11.22.63

Раздел 23

У меня не было возможности увидеть ее до субботы. Большинство времени до того момента я просидел в приемном покое с книжкой, из которой и строки не был способен прочитать. Грех жаловаться, так как компании там хватало — большинство учителей ДКСШ приезжали в госпиталь справиться о состоянии Сэйди, а также почти сотня школьников — тех, которые не имели прав, привозили в Даллас их родители. Многие из них оставались сдать кровь на возмещение больнице тех пинт, которые уже были перелиты Сэйди. Вскоре мой портфель распух от карточек с пожеланиями выздоровления и сочувственных записок. Цветов было столько, что медсестринское помещение начало походить на оранжерею.

Я думал, что уже привык к жизни в прошлом, но все равно был шокирован палатой Сэйди в Паркленде, когда мне, в конце концов, разрешили к ней зайти. Она оказалась душной одноместной каморкой, не больше шкафчика. Там не было ванной комнаты; в уголке находился безобразный унитаз, которым удобно воспользоваться мог разве что карлик, уголок этот отделялся полупрозрачной занавеской (вот такая вот полуприватность). Вместо кнопок, для поднятия и опускание кровати был рычаг, когда-то белый, краска с которого была стерта многими ладонями. Конечно, не было там никаких компьютерных мониторов, которые бы показывали жизненные функции, не было и телевизора для развлечения пациента.

Единственная стеклянная бутылочка чего-то — вероятно, физиологического раствора — висела на металлической стойке. Оттуда тянулась трубка к левой стороне ладони Сэйди, исчезая там под слоями повязки.

Правда, не такой массивной, как та, под которой пряталась левая половина ее лица. С этой стороны у Сэйди выстригли клок волос, от чего она приобрела какой-то обиженный вид…а впрочем, конечно, она и была обиженной. Врачи оставили ей лишь крохотную щель для глаз. Этот ее вид и то, что, хотя и приглушенная лекарствами, она, услышав мои шаги, вся встрепенулась и на не забинтованной, неповрежденной стороне ее лица раскрылся наполненный моментальным ужасом правый глаз… от всего этого у меня оборвалось сердце.

И тогда, измотанная, она отвернулась лицом к стене.

— Сэйди…сердце мое, это я.

— Привет, «я», — ответила она, не поворачиваясь.

Я дотронулся до ее голого плеча, с которого сполз халат, но она одернулась.

— Прошу, не смотри на меня.

— Сэйди, это неважно.

Она повернула голову в мою сторону. Печальные, напоенные морфином глаза смотрели на меня, один из них проглядывал из глубокой норки в марле. Безобразная желто-красная жидкость сочилась сквозь повязку. Кровь вместе с какой-то мазью, подумал я.

— Важно, — сказала она. — Это совсем не то, что было с Бобби Джилл. — Она попробовала улыбнуться. — Знаешь, какой на вид бейсбольный мяч, со всеми теми красными швами? Так выглядит теперь Сэйди. Швы идут вверх, и вниз, и кругом.

— Они исчезнут.

— Ты не понимаешь. Он распорол мне щеку насквозь, до середины рта.

— Но ты жива. И я тебя люблю.

— Скажешь это, когда снимут бинты, — произнесла она тем своим дряблым, прибитым наркотиком голосом. — Рядом со мной Невеста Франкенштейна будет выглядеть, как Лиз Тейлор.

Я взял ее за руку.

— Я когда-то читал…

— Я не чувствую себя готовой к литературной дискуссии, Джейк.

Она вновь было хотела отвернуться, но я удержал ее.

— Я когда-то читал японскую пословицу: «Когда есть любовь, язвы от оспы такие же красивые, как ямочки на щечках». Меня не волнует, какой вид будет иметь твое лицо, я буду любить его, так как оно твое.

Сэйди начала плакать, и я держал ее за руку, пока она не успокоилась. Я уже было решил, что она заснула, но вдруг она произнесла:

— Я знаю, я сама виновата уже тем, что вышла за него, но…

— Сэйди, нет здесь твоей вины, ты же не знала.

— Я знала, что с ним что-то не так. И все равно стремглав бросилась замуж. Думаю, главным образом из-за того, что моя мать с отцом ужасно этого хотели. Они еще сюда не приезжали, и я этому рада. Так как им я также предъявляю обвинение. Это ужасно, правда?

— Распределяя свои обвинения, не забывай и обо мне. Я видел тот проклятый «Плимут», на котором он ездил, по крайней мере, два раза вблизи, и еще пару раз примечал его мельком.

— Не казни себя. Детектив из полиции штата и техасский рейнджер[575], которые меня опрашивали, сказали, что у Джонни в багажнике обнаружилось огромное количество разных номеров. Он их, наверное, крал в автокемпингах, сказали они. И наклеек всяких у него было полно, забыла, как ты еще иначе их называешь…

— Приколы.

Я подумал о приколе, который обманул меня в Кендлвуде в ту ночь. ВПЕРЕД, ПРОНЫРЫ. Я сделал ошибку, махнув рукой на периодические появления этого бело-красного «Плимута», так как считал их очередными случаями самогармонии прошлого. А должен был бы включить голову. И как я мог ее включить, когда половиной мозга находился постоянно в Далласе, рядом с Ли Освальдом и генералом Уокером. А если обвинения что-то весят, то Дик тоже свое заслужил, он не просто видел Клейтона, но и заметил те глубокие впадины у него на висках.

«Довольно уже, — подумал я. — Все уже случилось. Этого уже не изменить».

Фактически, возможность существовала.

— Джейк, а полиция знает, что ты не…не совсем тот, за кого себя выдаешь?

Я отодвинул волосы с правой стороны ее лица, где они остались длинными.

— С этим у меня все обстоит благополучно.

Нас с Диком опрашивали те же самые полицейские, которые опрашивали и Сэйди, перед тем как врачи повезли ее в операционную. Детектив из полиции штата высказал нам свой теплый выговор, как людям, которые пересмотрели криминальных телесериалов. Рейнджер его поддержал, а потом пожал нам руки и сказал: «На вашем месте я действовал бы точно так же».

— Дик меня с этой стороны почти полностью прикрыл. Он хочет обезопасить тебя от того, чтобы школьный совет не уперся рогом против твоего возвращения на работу на следующий год. Мне кажется невероятным, что после того, как тебя порезал психопат, тебя могут уволить на основании аморального поведения, но Дик, похоже, считает, что лучше…

— Я не смогу вернуться. Я не смогу смотреть детям в глаза с таким лицом.

— Сэйди, если бы ты знала, сколько их сюда приезжало…

— Это очень утешает, это для меня много значит, и именно перед ними я не смогу такой появиться. Ну как ты не понимаешь? Мне кажется, я бы смогла смириться с насмешками и шутками. В Джорджии я работала с женщиной, которая имела заячью губу, и многому у нее научилась — как преодолевать подростковую жестокость. Это другое меня обезоруживает. Сочувственные взгляды…и те дети, которым вообще тяжело будет на меня смотреть. — Она сделала глубокий вдох, а потом взорвалась. — А еще я очень злая. Я знаю, что жизнь жестока, я думаю, все это понимают глубоко в душе, но почему она еще и такая жестокая? Почему она любит тебя еще и укусить?

Я обхватил ее руками. Нетронутая половина лица у нее была горячей, пульсировала.

— Я не знаю, сердце мое.

— Почему не дается второго шанса?

Я обнимал ее. Когда дыхание у нее выровнялось, я ее отпустил и тихонько выпрямился, чтобы идти. Не раскрывая глаз, она произнесла:

— Ты говорил мне, что тебе нужно в чем-то убедиться вечером в среду. Не думаю, что ты планировал стать свидетелем того, как перережет себе горло Джон Клейтон, не так ли?

— Нет.

— Ты пропустил это событие?

Сначала я подумал, а не солгать ли.

— Да.

Глаза ее вновь открылись, но через силу, и долго открытыми держать их она не могла.

— А у тебя будет второй шанс?

— Не знаю. Это неважно.

Я сказал неправду. Так как это было важно для жены и детей Джона Кеннеди; для его братьев; возможно, для Мартина Лютера Кинга; почти наверняка важно для десятков тысяч юных американцев, которые учатся сейчас в старших классах, и которых вскоре, если ничто не изменит курс истории, пригласят одеть униформу, полететь на другой конец мира, раздуть свои нежные щечки и сесть на большой зеленый член, который носит название Вьетнам.

Она закрыла глаза. Я вышел из палаты.

Выйдя из лифта, я не увидел в фойе школьников, однако там была пара выпускников ДКСШ. Майк Косло и Бобби Джилл Оллнат сидели на твердых пластиковых стульях, держа у себя на коленях непрочитанные журналы. Майк подскочил и пожал мне руку. От Бобби Джилл я получил сердечные, крепкие объятия.

— Очень у нее плохо? — спросила она. — Я имею ввиду… — она потерла подушками пальцев собственный, теперь едва заметный шрам. — …можно там исправить?

— Я не знаю.

— Вы говорили с доктором Эллиртоном? — спросил Майк. Эллиртон, по общему мнению, лучший специалист по пластической хирургии в Центральном Техасе, был тем врачом, который сотворил волшебство с лицом Бобби Джилл.

— Он сегодня в госпитале, делает обход. Дик, мисс Элли и я договорились о встрече с ним через… — я взглянул на часы, — двадцать минут. Вы к нам присоединитесь?

— Охотно, — сказала Бобби Джилл. — Я просто знаю, что он сможет ей все исправить. Он гений.

— Тогда идем. Посмотрим, что сможет сделать гений.

Майк, наверное, прочитал что-то по моему лицу, так как сжал мою руку и произнес:

— Возможно, не все так плохо, как вам кажется, мистер Э.

Все было хуже.

Эллиртон подал нам фотографии — плотные черно-белые глянцевые снимки, которые напомнили мне работы Виджи и Дианы Арбас[576]. Бобби Джилл охнула и отвернулась. Дик выдал тихий стон, словно получил сильный удар. Мисс Элли перебирала фотографии стоически, но с ее лица уплыли все цвета, кроме пары горящих огнем пятен на щеках.

На первых двух снимках щека Сэйди свисала рваными лоскутами. Это я уже видел вечером в среду, и был к этому готов. К чему я готов не был — это ее искаженный, как у жертвы инсульта, рот и обвисший кусок кожи под левым глазом. Ее лицо приобрело какой-то клоунский вид, от чего мне хотелось биться головой об стол в маленьком конференц-кабинете, в который нас пригласил на разговор врач. Лучше — так было бы лучше — броситься стремглав в морг, где сейчас лежал Джонни Клейтон, и побить его хотя бы там.

— Когда сегодня под вечер приедут родители этой молодой женщины, — сообщил доктор Эллиртон, — я буду тактичным и обнадеживающем, так как родители нуждаются в такте и надежде. — Он нахмурился. — Хотя следовало бы их увидеть и пораньше, учитывая тяжкое состояние, в котором пребывает мисс Клейтон…

— Мисс Данхилл, — перебила его Элли. — Она по закону разведена с этим монстром.

— Да, действительно, принимаю вашу поправку. В любом случае, вы ее друзья и я считаю, что вы нуждаетесь не так в тактичности, как в правде. — Он хладнокровно взглянул на один со снимков и своим коротким, чистым ногтем постучал по рваной щеке Сэйди. — Это можно улучшить, но исправить никогда. Не с той техникой, которая у меня сейчас есть в распоряжении. Возможно, через год, когда произойдет полное заживление тканей, мне удастся ликвидировать наиболее плохие признаки асимметрии.

Слезы потекли по щекам Бобби Джилл. Она взяла Майка за руку.

— Необратимые изменения внешности неприятны, — продолжил Эллиртон, — но там есть и другие проблемы. Перерезан лицевой нерв. Она будет иметь проблемы с жеванием левой стороной рта. Тот кусок кожи, который вы видите на этих снимках под левым глазом, останется у нее на всю жизнь, также у нее частично поврежден слезный канал. Хотя на зрение это может не повлиять. Мы надеемся, что нет.

Он вздохнул, разводя руками.

— Судя по чудесам, которые когда-то ожидаются от таких вещей, как микрохирургия и регенерация нервов, мы сможем достичь чего-то большего в подобных случаях лет через двадцать-тридцать. А теперь я могу лишь сказать, что сделаю все, на что только способен, чтобы бы исправить то, что возможно исправить.

Впервые подал голос Майк. Голос его звучал горько.

— Плохо, что мы живем не в 1990 году, не так ли?

Молчаливая кучка подавленных людей вышла в тот день из госпиталя. На углу автостоянки мисс Элли дотронулась до моего рукава:

— Мне бы прислушаться к вашим словам, Джордж. Мне так жаль, очень жаль.

— Я не уверен, что это что-то могло изменить, — ответил я, — но если вы хотите оказать мне услугу, передайте Фрэдди Квинлену, чтобы позвонил мне по телефону. Он тот агент по недвижимости, который мне помог, когда я впервые приехал в Джоди. Я хочу этим летом быть ближе к Сэйди, итак, мне нужно арендовать для себя какое-нибудь жилье.

— Вы можете жить у меня, — сказал Дик. — У меня полно свободного места.

Я обернулся к нему:

— Вы в этом уверены?

— Полностью, если хотите.

— Я радушно буду платить…

Он отмахнулся:

— Деньгами вы сможете принимать участие в закупке для нас продуктов. И этого будет достаточно.

Дик и Элли прибыли на его «Ранч-вагоне». Простившись, они поехали, а я тяжело поплелся к своему «Шевроле», который мне теперь казался, возможно, незаслуженно, автомобилем, который кличет неудачу. Меньше всего за все прожитое там время мне хотелось сейчас возвращаться на Западную Нили-стрит, где я несомненно услышу, как Ли выливает на Марину свое раздражение от того, что не попал в генерала Уокера.

— Мистер Э? — это был Майк. Бобби Джилл стояла в нескольких шагах позади, с руками, крепко сцепленными у себя под грудью. Вид у нее был пришибленный, несчастный.

— Что, Майк?

— А кто будет оплачивать больничные счета мисс Данхилл? И за все те операции, о которых он говорил? У нее есть страховка?

— Небольшая.

Конечно, даже близко недостаточная для такого случая. Я подумал о ее родителях, но тревожным был уже тот факт, что они до сих пор здесь не появились. Не могут же они возлагать на нее вину за то, что сделал Клейтон…не могут ли? Я вообразить такого не мог, но я прибыл сюда из мира, где к женщинам, по крайней мере, к большинству из них, относятся как к равным. В тот миг 1963 год, как никогда раньше, показался мне чужой страной.

— Я помогу всем, чем смогу, — произнес я, но сколько это буде денег? Резервы денежной наличности у меня были достаточно глубокие, чтобы прожить на них еще несколько месяцев, но недостаточные для оплаты полдюжины операций по реконструкции лица. Мне не хотелось возвращаться в «Финансовое обеспечение» на Гринвил-авеню, но я подумал, что все-таки поеду туда, если буду вынужден. Менее чем через месяц начиналось дерби в Кентукки, а согласно букмекерскому разделу в заметках Эла, победителем там должен стать Шатоге[577], один из аутсайдеров. Прицельная тысячная ставка принесет тысяч семь-восемь выигрыша, достаточно, чтобы обеспечить пребывание Сэйди в госпитале и — по ценам 1963 года — профинансировать, по крайней мере, какую-то часть нужных ей операций.

— У меня есть идея, — произнес Майк, а потом бросил взгляд через плечо. Бобби Джилл подарила ему ободряющую улыбку. — Мы с Бобби Джилл имеем идею.

— Майк, «у нас с Бобби Джилл есть». Ты же уже не мальчик, хватит говорить по-младенчески.

— Правда, правда, извиняюсь. Если у вас есть минут десять, чтобы посидеть в кофейне, мы вам все изложим.

Я пошел с ними. Мы выпили кофе. Я выслушал их идею. И согласился. Иногда, когда прошлое стремится к гармонии, умный прокашливается, открывает рот и подпевает.

Тем вечером в квартире надо мною завелась дикая буря. Малютка Джун также добавила к происходящему свой мелкий никель, закатываясь беспрерывным воплем. Смысла что-то подслушивать не было; все равно ругались они преимущественно по-русски. В конце концов, где-то около восьми там упала непривычная тишина. Я решил, что они пошли спать — на пару часов раньше обычного для них времени — и это уже показалось облегчением.

Я и сам уже думал пойти в кровать, когда вдруг к бордюру причалил похожий на океанскую яхту автомобиль де Мореншильда. Из «Кадиллака» выскользнула Джинни; элегантным чертом, как это было ему свойственно, выпрыгнул из-за руля Джордж. Открыв заднюю дверь с водительской стороны, он достал огромного плюшевого кролика, у куклы был мех невероятного пурпурного цвета. Я смотрел на это сквозь просвет между шторами почти минуту, прежде чем у меня в голове звякнула монетка: завтра же Пасхальное Воскресенье.

Они направились к крыльцу. Она шла, Джордж впереди ее гарцевал. От его топота по ветхим ступенькам трясся весь дом.

У меня над головой послышались встревоженные голоса, приглушенные, но явно сонные. Чьи-то шаги перебежали через мой потолок, даже верхний светильник затарахтел. Не Освальд ли там, случайно решил, что это полиция пришла его арестовывать? Или какой-то из тех агентов ФБР, которые наблюдали за ним, пока он жил на Мерседес-стрит? Я так надеялся, что сердце этого сученка застрянет у него в горле, чтобы он им удавился насмерть.

Загремел пулеметный стук в дверь на верхней площадке, а далее жизнерадостный голос де Мореншильда:

— Открывай, Ли! Открывай-ка, ты, язычник!

Дверь открылась. Я одел наушники, но ничего не услышал. Как только я уже хотел было наладить свою волшебную миску, кто-то, может, Ли, а может, Марина, включили настольную лампу, а заодно и спрятанный в ней жучок. Он вновь работал, пока что, по крайней мере.

— …для ребенка, — произнесла Джинни.

— Ой, благодарю, — ответила Марина. — Благодарю вас очень, Джинни, вы такая добрая!

— Не стой там, как столб, товарищ, организуй-ка нам чего-нибудь выпить! — включился де Мореншильд. Голосом, который указывал на то, что его владелец уже успел где-то набраться.

— У меня есть только чай, — сказал Ли. Раздраженно, словно не выспался.

— Вот и хорошо, пусть будет чай. У меня в кармане есть кое-что, что поможет ему стать крепче. — Я чуть ли не своими глазами увидел, как он подмигивает.

Марина и Джинни перешли на русский. Ли с де Мореншильдом — их тяжелые шаги невозможно было спутать с женскими — отправились на кухонную половину, где, как мне было понятно, я их потеряю. Женщины стоят рядом с лампой, и их голоса будут перекрывать мужской разговор.

Потом Джинни по-английски:

— О, Боже мой, это ружье?

Все остановилось, включая — так мне показалось — мое сердце.

Марина рассмеялась. Звонким, легким смехом коктейльной вечеринки «ахахаха», фальшиво, как черт меня побери.

— Он терять работу, у нас нет денег, а этот сумасшедший мужчина купить себе ружье. Я ему говорю: «Постав в шкаф, ты, бешеный айдиот, чтобы я со страха беременность не снять».

— Хочу пострелять по мишеням, вот и все, — сказал Ли. — Я хороший стрелок был, когда служил в морской пехоте. Ни одного красного флажка не получил[578].

Вновь тишина. Казалось, она длится вечность. И тогда большой дядя, король ситуаций де Мореншильд, взорвался смехом:

— Ну-ну, не морочь голову тому, кто сам кого угодно заморочит! Это как же это ты в него промазал, Ли?

— Я ни черта не понимаю, о чем вы говорите.

— О генерале Уокере, мальчик! Кто-то чуть не расплескал его ненавистный к неграм мозг по стене его же кабинета у него дома, на Черепаховом Ручье. Ты хочешь сказать, что ничего об этом не слышал?

— Я в последнее время не читал газет.

— Неужели? — пришла в изумление Джинни. — А разве не «Таймс. Геральд» я вижу вон на том стуле?

— Я хотел сказать, что не читаю новостей. Депрессивные они все. Только страницу юмора просматриваю и объявления о работе. Большой Брат говорит: ищи работу или твой ребенок умрет с голода.

— Итак, это не ты там так бесславно промазал, а? — переспросил де Мореншильд.

Дрочит его. Забрасывает наживку.

Вопрос — зачем? Так как де Мореншильд даже в своих самых диких мечтах не мог себе вообразить, что такое ничтожество, как Оззи Кролик, был именно тем стрелком тем вечером… или потому, что он знает, что именно Ли им и был? Может, из-за того, что Джинни заметила винтовку? Как бы мне хотелось, всем сердцем хотелось, чтобы там сейчас не было женщин. Что бы выпал шанс услышать сугубо мужскую беседу Ли один на один с его задушевным амиго, тогда, возможно, обнаружилась бы и ответ на мой вопрос. А так у меня до сих пор не было уверенности.

— Вы думаете, я настолько сумасшедший, что в кого-то буду стрелять, когда мне через плечо заглядывает Эдгар Гувер? — Ли заговорил, явно стараясь попасть в интонацию: не делать из себя Тихого Мича, а подпевать Цинику Джорджу, но выходило это у него довольно скверно.

— Никто не считает, что ты в кого-то стрелял, Ли, — произнесла Джинни примирительным тоном. — Только пообещай, что когда твой ребенок начнет ходить, ты найдешь что-то безопаснее, чем этот шкаф, для ружья.

На это что-то по-русски ответила Марина, но я же видел время от времени ее ребенка на боковом дворе, и догадался, о чем она говорит — что Джун уже ходит.

— Джуни понравится такой красивый подарок, — сказал Ли, — но мы Пасху не празднуем. Мы атеисты.

Он, может, и был атеистом, но, судя по заметкам Эла, Марина — при помощи своего обожателя Джорджа Бухе — уже успела тайно окрестить Джун, как раз где-то в период Ракетного кризиса.

— Мы тоже, — заявил де Мореншильд. — И потому мы празднуем день Пасхального Зайца! — Он перебрался ближе к лампе, и его громовой хохот меня буквально оглушил.

Так они, мешая английский с русским, болтали еще минут с десять. Потом Джинни сказала:

— Ну, мы теперь оставляем вас с миром. Кажется, мы вытянули вас из кровати.

— Нет, нет, мы не спали, — возразил Ли. — Благодарю, что заехали.

— Мы скоро еще поболтаем, не так ли, Ли? — произнес Джордж. — Можешь приехать ко мне в Кантри-клуб. Организуем тамошних официантов в коллектив.

— Конечно, конечно.

Они уже двигались к двери.

Де Мореншильд проговорил что-то еще, но слишком тихо, я расслышал всего лишь несколько слов. То ли «припереть назад», то ли «прикрыл твой зад», хотя, как мне кажется, такой сленг еще не был распространен в шестидесятые.

Когда ты ее успел припереть назад? Это он сказал? Имея ввиду «когда ты винтовку успел припереть назад?»

Я прослушал пленку с полдесятка раз, но на супермедленной скорости что-то более достоверное разобрать было невозможно. Я еще долго лежал без сна, после того как легли спать Освальды; не спал я еще и в два ночи, когда коротко заплакала Джун и вновь погрузилась в сон под успокоительную колыбельную своей матери. Я думал о Сэйди, которая накачанная морфием спала сейчас неспокойным сном в госпитале Паркленд. Палата безобразная, кровать узенькая, но там я мог бы заснуть, у меня не было в этом сомнений.

Я думал о де Мореншильде, этого любителя разорвать на себе рубашку, безумного актера, словно из какой-то антрепризы. «Что ты сказал, Джордж? Что же ты сказал там, в самом конце? действительно ли: „когда ты успел ее припереть назад?“ Или это было: „это я просто так, наугад“. Или, может: „будет еще шанс, не выпадай в осадок“. Или что-то совсем другое?»

Наконец-то я заснул. И увидел сон, будто я гуляю с Сэйди на какой-то ярмарке. Мы заходим в стрелковый тир, и там стоит Ли, уперев в плечо приклад своей винтовки. За стойкой тира стоит Джордж де Мореншильд. Ли делает три выстрела и не попадает ни в одну из мишеней.

— Извини, сынок, — говорит де Мореншильд. — Призы не предусмотрены для тех, кому выпадают красные флажки.

А потом он оборачивается ко мне и хохочет.

— Ну-ка ты попробуй, сынок, может, у тебя выйдет лучше. Кто-то же должен убить президента, так почему бы и не ты?

Я проснулся с первым проблеском утра. Освальды надо мной спали дальше.

В Рождественское воскресенье я вновь сидел посреди дня на парковой лавке на Дили-Плазе и смотрел на ненавистный кирпичный куб Хранилища школьных учебников, думая, что же мне делать дальше.

Через десять дней Ли должен был уехать из Далласа в Новый Орлеан, город своего рождения. Там он найдет работу смазчика механического оборудования в одной из кофейных компаний и снимет помещение на Магазин-стрит. Прожив приблизительно две недели в Ирвинге вместе с Рут Пейн и ее детьми, Марина и Джун присоединятся к Ли. Я за ними не поеду. Как я могу, когда Сэйди ждет длинный период выздоровления и неясное будущее.

Собирался ли я убить Ли между Пасхой и двадцать четвертым числом? Наверное, сумел бы. Поскольку, потеряв работу в фирме «Джагерз-Чайлз-Стовол», большинство времени он или сидел у себя в квартире, или в центре Далласа раздавал прокламации «За справедливое отношение к Кубе». Изредка Ли ходил в публичную библиотеку, где, было похоже, он уже отрекся от Айн Ренд и Карла Маркса в пользу вестернов Зейна Грея[579].

Застрелить его на улице или в библиотеке на Янг-стрит — это все равно, что собственноручно выписать ордер на свой моментальный арест, но что, если бы я сделал это прямо в квартире, пока Марина в Ирвинге помогает Рут Пейн лучше овладеть русским языком? Я мог постучать в дверь и, как только он их откроет, всадить ему пулю в голову. Дело сделано. Никакого риска получить красный флажок при выстреле в лоб. Проблема лишь в последствиях. Мне придется убегать. Если я останусь, меня первого будет подвергать допросу полиция. Я же, в конце концов, его сосед снизу.

Я мог бы им сказать, что, когда это случилось, меня не было дома, и они могли бы на это купиться ненадолго, но сколько у них займет времени выяснить, что Джордж Эмберсон с Нили-стрит — это тот же самый Джордж Эмберсон, который случайно оказался на Бортевой аллее в Джоди, когда там происходило другое событие со смертельной развязкой? Это потянет за собой проверку, а в результате проверки вскоре откроется, что Джордж Эмберсон имеет учительский сертификат, выданный какой-то подозрительной фабрикой дипломов в Оклахоме, а рекомендации у Джорджа Эмберсона вообще фальшивые. Уже на этом этапе меня почти наверняка арестуют. Полиция получит судебное разрешение на открытие моего депозитного бокса, если они каким-то образом узнают, что у меня он есть, а узнать им об этом легко. Мистер Ричард Линк, мой банкир, увидит мое имя и фото в газете и сам им сообщит. Какой вывод может сделать полиция из моих мемуаров? Что у меня был мотив застрелить Освальда, пусть каким бы безумным не был тот мотив.

Конечно, я вынужден буду убегать к кроличьей норе, бросив свой «Шеви» где-то в Оклахоме или в Арканзасе, буду двигаться дальше на автобусах или по железной дороге. А если успею вернуться в 2011 год, я не смогу воспользоваться кроличьей норой без того, чтобы не вызвать здесь полную переустановку. Это будет означать покинуть Сэйди навсегда, покалеченную, одинокую. «Естественно, что он сбежал от меня, — будет думать она. — Он говорил красивые слова о том, что язвы от оспы такие же красивые, как ямочки на щечках, но, услышав прогноз Эллиртона — безобразная теперь, безобразная навсегда, — он драпанул прочь».

Возможно, она бы меня даже не осуждала. А это среди всех других самая мерзкая вероятность.

Но нет. Нет. Я додумался до худшего. Предположим, я вернулся в 2011 год и узнал, что 22 ноября Кеннеди все-таки застрелили? У меня по-прежнему нет уверенности, что Освальд действовал один. Кто я такой, чтобы считать, что десять тысяч апологетов теории заговора не правы, особенно, основываясь всего лишь на тех крупицах информации, которую со всеми моими подсматриваниями и подслушиваниями здесь только и успел насобирать?

Может, я загляну в интернет и узнаю из Википедии, что убийца все-таки стрелял из Травяной Купели? Или с крыши здания на Хьюстон-стрит, где вместе расположены окружной суд и тюрьма, и не из какой-то там купленной по почтовому каталогу Манлихер-Каркано, а из дальнобойной снайперской винтовки? Или он прятался в канализации на улице Вязов, наблюдая за приближением Кеннеди в перископ, как это доказывают конспирологи?

Де Мореншильд в какой-то мере был связан с ЦРУ. Даже Эл Темплтон, почти полностью уверенный, что Ли Освальд действовал сам, это признавал. Эл серьезно считал, что тот был каким-то мелким агентом, донося всякую болтовню и сплетни из Центральной и Латинской Америки, ради поддержания на плаву своих разнообразных нефтяных спекуляций. А если он был кем-то большим? В ЦРУ возненавидели Кеннеди, когда он отказался послать американские войска, чтобы поддержать окруженных партизан в Заливе Свиней. То, как он элегантно разрулил Ракетный кризис, еще больше углубило их ненависть. Спецслужбы хотели использовать его как повод для того, чтобы раз и навсегда покончить с Холодной войной, так как были уверены, что раздутое на публику «отставание в ракетном вооружении» является сплошной фикцией. Об этом можно было прочитать в ежедневных газетах, иногда между строк в новостях, иногда прямым текстом в редакционных статьях.

Предположим, какие-то тайные подонки из ЦРУ подговорили Джорджа де Мореншильда к значительно более небезопасной миссии? Не убивать президента самому, а рекрутировать несколько как можно менее уравновешенных персон, которые охотно возьмутся за такую работу? Ответил ли бы де Мореншильд «да» на подобное предложение? Мне это казалось вероятным. Они с Джинни жили на широкую ногу, хотя я не очень себе представлял, откуда на все это берутся средства: «Кадиллак», Кантри-клуб и этот их роскошный дом на Симпсон Стюарт-роуд. Послужить прокладкой, перемычкой между президентом-мишенью и разведывательным управлением, которое теоретически существует под его командованием… весьма опасная работа, тем не менее, если потенциальная выгода достаточно высока, человек, который живет выше своих финансовых возможностей, мог бы на нее польститься. Да и оплата за это не обязательно должна быть наличностью, вот в чем заключается вся красота. Достаточно было бы и лакомых нефтяных концессий в Венесуэле, Гаити, Доминиканской республике. Кроме того, такая работа просто могла прийтись по душе такому грандиозному манипулятору, как де Мореншильд. Ему нравилось активно действовать, а на Кеннеди было наплевать.

Благодаря Джона Клейтону, я не смог даже опровергнуть участие де Мореншильда в покушении на генерала Уокера. Да, винтовка «Каркано» принадлежала Освальду, но если Ли оказался неспособным выстрелить, когда наступило время? Я себе вообразил ситуацию, как в критический момент этот мелкий хорек вдруг усирается. И тогда из дрожащих рук Ли винтовку выхватывает де Мореншильд, говоря: «Дай сюда, я сам это сделаю».

А способен ли де Мореншильд сделать выстрел из-за того мусорного бака, который притянул туда Ли, что бы использовать как упор для винтовки? Один строка в Эловых заметках подталкивала меня к ответу «да» на этот вопрос:«В 1961 году выиграл чемпионат Кантри-клуба по стендовой стрельбе».

Если я убью Освальда, а Кеннеди все равно погибнет, тогда все сделанное мной сходит на нет. И что тогда? Стереть и повторить? Убивать вновь Фрэнка Даннинга? Спасать Каролин Пулен вновь? Вновь ехать в Даллас?

Встретить вновь Сэйди?

У не будет чистое лицо, и это хорошо. Я буду знать, как выглядит ее муж, перекрашенный и все такое другое, и на этот раз смогу его остановить пораньше, пока он не подобрался ближе. Также хорошо. Но одна только мысль о том, чтобы пройти через все это вновь, меня убивала. Кроме того, я сомневался, что смогу хладнокровно убить Ли — нет, на основании таких косвенных доказательств, которые у меня сейчас есть, нет. В случае Фрэнка Даннинга я знал наверняка. Я видел сам.

И… что мне нужно делать дальше?

Было четверть пятого, и я решил, что моим следующим шагом станет посещение Сэйди. Я направился к машине, которую оставил на Главной улице. На углу Мэйн и Хьюстон-стрит, сразу за зданием старого суда, я ощутил, будто на меня кто-то смотрит, и обернулся. На тротуаре за моей спиной никого не было. Смотрело Книгохранилище, смотрело всеми теми своими пустыми окнами, которые выходили на улицу Вязов, по которой через каких-то двести дней после Пасхи будет проезжать президентский кортеж.

На этаже Сэйди подавали обед, когда я туда пришел: чоп-суи. Запах рагу воссоздал в памяти яркую картину, как кровь Джона Клейтона вдруг хлюпает ему на руку до локтя, как он падает на ковер, по-счастью — лицом вниз.

— О, а вот и вы, мистер Эмберсон, — поздоровалась старшая медсестра, записывая меня в реестр посетителей. Седеющая женщина в накрахмаленной шапочке и униформе. Поверх громады ее груди были приколоты карманные часы. Она смотрела на меня из-за баррикады букетов. — Здесь такой шум был прошлым вечером. Я говорю это вам, так как вы же ее жених, правильно?

— Правильно, — ответил я. Конечно, именно им я и хотел быть, неважно, порезанное у нее лицо или не порезанное.

Медсестра наклонилась ко мне между пары переполненных цветами ваз. Несколько маргариток торчали сквозь ее волосы.

— Слушайте, я не привыкла сплетничать о моих пациентах, и если кто-то из младших сестер, случайно, начинает, я им задаю перцу. Но то, как с ней ведут себя родители, это неправильно. Может, я и не имею полного права порицать их за то, что аж из самой Джорджии они сюда ехали вместе с родителями этого психопата, но…

— Подождите, вы хотите сказать, что Данхиллы приехали вместе с Клейтонами, на одной машине?

— Я так думаю, что когда-то, в лучшие дни, между ними всеми все было вась-вась, да и пусть, на здоровье, но говорить такое родной дочери, которая пока они сейчас здесь, у нее, а там, внизу их добрые друзья Клейтоны как раз забирают из морга своего сына… — она помотала головой. — Папа, тот слова плохого не произнес, но вот эта женщина …

Она оглянулась вокруг, чтобы убедиться, что мы с ней, как и сначала, здесь одни, увидела, что так и есть, и вновь обернулась ко мне. Ее простое, крестьянское лицо потемнело от гнева.

— Она и на минуту не могла заткнуть свою пасть. Лишь раз спросила дочь, как та себя чувствует, а дальше пошло-поехало: ах бедные Клейтоны и ох бедные Клейтоны. Ваша мисс Данхилл держалась, пока ее матушка не заявила, как ей стыдно, так как им вновь придется менять церковь. Только тогда у вашей девушки закончилось терпение и она начала кричать им, чтобы убирались прочь.

— Молодчага, — сказал я.

