но я не могу сказать вам ни «да», ни «нет» сегодня. Сначала мне нужно увидеться с одним коллегой. Допускаю, что завтра ваш офис не будет работать, не так ли?

— Нет-сэр, я буду работать. В субботу у меня открыто до полудня. Потом я иду домой и смотрю по телевизору матч недели. Похоже на то, что в этом году будет адская серия.

— Да, — согласился я. — Безусловно.

Квинлен протянул мне руку.

— Приятно было с вами познакомиться, мистер Эмберсон. Я уверен, вам понравится в Джоди. Мы, здешние, люди хорошие. Надеюсь, все будет как можно лучше.

Я пожал его руку:

— Я тоже.

Как кто-то говорил, немного надежды не помешает никому.

В тот вечер я вернулся в харчевню Эла и отрекомендовался директору Денхолмской консолидированной школы и его мадам-подруге, библиотекарше. Они пригласили меня присоединиться к ним.

Дик Симонс был высоким, лысым, немного за шестьдесят. Мими Коркоран в очках и загоревшая. Синие глаза за ее бифокальными стеклышками бодро осматривали меня в поисках подсказок. Ходила она с бадиком, орудуя им с беззаботной (едва ли не фривольной) ловкостью давнего пользователя. На них обоих были, что мне показалось забавным, вымпелы Денхолма и золотые значки-пуговицы с надписью У НАС ЕСТЬ ДЖИМ-ЭНЕРГИЯ! В Техасе начинался вечер пятницы.

Симонс расспрашивал меня, понравился ли мне город Джоди (очень), сколько времени я провел в Далласе (с августа) и люблю ли я школьный футбол (да, конечно). Ближе всего, где он подобрался к чему-то существенному, был вопросы, уверен ли я в собственной способности склонять детей к «достойному поведению». Так как, как он сказал, немало подменных учителей имеют с этим проблемы.

— Такие молодые учителя отсылают их к нам в кабинет, как будто у нас нет другой работы, — сказал он и взялся жевать свой гамбургер «Вилорог».

— Соус, Дик, — заметила Мими, и он послушно вытер уголок рта салфеткой из диспенсера.

Она, тем временем, продолжала изучать меня: спортивный пиджак, галстук, стрижка. Туфли она хорошо рассмотрела, еще когда я приближался к их столику.

— У Вас есть рекомендации, мистер Эмберсон?

— Да, мэм, я немного работал на подмене в округе Сарасота.

— А в Мэне?

— Там немного, однако я три года преподавал в Висконсине на регулярной основе, перед тем как оставить постоянную работу, чтобы посвятить все время написанию книги. Или почти все время, насколько это позволит мое финансовое состояние.

У меня была рекомендация из школы Св. Винсента в Мэдисоне[347]. Хорошая рекомендация; я сам ее написал. Конечно, если бы кому-то вздумалось ее проверить, мне каюк. Дик Симонс этого не будет делать, а вот остроглазая Мими с обветренной кожей ковбоя вполне на такое способна.

— А о чем ваш роман?

Тут мне тоже мог настать каюк, тем не менее, я решил быть честным. Честным, насколько это возможно, то есть, учитывая мои исключительные обстоятельства.

— Серия убийств и то влияние, которое они оказывают на общину, в которой происходят.

— О, Боже правый, — проговорил Дик.

Она похлопала его по запястью: «Тише, продолжайте, мистер Эмберсон».

— Сначала действие у меня происходило в выдуманном городке в штате Мэн, я назвал его Досон, но потом я решил, что реалистичности добавит, если я перенесу действие в реальный город. И побольше. Я думал сначала о Тампе, но этот город не годится в некоторых аспектах.

Она отмела Тампу взмахом руки.

— Слишком акварельно. Очень много туристов. Вы искали что-то более забобонное, я подозреваю.

Чрезвычайно сообразительная мадам. Она знала о моей книге больше, чем я сам.

— Именно так. Поэтому я остановился на Далласе. Думаю, это подходящий город, хотя…

— Хотя жить там вам не захотелось?

— Именно так.

— Понимаю, — она начала ковыряться в своей жаренной во фритюре рыбе. Дик смотрел на нее кроткими глазами, со склоненной головой. К чему бы он ни стремился, направив свой галоп на заключительный ипподром жизни, похоже, все это было в этой женщине. Не так оно и удивительно; каждый кого-то когда-то полюбит, как мудро об этом поет Дин Мартин[348]. Правда, произойдет это всего лишь через несколько лет. — А когда вы не пишете, что вы сами любите читать, мистер Эмберсон?

— О, почти все.

— Вы читали «Над пропастью во ржи»?

«О-го-го», — подумал я.

— Да, мэм.

Она взглянула на меня раздраженно.

— Зовите меня Мими. Даже дети зовут меня Мими, хотя я настаиваю, чтобы ради пристойности они прибавляли перед этим «мисс». И что вы думаете относительно cri de coeur [349] мистера Сэлинджера?

Солгать или сказать правду? Но выбор казался несерьезным. Эта женщина умела распознавать вранье и очень легко, как я мог… ну… скажем, прочитать надпись ИМПИЧМЕНТ ЭРЛУ УОРРЕНУ на бигборде.

— Я думаю, там много рассказывается о том, какими паршивыми были пятидесятые и какими красивыми могут стать шестидесятые. Если американские Голдены Колфелды не оставят своего гнева, то есть. И своей отваги.

— Хм-хм, — Мими упорно ковыряла в своей рыбе, но я не заметил, чтобы она съела хоть кусочек. Не удивительно, что эта женщина выглядит так, что хоть нить цепляй ей сзади к платью и запускай ее в небо воздушным змеем. — А как вы считаете, место ли этой книге в школьной библиотеке?

Я вздохнул, думая о том, как мне хорошо было бы жить и работать подменным преподавателем в городке Джоди, штат Техас.

— Вероятно, мэм…Мими… да. Хотя также считаю, что выдавать ее следует только некоторым ученикам, и исключительно на усмотрение библиотекаря.

— Библиотекаря? Не родителей?

— Нет, мэм. Это скользкая дорожка.

Мими Коркоран вспыхнула широкой улыбкой и обратилась к своему кавалеру.

— Дик, этому парню не место в подменном списке. Он должен работать в штате, на полный график.

— Мими…

— Знаю, на факультете английского нет свободных вакансий. Но если он у нас задержится, возможно, сможет занять освобожденное место, когда этот идиот Фил Бейтмен выйдет на пенсию.

— Мимс, это очень несдержанно.

— Да, — согласилась она, явно мне подмигнув. — Но также и правдиво. Вышлите Дику ваши рекомендации из Флориды, мистер Эмберсон. Он согласится. А впрочем, лучше принесите ему их лично в начале недели. Учебный год начался. Нет смысла терять время.

— Зовите меня Джордж, — сказал я.

— Да, действительно, — сказала она. Она отодвинула от себя тарелку. — Дик, это же какой-то ужас. Почему мы здесь едим?

— Так как мне нравятся бургеры, а тебе клубничный пирог Эла.

— О, да, — согласилась она. — Клубничный пирог. Нечего сказать, я готова. Мистер Эмберсон, вы сможете остаться на футбольный матч?

— Не сегодня, — ответил я. — Должен вернуться в Даллас. Возможно, на матч в следующую пятницу. Если вы решите, что я вам подойду.

— Если Мими вас полюбила, значит, вы нравитесь и мне, — сказал Дик Симонс. — День каждую неделю я вам не гарантирую, но в некоторые недели их будет по два, а может даже и по три дня. Таким образом, все сравняется.

— Не сомневаюсь.

— Боюсь, плата за подмену небольшая…

— Я знаю, сэр. Я ищу способ всего лишь дополнения к моему бюджету.

— Этой книжки,«Над пропастью…», никогда не будет в школьной библиотеке, — произнес Дик, искоса бросая печальный взгляд на свою любовницу, которая на это надула губы. — Школьный совет не разрешит. Мими это знает. — И он вновь впился зубами в свой «Вилорог».

— Времена меняются, — проговорила Мими, Сначала показывая на диспенсер, а потом на уголок его рта. — Дик. Соус.

На следующей неделе я совершил ошибку. Должен был бы понимать: вновь ставить по-крупному — это последнее, что я должен был брать себе в голову после того, что со мной произошло. Вы скажете, что я должен был бы лучше беречься.

Я сознавал риск, но меня беспокоили деньги. В Техас я прибыл с менее чем шестнадцатью тысячами долларов. Кое-что из этого было остатками сбережений Эла, но по большей части — результатом двух очень больших выигрышей в Дерри и в Тампе. Однако проживание в течение семи с чем-то недель в «Адольфусе» съело больше тысячи; обустройство в новом городе легко сожрет еще четыре или пять сотен. Если даже не учитывать еду, аренду, плату за электричество и другие услуги, мне нужно намного больше одежды — и как можно лучшей, — если я собираюсь иметь респектабельный вид перед школьным классом. В Джоди мне придется базироваться два с половиной года, прежде чем я завершу свое дело с Ли Харви Освальдом. Четырнадцать с лишним тысячи долларов не покроют этот срок. Зарплата подменного учителя? Пятнадцать долларов пятнадцать центов за день. О-хо-хо.

О'кей, возможно, я и протянул бы на четырнадцать тысяч, плюс дополнительно тридцать, а иногда и пятьдесят баксов в месяц. Но для этого мне нужно оставаться здоровым, не попадать в аварии, а разве на такое можно полагаться? Прошлое еще и хитрое, кроме того, что сопротивляющееся. Оно дает отпор. Вполне вероятно, в этом также присутствовал элемент жадности. Если так, то не из-за очень большой любви к деньгам, а скорее от той пьянящей уверенности, что я могу в любое время, когда мне захочется, побить обычно непобедимую букмекерскую контору.

Это теперь я думаю: «Если бы Эл так же тщательно исследовал фондовый рынок, как он это сделал в отношении победителей в футбольных матчах и лошадиных бегах…»

Но он этого не сделал.

Это теперь я думаю: «Если бы Фрэдди Квинлен не обратил внимания, что Мировая серия, похоже, будет адская…»

Но он это сделал.

И я вновь поехал на Гринвил-авеню.

Убеждал себя, что все те игроки в соломенных шляпах, которые толкутся возле щита «Финансовое обеспечение. Доверие — наш лозунг», будут ставить на серию и кое-кто из них будет ставить довольно серьезные суммы наличкой. Я убеждал себя, что буду одним из многих, и среднего размера ставка от какого-то мистера Джорджа Эмберсона — который сказал, что живет здесь, в Далласе, на Блэквелл-стрит, в красивом, переделанном из бывшего гаража домике — не привлечет чьего-либо внимания. Черт, я убеждал себя, что ребята, которые руководят «Финансовым обеспечением», вероятно, с каким-то там сеньором Эдуардо Гутьерэсом из Тампы не могут водить компанию со времен Адама. Или Ноевого сына Хама, но случилось не так.

О, я убеждал себя во многом, и все это сводилось к одной и той же мысли: сделка абсолютно безопасна, и это абсолютно нормально — хотеть еще денег, не смотря на то, что на проживание у меня их сейчас достаточно. Придурок. Но глупость одна из двух вещей, которые мы более ясно видим в ретроспективе. Другая — это потерянные шансы.

Двадцать восьмого сентября, за неделю до конкретной даты начала серии, я вошел в «Финансовое обеспечение» и (после некоторых колебаний) поставил шесть сотен на то, что «Питсбургские Пираты» в семерке побьют «Янки». При этом согласившись на коэффициент два к одному, что было наглостью, учитывая то, в каком диком фаворе находились «Янки». На следующий день после того, как Билл Мазероски[350] совершил свою беспрецедентную «домашнюю пробежку», буквально печатью заверив победу «Пиратов», я поехал в Даллас, на Гринвил-авеню. Думаю, если бы в «Финансовом обеспечении» было закрыто, я сразу бы развернулся и поехал назад в Джоди…или это я просто теперь так себя оправдываю. Доподлинно не известно.