— Я услышала, как она кричит: «Так вы желаете увидеть, что мне сделал сыночек ваших добрых друзей?» Ой, горе, вот тогда-то и я туда побежала скорее. Она пыталась сорвать с себя повязки. А ее мать…она наклонилась поближе, мистер Эмберсон. С жадными глазами. Ей ужас как хотелось увидеть. Я их оттуда вытурила и позвала дежурного врача, чтобы уколотить ей успокоительное. Ее отец — мышонок затравленный, а не мужик — пробовал извиниться за жену. «Она не думала, что это так разозлит Сэйди», — такое он мне говорит. «Ну, — отвечаю я ему, — а вы что? Вам киска язык откусила?» И знаете, что та женщина сказала, когда они уже садились в лифт?

Я покачал головой.

— Она сказала: «Как я могу его порицать, да разве это возможно? Он же когда-то играл у нас на дворе, и был он, безусловно, самым деликатным мальчиком». Вы можете в такое поверить?

Я мог. Так как мне казалось, что я уже встречал миссис Данхилл, в смысле эту ее манеру высказываться. На Западной Седьмой улице. Когда она гналась за своим старшим сыном, взывая изо всех сил: «Стой, Роберт, не беги так быстро, я еще с тобой не закончила!»

— Вы, возможно, найдете ее…крайне возбужденной, — сказала медсестра. — Я просто хотела вас предупредить, что для этого есть серьезная причина.

Да не была она крайне возбужденной. Как по мне, то лучше бы была. Если существует такая вещь, как беззаботная депрессия, то именно в ней находилась Сэйди в тот пасхальный вечер. Впрочем, она, по крайней мере, сидела на стуле, а перед ней стояла нетронутая тарелка чоп-суи. Осунувшаяся; ее длинное тело, казалось, теряется в госпитальном халате, который она, увидев меня, плотнее на себе запахнула.

Правда, немного улыбнулась — той половиной лица, которая была на это способна — и этой же щекой обернулась ко мне для поцелуя.

— Привет, Джордж, лучше я тебя так буду называть, ты не против?

— Называй. Как ты, сердце мое?

— Врачи говорят, что лучше, но лицо я чувствую так, словно его кто-то погрузил в керосин и поджог. Это из-за того, что мне отменили болеутоляющее. Чтобы я не стала наркоманкой.

— Если тебе надо, я мог бы с кое-кем поговорить.

Она покачала головой.

— От этого лекарства у меня все плывет в голове, а мне нужно думать. Ну и еще, с ними тяжело контролировать собственные эмоции. Я тут раскричалась на отца с матерью.

В палате стоял только один стул — если не считать приземистый унитаз в уголке, — поэтому я сел на кровать.

— Старшая сестра меня уже просветила. Судя по тому, что она расслышала, ты имела полное право на них накричать.

— Возможно, но какая с этого польза? Мама никогда не изменится. Часами может говорить о том, как сама едва не погибла, когда меня рожала, но не имеет почти никакого сожаления к кому-нибудь другому. Это недостаток такта, и еще чего-то также недостаток. Есть для этого название, но я не могу вспомнить это слово.

— Эмпатия[580]?

— Да, именно это. И у нее очень бойкий язык. За все эти годы она счесала моего отца до нитки. Он вообще редко теперь хоть что-то говорит.

— Тебе не обязательно нужно с ними вновь видеться.

— Думаю, еще увижусь. — Ее спокойный, отстраненный тон нравился мне все меньше. — Мама сказала, что они приберут мою старую комнату, а мне же действительно больше некуда податься.

— Твой дом в Джоди. И там твоя работа.

— Кажется, мы уже об этом говорили. Я собираюсь написать заявление об увольнении.

— Нет, Сэйди, нет. Это очень плохая идея.

Она сделала попытку улыбнуться.

— Ты говоришь точно так, как мисс Элли. Которая не поверила тебе, когда ты ей сказал, что Джонни может быть опасным. — Она ненадолго задумалась о только что сказанном, а потом добавила: — Конечно, и я тоже. Я всегда была дурочкой в отношении него, разве не так?

— У тебя есть собственный дом.

— Да, это правда. И выплаты, которые мне нужно за него вносить. Придется с ним распрощаться.

— Я буду платить.

Эти слова попали в цель. Шокировали ее.

— Ты себе не можешь этого позволить.

— Да нет, могу, — что было правдой…на какое-то время, по крайней мере. Плюс в запасе еще оставалось Дерби в Кентукки и Шатоге. — Я переезжаю из Далласа к Дику. Он не будет брать с меня арендной платы, таким образом, нам будет легче платить за твой дом.

На уголке ее правого глаза повисла и задрожала слеза.

— Ты не понимаешь главного. Я не способна сама за собой присмотреть, пока что нет. И никого не буду «напрягать», разве только дома, там мама наймет няньку, чтобы помогала мне со всеми теми безобразными процедурами. У меня есть немного гонора. Немного, но что-то еще осталось.

— Я буду присматривать за тобой.

Она вытаращилась на меня.

— Что?

— Что слышала. А когда речь идет обо мне, Сэйди, ты можешь засунуть свой гонор туда, где никогда не восходит солнце. Так уже случилось, что я люблю тебя. И если ты меня тоже любишь, прекращай нести чушь о возвращении в родительский дом, к тому крокодилу, который называется твоей матерью.

Она сподобилась на жалкую улыбку, некоторое время посидела тихо, подумала, с руками в подоле госпитального халата.

— Ты приехал в Техас для того, чтобы воплотить в жизнь какое-то дело, и это дело не няньчанье школьной библиотекарши, у которой не хватило ума понять, что ей угрожает опасность.

— Мое дело в Далласе отложилось на некоторое время.

— В самом ли деле?

— Да. — А если попросту, то все уже решено. Ли собирается ехать в Новый Орлеан, а я поеду в Джоди. Прошлое продолжает бороться против меня, оно собиралось выиграть этот раунд. — Тебе потребуется время, Сэйди, а у меня оно есть. Так почему бы нам не использовать его совместно.

— Зачем я тебе? — произнесла Сэйди голосом, лишь немного более громким, чем шепот. — Такая, как теперь, я тебе не нужна.

— Еще как нужна.

Она смотрела на меня глазами, преисполненными боязни надежды, но вопреки всему с надеждой.

— Какая тебе во мне польза?

— Так как ты лучшее, что случалось в моей жизни.

Уцелевший краешек ее губ начал дрожать. Слеза сползла по щеке, вслед за первой покатились и другие.

— Если мне не надо будет ехать в Саванну…не надо будет жить с ними…с ней … тогда, может, я бы смогла, я не знаю, возможно, попозже мне могло стать немного лучше.

Я обнял ее.

— Тебе будет намного лучше.

— Джейк? — голосом приглушенным, сквозь слезы. — Ты можешь сделать для меня одну вещь, прежде чем уйдешь?

— Что, сердце мое?

— Вынеси на хрен это проклятое чоп-суи. От его запаха меня мутит.

Медсестру с плечами футбольного защитника и пришпиленными к груди часы звали Ронда Мак-Гинли, и восемнадцатого апреля она настояла на том, чтобы Сэйди довезли в кресле-каталке не только до лифта, а до края госпитального паркинга, где возле приоткрытой пассажирской двери своего автомобиля-универсала нас ждал Дик.

— Чтобы я тебя здесь, у нас, никогда больше не видела, сладенькая, — сказала на прощание сестра Мак-Гинли, когда мы пересаживали Сэйди из кресла в машину.

Сэйди отстранено улыбнулась и не сказала ничего. Она находилась — если называть вещи их настоящими именами — в полном улете, где-то под небами. Тем утром доктор Эллиртон осматривал ее лицо, крайне болезненный процесс, который требовал чрезвычайной дозы обезболивающего.

Мак-Гинли обратилась ко мне:

— Ей надо уделять много внимания, все время о ней заботиться в ближайшие месяцы.

— Я буду стараться по возможности лучше.

Мы поехали. В десяти милях южнее Далласа Дик произнес:

— Заберите у нее это и выбросьте в окно. Я слежу за дорогой, сегодня, к черту, полно машин.

Сэйди заснула с зажатой между пальцев тлеющей сигаретой. Я перегнулся через сидение и выбросил эту гадость. Она простонала:

— Ох, Джонни, не надо, прошу, не надо.

Мы с Диком переглянулись. Всего лишь на секунду, но для меня этого было достаточно, чтобы догадаться, что у нас с ним промелькнула одна мысль: «Длинная еще дорога впереди. Длинная дорога».

Я переехал жить к Дику, в его дом в испанском стиле на улице Сема Хьюстона[581]. По крайней мере, для людских глаз. По правде говоря, я переехал в дом № 135 на Бортевой аллее, к Сэйди. Когда мы ее туда впервые заводили, я боялся того, что мы там можем увидеть, и Сэйди, пусть какая она не была тогда обдолбанная, думаю, тоже набралась этого страха. Но мисс Элли вместе с Джо Пит с факультета домашней экономики позвали нескольких надежных девушек, которые перед возвращением Сэйди целый день там вымывали, отскребали, полировали, не оставив ни одного грязного следа Клейтона. Ковер из гостиной убрали, заменив другим. Новый был официального серого, совсем не жизнерадостного цвета, но, наверное, это был умный выбор; серые вещи мало поддерживают воспоминания. Выбросили также ее порезанную одежду и заменили другими вещами.

Сэйди ни разу и словом не коснулась ни нового ковра, ни нового гардероба. Я не уверен, что она их даже заметила.

Дни я проводил там, готовил пищу, работал в ее маленьком садике (который захиреет с наступлением очередного знойного лета в Центральном Техасе, но совсем не засохнет) и читал ей «Холодный дом» Диккенса. Мы с ней также приохотились к нескольким дневным мыльным операм: «Тайная буря», «Молодой врач Мелоун», «Из этих корней», но нашим любимым сериалом стал «Край ночи» [582].

Сэйди сменила прическу: вместо центрального пробора она начала причесывать волосы на манер Вероники Лейк[583], с правой на левую сторону головы, таким образом, когда наконец сняли повязки, ее самые плохие шрамы хоть как-то были прикрыты. Впрочем, это не должно было продолжаться долго, первая реконструктивная операция — командная работа четырех врачей — была назначена на пятое августа. Эллиртон сказал, что понадобится, по крайней мере, еще четыре операции.

Поужинав с Сэйди (она почти не ела, разве что чуточку поковырялась в своей тарелке), я ехал к Дику, так как маленькие города преисполнены больших глаз вместе с языкастыми ртами. Было лучше, чтобы после заката солнца те большие глаза видели мою машину на подъездной аллее Дика. А когда уже спадала тьма, я пешком преодолевал две мили назад к Сэйди, где спал на новом раскладном диване до пяти утра. Почти никогда мой сон там не бывал беспрерывным, так как редко случались ночи, когда меня не будила своими воплями, просыпаясь от кошмаров, Сэйди. В дневное время Джонни Клейтон оставался мертвым. После наступления тьмы он вновь и вновь подкрадывался к ней с ножом и револьвером.

Я заходил к ней, успокаивал, успокаивал ее как только мог. Потом она иногда брела со мной в гостиную, чтобы выкурить сигарету, прежде чем двинуться назад в спальню, всегда осторожно прижимая волосы к истерзанной половине лица. Она не разрешала мне менять повязки. Делала это сама, в ванной, за закрытой дверью.

После одного особенно тяжелого кошмара, переступив порог спальни, я увидел ее голую, она стояла возле кровати и всхлипывала. Ужасно похудевшая, буквально изможденная. Сброшенная ночная рубашка лежала на полу. Услышав меня, она обернулась, одной рукой прикрывая себе грудь, второй лобок. Волосы колыхнулись вслед за ее движением, на правое плечо, и я увидел те напухшие рубцы, грубые швы, складку плоти у нее под глазом.

— Прочь отсюда! — заверещала она. — Не смотри на меня такую, ну почему ты не уберешься отсюда прочь?

— Сэйди, что с тобой? Почему ты сняла с себя рубашку? Что случилось?

— Я обмочилась в кровати, ясно тебе? Должна теперь все перестелить, поэтому прошу тебя, убирайся отсюда прочь, дай мне переодеться!

Я подошел к подножию кровати, схватил сбитое в кучу одеяло и закутал в него Сэйди. Когда я уже подвернул вверх верхний край, спрятав за ним, словно за воротом, ее щеку, она успокоилась.

— Иди в гостиную, только осторожно, не перецепись об одеяло. Покури там. А я поменяю постель.

— Нет, Джейк, она грязная.

Я взял ее за плечи.

— Так мог бы сказать Клейтон, а он мертв. Немного обоссанная, вот и все.

— Ты уверен?

— Да, а пока ты еще не пошла…

Я отвернул импровизированный ворот. Она съежилась, закрыв глаза, но осталась стоять. Едва сдерживаясь, но это уже был прогресс. Я поцеловал эту обвисшую плоть, которая теперь заменила ей щеку, а потом вновь подвернул одеяло на место.

— Как ты мог? — спросила она не раскрывая глаз. — Она же отвратительная.

— Да нет. Это просто частичка тебя, Сэйди, женщины, которую я люблю. А теперь пойди, побудь в гостиной, пока я здесь все поменяю.

Закончив перестилать постель, я попросился полежать с ней вместе в кровати, пока она заснет. Она вздрогнула, почти как тогда, когда я отодвинул одеяло, и покачала головой.

— Я не могу, Джейк. Извини.

«Мало-помалу, — напоминал я себе, телепаясь с первыми лучами рассвета через весь город к Дику. — Понемногу».

Двадцать четвертого апреля я сказал Дику, что у меня есть в Далласе определенное дело, и спросил, не мог ли бы он побыть с Сэйди, пока я не вернусь оттуда около девяти. Он охотно согласился, поэтому в пять часов дня я сидел напротив терминала компании Грейхаунд[584] на Южной Полк-стрит, возле перекрестка 77- го шоссе и недавно построенной четырехполосной автомагистрали І-20[585]. Я читал (скорее прикидывался, что читаю) новенький роман о Джеймсе Бонде «Шпион, который меня любил».

Через полчаса на стоянку возле терминала заехал знакомый универсал. За его рулем сидела Рут Пейн. Из машины вышел Ли и открыл заднюю дверь. Оттуда вылезла Марина с Джун на руках. Рут Пейн осталась за рулем.

У Ли было только две поклажи: вещевой мешок из оливково-зеленого брезента и прошитый оружейный чехол с ручками. Он поднял их в работающий на холостом ходу «Синикрузер»[586]. Бросив беглый взгляд на билет, водитель взял у Ли рюкзак и винтовку и положил их в открытую багажную секцию.

Ли подошел к двери автобуса, потом обернулся и обнял жену, расцеловав ее в обе щеки и в губы. Взял у нее ребенка, ткнулся носом под подбородок Джун. Девочка засмеялась. Ли тоже смеялся, но я заметил слезы в его глазах. Он поцеловал Джун в лобик, сжал ее в объятиях, потом возвратил Марине и вприпрыжку поднялся по ступенькам в автобус, не оглянувшись.

Марина пошла к машине, из которой Рут Пейн теперь уже вылезла и ждала. Джун протянула ручонки к старшей женщине, и та, улыбаясь, ее приняла. Так они там постояли немного, смотря, как садятся в автобус пассажиры, а потом уехали.

Я оставался на своем месте, пока автобус в 18:00 не отправился в рейс, точно по графику. Солнце, которое уплывало кровью, склоняясь к закату, проблеснуло в окошке, за которым висела табличка с названием маршрута, сделав на миг ее невидимой. И потом я вновь смог прочитать те три слова, которые подтверждали, что Ли Харви Освальд исчез, по крайней мере, на некоторое время, из моей жизни.

НЬЮ-ОРЛЕАНСЬКИЙ ЭКСПРЕСС

Я подождал, пока он выедет по эстакаде вверх на трассу І-20, а потом прошелся два квартала туда, где оставил свою машину, сел за руль и поехал назад в Джоди.

Позвоночная чуйка, вновь она.

Не имея на то никаких конкретных причин, я уплатил майскую аренду за квартиру на Западной Нили-стрит, хотя должен был бы уже начать экономить доллары. У меня было лишь неясное, тем не менее, мощное ощущение, что должен сохранить за собой оперативную базу в Далласе.

За два дня до начала Кентуккского дерби я поехал на Гринвил-стрит с твердым намерением поставить пять сотен долларов на то, что Шатоге придет к финишу в первой тройке. Решил, что так я меньше там запомнюсь, чем, если бы ставил на него как на жеребца-победителя. Машину я оставил в четырех кварталах от «Финансового обеспечения» и не забыл ее закрыть — осмотрительность, необходимая в этом квартале города даже в одиннадцать утра. Сначала я пошел быстро, но потом — вновь без всяких конкретных причин — шаги мои начали замедляться.

Через полквартала от замаскированной под уличный ломбард букмекерской конторы я совсем остановился. Я вновь увидел того букмекера — без солнечного козырька в это дополуденное время, — стоя в косяке своего заведения, он курил сигарету. В мощном потоке солнечный света, обрамленный острыми тенями косяка, он был похож на какую-то фигуру с картины Эдварда Хоппера[587]. В тот день он никак не мог меня увидеть, так как смотрел на машину, которая стояла возле бордюра на противоположной стороне улицы. Это был кремового цвета «Линкольн» с зелеными номерными знаками. Выше номера шла надпись СОЛНЕЧНЫЙ ШТАТ. Это еще не означало, тут зазвенел обертон. Вовсе не обязательно это должно было означать, что машина эта принадлежит Эдуардо Гутьерэсу из Тампы, букмекеру, который завел себе привычку приветствовать меня словами: «Вот и мой янки из Янкиленда». Тому, который почти наверняка приказал сжечь мой прибрежный дом.

И все равно, я развернулся и пошел назад к своей машине, и те пять сотен долларов, которые я был намерен поставить на кон, остались лежать у меня в кармане.

Позвоночная чуйка.

Раздел 24

Учитывая склонность истории к самоповторению, по крайней мере, вокруг меня, вы не удивитесь, узнав, что план Майка Косло относительно сбора денег в уплату счетов Сэйди состоял в восстановлении постановки «Джоди Джембори». Майк говорил, что постарается задействовать оригинальных исполнителей ролей, если мы назначим шоу на середину лета, и сдержал слово — из них откликнулись почти все. Даже Элли, хотя и заявляла, что у ней до сих пор пальцы пекут после прошлого раза, согласилась повторить свое исполнение на банджо «Местных перегонов» и «Аварии в горах Клинча»[588]. Мы выбрали двенадцатое и тринадцатое июля, тем не менее еще некоторое время все оставалось не решенным.

Первой причиной, которую надлежало преодолеть, была лично Сэйди, которую сама эта идея вогнала в ужас. Она назвала это «выпрашиванием благотворительности».

— Из твоих уст эти слова звучат так, словно ты их заучила, еще сидя на коленях у матери, — заметил я.

Она какое-то мгновение не сводила с меня взгляд, а потом, втупившись глазами в пол, начала поглаживать волосы на истерзанной стороне лица.

— Ну, а если даже так? Разве из-за этого они становятся неправильными?

— А, черт побери, дай-ка подумаю. Ты говоришь о жизненной мудрости, которой тебя учила женщина, которая после того, как она узнала, что ее дочь ранили, едва не убили, больше всего переживала за то, что ей придется ходить в другую церковь.

— Это унижение, — произнесла Сэйди потихоньку. — Просить милостыни у города — это унижение.

— Ты совсем так не считала, когда речь шла о Бобби Джилл.

— Ты загоняешь меня в угол, Джейк. Прошу тебя, не делай этого.

Я сел рядом и взял ее за руку. Она ее выдернула. Я взял вновь. На этот раз она разрешила себя держать.

— Я понимаю, что тебе это нелегко, сердце мое. Но, есть время отдавать, есть время брать. Не знаю, идет ли об этом речь у Экклезиаста, но в любом случае это справедливо. Твоя страховка просто анекдотичная. Доктор Эллиртон дарит нам отказ от своего гонорара…

— Я об этом не просила…

— Тихо, Сэйди. Пожалуйста. Это называется pro bono, благотворительная работа. Но там будут работать также другие хирурги. Счета за твои операции будут огромными, а мои ресурсы уже исчерпываются.

— Лучше бы он меня убил, было бы легче, — прошептала она.

— Никогда больше такого не говори. — Она съежилась от услышанной в моем голосе злости, закапали слезы. Теперь она могла плакать только одним глазом. — Сердце мое, люди хотят это сделать для тебя. Разреши им. Я знаю, в голове у тебя живет твоя мать — у каждого там засела своя, я так думаю, — но в данном случае ты не можешь разрешить ей гнуть свою линию.

— Все равно те врачи не смогут ничего поправить. Никогда не будет уже так, как было. Мне это сам Эллиртон говорил.

— Они могут поправить много чего, — это прозвучало всего лишь немного более оптимистично, чем если бы я сказал «они могут поправить кое-что».

Она вздохнула:

— Ты более храбрый, чем я, Джейк.

— Это ты храбрая, как не знаю кто. Ты даешь свое согласие?

— Благотворительное шоу для Сэйди Данхилл. Если моя мать узнает, она будет пениться до усирачки.

— Тем лучше, как мне кажется. Мы пришлем ей несколько снимков.

Это побудило ее к улыбке, но только секундной. Слегка дрожащими пальцами она подкурила сигарету, а потом вновь начала гладить себя по волосам с раненной стороны.

— А мне нужно там быть? Чтобы все увидели, что именно покупается за их доллары? Наподобие свиньи американской беркширской породы на ярмарочном аукционе?

— Конечно, нет. Хотя у меня есть сомнения, чтобы хоть кто-то из них упал в обморок. Большинство здешних людей видели и похуже…

Мы и сами, поскольку работали в школе в такой местности, где люди преимущественно занимаются фермерством и ранчерством, видели похуже — вспомнить хотя бы страшно обгоревшую во время пожара в ее доме Бритту Карлсон, или Даффи Хэндриксона, у которого после того, как соскользнула цепь, на которой был подвешен тракторный двигатель в гараже его отца, рука стала похожей на копыто.

— Я не готова к такого рода смотринам. И не думаю, что когда-то буду к этому готова.

Всем своим сердцем я надеялся, что она не права. Безумные этого мира — Джонни Клейтоны, Ли Харви Освальды — не должны выигрывать. Если Бог не дарит улучшения после того, как они празднуют свои маленькие победы, тогда это должны делать люди. Они должны, по крайней мере, стараться это делать. Но сейчас не время было заниматься морализаторством на эту тему.

— Тебе поможет, если я скажу, что доктор Эллиртон согласился лично принять участие в шоу?

Они на мгновение забыла о своих волосах и вытаращилась на меня:

— Что!?

— Он хочет быть задней частью Берты.

Танцующая пони Берта была полотняным произведением детей с художественного факультета. Она танцевала на сцене во время нескольких скетчей, но главным ее номером было вращение хвостом в зажигательной джиге под песню Джина Отри «Вновь в седле»[589]. (Хвостом руководил, дергая за шнурок, артист, который играл заднюю половину Берты.) Не прославленная весьма утонченным чувством юмора сельская публика воспринимала Берту с неподдельным восторгом.

Сэйди начала хохотать. Я видел, что ей от этого больно, но остановиться она не могла. Она откинулась на спинку дивана, прижимая одну ладонь себе ко лбу, словно старалась предотвратить взрыв мозга.

— Хорошо, — выговорила Сэйди, когда к ней, в конце концов, вновь вернулась способность говорить. — Я разрешаю это делать, чтобы только увидеть такое. — Потом она подняла глаза на меня. — Но я посмотрю шоу только на костюмированной репетиции. Ты не вытянешь меня на сцену, где все на меня будут смотреть, и будут шептать: «Ой, поглядите-ка, бедненькая девушка». Мы ясно договорились?

— Абсолютно ясно, — ответил я и поцеловал ее. Так был взят один барьер. Оставалось взять другой: уговорить ведущего специалиста по пластической хирургии приехать в июле из Далласа в Джоди, чтобы попрыгать по сцене в задней половине брезентового костюма весом в тридцать фунтов. Так как я у него пока еще об этом не спрашивал.

Оказалось, что это вообще не проблема. Когда я изложил эту идею Эллиртону, он обрадовался, как ребенок.

— У меня даже есть практический опыт, — сообщил он мне. — Годами жена мне говорит, что я временами глуп, как лошадиная срака.

Последним барьером оказался зал. В середине июня, где-то под то время, когда Ли вытурили из порта в Новом Орлеане за то, что он втюхивал свои прокламации «за Кастро» членам команды авианосца «Оса», к дому Сэйди подъехал Дик. Он поцеловал ее в здоровую щеку (раненную она отворачивала всегда, когда заходил кто-то с визитом) и спросил у меня, не прогуляюсь ли я с ним за холодным пивом.

— Катись, — сказала Сэйди. — Со мной все будет в порядке.

Дик повез нас в условно кондиционированное заведение под бляхой, которое находилось в девяти милях от Джоди и носило название «Цыплята прерий». В это послеполуденное время там было пусто, молчал джукбокс, лишь двое одиноких пропойц сидели за барной стойкой. Дик вручил мне доллар.

— Я плачу, вы приносите. Годится такая сделка?

Я пошел к барной стойке и подцепил за горло пару «Бакхорнов»[590].

— Если бы я знал, что вы принесете «Баки», лучше бы сам сходил, — сказал Дик. — Мужик, это же не пиво, это лошадиная моча.

— А мне оно почему-то нравится, — ответил я. — Кроме того, кажется, вы предпочитаете выпивать дома. «Коэффициент глупости в местных барах превышает уровень моего вкуса» — разве не от вас я такое как-то услышал?

— Де хер с ним, все рано никакого пива я не хочу. — Только теперь, когда рядом не было Сэйди, я обратил внимание, что Дик кипит от гнева. — Чего мне на самом деле хотелось бы, это зарядить в морду Фрэду Миллеру и дать Джессике Келтроп подсрачник, пнуть с носака ее худую, безусловно обрамленную рюшами сраку.

Имена и их носители были мне знакомы, хотя я, всего лишь скромный получатель зарплаты, никогда не общался с ними лично. Миллер и Келтроп представляли собой две трети школьного совета округа Денхолм.

— Не останавливайтесь на этом, — поощрил я. — Раз уже вы в таком кровожадном расположении духа, поведайте мне, что вам хочется сделать Дуайту Росону. Разве он там не третий?

— Его фамилия Ролингс, — произнес Дик мрачно. — И у меня нет к нему претензий. Он проголосовал за нас.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Они не разрешают нам показывать «Джембори» в школьном зале. Не смотря даже на то, что речь идет о середине лета, когда он абсолютно свободный.

— Да вы шутите? — как-то Сэйди мне говорила, что некоторые лица в городе могут быть настроены против нее, но я ей не поверил. Такой уж наивный чужак этот Джейк Эппинг, все еще придерживается своих научно-фантастических представлений из двадцать первого столетия.

— Если бы так, сынок. Они сослались на правила пожарной безопасности. Я напомнил им, что ни о какой пожарной безопасности речь не шла, когда происходил бенефис в пользу пострадавшей в аварии школьницы, а Келтропиха — сущая старая рваная кошка и более ничего — мне говорит: «О да, Дик, но это же было во время учебного года».

— Конечно, их это беспокоит, и главное потому, что женщине, которая принадлежит к преподавательскому персоналу их школы, лицо распанахал сумасшедший, за которым она была когда-то замужем. Они боятся, что об этом напишут в газетах или, Господи помилуй, покажут репортаж по какому-то из Далласских телеканалов.

— А какое это может иметь значение? — спросил я. — Он же…Боже, Дик, он же даже был не отсюда! Он из Джорджии!

— Им это неважно. Что для них важно, так это то, что он здесь умер, и они боятся, что это бросит тень на школу. На город. А также на них.

Я слышал себя, словно я что-то блею — жалкие звуки для взрослого мужчины в расцвете сил, — но ничего с собой поделать не мог.

— Да в этом же вообще нет ни какого смысла!

— Если бы могли, они бы выгнали ее с работы, просто чтобы избавить себя от забот. Но, поскольку этого они сделать не могут, то надеются, что она сама уволится раньше, чем дети смогут увидеть, что с ее лицом сделал Клейтон. Это то самое, Богом проклятое местечковое лицемерие в полной своей красе, мальчик мой. Когда Фрэду Миллеру перевалило за двадцать, он дважды в месяц катался в Нуево Ларедо[591], где во всю прыть отрывался с проститутками в тамошнем борделе. Более того, деньги на эти развлечения от получал от своего отца. А еще у меня есть верная информация о том, что, когда Джессика Келтроп была просто шестнадцатилетней Джессикой Трапп из ранчо Сладкая вода, как-то она серьезно потолстела, а приблизительно через девять месяцев неожиданно похудела. Думаю рассказать им, что память у меня намного длиннее их синих носов, и забот, если захочу, я могу им создать предостаточно. Мне для этого даже напрягаться не надо.

— Не могут же они предъявлять обвинение Сэйди в сумасшествии ее бывшего мужа…или могут?

— Пора бы вам уже повзрослеть, Джордж. Иногда вы ведете себя так, словно в хлеве родились. Или в какой-то стране, где люди мыслят логически. Для них все идет через секс. Такие, как Фрэд и Джессика, всегда и всюду усматривают секс. Они, несомненно, думают, что за кадром Альфа-Альфа и Спанки только то и делают, что трахают Дарлу за складом, а Гречко держит им свечку[592]. И когда случается что-то подобное, всегда в этом виновата женщина. Они никогда не скажут этого открыто и прямо, но в душе они считают, что мужчины звери, а женщины, которые не могут их приручить, самые виноваты, сынок, все лежит на их совести, только на их совести. Я этого так просто не оставлю.

— Должны, — сказал я. — Или, скандал отразится на Сэйди. А она сейчас слабенькая. Это может ее совсем добить.

— Да, — кивнул он. А потом полез себе в нагрудный карман за трубкой. — Да, я это понимаю. Просто выпускаю пар. Элли только вчера говорила с людьми, которые руководят «Грейндж-холом». Они рады нас пустить к себе с нашим шоу, и там на пятьдесят мест больше. Так как у них там еще и балкон, знаете.

— Вот и хорошо, — ответил я, успокаиваясь. — Есть все-таки трезвые головы.

— Только одна проблема. Они просят четыре сотни за оба вечера. Если я выложу две, вы добавите еще пару? Только с продажи билетов нам ничего не светит, помните? Все пойдет на медицинские счета Сэйди.

Мне хорошо было известно, сколько стоит лечение Сэйди; я уже заплатил триста долларов за ее пребывание в госпитале, которого и рядом не покрыла ее некудышняя страховка. Не смотря на благородство доктора Эллиртона, другие затраты быстро возрастали. Что касается меня, я пока что не дочерпался до финансового дна, но скоро уже мог его увидеть.

— Джордж? Что вы на это скажете?

— Пятьдесят на пятьдесят.

— Тогда допивайте это ваше мерзкое пиво. Я хочу уже вернуться в город.

Выходя из этого печального недоразумения, которое считало себя пивным заведением, я зацепился глазами за афишу в витрине. Там было написано:

Ниже находились фотографии двух гологрудых бугаев, как этого требует традиция, с задранными вверх кулаками в боксерских перчатках. Один из них молодой, неповрежденный. Второй парень был значительно старше на вид и явно уже с не раз сломанным носом. Впрочем, мое внимание привлекла не так сама афиша, как имена на ней. Откуда-то они были мне знаемы.

— Не вздумайте на это купиться, — покачал Дик головой. — Это не спортивное соревнование, а потасовка питбуля с кокер-спаниелем. Старым кокер-спаниелем.

— В самом деле?

— Том Кейс всегда славился большим, мужественным сердцем, но сейчас его сердцу уже сорок лет и бьется оно в сорокалетнем теле. Он вырастил себе пивной живот и вообще едва способен шевелиться. Тайгер же молодой и резвый. Через пару лет он станет чемпионом, если менеджеры не ошибутся, выбирая для него противников. А тем временем, чтобы держать себя в форме, они ему подставляют таких, как Кейс, на уничтожение.

Мне это напомнило противостояние Рокки Бальбоа и Аполло Крида, а почему бы и нет? Иногда жизнь имитирует искусство[594].

Дик продолжил:

— Смотреть за деньги телевизор в полном зале людей. Вот беда, на что же это похоже?

— На привет с будущего, я думаю, — ответил я.

— Да там, вероятно, ни одного места свободного не будет — в Далласе по крайней мере, — но это не отменяет того факта, что сам Том Кейс — это привет из прошлого. Тайгер его порубит в мясное ассорти. Итак, Джордж, об «Грейндж-холле» мы договорились?

— Безусловно.

Странен был тот июнь. Прежде всего, я всей душой отдавался репетициям с труппой, восстанавливая оригинальную постановку «Джембори». Это было дежавю милейшего сорта. А с другой стороны, я все чаще и чаще ловил себя на мысли: а действительно ли у меня есть серьезное намерение выбить фигуру Ли Харви Освальда из исторического уравнения. Я не верил, что мне может не хватить духа — я же уже убил одного поганца, и сделал это хладнокровно, — тем не менее невозможно было оспорить тот факт, что Освальда я уже давно держу буквально на прицеле, но разрешаю ему жить дальше. Я уверял себя, что причина заключается в принципе неопределенности, а его семья здесь не причем, но не мог забыть, как улыбается Марина, обхватывая руками свой живот. Я не переставал думать: а может, он наконец-то никакой не подставной козел? Напоминал себе, что в октябре он вернется. Ну и, конечно, передо мной стоял вопрос, что от этого может измениться. Жена его все еще будет оставаться беременной, а окно неопределенности открытым.

Тем временем на мне была медленно выздоравливающая Сэйди, уплата счетов и заполнение страховых бумаг (бюрократическая машина в 1963 году умела взбесить не хуже, чем в 2011-м), ну и репетиции, конечно. Доктор Эллиртон смог прибыть только раз, но из него был резвый ученик и он скакал своей половиной Танцующей Пони Берты с удивительной прытью. После прогона он сказал мне, что хочет пригласить в компанию еще одного хирурга, специалиста по операциям на лице в Массачусетском центральном госпитале. И я ответил — с замиранием сердца, — что еще один хирург — это хорошая идея.

— Вы себе сможете это позволить? — переспросил он. — Марк Андерсон не дешевый специалист.

— Мы справимся, — ответил я.

Когда премьера шоу уже была вот-вот, в скором времени, я пригласил Сэйди посмотреть, что у нас выходит. Она деликатно, но решительно отказалась, не смотря на то, что раньше обещала прийти, по крайней мере, на генеральную репетицию. Она редко выходила из дома, а когда все-таки отваживалась, то лишь в сад на заднем дворе. С того времени как Джон Клейтон распанахал ей лицо, а потом и свое горло, она ни разу не была ни в школе, ни в городе.

Утром к полудню двенадцатого июля я пробыл в Грейндж-холле, проводя последнюю техническую репетицию. Майк Косло, который взял на себя роль продюсера так же непринужденно, как когда-то легко вошел в образ бурлескного комика, сказал мне, что на субботнее шоу билеты уже все распроданы, а сегодня до аншлага не хватает лишь 10 %.

— Как подсказывает мне мой внутренний мистер Р.Ахальщик, перед началом люди подъедут, и зал будет полон до краев. Я лишь надеюсь, что мы с Бобби Джилл не напортачим финал.

— Я и Бобби Джилл не напортачим, Майк. Да ничего вы не напортачите.

С этой стороны все было хорошо. Хуже оказалось то, что, заворачивая на Бортевую аллею, я увидел машину Эллин Докерти, которая как раз оттуда отъезжала, а потом Сэйди, которая сидела возле окна гостиной со слезами на неповрежденной щеке и зажатым в кулаке платочке.