А что известно, так это то, что перед дверью уже стояла очередь из тех, кто пришел за своими выигрышами, и я присоединился к ним. Эта группа людей была воплощенной мечтой Мартина Лютера Кинга[351]: пятьдесят процентов черных, пятьдесят процентов белых, сто процентов счастливых. Большинство выходили из конторы всего с несколькими пятерками, ну, кто-то разве что с парой-тройкой десяток, но я также заметил кое-кого, кто считал сотенные банкноты. Вооруженный грабитель, который задался бы в тот день целью поработать рядом с «Финансовым обеспечением», мог действительно хорошо поживиться.

На деньгах сидел коренастый парень в зеленой бейсболке. Он задал мне стандартный первый вопрос («Вы случайно не коп? Если да, то должны показать мне ваше удостоверение»), а услышав от меня отрицательный ответ, спросил имя, для проверки взглянув на мои водительские права. Они были новехонькими, я получил их заказным письмом всего лишь неделю назад; вот, в конце концов, и техасский документ добавился к моей коллекции. Не забывая об осторожности, свой адрес в Джоди я прикрывал большим пальцем.

Он выплатил мои двенадцать сотен. Я запихал деньги в карман и быстрым шагом отправился к машине. Уже проезжая по шоссе № 77, когда Даллас остался за спиной, а Джоди с каждым оборотом колес становился все более близким, вот тогда я и расслабился.

Ибо я придурок.

Мы в который раз сделаем прыжок вперед во времени (рассказы также имеют кроличьи норы, если вы возьмете за труд немного об этом подумать), но сначала мне нужно рассказать еще кое о чем из шестидесятого.

Форт-Уорт. Шестнадцатое ноября 1960 года. Прошло всего лишь немного более недели, как Кеннеди избрали президентом. Угол Болинджер-стрит и Западной седьмой. День прохладный, пасмурный. Машины пыхают белыми выхлопами. Ведущий прогноза погоды на радио КЛИФ («только хиты всех времен»)[352] предсказывает дождь, который может перейти в снежную слякоть, итак будьте осторожными на дорогах, все вы наши, рокеры-энд-роллеры.

Я кутаюсь в ранчерскую куртку из драпа и прижимаю к ушам клапаны фетровой шапки. Я сижу на скамейке перед фасадом Техасской ассоциации скотоводов, смотрю в сторону Западной седьмой улицы. Я здесь уже почти час, хотя не ожидал, что это чудо так надолго задержится в гостях у своей матери; судя по Эловым заметкам, все три ее сына всегда стараются отделаться от нее как можно скорее. Я только надеялся, что она выйдет из многоквартирного дома, в котором живет, вместе с ним. Она только недавно вернулась сюда после нескольких месяцев пребывания в Вейко[353], где работала компаньонкой в домах каких-то леди.

Мое терпение было вознаграждено. Дверь «Апартаментов Ротари»[354] приоткрылась, и оттуда вышел худощавый мужчина, в котором угадывалась отдаленная схожесть с Ли Харви Освальдом. Он придержал дверь для женщины в клетчатом полупальто и массивных ботинках на низких каблуках. Она доставала ему всего лишь до плеча, но строение тела имела солидное. Лицо изможденное преждевременными морщинами, седеющие волосы туго затянуты на затылке. На голове красный платок. Помада соответствующего тона подчеркивала маленький рот, который добавлял ей неудовлетворенный, сварливый вид — рот женщины, которая уверена, что весь мир против нее, и у нее есть достаточно тому доказательств, собранных за много лет. Старший брат Ли Освальда быстро пошел по бетонной дорожке. Женщина торопливо метнулась следом, схватив его сзади за пальто. Уже на тротуаре он обернулся к ней. Похоже, они ссорились, но говорила по-большей части женщина. Махала пальцем ему перед лицом. Я ни как не мог узнать, за что она его ругала; я осмотрительно расположился в полутора кварталах оттуда. Далее, как я и ожидал, он двинулся в сторону перекрестка Западной седьмой и Саммит-авеню. Приехал он сюда на автобусе, а там располагалась ближайшая остановка.

Женщина какое-то мгновение оставалась на месте, словно в нерешительности. «Вперед, Мама, — подумал я, — ты же не собираешься разрешить ему так легко ускользнуть, не так ли? Он же удалился всего на полквартала. Ли пришлось добраться до России, чтобы убежать от этого размахивающего пальца».

Она двинулась вслед за ним, а приблизившись к перекрестку, повысила голос, и я ее ясно услышал: «Стой, Роберт, не беги так быстро, я еще с тобой не закончила!»

Он оглянулся через плечо, но хода не замедлил. Догнала она его уже на автобусной остановке и теребила за рукав, пока он не взглянул на нее. Палец восстановил свои маятниковые колебания. Я улавливал отдельные фразы: «ты обещал» и «все отдала тебе» и еще, кажется, «кто ты такой, чтобы меня судить». Я не мог видеть лица Освальда, так как он стоял ко мне спиной, но выразительными были его понурые плечи. Я сомневался, что это впервые Мамочка преследовала его по улице, беспрерывно лопоча, не обращая внимания на зрителей. Она распластала ладонь над полкой своей груди, ох, этот вечный материнский жест, который проговаривает: «Одумайся, наконец, ты, неблагодарное дитя».

Освальд полез в карман, достал кошелек и подал ей какую-то банкноту. Она, не глядя, запихнула ее в сумочку и отправилась назад в «Апартаменты Ротари». Но потом о чем-то еще вспомнила и вновь возвратилась к нему. Я ясно ее услышал. Повышенный до вопля пронзительный голос, покрывая те пятнадцать-двадцать ярдов, которые пролегали между ними, звучал, как ногтями по грифельной доске.

— И позвони мне, если узнаешь что-то о Ли, слышишь? Я все еще на спаренной линии, лучшего позволить себе не могу, пока не найду хорошую работу, а та женщина, и Сайкс, что подо мной, висит все время на телефоне, я ей уже говорила, я ее укоряла, «миссис Сайкс», сказала ей я…

Мимо нее прошел какой-то человек. Улыбаясь, демонстративно заложил себе палец в ухо. Если Матушка это и заметила, то не обратила внимания. Конечно, она не обращала внимания и на гримасу смущения на лице ее сына.

— «Миссис Сайкс, — сказала я, — вы не единственная, кому нужен телефон, и я буду вам признательна, если ваши разговоры станут более короткими. А если вы не сделаете этого по собственной воле, я могу позвонить представителю телефонной компании, чтобы вас принудили». Вот что я ей сказала. Так ты позвонишь мне, Роби? Ты же знаешь, я хочу знать, как там Ли.

Тут появился автобус. Роб повысил голос, чтобы мать услышала, не смотря на визг тормозов.

— Он проклятый комми, Ма, и домой он не вернется. Смирись с этим.

— Ты мне позвонишь! — заверещала она. Ее хмурое личико окаменело. Она стояла, широко расставив ступни, словно боксер, готовый принять удар. Любой удар. Всякий удар. Ее глаза блестели из-за клоунских очков в черной оправе. Платок у нее под подбородком был завязан двойным узлом. Уже начал накрапывать дождь, но она на это не обращала внимание. Набрала воздух и повысила голос, чуть ли не до заправского визга:

— Мне нужно знать все о моем хорошем мальчике, ты слышишь?

Роберт Освальд, ничего не ответив, забежал вверх по ступенькам и исчез в автобусе. Пыхнув синим дымом, тот отчалил. И уже тогда ее лицо озарила улыбка. Она сотворила то, на что, как я до этого думал, никакая улыбка неспособна: сделала эту женщину младше, но вместе с тем более уродливой.

Мимо нее прошел какой-то работяга. Насколько я мог видеть, он не толкнул, даже не дотронулся до нее, но она гаркнула:

— Смотрите, куда идете! Вы здесь не хозяин тротуара!

Маргарита Освальд вернулась назад в свои апартаменты. Она все еще улыбалась.

Назад в Джоди в этот день я возвращался в смятении и раздумьях. Ли Освальда я не увижу еще полтора года, но, оставаясь так же решительно настроенным на то, чтобы его остановить, я уже сочувствовал ему больше, чем мог сочувствовать Фрэнку Даннингу.

Раздел 13

18 мая 1961 года, семь часов сорок пять минут вечера. Свет длинных техасских сумерек протянулся через мой задний двор. Окно открыто, и занавески трепещут на легком ветерке. По радио Трой Шондел поет «На этот раз мы действительно разводимся»[355]. Я сижу в комнате, которая в этом домике служила второй спальней, а теперь стала моим кабинетом. Стол, когда-то списанный из средней школы. Одна ножка у него немного коротковата, пришлось под нее подкладывать. Печатная машинка «Вебстер», портативная. Я сидел и вычитывал первые сто пятьдесят с чем-то страниц моего романа «Место убийства», взявшись за это прежде всего потому, что Мими Коркоран не переставала докучать меня просьбами, чтобы я дал ей его почитать, а Мими, как мне открылось, была того сорта личностью, которой, пусть с извинениями, отвечать отказом можно, но не бесконечно. На самом деле работа шла хорошо. Еще во время первой правки для меня не представляло проблем переработать Дерри на Досон, а Досон переделать на Даллас оказалось даже легче. Я за это взялся только потому, что работа с текстом поможет поддержать мою легенду, когда я, наконец, разрешу Мими прочитать роман, но теперь эти правки и мне самому начали казаться значащими и необходимыми. Казалось, что этой книге с самого начала хотелось быть написанной о Далласе.

Прозвучал звонок в дверь. Я положил на рукопись пресс-папье, чтобы не разлетелись листы, и пошел посмотреть, кто там ко мне с визитом. Все это я помню очень ясно: танцующие занавески, гладенький речной камень в роли пресс-папье. По радио играет «На этот раз», длинный свет техасского заката, который я уже успел полюбить. Мне нужно это помнить. Это тогда я перестал жить в прошлом, а начал просто жить.

Я отворил дверь, за ними стоял Майкл Косло.

— Я не могу, мистер Эмберсон, — ныл он. — Я просто не могу.

— Хорошо, Майкл, заходи, — сказал я. — Давай об этом поговорим.

Я не удивился, увидев его. Прежде чем убежать в Эпоху Всеобщего Курения, я пять лет руководил театром в Лисбонской средней школе и за это время достаточно насмотрелся случаев сценобоязни. Режиссировать актеров-подростков — это словно жонглировать банками с нитроглицерином: волнительно и опасно. Я видел, как девушки с замечательной памятью, которые абсолютно естественно играли на репетициях, вдруг становятся замороженными на сцене; я видел недалеких парней-коротышек, которые расцветают, чуть ли не подрастая на фут, с первой произнесенной ими репликой, на которую радостно откликнулся зал. В моей режиссерской практике бывали прилежные работяги, но лишь изредка попадался ребенок с искрой таланта. И никогда еще у меня не было такого актера, как Майк Косло. Подозреваю, что существуют средние школы и факультеты в колледжах, где всю жизнь ставят театральные спектакли, работают с актерами, но никто и никогда не имел там такого парня, как он.

Мими Коркоран и на самом деле правила Денхолмской консолидированной средней школой, и это именно она умаслила меня взяться за постановку спектакля силами учеников средних и старших классов, когда у преподавателя математики Элфи Нортона, который занимался этим много лет, был диагностирован острый миелолейкоз, и он переехал на лечение в Хьюстон. Я пытался отказаться, аргументируя это тем, что все еще занимаюсь исследованиями в Далласе, но зимой и ранней весной 1961 года я туда наезжал не очень часто. Мими об этом знала, так как, когда бы Дик не нуждался в подмене на уроки литературы в тот период учебного года, я всегда был свободен. А что касается Далласа, то я пока что придерживался выжидательной тактики. Ли все еще находился в Минске, где вскоре должен был вступить в брак с Мариной Прусаковой, девушкой в красном платье и белых туфлях.

— У вас уйма свободного времени, — сказала Мими. При этом уперев руки в свои несуществующие бедра: в тот день она находилась в расположении духа «пленных не берем». — И вам за это заплатят.

— О, да, — ответил я. — Мы это выясняли с Диком. Пятьдесят баксов. Затусуюсь на всю губу в трубу.

— Как это?

— Не обращайте внимания, Мими. В данное время у меня все в порядке с деньгами. Может, мы на этом и остановимся?

Нет. Никаких «может». Мисс Мими была бульдозером в человеческом обличии, и если натыкалась на якобы непоколебимый объект, она просто опускала свой нож-отвал и добавляя обороты двигателю. Без моего вмешательства, сказала она, за всю историю их школы впервые не будет спектакля. Родители будут разочарованы. Школьный совет будет разочарован. «И, — прибавила она, хмуря брови, — я потеряю доверие».

— Господь простит вам уныние, мисс Мими, — сказал я. — Но послушайте. Если вы разрешите мне самому выбрать пьесу — что-нибудь такое, не очень неоднозначное, обещаю — я за это возьмусь.

Печаль Мими Коркоран растворилась в той сияющей улыбке, которая всегда превращала Дика Симонса в котелок вот-вот закипающей овсянки (что, особо говоря, не было уж весьма значительной трансформацией).

— Прекрасно! Неизвестно, возможно, вам посчастливится найти блестящего лицедея, который неузнанным ходит по нашим коридорам.

— Конечно, — кивнул я, — в свиной свист[356].

Тем не менее — жизнь это еще та шутка — я действительно нашел блестящего драматического актера. Абсолютно натурального. И вот теперь, накануне нашей премьеры, после которой должно было состояться еще три спектакля, он сидит в моей гостиной, занимая чуть ли не весь диван (который покорно прогнулся под его двумя сотнями и семьюдесятью фунтами веса), и рыдает навзрыд, как чокнутый[357]. Майк Косло. Известный так же, как Ленни Малыш в сделанной Джорджем Эмберсоном для школьного уровня адаптации произведения Джона Стейнбека «О мышах и людях» [358].

То есть это если я сумею его уговорить завтра выйти на сцену.

Я подумал, не дать ли ему несколько салфеток клинекс, но решил, что они здесь не помогут. Достал на кухне из ящика полотенце для вытирания посуды. Он вытер лицо, кое-как овладел собой, а потом безутешно посмотрел на меня. Глаза у него были красные и мокрые. Он начал плакать не перед моей дверью; было похоже на то, что это у него продолжается всю вторую половину дня.

— О'кей, Майк. Объясни мне все толком.

— Все в команде с меня смеются, мистер Эмберсон. Тренер начал называть меня Кларком Гейблом[359] — это было на весеннем пикнике Львиного прайда — и теперь все так меня зовут. Даже Джимми. — имелся ввиду Джим Ла-Дью, супер-навороченный куотербек команды и лучший друг Майка.

Меня не удивило поведение тренера Бормана, это был прозаичный, сумасбродно преданный своему делу человек, который не терпел, когда кто-то вступал на его территорию, неважно, было это во время сезона или вне него. А Майка обзывали и хуже; дежуря в коридорах, я слышал, как его звали Приезжим Майком, Тарзаном и Годзиллой. Он отбивался от кличек смехом. Такая насмешливая, даже невнимательная реакция на подначки и шуточки может быть самым ценным приложением к росту и общим габаритам, которыми наделяются огромные ребята, а я рядом с Майком с его ростом за два метра и весом в 270 фунтов выглядел, как Мики Руни[360].

В футбольной команде «Львов» была одна звезда, и это был Джим Ла-Дью — разве не он имел собственный бигборд на перекрестке шоссе № 77 и дороги № 109? Но если и был игрок, который обеспечивал возможность Джиму быть звездой, то это именно Майк Косло, который запланировал себе, как только закончится школьный сезон, поступить в Техасский университет A&M. Ла-Дью же собирался попасть в ударную группу Бамской «Малиновой волны» (о чем всегда были готовы вам рассказать как он сам, так и его отец)[361], но если бы кто-то попросил меня выбрать из этих двух того, у кого больше шансов выйти в профи, все свои деньги я поставил бы на Майка. Джим мне нравился, но вместе с тем мне все время казалось, что у него или травма колена вот-вот произойдет, или вывих плеча. С другой стороны, Майк с его телосложением, похоже, больше был готов к долгосрочной работе.

— Что говорит Бобби Джилл?

Майк и Бобби Джилл Оллнат ходили практически плечо к плечу, словно сиамские близнецы. Роскошная девушка? Хорошо. Блондинка? Хорошо. Чирлидерша? Стоит ли спрашивать?

Он расплылся в улыбке.

— Бобби Джилл за меня на тысячу процентов. Говорит, чтобы я взял себя в руки, чтобы перестал обращать внимание на тех ребят, которые козу вокруг меня водят.

— Слова здравомыслящей юной леди.

— Да, она абсолютно лучшая.

— Кстати, я подозреваю, что все те клички — совсем не то, что тебя смущает. — А когда он не ответил: — Майк? Не молчи.

— Я выйду на сцену перед всеми теми людьми и буду там клеить из себя дурачка. Это Джимми так мне сказал.

— Джимми — адский куотербек, и я знаю, какие вы с ним друзья, но когда речь идет об актерстве, он не отличит дерьма от конфеты. — Майк захлопал глазами. В 1961 году непривычно было услышать слово «дерьмо» от учителя, даже если бы у того был его полон рот. Но, конечно же, я был всего лишь подменным преподавателем, и это меня определено делало более свободным. — Думаю, ты сам это понимаешь. Как говорят в этих краях: ты можешь колебаться, но это не значит, что ты дурак.

— А люди считают, что я он и есть, — произнес он тихо. — А еще я троечник. Может, вы не знаете этого, может, подменным не показывают личные дела учеников, но я и в самом деле круглый троечник.

— Я специально пересмотрел твои академические данные после второй недели репетиций, когда увидел, что ты можешь творить на сцене. Ты троечник, так как ты футболист, все допускают, что тебе и нужно быть троечником. Это часть этноса.

— Чего?

— Это понятно из контекста, а клеить из себя дурачков оставь своим приятелям. Не говоря уже о тренере Бормане, который, вероятно, должен шнурок на своем свистке завязывать, чтобы не ошибиться, с какой стороны у него дуть.

Майк захохотал, не смотря на свои красные глаза и все такое.

— Послушай меня. Люди автоматически считают всех таких, как ты, великанов туповатыми. Докажи мне, что я неправ, если хочешь; судя по тому, что я слышал, ты ходишь в таком теле с того времени, как тебе исполнилось двенадцать, так что сам должен знать.

Он не стал мне что-то доказывать. Однако сказал:

— Все в команде пробовались на Ленни. Ради шутки. Это, типа, был такой розыгрыш, — и тут же он поспешил добавить: — Ничего такого против вас, мистер Э. Всем в команде вы нравитесь. Даже тренеру вы нравитесь.

Игроки действительно стадом носорогов как-то вломились на пробы, напугав до онемения более академически успешных кандидатов, и все заявляли, что желают попробоваться на роль большого тупого друга Джорджа Милтона[362]. Конечно, это была шутка, но чтение Майком слов Ленни оказалось самой отдаленной от шуток вещью в мире. Это было, к черту, самое крутое откровение. Я бы воспользовался электрошокером для скота, чтобы задержать его в той комнате, если бы возникла такая необходимость, но, по-счастью, нужды в таких экстраординарных мерах не возникло. Хотите узнать, что самое лучшее в работе учителя? Видеть тот момент, когда ребенок открывает в себе тот или другой дар. Нет в мире равного этому чувства. Майк знал, что друзья по команде будут смеяться над ним, но, не смотря на это, он взялся за роль.

И тренеру Борману это, конечно, не понравилось. Тренерам Борманам всего мира всегда такое не нравится. Тем не менее, в этом случае он мало что мог сделать, особенно с Мими Коркоран на моей стороне. Ясно, что он не мог заявить, что в апреле и мае Майк нужен на футбольных тренировках. Итак, ему всего лишь и оставалось, что звать своего лучшего лайнмена[363] Кларком Гейблом. Есть такие парни, которые не способны пересмотреть свое представление о том, что актерство — это занятие только для девушек и извращенцев, которым, типа, хотелось бы быть девушками. Гейвин Борман принадлежал именно к таким парням. На ежегодной апрельской пивной вечеринке у Дона Хегарти в День дурака он начал скулить, что я «вкладываю ненужные идеи в голову этого здорового увальня».

Я ответил ему, что он имеет право думать, как ему захочется; такое право имеет кто-угодно, включая и говнюков. И ушел прочь, оставив его стоять с бумажным стаканом в руке и потерянным выражением на лице. Тренеры Борманы всего мира также привыкли достигать своих целей с помощью своеобразных шутливых запугиваний, и он не мог понять, почему это не подействовало на какого-то мелкого внештатника, который в последнюю минуту занял режиссерскую должность вместо Элфи Нортона. Едва ли я смог бы объяснить Борману, что убийство хотя бы и одного человека ради того, чтобы не разрешить ему отправить на тот свет собственную жену и детей, имеет способность изменять человека.

В принципе, тренер не имел никаких шансов. Я задействовал в спектакле и некоторых других футболистов в роли незначительных жителей городка, но Майка я увидел в роли Ленни в тот же миг, когда он открыл рот и произнес: «Я помню о кроликах, Джордж!»

Он становился Ленни. Он завладевал не только вашими глазами — так как был таким, к черту, здоровенным, — но и сердцем в вашей груди. Вы забывали обо всем, как люди забывали о своих ежедневных делах, когда Джим Ла-Дью отступал, чтобы сделать пас. Пусть Майк и был создан таким, чтобы в блаженном неведении крушить защитную линию неприятелей, но создан он был — Господом, если есть такая божественная сущность, или перетасовкой колоды генетических карт, если таковой нет — чтобы самому исчезать на сцене, перевоплощаясь в кого-то другого.

— Это был розыгрыш для всех, кроме тебя, — сказал я.

— Для меня тоже. Вначале.

— Так как вначале ты сам не знал.

— Да уж. Не знал.

Громила. Чуть ли не шепотом. Он наклонил голову, так как вновь выступили слезы, которых он не хотел, чтобы я у него увидел. Борман обзывал его Кларком Гейблом и, если бы я сделал тренеру замечание, он ответил бы, что это всего лишь шутка. Розыгрыш. Так, словно не понимал, что остальная команда подхватит, и будет доставать этим парня. Так, словно не понимал, что это дерьмо будет ранить Майка так, как его никогда не ранит прозвище Приезжий Майк. Почему люди делают такое талантливым людям? Что это, ревность? Страх? Вероятно, и то, и другое. Но этот парень имел счастье понимать, насколько он хороший актер. И оба мы понимали, что не в тренере Бормане главная проблема. Единственным, кто мог помешать Майку выйти завтра вечером на сцену, был сам Майк.

— Ты играл в футбол перед вдевятеро большими толпами людей, чем завтра их будет сидеть в зале. Черт побери, когда вы, ребята, ездили в Даллас на региональные игры в прошлом ноябре, ты выступал на глазах десяти или двенадцати тысяч зрителей. И совсем не дружелюбных.

— Футбол — это другое. Мы выбегаем на поле все в одинаковой форме и в шлемах. Люди нас различают только по номерам. Мы все заодно…

— Майк, вместе с тобой в спектакле еще девять актеров, и это не считая жителей городка, которых я вписал в пьесу, лишь бы чем-то занять твоих друзей- футболистов. Это тоже, кстати, своего рода команда.