— Что? — сразу же требовательно спросил я. — Что она тебе сказала?

Сэйди меня удивила, когда улыбнулась. Улыбка вышла кривоватой, тем не менее, не без чарующей дерзости.

— Ничего такого, что не было бы правдой. Не волнуйся, прошу. Сделаю тебе сейчас сэндвич, а ты мне пока расскажешь, как там все прошло.

Так я и сделал. Конечно, не переставая беспокоиться, хотя и не выказывал своих тревог. Вместе с замечаниями по отношению к некоторым школьным директоршам, которые суют нос в чужие дела. Под вечер, в шесть, Сэйди, Сначала придирчиво меня осмотрев, перевязала мне галстук и смахнула вымышленную или настоящую пушинку с плеча пиджака.

— Пожелала бы тебе «сломай ногу», но ты же можешь и в самом деле по ходу дела ее сломать[595].

На ней были старые джинсы и блузка с рюшами, которая скрывала — пусть немного — ее худобу. Мне почему-то припомнилось то красивое платье, в котором она была на первому шоу «Джоди Джембори». Красивое платье на красивой девушке. Это было когда-то. А теперь эта девушка — все еще красивая с одной стороны, — когда в зале будет подниматься занавес, будет сидеть дома, будет смотреть повтор «Трассы 66»[596].

— Что-то не так? — спросила она.

— Мне хотелось бы, чтобы ты была там, вот и все.

Я пожалел о сказанном в тот же миг, как эти слова соскочили с языка, но ничего особенно неприятного не произошло. Улыбка Сэйди увяла, но сразу же расцвела вновь. Как вот солнце, случайно, прячется на мгновение и выныривает из-за маленькой тучки.

— Там будешь ты. А это означает, что и я тоже. — Она с боязливой неловкостью смотрела на меня одним глазом, тем, который оставляла видимым ее прическа а-ля Вероника Лейк.

— Я очень тебя люблю.

— Да, догадываюсь, что это так, — поцеловала она меня в уголок губ. — И я люблю тебя. Не ломай себе ноги и передавай всем, как я им признательна.

— Передам. Тебе не страшно оставаться дома одной?

— Со мной все будет хорошо.

Не совсем ответ на мой вопрос, но это было лучшее из того, что она могла сказать.

Майк оказался прав относительно людей, которые подъедут. Все билеты на пятничное шоу мы продали за час до его начала. Доналд Белингем, наш техпомреж, погасил в зале свет ровно в 20:00. Я ожидал, что на этот раз будет ощущаться меньший драйв, по сравнению с едва ли не величественным оригинальным шоу, особенно с теми его финальными бомбардировками тортами, которые мы планировали повторить только в субботу — только раз, так как согласились между собой, что нам не хочется дважды убирать сцену (и два передние ряда) в «Грейндж-Холле», — но и сейчас все было почти так же хорошо. В какой-то момент передний коллега доктора Эллиртона, перенятый диким энтузиазмом тренер Борман, чуть не завалил танцующую Берту со сцены.

Публика поверила, что те тридцать-сорок секунд выкрутасов на краешке рампы так и были задуманы, и искренне аплодировала сорвиголовам. Я, понимая, что на самом деле происходит, подловил себя на эмоциональном парадоксе, для которого едва ли возможно повторение. Стоя за кулисами рядом с буквально парализованным Дональдом Белингемом, я дико хохотал, в то время как мое испуганное сердце колотилось у меня в горле.

Гармония этого вечера проявила себя во время финала. Рука в руке на середину сцены вышли Майк и Бобби Джилл. Бобби Джилл обратилась к публике:

— Мисс Данхилл очень много значит для меня, ее душевность, ее христианская благотворительность. Она помогла мне, когда я нуждалась в помощи, она заставила меня захотеть научиться делать то, что мы сейчас хотим сделать для вас. Мы благодарны всем вам за то, что вы пришли сегодня сюда, за то, что проявили вашу христианскую благотворительность. Правда, Майк?

— Да, — поддержал ее он. — Народ, вы самые лучшие.

Он взглянул по левую сторону за кулисы. Я показал на Дональда, склоненного над своим проигрывателем с тонармом в руке, готового опустить иглу в канавку. На этот раз отец Дональда уже точно узнает, что тот втайне одолжил грампластинку из его коллекции записей биг-бэндов, так как этот мужчина тоже сидел в зале.

Глен Миллер, давний-предавний бомбардир, взорвался своим «В расположения духа», а на сцене, под ритмичные хлопки аудитории в ладоши, Майк Косло и Бобби Джилл вжарили реактивное линди, и значительно горячее, чем когда-то удавалось мне хоть с Сэйди, хоть с Кристи. В них все пылало молодостью, энтузиазмом, радостью и от этого смотрелось шикарно. Заметив, как Майк сжимает ладонь Бобби Джилл, прикосновеньем подавая ей знак к развороту назад и скольжению ему между ног, я вдруг перенесся в Дерри, увидел Беви-из-плотины и Ричи-из-канавы.

«Все в единой гармонии, — думал я. — Этот отзвук такой близкий к прекрасному, что невозможно отличить, где живой голос, а где его призрачное эхо».

На миг все стало абсолютно ясным, а когда так происходит, ты видишь, чем на самом деле является этот мир. И разве все мы втайне этого не знаем? Прекрасно настроенный механизм из восклицаний и откликов, которые прикидываются колесиками и шестернями вымышленных часов, которые стучат за тайным стеклом, которое мы называем жизнью. За ним? Под ним и вокруг него? Хаос, ураган. Мужчины с кувалдами, мужчины с ножами, мужчины с винтовками и пистолетами. Женщины, которые калечат то, чем не могут овладеть, и недооценивают того, чего не могут понять. Вселенная ужаса и потерь, которая окружает единственную освещенную сцену, на которой танцуют смертные, бросая вызов тьме.

Майк и Бобби Джилл танцевали в своем времени, и их временем был 1963 год, эпоха коротких стрижек, телевизоров-комодов и гаражной рок-музыки. Они танцевали в тот день, когда президент Кеннеди пообещал подписать договор о запрете ядерных испытаний и сказал репортерам, что он «не намерен разрешить нашим вооруженным силам увязнуть в болоте химерной политики и запущенной вражды в Юго-Восточной Азии». Они танцевали так, как танцевали когда-то Беви и Ричи, как танцевали мы с Сэйди когда-то, и они были прекрасны, и я их любил не вопреки их хрупкости, а благодаря ней. Я их и сейчас люблю.

Завершили они идеально, с поднятыми вверх руками, тяжело дыша, лицами к публике, которая тоже поднялась на ноги. Майк дал им полных сорок секунд похлопать в ладоши (удивительно, как быстро огни рампы могут превратить скромного левого защитника в полностью уверенного в себе артиста), а потом призвал к тишине. Постепенно она наступила.

— Наш режиссер мистер Эмберсон хочет сказать несколько слов. Он приложил немало усилий и творческого подъема в создание этого шоу, и я надеюсь, вы встретите его, не жалея ладоней.

Я вышел под свежий шквал аплодисментов. Пожал руку Майку и чмокнул в щечку Бобби Джилл. Они сбежали со сцены. Я поднял руки, прося тишины, и начал свою тщательно отрепетированную речь, объясняя им, что Сэйди не смогла присутствовать в этот вечер, и благодаря от ее имени им всех за их присутствие. Каждый хоть чего-то достойный оратор знает, что надо обращаться к каким-то конкретным лицам в зале, итак, я сконцентрировался на паре в третьем ряду, удивительно похожей на Маму и Папу из «Американской готики»[597]. Это были Фрэд Миллер и Джессика Келтроп, члены школьного совета, которые отказали нам в использовании школьного зала на основании того, что Сэйди, которую покалечил ее бывший муж, теперь надлежит игнорировать, насколько это возможно, по крайней мере.

Я успел проговорить каких-то четыре предложения, как меня прервали удивленные аханья. Следом начались аплодисменты — редкие в начале, они быстро переросли в овацию. Публика вновь вскочила на ноги. Я понятия не имел, чему они аплодируют, пока не ощутил легкое, осторожное пожатие у себя на руке выше локтя. Обернувшись, я увидел, что рядом со мной в своем красном платье стоит Сэйди. Волосы она причесала себе кверху и закрепила их блестящим венчиком. Ее лицо — обе его стороны — были видимыми. Я был растроган, открыв для себя, что представленные, в конце концов, следы ранений, не такие ужасные, как я боялся. Все-таки должна существовать где-то какая-то универсальная правда, но я был весьма ошарашен, чтобы думать дальше в эту сторону. Конечно, на те глубокие, рваные канавы и следы отцветающих рубцов на месте швов тяжело было смотреть. Также и на обвисшую кожу, и на неестественно расширенный левый глаз, который больше не мог моргать в унисон с правым.

Но она улыбалась той волшебной однобокой улыбкой, и в моих глазах была Еленой Троянской. Я обнял ее, и она обняла меня, смеясь и плача. Под платьем она дрожала всем телом, словно провод под высоковольтным напряжением. Когда мы с ней вновь повернулись лицами к аудитории, там уже все стояли, аплодируя нам, кроме Миллера с Келтроп. Эти осмотрелись, увидели, что одни там такие остались, с приклеенными к стульям задами, и тогда тоже неохотно присоединились к остальному народу.

— Благодарю вас, — сказала Сэйди, когда люди затихли. — Благодарю вас всех-всех-всех сердечно. Особая моя благодарность Эллин Докерти, которая объяснила мне, что, если я не приду, не посмотрю вам всем в глаза, я буду жалеть об этом всю остальную жизнь. А больше всего я признательна…

Крохотная заминка… Я уверен, что зал ее не заметил, и только я понял, как близко Сэйди была к тому, чтобы сообщить пятерым сотням людей мое настоящее имя.

— …Джорджу Эмберсону. Я люблю тебя, Джордж.

На что зал, конечно, просто взорвался овацией. В темные времена, когда даже мудрецы неуверенны, объяснение в любви всегда действенное.

Эллин повезла Сэйди — вымотанную — домой в десять тридцать. Мы с Майком выключили свет в «Грейндж-холле» в полночь и вышли во двор.

— Пойдете на послепремьерную вечеринку, мистер Э? Эл говорил, что будет держать харчевню открытой до двух, а еще он купил пара бочонков. Хоть и не имеет лицензии, и я не думаю, что его за это арестуют.

— Не сегодня, — ответил я. — Я весь измотан. Увидимся завтра вечером, Майк.

Поехал я к Дику, прежде чем пойти домой. Он сидел в пижаме на парадном крыльце, курил последнюю трубку.

— Довольно особый выдался вечер, — произнес он.

— Да.

— Эта молодая женщина показала характер. Сильный, как мало у кого.

— Конечно, показала.

— Вы по справедливости будет уважать ее, сынок?

— Буду стараться.

Он кивнул:

— Она этого заслуживает, как никто другой. Да и вы ведете себя порядочно, насколько я вижу. — Он бросил взгляд на мой «Шеви». — Сегодня, наверное, вы можете поехать туда на машине, поставите ее там, прямо перед домом. После сегодняшнего вечера, думаю, никто в городе на это и глазом не моргнет.

Возможно, он был и прав, но я решил, что лучше обезопаситься, чем потом сетовать, и пошлепал пешком, как это делал перед тем уже много ночей. Мне нужно было время, чтобы успокоились мои собственные разбуженные эмоции. Сэйди так и стояла в свете рампы у меня в глазах. Ее красное платье. Грациозный изгиб ее шеи. Гладкая щека… и рваная другая.

Когда я добрался до Бортевой аллеи и вошел, диван стоял сложенный. Я застыл, изумленно на это смотря, не уверенный, что должен подумать. А потом Сэйди позвала меня по имени — моему настоящему имени — из спальни. Очень нежно.

Там горела настольная лампа, бросая мягкий свет на ее обнаженные плечи и одну сторону лица. Глаза у нее блестели, смотрели серьезно.

— Я думаю, твое место здесь, — произнесла она. — Я хочу, чтобы ты был здесь. А ты?

Я снял с себя одежду и лег рядом с ней. Ее рука скользнула под простыню, нашла меня, начала ласкать меня.

— Ты проголодался? Если так, у меня есть кекс.

— Ох, Сэйди, я такой голодный.

— Тогда выключи свет.

Та ночь в кровати Сэйди была самой лучшей в моей жизни — не потому, что она закрыла дверь за Джоном Клейтоном, а потому, что она вновь открыла дверь для нас с ней.

Когда мы закончили заниматься любовью, я впервые за несколько месяцев упал в глубокий сон. Проснулся я в восемь утра. Солнце уже стояло высоко, «Мой мальчик вернулся» пели «Ангелы»[598] в кухне по радио, и я расслышал запах жареного бекона. Вскоре она позовет меня к столу, но еще не сейчас. Пока еще нет.

Заложив руки за голову, я смотрел в потолок, слегка взволнованный собственной глупостью — собственным почти добровольным ослеплением — с того дня, когда я разрешил Ли сесть в автобус в Новый Орлеан, не сделав ничего, чтобы его остановить. Мне нужно было убедиться, имеет ли Джордж де Мореншильд отношение к выстрелу в генерала Уокера большее, чем просто поддрачивание, к покушению нестабильного молодчика? Но на самом деле существовал совсем простой способ это выяснить, разве не так?

Это знает сам де Мореншильд, и я у него спрошу.

Сэйди ела лучше, чем за все это время, которое прошло с того дня, когда в ее дом ворвался Клейтон, и у меня тоже был прекрасный аппетит. Вместе мы зачистили полдюжины яиц, плюс тосты с беконом. Когда тарелки оказались в мойке, и она курила сигарету уже со второй чашкой кофе, я сказал, что хочу у нее кое-что спросить.

— Если это о том, приду ли я на шоу сегодня, то не думаю, чтобы я смогла это выдержать дважды.

— Нет, кое-что другое. Но поскольку ты уже об этом заговорила, то какие именно слова тебе тогда сказала Элли?

— Что настало время перестать жалеть себя и присоединиться к параду.

— Довольно жестко.

Сэйди погладила себе волосы против раненой щеки, этот жест у нее уже стал машинальным.

— Мисс Элли никогда не отмечалась деликатностью и тактом. Шокировала ли она меня, когда влетела сюда и начала говорить, что время уже бросить бить баклуши? Да, шокировала. Была ли она права? Да, была. — Она перестала гладить волосы и вдруг низом ладони резко откинула их себе за спину. — Такой я отныне всегда буду — разве что немного со временем что-то улучшится, — и я думаю, лучше мне к этому привыкать. Вот Сэйди и узнает, справедлива ли и старая прибаутка, что не красота красивая, а девка бойкая.

— Именно об этом я и хотел с тобой поговорить.

— Хорошо, — пыхнула она дымом через ноздри.

— Предположим, я заберу тебя в такое место, в такой мир, где врачи могут исправить раны на твоем лице — не идеально, но намного лучше, чем это когда удастся доктору Эллиртону с его командой. Ты поехала бы? Даже если бы знала, что мы никогда оттуда не вернется назад?

Она насупилась.

— Мы говорим об этом сейчас гипотетически?

— Вообще-то нет.

Она медленно раздавила сигарету, обдумывая мои слова.

— Это как мисс Мими ездила в Мексику на экспериментальное лечение от рака? Я не думаю, чтобы…

— Я говорю об Америке, сердце мое.

— Ну, если это Америка, я не понимаю, почему мы не сможем…

— Дай, я доскажу тебе остальное: я буду вынужден ухать. С тобой или без тебя.

— И никогда не вернешься? — в ее глазах отразился испуг.

— Никогда. Ни я, ни ты не сможем вернуться по причинам, которые тяжело объяснить. Боюсь, я тебе кажусь безумным.

— Я знаю, что ты не сумасшедший, — в глазах ее светилась тревога, но говорила она спокойно.

— Я могу сделать кое-что, что в глазах правоохранительных органов будет казаться очень плохим. Это вовсе не плохое дело, но никто никогда в это не поверит.

— Это то…Джейк, это имеет какое-то отношение к тому, что ты мне когда-то рассказывал о Эдлее Стивенсоне? О тех его словах: пока ад не замерзнет.

— Некоторым образом. Но здесь вот какая загвоздка. Даже если я смогу сделать то, что должен сделать, и меня не арестуют — а я верю, что смогу, — это не изменит твою ситуацию. Твое лицо все равно останется израненным в большей или меньшей мере. А там, куда я могу тебя забрать, существуют медицинские возможности, о которых Эллиртон может только мечтать.

— Но мы никогда не сможем вернуться, — она говорила это не мне, она старалась вместить это у себя в голове.

— Да.

Не говоря обо всем другом, но если бы мы вновь вернулись в девятое сентября 1958 года, там бы уже существовала оригинальная версия Сэйди Данхилл. Это был такой безумный вариант, что я его даже не хотел обдумывать.

Она встала и подошла к окну. И долго стояла там, ко мне спиной. Я ждал.

— Джейк?

— Да, сердце мое.

— Ты умеешь предугадывать будущее? Ты же умеешь, не так ли?

Я промолчал.

Поникшим голосом она продолжила.

— Ты прибыл сюда из будущего?

Я молчал.

Она обернулась от окна. Лицо у нее было очень бледное.

— Джейк, да или нет?

— Да. — Ощущение было такое, будто семидесятифунтовый камень свалился с моей груди. И в то же время я испугался. За нас обоих, но особенно за нее.

— Как…как далеко?

— Сердце мое, ты уверена, что тебе…

— Да. Как далеко?

— Почти сорок восемь лет.

— Я…… я уже там мертвая?

— Я не знаю. Я не хочу этого знать. Сейчас настоящее. И мы в нем вместе.

Она призадумалась об этом. Кожа возле красных рубцов на ее лице стала очень бледной, и я хотел было подойти к ней, но боялся пошевелиться. А что, если она закричит и бросится от меня наутек?

— Ради чего ты приехал?

— Чтобы помешать одному человеку сделать кое-что. Если буду вынужден, я его убью. То есть если буду абсолютно уверен, что он заслуживает смерти. До сих пор я такой уверенности не имею.

— А что это такое, это кое-что?

— Через четыре месяца, я в этом почти уверен, он захочет убить нашего президента. Он захочет убить Джона Кен…

Я увидел, что колени у нее начали подгибаться, но она была в состоянии удержаться на ногах достаточно долго, чтобы я успел ее подхватить, не позволив упасть.

Я отнес ее в спальню и пошел в ванную смочить полотенце холодной водой. Когда я вернулся, она уже лежала с раскрытыми глазами. Смотрела она на меня с выражением, расшифровать которого я не мог.

— Лучше бы мне было тебе не говорить.

— Возможно, и так, — произнесла она, но не отшатнулась, когда я сел на кровать рядом с ней, и тихонечко вздохнула от удовольствия, когда я начал гладить ей лицо холодным полотенцем, обходя пораженное место, откуда вся чувственность, кроме глубокой, тупой боли, теперь исчезла. Когда я закончил, она посмотрела на меня серьезно.

— Расскажи мне о каком-то событии, которое должен произойти. Мне кажется, я тогда окончательно поверю тебе. Что-то похожее на Эдлея Стивенсона с его замерзшим адом.

— Я не могу. У меня диплом по английскому языку и литературе, а не по американской истории. В средней школе я изучал историю штата Мэн — это обязательный предмет, — но я почти ничего не знаю о Техасе. Нет, не могу… — Но вдруг я понял, что знаю одну вещь. Я знал последний пункт из букмекерского раздела заметок Эла Темплтона, так как недавно его проверял. «Если тебе понадобится финальное вливание денежной наличности», — написал там он.

— Джейк?

— Я знаю, кто победит в боксерском поединке, который на следующий месяц состоится в Мэдисон-Сквер Гардене. Его имя Том Кейс, и он нокаутирует Дика Тайгера в пятом раунде. Если этого не произойдет, думаю, ты будешь иметь полное право вызвать ко мне людей в белых халатах. Ты сможешь продержаться, чтобы до того момента это оставалось только между нами? От этого много чего зависит.

— Да. Смогу.

Я почти не сомневался, что после второго показа шоу или Дик, или мисс Элли зажмут меня где-то в уголке, чтобы мрачно сообщить, что им звонила по телефону Сэйди и сказала, что я сошел с ума. Но этого не случилось, а возвратившись к Сэйди, я нашел на столе записку:«Разбуди меня, если захочешь подкрепиться в полночь».

Полночь еще не настала — до нее еще оставалось несколько минут — и Сэйди не спала. Следующие минут сорок были весьма приятными. Потом, во тьме, она произнесла:

— Я не должна ничего решать прямо сейчас, или как?

— Да.

— И мы не должны сейчас об этом говорить?

— Да.

— Может, после того поединка. Того, о котором ты мне говорил.

— Может.

— Я тебе верю, Джейк. Не знаю, сумасшедший я, или нет, но верю. И я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

Заблестели ее глаза во тьме — один прекрасный, миндалевидной формы, второй поврежденный, но зрячий.

— Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, и я не хочу, чтобы ты причинил кому-то вред, разве что будешь вынужден это сделать. Но только не допусти ошибку. Никогда, ни за что. Ты обещаешь?

— Да. — Это было легкое условие. Именно благодаря ней Освальд все еще дышал и жил.

— Ты будешь осторожным?

— Да. Буду очень…

Она запечатала мне рот поцелуем.

— Так как неважно, откуда ты появился, без тебя для меня не существует будущего. А теперь давай спать.

Я думал, что этот разговор продолжится утром. У меня не было представления, что — то есть сколько — я тогда ей расскажу, но мне не пришлось ничего рассказывать, так как она у меня ни о чем такое не спрашивала. Однако она спросила меня, сколько принесло благотворительное шоу Сэйди Данхилл. Когда я сказал ей, что всего немного более трех тысяч долларов, и это вместе с содержимым тех ящиков для пожертвований, которые мы поставили при входе, она, закинув назад голову, и во все горло рассмеялась. Три тысячи не могли покрыть всех ее счетов, но миллиона достоин был один лишь этот смех…а еще не услышать что-то на подобие: «Чего я буду за это переживать, когда мне все легко поправят в будущем?» Так как у меня не было полной уверенности, что она, в самом деле, захочет отправиться туда, даже если окончательно поверит, и не был уверен также, что мне самому хочется забирать ее туда.

Я хотел быть с ней, это так. Во веки веков, то есть столько, сколько это позволено людям. Но лучше бы в 1963 году…и тех годах, которые Бог или Провидение подарят нам после 1963-го. Для нас так было бы лучше. Я буквально своими глазами видел, как она растеряется в 2011, с ужасом и неловкостью таращась на каждые брюки, которые едва не спадают с жопы, и компьютерные экраны. Я никогда бы ее не ударил, никогда бы не накричал на нее — нет, не на Сэйди, — но она все равно может стать моей Мариной Прусаковой, попав в странный мир, навеки оторванная от родного края.

Был в Джоди один субъект, который мог посоветовать, как мне воспользоваться последним пунктом из букмекерского раздела Эловых заметок. Этим мужчиной был Тони Квинлен, агент по недвижимости. У себя дома он проводил еженедельный покер с начальной ставкой по никелю, но не выше четвертака, и я тоже иногда заглядывал туда. Несколько раз во время игры он хвалился умением делать ставки в двух направлениях: в профессиональном футболе и в Техасском баскетбольном чемпионате. Я застал Тони в его офисе только потому, как он мне сказал, что сейчас очень жарко для игры в гольф.

— О чем мы говорим, Джордж? О среднего размера ставке или ценой, в дом?

— Я думал о пятистах долларах.

Он присвистнул, потом отклонился в кресле, сплел пальцы на своем аккуратном брюшке. Было только девять утра, но кондиционер работал уже на полную мощность. Стопки риэлтерских брошюрок развевались под создаваемым им прохладным ветерком.

— Это серьезная капуста. Желаете вовлечь и меня в интересную сделку?

Поскольку он делал мне одолжение — по крайней мере, я на это надеялся, — я ему рассказал. Брови его взлетели так высоко, что казалось, вот-вот встретятся там с неустанно отступающей линией его волос.

— Святой мерин! Почему бы вам просто не выбросить ваши деньги в унитаз?

— Просто есть чуйка, вот и все.

— Джордж, послушайте меня, как своего папу. Поединок Кейс-Тайгер — это вообще не спортивный матч, это тестовый зонд для этой новой штуки, кабельного телеканала. Там будет несколько интересных поединков начинающих, но главный бой — это сущая шутка. Тайгер получит установку продержать старого на ногах раундов семь-восемь, а потом его усыпить. Разве что…

Он наклонился вперед. Откуда-то из-под его стула прозвучало неприятное «хрусь».

— Разве что вы что-то знаете. — Он вновь отклонился назад, с поджатыми губами. — Да где там, откуда вам? Вы же, пусть вас бог хранит, живете в Джоди. Но, если бы вы действительно знали, вы бы рассказали об этом своему старому приятелю, правда?

— Я ничего не знаю, — сказал я, обманывая его прямо в лицо (и радуясь тому). — Это просто чуйка, но последний раз, когда у меня была подобная чуйка, я поставил на то, что «Пираты» побьют «Янки» в Мировой серии, и получил тогда немалый куш.

— Очень интересно, но вы же знаете старую присказку, что даже стоячие часы показывают дважды в день правильное время.

— Фрэдди, так вы можете мне помочь или нет?

Он подарил мне утешительную улыбку, в которой читалось, что один дурак скоро расстанется со своими деньгами.

— В Далласе есть человек, который охотно примет такую ставку. Его зовут Акива Рот. Держит контору на Гринвил-авеню под вывеской «Финансовое обеспечение». Перенял этот бизнес от своего отца лет пять-шесть тому назад. — Он понизил голос. — Говорят, что он связан с мафией. — Голос его стал еще тише. — С Карлосом Марчелло.

Как раз то, чего я боялся, это тот же самый мир, к которому принадлежит Эдуардо Гутьерэс. Мне вновь припомнился тот «Линкольн», припаркованный напротив «Финансового обеспечения», с флоридскими номерами.

— Как-то не очень хочется, чтобы меня кто-то вдруг увидел, когда я буду заходить в такое заведение. Возможно, мне вновь захочется работать преподавателем, а двое членов школьного совета уже и так от меня носы воротят.

— Тогда вы могли бы попытать счастье у Фрэнка Фрати, это в Форт-Уорте. Он там держит ломбард, — «хрусь» отозвался стул, когда он наклонился вперед, чтобы заглянуть мне в лицо. — Я что-то такое сказал? Или вы часом мошку вдохнули?

— Нет. Просто я знал когда-то одного Фрати. Тот тоже содержал ломбард и принимал ставки.

— Возможно, они оба походят из одного и того же клана ростовщиков из Румынии. В любом случае, этот может повестись на пять соток, особенно когда такая бессмысленная ставка, как вы надумали. Тем не менее, того коэффициента, которого вы заслуживаете, он вам не подарит. Конечно, вы не получили бы его и от Рота, но там все равно были бы лучшие шансы, чем у Фрэнка Фрати.

— Но из-за Фрэнка я не буду иметь ничего общего с мафией. Правильно?

— Думаю, да, хотя кто может это на самом деле знать? Букмекеры, даже мелкие, не славятся деловыми связями среди высшего класса.

— Наверное, я приму ваш совет и сохраню свои деньги.

На лице Квинлена отразился испуг.

— Нет, нет, нет, не делайте этого. Поставьте их лучше на победу «Медведей» в Национальной футбольной конференции. Так вы точно сорвете куш. Я вам это фактически гарантирую[599].

Двадцать второго июля я сказал Сэйди, что должен поехать по делам в Даллас, и уже договорился с Диком, чтобы тот за ней примотрел. Она ответила, что нет в этом никакой потребности, что она сама о себе позаботится. Сэйди становилась сама собой. Так, понемногу, но она возвращалась к себе былой.

Она не спросила ничего о сути моих тамошних дел.

Первую остановку я сделал в «Первом зерновом», где открыл свой сейф и трижды перечитал то место в заметках Эла, чтобы проверить, что не ошибся, что правильно все помню. Конечно, именно так, Том Кейс шокирует всех своей неожиданной победой, нокаутировав Дика Тайгера в пятом раунде. Эл, скорее всего, нашел информацию об этом поединке где-то в интернете, так как на это время он уже давно находился далеко от Далласа и от удивительных шестидесятых.

— Могу ли я вам чем-то еще помочь сегодня, мистер Эмберсон? — спросил мой банкир, провожая меня до двери.

«Конечно, вы могли бы произнести молитву, чтобы мой старый дружище Эл Темплтон в свое время не заглотил кусок какого-то интернетного дерьма».

— Вполне возможно. Могли бы вы подсказать, где я могу найти магазин маскарадных костюмов. Я хотел бы одеться волшебником на день рождения моего племянника.

Быстро просмотрев «Желтые страницы», секретарша мистера Линка направила меня по адресу на Янг-стрит. Там я смог приобрести то, что хотел. Эту покупку я завез на Западную Нили-стрит — поскольку я все равно плачу аренду, должна же эта квартира хоть в чем-то пригодиться. Там же я оставил и свой револьвер, положив его в шкаф, на верхнюю полку. Жучок, который я извлек из настольной лампы, переместился вместе с хитрым японским магнитофоном в бардачок моей машины. Я от них избавлюсь где-то по дороге среди кустарников, когда буду возвращать в Джоди. Мне они больше не понадобятся. В верхнюю квартиру никто еще так и не вселился, и в доме властвовала зловещая тишина.

Прежде чем уехать с Нили-стрит, я обошел кругом изгородь бокового палисадника, где всего лишь три месяца назад Марина сфотографировала Ли с винтовкой в руках. Там не было на что смотреть, кроме земли и нескольких кустов сорняка. Но, уже отворачиваясь, я все — таки кое-что там приметил: красный блеск под ступеньками. Это оказалась детская погремушка. Я забрал ее и также положил в бардачок моего «Шеви», где уже лежал жучок, но, в отличие от жучка, я ее себе оставил. Сам не знаю почему.

Моей следующей остановкой стало ранчо на Симпсон Стюарт-роуд, где со своей женой Джинни жил Джордж де Мореншильд. Только увидев эту усадьбу, я сразу же забраковал ее как возможное место для запланированной мной встречи. Во-первых, я не мог быть уверенным, когда Джинни будет дома, а когда нет, а наш сугубо мужской разговор должен был происходить только один на один. Во-вторых, место не было достаточно изолированным. Рядом находился колледж Поля Куина, полностью черное учебное заведение, где должны продолжаться летние занятия. Дети не сновали там толпами, но я увидел их немало, пеших и на велосипедах[600]. Нехорошо для моих намерений. Оставалась вероятность, что наша дискуссия будет происходить на повышенных тонах. Оставалась вероятность, что это вообще будет не дискуссия — по крайней мере, не в том смысле, который подает словарь Мерриам-Вебстер.

Кое-что привлекло мое внимание. Оно находилось на раскидистой парадной лужайке де Мореншильдов, где брызгалки, рассеивая благодатные струи, создавали в воздухе радуги такие крошечные, что их можно было спрятать себе в карман. Год 1963-й не был годом выборов, но в начале апреля — приблизительно в то самое время, когда кто-то стрелял у генерала Эдвина Уокера, — внезапно умер от инфаркта член Палаты представителей от Пятого избирательного округа. Шестого августа должны были состояться внеочередные выборы конгрессмена на его место.

Плакат призывал:

Если верить газетам, Дженкинс именно таковым и был, политиком сугубо правых взглядов, который говорит на одном языке с генералом Уокером и духовным наставником генерала Билли Джеймсом Хергисом. Робби Дженкинс выступал за усиление прав штатов, за равноправные, но отдельные школы и восстановление ракетной блокады Кубы. Той самой Кубы, которую де Мореншильд называл «прекрасным островом». Этот плакат еще сильнее усилил то ощущение, которое уже успело во мне сформироваться относительно де Мореншильда. Любитель из тех, которые вообще не имеют никаких настоящих политических пристрастий. Он будет поддерживать кого-угодно ради любопытства или того, кто положит ему деньжат в карман. Последнего Ли Освальд сделать не мог — бедный, как церковная мышь, которая по сравнению с ним казалась бы доверху упакованной, — но лишенная всякого юмора вера в социализм вместе с его грандиозными личными амбициями обеспечивали де Мореншильда первым.

Один вывод казался очевидным: подошвы бедняцких ботинок Ли никогда не топтали этой лужайки и ковров в этом доме. Здесь происходила другая жизнь де Мореншильда… или одна из его жизней. У меня были подозрения, что у него их несколько, и каждую он ведет в герметически отделенном от остальных пространстве. Но это не давало ответа на центральный вопрос: был ли он настолько истосковавшийся, что составил компанию Ли в его миссии по уничтожению фашистского монстра Эдвина Уокера? Я не знал его так хорошо, чтобы сформулировать качественно обоснованное предположение.

Но узнать должен. Я твердо это решил.

На объявлении в витрине ломбарда Фрэнка Фрати было написано: ПОСЕТИТЕ ГИТАРНЫЙ ЦЕНТР, и там действительно было полно гитар: акустические, электрические, двенадцатиструнные, а одна с двумя грифами напомнила мне когда-то виданное в видеоклипе «Мотли Крю»[601]. Конечно, было там также достаточно и другого всякого разного хлама, принесенного людьми со сломанными жизнями: колечки, брошки, ожерелья, радиоприемники, другие электроприборы. Женщина, которая меня там встретила, оказалась не толстушкой, а худышкой, и вместо пурпурного платья и мокасин была одета в слаксы и блузку «Шип-н-Шор»[602], но лицо имела такое же каменное, как и та женщина, которую я знал в Дерри, и я услышал, как те же самые слова выскакивают из моего рта. Недалекие, как будто на госзаказ деланные.

— Я хотел бы обсудить с мистером Фрати довольно значительного объема бизнес-предложение, которое касается спорта.

— Да? Если полежать и подумать, речь идет о ставках?

— Вы коп?

— Да. Я шеф полиции Далласа Джесс Карри. Разве вы не узнали моих очков и челюсти?

— Я не вижу никаких очков, ни челюсти, мэм.

— Это потому, что я в гриме. На что вы желаете спорить посреди лета, дружище? Сейчас не на что принимать ставки.

— Поединок Кейс-Тайгер.

— Какой боец?

— Кейс.

Она подвела под лоб глаза, а потом позвала через плечо:

— Лучше тебе выйти сюда, папочка, тут у нас один живчик.

Фрэнк Фрати был, по крайней мере, вдвое старше Чеза Фрати, но похожесть все равно усматривалась. Несомненно, они родственники. Если бы я заметил, что как-то делал ставку у мистера Фрати в Дерри, у меня не было сомнений, что между нами произошел бы приятный разговор о том, какой маленький этот мир.

Вместо этого я сразу же взял быка за рога. Не мог бы я поставить пятьсот долларов на то, что Том Кейс победит в поединке в Мэдисон Сквер Гардене Дика Тайгера?

— Да, конечно, — ответил Фрати. — Это так же легко, как вонзить раскаленное клеймо себе в сраку, но зачем бы вам такое зах'телось делать?

Его дочь издала короткий, звонкий хохот.

— Какого рода коэффициент я мог бы получить?

Он посмотрел на дочь. Она задрала ладони. Два пальца торчали на левой руке, один на правой.

— Два к одному? Это же смешно.

— Такая уж смешная жизнь, друг мой. Пойдите посмотрите пьесу Йонеско, если мне не верите. Рекомендую вам «Жертвы обязанности» [603].