— Это не то.

— Возможно, не совсем то. Но одна вещь является той же самой — если ты их предашь, все развалится к чертям, проиграют все. Актеры, техническая группа, девушки из Пеп-клуба[364], которые занимались рекламой, и все люди, которые собираются увидеть спектакль, кое-кто из них приедет со своих ранчо за пятьдесят миль отсюда. Не говоря уже обо мне. Я тоже потеряю.

— Ну, я думаю, наверное, так, — произнес он. Смотрел он при этом на свои ступни, и какие же это огромные были ступни.

— Я пережил бы потерю Слима или Керли[365]; просто послал бы кого-то с книжкой быстренько выучить роль. Думаю, я даже пережил бы потерю жены Керли…

— Хотелось бы, чтобы Сенди работала чуточку получше, — заметил Майк. — Она красивая, как куколка, но если когда и произнесет свою реплику своевременно, то только случайно.

Я разрешил себе втайне внутренне улыбнуться. Появилась осторожная вера, что все может пойти нормально.

— Чего я не смогу пережить — чего не переживет спектакль — это потери тебя или Винса Нолза.

Винс Нолз играл Джорджа, спутника в странствованиях и друга Ленни, да на самом деле мы могли бы и пережить его потерю, если бы он подхватил грипп или свернул себе шею в дорожной аварии (такая возможность всегда была, учитывая то, как он гонял на фермерском пикапе своего отца). Я бы сам встал на место Винса, если бы до такого дошло, хоть я и немного староват для этой роли, однако мне не надо ее заучивать. После шести недель репетиций я уже обходился без книжки, как и любой из моих актеров. Некоторые роли знал даже лучше. Но я не мог заменить Майка. Никто его не смог бы заменить с имеющейся комбинацией его размеров и таланта. Он был стрежнем всего спектакля.

— Что, если я съебусь? — спросил он и сразу же, услышав, что только что произнес, хлопнул себе ладонью по губам.

Я сел на диван рядом с ним. Места там было мало, тем не менее, я как-то примостился. Тогда я не думал ни о Джоне Кеннеди, ни об Эле Темплтоне, ни о Фрэнке Даннинге, ни о том мире, из которого попал сюда. В тот миг я не думал ни о чем, кроме этого огромного мальчика…и моего спектакля. Так как в какой-то момент он стал моим так же, как все это прошлое с его спаренными телефонными линиями и дешевым бензином теперь стало моим. В тот миг я больше переживал за «Мышей и людей», чем за Ли Харви Освальда.

Но еще больше я переживал за Майка.

Я убрал его ладонь с губ. Положил ее ему на колено. Свои руки положил ему на плечи. Посмотрел ему в глаза.

— Слушай сюда, — произнес я. — Ты меня слушаешь?

— Да-сэр.

— Ты не съебешься. Повтори.

— Я……

— Говори.

— Я не съебусь.

— Ты сделаешь другое, ты их ошеломишь. Я тебе это обещаю, Майк, — произнес я, сильнее сжимая его плечи. Ощущение было, будто стараешься погрузить пальцы в камень. Этот мальчик мог подхватить меня и переломить об колено, но он только сидел, смотрел парой глаз, смиренных, полных надежды и остатков слез. — Ты слышишь меня? Я обещаю.

Сцена была островком света, дальше лежало озеро тьмы, где сидела публика. Джордж с Ленни стояли на берегу вымышленной реки. Другие люди были отосланы прочь, но они возвратятся, и скоро; если этот большой, с призрачной улыбкой парень-гора в комбинезоне должен умереть с достоинством, Джордж позаботится об этом сам.

— Джордж? А куда они ушли?

По правую сторону от меня сидела Мими Коркоран. В какой-то момент она взяла мою руку и теперь сжимала ее. Сильнее, сильнее, сильнее. Мы сидели на первом ряду. Рядом с ней, с другой стороны, с полуоткрытым ртом на сцену смотрел Дик Симонс. Это было выражение лица фермера, который увидел динозавра, который пасется на его дальнем поле.

— На охоту. Они пошли охотиться. Садись, Ленни.

Винсу Нолзу никогда не стать актером — скорее всего, ему светит стать продавцом филиала компании «Крайслер-Додж» в Джоди, как и его отец, — но сильный спектакль может сразу поднять уровень игры всех актеров, и именно это случилось в тот вечер. Винс, который на репетициях только пару раз достиг наиболее приемлемого уровня достоверности (по большей части благодаря своему изможденному, интеллигентному лицу стейнбековского Джорджа Милтона), но сейчас он чем-то заразился от Майка. Вдруг, где-то посреди первого действия, он, кажется, осознал, что это значит — бродить по жизни с единственным другом, таким, как Ленни, и он попал в роль. Теперь, увидев, как он сдвинул на затылок старую фетровую шляпу, я подумал, что Винс похож на Генри Фонду в «Гроздьях гнева» [366].

— Джордж!

— Да?

— Ты не собираешься дать мне прочуханки?

— Что ты имеешь ввиду?

— Ты знаешь, Джордж. — Улыбается. Того сорта улыбкой, которая говорит: «Да, я знаю, что я обормот, но мы оба знаем, что я не могу ничего с этим сделать». Сидит на берегу воображаемой реки. Снимает с себя фуражку, швыряет ее в сторону, ерошит свои короткие белокурые волосы. Говорит голосом Джорджа. Майк уловил эти интонации уже на первой репетиции, без какой-либо помощи с моей стороны. — Если бы я был один, я мог бы жить легко. Я бы нашел себе работу и не имел больше никаких хлопот. — Вновь возвращается к своему голосу…скорее к голосу Ленни. — Я могу уйти. Я могу пойти в горы и найти себе пещеру, если я тебе не нужен.

Винс Нолз понурил, было, голову, но теперь, когда он ее поднял и произнес свои следующие слова, голос его звучал неуверенно. Это было то воспроизведение сожаления, которое он никогда не мог добиться, даже во время самый удачных репетиций.

— Нет, Ленни, я хочу, чтобы ты остался здесь, со мной.

— Тогда скажи мне, как ты это говорил раньше! О других ребятах и о нас!

Именно тогда я и услышал первый всхлип в зале. За этим прозвучал второй. Потом третий. Такого я не ожидал, нет, даже в самых фантастических мечтах не ожидал. Мороз пробежал по моей спине, я украдкой взглянул на Мими. Она не плакала пока что, но влага в ее глазах подсказала мне, что скоро начнет. Да, даже она — такая старая, крепкая бэйби, которой она была.

Джордж поколебался, потом взял Ленни за руку, жест, которого он никогда бы не сделал на репетициях. «Это манеры гомиков», — сказал бы он.

— Ребята, такие, как мы…Ленни, ребята, такие как мы, никогда не имеют семьи. У них нет никого, кому бы они ни были небезразличны. — Свободной рукой нащупывает бутафорский пистолет, спрятанный у него под пиджаком. Наполовину его вытягивает. Прячет вновь. Потом, собравшись с духом, вновь достает. Держит его возле ноги.

— Но это не о нас, Джордж! Не о нас! Разве это не так?

Майк исчез. Сцена исчезла. Теперь там были только эти двое, и к тому времени, когда Ленни просил Джорджа рассказать ему об их маленьком ранчо, о кроликах, о жизни из плодов земли, всхлипывала вслух уже половина зала. Винс плакал так горько, что едва сумел проговорить свои последние слова, говоря бедному глупенькому Ленни, чтобы тот смотрел туда, вдаль, что ранчо, на котором они будут жить, там. Если он будет вглядываться достаточно пристально, он сможет его увидеть.

Сцена медленно погружалась в полную тьму, на этот раз Синди Мак-Комас руководила освещением идеально. Берди Джеймисон, школьный сторож, выстрелил холостым зарядом. Какая-то женщина в зале коротко вскрикнула. Такого сорта реакции обычно сопровождаются нервным смехом, но в этот вечер звучали только всхлипы сидящих на стульях людей. А в другом смысле тишина. Она продолжалась секунд десять. Ну, может, пять. Сколько бы она не продолжалась, мне это показалось вечностью. А потом взорвались аплодисменты. Это был самый лучший гром изо всех слышанных мной в жизни. Загорелся свет в зале. Вся аудитория стояла. Первые два ряда занимали преподаватели, и я увидел тренера Бормана. Чтоб я сдох, если он тоже не плакал.

В двух рядах позади, где вместе сидели все школьные спортсмены, хлопал себя по коленям Ла-Дью.

— Ты потрясающий, Косло! — завопил он.

Это вызвало одобрительные восклицания и смех.

Труппа начала выходить на поклон: сначала футболисты — жители городка, потом Керли и жена Керли, следом Кэнди со Слимом и остальными фермерскими наемниками. Аплодисменты начали по-тихоньку стихать, но тут вышел Винс, счастливый, сияющий, и щеки у него тоже были еще мокрыми. Майк Косло, шаркая ступнями, словно в замешательстве, вышел последним и, услышав, как выкрикнула «Браво!» Мими, начал ее искать глазами в смешном удивлении.

Этот вскрик подхватили другие, и скоро уже весь зал скандировал:

— Браво! Браво!

Браво! Майк поклонился, махнув своей фуражкой так низко, что та промела по сцене. Выпрямился он уже улыбающимся. Впрочем, это было что-то большее, чем просто улыбка; его лицо было отмечено тем счастьем, которое зарезервировано только для лиц, которым наконец-то дарована привилегия достичь самой вершины.

А тогда он закричал:

— Мистер Эмберсон! Поднимайтесь сюда, мистер Эмберсон!

Труппа взялась скандировать:

— Режиссер! Режиссер!

— Не гасите овации, — пробурчала рядом со мной Мими. — Идите, поднимайтесь туда, вы, болван!

Так я так и сделал, и аплодисменты загремели вновь. Майк обхватил меня, обнял и поднял так, что мои ступни оторвались от пола, а потом вновь меня поставил и здорово чмокнул в щеку. Все рассмеялись, включая меня. Мы все схватились за руки, подняли их к залу и поклонились. Я слушал аплодисменты, и в тот же время мне пришла в голову одна мысль, от которой стало мрачно на душе. А молодожены в Минске сейчас. Как раз девятнадцать дней с того времени, как Ли с Мариной стали мужем и женой.

За три недели перед тем, как школе закрыться на лето, я поехал в Даллас, чтобы сделать несколько фотоснимков тех трех квартир, где будут жить вместе Ли с Мариной. Снимал я маленьким «Миноксом»[367], держа его в ладони так, чтобы объектив находился между моими двумя раздвинутыми пальцами. Я чувствовал себя смешным — похожим скорее на закутанного в плащ карикатурного персонажа из комикса «Шпион против шпиона» в журнале «Бешеный» [368], чем на Джеймса Бонда, — но я уже был наученным осторожно относиться к таким состояниям.

Вернувшись домой, я увидел припаркованный возле бордюра небесно-голубой «Нэш»[369] Мими Коркоран и ее саму, она как раз проскальзывала за его руль. Увидев меня, она вновь вылезла. Лицо ее напряглось в мгновенной гримасе — то ли боли, то ли усилия, — но на подъездную аллею она уже вступила со своей обычной сухой улыбкой. Так, будто я ее чем-то удивил, тем не менее, в хорошем смысле. В руках она держала рыхлый манильский конверт, в котором находились сто пятьдесят страниц «Места убийства». Я наконец-то уступил ее домогательствам… но это же случилось всего лишь накануне.

— Текст вам или ужасно понравился, или вы не продвинулись дальше десятой страницы, — произнес я, принимая конверт. — Где я угадал?

Улыбка ее, кроме того что отражала удивление, теперь казалась еще и загадочной.

— Как и большинство библиотекарей, я читаю быстро. Можем мы зайти в дом, чтобы об этом поговорить? Еще даже не середина июня, а уже так жарко.

А все так, она вспотела, чего я раньше никогда не видел. А еще казалось, что она похудела. Не очень хорошо как для леди, у которой нет ни одного лишнего фунта веса.

Сидя в моей гостиной с большими стаканами кофе с льдом — я в кресле, она на диване, — Мими излагала свои впечатления.

— Я упивалась, читая тот кусок, где речь идет об убийце, одетым клоуном. Назовите меня испорченной, но я получала удовольствие до мурашек по телу.

— Если вы испорченны, то и я тоже.

Она улыбнулась.

— Я уверена, вы найдете себе издателя. В целом, роман мне очень понравился.

Я ощутил себя немного оскорбленным. Пусть «Место убийства» было начато только для камуфляжа, но чем глубже я погружался в него, тем более важным становился для меня этот текст. Он был словно моими секретными мемуарами. Одним из условий самореализации.

— Это ваше «в целом» навеяло мне фразу Александера Поупа…это его, знаете, «опозорь неустойчивой похвалой»[370]?

— Я не это имела ввиду. — А дальше уточнение. — Просто, просто…черт побери, Джордж, это не то, чем вы должны были бы заниматься. Ваше назначение — учительство. А если вы опубликуете такую книгу, ни один департамент образования в США не возьмет вас на работу. — Она сделала паузу. — Разве что, возможно, в Массачусетсе.

Я не ответил. У меня отняло язык.

— Что вы сделали с Майком Косло…что вы сделали для Майка Косло — это самое удивительное, самое прекрасное из всего виданного мной в этом мире.

— Мими, это не я. Он от природы тала…

— Я знаю, что у него прирожденный талант, это было очевидно с той минуты, как он вышел на сцену и открыл рот, тем не менее, я вам скажу еще кое-что, друг мой. Приблизительно лет сорок работы в школах и шестьдесят лет жизни научили мне кое-чему, и научили очень хорошо. Артистический талант — намного более обычное явления, чем талант к воспитанию артистического таланта. Любой родитель с тяжелой рукой может его разрушить, но вырастить его намного тяжелее. Именно этот талант у вас есть, и в намного большем объеме, чем тот, который создал это. — Она похлопала по стопке листов на кофейном столике перед собой.

— Я даже не знаю, что сказать.

— Скажите «благодарю» и похвалите меня за высокую оценку.

— Благодарю. А ценность вашего вразумления превосходит лишь ваш приятный вид.

На эти мои слова вновь вернулась ее улыбка, теперь еще более сухая.

— Не преувеличивайте вашего восторга, Джордж.

— Да, мисс Мими.

Улыбка исчезла. Она наклонилась ко мне. Синие глаза за стеклышками очков были огромными, затапливая все лицо. Кожа под загаром у нее была желтоватой, недавно еще тугие щеки позападали. Когда это произошло? Заметил ли это Дик? Прикольный вопрос, как говорят ребятишки. Дик не замечал на себе носков разного цвета, пока не снимал их вечером. А может, и тогда нет.

Она начала:

— Фил Бейтмен уже не просто грозится, что пойдет на пенсию, он выдернул чеку и швырнул гранату, как сказал бы наш волшебный тренер Борман. Что означает вакансию на факультете английской литературы. Бросайте все, идите преподавателем в ДКСШ на полную ставку, Джордж. Дети вас любят, а общество после этого спектакля считает вас вторым пришествием Альфреда Хичкока[371]. Дик, тот просто ждет вашего заявления — он мне об этом сказал вчера вечером. Прошу. Опубликуйте это под псевдонимом, если уж так хочется, но приходите и учите. Это то, для чего вы созданы.

Мне ужасно хотелось сказать «да», так как она была права. Не моя это была работа писать книжки, а тем более убивать людей, не имеет значения, насколько они заслуживали смерти. А еще Джоди. Я приехал сюда чужаком, которого выбросило из его родного города, из его эпохи, и первые слова, услышанные мной здесь — произнесенные Элом Стивенсом в харчевне — были дружескими словами. Если вы хоть когда-то ощущали тоску по дому или оторванность от всех людей и вещей, которые когда-то вас окружали, вы поймете, как взвешивают приветственные слова и дружеские улыбки. Джоди было анти-далласом, а теперь одна из самых влиятельных его гражданок предлагала мне стать вместо посетителя — жителем этого города. Но приближался водораздельный момент. Хотя он еще и не близко. Возможно…

— Джордж? У вас такое хмурое выражение лица.

— Это называется раздумьями. Вы разрешите мне подумать, пожалуйста?

Она приложила ладони себе к щекам и сделала губами комедийно-извиняющееся «О».

— Молчу, хотя кудри мне чешите, пусть буду Гречкой[372].

Я не обратил на это внимания, так как озабоченно перелистывал страницы Эловых заметок. Для этого мне больше не надо было в них заглядывать. Когда в сентябре начнется новый учебный год, Освальд все еще будет находиться в России, хотя уже и начнет то, что станет длинной бумажной битвой за его возвращение в Америку вместе с женой и дочкой Джун, которой вот-вот должна была забеременеть Марина. Это будет битва, которую Освальд, руководствуясь инстинктивным (скорее рудиментарным) умом, наконец-то выигрывает, играя на натравливании одна на другую бюрократических машин двух супердержав, но на американский берег они сойдут с голландского парохода «Маасдам» только в середине следующего года. А что касается Техаса…

— Мимс, тут учебный год обычно заканчивается в первую неделю июня, не так ли?

— Всегда. Дети, которым нужно работать летом, должны уже выходить на свои работы.

…а что касается Техаса, то Освальды появятся здесь четырнадцатого июня 1962 года.

— И любой контракт на преподавание, который я подпишу, будет на испытательный срок? Только на один год?

— С возможностью его продления по согласию сторон, все так.

— Тогда вы приобрели себе преподавателя литературы на испытательный срок.

Она рассмеялась, всплеснув ладонями, встала на него и протянула руки.

— Прекрасно! Обнимитесь же с мисс Мими!

Я обнял ее, тем не менее, тут же отпустил, услышав, как она хватает ртом воздух.

— Что, к черту, с вами не так, мэм?

Она вернулась на диван, взяла свою чашку и глотнула холодного кофе.

— Разрешите дать вам две совета, Джордж. Первый: никогда не называйте техасскую женщину «мэм», если вы приезжий с северных краев. Это воспринимается как сарказм. Второй совет: никогда не спрашивайте у любой женщины, что с ней, к черту, не так. Попробуйте как-то деликатнее, скажем: «А хорошо ли вы себя чувствуете?»

— Так вы хорошо себя чувствуете?

— А почему бы и нет? Я выхожу замуж.

В первый мгновение я не смог сложить этот ее зиг с соответствующим ему загом. Вот только серьезный взгляд ее глаз доказывал, что она совсем не передвигается зигзагами. Она вокруг чего-то кружит. Вдобавок, вероятно, вокруг чего-то не очень приятного.

— Скажите: «Мои поздравления, мисс Мими».

— Мои поздравления, мисс Мими.

— Дик впервые сделал предложение почти год назад. Я его отложила, сказав, что для этого слишком рано после смерти его жены, что это вызовет сплетни. Со временем этот аргумент стал менее эффективным. Я сомневаюсь, чтобы по этому поводу вообще появились какие-нибудь сплетни, учитывая наш возраст. Люди в маленьких городах понимают, что такие, как мы с Диком, персоны, которые достигли, так сказать, соответствующего пика зрелости, не могут себе позволить очень уж придерживаться общепринятого этикета. Правда в том, что мне вполне нравилось то состояние, в котором мы находились до настоящего времени. Старый партнер любит меня намного сильнее, чем я люблю его, хотя он очень мне нравится и — рискуя вас обескуражить — даже леди, которая достигла соответствующего пика зрелости, совсем не против хорошего совокупления в субботний вечер. Я вас обескуражила?

— Нет, — ответил я. — Фактически вы меня очаровываете.

Сухая улыбка.

— Прекрасно. Так как, когда я опускаю ногу с кровати утром, дотрагиваясь ступней до пола, первая моя мысль всегда: «Смогу ли я сегодня чем-то очаровать Джорджа Эмберсона? И если так, с какой стороны мне за это взяться?»

— Не превосходите вашего очарования, мисс Мими.

— Сильно сказано. — Хлебнула холодное кофе. — У меня были две цели, приходя сюда. Первой достигла. Теперь перейду ко второй, чтобы вы уже могли вновь вернуться к своим делам. Мы с Диком собираемся вступить в брак двадцать первого июля, это пятница. Небольшой ритуал состоится у него дома — только мы, проповедник и несколько членов семьи. Его родители — они довольно бодрые как для динозавров — приедут из Алабамы, а моя сестра из Сан-Диего. Вечеринка с друзьями состоится на следующий день на лужайке у меня дома. С двух после полудня до пьяного часа. Мы приглашаем чуть ли не весь город. Для маленьких ребятишек будут пиньяты и лимонад, барбекю и бочковое пиво для больших ребятишек и даже живой бэнд из Сан-Антона. В отличие от большинства бэндов из Сан-Антона, я верю, что они способны не только «Ла Палому» сыграть, а и «Луи-Луи»[373]. Если вы не одарите нас своим присутствием…

— Вы будете чувствовать себя обездоленной.

— Именно так, буду чувствовать. Вы не забудете даты?

— Ни в коем случае.

— Хорошо. Мы с Диком отбудем в Мексику в воскресенье, к тому времени его похмелье должно уже развеяться. Мы как-то староваты для медового месяца, но на юг от границы есть кое-какие ресурсы, недоступные в нашем «шестизарядном штате». Кое-какие экспериментальные лечебные средства. Я сомневаюсь в их действенности, но Дик преисполнен надежды. И, черт побери, попробовать следует. Жизнь… — Она печально вздохнула. — Жизнь очень сладкая, чтобы отдавать ее без боя, как вы думаете?

— Да, — произнес я.

— Да. И кое-кто держится за нее. — Она присмотрелась ко мне. — Вы собираетесь заплакать, Джордж?

— Нет.

— Хорошо. Так как это могло бы меня взволновать. Я даже самая могла бы расплакаться, а у меня это некрасиво получается. Никто никогда не написал бы поэмы о моих слезах. Я не плачу, я крякаю.

— Насколько все плохо? Можно мне спросить?

— Довольно плохо. — Она произнесла это словно между прочим. — Мне осталось месяцев восемь. Возможно, год. То есть, это допуская, что травяные препараты, или персиковые косточки, или что там есть в Мексике, не подействуют магическим образом.

— Мне очень жаль это слышать.

— Благодарю, Джордж. Высказано точно. Сверх этого была бы сентиментальщина.

Я улыбнулся.

— У меня еще есть дополнительная причина видеть вас на вечеринке, хотя это не отметает того факта, что для приглашения хватило бы одной лишь вашей волшебной компании и блестящего остроумия. Фил Бейтмен не единственный, кто уходит в отставку.

— Мими, не делайте этого. Возьмите академический отпуск, если надо, но…

Она решительно покачала головой.

— Больная или здоровая, но сорока лет достаточно. Время прийти более молодым рукам, более молодым глазам, более молодому уму. По моей рекомендации Дик нанял весьма квалифицированную молодую леди из Джорджии. Ее зовут Сэйди Клейтон. Она будет на вечеринке, она тут абсолютно никого не знает, и, я надеюсь, вы отнесетесь особенно внимательно к ней.

— Миссис Клейтон?

— Наверно я бы так не говорила, — взглянула лукаво Мими. — Я слышала, что в ближайшее время она собирается восстановить свою девичью фамилию. Продолжаются некоторые юридические формальности.

— Мими, вы сейчас сватаньем занимаетесь?

— Вовсе нет — возразила она…и тут же сдавлено прыснула. — Разве что немножечко. Просто вы единственный преподаватель на факультете английской литературы, кто ничем не связан, и именно вам естественно выступить в роли ее ментора.