Хорошо, он меня, по крайней мере, не называет коллегой, как это делал его коллега из Дерри.

— Давайте немного обсудим этот вопрос, мистер Фрати.

Он взял в руки акустическую гитару «Эпифон»[604] и начал ее настраивать. Какой-то он был проворный.

— Тогда дайте мне какую-то тему для обсуждения или катитесь в Даллас. Там есть одно место, называется…

— Я знаю это место в Далласе. Однако отдаю предпочтение Форт-Уорту. Сам здесь когда-то жил.

— Тот факт, что вы отсюда выехали, больше свидетельствует о наличии здравого смысла, чем ваше желание поставить на Тома Кейса.

— Как относительно предположения, что Кейс сделает нокаут до завершения первых семи раундов? Что вы на это мне можете предложить?

Он посмотрел на дочь. На этот раз она подняла три пальца на левой руке.

— А если Кейс выигрывает нокаутом в течение первых пяти?

Она подумала, а потом подняла четвертый палец. Я решил не давить дальше. Записал свое имя в его гроссбух и показал ему водительскую лицензию, прикрыв большим пальцем мой адрес в Джоди, точно так же, как это делал почти три года назад, ставя на «Пиратов» в «Финансовом обеспечении». Потом отдал ему деньги, которые представляли приблизительно четверть той денежной наличности, которая у меня еще оставалась, и положил его расписку себе в кошелек. Двух тысяч хватит на уплату еще нескольких счетов Сэйди и на то, чтобы продержаться в Техасе то время, которое я еще здесь пробуду. Плюс, этого Фрати мне хотелось тормошить не больше, чем когда-то хотелось тормошить Чеза Фрати, хотя тот и натравил на меня Билла Теркотта.

— Я вернусь на следующий день после бала, — сказал я им. — Приготовьте мои деньги.

Дочь засмеялась и закурила сигарету.

— Не это ли говорила та хористка архиепископу?

— Вас часом не Марджори зовут? — спросил я.

Она застыла с закушенной сигаретой, через ее губы сочился дымок.

— Откуда вы знаете? — увидев выражение моего лица, она расхохоталась. — Шучу, на самом деле меня зовут Ванда. Надеюсь, с боксом вам больше везет, чем с угадыванием имен.

Идя к машине, я тоже на это надеялся.

Раздел 25

Утром пятого августа я оставался с Сэйди, пока ее не положили на каталку и повезли в операционную. Там нее ждал доктор Эллиртон вместе с другими врачами, количества которых хватило бы, чтобы составить баскетбольную команду. Глаза у нее блестели от уже полученного наркоза.

— Пожелай мне удачи.

Я наклонился и поцеловал ее.

— Всей удачи всего мира.

Прошло три часа, пока ее не прикатили назад в ее палату — ту самую, с той же самой картиной на стене, с тем же самым приплюснутым унитазом — она крепко спала, храпя, левая сторона ее лица пряталась под свежей повязкой. Ронда Мак-Гинли, медсестра с плечами футбольного защитника, разрешила мне остаться с Сэйди, пока она очухается, что было большим нарушением правил. Правила для посетителей более суровые в Стране Было. Если старшая медсестра не подарит вам своей симпатии, конечно.

— Как ты? — спросил я, держа Сэйди за руку.

— Страдающая. И сонная.

— Тогда спи, сердце мое.

— Может, в другой раз… — ее голос замер с вянущим звуком хрррррр. Глаза закрылись, но она с натугой раскрыла их вновь. — …будет лучше. В твоем мире.

После этого она уже отключилась, а у меня было о чем подумать.

Возвратившись к посту медсестры, я услышал от Ронди, что внизу, в кафетерии, меня ждет доктор Эллиртон.

— Мы подержим ее сегодня и еще, наверное, завтра, — сказал он. — Меньше всего нам хотелось бы, что бы прицепилась какая-то инфекция. (Я, конечно, сам только что об этом думал — одно из тех совпадений забавных, хотя и не очень веселых.)

— Как все прошло?

— Как и ожидалось, но раны, нанесенные ей Клейтоном, весьма серьезные. В зависимости от скорости регенерации, я думаю, следующая операция состоится где-то в ноябре или в декабре. — Он закурил сигарету, выдохнул дым, и продолжил: — У меня сейчас адская команда хирургов, и мы делаем все, что только можем… но существует граница.

— Да, я знаю. — Я был уверен, что знаю также еще кое-что другое: не будет больше операций. Здесь, по крайней мере. Когда Сэйди в следующий раз ляжет под нож, ножа вообще там не будет. Там будет лазер.

В моем мире.

Мелкая экономия всегда благодарит, кусая тебя за сраку. Я отказался от телефона в квартире на Нили-стрит, чтобы сэкономить восемь или десять долларов в месяц, а как он мне теперь нужен. Хорошо, что в четырех кварталах оттуда стоял магазин «Ю-Тот-М»[605], а в ней, рядом с кулером для кока-колы, стояла будка таксофона. Номер де Мореншильда у меня был записан на бумажке. Бросив в аппарат дайм, я его набрал.

— Резиденция де Мореншильда, чем могу помочь?

Голос не Джинни. Наверное, служанка… а все же таки, откуда берутся де Мореншильдовы баксы?

— Я хотел бы поговорить с Джорджем, пожалуйста.

— Боюсь, он сейчас в офисе, сэр.

Я выхватил из нагрудного кармана ручку.

— Вы можете продиктовать мне тамошний номер?

— Да, сэр. Си-Чепел 5-6323.

— Благодарю.

Номер я записал у себя на тыльной стороне ладони.

— Как мне передать, кто звонил по телефону, если вы к нему не дозвонитесь, сэр?

Я повесил трубку. Вновь меня словно окутало холодом. Я поприветствовал это. Если мне хоть когда-то требовалась холодная ясность, то это именно сейчас.

Я вбросил еще дайм, на этот раз, услышав секретаршу, которая сообщила мне, что я попал в корпорацию «Сентрекс». Я сказал ей, что хочу поговорить с де Мореншильдом. Она, конечно, захотела узнать о чем.

— Скажите ему, что речь идет о Жане-Клоде Дювалье[606] и Ли Освальде. Скажите, что это в его интересах.

— Ваше имя, сэр?

Разорвать-Лопнуть здесь не прокатит.

— Джон Леннон[607].

— Не вешайте трубку, пожалуйста, мистер Леннон. Я узнаю, доступен ли он сейчас.

Не зазвучало никакой ожидающей музыки, что уже воспринималось как большое благо. Я прислонился к стене будки, втупившись взглядом в табличку: ЕСЛИ ВЫ КУРИТЕ, ВКЛЮЧИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ВЕНТИЛЯТОР. Я не курил, но вентилятор все равно включил. Пользы от него было мало.

В ухе у меня щелкнуло так, что я даже скривился, а следом послышался голос секретарши:

— Вы на связи, мистер Джон?

— Алло, — тот бойкий, самоуверенный актерский голос. — Алло? Мистер Леннон?

— Алло. Это безопасная линия?

— Что вы имеете…Да, конечно, обычно. Одну минутку. Я закрою дверь.

После небольшой паузы он появился вновь.

— О чем идет речь?

— О Гаити, друг мой, и нефтяных концессиях.

— А к чему тогда мсье Дювалье и тот парень Освальд? — в его голосе не прозвучало тревоги, одно лишь жизнерадостное любопытство.

— О, вы их обеих знаете значительно лучше, чем я. Называйте их просто Бэйби Док и Ли, чего вам стыдиться?

— Я очень занят сегодня, мистер Леннон. Если вы мне не объясните, о чем вообще речь, боюсь, буду вынужден…

— Бэйби Док может подписать то, что вы ждете на протяжении последних пяти лет, лицензию на разработку нефтяных месторождений в Гаити. Вам это известно; он правая рука своего отца, он руководит тонтон-макутами, и он первый в очереди на трон. Вы ему по душе, и вы по душе нам …

Голос де Мореншильда потерял актерские интонации, стал похож на голос настоящего человека.

— Говоря «нам», вы имеете ввиду…

— Вы всем нашим нравитесь, де Мореншильд, но нас беспокоит ваша связь с Освальдом.

— Господи, да я с этим парнем едва знаком! Я его уже не видел месяцев семь или восемь!

— Вы виделись с ним на Пасху. Когда привезли в подарок его маленькой дочери плюшевого кролика.

Очень длинная пауза. И тогда:

— Да, припоминаю, действительно привозил. Совсем об этом забыл.

— И о том, кто стрелял в Эдвина Уокера, тоже забыли?

— Какое это имеет отношение ко мне? Или к моему бизнесу?

В подлинность его возмущенного удивления почти невозможно было не поверить. Ключевое слово здесь почти.

— Продолжайте, — поощрил я. — Вы обвинили Освальда в том, что это сделал он.

— Я шутил, черт бы его побрал!

Я подарил ему два удара сердца и лишь потом произнес:

— Вы догадались, на какую компанию я работаю, де Мореншильд? Я вам намекну — это не «Стандард Ойл».

На другом конце линии воцарилась тишина, пока де Мореншильд прокручивал у себя в голове все то дерьмо, которое я ему же успел скормить. Хотя это не было дерьмом, не все, по крайней мере. О плюшевом кролике я точно знал, знал и о том, как он начал поддрачивать Ли «как же это ты в него промазал?», когда его жена заметила винтовку. Вывод должен был быть вполне очевидным. Моя компания — это была та самая Компания, и единственный вопрос, который сейчас волновал де Мореншильда — я на это надеялся, — что еще и как много мы уже успели подсмотреть-подслушать из его, безусловно, интересной жизни.

— Это какое-то недоразумение, мистер Леннон.

— Ради вашего же блага, я надеюсь на правду с вашей стороны, так как с нашей стороны это выглядит так, что это именно вы подстрекали его к этому выстрелу. Раз за разом повторяя, какой этот Уокер отчаянный расист и что вскоре он станет американским Гитлером.

— Это абсолютная неправда!

Я проигнорировал его восклицание.

— Но не это больше всего нас беспокоит. Больше всего нас беспокоит то, что вы могли находиться в компании с Освальдом десятого апреля.

— Ach, mein Gott! [608] Это же полная бессмыслица!

— Если вы способны это доказать…и если вы пообещаете держаться подальше от неуравновешенного мистера Освальда в будущем…

— Ради Бога, он теперь в Новом Орлеане!

— Закройте рот, — приказал я. — Нам известно, где он и чем занимается. Распространяет прокламации «За справедливое отношение к Кубе». И если в ближайшее время не перестанет, окажется в тюрьме. — Он действительно в ней окажется, и произойдет это менее чем через неделю. Его дядя Датц, тот, который связан с Марчелло, вытянет Ли, заплатив за него залог. — Довольно скоро он вернется в Даллас, но вы с ним не будете видеться. Эти ваши мелкие игрища закончились.

— Я вам говорю, я никогда…

— Указанные концессии еще могут достаться вам, но только после того, как вы сможете доказать, что не были вместе с Освальдом десятого апреля. Вы в состоянии это сделать?

— Я…… дайте подумать. — Упала продолжительная пауза. — Да. Да. Думаю, я могу.

— Тогда мы встретимся.

— Когда?

— Этим вечером. В девять. Надо мной стоят люди, которым мне нужно отчитываться, эти люди очень огорчатся, если я подарю вам время для выстраивания себе алиби.

— Приезжайте ко мне домой. Я скажу Джинни, чтобы сходила в кино с подругой.

— Я думаю о другом месте. И вам его легко будет найти.

И я назвал ему то место.

— Почему там? — спросил он с искренним удивлением.

— Просто приезжайте. И если не хотите, чтобы на вас рассердились père и fils [609] Дювалье, вы приедете туда один, друг мой.

Я повесил трубку.

Ровно в шесть я вновь был в госпитале, где полчаса просидел с Сэйди. Голова у нее вновь была ясной, и боль, как она уверяла, был не совсем невыносимой. В шесть тридцать я поцеловал ее в красивую щеку, сообщив, что должен идти.

— То дело? — спросила она. — То твое настоящее дело?

— Да.

— И там никто не пострадает без абсолютной в этом нужды. Правильно?

Я кивнул: «И по ошибке никто».

— Будь осторожным.

— Буду действовать, словно по яйцам хожу.

Она попробовала улыбнуться. Но вышла гримаса, так как улыбке противилась свежестянутая кожа на левой половине ее лица. Глаза ее смотрели мне за плечо. Я обернулся и увидел в двери Дика и Элли, наряженных в свои лучшие одежды. Дик был в легком летнем костюме с галстуком-бабочкой и в шляпе городского ковбоя, Элли в шелковом платье розового цвета.

— Если хотите, мы можем подождать, — произнесла Элли.

— Нет, заходите. Я уже ухожу. Но не говорите с ней очень долго, она устала.

Я дважды поцеловал Сэйди — в сухие губы и влажный лоб. А потом поехал на Западную Нили-стрит, где разложил перед собой вещи, купленные в магазине маскарадных костюмов и сувениров. Долго и внимательно я работал перед зеркалом в ванной, часто заглядывая в инструкции, сетуя, что рядом нет Сэйди, которая могла бы мне с этим помочь.

Меня не беспокоила мысль, что де Мореншильд может на меня взглянуть и спросить: «А не видел ли я вас где-то раньше?»; я переживал за то, чтобы он не узнал «Джона Леннона» где-нибудь потом. Учитывая его склонность к правдивым рассказам, мне, вероятно, вновь придется на него давить. Если так произойдет, я хотел застать его врасплох.

Первым делом я приклеил усы. Кустистые такие, с ними я стал похож на какого-то негодяя из вестерна Джона Форда[610]. Настала очередь грима, которым я покрыл и лицо и руки, предав себе ранчерский загар. Дальше очки в роговой оправе с простыми стеклами. Я подумал, не осветлить ли себе волосы, но в таком случае возникла бы параллель с Джоном Клейтоном, терпеть которую мне было не под силу. Однако я нацепил на голову бейсбольную кепку «Сан-Антонио Буллетс»[611]. Закончив, я едва узнал себя в зеркале.

— Никто не пострадает без абсолютной в этом нужды, — сказал я своему отображению в зеркале. — И по ошибке никто. Договорились?

Незнакомец кивнул, но глаза за теми его фальшивыми очками оставались холодными.

Последнее, что я сделал, перед тем как уйти оттуда — достал с верхней полки шкафа револьвер и положил в карман.

На стоянку в конце Мерседес-стрит я приехал на двадцать минут раньше, но де Мореншильд там уже ждал, его помпезный «Кадиллак» стоял под кирпичной задней стеной склада «Монтгомери Уорд». Это означало, что он встревожен. Прекрасно.

Я огляделся вокруг, почти ожидая, что увижу девочек-попрыгуний, но, конечно, вечером их не было — может, уже спали, видя сны о Париже и Чарли Чаплине, который поехал снимать тамошних леди.

Я припарковался возле яхты де Мореншильда, опустил окно, протянул левую руку и поманил его указательным пальцем. Какое-то мгновение де Мореншильд оставался сидеть на месте, словно колеблясь. Потом вылез. Эффектного выхода из машины не продемонстрировал. Вид у него был оробевший, притихший. И это также было прекрасно. В руке он держал какую-то папку. Судя по тому, какая она была тоненькая, мало чего лежало внутри нее. Я надеялся, что эта папка не просто для реквизита. Так как иначе нам придется с ним здесь долго вытанцовывать, и танец тот будет не хоп.

Он открыл дверцу, наклонился и произнес:

— Послушайте, вы не собираетесь меня застрелить, ничего такого?

— Не-а, — ответил я, надеясь, что это у меня прозвучало лениво. — Если бы я был из ФБР, вам об этом следовало бы беспокоиться, но я не оттуда, и вы сами это понимаете. А с нами вы уже имели дело.

Я молил Бога, чтобы Эл в своих заметках не ошибался в отношении этого.

— Эта машина прослушивается? А вы сами?

— Если будете осторожным в высказываниях, вам не о чем беспокоиться, вам это ясно? А ну-ка, садитесь.

Он сел и закрыл дверцу.

— Относительно тех концессий…

— Об этом вы сможете поговорить в другой раз, с другими людьми. Нефть — не моя специализация. Я специализируюсь на работе с людьми, которые безрассудно ведут себя, а ваши отношения с Освальдом были очень безрассудными.

— Я просто забавлялся, и больше ничего. Это человек, который сумел убежать в Россию, а потом оттуда убежать в Соединенные Штаты. Необразованный лоботряс, но поразительно ловкий тип. Ну, и еще… — он прокашлялся, — у меня есть приятель, который хочет трахнуть его жену.

— Об этом нам известно, — сказал я, думая о Бухе — очередного Джорджа в бесконечном параде людей с этим именем. Мне стало бы легче, если бы существовала возможность открыть эту эхо-камеру прошлого. — Единственный интерес для меня состоит в прояснении истины, действительно ли вы не имели ничего общего с тем бездарным покушением на Уокера.

— Посмотрите на это. Я взял это из альбома для газетных вырезок моей жены.

Раскрыв папку, в которой, как оказалось, лежал единственный газетный лист, он протянул его мне. Я включил верхний светильник «Шеви», надеясь, что мой загар не покажется ему тем, чем он был — гримом. А с другой стороны, кого это могло волновать? Это еще больше бы напугало де Мореншильда, как подтверждение шпионской склонности к игре в «плащи и кинжалы».

Это была страница газеты «Морнинг Ньюс» за 12 апреля. Рубрику я знал. Называлась она СЛИВКИ ГОРОДА, и большинство даллассцев читали ее внимательнее, чем национальные и мировые новости. Там было полно набранных жирным шрифтом имен и фотографий мужчин и женщин в вечерней одежде. Де Мореншильд не забыл красной ручкой обвести место на полдороги к низу страницы. На фотографии возле заметки легко узнавались Джордж и Джинни. Он был в смокинге и демонстрировал улыбку, в которой зубов было — как клавиш в пианино. Дженни демонстрировала удивительно глубокое декольте, в которое, похоже, внимательно заглядывало третье лицо за их столом. Каждый из этой троицы держал в руке бокал шампанского.

— Это газета за пятницу, — сказал я. — Выстрел в Уокера был сделан в среду.

— Новости в «Сливках города» всегда отстают на два дня. Так как это же рубрика о ночной жизни, понимаете? Кроме того, не смотрите только на фото, вы прочитайте, хорошо? Там все написано, черным по белому!

Я прочитал, хотя и сразу, как только увидел его имя, набранное в газете тем нахального типа жирным шрифтом, понял, что он с самого начала говорил мне правду. Обертоны в гармонии зазвенели громко, словно кто-то включил тумблер реверберации в гитарном усилителе.

— Шампанское — дешевка дешевкой, у меня похмелье не проходило до третьего часа на следующий день, но это стоило того, если вы теперь удовлетворены.

Я был удовлетворен, а заодно заинтригован.

— Насколько хорошо вы знаете этого человека, Руби?

Де Мореншильд фыркнул — весь его баронский снобизм сказался в этом коротком сотрясании воздуха через раздутые ноздри.

— Не очень знаю и не жалею об этом. Этот бешеный еврейчик угощает выпивкой полицейских, чтобы те смотрели в другую сторону, когда он дает волю своим кулакам. А он любит это дело. Когда-то такой нрав доведет его до больших неприятностей. Джинни нравятся стриптизерши. Они ее возбуждают. — Он пожал плечами, словно говоря, кто поймет этих женщин. — Ну, а теперь вы… — Он перевел взгляд на меня, увидел револьвер в моей руке и застыл. Глаза его выпятились. Высунул язык и облизал губы. Смешное «чмок» прозвучало, когда он втягивал его назад в рот.

— Удовлетворен ли я? Вы это снова собирались у меня спросить? Я ткнул его дулом револьвера, получая немалое удовлетворение от того, как он начал хватать ртом воздух. Убийство изменяет человека, я вам это говорю, человек становится более жестким, но на мою защиту, если и существовал кто-то достойный благородного запугивания, то это был он. На Маргарите отчасти лежала ответственность за то, каким стал ее младший сын, немало вины в этом было на самом Ли — все те его призрачные мечты о славе, — но де Мореншильд также сыграл свою роль. А был ли это какой-то сложный план, созревший где-то в глубинных внутренностях ЦРУ? Нет. Барона просто развлекала его дружба с подонком. Как и выбросы гнева и отчаяния из раскаленной духовки расстроенной психики Ли.

— Прошу, — прошептал де Мореншильд.

— Я удовлетворен. Но слушай сюда, ты, задутый гусь: ты больше никогда не будешь видеться с Ли Освальдом. Никогда не будешь говорить с ним по телефону. Никогда и словом не обмолвишься об этом разговоре ни его жене, ни его матери, ни Джорджу Бухе и ни кому из других эмигрантов. Тебе понятно?

— Да. Абсолютно. Он мне и самому надоел.

— И вполовину не так, как ты надоел мне. Если я узнаю, что ты говорил с Ли, я тебя убью. Догоняешь?

— Да. А те концессии…

— Кто-то свяжется. А теперь уёбывай из моей машины.

Так он и сделал, и быстро. Когда он уже сел за руль «Кадиллака», я вновь выставил руку из окна своей машины. На этот раз, вместо того, чтобы его поманить, я показал указательным пальцем в направлении Мерседес-стрит. Он поехал.

Я еще немного посидел на месте, глядя на газетную страницу, которую он в своей поспешности забыл забрать. Джек Руби и де Мореншильды вместе, с поднятыми бокалами. Это ли не признак того, что действительно существовал заговор? Конспирологи, которые верят в стрелков, которые выскакивают из канализационных люков, и в призрачных двойников Освальда, вероятно, именно так и решили бы, но я знал, в чем дело. Это всего лишь очередная гармонизация. Обычное дело в Стране Было, где все вибрирует обертонами-отголосками.

Мне верилось, что наконец-то я закрыл окно Эловой неопределенности и ни одному сквозняку сквозь него больше не проскользнуть. Освальд должен вернуться в Даллас третьего октября. Согласно заметкам Эла, в середине октября его примут на работу в Техасское хранилище школьных учебников. Вот только этого не произойдет, так как где-то между третьим и шестнадцатым числом я был намерен положить конец его жалкой, опасной жизни.

Мне разрешили забрать Сэйди из госпиталя утром седьмого августа. Всю дорогу домой, в Джоди, она сидела тихонечко. Я мог только догадываться, как она еще страдает от боли, но почти всю поездку она мирно держала свою руку у меня на бедре. Когда мы возле большого бигборда Денхолмских Львов повернули с 77-го шоссе, она произнесла:

— В сентябре я возвращаюсь на работу в школу.

— Правда?

— Да. Если я смогла появиться перед всем городом в «Грейндже», думаю, смогу и перед стайками детей в библиотеке. Кроме того, есть ощущение, что нам не помешают деньги. Если у тебя нет каких-то неизвестных мне источников доходов, ты скоро совсем обанкротишься. Благодаря мне.

— Я ожидаю кое-какие деньги в конце этого месяца.

— Тот поединок?

Я кивнул.

— Хорошо. И все равно мне недолго осталось слышать смех и перешептывание за спиной. Так как когда поедешь ты, тогда и я с тобой. — Она сделала ударение. — Если ты этого все еще хочешь.

— Сэйди, это все, чего я хочу.

Мы повернули на Главную улицу. Джем Нидем как раз завершал ежедневный рейс на своем молочном фургоне. Перед пекарней раскладывал под марлевую накидку буханки свежего хлеба Билл Гейвери. Из машины, которая проехала мимо нас, Джен и Дин пели о том, как хорошо в Серф-сити, где на одного парня приходятся две девушки[612].

— Джейк, а мне там понравится? В твоем мире?

— Надеюсь, сердце мое.

— Там все очень не похоже на здешнее?

Я улыбнулся.

— Люди больше платят за бензин и должны нажимать больше кнопок. А в другом все почти так же, как здесь.

Тот знойный месяц август мы, как могли, старались сделать похожим на наш медовый месяц, и нам было хорошо. Я перестал прикидываться, будто живу у Дика, хотя машину, как и поначалу, на ночь я оставлял на его подъездной аллее.

Сэйди быстро отходила после последней пытки ее плоти, и хотя кожа под глазом оставалась обвисшей и щека запавшей, вся в шрамах там, где Клейтон ее прорезал, были видимы уже и явные улучшения. Учитывая то, что у него было, Эллиртон со своей командой проделал хорошую работу.

Сидя рядышком у нее на диване перед вентилятором, который развеивал нам волосы со лба, мы читали книжки — у нее в руках «Группа», у меня «Джуд Незаметный» [613]. Мы устраивали пикники у нее на заднем дворе под тем ее чудеснейшим китайским орехом, выпивая галлоны кофе со льдом. Сэйди вновь начала меньше курить. Мы смотрели «Сыровину» и «Бена Кейси» [614] и «Трассу 66». Как-то вечером, она включила канал, где показывали «Новые приключения Эллери Куина», но я попросил ее переключить на что-нибудь другое. Не люблю детективов, объяснил я.

Перед тем как идти в кровать, я деликатно мазал кремом ее раненное лицо, а когда мы оказывались в кровати…там было так хорошо. Но оставим это.

Как-то, выходя из бакалеи, я наткнулся на уважаемого члена школьного совета Джессику Келтроп. Она сказала, что хотела бы отнять у меня минутку для разговора, как она это обозначила, на «деликатную тему».

— Интересно, на какую именно, мисс Келтроп? — поинтересовался я. — Так как я купил мороженое и хотел бы донести его домой раньше, чем оно растает.

Она подарила мне ледяную улыбку, от которой французскому ванильному еще продолжительное время не угрожала бы разморозка.

— Домом вы называете дом на Бортевой аллее, мистер Эмберсон? Там, где живете с несчастной мисс Данхилл?

— А каким образом это вас касается?

Ее улыбка еще более заледенела.

— Как члену школьного совета, мне нужно следить за тем, чтобы этические нормы нашего педагогического персонала оставалась незапятнанными. Если вы живете вместе с мисс Данхилл, это самым непосредственным, самым серьезным образом касается меня. Подростки быстро все подхватывают. Обезьянничают то, что видят во взрослых.

— Вы так думаете? Имея за плечами пятнадцать лет работы в школе, могу вас заверить, что, наблюдая поведение взрослых, подростки как можно скорее убегают в противоположном направлении.

— Вне всяких сомнений, наша дискуссия относительно вашего видения подростковой психологии, мистер Эмберсон, могла бы быть интересной, но не для этого я попросила вас об этом разговоре, как бы он не являлся неприятным для меня лично. — Ни одного неприятного чувства не выражало ее лицо. — Если вы живете с мисс Данхилл в грехе…

— Грех, — произнес я. — Вот где интересное слово. Иисус сказал, пусть бросит первый камень тот, кто сам без греха. Или скорее он имел в виду ту. А сама вы без греха, мисс Келтроп?

— Разговор не обо мне.

— Но мы могли бы сделать этот разговором о вас. Я мог бы его таким сделать. Например, мог бы начать расспрашивать то тут, то там о незаконнорожденном, от которого вы когда-то избавились.

Она отпрянула, словно от удара, отступив на два шага под стену бакалейной лавочки. Я сделал два шага вперед, сумки с покупками крутнулись у меня в руках.

— Я считаю это мерзким оскорблением. Если бы вы и до сих пор преподавали, я бы…

— Нет сомнений, что вы бы, но я у вас не работаю, итак, советую вам выслушать меня очень внимательно. Насколько мне известно, вы родили ребенка, когда вам было шестнадцать лет, и вы еще жили на ранчо Сладкая Вода. Я не знаю, кто был отцом того ребенка, кто-то из ваших одноклассников, приблудный ковбой или, может, даже ваш собственный отец…

— Вы мерзкий!

Действительно. И иногда это бывает так приятно.

— Меня не беспокоит, кем он был, но я беспокоюсь о Сэйди, которая пережила больше боли и сердечных мук, чем вам пришлось пережить за всю жизнь. — Теперь я уже прижимал ее к кирпичной стене. Она смотрела на меня снизу вверх, побелевшими от ужаса глазами. В другое время и в другом месте я почувствовал бы к ней жалость. Но не теперь. — Если вы хоть одним словом зацепите Сэйди — хоть одним словом, хоть когда-то — я приложу все усилия, чтобы выяснить, где сейчас этот ваш ребенок, и разнесу об этом весть по всему этому городу. Вы меня поняли?

— Прочь с моего пути! Дайте мне пройти!

— Вы меня поняли?

— Да! Да!

— Вот и хорошо. — Я отступил в сторону. — Живите собственной жизнью, мисс Келтроп. Есть подозрение, она у вас, с того времени как вы были шестнадцатилетней, довольно серенькая — хотя и хлопотная, рытье в чужом грязном белье делает человека постоянно поглощенным заботами, — но она ваша. А нам дайте жить нашими жизнями.

Она шмыгнула налево вдоль кирпичной стены, в направлении парковки за магазином. Глаза у нее были выпятившимися. Они неотрывно смотрели на меня.

Я ласково улыбнулся:

— Прежде чем нам забыть об этой беседе, вообразить, что ее никогда не было, хочу дать вам маленький совет, моя чахленькая леди. Просто от души. Я люблю Сэйди, а к влюбленному мужчине не следует доёбываться. Если вы будет совать нос в мои дела — или дела Сэйди — я приложу все усилия, чтобы сделать вас самой жалкой сучкой из всех пуристок во всем Техасе. Такое мое вам искреннее обещание.

Она бросилась наутек в сторону парковки. Бежала, как человек, который давно не двигался иначе, как только медленной, степенной походкой. В своем брутальном платье длиной до середины икр, непрозрачных чулках и ботинках на низких каблуках она была воплощением той эпохи. Из узелка у нее на голове выбились волосы. Когда-то, у меня не было сомнения, она носила их распущенными, как это нравится мужчинам, но это было давным-давно.

— И хорошего вам дня! — произнес я ей вслед.

Я перекладывал покупки в морозилку, когда в кухню зашла Сэйди.

— Тебя так долго не было. Я начала беспокоиться.

— Это все из-за сплетен. Ты же знаешь, как это в Джоди. Всегда встретится кто-то расположенный поболтать.

Она улыбнулась. Улыбка ей давалась уже чуточку легче.

— Ты такой хороший.

Я поблагодарил Сэйди, сообщив ей, что это она хорошая девушка. Одновременно раздумывая, расскажет ли Келтроп что-то Фреду Миллеру, другому члену школьного совета, который тоже считал себя охранником городской морали. Относительно этого у меня были сомнения. Проблема заключалась не просто в том, что я знал об ее юношеской безрассудности; я задался целью ее напугать. Это подействовало на де Мореншильда, так же это подействовало и на нее. Запугивание людей — грязное дело, но кто-то же должен его делать.

Сэйди пересекла кухню и обняла меня одной рукой.

— Как бы ты отнесся к уик-энду в «Кендлвудских Бунгало» перед началом занятий в школе? Как тогда, в наши былые времена? Сэйди иногда бывает слишком развязной, не так ли?

— Ну, что здесь сказать, разве что, иногда, — я схватил ее в объятия. — Речь идет о бесстыдном уик-энде?

Она вспыхнула. Только кожа возле шрамов оставалась белой, лоснящейся.

— Абсолютно бесстыдном, сеньор.

— Ну, тогда чем быстрее, тем лучше.

На самом деле уик-энд не вышел бесстыдным, разве только вы считаете — как это присуще Джессикам Келтроп всего мира, — что занятие любовью является бесстыдным. Действительно, мы много времени проводили в кровати. Но и во дворе мы также провели немало времени. Сэйди была любителем побродить, а сразу за Кендлвудом за холмами открывалось широкое пространство. Там было в изобилии разнообразных полевых цветов позднего лета. Некоторые из них Сэйди знала по имени — испанский кинжал, колющий мак, что-то с названием птичья юкка, — но что касается остальных она лишь качала головой, а потом наклонялась, чтобы вдохнуть их аромат, хоть сколько его там еще оставалось. Мы гуляли рука в руке, высокая трава обметала нам штанины джинсов, а в высоком техасском небе плыли огромные белые тучи с рыхлыми верхушками. Длинные окошки из теней и света продвигались по полю. В тот день дул свежий бриз и совсем не чувствовалось запаха нефти. На вершине холма мы обернулись и посмотрели назад. Бунгало казались мелкими, никчемными пятнышками на кое-как утыканной деревьями широкой ладони прерии. А дорога казалась ленточкой.

Сэйди села, подтянув колени под грудь, и обхватила себя руками за голени. Я сел рядом.

— Хочу спросить у тебя кое-что, — сказала она.

— Хорошо.

— Это не о том…ну, не о том, откуда ты прибыл… о том я сейчас не в силах даже думать. Это о человеке, которого ты прибыл остановить. О том, который, как ты говорил, собирается убить президента.

Я поколебался.

— Это деликатная тема, сердце мое. Ты помнишь, я тебе говорил о большой машине, полной острых зубов?

— Да.

— И еще сказал, что не разрешу тебе быть рядом со мной, когда я с ней дрочусь Я и так уже успел наговорить лишнего — больше, чем хотел, и, вероятно, больше, чем должен был бы. Так как прошлое не желает, чтобы его изменяли. Оно отбивается, когда пытаешься это делать. И чем серьезнее потенциальное изменение, тем жестче оно отбивается. Я не хочу, чтобы тебя растерзало.

— Меня уже растерзали, — произнесла она тихо.

— Ты спрашиваешь, есть ли в этом моя вина?

— Нет, милый, — коснулась она ладонью моей щеки. — Нет.

— Но, возможно, так и есть, по крайней мере, отчасти. Есть такая вещь, которая носит название эффект бабочки… — Сотни их порхали вокруг нас, будто иллюстрируя этот факт.

— Я знаю, что это такое, — сказала она. — У Рэя Брэдбери есть об этом рассказ.

— На самом деле?

— Он называется «И прогремел гром». Очень красивый и очень волнующий рассказ[615]. Но, Джейк… Джонни был сумасшедшим задолго до того, как ты вышел на сцену. Я бросила его задолго до того, как ты здесь появился. И если бы не было тебя, мог подвернуться какой-то другой мужчина. Я уверена, что он не был бы таким замечательным, как ты, но сама об этом не знала бы, разве не так? Время — это дерево с большим количеством веток.

— Что тебе хочется знать об этом парне, Сэйди?

— Главное, почему ты просто не позвонишь в полицию — конечно, анонимно — и не донесешь на него.

Я сорвал и начал жевать травинку, тем временем думая, как ей все объяснить. Первое, что всплыло в моей голове, это слова, сказанные де Мореншильдом на парковке возле «Монтгомери Уорда»: «Он необразованный лоботряс, но поразительно ловкий тип».

Точная характеристика. Ли вырвался из России, когда она ему надоела; а потом, застрелив президента, он сумел ускользнуть из Книгохранилища, вопреки почти мгновенной реакции полиции и спецслужб. Конечно же, реакция была быстрой, многие люди видели, откуда именно стреляли.

Ли будет стоять перед направленным на него оружием, отвечая на первые вопросы в комнате отдыха на втором этаже Книгохранилища, еще до того, как умирающего президента довезут до госпиталя Паркленд. Коп, который его там будет допрашивать, потом вспомнит, что парень отвечал благоразумно и убедительно. Поскольку за Ли как за своего работника поручится тамошний бригадир Рой Трули, коп разрешит Оззи Кролику уйти, а сам поспешит наверх искать место, откуда стреляли. Казалось вполне возможным, что могли пройти дни и недели, прежде чем Освальда где-то бы схватили, если бы он не нарвался на патрульного Типпита.

— Сэйди, далласские копы опозорятся на весь мир своей некомпетентностью. Надо быть сумасшедшим, чтобы им доверять. Они могут вообще не отреагировать на анонимное сообщение.

— Но почему? Почему они не будут реагировать?

— Потому, что тот парень сейчас не в Техасе и даже не собирается сюда возвращаться. Он обдумывает план, как ему убежать на Кубу.

— НаКубу? Почему, ради Бога, именно наКубу?

Я помотал головой.

— Это неважно, так как этого не произойдет. Он вернется в Даллас, но без единого намерения убивать президента. Он даже не знает, что Кеннеди собирается посетить Даллас. Сам Кеннеди этого не знает, так как этот визит еще не внесен в его график.

— Но ты знаешь.

— Да.

— Так как в том времени, откуда ты прибыл, все это описано в учебниках истории.

— Да, в общих чертах. У меня есть детальные заметки, сделанные моим другом, который и послал меня сюда. Как-то, когда все это закончится, я расскажу тебе мою историю полностью. Но не сейчас, когда эта зубастая машина все еще работает на полную мощность. Важно здесь вот что: если полиция подвергнет допросу этого парня ранее середины ноября, он покажется им абсолютно невиновным, так как он и является невиновным. — Очередная тень большой массы туч накатились на нас, и на несколько минут на несколько градусов упала температура. — Насколько я могу понимать, окончательное решение он, возможно, не принял вплоть до того момента, когда нажал крючок.

— Ты так говоришь, будто это уже случилось, — удивилась она.

— В моем мире это случилось.

— А какое важное событие произойдет в середине ноября?

— Шестнадцатого числа «Морнинг Ньюс» оповестит Даллас о маршруте кортежа Кеннеди, и в частности вдоль Главной улицы. Осва… тот парень прочитает эту статью и поймет, что машины проедут фактически рядом с тем местом, где он работает. Возможно, он решит, что это ему знак от Бога. Или от привидения Карла Маркса.

— А где он будет работать?

Я вновь помотал головой. Ей опасно было это знать. Конечно, здесь вообще не было ничего безопасного. Тем не менее (я уже это говорил, но это достойно повторения) какое же это огромное облегчение, когда можешь хоть что-то из этого рассказать другому человеку.

— Если бы полиция с ним поговорила, это могло бы его, по крайней мере, всполошить, отвадить от таких действий.

Она права, но это слишком большой риск. Я уже рискнул чуточку, пообщавшись с де Мореншильдом, но де Мореншильд хотел получить нефтяные концессии. Ну и главное, я его так напугал, что он едва в штаны не напрудил. Мне верилось, что он будет молчать. Другое дело Ли…

Я взял Сэйди за руку:

— Сейчас я могу предусмотреть, куда и когда отправится этот тип, точно так, как могу предусмотреть, куда поедет поезд, так как он все время на своих рельсах. Как только я вмешаюсь, все рассыплется.

— А если бы ты поговорил с ним лично?

Абсолютно кошмарное видение вынырнуло в моем воображении. Я увидел, как Ли докладывает копам: «Эту идею мне вложил в голову человек по имени Джордж Эмберсон. Если бы не он, сам бы я до такого никогда не додумался».

— Не думаю, что это также могло бы чем-то помочь.

Поникшим голосом она спросила:

— Тебе нужно его убить?

Я не ответил. Что само по себе уже было ответом.

— И ты на самом деле знаешь, что это должен случиться?

— Да.

— Так же, как ты знаешь то, что поединок двадцать девятого числа выигрывает Том Кейси?

— Да.

— Даже вопреки тому, что все, кто знает толк в боксе, говорят, что Тайгер его уничтожит?

Я улыбнулся:

— Ты читала спортивные разделы в газетах.

— Да, читала. — Она забрала у меня изо рта травинку и положила ее себе в рот. — Я никогда не была на боксерском матче. Ты меня поведешь?

— Это не совсем живое шоу, ты же знаешь. Просто прямая трансляция на большом телеэкране.

— Я знаю. Ты меня поведешь?

В Далласском «Аудиториуме» в тот вечер, когда проходил поединок, было немало красивых женщин, но Сэйди получила свою долю восхищенных взглядов. Она тщательно загримировалась для этого события, хотя даже самый лучший грим мог лишь минимизировать раны на ее лице, но не спрятать их целиком. Весьма кстати оказалось ее платье. Платье гладко облегало линии ее тела и имело глубокое декольте.

Идеальным приложением стала шляпка-федора, которую ей одолжила Эллин Докерти, когда Сэйди поделилась с ней, что я хочу взять ее на боксерский поединок. Шляпка была почти точно такой же, как та, которая была на Ингрид Бергман в финальной сцене фильма «Касабланка» [616]. Беззаботно посаженная на голову, эта шляпка чудесно подчеркивала лицо Сэйди… ну и, конечно же, сдвинутая на левую сторону, она отбрасывала треугольник глубокой тени на ее истерзанную левую щеку. Это было эффектнее любого грима. Когда Сэйди вышла из спальни на смотрины, я сообщил ей, что она просто прекрасна. Выражение облегчения и искорки возбуждения в глазах подсказывали — она поняла, что я сказал это не просто, чтобы ее утешить.

На дорогах в направлении Далласа было не пропихнуться, так много ехало туда машин, и когда мы заняли свои места в зале, уже шел третий из пяти боев — большой черный боксер и еще больший белый неспешно трамбовали один другого, а толпа подсвистывала. Не один, а четыре огромных экрана висели над полированным деревом площадки, на которой во время баскетбольного сезона играли (плохо) «Даллас сперз». Трансляцию обеспечивала система заэкранных проекторов, и хотя цвета были блеклыми — почти элементарными, — четкость картинки была безупречной. На Сэйди это произвело впечатление. По правде говоря, на меня тоже.

— Ты нервничаешь? — спросила она.

— Да.

— Даже не смотря…

— Да, даже не смотря ни на что. Как-то я ставил на «Пиратов», что они выиграют Мировую серию в 1960 году, так я тогда точно знал. Сейчас я полагаюсь на моего друга, который добыл эту информацию из интернета.

— Что это, к черту, такое?

— Научная фантастика. Как у Рэя Брэдбери.

— О…… хорошо, — и она, засунув себе в рот два пальца, свистнула. — Эй-эй-эй, пивонос!

Наряженный в жилетку, ковбойскую шляпу и проклепанный серебряными бляшками пояс пивонос продал нам две бутылки «Одинокой звезды» (стеклянных, не пластиковых), увенчанных сверху бумажными стаканчиками. Я дал ему доллар, сказав, чтобы оставил сдачу себе.

Сэйди стукнулась своей бутылкой о мою, произнеся:

— За удачу, Джейк!

— Если она мне понадобится, это будет означать, что я в дьявольском затруднении.

Она закурила сигарету, добавляя собственный дым к сизой вуали, которая уже висела вокруг светильников. Я сидел по правую сторону от нее, и отсюда она выглядела действительно прекрасно.

Я дотронулся до ее плеча, она обернулась, и я поцеловал ее в чуть приоткрытые губы.

— Детка, — сказал я, — мы всегда успеем убежать в Париж.

Она оскалилась:

— В тот, что в Техасе, разве[617] что.

Стон прошел по толпе. Только что от удара черного, белый боксер сел на зад.

Главная битва началась в девять тридцать. На экранах появились бойцы, а когда камера сфокусировалась на Томе Кейси, у меня оборвалось сердце. Его черные волосы пронизывали седые пряди. Щеки обвисшие. Жирок живота выпячивался над трусами. Тем не менее, самыми плохими были его глаза — как-то они так, словно недоуменно, выглядывали из-за отеков рыхлой плоти. На первый взгляд, Кейс не совсем представлял себе, где он сейчас. Полуторатысячный, или около того, зал встретил его приветственными возгласами — в конце концов, Том Кейс был своим парнем, местным, — но я также расслышал и раздосадованные голоса. Он сидел на стуле мешком, вцепившись ладонями в перчатках за канаты, с таким выражением, словно уже проиграл. Дик Тайгер, наоборот, находился на ногах, боксируя с тенью, он проворно прыгал в своих высоких черных боксерках.

Сэйди наклонилась ближе ко мне и спросила:

— Что-то не очень хорошо это выглядит, милый.

Фраза прозвучала недомолвкой столетия. Это выглядело ужасно.

Впереди, внизу (откуда экран должен казаться какой-то скалой с проектированными на нее мерцающими фигурами) я заметил Акиву Рота, который сопровождал какую-то куколку в норковой горжетке и очках а-ля Гарбо[618] к креслу, которое, если бы бой происходил не на экране, находилось бы под самым рингом. Круглолицый человечек с дымящейся сигарой, который сидел перед нами, обернулся и спросил:

— Вы бы на кого поставили, красавица?

— На Кейса, — храбро ответила Сэйди.

Круглолицый рассмеялся:

— Видимо у вас доброе сердце. Поставим по десятке, как вы смотрите на такое предложение?

— Коэффициент четыре к одному, согласны. Если Кейс его нокаутирует?

— Если Кейс нокаутирует Тайгера? Спорим, леди, — протянул он ей руку. Сэйди ее пожала. А потом обернулась ко мне с дерзкой улыбкой, которая играла в уголке ее губ с той стороны, где они оставались нормально подвижными.

— Довольно дерзко, — сказал я.

— Вовсе нет, — возразила она. — Тайгер завалится в пятом. Я умею предвидеть будущее.

Конферансье, в смокинге и не менее чем с фунтом бриолина на волосах, рысью выбежал на середину ринга, поддернул к себе микрофон, который свисал на серебристом шнуре, и лающим голосом ярмарочного зазывалы объявил статусы бойцов. Заиграл Национальный гимн. Сняв с себя шляпы, мужчины поприкладывали правые ладони к сердцам. Я слышал, как быстро колотится мое сердце, по меньшей мере, сто двадцать ударов в минуту, а может, и больше. В зале работали кондиционеры, но пот стекал у меня по шее, влажно было и под подмышками.

Девушка в купальнике, горделиво покачиваясь на высоких каблуках, обошла ринг по периметру, высоко держа в руке карточку с большой цифрой 1.

Звякнул гонг. Том Кейс с отсутствующим выражением пошлепал на середину ринга. Дик Тайгер живо подскочил ему навстречу и, сделав обманное движение правой, влепил компактный левый хук, который на добрых двенадцать секунд вырвал Кейса из боя. Публика — здешняя и та, что сидела в Мэдисон Сквер Гардене, за две тысячи миль отсюда — отозвалась болезненным стоном. Из той руки Сэйди, которая покоилась на моем бедре, вырвались будто бы ногти и впились мне в плоть.

— Скажите своей десятке «прощай», а заодно и ее приятельницам, красавица, — радостно сказал круглолицый курильщик сигар.

«Эл, чем ты, черт тебя побери, тогда думал?»

Дик Тайгер ретировался в свой угол и беззаботно подпрыгивал там на носках, пока, драматично взмахивая правой рукой, считал рефери. На счет три Кейс шевельнулся. На счет пять он сел. На семь он встал на одно колено. На девять встал и поднял перчатки. Рефери схватил лицо боксера в ладони и что-то спросил. Кейс ответил. Рефери кивнул ему, кивком позвал Тайгера и отступил в сторону.

Тайгер, наверное, желая побыстрее сесть к ужину, который ждал его в «Сарди»[619], рванул вперед жаждущим убийства тигром. Кейс не попробовал уклониться — скорость его давно покинула, наверное, еще во время боя на каком-то из полустанков своей карьеры, в городке Молин, что в Иллинойсе, или в том Нью-Хейвене, что в штате Коннектикут[620], — но он способен был прикрыться…и войти в клинч. Он многократно так делал, словно уставший танцовщик танго, возлагая утомленную голову, чтобы отдохнуть на плечах у Тайгера, тем временем лениво постукивая того по спине кулаками. Толпа начала недовольно роптать. Когда после гонга Кейс, опустив голову, с бессильно повисшими кулаками, побрел к своему стулу, ропот усилился.

— Он уже попахивает, красавица, — кинул круглолицый.

Сэйди встревожено посмотрела на меня.

— А ты как думаешь?

— Я думаю, как не как, а первый раунд он преодолел.

На самом же деле я думал, как хорошо было бы, если бы кто-то вонзил вилку Тому Кейсу в его обвисшую жопу, так как, на мой взгляд, он уже был почти готов.

Краля в «Дженцене»[621] повторила свой променад, на этот раз показывая цифру 2. Звякнул гонг. Вновь подорвался Тайгер, а Кейс побрел. Мой мальчик продолжал тяготеть к ближнему бою, чтобы при первой же возможности войти в клинч, но я заметил, что он теперь уже приспособился парировать этот левый хук, которым его отключили в первом раунде.

Тайгер поршневыми ударами правой руки обрабатывал живот старого боксера, тем не менее под жировой подушкой у того, наверное, остались достаточно упругие мышцы, так как на Кейса эти удары не производили впечатление. В какой-то момент Тайгер оттолкнул Кейса и начал манить к себе обеими перчатками подходи, давай, подходи. Публика на это отозвалась одобрительными воплями. Но Кейс стоял и смотрел на него, и Тайгер сам тронулся вперед. Кейс моментально сцепился с ним в клинче. Толпа застонала. Звякнул гонг.

— Моя бабушка могла бы задать Тайгеру больше жара, — пробурчал любитель сигар.

— Возможно, — заметила Сэйди, подкуривая себе уже третью с начала боя сигарету, — но он все еще держится на ногах, разве нет?

— Это ненадолго, цаца. Какой-то из следующих тех левых хуков его пробьет, и Кейсу хана, — фыркнул он.

Третий раунд тоже прошел по-большей части в клинчах и плясках, но в четвертом Кейс разрешил слегка ослабнуть своей защите и Тайгер нанес ему серию левых и правых ударов в голову, от чего публика с ревом вскочила на ноги. И девушка Акивы Рота вместе со всеми. Сам мистер Рот остался сидеть, но не поленился рукой с унизанными перстнями пальцами обхватить зад своей леди-подружки.

Кейс отвалился на канаты, отбиваясь от Тайгера правой, и один из тех его ударов попал. На первый взгляд тот удар показался никчемным, но я заметил, как с волос Тайгера брызгает пот, когда он затряс головой. На лице у него было удивленное выражение: «откуда это оно прилетело?» Он сразу же ринулся вперед, вновь взявшись за работу. Из раны под левым глазом у Кейса начала сочиться кровь. Прежде чем Тайгер успел превратить эту ниточку крови в поток, прозвучал гонг.

— Если отдадите мне десятку уже сейчас, — сказал пухленький любитель сигар, — вы с вашим парнем успеете уехать отсюда раньше, чем возникнут уличные заторы.

— Вот что я вам скажу, — ответила Сэйди. — Даю вам шанс отказаться от пари и сохранить свои сорок долларов.

Круглолицый любитель сигар рассмеялся.

— Красивая, да и еще с чувством юмора. Если этот ваш предлинный вертолет с вами не вежлив, айда со мной, ко мне домой.

В уголке Кейса тренер лихорадочно обрабатывал ему раненный глаз, выжимая что-то из тюбика, размазывая эту субстанцию подушками пальцев. Мне эта вещь показалась похожей на суперклей, хотя к тому времени его вероятно еще не выдумали. Потом он похлопал Кейса по челюсти мокрой тряпкой. Звякнул гонг.

Дик Тайгер замолотил руками, прессуя правой, посылая хуки левой. Кейс уклонился от одного левого хука, и впервые за весь матч Тайгер правым апперкотом попал старому в голову. Кейс ухитрился уклониться своевременно, чтобы не принять всю его мощь себе в челюсть, но ему зацепило щеку. От силы удара все его лицо перекосилось в гримасу словно только что из комнаты страха. Он подался назад. Тайгер наседал. Публика вновь вскочила с мест с кровожадным ревом. Мы вскочили вместе со всеми. Сэйди заслоняла себе рот ладонями.

Тайгер загнал Кейса в один из нейтральных углов и молотил его справа и слева. Я увидел, что Кейс подплывает; я увидел, что свет гаснет в его глазах. Еще один левый хук — или тот прямой пушечный выстрел правой — и они закроются.

— ВАЛИ ЕГО! — визжал пухленький любитель сигар. — ВАЛИ ЕГО, ДИКИ! ОТБЕЙ ЕМУ БАШКУ!

Тайгер ударил низко, ниже пояса. Наверное, непреднамеренно, но реф вмешался. Пока он отчитывал Тайгера за неспортивный удар, я внимательно смотрел, каким образом Кейс воспользуется временной передышкой. И заметил, как что-то вынырнуло на его лице, такое, что я узнал. Это самое выражение я видел на лице у Ли в тот день, когда он задавал перцу Марине за расстегнутый зиппер у нее на юбке. Выражение это возникло в тот момент, когда Марина в ответ сначала насела на него с обвинениями, что он привез ее с ребенком в этот «свиинюшник», а потом еще и покрутила пальцем себе возле уха, показывая «дурноватого».

Вдруг и сразу это перестало быть для Тома Кейса просто отработкой гонорара.

Рефери отступил в сторону. Тайгер бросился вперед, но на этот раз Кейси выступил ему навстречу. То, что произошло в следующие двадцать секунд, было самым напряженным, самым увлекательным зрелищем, которое я когда-либо наблюдал из зала. Эти двое просто стояли нос к носу, нанося удары друг другу в лицо, в грудь, в плечи, в живот. Никаких уклонений, приседаний или элегантных пританцовываний. Это были два быка на пастбище. Со сломанного носа у Кейса хлынула кровь. Нижняя губа Тайгера, стукнувшись ему об зубы, лопнула; кровь лилась по обеим сторонам его подбородка, делая его похожим на вампира только что после вкусного обеда.

Весь зал был на ногах и кричал. Сэйди прыгала. С нее скатилась, приоткрыв истерзанную щеку, шляпка. Она этого не замечала. Да и никто рядом тоже. На больших экранах в полном разгаре шла Третья мировая война.

Кейс наклонил голову, чтобы принять один из тех реактивных ударов, и я увидел гримасу на лице Тайгера, когда его кулак столкнулся с твердой костью. Он сделал шаг назад, и Кейс влепил монструозный апперкот. Тайгер отвернул голову, избежав самого плохого, но изо рта у него вылетел и покатился по полу загубник.

Кейс тронулся вперед, работая без перерыва то левой то правой. Ни какого артистизма не было в тех его ударах, только дикая, злая жажда. Тайгер пошел на попятную, перецепился о собственную ступню и упал. Кейс застыл над ним, явно не зная, что ему делать дальше или, вероятно, не уверенный даже, где он сейчас находится. В конце концов, краем глаза он заметил горячие сигналы тренера и двинулся назад в свой угол.

На счет четыре Тайгер встал на колено. На шесть он уже стоял на ногах. После обязательного счета восемь бой возобновился. Я взглянул на большие часы в уголке экрана и увидел, что до конца раунда остается пятнадцать секунд.

«Маловато, маловато времени».

Кейс поплелся вперед. Тайгер выкинул этот свой убойный хук. Кейс отклонил голову в сторону, и когда кулак в перчатке промчался мимо его лица, сам ударил правой. На этот раз лицо Дика Тайгера скорчило гримасу, и когда он упал, то уже не смог подняться.

Пухленький человечек посмотрел на сжеванные остатки своей сигары и бросил ее на пол:

— Иисус рыдал бы!

— Ага, — чирикнула Сэйди, нацепляя вновь свою федору на голову тем, якобы небрежным, манером. — Над стопкой блинов с черникой, еще и апостолы приговаривали бы, что лучшего никогда не пробовали! А теперь платите!

Когда мы наконец-то приехали в Джоди, 29 августа перешло в 30 августа, но оба мы были слишком возбужденными, чтобы спать. Мы занимались любовью, а потом пошли в кухню и ели пирог, раздетые.

— Ну? — спросил я. — Что скажешь?

— Что я никогда больше не пойду на боксерский поединок. Это сплошное кровавое побоище. А я подскакивала, кричала в запале вместе со всеми. Несколько секунд — а может, и целую минуту — мне хотелось, чтобы Кейс убил этого танцующего всего из себя такого денди. А потом едва дождалась, пока мы вернемся сюда, чтобы прыгнуть с тобой в кровать. Это не любовь у нас была только что. Это было выгорание.

Я не произнес ничего. Иногда просто незачем говорить.

Она потянулась над столом, сняла у меня с подбородка крошку и положила мне в рот.

— Скажи мне, что это не ненависть.

— Что именно?

— Причина, из-за которой ты считаешь, что тебе нужно остановить этого человека самому. — Она увидела, что я уже открываю рот и подняла руку, останавливая. — Я слышала все, что ты говорил, все твои доводы, но тебе нужно мне сказать сейчас, что это реальные доводы, а не то, что я увидела в глазах этого Кейса, когда Тайгер ударил его ниже пояса. Я могу тебя любить как мужчину и могу любить тебя как героя — думаю, так, хотя по некоторым причинам это мне кажется более трудным, — но мне не кажется, что я могу любить беспредельщика.

Я вспомнил, как Ли смотрел на свою жену, когда не злился на нее. Я припомнил тот разговор, который подслушал, когда он со своей дочуркой плескались в ванной. Я припомнил его слезы на автостанции, когда он держал на руках Джуни, зарывшись носом ей под подбородок, перед тем как самому отправиться в Новый Орлеан.

— Это не ненависть, — сказал я. — Я ощущаю по отношению к нему…

Я замер. Сэйди смотрела на меня.

— Жалость за загубленную жизнь. Но и к собаке, зараженной бешенством, тоже чувствую жалость. И это не останавливает перед тем, чтобы ее усыпить.

Она заглянула мне в глаза.

— Я снова тебя хочу. Но на этот раз у нас будет любовь, понимаешь? А не потому, что мы только что видели, как двое мужчин избивают насмерть один другого и наш победил.

— Хорошо, — сказал я. — Хорошо. Это хорошо.

Оно и было хорошо.

— Поглядите-ка, — произнесла дочь Фрэнка Фрати, когда я вошел в их ломбард в пятницу около полудня. — Это же тот самый мудрец в среде бокса с новоанглийским акцентом. — Подарив мне сияющую улыбку, она обернулась и позвала. — Паап! Здесь твой человек Тома Кейса!

Неспешно вышел Фрати.

— Поздравляю вас, мистер Эмберсон, — произнес он. — Явились большой, как жизнь, и красивый, как Сатана в субботний вечер. Могу поспорить, в этот замечательный день вы чувствуете себя с горящими глазами и распушенным хвостом, разве нет?

— Конечно, — ответил я. — Почему бы и нет? Я же попал.

— Это я попал. — Из заднего кармана своих широких габардиновых слаксов он достал коричневый конверт, немного больший, чем стандартный. — Две тысячи. Не стыдитесь, сосчитайте.

— Все хорошо, — ответил я. — Я вам верю.

Он уже было подал мне конверт, и потом одернул руку и похлопал себя им по подбородку. Его синие глаза, выцветшие, тем не менее, цепкие, измерили меня сверху донизу и назад.

— Желаете увеличить эту сумму? Наступает футбольный сезон и Мировая серия.

— Я ничего не понимаю в футболе, да и серия с «Янки» и «Доджерами»[622] меня не очень интересует. Давайте конверт.

Он подал.

— Приятно было иметь с вами дело, — произнес я и быстро вышел. Я чувствовал, что они не сводят с меня глаз, и пережил очень неприятное дежавю. Но истолковать себе происхождение этого чувства я не смог. Я сел в машину с надеждой, что никогда больше не буду вынужден возвратиться в эту части Форт-Уорта. Или на Гринвил-авеню в Далласе. Или делать ставку у любого букмекера по фамилии Фрати.

Так я загадал три желания, и все три осуществились.

Следующую остановку я назначил себе в доме № 214 на Западной Нили-стрит. Я позвонил по телефону хозяину и сказал ему, что август у меня там последний месяц. Он старался меня отговорить, уверяя, что ему редко попадаются такие хорошие квартиранты, как я. Наверное, это и в самом деле было так — ни разу относительно меня не спрашивалась полиция, а по соседству они появлялись ой как часто, особенно по уик-эндам, — но я подозревал, что причина скорее состояла в большом количестве квартир и недостатке любых квартирантов. Даллас переживал очередную из своих периодических депрессий.

По дороге я заехал в «Первый зерновой банк», где пополнил свой счет на полученные от Фрати две тысячи. Удачный ход. Позже — намного позже — я понял, что, если бы повез их с собой на Нили-стрит, я бы их наверняка потерял.

По плану я собирался окончательно обыскать все четыре комнаты, не осталось ли там чего-то моего, обращая особое внимание на те мистические уголки, куда прячутся всякие вещи: под диванными подушками, под кроватью, за ящиками бюро. И, конечно же, я заберу свой револьвер. Он нужен мне, чтобы завершить дело с Ли. Теперь я уже окончательно решил его убить, едва лишь он вернется в Даллас и у меня появится возможность. А тем временем я хотел позаботиться, чтобы там не осталось ни одного следа Джорджа Эмберсона.

С приближением к Нили-стрит ощущение замкнутости во временной эхо-камере чрезвычайно усилилось. Я не переставал думать о двух Фрати, одного с женой по имени Марджори, а второго с дочкой по имени Ванда.

Марджори: «Речь идет о том, чтобы сделать ставки, если нормальным языком?»

Ванда: «Если полежать и подумать, речь идет о ставках?»

Марджори: «Я Джон Эдгар Гувер, сынок».

Ванда: «Я шеф полиции Далласа Джесс Карри».

Ну и что? Просто отголосок, вот и все. Гармония. Побочный эффект путешествия через время.

А, тем не менее, тревожный звон начал бухать в глубине моей головы, а когда я завернул на Нили-стрит, его буханье всплыло на поверхность. История повторяется, прошлое гармонизируется, от этого и все эти мои ощущения…но не только от этого. Когда я заворачивал на подъездную аллею дома, в котором Ли разрабатывал свой недалекий план покушения на генерала Эдвина Уокера, я уже буквально слышал этот тревожный звон. Так как он теперь уже бухал очень близко. Он теперь бил так, что гудело.

Акива Рот на матче, но не один. С ним вместе эффектная куколка в очках а-ля Гарбо и норковой горжетке. Август в Далласе не тот сезон, чтобы одевать на себя меха, но в зале работал мощный кондиционер и — как это говорят в моем времени — иногда хочется прибавить себе значения.

«Убрать темные очки. Убрать горжетку. Что у нас есть?»

Какую-то минуту, пока я сидел в машине, слушая, как стучит остывающий двигатель, мне не являлось ничего. А потом я понял: если заменить норковую горжетку блузкой «Шип-н-Шор», я получу Ванду Фрати.

Чез Фрати из Дерри натравил на меня Билла Теркотта. Эта мысль даже вынырнула в моем мозгу… но я ее тогда отогнал. Глупая мысль.

Кого натравил на меня Фрэнк Фрати с Форт-Уорта? Конечно, он знает Акиву Рота из «Финансового обеспечения»; Рот, наконец, бой-френд его дочери.

Вдруг мне захотелось достать свой револьвер, захотелось достать его как можно скорее.

Я вылез из «Шеви» и забежал на крыльцо с ключами в руке. Я выбирал на связке нужный ключ, когда из-за угла Хейнз-авеню на полном газу выскочил фургон и, выехав левыми колесами на бордюр, с хрустом застыл перед домом № 214.

Я огляделся вокруг. Не увидел никого. Улица была пустой. В поле зрения не было ни одного хоть какого-то разини, которому можно было бы позвать о помощи. Не говоря уже о копах.

Я всунул нужный ключ в замок и повернул, думая, что запрусь изнутри от них, кем бы они ни были, и вызову копов по телефону. Внутри я почувствовал горячий застоявшийся дух пустого помещения и вспомнил, что здесь теперь нет телефона.

Через лужайку бежали упитанные парни. Трое. Один держал в руке короткий обрезок трубы, похоже, чем-то обмотанный.

Нет, на самом деле их там оказалось достаточно для игры в бридж. Четвертым был Акива Рот, и он не бежал. Он неспешно шел по дорожке с руками в карманах и беззаботной улыбкой на лице.

Я захлопнул дверь. Я схватился за винт задвижки. Я уже почти успел, но нет, дверь распахнулась. Я бросился в спальню и преодолел половину пути.

Двое из громил Рота потянули меня в кухню. Третьим был тот, с трубой. Труба была обмотана полосками темного фетра. Я это увидел, когда он аккуратно положил ее на стол, за которым я съел много вкусных обедов. Он натянул перчатки из желтой кожи.

Рот стоял, прислонившись к косяку, с той же беззаботной улыбкой.

— У Эдуардо Гутьерэса сифилис, — сообщил он. — Добрался уже и до мозга. Через восемнадцать месяцев он будет мер'вый, но знаешь шо? Ему на это чихать. Он верит, шо вернется арабским эмиром или шо кто знает каким дерьмом. Как 'ебе 'акое, а?

Реагирование на алогичные сентенции — во время коктейльных вечеринок, в общественном транспорте, в очереди за билетами в кино — само по себе рискованное дело, но особенно тяжело угадать, что ответить, когда тебя держат двое, а третий вот-вот начнет бить. Итак, я не произнес ничего.

— Проблема в том, шо он забрал себе в голову еще и тебя. Ты выигрывал ставки, которые не должен был выигрывать. Иногда ты проигрывал, но Эдди Г. словно ополоумел, так как считает, шо ты их проигрывал умышленно. Воображаешь? А потом ты сорвал большой куш с Дерби, и он решил, шо ты, ну, не знаю я. Телепат какой-то херов, или шо, типа видишь будущее. Ты знаешь, шо он сжег твой дом?

Я не произнес ничего.

— А потом, — продолжил Рот, — когда те червячки уже по-настоящему начали выедать ему мозг, он начал думать, шо ты оборотень какой-то или черт. Он пустил молву по всему Югу, по Западу, по Среднему Западу. «Найдите такого-сякого Эмберсона и замочите его. Убейте. Тот парень не людского рода. Я это слышал, но не обратил сначала внимания. А теперь взгляните на меня, больного, умирающего. И это все им сделано. Так как он оборотень, или черт, или ще кто знает какое дерьмо». Взбесился, догоняешь? Куку на муку.

Я не произнес ничего.

— Карма, что-то мне кажется, что наш приятель Джордж меня не слушает. Похоже, шо он задремал. Ну-ка звякни ему, пусть проснется.

Не хуже, чем Том Кейс, мужчина в желтых сыромятных перчатках, выстрелив прямо от бедра, попал апперкотом мне в левую половину лица. В голове взорвалась боль, и несколько минут все с той стороны мне виделось через пурпурную мглу.

— О'кей, теперь у тебя немного более бодрый вид, — сказал Рот. — Итак, на чем я остановился? О, вспомнил. Как ты превратился в личную страшилку Эдди Г. Это из-за его сифы, мы все это понимаем. Не было бы тебя, была бы какая-то собака из соседней парикмахерской. Или какая-нибудь девка, которая мучительно прищемила ему яйца, когда дрочила ему в переулке, еще шестнадцатилетнему. Он иногда собственного адреса не помнит, должен кого-то звать, чтобы его домой отвели. Печально, не так ли? Это все те черви в его голове. Но все ему идут на уступки, так как Эдди всегда был хорошим парнем. Он мог такой анекдот проплести, шо ты до слез обрыгочешься. Никто не верил, шо ты на самом деле существуешь. И вдруг персональная страшилка Эдди Г. нарисовывается в Далласе, в моем офисе. И что же происходит? Страшилка ставит на то, шо «Пираты» побьют «Янки», когда всем известно, шо такого быть не может, да еще и в семи играх, когда все знают, шо серия столько не продлится[623].

— Просто удача, — сказал я. Голос прозвучал хрипло, так как левая половина лица уже распухала. — Импульсивное навеяние.

— Это просто тупость, а за тупость всегда надо платить. Карно, а ну-ка захерачь этого тупого сукиного сына.

— Нет! — попросил я. — Прошу, не делайте этого!

Карно улыбнулся, словно услышал что-то забавное, схватил со стола обмотанную фетром трубу и захерачил мне по левому колену. Я услышал, будто что-то там, внизу, треснуло. Звук такой, как если кто-то хрустит своими пальцами. Боль невыразимая. Подавив вопль, я осел в руках тех двоих, которые меня держали. Они поддернули меня вновь вверх.

Рот стоял в косяке, руки в карманах, с той же беззаботной улыбкой на лице.

— О'кей. Законно. Там, кстати, распухнет. Ты не поверишь, как сильно распухнет. И чего стыдится, ты сам себе это купил, сам заплатил и вот теперь имеешь. Конечно, это просто факты, мэм, ничего кроме фактов.[624]

Громилы рассмеялись.

— Факт, шо в таком прикиде, как тот, шо был на тебе в тот день, когда ты зашел в мой офис, никто не делает таких ставок. Для пацика, одетого так, как тогда был одет ты, убойная ставка — это две пятерки, больше всего — пара десяток. Но «Пираты» победили, это тоже факт. И я начинаю думать, шо Эдди Г. где-то прав. Не то шо ты какой-то там черт, или оборотень, или какой-то экстрасенсорный трюкач, ничего подобного, но, скажем, если ты знаешь кого-то, кто знает кое-что? Скажем, как забашлять где надо, чтобы «Пираты» выиграли всю семерку?

— Никто не отважится на договорную игру в бейсболе, Рот. Никто после скандала «Черных носков» 1919 года. Ты, как букмекер, должен был бы это знать[625].

Он поднял брови вверх.

— Ты знаешь мое имя! Ой-ой, может, ты и в самом деле экстрасенс. Но я не могу тратить на тебя целый день.

Словно в подтверждение последних слов, он посмотрел на свои часы. Те были большими, громоздкими, наверное, «Ролекс».

— Я хотел посмотреть, где ты живешь, когда ты тогда являлся за деньгами, но ты пальцем прикрыл свой адрес. Ну и хорошо. Много кто так делает. Я решил, пусть так и будет. Мо’, над’ было послать пару парней, что бы выбили из тебя дерьмо, или совсем прибили, чтобы у Эдди Г. ум — или шо там от него осталось — успокоился? Только потому, шо какой-то пацик чудно выиграл, лишив меня двенадцати сотен? На хер, чего Эдди Г. не знает, то его не волнует. Кроме того, убери я тебя, он начал бы думать про шото другое. Скажем, шо Генри Форд был Анни Христосом или еще о кто знает каком дерьме. Карно, он вновь меня не слушает, а меня это бесит.

Карно влепил трубой мне по корпусу. Удар парализующей силы попал ниже ребер. Боль, сначала зудящая, пошла в рост, разгорелась во мне горящей кометой.

— Больно, не так ли? — спросил Карно. — Аж до коленки той достает, правда?

— Кажется, ты мне что-то порвал, — произнес я. Услышав звук охрипшей паровой машины, я понял, что это я так хекаю.

— Я, бля, надеюсь, шо так и есть, — сказал Рот. — Я тебя отпустил, ты, дурбецало! Я, бля, тебя отпустил! Я о тебе забыл! А ты потом нарисовываешься у Фрэнка в Форт-Уорте, чтобы сыграть на бой Кейси-Тайгер. И вновь тотже самый почерк — большая ставка на неудачника, чтобы взять наибольший коэффициент. На этот раз, сука, ты предусмотрел даже конкретный раунд. Короче, вот шо будет дальше, дружище: ты мне рассказываешь, откуда ты все знал. Если так, я делаю с тебя несколько снимков в этом виде и Эдди Г. отомщен. Он знает, шо не может получить тебя мертвого, так как Карлос сказал ему нет, а Карлос единственный, кого он слушается, даже сейчас. Но когда он увидит какое из тебя месиво… но где там, пока шо на тебе совсем не видно, шо ты попал под крутой замес. Ну-ка замеси его еще, Карно. Личико теперь.