Мне это показалось удивительным отскоком в алогичность, тем более для ее упорядоченного ума, тем не менее, я провел Мими до двери, ни слова не сказав по этому поводу. Сказал я другое:

— Если все так серьезно, как вы говорите, вам следовало бы начать лечение сейчас же. И не у какого-то знахаря где-то в Хуаресе[374]. Вам следовало бы обратиться в Кливлендскую клинику. — Я не знал, существует ли уже Кливлендская клиника, но на тот момент за возможный анахронизм не переживал[375].

— Не думаю. Имея выбор между возможностью умирать где-то в больничной палате, утыканной трубками и проводами и угасанием возле моря на мексиканской гасиенде…это, как вы любите говорить, элементарно, Ватсон. Есть также еще один мотив. — Она смело посмотрела мне просто в глаза. — Боль пока что выносима, но мне говорили, что дальше он будет ухудшаться. В Мексике намного менее склонны становиться в моральные позы относительно больших доз морфина. Или нембутала, если дойдет до этого. Поверьте, я знаю, что делаю.

Помянуя, что было с Элом Темплтоном, я подумал, что она в чем — то права. Я обхватил ее руками, на этот раз обнимая весьма деликатно, и поцеловал в шершавую щеку.

Она вытерпела это с улыбкой, а потом выскользнула. Глаза ее ощупывали мое лицо.

— Хотелось бы услышать вашу историю, друг мой.

Я пожал плечами:

— Я весь открытая книга, мисс Мими.

Она рассмеялась:

— Что за нонсенс. Вы уверяете, будто сам из Висконсина, но заявились в Джоди с новоанглийским произношением на устах и флоридскими номерами на авто. Вы говорите, что наезжаете в Даллас ради полевых исследований, и в вашей рукописи якобы речь идет о Далласе, тем не менее, герои там говорят, как жители Новой Англии. Фактически там есть пара мест, где персонажи, вместо «да», говорят «даа». Может, вам следует это исправить…

А я думал, что так хитро все переписал.

— На самом деле, Мими, янки говорят «ддаа».

— Записано. — Она продолжала изучать мое лицо. Тяжело было мне не прятать взгляд, но я выдержал. — Иногда я ловлю себя на мысли, а не пришелец ли вы из космоса, как Майкл Ренни в фильме «День, когда Земля остановилась» [376]. Анализируете здесь аборигенов и отчитываетесь на Альфу-Центавра, есть ли надежда для нас как вид, или, может, следует нас сжечь гамма-лучами, пока мы не успели распространить наши микробы по всей галактике.

— Весьма прикольно, — произнес я, улыбнувшись.

— Хорошо. Мне невыносима мысль, что обо всей нашей планете могли бы судить лишь по Техасу.

— Если за образец взять Джоди, я уверен, Земля выдержит экзамен.

— Вам тут нравится, правда?

— Да.

— Джордж Эмберсон ваше настоящее имя?

— Нет. Я изменил его по причинам, важным для меня и ни для кого больше. Хотелось бы, чтобы это осталось между нами. По очевидным причинам.

Она кивнула:

— Не сомневайтесь. Мы еще увидимся с вами, Джордж, в библиотеке, в харчевне… и на вечеринке, конечно. Вы будете дружелюбны с Сэйди Клейтон, не так ли?

— Ласковым, как месяц май, — произнес я, и то с техасским вывертом «маа’й». На что она рассмеялась.

Она ушла, а я долго еще сидел в гостиной, не читал, не включал телевизор. И работа с рукописью находилась как можно дальше от круга моих мыслей. Я думал о работе, на которую только что согласился: год преподавания литературы штатным учителем в Денхолмской консолидированной средней школе, родительском доме «Львов». Я принял решение и не жалел. С лучшими из них я успел порычать уже в роли подменного учителя.

Нет, мне было кое-кого жаль, но не себя. Думая о Мими, о том, что произошло с ней, я чувствовал очень сильное сожаление.

Что касается любви с первого взгляда, тут я целиком солидарен с «Битлз»: верю, что она «случается во все времена»[377]. Но не совсем так вышло у нас с Сэйди, хотя я и обнял ее уже во время первого знакомства, и вдобавок приняв себе в правую ладонь ее левую грудь. И я солидарен также с Мики и Сильвией, которые объявили, что «любовь — это чудо»[378].

В середине июля в юго-восточном Техасе может быть невыносимо жарко, но суббота после их бракосочетания оказалась идеальным днем, с температурой под восемьдесят[379] и кучками рыхлых, белых тучек, которые блуждали по небу цвета выцветшего комбинезона. Длинные полосы света и теней тянулись через задний двор Мими, который представлял собой чуть-чуть наклоненную лужайку, которая заканчивалась мутным ручейком, который Мими называла Безымянным ручьем.

Виднелись свисающие с деревьев золотистые и серебристые ленты — цвета Денхолмской школы — и пиньята действительно была, обольстительно подвешенная на ветку сахарной сосны[380]. Ни один ребенок не прошел под ней без того, чтобы кинуть вверх нетерпеливый взгляд.

— После обеда дети получат палки и собьют ее, — произнес кто-то прямо у меня за спиной. — Конфет и игрушек хватит для всех niсos [381].

Обернувшись, я увидел Майка Косло, элегантного (как легкая галлюцинация), в тесных черных джинсах и белой рубашке с открытым горлом. За спиной у него висело на шнурке сомбреро, и был он подпоясан разноцветным шалевым поясом. Я увидел также других футболистов, включая Джима Ла-Дью, наряженных таким же, немного смешным, образом, которые кружили с блюдами в руках. Майк с кривоватой улыбкой поднял ко мне свое блюдо: «Канапе, сеньор Эмберсон?»

Я взял себе ребенка креветки на шпажке и погрузил его в соус.

— Красивый прикид. Почти как у Спиди Гонсалеса[382].

— Только не начинайте. Если желаете увидеть настоящий прикид, взгляните на Винса Нолза. — Он показал за сетку, где группа учителей топорно, тем не менее, с упоением играла в волейбол. За ними я увидел Винса во фраке и цилиндре. В окружении ребятишек, которые восторженно смотрели, как он выдергивает ленты из чистого воздуха. Замечательное зрелище, если ты достаточно юный, чтобы не заметить кончик одной из лент, который торчит у него из рукава. Блестели на солнце его навакшенные усы.

— Вообще-то, мне больше нравится прикид Сиско Кида[383], — сказал Майк.

— Не сомневаюсь, что вы прекрасно выполняете работу официантов, но кто, ради Бога, подговорил вас так нарядиться? А тренер знает?

— Должен, он здесь.

— О? Я его еще не видел.

— Он там, возле барбекю, наливается вместе с другими алкашами. А что касается этой одежды… Мисс Мими умеет быть очень убедительной.

Мне вспомнился подписанный мной контракт, и я вздохнул:

— Знаю.

Майк понизил голос:

— Мы все знаем, что она больна. Кроме того…я отношусь к этому, как к актерской игре. — Он встал в позу тореро, нелегкую, если помнить, что в руках у тебя блюдо с канапе. — Arriba! [384]

— Неплохо, но…

— Я знаю, я пока не вошел в роль. Еще не погрузился, правильно?

— Этот метод годится разве что для Брандо[385]. Какой у вас с ребятами расклад на осень, Майк?

— Последний год. Джим в кармане.[386] Я, Хенк Альварес, Чип Вигинс и Карл Крокет на линии. Выигрываем чемпионат штата и этот золотой мяч окажется в нашем шкафу вместе с остальными трофеями.

— Мне нравится твоя диспозиция.

— А вы будете ставить спектакль этой осенью, мистер Эмберсон?

— Планирую.

— Хорошо. Классно. Подберите и мне роль… но с моим футболом я только на маленькую роль способен. Послушайте этот бэнд, они неплохо играют.

Бэнд играл намного лучше, чем неплохо. На барабане было написано название группы «Рыцари». Вокалист, еще вроде бы подросток, задал счетом темп, и бэнд вжарил версию старой песни Ричи Веланса «Ох, моя голова», да нет, не такой уж и старой, как для лета 61- го, хотя сам Ричи уже более двух лет, как был мертвым[387].

Я с пивом в картонном стакане подошел ближе к сцене. Голос вокалиста показался знакомым. И звук электрооргана также, который отчаянно желал быть похожим на игру аккордеона. И вдруг «клац» в голове. Этот парень — это же Даг Сэм[388], и не пройдет много времени, как он будет создавать уже собственные хиты: например, «Она такая подвижная» или, скажем, «Мендосино». Это будет уже во время «Британского вторжения», и этот бэнд, который в оригинале играет «техасо-рок», возьмет себе псевдобританское название «Квинтет сэра Дугласа»[389].

— Джордж, идите-ка сюда, вы же не против кое с кем познакомиться?

Я обернулся. По склону спускалась Мими, ведя за собой какую-то женщину. Мое первое впечатление от Сэйди — самое первое о ней впечатление, у меня не было относительного этого сомнений — это ее рост. На ней была плоская обувь, как и на большинстве здешних женщин, которые знали, что пол дня и целый вечер они будут топтаться во дворе, но эта женщина последний раз обувала что-то на каблуках, вероятно, еще на собственную свадьбу, возможно, даже на той оказии она была одета в такое платье, которое могло прикрыть пару туфель на низких каблуках или вовсе без них, только бы встав перед алтарем, не возвышаться смешно над своим женихом. В ней было, по крайней мере, шесть футов, а возможно, и чуточку больше. Я был выше ее разве что дюйма на три и, если не считать тренера Бормана и Грега Андервуда с исторического факультета, был единственным таким мужчиной на вечеринке. Конечно, Грег был еще та цапля. Говоря жаргоном того времени, У Сэйди было на самом деле хорошее строение. Она знала это, но не гордилась, а скорее была просто в этом уверена. Я это понял из ее походки.

«Я знаю, что я немного великовата, чтобы считаться нормальной, — проговаривала та походка. Раскинутые плечи говорили еще больше. — Это не моя вина, я просто такой выросла. Как Топси [390]». Платье на ней было без рукавов, черное, все в розах. Руки загоревшие. Губы она немного подвела розовой помадой, но больше ни капли косметики.

Любовь не возникла с первого взгляда, у меня не было в отношении этого никаких сомнений, тем не менее, я помню то первое впечатление с удивительной ясностью. Если бы я сказал вам, что с подобной ясностью помню то, как впервые увидел бывшую Кристи Эппинг, я бы солгал. Конечно, это было в танцевальном клубе, и мы оба были тогда пьяные, так, может, это пойдет мне в зачет.

У Сэйди был безхитростно-приятный вид в стиле «вот я такая, простая американская девушка, принимайте меня такой, какой видите». Тем не менее, было в ней также и кое-что другое. В тот день, на той вечеринке, я думал, что тем кое-чем другим, является обычная неуклюжесть рослых людей. Позже я узнал, что вовсе она и не неуклюжая. Фактически, она находилась очень далеко от неуклюжести.

Мими выглядела хорошо — или, по крайней мере, не хуже, чем в тот день, когда приходила ко мне домой убеждать, чтобы я согласился учительствовать на полную ставку, — но она была в макияже, что выглядело необычным. Грим не совсем маскировал впалость ее глаз, рожденную, вероятно, комбинацией бессонницы и боли, и новые морщинки в уголках ее губ он не маскировал. Но она улыбалась, а почему бы и нет? Вышла замуж за своего парня, организовала такую вечеринку, которая очевидно имеет немыслимый успех, а еще она привела хорошенькую девушку в хорошеньком платье, чтобы познакомить ее с единственным на всю школу незанятым учителем английской литературы.

— Эй, Мими, — позвал я, отправившись вверх по склону, огибая столики (одолженные в клубе армейских ветеранов), за которыми позже люди будут есть барбекю, созерцая закат солнца. — Мои приветствия. Думаю, с сегодняшнего дня мне нужно привыкать обращаться к вам как к мисс Симонс.