И, пока двое меня держали, Карно обработал мое лицо. Сломал мне нос, запечатал левый глаз, выбил несколько зубов и отверткой разорвал левую щеку. Я еще успел подумать: «Или я сейчас упаду в обморок, или они меня убьют, в любом случае боль прекратится». Но я не упал в обморок, а Карно в какой-то момент остановился. Он тяжело дышал, его желтые рукавчики были забрызганы красным. Солнце заглянуло в кухонные окна, пуская веселые полосы по выцветшему линолеуму.

— Это уже лучше, — сказал Рот. — Карно, принеси из фургона «Полароид». И поторопись. Я хочу уже закончить.

Перед тем как уйти, Карно снял с себя перчатки и положил на стол рядом с трубой. Фетровые полоски на ней кое-где отстали. Пропитались кровью. Лицо у меня горело, но хуже было животу. Оттуда не переставал расползаться жар. Что-то очень нехорошее происходило там.

— И еще разок, Эмберсон. Откуда ты знал о договорняках? Кто тебе говорил? Правду.

— Это просто догадки, — я старался уверить себя, что говорю, словно человек с сильной простудой. Но напрасно. Я говорил голосом того, из кого только что выбили все дерьмо.

Он подхватил трубу и начал похлопывать ею себе по рыхлой ладони.

— Кто тебе говорил, ты, сракоротый?

— Никто. Гутьерэс прав. Я черт, а черти видят будущее.

— Ты теряешь шансы.

— Ванда слишком для тебя высокая, Рот. И слишком худая. Ты, когда сверху нее, похож, наверное, на жабу, которая пытается трахнуть треску. Или, может…

Его беззаботное лицо исказила злость. Трансформация была полной, и состоялась она быстрее, чем за секунду. Он ударил трубой мне в голову. Я успел поднять левую руку и услышал, как она треснула, словно покрытая толстым слоем льда березовая ветка. На этот раз, когда я подался, его громилы разрешили мне упасть на пол.

— Ёбаный умник, как я ненавижу таких ёбаных умников.

Слова долетели словно из дальней дали. Или с высоченной высоты. Или и так, и так. Я уже было приготовился потерять сознание, и с благодарностью этого ожидал. Но у меня еще оставалось достаточно света в глазах, чтобы увидеть, как вернулся Карно с фотокамерой «Полароид». Большая, громоздкая вещь, такая, из которой объектив выезжает аккордеоном[626].

— Переверните его, — приказал Рот. — Покажите с красивой стороны. — Громилы взялись за меня, Карно вручил камеру Роту, а тот ему отдал трубу. Потом Рот приложил себе к лицу камеру и произнес: — Сейчас вылетит птичка, ты, ёбаный выблядок. Первый снимок для Эдди Г…

Блым.

— …а это для моей личной коллекции, которой я пока шо не имею, но которую теперь могу начать…

Блым.

— …а это для тебя. Чтобы помнил, шо когда серьезные люди о чем-то спрашивают, надо отвечать.

Блым.

Он выдернул из фотоаппарата третий снимок и бросил его в мою сторону. Тот приземлился у меня возле левой ладони… на которую Рот тут же наступил. Хрустнули косточки. Я заскулил, поддернув раздавленную ладонь к груди. Он, вероятно, сломал мне, по меньшей мере, один палец, а то и целых три.

— Не забудь через шестьдесят секунд снять защитную пленку, а то фото выйдет передержанное. Если очухаешься, конечно.

— А вы не хотите его ще немного подопрашивать сейчас, когда он уже прилично размяк? — спросил Карно.

— Ты смеешься? Взгляни на него. Он собственного имени больше не помнит. Да хер с ним. — Он уже начал было отворачиваться, и вдруг вновь повернулся ко мне. — Эй, сракоротый. Держи еще на память.

И тогда он меня ударил в голову чем-то, что мне показалось ботинком со стальным носаком. Мой взор затопило взрывом фейерверка. И когда мой затылок встретился с деревянным полом, меня не стало.

Я не думаю, что находился без сознания очень долго, так как солнечные полосы на линолеуме, казалось, не изменили своего направления. Во рту чувствовался привкус меди. Вместе с обломками зуба я выплюнул на пол полутвердый сгусток крови и попробовал подняться на ноги. Для этого я должен был уцелевшей рукой схватиться сначала за один из кухонных стульев, потом за стол (который едва не завалился на меня), но вообще-то это оказалось более легким делом, чем я ожидал. Левой ноги я не чувствовал, и брюки у меня стали тесноватыми от колена, которое, как и было обещано, уже распухло, но я думал, что могло быть и намного хуже.

Я взглянул в окно, чтобы убедиться, что фургон уехал, а потом отправился в медленное, хромое путешествие к спальне. Сердце мягко и тяжело билось в груди. Каждый его удар отзывался стоном в сломанном носу и дрожью в распухшей левой половине моего лица, где, наверное, тоже была сломана лицевая кость. Боль гудела и в затылке. Шея затекла.

«Могло быть хуже, — напоминал я себе, хромая в спальню. — Ты же на своих ногах, разве нет? Только достань револьвер, положи его в бардачок и транспортируй себя в больницу скорой помощи. Вообще с тобой все хорошо. Вероятно, тебе лучше, чем Дику Тайгеру было сегодня утром».

Мне удавалось повторять это себе, пока я не протянул руку к верхней полке шкафа. А когда это сделал, что-то сначала дернулось в моих кишках…а потом будто покатилось. Подавленное жжение, которое концентрировалось в левой стороне, вспыхнуло, словно костер, в который ливанули бензин. Я дотронулся подушками пальцев до рукояти револьвера, перевернул его рубом, просунул большой палец в спусковую скобу и снял его с полки. Револьвер стукнулся об пол и отскочил вглубь спальни.

«Наверное, даже незаряженный». Я наклонился за ним. Левое колено ойкнуло и не выдержало. Я упал вниз, и боль в животе взорвалась вновь. Но я все-таки добрался до револьвера и крутанул барабан. Тот был заряжен. Целиком и полностью. Я положил револьвер в карман и попробовал поползти назад в кухню, но очень болело колено. И в голове боль усилилась, начала расправлять темные щупальца со своей пещеры у меня над затылком.

Я был в состоянии, делая движения, будто плыву, добраться на животе к кровати. Оказавшись там, я, при помощи правой руки и правой ноги, сумел встать. Левая нога меня держала, но колено на ней не гнулось. Я должен был убираться оттуда, и побыстрее.

Наверное, вид у меня был, как у хромого Честера из «Порохового дыма», когда тот ковылял из спальни, через кухню и к парадной двери, которая стояла распахнутой, только щепки торчали вокруг замка. Я помню даже, как мысленно произнес: «Мистер Диллон, мистер Диллон, тут не все благополучно в „Высокой виселице“». [627]

Я выбрался на крыльцо и, хватаясь за поручень правой рукой, крабом двинулся вниз. Там было всего лишь четыре ступеньки, но боль в голове крепчала, как только я преодолевал очередную из них. Похоже, было, я потерял периферийное зрение, что было нехорошо. Я пытался повернуть голову, чтобы увидеть свой «Шевроле», но шея отказалась меня слушаться. Однако я сумел, шаркая, сделать разворот всем телом, и когда машина попала в мое поле зрения, я понял, что езда для меня за границами возможностей. Даже открыть дверцу и положить револьвер в бардачок будет невозможно: наклон вновь вызовет боль, и жар у меня в боку вспыхнет с новой силой.

Я вынул из кармана «полицейский специальный» и возвратился к крыльцу. Держась за поручни, я засунул револьвер под ступеньки. Здесь ему будет пока что лучше. Я выпрямился и медленно побрел по дорожке на улицу. «Детскими шагами, — напоминал я себе. — Маленькими детскими шажками».

На велосипедах подплывали двое мальчишек. Я пытался сказать им, что нуждаюсь в помощи, но мое распухшее горло смогло выдать только сухое «гххагххх». Ребята переглянулись, быстрее нажали на педали и объехали меня.

Я развернулся направо (с распухшим коленом поворот налево казался мне очень неприглядной идеей) и, пошатываясь, тронулся по тротуару. Поле зрения не переставало сужаться; теперь я глядел, словно через амбразуру или из жерла какого-нибудь туннеля. Это на мгновение заставило меня вспомнить ту поваленную дымовую трубу на литейке Китченера, в Дерри.

«Добраться до Хейнз-авеню, — приказывал я себе. — Там не так пусто, есть какое-то движение. Тебе нужно добраться хоть туда».

А двигался ли я в сторону Хейнз-авеню, или от нее? Я не помнил. Видимый мир сжался в единый четкий круг диаметром шесть дюймов. Голова у меня раскалывалась; в желудке пылал лесной пожар. Когда я упал, мне это представилось замедленной съемкой, а тротуар мне показался мягким, как пуховая подушка.

Прежде чем я успел потерять сознание, я почувствовал, как меня чем-то ткнуло. Чем-то твердым, металлическим. Скрипучий, словно заржавевший голос милях в восьми или десяти надо мной произнес:

— Ты! Ты! Парень! Что с тобой, тебе плохо?

Я перевернулся. Это отобрало последние силы, которые у меня еще оставались, но я все-таки смог. Надо мной башней возвышалась та пожилая женщина, которая назвала меня трусом, когда я отказался вмешиваться в скандал между Ли и Мариной в «День Расстегнутого Зиппера». Это должно было быть именно в тот день, августовская жара или не августовская жара, а она вновь была одета в одну и ту же ночную рубашку из розовой байки и прошитый ватный жакет поверх нее. Поскольку, наверное, в остатке моего ума все еще крутилась тема бокса, ее вздыбленные волосы, вместо Эльзы Ланчестер, сегодня мне напомнили Дона Кинга[628]. Ткнула она меня одной из передних ножек своих ходунков.

— Обожемойродненький, — произнесла она. — Кто же тебя так избил?

Это была длинная история, и я не мог ее рассказать. Тьма сжималась, а я ей был рад, так как боль в моей голове меня убивала. «Эл заработал себе рак легких, — думал я. — А я себе заработал Акиву Рота. В любом случае игра окончена. Оззи побеждает».

Да и что я мог сделать.

Собрав все силы, я заговорил с лицом надо мной, единственным четким объектом в охватывающей меня тьме: «Позвоните… девять-один-один».

— Что это такое?

Конечно же, она не знала. Девять-один-один еще не выдумали. Я продержался как раз достаточно, чтобы сделать еще одну попытку:

— Скорую помощь.

Думаю, я повторил это еще раз, хотя и не уверен. И тогда меня уже поглотила тьма.

Я задумывался, кто же именно украл мою машину, дети или кто-то из громил Рота. И когда это произошло? В любом случае, воры ее не разбили и не разобрали; Дик Симонс забрал ее со штрафплощадки Далласского департамента полиции через неделю. Она была в гораздо лучшем состоянии, чем я.

Странствие через время преисполнено ироничных парадоксов.

Раздел 26

В следующие одиннадцать недель я вновь жил двумя жизнями. Одна была тем, о чем я представление почти не имел — моя внешняя жизнь, — а в другую я был уж слишком погруженным. Внутренняя, в которой мне часто являлся мистер Желтая Карточка.

Во внешней жизни леди с ходунками (Альберта Хичинсон; Сэйди ее посетила, привезла ей букет цветов) стояла надо мной на тротуаре и кричала, пока какой-то сосед не вышел, увидел, что происходит, и вызвал «скорую помощь», которая отправила меня в Паркленд. Там меня лечил доктор Малколм Перри, который потом будет лечить Джона Кеннеди и Ли Освальда, когда они будут лежать при смерти. Со мной ему повезло больше, хотя граница тоже была близко.

У меня были сломаны зубы, сломан нос, сломана лицевая кость, раздроблено левое колено, сломана левая рука, вывихнуты пальцы и множественные внутренние травмы живота. Также у меня была черепно-мозговая травма, и это беспокоило Перри больше всего.

Мне рассказывали потом, что, когда мне пальпировали живот, я пришел в чувство и дико завыл, но сам я этого не помню. Мне вставили катетер и немедленно из меня, как это говорят комментаторы боксерских матчей, «потек кларет». Внутренние органы сначала находились на своих местах, а потом начали перемещаться. Мне сделали полный анализ крови, подвергли проверке ее на совместимость, а потом влили четыре дозы крови… которую, как мне потом рассказала Сэйди, раз в сто госпиталю возместили жители Джоди во время донорской акции в конце сентября. Ей приходилось рассказывать мне все по несколько раз, так как я забывал. Меня готовили к операции на брюшной полости, но сначала должны были сделать спинномозговую пункцию, провести неврологические консультации — в Стране Было нет таких вещей, как компьютерная томография и МРТ.

Также я потом узнал, что у меня состоялся разговор с двумя медсестрами, которые готовили меня к пункции. Я рассказал им, что у моей жены проблемы с алкоголем. Одна из них сказала, что это очень плохо, и спросила, как ее зовут. Я им сказал, что она рыбка и ее зовут Ванда, и радостно захохотал[629]. А потом вновь потерял сознание.

Селезенка у меня оказалась ни к черту не годной. Ее удалили.

Я все еще находился в отключке, моя селезенка пошла туда, куда идут уже негодные, но не крайне необходимые органы, а тем временем меня передали ортопедам. Они наложили мне шину на руку, а сломанную ногу запечатали в гипс. Немало людей в последующие недели оставили на нем свои автографы. Иногда я узнавал имена, по-большей части нет.

Меня держали на седативах, с зафиксированной головой, в кровати, задранной точно на тридцать градусов. Фенобарбиталом меня угощали не потому, что я якобы был в сознании (хотя Сэйди говорила, иногда я что-то бормотал), а потому, что боялись, чтобы я, вдруг очухавшись, не нанес сам себе новых травм. Короче говоря, Перри и другие врачи (Эллиртон также регулярно наведывался, наблюдая, как я прогрессирую) вели себя с моей башкой, словно с не разорвавшейвся бомбой.

Я и сегодня не очень себе соображаю, какая разница между гемоглобином и гематокритом, но они у меня начали возвращаться к нормальному уровню и все этому были рады. Мне через три дня сделали еще одну пункцию. Эта показала следы старой крови, а когда речь идет о пункции, старая считается лучшей, чем новая. Это свидетельствовало о том, что я пережил серьезную травму мозга, но все-таки можно отказаться от сверления в моем черепе трепанационной дыры, рискованной процедуры, учитывая те битвы, которые вело мое тело на других фронтах.

Но прошлое сопротивляется, оно защищается от изменений. Через пять дней после моего попадания в больницу плоть вокруг разреза, через который мне удалили селезенку, покраснела и стала горячей. На следующий день разрез раскрылся, и меня откинуло в горячку. Мое состояние, которое после второй пункции из критического переименовали в серьезное, вновь отбросилось к критическому. Судя из моей медкарты, я находился «по назначению доктора Перри под наркозом в состоянии минимальной восприимчивости».

Седьмого сентября я ненадолго проснулся. Так мне, по крайней мере, рассказывали. Какая-то женщина, красивая, не смотря на ее шрамы на лице, и какой-то пожилой мужчина с ковбойской шляпой на коленях сидел возле моей кровати.

— Ты знаешь, как тебя звать? — спросила женщина.

— Разорвать, — ответил я. — А фамилия Лопнуть.

Мистер ДЖЕЙК-ДЖОРДЖ-РАЗОРВАТЬ-ЭППИНГ-ЭМБЕРСОН провел в Паркленде семь недель, прежде чем его перевезли в реабилитационный центр — небольшой жилой комплекс для ослабленных людей — на северной окраине Далласа. Все те семь недель из-за инфекции, которая завелась в том уголке, где раньше жила моя селезенка, я пролежал под капельницей с антибиотиками. Шину на сломанной руке мне заменили длинной гипсовой повязкой, которую тоже покрывали имена людей, которых я не помнил. Незадолго перед переездом в реабилитационный центр «Эдемские сады» я повысился в статусе до короткого гипса на руке. Приблизительно в то же самое время мое колено, стараясь возвратить ему мобильность, начали мучить физиотерапевты. Мне рассказывали, что я много кричал, хотя сам я этого не помню.

Малколм Перри с остальным персоналом Паркленде спасли мне жизнь, у меня нет в этом никаких сомнений. Также они сделали мне не умышленный и не желательный подарок, который я повез с собой в «Эдемские сады». Это была вторичная инфекция, вызванная антибиотиками, которыми бомбардировали мой организм ради подавления первичной. У меня остались туманные воспоминания о том, как я блевал, как чуть ли не целыми днями не слезал жопой с постельной утки. Припоминаю, думал в какой-то момент: «Мне нужно поехать в аптеку Дерри, к мистеру Кину. Мне нужен каопектат». Но кто такой мистер Кин, и где это Дерри?

Меня выпустили из госпиталя, когда во мне вновь начала держаться пища, но диарея прекратилась уже после того, как я две недели прожил в «Эдемских садах». Тогда уже приближался конец октября. Сэйди (обычно я помнил ее имя) принесла мне бумажную тыкву с фонариком внутри. Это запомнилось очень четко, так как я, увидев ее, закричал. Это были вопли кого-то, кто не может вспомнить что-то жизненно важное.

— Что? — спросила она меня. — Что с тобой, милый? Что-то плохое? Это из-за Кеннеди? Это что-то, что касается Кеннеди?

— Он их всех поубивает кувалдой, — закричал я ей. — В вечер Хэллоуина! Мне нужно его остановить!

— Кого? — схватила она меня за руку, лицо у нее было испуганное. — Кого остановить?

Но вспомнить я не сумел и просто заснул. Спал я много, и не только потому, что травма головы заживала медленно. Я был изможден, я был фактически призраком себя самого, бывшего. На тот день, когда я был избит, я весил сто восемьдесят пять фунтов. А когда меня выписали из госпиталя и поселили в «Эдемских садах», вес у меня был сто тридцать восемь фунтов[630].

Таким была внешняя жизнь Джейка Эппинга, человека, которого сначала хорошенько поломали, а потом он чуть не умер в больнице. Внутренняя жизнь проходила в черной тьме, которую пронизывали голоса и вспышки понимания, точно молнии: они ослепляли меня своей яркостью и угасали раньше, чем я мог разглядеть что-то большее, чем освещенный ими ландшафт. Преимущественно я находился в потерянном состоянии, тем не менее, изредка приходил в себя.

Находился весь разгоряченный от жара, и какая-то женщина кормила меня кусочками льда, и они на вкус были божественными. Это была ЖЕНЩИНА СО ШРАМОМ, иногда ее звали Сэйди.

Находился на унитазе в уголке комнаты, без единого понятия, как туда попал, выливая из себя чуть ли не галлоны жгучего водянистого дерьма, бок мой болел и гудел, мое колено рыдало. Помню свое желание, я мечтал, чтобы кто-нибудь меня убил.

Находился, стараясь вылезти из кровати, так как должен сделать что-то крайне важное. Мне казалось, судьба всего мира зависит от того, что мне нужно сделать. Там был МУЖЧИНА В КОВБОЙСКОЙ ШЛЯПЕ. Он меня поймал раньше, чем я успел упасть на пол, и помог вновь лечь в кровать. «Рано еще, сынок, — сказал он. — Ты еще очень слабый».

Находился болтал — или старался говорить — с парочкой полисменов в форме, которые пришли задать мне вопрос о моем избиении. На нагрудном знаке у одного из них было написано ТИППИТ. Я пытался сказать, что ему угрожает опасность. Пытался сказать, чтобы он берегся пятого ноября. Месяц был правильный, а число нет. Я не мог вспомнить правильную дату и начал в отчаянии бить себя по глупой голове. Копы переглянулись, удивленные. НЕ-ТИППИТ позвал сиделку. Медсестра появилась вместе с врачом, врач сделал мне укол, и я отплыл.

Находился, как я слушаю Сэйди, как она читает мне сначала «Джуда Незаметного», потом «Тесс д’Эбервил» [631]. Я эти истории знал, и услышать их вновь было приятно. В одном месте, слушая «Тесс», я кое-что вспомнил.

— Я заставил Тессику Келторп оставить нас в покое.

Сэйди подняла глаза от книжки:

— Ты имеешь ввиду Джессику? Джессику Келтроп? Ты заставил? Как? Ты помнишь?

Но я забыл. Воспоминание уплыло прочь.

Находил себя, как я смотрю на Сэйди, как она стоит, смотрит через мое маленькое окно на дождь во дворе и плачет.

Но по-большей части я находился в потерянном состоянии.

МУЖЧИНА С КОВБОЙСКОЙ ШЛЯПОЙ был Диком, но однажды я подумал, что он мой дед, и это меня очень сильно напугало, так как дедушка Эппинг уже был мертв, и…

Эппинг, это же моя фамилия. Держись за это, приказывал я себе, но сначала мне это не удавалось.

Несколько раз меня посещала какая-то ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА С КРАСНОЙ ПОМАДОЙ. Иногда я думал, что ее зовут мисс Мими; иногда думал, что мисс Элли; а один раз был уверен, что это Айрин Раян, которая играла бабушку Клемпет в «Деревенщине из Беверли» [632]. Я ей сказал, что выбросил свой мобильник в ставок.

— Он теперь спит там с рыбами. А мне так бы хотелось, чтобы этот гад был сейчас у меня.

ЮНАЯ ПАРА приходила. Сэйди сказала:

— Посмотри, это Майк и Бобби Джилл.

Я произнес:

— Майк Коулсло.

ЮНОША сказал:

— Очень близко, мистер Э.

Он улыбался. А по щеке у него сползала слеза.

Позже, приезжая в «Эдемские сады», Сэйди и Дик обычно сидели со мной на диване. Сэйди брала меня за руку и спрашивала:

— Как его зовут, Джейк? Ты никогда не называл мне его имени. Как же мы сможем его остановить, если не знаем, кто он и где он должен быть?

Я сказал:

— Я его осалю. — Я старался изо всей силы. От этого у меня заболело в затылке, но я постарался еще сильнее: — Я его остановлю.

— Вы без нашей помощи и блохи не можете остановить, — сказал Дик.

Но Сэйди была мне очень дорога, а Дик слишком старым. Да и не должна была она ему об этом рассказывать, прежде всего. А впрочем, может, все нормально с этим, так как он ей на самом деле не поверил.

— Мистер Желтая Карточка остановит вас, если вы ввяжетесь, — сказал я. — Я единственный, кого он не может остановить.

— Кто это такой, мистер Желтая Карточка? — спросила Сэйди, наклоняясь ко мне, беря мои руки в свои.

— Я не помню, но он меня не может остановить, так как я не здешний.

Вот только он меня останавливал. Или не он, а что-то. Доктор Перри говорил, что моя амнезия не глубокая и временная, и он был прав… но лишь отчасти. Когда я силился припомнить что-то важное, у меня дико начинала болеть голова, хромая походка становилась совсем калечной, спотыкающейся, а зрение туманилось. Самой плохой была тенденция внезапно засыпать. Сэйди спросила у доктора Перри, не нарколепсия ли это. Он ответил, что, вероятно, нет, но я подумал, что у него обеспокоенное лицо.

— Он просыпается, если вы его позовете или встряхнете?

— Всегда, — сказала Сэйди.

— Это обычно случается, когда он расстроен, так как не смог чего-то вспомнить?

Сэйди подтвердила, что именно так.

— Тогда я почти уверен, что это пройдет так же, как проходит его амнезия.

Наконец — понемногу — мой внутренний мир начал смыкаться с внешним. Я уже знал, что я Джейкоб Эппинг, учитель, и каким-то образом я попал сюда из будущего, чтобы помешать убийству президента Кеннеди. Сначала я старался выбросить из головы эту идею, но слишком много я знал о другом времени, и эти знания не были надуманными. Это была реальная память. «Роллинг Стоунз», слушания в Сенате по поводу импичмента Клинтона, горящий Мировой Торговый Центр, Кристи, моя проблемная экс-жена.

Как-то вечером мы с Сэйди смотрели «Битву» [633] и я вдруг вспомнил, что я сделал с Фрэнком Даннингом.

— Сэйди, я застрелил человека, перед тем как приехать в Техас. Это было на кладбище. Он собирался убить всю свою семью.

Она смотрели на меня широко раскрытыми глазами, с разинутым ртом.

— Выключи телевизор, — попросил я. — Актеру, который играет сержанта Сондерза, не припоминаю его имени, отрежет голову винтом вертолета. Прошу, Сэйди, выключи телевизор.

Она послушалась, а потом опустилась на колени передо мной.

— Кто собирается убить Кеннеди? Где этот убийца в тот момент будет?

Я старался изо всех сил, я даже не заснул, но вспомнить не смог. Я проехал от Мэна до Флориды, это я помнил. В «Форде-Санлайнере», замечательный был автомобиль. Я поехал из Флориды в Новый Орлеан, а из Нью-Орлеана я приехал в Техас. Вспомнил, как, пересекая границу между штатами со скоростью семьдесят миль в час по шоссе № 20, я слушал по радио песню «Ангел земной, будешь ли ты моей» [634]. Я вспомнил щит с надписью: ТЕХАС ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС. И рекламный бигборд «БАР-Б-КЮ СОННИ», 27 миль. После этого обрыв пленки. Всплывали на поверхность и другие воспоминания, о моем учительстве, о жизни в Джоди. Ярчайшее, как мы танцуем с Сэйди, как лежим с ней в кровати в «Кендлвудских Бунгало». Сэйди мне сказала, что я жил также в Форт-Уорте и Далласе, но она не знает тамошних адресов; у нее били всего лишь два телефонных номера, которые больше не отвечали. Я также не знал, где я жил, хотя думал, что одно из тех мест где-то на Кадиллак-стрит. Она проверила по картам улиц и дорог и сказала, что ни в одном из этих городов нет Кадиллак-стрит.

Я теперь вспоминал много вещей, но, ни имени убийцы, ни того, где он будет находиться в момент покушения, вспомнить не мог. А что здесь странного? Прошлое скрывало это от меня. Сопротивляющееся прошлое.

— У убийцы есть ребенок, — сказал я. — Кажется, девочку зовут Эйприл[635].

— Джейк, я хочу кое-что спросить у тебя. Это тебя может страшно разозлить, но поскольку так много от этого зависит — судьба мира, как ты уверяешь, — мне нужно.

— Хорошо, спрашивай, — я не мог себе представить вопрос, который мог бы меня разозлить.

— Ты меня обманываешь?

— Нет, — ответил я. Это была правда. Тогда.

— Я сказала Дику, что нам надо позвонить по телефону в полицию. Он показал мне статью в «Морнинг Ньюс», там пишется, что уже зафиксировано свыше двух сотен угроз и доносов о потенциальных убийцах. Он говорит, что правые из Далласа и Форт-Уорта и левые из Сан-Антонио стараются взять на испуг Кеннеди, чтобы тот не приезжал в Техас. Он говорит, что далласская полиция все угрозы и доносы передает в ФБР, но никто не делает ничего. Он говорит, что есть всего лишь один человек, которого Эдгар Гувер ненавидит сильнее, чем Джона Кеннеди, и этот человек брат президента, Бобби Кеннеди.

Меня не очень интересовало, кого ненавидит Эдгар Гувер.

— Ты мне веришь?

— Да, — произнесла она, вздыхая. — А Вик Морроу в самом деле должен погибнуть?

О, именно так его зовут.

— Да.

— Во время съемок «Битвы»?

— Нет, какого-то другого фильма[636].

Она залилась слезами.

— Только ты не умирай, Джейк, прошу. Я так хочу, чтобы ты выздоровел.

Мне часто снились тяжелые сны. Места разнились — иногда это была безлюдная улица, похожая на Мэйн-стрит в Лисбон-Фолсе, иногда кладбище, на котором я застрелил Фрэнка Даннинга, иногда кухня Энди Каллема, асса игры в криббидж…но чаще всего снилась харчевня Эла Темплтона. Мы с ним сидели за столиком, а на нас смотрели фотографии с его Стены знаменитостей. Эл был больной — умирающий, — но глаза у него пылали живым огнем.

— Мистер Желтая Карточка — это персонификация сопротивляющегося прошлого, — говорил Эл. — Ты же сам это понимаешь, разве нет?

Да, я это понимал.

— Он надеялся, что ты умрешь от избиения, а ты выжил. Он думал, ты умрешь от инфекций, а ты живой. Теперь он блокирует твою память — жизненно важные воспоминания, — так как понимает, что это его последняя надежда тебя остановить.

— Как он может это делать? Он же мертвый.

Эл покачал головой.

— Нет, это я мертвый.

— Кто он такой? Что он такое? И как он мог вновь ожить? Он же перерезал себе горло, и его карточка стала черной! Я это собственными глазами видел!

— Не имею понятия, дружище. Знаю лишь, что он тебя остановить не сможет, если ты откажешься останавливаться. Тебе нужно добраться до своей памяти.

— Тогда помоги мне! — крикнул я, хватая его за твердую, как коготь, руку. — Скажи мне имя того парня! Его фамилия Чепмен? Мэнсон?[637] Оба фамилии звякнули во мне, но не показались нужными. Ты меня в это втянул, так помоги же мне!

В этот миг сновидения Эл открывает рот, чтобы что-то сказать, но вмешивается Желтая Карточка. Если мы на Мэйн-стрит, он появляется из «зеленого фронта» или с «Кеннебекской фруктовой». Если это на кладбище, он возникает из раскрытой могилы, как зомби у Джорджа Ромеро[638]. Если в харчевне, там вдруг распахивается дверь. Карточка, которая торчит у него из-за бинды шляпы-федоры, такая черная, что кажется прямоугольной брешью из этого в другой мир. Он мертвый, уже сгнивший. Его дряхлое пальто покрыто плесенью. В его глазницах клубятся черви.

— Он тебе ничего не может сказать, так как сео’ня день двойной цены! — визжит мистер Желтая Карточка, который теперь стал Черной Карточкой.

Я оборачиваюсь к Элу, и вот только Эл теперь стал скелетом с сигаретой в зубах, и я просыпаюсь, весь в поту. Я добираюсь до своей памяти, но памяти на месте нет.

Приближался визит Кеннеди, и Дик приносил мне газетные статьи на эту тему, надеясь, что они как-то подтолкнут мою память к открытию. Не помогало. Как-то, лежа на диване (я только что проснулся от очередного внезапного сна), я услышал, как они вновь спорят об обращении в полицию. Дик сказал, что на анонимное сообщение никто не будет реагировать, а если подписаться настоящим именем, это на нас накличет неприятности.

— Мне все равно! — крикнула Сэйди. — Я знаю, вы считаете, что у него не все дома, но если он прав? Как вы будет чувствовать, если Кеннеди будет возвращаться из Далласа в Вашингтона в ящике?

— Дорогуша, если вы втянете сюда полицию, они вплотную займутся Джейком. А по вашим словам, перед тем как приехать сюда, он уже убил кого-то в Новой Англии.

«Сэйди, Сэйди, лучше бы я тебе этого не рассказывал».

Она прекратила спорить, но не сдалась. Иногда она пробовала вытянуть из меня воспоминания запугиванием, так, как запугиванием прекращают затяжную икоту. Не помогало.

— Что же мне делать с тобой? — спрашивала она печально.

— Не знаю.

— Попробуй подобраться с какой-нибудь другой стороны. Попробуй какую-нибудь хитрость.

— Я пробую. Мне кажется, что тот парень служил в армии или в морской пехоте, — я почесал себе затылок, где вновь начал зарождаться боль. — Но может быть, что и на флоте. Черт, Кристи, я не знаю.

— Сэйди, Джейк. Я Сэйди.

— А я разве не так сказал?

Она покачала головой, стараясь при этом улыбаться.

Двенадцатого числа, во вторник после Дня ветеранов[639], в «Морнинг Ньюс» вышла длинная редакционная статья о будущем визите Кеннеди, и что это будет значить для города. «Большинство жителей, похоже, готовы встречать молодого и неопытного президента распростертыми объятиями, — писалось в статье. — Запал нарастает. Конечно, трудно считать неудачным тот факт, что вместе с ним приедет его красивая, харизматичная жена».

— Вновь ночью тебе снился этот Желтая Карточка? — было первым, что у меня спросила Сэйди, когда пришла. Выходной день она провела в Джоди, полила цветы и вообще «удостоверила флагом свое присутствие», как она высказалась.

Я покачал головой.

— Сердце мое, ты проводишь здесь намного больше времени, чем в Джоди. А как же у тебя дела на работе?

— Мисс Элли перевела меня на неполный день. Я как-то справляюсь, а когда поеду с тобой… если мы поедем… тогда неизвестно, что будет.

Взглядом она забрела подальше от моих глаз, начав озабоченно подкуривать сигарету. Глядя, как долго она разминает ее, катая по кофейному столику, а потом не торопится со спичками, я осознал гнетущую правду: у Сэйди тоже есть сомнения. Я предрек мирное окончание Ракетного кризиса, я знал, что Дик Тайгер упадет в пятом раунде… но она все еще сомневалась. И я ее не винил. Я бы тоже сомневался, если бы мы с ней поменялись местами.

Потом она посветлела.

— Зато я нашла себе к черту классного заместителя, спорим, ты угадаешь, кто это.

Я улыбнулся.

— Это… — я не мог вспомнить имени. Я видел его — обветренное, загоревшее лицо, ковбойская шляпа, галстук-бабочка…но утром в тот вторник на большее я был не в состоянии. Начало болеть сзади в голове, там, где она стукнулась об доски пола — но какого именно пола, в каком доме? Это так дико, зверски бесило — не иметь возможности вспомнить.

«Кеннеди приезжает через десять дней, а я, вот какое блядство, не могу припомнить даже имени этого старика».

— Пытайся, Джейк.

— Да пытаюсь же, — ответил я. — Я пытаюсь, Сэйди.

— Подожди секундочку. У меня идея.

Она положила свою вонючую сигарету в один из желобков пепельницы, встала, вышла через парадную дверь и прикрыла их за собой. А когда вновь открыла их и смешно заговорила грубым, глубоким голосом, проговаривая слова, которые всегда проговаривал тот старый парень, появляясь ко мне с визитом:

— Как вы чувствуете себя сегодня, сынок? Продуктов хватает?

— Дик, — произнес я. Дик Симонс. Он был женат на мисс Мими, но она умерла в Мексике. Мы еще проводили мемориальное собрание.

Боль из головы пропала. Как не бывало.

Сэйди, всплеснув ладонями, подбежала ко мне. Я получил длинный, хороший поцелуй.

— Видишь? — сказала она, оторвавшись. — Ты можешь. Еще не поздно. Как его имя, Джейк? Как имя этого бешеного мудака?

Но я не смог вспомнить.

Шестнадцатого ноября «Таймс Геральд» опубликовала маршрут кортежа Кеннеди. Поездка начиналась на аэродроме «Лав Филд», а заканчивалась в Выставочном комплексе, где он выступит с речью перед Советом общины Далласа и приглашенными общиной гостями. Формальная тема речи — оказание почестей Просветительно-исследовательскому центру[640] и поздравление Далласа с экономическим прогрессом за последнее десятилетие, но «Таймс Геральд» радостно информировала тех, кто этого еще не знал, что действительные основания и намерения сугубо политические. Техас в 1960 году проголосовал за Кеннеди, но в 1964-м позиции выглядели неуверенными, вопреки наличию в его команде местного парня из Джонсон-Сити[641]. Циники до сих пор называли вице-президента «Лавина-Линдон», не забывая о том, что в Сенат в 1948 году он попал благодаря подозрительным результатам голосования, которое он выиграл с преимуществом всего в восемьдесят семь голосов. История была древняя, но то, что прозвище за ним сохранялось, много говорило о смешанных чувствах техасцев к нему. Задачей Кеннеди — и Джеки, конечно, — было помочь Лавине-Линдону и губернатору Техаса Джону Конноли разжечь и вдохновить своих подданных.

— Посмотри на это, — сказала Сэйди, проводя пальцем вдоль маршрута. — Предлинные кварталы Главной улицы. Потом идет Хьюстон-стрит. И там, и там есть высотные здания. Тот человек будет на Главной улице? Он должен был бы засесть где-то там, как ты думаешь?

Я ее почти не слышал, так как увидел кое-что другое.

— Погляди-ка, Сэйди, кортеж будет ехать по бульвару Черепаховый Ручей!

Глаза ее загорелись:

— Это там должно произойти?

Я с сомнением помотал головой. Скорее всего, нет, но что-то я знал об этом Черепаховом Ручье, и это каким-то образом было связано с человеком, которого я должен был остановить. Я взвешивал, думал и наконец-то кое-что всплыло на поверхность.

— Он хотел спрятать винтовку и прийти за ней позже.

— Где спрятать?

— Это неважно, так как дело уже состоялось. Это уже прошлое.

Я заслонил ладонями лицо, так как вдруг свет в комнате показался мне слишком ослепительным.

— Перестань об этом думать сейчас, — произнесла она, срывая со стола газету. — Расслабься, а то вновь разболится голова, вновь придется глотать те таблетки. А они тебя делают совсем уж отсутствующим.

— Да, — кивнул я. — Я знаю.

— Тебе надо выпить кофе. Крепкого кофе.

И Сэйди пошла в кухню его делать. Когда она вернулась, я храпел. Проспал я почти три часа и, возможно, оставался бы в Стране Куняния даже дольше, но она меня растолкала.

— Что ты последнее помнишь из того, как ты впервые приехал в Даллас?

— Я этого не помню.

— Где ты останавливался? В отеле? В автокемпинге? В арендованной комнате?

На мгновение у меня появилась затуманенная картинка двора и многих окон. Швейцар? Возможно. И тогда все пропало. Боль вновь заводила свой моторчик в моей голове.

— Я не знаю. Все, что я помню, это как пересекал границу штата по 20-му шоссе и увидел рекламу барбекю. А это было еще за мили и мили до Далласа.

— Я знаю, но нам не надо добираться так далеко, так как если ты ехал по двадцатому, ты с него и не съезжал. — Она посмотрела на часы. — Сегодня уже поздно, но завтра мы устроим воскресную автопрогулку.

— Это, наверное, не поможет, — а впрочем, во мне проблеснула искорка надежды.

Она осталась на ночь, а на следующее утро мы выехали из Далласа по дороге, которую местные называли Трасса-Пчелка, и поехали восточнее, в направлении Луизианы. Сэйди сидела за рулем моего «Шеви», который после того, как ему заменили сломанный замок зажигания, вновь был в порядке. Об этом позаботился Дик. Она довезла нас до Террела[642], а потом съехала с шоссе № 20 и развернулась на земляном паркинге возле какой-то придорожной церкви. Церкви Крови Спасителя, судя по надписи на щите, который стоял посреди выгоревшей лужайки. Под этим названием шел набранный белыми буквами-липучками клич: А ЧИТАЛ ЛИ ТЫ СЕГОДНЯ СЛОВО БОГА ВСЕБЛАГОГО, но некоторые из букв отпали, и надпись выглядела так: А ЧИТАЛ И ТЫ СЕГО ДНЯ СЛОВО ОГА ВСЕ ЛА ОГО.

Она посмотрела на меня с неуверенностью.

— Милый, ты сможешь сам повести машину назад?

Я был уверен, что смогу. Этот отрезок дороги тянулся абсолютно прямо, а у «Шеви» была автоматическая коробка передач. Негибкая левая нога мне отнюдь не могла помешать. Единственное, что…

— Сэйди? — произнес я, садясь за руль впервые после августа и отодвигая сидение максимально назад.

— Что?

— Если я вдруг засну, перехватишь руль и выключишь двигатель.

— О, даже не сомневайся, — нервно улыбнулась она.

Я осмотрелся во все стороны относительно движения и выехал на шоссе. Сначала я не отваживался ехать быстрее сорока пяти миль, но было воскресенье, белый день, и дорога принадлежала почти исключительно только нам. Я начал расслабляться.

— Выбрось из головы, Джейк. Не старайся вспомнить ничего, пусть само придет.

— Хотелось бы, чтобы это был мой «Санлайнер», — произнес я.

— Тогда вообрази себе, что это и есть твой «Санлайнер», и просто разреши ему ехать, куда он сам повезет.

— Хорошо, хотя…

— Никаких «хотя». Сегодня замечательный день. Ты едешь в новый город, и нет смысла беспокоиться о покушении на Кеннеди, так как это же еще очень-очень не скоро. Впереди еще года.

Да. День был прекрасный. И я не заснул за рулем, хотя и чувствовал себя очень утомленным — со времени моего избиения я так надолго еще никогда не выезжал. Мысли мои возвращались к той придорожной церквушке. Очень похоже, что негритянской. Там черные люди, наверное, поют гимны с тем своим драйвом, которого белым воссоздать никогда не удается, и читают СЛОВО ОГА ВСЕ ЛА ОГО, перемежая это призывами «аллилуйя» и прославлениями Иисуса.

Мы уже въезжали в Даллас. Я делал левые и правые повороты, наверное, все-таки по-большей части правые, так как левая рука у меня все еще была слабенькой и вертеть туда, даже с гидроусилителем руля, было больно. Вскоре я потерялся среди боковых улочек.

«Я потерялся, хорошо, — думал я. — Мне нужный кто-то, кто подскажет мне дорогу, как сделал тот мальчик в Нью-Орлеане. К отелю „мунстоун“».

Только это был не «Мунстоун»; мой отель назывался «Монтелеон». А отель, в котором я остановился, когда приехал в Даллас, носил название… носил название…

Мгновение я верил, что это слово сейчас упорхнет прочь, как иногда даже сейчас имя Сэйди от меня убегало. Но тогда я увидел швейцара, и все те сияющие окна, которые выходят на Комерс-стрит, и во мне щелкнул выключатель.

Я остановился в отеле «Адольфус». Так. Так как он неподалеку от…

Не вспомнилось. Эта часть все еще оставалась заблокированной.

— Милый? Все хорошо?

— Да, — сказал я. — А что?

— Ты будто бы вздрогнул.

— Это нога. Небольшой спазм.

— Здесь ничего на вид знакомого?

— Нет, — ответил я. — Ничего такого.

Она вздохнула:

— Очередная идея загнулась. Думаю, нам уже следует возвращаться. Хочешь, я поведу?

— Наверное, лучше ты.

Я похромал к пассажирскому сидению: «Отель „Адольфус“. Запиши, когда вернешься в „эдемские сады“. Чтобы не забыть».

Когда мы уже были в той трехкомнатной квартирке с пандусами, больничной кроватью и перилами по бокам унитаза, Сэйди сказала, что мне следует полежать:

— И принять какую-нибудь из тех пилюль.

Я пошел в спальню, снял с себя туфли — медленный процесс — и лег. Хотя таблетки не принял. Хотел, чтобы ум оставался чистым. Отныне он должен всегда оставаться чистым. Кеннеди и Даллас были всего лишь через пять дней впереди.

«Ты остановился в отеле „Адольфус“, так как он неподалеку от чего-то. От чего?»

Ну, он стоит неподалеку от опубликованного в газете маршрута кортежа, который сужает поле поиска до… всего лишь до пары тысяч зданий. Не говоря уже о памятниках, статуях и стенах, за которыми может спрятаться предполагаемый снайпер. Сколько закоулков вдоль маршрута? Десятки. Сколько эстакад с открытой линией огня на Западной Мокингберд-лейн, на Леммон-авеню, на бульваре Черепаховый Ручей? Кортеж будет проезжать их все. А сколько их еще на Главной улице и Хьюстон-стрит?

«Тебе надо вспомнить или кто он, или откуда он будет стрелять».

Если бы у меня было первое, то припомнил бы и второе. Это я знал. Но мой ум не переставал возвращаться к той церквушке на 20-м шоссе, где мы развернулись, чтобы ехать назад. Храма Крови Спасителя на Трассе-Пчелке. Немало людей усматривали в Кеннеди спасителя. Эл Темплтон, наверное, да. Он…

Глаза у меня выпятились, у меня перехватило дыхание.

В другой комнате зазвонил телефон, и я услышал, как Сэйди отвечает, стараясь говорить по возможности тише, так как думает, что я сплю.

СЛОВО ОГА ВСЕ ЛА ОГО.

Я вспомнил тот день, когда увидел полное имя Сэйди с прикрытой его частью, и я прочитал его тогда как ДОРИС ДАН. Это был обертон того вектора событий. Я закрыл глаза и заставил себя увидеть церковную доску объявлений. А потом вообразил, будто я закрываю ладонями буквы ОГА ВС ОГО.

Осталось СЛОВО ЕЛА.

Заметки Эла. «У меня была его тетрадь».

Но где? Где она теперь?

Приоткрылись дверь спальни. Заглянула Сэйди.

— Джейк. Ты спишь?

— Нет, — ответил я. — Просто лежу, отдыхаю.

— Ты что-нибудь вспомнил?

— Нет, — солгал я. — Извини.

— Время все еще есть.

— Да. Мне каждый день вспоминается что-нибудь новое.

— Милый, звонил Дик. По школе сейчас ходит серьезный вирус, и он также его подхватил. Спрашивал, не выйду ли я на работу завтра и во вторник. Возможно, еще и в среду.

— Поезжай, — сказал я. — Если не ты, он будет пытаться сам делать. А он же далеко не юноша.

В моем мозгу не переставала вспыхивать неоновая вывеска: СЛОВО ЕЛА, СЛОВО ЕЛА, СЛОВО ЕЛА.

Она присела ко мне на кровать.

— Ты уверен?

— Со мной все будет хорошо. И компании хватает. Вспомни, завтра приезжают из Памсдара.

Памсдаром называлась Патронажная медицинская служба Далласского региона. Главной их задачей было убедиться, что я не буйствую, и нет ли в моем мозгу кровотечения.

— Точно. В девять часов. На календаре записано, на всякий случай, если ты забудешь. А доктор Эллиртон…

— Придет на ленч. Я помню.

— Хорошо, Джейк. Это же хорошо.

— Он говорил, что привезет сэндвичи. И молочные коктейли. Хочет, чтобы я жирка поднабрался.

— Тебе надо поправиться.

— Плюс терапия в среду. Пытка ноги утром, пытка руки пополудни.

— Мне не нравится оставлять тебя так близко к…сам понимаешь.

— Сэйди, если что-то мне развиднеется, я тебе позвоню по телефону.

Она сжала мою руку и наклонилась так близко, что я услышал ее духи и легкий запах табака в ее дыхании.

— Ты мне обещаешь?

— Да. Конечно.

— Самое позднее, я вернусь в среду вечером. Если Дик не выйдет в четверг, пусть библиотека останется закрытой.

— Со мной все будет хорошо.

Она нежно меня поцеловала, двинулась было из комнаты, но потом обернулась.

— Я все еще чуточку надеюсь, что Дик прав и все это лишь иллюзия. Мне невыносима мысль, что мы об этом знаем, но не сумеем этого остановить. Что мы можем просто сидеть в гостиной, смотреть телевизор, в то время когда кто-то…

— Я вспомню, — произнес я.

— А сможешь ли ты, Джейк?

— Мне нужно.

Она кивнула, но даже при закрытых шторах я мог прочитать сомнение в ее глазах.

— Мы еще успеем поужинать, перед тем как я уеду. А теперь закрой глаза, разреши той таблетке делать ее работу. Поспи чуток.

Я закрыл глаза, тем не менее, конечно же, не спал. И это было хорошо, так как я должен был подумать о Слове Эла. Через некоторое время я расслышал запах чего-то, что готовилось на плите. Пахло вкусно. Когда я только выписался из госпиталя, когда каждые десять минут у меня лилось изо всех дырок, меня выворачивало от любых запахов. Теперь было значительно лучше.

Я начал отплывать. Увидел Эла напротив себя за столиком в харчевне, в бумажной кепке, надвинутой на одну бровь. Сверху вниз на нас смотрели фотографии местных знаменитостей, но на стене не было больше снимка Гарри Даннинга. Я его спас. Возможно, вторым разом я его спас также и от Вьетнама. Но не было никакой возможности об этом узнать.

— Он все еще не подпускает тебя, не так ли, дружище? — спросил Эл.

— Да, все еще нет.

— Но ты теперь уже ближе.

— Еще не очень. Я не имею понятия, куда дел те твои проклятые заметки.

— Ты спрятал их в каком-то безопасном месте. Это тебе хоть немного суживает сектор поиска?

Я уже открыл, было, рот, что бы сказать нет, но сразу подумал: «Заметки Эла спрятаны. Положены в безопасное место. В сейф…»

Я открыл глаза, и впервые, кажется, за много недель мое лицо растянулось в большой улыбке.

Заметки лежат в банковском сейфе.

Открылась дверь.

— Ты голоден? Пока еще горячо?

— А?

— Джейк, ты проспал более двух часов.

Я сел, рывком спустив ноги с кровати на пол.

— Тогда идем есть.

Раздел 27

17/11/63 (Воскресенье)

После того как мы съели то, что она назвала ужином, а я обедом, Сэйди захотела помыть посуду, но я сказал ей, чтобы лучше пошла, упаковала свой гостевой чемоданчик. Такой маленький, голубого цвета, с закругленными углами.

— Твое колено…

— Мое колено выдержит стояние, пока я помою несколько тарелок. Тебе следует выезжать уже сейчас, если хочешь попасть домой так, чтобы осталось время выспаться до утра.

Через десять минут посуда была уже чистой, подушки пальцев у меня розовыми, а Сэйди стояла возле двери. Со своим маленьким чемоданчиком в руке, с волосами, который вились, обрамляя ее лицо, она никогда не казалась мне такой прекрасной, как теперь.

— Джейк? Скажи мне какую-нибудь одну хорошую вещь о будущем.

На удивление мало вещей всплыло в голове. Мобильные телефоны? Нет. Террористы-смертники? Несомненно, нет. Таяние полярных льдов? Возможно, в другой раз.

А потом я расцвел.

— Я дам тебе две по цене одной. Холодная война закончилась, и президент у нас черный.

Она начала улыбаться, а потом увидела, что я не шучу. У нее отпала челюсть.

— Ты хочешь мне сказать, что в Белом Доме сидит какой-то негр?

— Именно так. Хотя в мои дни таких людей приняты называть афро-американцами.

— Ты это серьезно?

— Да. Абсолютно.

— О, Боже мой!

— Немало людей именно так и говорили после выборов.

— А он…хорошо справляется со своей работой?

— Мнения разделяются. Если хочешь мое мнение, он работает так, как, учитывая все сложности, от него можно было ожидать.

— Думаю, только об этом и, думая, я доеду прям до Джоди, — рассмеялась она смущенно. — В удивлении.

Она сошла вниз по пандусу, поставила чемоданчик в тот закуток, который служил в ее «Жуке» багажником, а потом послала мне воздушный поцелуй. Она начала садиться в машину, но я не мог ее так отпустить. Бега я не осилил — доктор Перри говорил, что это умение может вернуться месяцев через восемь, а может, и через год, — но я как можно быстрее заковылял вниз по пандусу.

— Подожди, Сэйди, подожди минутку!

Неподалеку сидел в своем кресле-качалке мой сосед мистер Кенопенски, закутанный в пиджак, с работающим от батареек радиоприемником «Моторола» на коленях. По тротуару к почтовому ящику на углу медленно продвигалась Норма Виттен, опираясь на пару деревянных палок, которые скорее напоминали лыжные палки, чем костыли. Она повернула голову и помахала нам, стараясь произвести улыбку на своем лице с застывшей левой половиной.

Сэйди вопросительно смотрела на меня в вечернем свете.

— Я хотел тебе просто кое-что сказать, — произнес я. — Я хотел сказать, что ты к черту лучшее из всего, что со мной случилось за всю мою жизнь.

Она засмеялась и обняла меня.

— Тоже самое я могу сказать и о вас, сэр.

Мы долго целовались и могли, наверное, целоваться еще дольше, если бы не сухие аплодисменты по правую сторону от нас. Аплодировал мистер Кенопенски.

Сэйди отодвинулась, но держала меня за запястья.

— Ты будешь звонить мне, правда? Держи меня… как это ты любишь говорить? В теме?

— Ага, буду держать. — У меня не было намерения держать ее в теме. Дика тоже, а тем паче полицию.

— Так как сам ты не сможешь этого сделать, Джейк. Ты слишком слабенький.

— Я знаю, — ответил я. Думая при этом: «Если бы это было не так». — Позвони мне, чтобы я знал, что ты хорошо доехала.

Когда ее «Жук» завернул за угол и исчез, мистер Кенопенски сказал:

— Держитесь за эту девушку всеми своими силами, Эмберсон. Она этого достойна.

— Я знаю.

Я простоял на подъездной аллее достаточно долго, чтобы убедиться, что мисс Виттен возвратилась от почтового ящика благополучно, не упав где-то.

Она преодолела свой путь.

Я зашел вовнутрь.

Первое, что я сделал, это взял с комода связку с ключами и начал перебирать, недоумевая, почему Сэйди ни разу их мне не показывала, не пробовала таким образом подтолкнуть мою память…но, конечно, не могла же она думать обо всем абсолютно. Ключей было ровно дюжина. Я понятия не имел, к чему большинство из них, хотя догадывался, что «Шлейг»[643] открывает дверь моего дома в…не в Сабаттусе ли? Мне подумалось, что я прав, но полной уверенности все равно не было.

На кольце был один маленький ключик. На нем был штамп ПО 775. Так, это ключ от депозитного сейфа, но в каком банке? «Первом западном»? Название пригодное для банка, но скорее всего, не правильное.

Я закрыл глаза, вглядываясь во тьму. Я ждал, почти уверенный, что разыскиваемое мной появится… и оно появилось. Я увидел чековую книжку в переплете из фальшивого аллигатора. Увидел себя, как я ее раскрываю. Это удалось сделать на удивление легко. На верхнем чеке я увидел не только свое имя, но и мой последний официальный адрес в Стране Было.

214 Зап. Нили-стрит, кв. 1

Даллас, Техас

Я подумал: «Это оттуда была украдена моя машина».

И еще подумал: «Освальд. Имя убийцы Освальд Кролик» [644].

Нет, нет, вовсе нет. Он человек, а не персонаж мультика. Но все равно очень близко.

— Я иду за тобой, мистер Кролик, — произнес я. — Я не перестал, я еще иду.

Около девяти тридцати коротко прозвонил телефон. Сэйди безопасно добралась домой.

— Тебе ничего не припомнилось, нет? Я назойливая, как муха, сама знаю.

— Ничего. А ты самая отдаленная от любой мухи в мире особа.

Она останется самой отдаленной в мире особой также и от Освальда Кролика, если я не буду иметь такую возможность. Не говоря уже о его жене, забыл ее имя, но точно не Мэри, и их дочери, которую зовут, я был уверен, Эйприл.

— Ты же меня обдурил, сказав, что негр руководит в Белом Доме, признайся?

Я улыбнулся:

— Подожди немножко. Сама увидишь.

18/11/63 (Понедельник)

Медсестры из Памсдара, одна пожилая, тучная, вторая молодая и хорошенькая, прибыли точно в 9:00. Они выполнили свою работу. Когда старшая решила, что я настонался, накривился и навздрагивался уже достаточно, она подала мне пакетик с двумя таблетками.

— Боль.

— Я не думаю, чтобы…

— Принимайте уже, — произнесла эта немногословная женщина. — Это на дурняк.

Я вкинул таблетки себе в рот, передвинул их за щеку, проглотил воду, а потом, извинившись, пошел в уборную. Там я их выплюнул.

Когда вернулся в кухню, старшая медсестра сказала:

— Хороший прогресс. Только не перегружайте себя.

— Нет, нет.

— Поймали их?

— Извините?

— Мудаков, которые вас избили?

— А…… еще нет.

— Сделали что-то лишнее, чего не стоило делать?

Я ответил ей широчайшей из своих улыбок, той, что, как когда-то говорила Кристи, делает меня похожим на ведущего телевикторины, который обкурился крэка.

Доктор Эллиртон прибыл на ленч, привезя с собой огромные сэндвичи с ростбифом, хрустящую картошку-фри, с которой капало масло, и обещанные молочные шейки. Я съел, сколько осилил, а это оказалось много. Ко мне возвращался аппетит.

— Майк выдвигал идею по постановке еще одного эстрадного шоу, — сказал доктор. — На этот раз, чтобы собрать средства для вас. В конце концов, трезвые головы взяли верх. Маленький городок больше не отреагирует так. — Он подкурил сигарету, бросил спичку в пепельницу на столе и смачно затянулся. — Есть какие-то шансы, что полиция схватит тех громил, которые напали на вас? Что-то слышно?

— Ничего, но я сомневаюсь. Они почистили мой кошелек, украли мою машину и смылись.

— А что вы вообще, кстати, делали по ту сторону Далласа? Там далеко не тот район, куда частят сливки общества.

«Конечно, я там жил».

— Не помню, возможно, заезжал к кому-то.

— Вы достаточно отдыхаете? Не перенапрягаете колено?

— Нет. — Хотя у меня были подозрение, что вскоре его ждет серьезное напряжение.

— Так и засыпаете иногда внезапно?

— С этим теперь значительно лучше.

— Чудесно. Я думаю…

Зазвонил телефон.

— Это, наверное, Сэйди, — произнес я. — Перерыв на ленч, вот она и воспользовалась, чтобы позвонить.

— Я все равно должен был уже отчаливать. Очень приятно видеть, Джордж, что вы начали поправляться. Передавайте красивой леди мои приветствия.

Я передал. Она спросила у меня, не вспомнилось ли мне чего-то относительно того. Из ее осторожных фраз я понял, что она звонит по телефону из главного офиса — и, закончив разговор, должна заплатить миссис Колридж за междугородний звонок. Кроме того, что она была школьным завхозом, у миссис Колридж также были длинные уши.

Я сказал, что нет, никаких новых воспоминаний, но я собираюсь лечь, вздремнуть и надеюсь, что-то появится, когда проснусь. Прибавил еще, что я ее люблю (это так приятно — говорить что-то абсолютно честное), спросил о Дике, пожелал ей хорошего дня и положил трубку. Но спать я не лег. Я взял ключи от машины, портфель и поехал в город. Помогай Боже, я надеялся, что когда буду возвращаться, в том портфеле уже кое-что будет лежать.

Я вел медленно и осторожно, но все равно очень болело колено, когда я вошел в «Первый зерновой банк» и показал там ключ к своему депозитному сейфу.

Мой банкир вышел со своего кабинета поприветствовать меня, и моментально в голове вспыхнуло его имя: Ричард Линк. Его глаза жалобно сморгнули, когда я прихромал с ним поздороваться.

— Что случилось с вами, мистер Эмберсон?

— Автомобильная авария. — В надежде, что он пропустил или забыл сообщение на странице «Полицейская хроника» в «Морнинг Ньюс». Сам я его не читал, но там было напечатано такое: «Мистер Джордж Эмберсон из Джоди, избитый и ограбленный, был найден в бессознательном состоянии и доставлен в госпиталь Паркленд». — Понемногу все налаживается.

— Это приятно слышать.

Депозитные сейфы находились в подвале. Ступеньки я преодолел серией соскакиваний. Мы воспользовались нашими ключами, и мистер Линк любезно поднял мой сейф в одну из кабинок. Поставив сейф там, на крохотную полочку, как раз достаточную, чтобы ему там поместиться, банкир показал на кнопку на стене.

— Когда закончите, просто позвоните Мелвину. Он вам поможет.

Я поблагодарил, а когда он ушел, задернул занавеску на дверном отверстии кабинки. Мы открыли сейф, но он еще был закрыт. Я смотрел на него, сильно билось сердце. Внутри лежало будущее Джона Кеннеди.

Я открыл сейф. Сверху лежала пачка денег и кучка вещей из квартиры на Нили-стрит, включая мою чековую книжку «Первого зернового». Под всем этим, перевязанная двумя резиновыми биндами, находилась рукопись. На первой странице было напечатано: МЕСТО УБИЙСТВА. Без фамилии автора, но это было мое произведение. Под ним лежала голубая тетрадь: долгожданное «Слово Эла». Я держал его, преисполненный ужасной уверенности, как только открою, а в тетради только пустые страницы. Мистер Желтая Карточка все стер.

«Нет, пожалуйста».

Я резко открыл тетрадь. С первой страницы на меня смотрела фотография. Узкое, не сказать, чтобы очень красивое, лицо. Губы искривлены в улыбке, которую я хорошо знал — разве не видел я ее собственными глазами? Это была улыбки типа: «Я хорошо понимаю, что к чему, а ты нет, дурачок бедолашный».

Ли Харви Освальд. Никчемный приблуда, который должен изменить мир.

Я сидел в той каморке, переводя дыхание, а тем временем на меня нахлынули воспоминания.

Айви и Розетта на Мерседес-стрит. По фамилии Темплтон, как у Эла.

Девочки со скакалкой: «Старик мой водит суб-ма-рину».

Тихий Мич (Святой Мич) из «Космической электроники».

Джордж де Мореншильд рвет на себе рубашку, словно Супермен.

Билли Джеймс Хергис и генерал Эдвин А. Уокер.

Марина Освальд, красивая заложница убийцы, стоит на пороге моей квартиры в доме № 214 на Западной Нили-стрит: «Прошу извинений, вы не видели моего мижука?»

Техасское хранилище школьных учебников.

Шестой этаж, юго-восточное окно. То, откуда лучше всего видно Дили-Плазу и улицу Вязов, где та выгибается в сторону Тройного проезда под железнодорожным мостом.

Меня начало морозить. Я вцепился скрюченными пальцами себе в плечи, плотно прижимая локти к груди. Левой руке — сломанной обмотанной фетром трубой — было больно, но я не обращал внимания. Я радовался. Боль связывала меня с миром.

Когда дрожь наконец-то прошла, я загрузил свою рукопись, драгоценную голубую тетрадь и остаток вещей в мой портфель. Потянулся к кнопке, которая вызывала Мелвина, но потом еще раз внимательно проверил дно сейфа. Там обнаружились еще два предмета. Во-первых, приобретенное в ломбарде дешевое обручальное кольцо, которым я когда-то запасся для камуфляжа, чтобы сделать достоверной мою историю в «Космической электронике». Во-вторых, красная детская погремушка, которая принадлежала Освальдовой дочурке (Джун, а не Эйприл). Погремушка пошла в портфель, обручальное кольцо попало в карманчик-пистон моих слаксов. Я выброшу его по дороге домой. Если и когда наступит время, Сэйди получит намного лучшее.

Стук по стеклу. Затем голос:

— …все в порядке? Мистер, у вас все в порядке?

Я раскрыл глаза, не имея сначала представление, где я. Посмотрел по левую сторону и увидел патрульного копа, который стучал в боковое окошко моего «Шеви». И только тогда мне развиднелось. На полдороги к «Эдемским садам», утомленный, и изможденный, но, однако напуганный тем, что в голову мне входит ощущение, что вот-вот засну, я моментально остановился на первом же подходящем для парковки месте. Это случилось приблизительно около двух часов. Сейчас, судя по солнечному свету, было уже около четырех.

Я опустил стекло и произнес:

— Извините, офицер. Я вдруг почувствовал себя очень сонным, и мне показалось, шо лучше всего будет остановиться.

Он кивнул:

— Да-да, алкоголь такое умеет. Сколько вы хильнули, прежде чем прыгнуть за руль?

— Нисколечко. Я пережил травму головы несколько месяцев назад. — И я повернул голову, чтобы он увидел то место, где еще не отрасли как следует волосы.

Он почти поверил, тем не менее, все равно попросил меня дыхнуть ему в лицо. После этого пошла обычная процедура.

— Поо’вольте поо’треть на ваши документы.

Я показал ему свое техасское водительское удостоверение.

— Вы же не собираетесь управлять всю дорогу аж до Джоди, не так ли?

— Нет, офицер, только до Северного Далласа. Я живу сейчас в реабилитационном центре, который носит название «Эдемские сады».

Я весь вспотел. Я надеялся, если он это заметит, то решит, что это всего лишь реакция человека, который задремал в закрытой машине посреди теплого ноябрьского дня. И еще я надеялся — ужасно, — что он не попросит показать ему содержимое портфеля, который лежал рядом со мной на среднем сидении. В 2011 году я мог бы отказаться, заявив, что сон в собственном автомобиле не является причиной для такого требования. Черт побери, я остановился даже не на платном парковочном месте. Тем не менее, в 1963 году любой коп может начать рыться в моих вещах. Он не найдет наркотиков, но найдет солидную пачку денежной наличности, рукопись со словом убийство в названии и тетрадь, полную дикого бреда о Далласе и ДжФК. Куда меня заберут: в ближайший полицейский участок на допрос или в Паркленд на психиатрическую экспертизу? Сколько понадобится времени, пока я наконец-то смогу вежливо распрощаться там со своими Уолтонами, пожелав им спокойной ночи?[645]

Он на мгновение поколебался, большой, краснолицый, сущий коп Нормана Рокуэлла, словно с какой-то обложки «Сатурдей Ивнинг Пост» [646]. В конце концов, отдал назад мои водительские права.

— О'кей, мистер Эмберсон. Возвращайтесь к себе в те «Сады», и я очень вас прошу, как приедете, поставьте машину, и пусть она там простоит спокойно всю ночь. Выспались вы здесь или не выспались, но вид у вас изможденный.

— Именно это я и собираюсь сделать.

Отъезжая, в зеркальце заднего вида я видел, как он смотрит мне вслед. Чувствовал я так, будто, еще не успев исчезнуть с его глаз, я вот-вот опять засну. И не будет предупредительных признаков на этот раз: я вильну прямо с улицы на тротуар, собью там, возможно, пару-тройку пешеходов, и тогда врежусь в витрину мебельного магазина.

Когда я, в конце концов, припарковался перед своим маленьким коттеджем с пандусом, который вел к парадной двери, моя голова болела, из глаз текло, колено стонало… но Освальд в моей памяти оставался четким, ясным. Бросив портфель на кухонный стол, я позвонил Сэйди.

— Я тебе звонила по телефону, когда вернулась из школы домой, но тебя не было, — сказала она. — Я уже начала беспокоиться.

— Я был у соседа, играл в криббидж с мистером Кенопенски. — Вынужденное вранье. Надо запоминать, что именно я вру. И врать ровненько, так как она меня хорошо знает.

— Ну, это и хорошо. — А потом, без паузы, без перемены интонации. — Как его имя? Как зовут того мужчину?

«Ли Освальд», — такой внезапностью она чуть было не добыла из меня этих слов.

— Я…… я все еще не вспомнил.

— Ты колеблешься, я хорошо слышу.

Я ждал обвинений, сжав трубку так, что пальцам стало больно.

— Тебе оно уже едва не выпорхнуло в голове, я права?

— Было что-то такое, — согласился я осторожно.

Мы проговорили пятнадцать минут, и все это время я не сводил глаз с портфеля, в котором лежали заметки Эла. Она попросила позвонить ей попозже вечером. Я пообещал.

Я решил дождаться, когда закончатся «Новости с Хантли-Бринкли», а уже после того вновь открыл голубую тетрадь. Не верилось, что я найду там что-то практически полезное. Финальные записи Эл делал второпях, все подавал сжато; он отнюдь не думал, что «Операция Освальд» будет длиться так долго. Да и я тоже. Одно лишь приближение к этому полностью недоверчивому чуду было похожим на путешествие по дороге, заваленной упавшими ветками, а в конце прошлое все равно могло выкинуть что-то неожиданное и, в конце концов, себя защитить. Но я же остановил Даннинга. Это вселяло в меня надежду. Начали проблескивать очертания плана, который мог позволить мне остановить Освальда, не попав при этом самому в тюрьму или на электрический стул в Хантсвилле.

У меня были уважительные причины, чтобы оставаться на воле. Самая лучшая из всех находилась сейчас в Джоди, кормя, вероятно, Дика Симонса супом с курятиной.

Я методично двигался по своей маленькой, спланированной под инвалидские потребности квартирке, собирая вещи. Я не желал, чтобы, за исключением старой печатной машинки, здесь вообще остался хоть какой-нибудь след Джорджа Эмберсона, когда я отсюда уеду. Я думал, что это случится не раньше среды, тем не менее, если, как сказала Сэйди, Дику уже становится лучше, и она планирует вернуться вечером во вторник, мне нужно ускорить развитие событий. А где я буду прятаться, пока не сделаю свою работу? Интересный вопрос.

Трубный шум объявил о начале программы новостей. Появился Чет Хантли: «После уик-энда, проведенного во Флориде, где он наблюдал за испытательными стрельбами ракет „поларис“, а также посетил своего больного отца, у президента Кеннеди был хлопотный понедельник, провозгласив на протяжении девяти часов пять речей».

Вертолет «Марин-1» [647] снижался к радостно приветствующей толпе. В следующем кадре Кеннеди приближался к людям, которые стояли за импровизированным барьерчиком, одной рукой приглаживая свои растрепанные волосы, а второй поправляя галстук. Он шагал далеко впереди своих охранников, которые едва успевали за ним. Я засмотрелся, привороженный, как он проскользнул сквозь щель в барьере и вклинился в массу обычных людей, пожимая там руки налево и направо. У агентов службы безопасности, которые спешили следом, были не удовлетворенные физиономии.

«Это была встреча в Тампе, — продолжал Хантли, — где Кеннеди здоровался почти десять минут. Он понимает тревоги тех людей, работой которых является его охрана, но вы сами видите, как это нравится гражданам. И еще, Дэвид… он, вопреки всей его надуманной прохладности, наслаждается исполнением роли публичного политика».

Теперь Кеннеди шел к своему лимузину, все еще пожимая руки, а кое-где и коротко обнимая какую-нибудь леди. Машина была кабриолетом с опущенным верхом, точно такая же, как и та, на которой он будет ехать из аэропорта «Лав Филд», пока не встретится с пулей Ли Освальда. Возможно, это была именно та машина. На мгновение на черно-белой, мутноватой пленке зафиксировалось знакомое лицо среди толпы в Тампе. Сидя у себя на диване, я увидел, как президент Соединенных Штатов пожимает руку моему тамошнему букмекеру.

У меня не было понятия и возможности выяснить, был ли прав Рот относительно «сифа», или просто повторял чью-то сплетню, но Эдуардо Гутьерэс очень похудел, почти полысел, а глаза его смотрели смущенно, словно он не совсем соображает, где сейчас находится, и вообще, кто он такой. Как и контингент охранников Кеннеди, люди возле Гутьерэса все были в просторных плащах, не смотря на флоридскую жару. Кадр длился всего лишь миг, а дальше камера переключилась на Кеннеди, как он, не переставая махать рукой и сиять улыбкой, отъезжает в открытой машине, которая оставляет его таким чувственным.