Она улыбнулась своей сухой улыбкой.

— Я привыкла к Мими, обращайтесь ко мне так и в дальнейшем, пожалуйста. Хочу вас познакомить с новым членом преподавательского состава. Это…

Кто-то неаккуратный оттолкнул один из складных стульев со своего пути, и рослая белокурая девушка, уже с протянутой ко мне рукой и заготовленной на лице улыбкой «рада знакомству с вами», перецепившись через него, повалилась вперед. Стул, перевернувшись, полетел вместе с ней, и я успел себе вообразить, что светит довольно досадный инцидент, если какая-то его ножка вонзится ей в живот.

Выпустив стакан с пивом на траву, я сделал гигантский шаг вперед и поймал девушку в падении. Левая моя рука скользнула вокруг ее талии. Правая впилась выше, схватив что-то теплое, круглое и немного податливое. Между моей ладонью и ее грудью хлопок платья скользнул по чему-то гладкому нейлоновому или шелковому, неизвестно, что там не ней было. Такая случилась душевная интродукция, но между нами находился еще и компаньон, тот сбитый стул с его нескладными углами, и я под инерцией ее стопятидесятифунтового, вероятно, веса[391] немного подался, тем не менее, и я, и она, мы с ней оба удержались на ногах.

Я убрал ладонь с той части ее тела, которую редко хватают во время первого формального знакомства, и произнес:

— Привет, я… — Джейк. Я был за волосок от того, чтобы назваться своим именем из 21-го века, умудрившись заткнуться лишь в последнее мгновение. — Я Джордж. Очень приятно с вами познакомиться.

Она покраснела до корней волос. Я, наверное, тоже. Тем не менее ей хватило грации разрядить обстановку смехом.

— Мне тоже приятно с вами познакомиться. Кажется, вы только что спасли меня от очень безобразного инцидента.

Вероятно, спас. Так вот в чем дело, понимаете? Сэйди действительно не была неуклюжей, просто она была предрасположена к попаданию в разные инциденты. Это выглядело забавно странным, пока ты не осознавал, что это есть на самом деле: какой-то призрачной напастью, которая преследует ее. Как Сэйди рассказывала мне позже, это именно ей зажало в дверях машины низ платья, когда она со своим парнем приехала на выпускную вечеринку, и в результате, в актовый зал она вошла в разорванном платье. Она — именно та женщина, перед которой взрываются водой питьевые фонтанчики, забрызгивая ей все лицо; она та, которая, собираясь подкурить сигарету, вдруг производит поджог целого коробка спичек, обжигая себе пальцы, обжигая волосы; и, у которой лопается бретелька лифчика во время родительского собрания; и, у которой ползут страшные затяжки на чулках именно перед ее речью на учительской конференции.

Она не забывала об осторожности, проходя через дверь (как это свойственно всем высоким людям), но, следовало ей приблизиться к двери, как кто-то мог ненароком приоткрыть их прямо ей в лицо. Она трижды застявала в лифтах, однажды на два часа, а в прошлом году, в универсаме в Саванне[392], недавно установленный эскалатор сжевал ее туфлю. Конечно, тогда я ничего такого не знал; в тот июльский вечер я только знал, что эта женщина с приятной внешностью, белокурыми волосами и синими глазами упала мне на руки.

— Вижу, вы с мисс Данхилл уже круто объяснились, — сказала Мими. — Оставляю вас, чтобы узнали один другого еще лучше.

«Итак, — подумал я, — перемена с миссис Клейтон на мисс Данхилл уже состоялась, неизвестно, формальная или нет». Тем временем стул одной ножкой застрял в земле. Сэйди попробовала его вытащить, и тот сначала уперся. Но, когда поддался, его спинка живо взлетела вверх вдоль бедра Сэйди и задрала юбку, оголив ее ногу в чулке с подвязкой до самого пояса. Те оказались того же розового цвета, что и розы на ее платье. Сэйди раздраженно вскрикнула. И без того раскрасневшееся, ее лицо потемнело до тревожного цвета огнеупорного кирпича.

Я взялся за стул и решительно отставил его в сторону.

— Мисс Данхилл…Сэйди… если мне когда-нибудь могла встретиться женщина, которая нуждается в холодном пиве, то эта женщина — вы. Идем за мной.

— Благодарю вас, — сказала она. — Мне так жаль. Мать говорила мне, чтобы я никогда не бросалась на мужчин, а я так этому и не научилась.

Я вел ее к ряду бочек, дорогой показывая на разных членов учительского контингента (и взял ее за руку, когда кто-то из волейболистов, чуть не натолкнулся на нее, пятясь, чтобы отразить высокую подачу), с твердой уверенностью: из просто коллег мы можем с ней стать друзьями, возможно, хорошими друзьями, но никогда не станем кем-то большими, неважно, на что там надеется Мими. В какой-то кинокомедии с Роком Хадсоном[393] и Дорис Дей наша встреча несомненно была бы квалифицирована, как «меткая встреча», но в реальной жизни, перед все еще горящей улыбками аудиторией, это выглядело нескладным, раздражающим. Да, она была красивой. Да, приятно было идти рядом с такой высокой девушкой и все равно оставаться выше ее. И бесспорно, мне очень понравилась упругая твердость ее груди, спрятанной под двойным пластом тоненьких тканей: приличного хлопка и сексуального нейлона. Но если вам уже не пятнадцать, случайное лапание во время вечеринки нельзя квалифицировать как любовь с первого взгляда.

Я поднес обновленной (или восстановленной) мисс Данхилл пиво, и мы стояли, говорили возле импровизированной барной стойки некоторый промежуток времени. Мы смеялись, когда арендованный у кого-то для этой оказии Винсом Нолзом голубь вытянул голову из его цилиндра и клюнул Винса в палец. Я еще показал Сэйди преподавателей Денхолмской школы (многие из них уже отъехали из города Трезвость на Алкогольном экспрессе). Она говорила, что никогда не запомнит их всех, а я уверял ее, что запомнит. Я просил ее обращаться ко мне, если ей понадобится помощь. Необходимое количество минут, ожидаемые маневры в разговоре. Потом она еще раз поблагодарила меня за то, что спас ее от неприличного падения, и пошла посмотреть, не нужна ли ее помощь в собирании детей в кучу перед их нападением на пиньяту, которую они уже вот-вот должны начать сбивать. Я посмотрел ей вслед, не влюбленно, а скорее сладострастно; должен признать, меня тогда на мгновение возбудил вид верха ее чулка и розовых подвязок с поясом.

Мысли мои возвратились к ней, когда в ту ночь я уже собирался ложиться в кровать. Она очень хорошо заполняла собой большой объем пространства, и не только мои глаза следили за покачиваниями ее тела, когда она двигалась в том своем красивом платье, но было, что было. Что из этого могло вырасти большее? Незадолго перед тем, как мне отправиться в самое удивительное в мире путешествие, я читал книжку под названием «Довольно верная жена» [394], и, когда ложился сейчас в постель, в моей голове вынырнула строка из этого романа: «Он утратил вкус к романтической любви».

«Это обо мне, — подумал я, выключая свет. — Абсолютно потерял эту привычку. — А тогда, когда сверчки убаюкивали меня. — Но там не только грудь красивая. Ее вес тоже. Ее вес в моих руках».

Как оказалось, я совсем не потерял вкус к романтической любви.

Август в Джоди был адом, каждый день температура за девяносто, а зачастую и свыше ста[395]. Кондиционер в моем арендованном доме на Меса-лейн работал хорошо, но недостаточно хорошо, чтобы противостоять такому беспрерывному нажиму. Временами — если днем случался освежающий ливень — вечером бывало немного получше, тем не менее, не намного.

Утром 27 августа, когда я в одних лишь баскетбольных шортах сидел за своим столом, работая над «Местом убийства», прозвучал звонок в дверь. Я скривился. Было воскресенье, незадолго перед этим я слышал звон конкурирующих церквей, а большинство знакомых мне людей посещали одно из четырех или пяти здешних мест молитвы.

Я натянул майку и пошел к двери. Там стояли тренер Борман и Элен Докерти, бывшая глава факультета домашней экономики[396], а теперь и.о. директора ДКСШ; никого не привело в удивление, когда Дик Симонс подал заявление на расчет в тот же день, что и Мими. Тренер был упакован в темно-синий костюм с кричащим галстуком, который, казалось, душит бревно его шеи. На Элен был серый костюм, строгость которого немного облегчали волнистые кружева на рукавах. Оба стояли с официальными лицами. Первая моя мысль была безоговорочной и в той же мере дикой: «Они знают. Каким-то образом они узнали, кто я такой и откуда появился. Они пришли мне об этом сказать».

Губы у тренера Бормана дрожали, а Элен хотя еще и не плакала, слезы уже наполняли ее глаза. И тогда я понял.

— Мими?

Тренер кивнул:

— Дик мне позвонил. А я сказал Элли, я обычно вожу ее в церковь, и вот теперь мы извещаем людей. Прежде всего тех, кого она любила больше всего.

— Мне жаль это слышать, — произнес я. — А как там Дик?

— Похоже, что он с этим справится, — сказала Элен, а потом сурово взглянула на тренера. — Так он сказал, по крайней мере.

— Да, с ним все хорошо, — прибавил Борман. — Расстроен, разумеется.

— Конечно, — кивнул я.

— Он собирается подвергнуть ее кремации, — губы Элен утончились от осуждения. — Сказал, что так хотела она.

Я задумался об этом:

— Мы могли бы организовать что-то наподобие специального собрания с наступлением учебного года. Можем мы это сделать? Люди смогут высказаться. Может, показали бы слайд-шоу? Думаю, у людей есть много ее фотографий.

— Это замечательная идея, — подхватила Элен. — Вы могли бы это организовать, Джордж?

— Я постараюсь.

— Позовите себе на помощь мисс Данхилл. — И раньше, чем мне в голову успела вскочить искра подозрения, что это очередное сватанье, она прибавила. — Я думаю, это как-то поможет девушкам и ребятам, которые любили Мимз, если они будут знать, что мемориальное собрание в ее честь организовали те люди, которых выбирала для нашей школы лично она сама. И Сэйди это также поможет.

Конечно, поможет. Как новенькая, она, таким образом, положит на свой репутационный счет немного доброжелательности, чтобы было с чем начать учебный год.

— Хорошо. Я с ней поговорю. Благодарю вас обоих. С вами все будет в порядке?

— Конечно, — ответил решительно тренер, но губы его не перестали дрожать. Этим он мне понравился. Они медленно пошли к его машине, припаркованной возле бордюра. Тренер поддерживал Элен под локоть. За это он мне тоже понравился.

Я прикрыл дверь, сел на лавку в маленьком коридоре и думал о Мими, как она сказала, что потеряет веру, если я не возьмусь за общешкольный спектакль. И если я не соглашусь работать полноценным преподавателем, по крайней мере, один год. А также, если я не приду на ее свадьбу. Мими, которая считала, что «Над пропастью во ржи» должна быть в школьной библиотеке, и которая была не против хорошего совокупления в субботний вечер. Она была из тех педагогов, которых дети еще долго помнят после выпуска, а иногда даже возвращаются, чтобы посетить их, когда уже давно перестали быть детьми. Из тех, что иногда возникают в жизни проблемного ученика в важный для него момент и создают важные перемены.

Кто женщину праведную найдет? — спрашивается в притче. — А цена ее больше жемчуга. Ищет она шерсть и лен, и делает охотно своими руками. Она, словно корабли те купеческие, издалека сопровождает хлеб свой [397].

Существует больше одежд, чем ты одеваешь на себя, каждый учитель об этом знает, и пища — это не только то, что ты кладешь себе в рот. Мисс Мими одевала и кормила многих. Включая меня. Я сидел там, на лавке, которую купил на блошином рынке в Форт-Уорте, со склоненной головой, спрятав лицо в ладонях. Я думал о ней, и было мне очень грустно, но глаза мои оставались сухими.

Я никогда не был тем, кого называют плаксой.

Сэйди моментально согласилась помочь мне готовить мемориальное собрание. Мы работали над этим две последних недели тем знойным августом, ездили по городу, составляя список тех, кто выступит. Я рекрутировал Майка Косло, чтобы прочитал 31-й раздел из Притчей о праведной женщине, а Эл Стивенс согласился рассказать историю — которой я никогда не слышал от самой Мими — о том, как она придумала название для гамбургера, который стал его spécialité de la maison [398] — «Вилорог». Также мы собрали более двух сотен фотографий. Мне больше всего понравилась та, где Мими и Дик изгибались в твисте на школьных танцах. Было явно видно, что она получает удовольствие; он же был похож на человека со значительного размера палкой, воткнутой ему в жопу. Фотографии мы сортировали в школьной библиотеке, где на главном столе теперь стояла табличка с надписью МИСС ДАНХИЛЛ, вместо МИСС МИМИ.

В течение этого времени мы с Сэйди не целовались, не брались за руки, ни разу даже не посмотрели один другому в глаза дольше, чем беглым взглядом. Она не рассказывала о своем обанкротившемся браке, ни о причинах переезда из Джорджии в Техас. Я не вспоминал о своем романе, не рассказывал ей о своем по-большей части выдуманном прошлом. Мы говорили о книгах. Мы говорили о Кеннеди, чью зарубежную политику она считала шовинистической. Мы обсуждали движение за гражданские права, которое тогда только зарождалось. Я рассказал ей о мостке через ручей в конце тропы возле автозаправки «Гамбл Ойл» в Северной Каролине. Она сказала, что видела подобного рода туалетное заведение для цветных в Джорджии, но считала, что дни их уже сочтены. Она думала, что интеграция школ неизбежна, тем не менее, не ранее середины семидесятых. Я сказал ей, что, по моему мнению, благодаря усилиям нового президента и его младшего брата, генерального прокурора, это состоится раньше.

Она фыркнула:

— Ваше уважение к этому все время улыбающемуся ирландцу значительно больше, чем мое. Скажите мне, он хоть когда-нибудь подстригается?

Мы не стали любовниками, но стали друзьями. Иногда она перецеплялась через что-то (в том числе через собственные ступни, большие, но такие уж имела), и в двух случаях я помогал ей восстановить равновесие, но таких памятных поддержек, как была то, первая, больше не случалось. Иногда она заявляла, чтодолжна сейчас же выкурить сигарету, и я сопровождал ее на площадку, где курили ученики, за мастерской для занятий по металлообработке.

— Жаль, что скоро не смогу приходить сюда в старых джинсах, рассесться так на скамейке, — сказала как-то она. До наступления учебного года тогда оставалось уже меньше недели. — А в учительской такая духотища.

— Когда-то все это изменится. На школьной территории курить будет запрещено. И учителям, и ученикам.

Она улыбнулась. Красивая была эта улыбка, так как губы у нее были полные, роскошные. И джинсы, должен сказать, на ней сидели хорошо. У нее были длинные, длинные ноги. Не говоря уже о довольно соблазнительном заде.

— Общество без сигарет…Негритянские дети рука об руку, в полной гармонии учатся с белыми детьми… не удивительно, что вы пишете роман, воображение у вас дай Боже. А еще что вы видите в вашем хрустальном шаре, Джордж? Ракеты на Луну?

— Конечно, но это займет немного больше времени, чем интеграция. Кто вам сказал, что я пишу роман?

— Мисс Мими, — ответила она и бросила окурок в урну с песком, которых там стояло с полдесятка. — Сказала, что хороший. А поскольку речь зашла о мисс Мими, думаю, нам надо возвращаться к работе. Кажется, с фотографиями мы уже почти закончили, а вы как думаете?

— Да.

— А вы уверены, что крутить ту мелодию из «Вест-Сайдской истории» [399] во время слайд-шоу — это не провинциальщина?

Я был уверен, что «Где-то там» отдает большей провинциальностью, чем вместе взятые Небраска с Айовой, тем не менее Элен Докерти уверяла, что это была любимая песня Мими.

Я сказал об этом Сэйди, и она недоверчиво рассмеялась:

— Не так уже хорошо я успела ее узнать, но мне это кажется совсем непохожим на Мими. Вероятно, это любимая песня самой Элли.

— Теперь, когда вы сказали, мне тоже так начало казаться. Слушайте, Сэйди, хотите пойти вместе со мной на футбольный матч в пятницу? Заодно показаться всем детям еще до того, как в понедельник начнутся занятия?

— Я бы охотно, — здесь она сделала паузу, с кроткой неуверенностью в глазах. — Если у вас нет, ну, знаете, никаких тех соображений. Я пока что не готова с кем-то встречаться. И, наверное, еще длительное время не буду готова.

— Я тоже. — Она, вероятно, подумала о своем бывшем, но я подумал о Ли Освальде. Он вскоре вновь получит американский паспорт. Тогда у него останется только одна проблема — выманить у Советов выездную визу для своей жены. — Но иногда и друзья вместе ходят на стадион.

— Правильно, ходят. И мне нравится рядом с вами, Джордж.

— Так как я выше.

Она ради шутки ударила меня по руке — так, словно старшая сестра хлопнула.

— Правильно, паар’нер. Вы того сорта мужчина, на который я могу смотреть снизу вверх.

На матче практически все смотрели на нас, и с легким благоговением — словно мы были представителями какой-то немного другой человеческой расы. Мне это было приятно, в конце концов, Сэйди не должна была щуриться, чтобы вписаться в массу. На ней был свитер «Львиный Прайд» и любимые выцветшие синие джинсы. С завязанными сзади в хвост белокурыми волосами она сама была как старшеклассница. Высокая такая, возможно, центральная нападающая девичьей баскетбольной команды.

Мы сидели в учительском ряду, крича, когда Джим Ла-Дью полдесятком коротких пасов обманул защиту арнетских[400] «Медведей», и тогда с шестидесяти ярдов провел бомбовый бросок, который подхватил на ноги всю толпу. Счет первого тайма: Денхолм 31, Арнет 6. Когда игроки побежали с поля, а туда вместе с тем, кивая тубами и тромбонами, вышел Денхолмский духовой оркестр, я спросил у Сэйди, не хочет ли она хот-дог и кока-колу.

— Конечно, хочу, но сейчас там очередь будет длиной до парковки. Дождемся тайм-аута в третьей четверти или еще чего-нибудь. Должны рычать, как львы, исполнять Джим-рык.

— Мне кажется, вы и сами с этим хорошо справитесь.

Она улыбнулась, сжимая мою руку:

— Нет, мне нужна ваша помощь. Я же здесь новенькая, помните?

От ее прикосновения во мне пошла тихая теплая дрожь, которая не ассоциировалась с сугубо дружескими чувствами. А почему бы и нет? Щеки ее пылали, глаза искрились; под фонарями и зелено-голубым небом гаснущих техасских сумерек она выглядела намного более, чем просто хорошенькой. Все могло прогрессировать между нами быстрее, чем шло на самом деле, если бы не тот инцидент, который произошел в перерыве.

Оркестр маршировал, как обычно маршируют школьные оркестры, ступая в ногу, играя немного вразброд, выдувая попурри, мотивы которого тяжело было идентифицировать. Когда оркестр завершил выступление, на пятидесятиярдовую линию высыпали чирлидерши, бросили под ноги свои помпоны и уперлись руками себе в бока: «Ну-ка, подайте сюда Л!»

Мы выдали прошенное, а дальше пошли требования букв Ь, В, Ы.

— А полностью?

— Л-Ь-В-Ы! — завопили на трибунах все местные, хлопая в ладоши.

— Кто выигрывает?

— Л-Ь-В-Ы! — после счета в первой половине игры, относительно этого почти не было сомнений.

— Мы хотим услышать ваш рык!

Мы зарычали традиционным манером, сначала повернувшись влево, а потом вправо. Сэйди вся отдавалась забаве, приложив ладони ко рту, хвостик на затылке порхал с одного ее плеча на другое.

А следом настала очередь Джим-рыка. В три предыдущих года — Конечно, наш мистер Ла-Дью даже в юниорах начинал уже куотербеком — этот церемониал был довольно простым. Чирлидерши кричали что-то на подобие «Покажите львиный рев! Кто в команде видный лев!» И весь город скандировал: «ДЖИМ! ДЖИМ! ДЖИМ!» После этого чирлидерши делали еще несколько кульбитов и бежали с поля, уступая место оркестру и клубу поддержки другой команды. Но в этом году, вероятно, в честь прощального сезона Джима, речевка изменилась.

На каждый крик толпы «ДЖИМ» чирлидерши отвечали первым слогом его фамилии, протягивая его, словно навязчивую музыкальную ноту. Трюк был новым, тем не менее, не сложным, и толпа научилась ему быстро. Сэйди кричала не хуже, чем самые лучшие здешние скандировщицы, пока не заметила, что я молчу. Я стоял с разинутым ртом.

— Джордж, с вами все в порядке?

Я не был в состоянии ответить. Фактически я почти не услышал вопроса. Так как мысленно перенесся назад, в Лисбон-Фолс. Я только что вышел из кроличьей норы. Только что прошел мимо стены сушилки и проскользнул под цепью. Я был готов к встрече с мистером Желтая Карточка, но не к тому, что он нападет на меня. Что и произошло. Вот только тогда он уже не был больше мистером Желтая Карточка; теперь он был мистером Оранжевая Карточка. «Ты не должен здесь быть, — сказал он. — Кто ты? Что ты здесь делаешь?» А когда я постарался спросить его, не обращался ли он к АА со своими алкогольными проблемами, он сказал…

— Джордж? — теперь в ее голосе уже звучала вместе с беспокойством также взволнованность. — Что такое? Что не так?

Фанаты были полностью захвачены игрой в вызов-ответ. Чирлидерши гремели «ДЖИМ», а трибуны им отвечали «ЛА».

«Пошел ты на хер, Джимла!» — вот что гаркнул мне тот Желтая Карточка, который тогда уже стал Оранжевой Карточкой (но пока еще не погиб от собственной руки мистером Черная Карточка), и именно это я слышал сейчас, частями этого слова, словно подушкой перебрасывались между собой чирлидерши с поля и две с половиной тысячи фанатов с трибун.

«ДЖИМЛА, ДЖИМЛА, ДЖИМЛА!»

Сэйди схватила меня за руку и встряхнула.

— Скажите что-то, мистер! Говорите со мной, так как мне страшно!

Я повернулся к ней, выдавив из себя улыбку. Это далось нелегко, поверьте.

— Просто недостаток сахара в организме, я думаю. Пойду, достану чего-нибудь попить.

— Вы не собираетесь упасть в обморок, нет? Я могу провести вас к врачу, если…

— Со мной все хорошо, — заверил я, и тогда, не думая сам, что делаю, поцеловал ее в кончик носа. Какой-то мальчик воскликнул: «Молодчага, мистер Э!»

Вместо того чтобы рассердиться, она наморщила нос, словно кролик, а потом улыбнулась:

— Тогда убирайтесь отсюда. Пока не разрушили мою репутацию. И принесите мне чили-дог[401]. Чтобы много сыра.

— Конечно, мэм.

Прошлое стремится к гармонии с собой, это я уже понял. Но о чем его песня? Я не знал, и это беспокоило меня, и очень. На бетонной дорожке, которая вела к палатке с напитками, речевка звучала так зычно, что мне захотелось заслонить себе уши ладонями, чтобы ее не слышать.

«ДЖИМЛА, ДЖИМЛА, ДЖИМЛА!»