Вновь Хантли, теперь его угловатое, жесткое лицо смущалось в улыбке.

— Этот день, Дэвид, имел также и забавную составляющую. Когда президент входил в бальный зал отеля «Интернешенелл», где его речь ожидали члены Торговой палаты Тампы… а впрочем, лучше послушай сам.

Вновь кинорепортаж. Приветствуя взмахами руки аудиторию, входит Кеннеди, и вдруг какой-то старик в тирольской шляпе и кожаных шортах вжаривает на большом аккордеоне «Слава командиру»[648]. Президент на мгновение приходит в смущение, а потом поднимает вверх обе руки в смешном жесте «святой бес». Я впервые увидел его таким, каким я уже привык видеть Освальда, — реальным человеком. В том, как он на мгновение застыл, и в следующем его жесте я увидел кое-что даже красивее, чем просто чувство юмора: восприятие абсурда как неотъемлемой части жизни.

Дэвид Бринкли тоже улыбался.

— Если Кеннеди переизберут, возможно, того джентльмена пригласят сыграть на инаугурационном бале. И вместо «Слава командиру» польку «Пивная бочка»[649]… А тем временем в Женеве…

Я выключил телевизор, вернулся на диван и открыл заметки Эла. Листая тетрадь до заключительных страниц, я все еще видел это волнение президента. И его улыбку. Чувство юмора; ощущение абсурда. У мужчины в окне на шестом этаже Книгохранилища не было ни того, ни другого. Освальд доказывал это все время, а такому человеку нельзя изменять историю.

Я был в отчаянии, убедившись, что пять из последних шести страниц Эловых заметок посвящены перемещениям Освальда в Новом Орлеане и его бесплодным стараниям добраться до Кубы через Мексику. Только последняя страница подводила к покушению, да и то заметки там были сделаны наспех. Не было сомнений, что сам Эл знал эту часть истории детально, тем не менее, наверное, он считал, если я не смог добраться до Освальда к третьей неделе ноября, после этого уже не о чем говорить.

Информации, в которой я больше всего нуждался — где именно находится меблированная квартира Освальда — в заметках Эла не было. Я подавил желание кинуть тетрадь через всю комнату. Однако я встал, надел плащ и вышел во двор. Уже почти упала полная темнота, но в небе всходила половинная луна. В ее свете я заметил съежившегося в своей кресле-каталке мистера Кенопенски. Радиоприемник «Моторола» лежал у него на коленях.

Я двинулся вниз по пандусу, едва не запутавшись в собственных ногах.

— Мистер Кенопенски? Все в порядке?

Какое-то мгновение он не отвечал, даже не пошевелился, и я был уверен, что он мертв. Потом он поднял голову и улыбнулся:

— Просто слушаю свою музыку, сынок. Вечером станция КМАТ передает свинг, и это меня уносит далеко назад. Я вертел такой линди-хоп и бани-хоп, как никто вокруг в те добрые старые дни, хотя ты никогда бы об этом не догадался, глядя на меня сегодняшнего. А какая же луна хорошенькая, а?

Та была действительно очень хорошенькой. Мы смотрели на нее молча, а я думал о работе, которую должен сделать. Пусть даже я не знаю, где Ли будет этой ночью, но я точно знал, где его винтовка: в гараже Рут, закутанная в одеяло. А если мне поехать туда и забрать ее? Может, даже не надо будет ломать замок. Это же Страна Было, где люди, которые живут поодаль от центра города, часто не замыкают своих домов, не говоря уже о гаражах.

Вот только, если Эл ошибся? Ошибся же он с местом укрытия перед покушением на Уокера, наконец. И даже, если она и там …

— О чем ты думаешь, сынок? — спросил мистер Кенопенски. — У тебя загадочный вид. Никаких неприятностей с девушкой, я надеюсь?

— Нет. — По крайней мере, пока что нет. — А вы можете дать мне совет?

— Да-сэр, это я могу. Это единственное, на что годятся такие старые земледельцы, когда уже не способны ни закинуть лассо, ни скот перегнать.

— Скажем, вы знаете человека, который задумал совершить что-то плохое. Знаете, что он абсолютно, всем сердцем на это настроен. Если бы вы такого человека остановили один раз — отговорили его, например, — как вы считаете, вернулся бы он вновь к тому же самому или тот момент был бы последним?

— Трудно сказать. Ты, возможно, думаешь о том, не знаю, кто он, который оставил шрам на лице твоей девушки, думаешь, а не вернется ли он, чтобы закончить ту работу?

— Что-то типа такого.

— Бешеный парень.

Это прозвучало не как вопрос.

— Да.

— Разумные люди часто отступают, — начал мистер Кенопенски. — Бешеные редко на это способны. Я видел немало таких в старые времена, в шалфейных прериях, еще до электричества и телефонов. Предупреди такого, и он немного погодя вернется вновь. Побей, и он нападет из засады… Сначала на тебя, а потом на того, в кого сначала целил. Запри его в окружной тюрьме, он будет сидеть, будет ждать, пока не выйдет на волю. Самое безопасное, это если такого бешенного запереть на продолжительный срок в тюрьме. Или просто убить.

— Я и сам так думаю.

— Не позволь ему вернуться, убить остаток ее красоты, если это то, о чем ты думаешь. Если она тебе дорога так, как мне это кажется, это твоя обязанность.

Конечно, это моя обязанность, хотя не в Клейтоне сейчас была проблема. Я вернулся в свою квартирку, сделал крепкий кофе и сел с блокнотом. В моем воображении начал очерчиваться хоть какой-то план, и я хотел проработать его детальнее.

Однако я начал кунять. А потом заснул.

Проснулся я уже почти в полночь, с одеревеневшей щекой, которой прижимался к покрытому клеенкой кухонному столу. Взглянул, что там в моем блокноте. Я не помнил, нарисовал ли я там это прежде чем заснуть, или ненадолго проснулся, сделал рисунок, а теперь об этом забыл.

Оружие. Но не винтовка Манлихер-Каркано, а револьвер. Мой револьвер. Тот, который я засунул под ступеньки крыльца дома № 214 на Западной Нили. Он, наверное, и до сих пор лежит там. Я надеялся, что он до сих пор там.

Он мне может понадобиться.

19/11/63 (Вторник)

Утром позвонила Сэйди и сказала, что Дику немного лучше, но она хочет, чтобы он еще и завтра полежал дома.

— Так как иначе он выйдет на работу и болезнь вернется. Но я возьму утром с собой в школу упакованный чемоданчик и поеду к тебе сразу же, как только закончится шестой урок.

Шестой урок заканчивается в тринадцать десять. Это означает, что мне надо исчезнуть из «Эдемских садов» не позже четырех дня. Вот только куда податься?

— Жду тебя нетерпеливо.

— У тебя какой-то странный, отчужденный голос. Вновь разболелась голова?

— Немного, — ответил я. И это было правдой.

— Ложись полежи с мокрой тряпкой на глазах.

— Так и сделаю. — У меня не было намерения так делать.

— Ты до чего-либо додумался?

Так-то оно так, фактически. Я додумался до того, что недостаточно просто забрать у Ли винтовку. И убивать его в доме Пейн тоже плохая идея. Но не потому, что меня там наверняка могут схватить. Вместе с двумя детьми Рут в доме было четверо ребятишек. Возможно, я все равно попробовал бы застрелить Ли, если бы он подошел туда пешком с автобусной остановки, но его будет подвозить Бьюль Фрейжер, сосед, который по просьбе Рут Пейн устроил его на эту работу.

— Нет, — произнес я. — Пока что нет.

— Мы что-то придумаем. Подожди и увидишь.

Я повел машину (все еще медленно, но уже более уверенно) через весь город на Западную Нили, задумываясь, что буду делать, если на первом этаже там уже кто-то живет. Куплю новый пистолет, подумал я… но мне нужен был тот «Полицейский специальный. 38», хотя бы потому, что точно такой у меня был тогда в Дерри, и та миссия завершилась успешно.

Фрэнк Блэр в новостном выпуске «Сегодня» сообщил, что Кеннеди приехал в Майями, где его встречала большая группа «кубанос». Некоторые держали в руках плакаты VIVA JFK, в то время как другие несли транспарант с надписью: КЕННЕДИ ПРЕДАТЕЛЬ НАШЕГО ДЕЛА. Если ничего не изменить, жить ему осталось семьдесят два часа. Освальд, которому остается лишь немного дольше, должен быть уже в Книгохранилище, возможно, складывает коробки в грузовой лифт, а может, в комнате отдыха пьет кофе.

Мне, вероятно, удалось бы достать его там — просто подойти и пристрелить, — но меня сразу же схватят, повалят на пол. После выстрела, если мне посчастливится. А если нет, то еще до того, как я его успею сделать. В любом случае в следующий раз я смогу увидеть Сэйди Данхилл только сквозь армированное стальной сеткой стекло. Если бы я был готов сам пострадать ради остановки Освальда — принести себя в жертву, говоря по-геройски, — думаю, я мог бы так и сделать. Но я не желал заканчивать игру таким образом. Я желал выйти из этой игры с Сэйди и нашим кексом.

На лужайке перед домом № 214 на Нили-стрит я увидел мангал для барбекю, а на крыльце новое кресло-качалка, но окна были закрыты шторами, а на подъездной аллее не было машины. Я припарковался прямо перед домом, напоминая себе о красоте самоуверенности, и поднялся по ступенькам. Остановился там, где стояла Марина, когда посетила меня десятого апреля, и постучал в дверь точно так, как тогда постучала она. Если бы кто-то открыл, я превратился бы в Фрэнка Андерсона, который прочесывает этот район, предлагая подписку на Британскую Энциклопедию (для газеты «Грит» я уже был очень старым). Если здесь есть хозяюшка и она проявит интерес, я пообещаю ей вернуться завтра с чемоданчиком, полным образцов моего товара.

Не отозвался никто. Возможно, здешняя хозяюшка тоже ходит на работу. А может, она как раз посещает знакомую в соседнем квартале. Или лежит в моей бывшей спальне, спит, беспробудно пьяная. Меня это мало волновало, как это мы говорим в Стране Было. Дом стоял тихий, вот что было важно, и на тротуаре было пусто. Даже миссис Альберти Хичинсон, вооруженной ходунками охранницы здешней окружающей среды, не наблюдалось.

С крыльца я слез своим хромым, боковым макаром, сделал шаг в сторону улицы, а потом обернулся, словно что-то забыл, и заглянул под ступеньки. Мой револьвер лежал там, погруженный в мертвую листву, только его короткое дуло торчало. Я опустился на здоровое колено, достал револьвер и скоренько положил его в боковой карман пиджака. Осмотревшись, я убедился, что никто на меня не смотрит. Я дохромал до машины, положил револьвер в бардачок и уехал оттуда.

Вместо того чтобы вернуться в «Эдемские сады», я поехал в центр Далласа, по дороге остановившись возле магазина спорттоваров, где купил комплект для чистки оружия и коробку свежих патронов. Самое последнее, чего бы мне хотелось, это чтобы револьвер дал осечку или взорвался мне в лицо.

Следующей остановкой стал «Адольфус». У них нет свободных номеров аж до на будущей недели, предупредил меня еще возле двери швейцар — «все отели Далласа переполнены в связи с президентским визитом», — но за доллар взятки он охотно и счастливо согласился припарковать мою машину на гостиничной стоянке.

— Только к четырем вы должны выехать, так как именно тогда начнут прибывать гости.

Пока еще был полдень. Оттуда было всего лишь три-четыре квартала до Дили-Плазы, но я вспотел, пока дотуда добрался. Утомленный, голова болит еще сильнее, несмотря на порошок Гуди[650]. Техасцы ездят на машинах, чтобы погудеть клаксонами, и каждый такой звук отдавался взрывом в моей голове. Я часто отдыхал, прислоняясь к стенам домов, стоя на целой ноге, словно цапля. Водитель свободного такси спросил меня, все ли со мной хорошо, я уверил его, что полный порядок. Солгал. Я чувствовал себя расстроенным и несчастным. Человек с негодным коленом не должен тянуть на своих плечах будущее целого мира.

Свою признательную жопу я опустил на ту же скамейку, где я сидел в 1960 году сразу после того, как приехал в Даллас. Вяз, который дарил тогда мне свою тень, теперь постукивал голыми ветвями. Я протянул больную ногу, вздыхая с облегчением, а уже потом обратил внимание на мерзкий кирпичный куб Книгохранилища. Окна, которые смотрели на Хьюстон-стрит и улицу Вязов, блестели под холодным послеполуденном солнцем. «Мы знаем тайну, — говорили они. — Мы станем знаменитыми, особенно то, что на юго-восточном углу шестого этажа. Мы станем знаменитыми, и ты нам в этом не помешаешь». Чувство тупой злобы обвивало здание. А только ли я так думал? Я увидел нескольких человек, которые переходил на другую сторону улицы, чтобы не идти мимо этого дома, и решил, что не только я. Ли находился сейчас внутри этого куба, и я был уверен, что его мысли очень похожи на мои:«Смогу ли я? Сделаю ли я это? Моя ли это судьба?»

«Роберт тебе больше не брат, — подумалось мне. — Теперь я твой брат, Ли, твой брат по оружию. Ты просто этого не знаешь».

За Книгохранилищем, на железнодорожном дворе, загудел какой-то двигатель. Вспорхнула стая голубей. Они недолго покружили над рекламным щитом «Герца» на крыше Книгохранилища, а потом полетели в направлении Форт-Уорта.

Если бы я убил его до двадцать второго числа, Кеннеди был бы спасен, но меня почти наверняка упекли бы в тюрьму или психиатрическую лечебницу лет на двадцать-тридцать. А вот если я застрелю его двадцать второго, скажем, когда он будет собирать свою винтовку?

Ждать до этого момента в этой игре огромный риск, которого я всяко старался избежать, но сейчас я думал, что именно такой способ действий предоставляет мне хорошие шансы. Безопаснее было бы, если бы вести эту игру мне помогал какой-нибудь партнер, но у меня была лишь Сэйди, которую я вовсе не желал втягивать в это дело. Даже, осознал я холодно, если бы это означало, что Кеннеди должен погибнуть или мне нужно сесть в тюрьму. Хватит ей уже полученных ран.

Я начал понемногу продвигаться назад к отелю, к своей машине. Бросил последний взгляд через плечо на Книгохранилище. Оно смотрело на меня. У меня не было в отношении этого ни единого сомнения. Ну, и, конечно же, все должно закончиться именно там, дурак я был, воображая себе что-то другое. Меня тянуло к этому кирпичному одероблу, словно корову к мясницкому желобу.

20/11/63 (Среда)

Я начал было просыпаться от какого-то быстро выбитого из памяти сна, как вдруг у меня заколотилось сердце.

«Она знает».

Что знает?

«Что ты ей врал обо всем, чего ты якобы не помнишь».

— Нет, — выговорил я. Голос скрипел после сна.

«Да. Она нарочно сказала, что выедет после шестого урока, так как не хочет, чтобы ты знал, что она планирует выехать намного раньше. Она не хочет, чтобы ты об этом знал, пока она не появится здесь. Фактически, она уже сейчас может быть в дороге. У тебя еще не закончится утренний сеанс терапии, а она уже будет здесь».

Я не желал верить в это, но решения казалось неизбежным.

Итак, куда мне направляться? Сидя в кровати, в первых лучах света в ту среду, я вновь увидел неизбежное решение. Похоже было на то, что мое подсознание все знало заранее. Прошлое резонирует.

Но сначала я должен был выполнить одну работу с помощью печатной машинки. Неприятную работу.

20 ноября 1963

Я положил свою детальную жизнь в роли Джорджа Эмберсона в багажник моего крылатого «Шеви», сунул в дверь записку для физиотерапевта и уехал с тяжелым сердцем, преисполненным ностальгии. Сэйди выехала из Джоди даже раньше, чем я подозревал — перед рассветом. Я отплыл от «Эдемских садов» в девять. Она припарковала свой «Жук» к бордюру в четверть десятого, прочитала записку, которая отменяла сеанс терапии и открыла дверь своим ключом. Прислоненный к валику печатной машинки торчал конверт с написанным на нем ее именем. Она разорвала его, прочитала мое письмо, села на диван перед слепым телевизором и заплакала. Она все еще плакала, когда появился терапевт… но письмо, как я и просил, она сожгла.

Почти полностью спокойная лежала Мерседес-стрит под затянутым тучами небом. Девочек-попрыгуний не было — наверное, в школе, восторженно слушают рассказ учителя о близком приезде президента, — но, как я и надеялся, объявление ПОД АРЕНДУ вновь было приколото к перилам шаткого крыльца. С номером телефона. Проехав к стоянке под складом «Монтгомери Уорда», я позвонил по нему из будки возле грузового дебаркадера. Я не сомневался, что тот, кто ответил мне лаконичным «еб, Мерит слушает», это тот же самый человек, который сдавал в аренду дом № 2703 Ли и Марине. Я будто вновь увидел его шляпу «Стетсон» и причудливо расшитые сапоги.

Я объяснил ему, чего хочу, и он расхохотался, не поверив.

— Я не сдаю поденно. Это хороший дом, партнер.

— Лачуга, — перебил я. — Я был внутри. Знаю.

— Подождите-ка, к чертовой…

— Нет, это вы подождите. Я предлагаю вам пятьдесят баксов, чтобы перекантоваться в вашей лачуге только этот уик-энд. Это почти месячная арендная плата, и вы сможете вновь выставить там свое объявление уже в следующий понедельник.

— Зачем вам…

— Потому что приезжает Кеннеди и все отели в Далласе и Форт-Уорте переполнены. Я преодолел не близкий путь, чтобы его увидеть, но не собираюсь стать лагерем в Ярмарочном парке[651] или на Дили-Плазе.

Я услышал «клац» и гудение пламени зажигалки, Мерит закурил, обдумывая мое предложение.

— Напрасно тратим время, — произнес я. — Вот так.

— Как вас звать, партнер?

— Джордж Эмберсон. — Я уже жалел, что позвонил по телефону, а не просто зашел и поселился там. Я уже чуть было не решил именно так и сделать, тем не менее, визит копов из департамента полиции Форт-Уорта был последним, в чем я нуждался. Я не сомневался, что жителям улицы, которые иногда, отмечая праздники, подрывают кур, вообще насрать на квартирантов, но лучше обезопаситься, чем потом жалеть. Я уже не просто кружил вокруг карточного домика; я в нем жил.

— Я буду перед домом через полчаса, сорок пять минут.

— Я буду внутри, есть ключ.

Вновь тишина. И тогда:

— Откуда он у вас?

У меня не было намерения стучать на Айви, даже если она уже живет в Мозелле.

— От Ли. Ли Освальда. Он мне его дал, чтобы я мог заходить, поливать его цветы.

— У этого мелкого никчемы были цветы?

Я повесил трубку и поехал назад к № 2703. Мой временный арендодатель, вероятно, терзаемый любопытством, прибыл в своем «Крайслере» через пятнадцать минут. В «Стетсоне» и расшитых сапогах. Я сидел в парадной комнате, прислушиваясь к сварливым призракам еще живых людей. У них было, что рассказать, и много всего.

Мерит хотел выведать у меня об Освальде — а на самом ли деле он чертов комманист? Я сказал, что нет, он хороший парень из Луизианы, который сейчас работает в таком месте, с которого в пятницу будет хорошо видно президентский кортеж. Я сказал, что надеюсь, что Ли разрешит мне разделить с ним такую удобную точку наблюдения.

— Сучий Кеннеди! — Мерит едва ли не кричал. — Вот это точно комманист! Кто-то должен был бы пристрелить этого суче'о сы'а, чтобы и не дерну'ся.

— Хорошего вам дня, — произнес я, закрывая дверь.

Он ушел, но явно без радости. Этот человек привык к льстивым квартиросъемщикам. На потресканной, покрошенной бетонной дорожке он обернулся.

— Вы оставите дом в таком же хорошем состоянии, в котором его приняли, слышите?

Я оглянулся по гостиной с ее затоптанным ковром, потресканным потолком, единственным проваленным креслом.

— Без проблем, конечно, — сказал я.

Я сел и вновь попробовал настроиться на призраков: Ли и Марине, Маргарите и де Мореншильде. Однако впал в свой очередной внезапный сон. Проснувшись, я решил, что считалка звучит в моем затухающем сновидении.

«Леди любят ТАНЦЕВАТЬ! Чарли Чаплин их СНИМАТЬ!»

Она не исчезла, когда я раскрыл глаза. Я подошел к окну и выглянул. Девочки-попрыгуньи стали выше и старше, но это были они, та же самая Ужасная Троица. Та, которая в середине, вся в прыщах, хотя на вид ей еще года четыре не хватало до подросткового акне. Наверное, это у нее красная сыпь.

«Салют кап'таану!»

«Принцессе салют», — пробурчал я и пошел в ванную сполоснуть лицо. Кран изрыгнул ржавую воду, тем не менее, достаточно прохладную, чтобы мне окончательно прснуться. Вместо разбитых часов, на руке у меня теперь был дешевый «Таймекс», который показывал, что уже полтретьего. Голода я не чувствовал, но понимал, что все-таки должен что-то съесть, поэтому поехал в «Барбекю мистера Ли». Возвращаясь оттуда, я заехал в аптеку за тем порошком от головной боли. И еще купил себе пару романов Джона Д. Мак-Доналда в бумажных обложках.

Девочек-попрыгуний не было. По обыкновению шумная Мерседес-стрит на удивление притихла. «Как пьеса перед поднятием занавеса для третьего акта», — подумал я. Зайдя в дом, я поел, тем не менее, хотя жареные ребрышки были нежными и сочными, большую часть их я потом выбросил.

Я старался заснуть в большой спальне, но очень живыми были там призраки Ли и Марины. Незадолго до полуночи я передислоцировался в маленькую спальню. Пастельные девочки Розетты Темплтон все еще оставались на стенах и каким-то образом их одинаковые зеленые платьица («лесная зелень», наверное, любимый карандаш Розетты) и большие черные бутсы действовали на меня успокаивающе. Я подумал, что Сэйди тоже улыбнулась бы этим девочкам, особенно той, которая в короне Мисс Америки.

— Я люблю тебя, сердце мое, — прошептал я и заснул.

21/11/63 (Четверг)

Завтракать мне хотелось не больше, чем вчера хотелось обедать, но в 11:00 организм начал отчаянно требовать кофе. Казалось, меня удовлетворит не меньше галлона. Я схватил одну из моих новеньких книжек — «Хлопни большой дверью»[652], так она называлась — и поехал в «Счастливое яйцо» на Бреддок-хайвэй. За барной стойкой работал телевизор, и я посмотрел новости о том, что вот-вот начнется визит Кеннеди в Сан-Антонио[653], где его должен встретить Линдон и леди «Божья Коровка» Джонсон[654]. К компании присоединятся также губернатор Техаса Джон Конноли со своей женой Нелли.

Сюжет о президенте с женой, которые шли от аэродрома авиабазы Эндрюс в Вашингтоне к лазурно-белому президентскому лайнеру, комментировала репортерша, которая, казалось, вот-вот от счастья напрудит себе в трусики, описывая подчеркнутую «небрежно-элегантным беретом изысканную прическу» Джеки и совершенные линии «созданного ее любимым дизайнером Олегом Кассини комплекта из платья и рубашки под пояс». Возможно, Кассини[655] действительно был ее любимым дизайнером, но я знал, что у миссис Кеннеди на самолете припасен другой комплект. Дизайн этого был разработан Коко Шанель. Клубничного цвета шерстяной костюм с черным воротничком. Ну и, конечно же, его венчала крохотная розовая шляпка. Этот костюм чудесно будет гармонировать с розами, которые ей вручат в аэропорту «Лав Филд», хотя не будет подходить той крови, которая забрызгает ей юбку, чулки и туфли.

Вернувшись на Мерседес-стрит, я занялся чтением купленных романов. Я ждал, что сопротивляющееся прошлое выплюнет меня, словно надоедливую муху — или крыша упадет, или выгребная яма распахнется под домом № 2307, и он провалится глубоко под землю. Я почистил револьвер, зарядил, потом разрядил и почистил его вновь. Я очень надеялся, что впаду в очередной внезапный сон — хоть время минует незаметно, — но этого не произошло. Медленно тянулись минуты, неохотно накапливаясь в часы, и каждая подвигала Кеннеди все ближе и ближе к перекрестку Хьюстон-стрит и улицы Вязов.

«Никаких внезапных снов сегодня, — думал я. — Однако это может начаться завтра. Когда настанет критический момент, я просто упаду без сознания. А глаза раскрою, когда дело будет сделано, когда прошлое уже себя защитит».

Так могло и на самом деле произойти. Я это понимал. А если так произойдет, мне надо будет принимать решение: найти Сэйди и жениться на ней или возвращаться назад и начать все снова. Размышляя об этом, я понял, что никакого решения принимать не надо. У меня нет сил вернуться, и начинать все снова. Хоть так, хоть сяк, а против правды никуда. Последний заряд зверолова.

Тем вечером Кеннеди, Джонсоны и Конноли ужинали в Хьюстоне, который в их честь устроила Лига граждан латиноамериканского происхождения. Кушанья подавали аргентинские: ensalada rusa и мясо, известное, как guiso [656]. После ужина речь держала Джеки — на испанском. Я ужинал заранее купленным бургером и картофельными чипсами… то есть пытался есть. Куснув пару раз, я и эту пищу отнес в мусорный бак позади дома.

Прочитал оба романа Мак-Доналда. Подумал, не достать ли из багажника собственную незавершенную книгу, но мысль о том, чтобы ее перечитывать, отозвалась тошнотой. И я просто сидел в полупроваленном кресле, пока на дворе совсем не потемнело. А тогда пошел в маленькую спальню, где когда-то спали Розетта и Джун Освальд. Лег, сняв обувь, но одетый, подложив себе под голову подушку, взятую из кресла в гостиной. Дверь я оставил приоткрытой и свет в гостиной включенным. При его мерцании я мог видеть нарисованных пастелью девочек в зеленых сарафанчиках. Я понимал, что впереди у меня целая ночь, на протяжении которой только что прожитый продолжительный день покажется коротким; я так и буду лежать там без сна, с ногами, которые свисают с конца кровати едва ли не до пола, пока первый свет дня двадцать второго ноября не начнет просачиваться через окно.

И ночь тянулась долго. Меня мучили всякие «а что если» и «если бы то» и мысли о Сэйди. Эти мучили больше всего. Тоска по ней, желание быть с ней достигали в такие глубины, где вспыхивали уже на уровне физической боли. В какой-то момент, несомненно, уже далеко по полночи (я перестал посматривать на часы; медленное движение стрелок вгоняло меня в еще большую депрессию), я впал в сон, бездонный, без сновидений. Неизвестно, как долго я мог проспать следующим утром, если бы меня не разбудили. Кто-то деликатно до меня дотронулся.

— А ну-ка, Джейк. Раскрывай глаза.

Я послушно раскрыл глаза, но, увидев, кто сидит возле моей кровати, подумал сначала, что вижу сон. И потом протянул руку, дотронулся до штанины ее выцветших синих джинсов и почувствовал под пальцами плотную ткань. Волосы у нее были подвязанными вверх, лицо почти без грима, обезображенная левая щека ясно просматривалась, просто бросалась в глаза. Сэйди. Она нашла меня.

Раздел 28

22/11/63 (Пятница)

Я сел и обнял ее, без каких-либо мыслей. Она обняла меня тоже, сильно, как только могла. Потом я ее целовал, смакуя ее подлинность — смесь ароматов табака и «Эйвона». Помада на губах бледная; она ее почти всю сама успела обкусать. Расслышал запах ее шампуня, ее дезодоранта и маслянистые обертоны распаренной тревоги под всем этим. Я трогал и трогал: ее бедра и груди, припухлости ее щеки. Она была здесь.

— Который час, мой верный «Таймекс» встал.

— Четверть девятого.

— Ты шутишь? Этого не может быть!

— Но так и есть. И я, в отличие от тебя, этому совсем не удивлена. Сколько ты уже не спал как следует, если не считать те выпадения из реальности на пару часов?

Я все еще старался осознать тот факт, что реальная Сэйди здесь, в Форт-Уорте, в доме, где когда-то жили Ли с Мариной. Как такое могло произойти? Ради Бога, как? И это еще не все. Кеннеди также был в Форт-Уорте, именно в эту минуту он провозглашал речь на завтраке с членами местной Торговой палаты в отеле «Тексес».

— Мой чемоданчик у меня в машине, — сказала она. — Мы поедем на «Жуке», куда нам надо, или на твоем «Шеви»? Наверное, лучше на «Жуке». Его легче припарковать. И вообще, если мы сейчас же не выедем, за любое место нам придется платить очень дорого. На улицах уже полно дорожных спекулянтов, так и размахивают флажками. Я сама видела.

— Сэйди… — я помотал головой в старании ее прояснить и схватил свои туфли. В голове у меня были мысли, полным-полно, но они крутились, словно бумажки в смерче, и, ни одной я ухватить не мог.

— Я здесь, — откликнулась она.

Так. Вот в этом и была проблема.

— Ты не можешь ехать туда со мной. Это очень опасно. Мне казалось, я тебе это уже объяснял, но может, недостаточно хорошо. Когда пытаешься изменить прошлое, оно огрызается. Оно разорвет тебе глотку, если дашь ему шанс.

— Ты все рассказал хорошо. Но ты не можешь сделать этого один. Посмотри правде в глаза, Джейк. Немного веса ты набрал, но все равно ты пока еще похож на огородное пугало. Ты хромаешь, и хромота у тебя очень скверная. Тебе нужно останавливаться через каждые две-три сотни шагов, чтобы дать отдохнуть колену. Что ты будешь делать, если надо будет побежать?

Я не говорил ничего. Только слушал. Тем временем, заводя часы, выставляя на них время.

— И это еще не худшее. Ты… ой! Что ты делаешь?

Я схватил ее за бедро.

— Проверяю, реальная ли ты. Я все еще не могу в это поверить.

Лайнер «Эйр Форс-1»[657] коснется шасси аэродрома «Лав Филд» менее чем через три часа. И кто-то будет вручать Джеки Кеннеди розы. В других местах в Техасе ей дарили желтые розы, но букет от Далласа будет красным[658].

— Я реальная, и я здесь. Выслушай меня, Джейк. Худшее не то, как ты ковыляешь. Худшее то, как ты внезапно засыпаешь. Ты об этом думал?

Думал я, думал, и очень много.

— Если прошлое такое зловредное, как ты об этом говоришь, что может случится, если тебе даже удастся подобраться близко к мужчине, на которого охотишься, но ты не успеешь нажать на курок?

Прошлое не зловредное на самом деле, это было неправильное слово, но я понимал, о чем она говорит, и у меня не было аргументов против этого.

— Ты просто самая не соображаешь, во что ввязываешься.

— Вполне соображаю. И ты забыл кое-что также очень важное. — Она взяла мои руки в свои, глядя мне в глаза. — Я не просто твоя любимая девушка, Джейк… если я для тебя еще остаюсь ей…

— Именно так и никак иначе, именно из-за этого мне так к черту страшно впутывать тебя.

— Ты говоришь, что кто-то собирается застрелить президента, и у меня есть причины верить тебе, так как знаю о других событиях, которые ты предугадывал, и там все оказалось правдой. Даже Дик уже почти поверил. «Он знал, что Кеннеди приедет раньше, чем об этом знал сам Кеннеди, — так он сказал. — Точно назвал день и время. И знал, что его миссис приедет вместе с ним». А теперь ты говоришь, что ты единственный человек, которого это волнует. Ты не единственный, Дик также встревожен. Он тоже был бы сейчас здесь, если бы не температура сто один[659]. И мне это не безразлично. Я за него не голосовала, но так уж случилось, что я американка, и таким образом он не просто президент, он мой президент. Для тебя это звучит сентиментально?

— Нет.

— Хорошо, — она заморгала глазами. — Я не собираюсь разрешить какому-то сумасшедшему его застрелить, и у меня нет привычки внезапно засыпать.

— Сэйди…

— Дай меня закончить. У нас мало времени, поэтому раскупорь себе уши. Раскупорил?[660]

— Да-мэм.

— Хорошо. Ты ни за что и никогда не оставишь меня. Дай-ка я повторю: никогда. Я еду с тобой. Если ты не пустишь меня в «Шеви», я буду преследовать тебя на своем «Жуке».

— Иисус Христос, — проговорил я, не зная сам, или это я так выругался, или помолился.

— Если мы когда-нибудь вступим в брак, я буду делать, как ты будешь говорить, если ты будешь добр ко мне. Меня воспитывали с верой в то, что такая есть работа жены своего мужа. (О, ты, дитя шестидесятых, — подумал я). — Я готова оставить позади все, что знаю, и идти за тобой в будущее. Так как люблю тебя, и потому что верю, что будущее, о котором ты говоришь, действительно существует. Возможно, я больше никогда не поставлю тебе ультиматум, но сейчас это именно он, ультиматум. Ты будешь делать это вместе со мной или вообще не будешь делать.

Я обдумал это, и тщательно. Я спросил себя, действительно ли она настроена так серьезно. Ответ был очевидным, как шрам на ее лице.

Сэйди тем временем рассматривала пастельных девочек.

— Кто мог это нарисовать, как ты думаешь? Они такие красивые.

— Розетта нарисовала их, — сказал я. — Розетта Темплтон. Она переехала в Мозелл со своей мамочкой, после того как ее отец попал в аварию.

— И тогда сюда въехал ты?

— Нет, я жил напротив. Здесь жила такая себе семейка по фамилии Освальд.

— Это его фамилия, Джейк? Освальд?

— Да. Ли Освальд.

— Я еду с тобой?

— А разве у меня есть выбор?

Она улыбнулась, приложив ладонь к моей щеке. Пока не увидел ту улыбку, я понятие не имел, как ей было страшно, когда она коснулась меня, чтобы разбудить.

— Нет, милый, — произнесла она. — Не имеешь его. Вот поэтому это и носит название ультиматум.

Мы перенесли ее чемоданчик в «Шевроле». Если мы остановим Освальда (и нас не арестуют), ее «Жук» мы сможем забрать позже, чтобы она поехала на нем в Джоди, где поставит его перед своим домом, и все будет иметь нормальный вид. Если дела пойдут скверно — если мы не справимся или окажемся на крючке за убийство Ли — мы просто будем убегать. А убежать можно быстрее, дальше и незаметнее на «Шеви» с двигателем V-8, чем на «Фольксвагене-Жуке».

Увидев, как я ложу револьвер во внутренний карман пиджака, она сказала:

— Нет, лучше в этот карман, снаружи.

Я свел брови.

— Отсюда я смогу его достать, если ты вдруг почувствуешь усталость и решишь поспать.

Мы пошли по дорожке, Сэйди закинула сумочку себе на плечо. По прогнозам должно было дождить, но, похоже было, что синоптикам за этот прогноз можно было уже выписывать пенальти. Небо было ясным.

Не успела Сэйди сесть на пассажирское сидение, как позади меня голос произнес:

— Это ваша девушка, мистер?

Я обернулся. Там стояла девочка-попрыгунья с акне. Только у нее это было не акне, и не красная сыпь, и мне не надо было спрашивать, почему она не в школе. У нее была ветряная оспа.

— Да, моя девушка.

— Хорошенькая. Если бы не это… — она выдала звук ик, который как-то гротескно прозвучал даже чарующе. — …у нее на лице.

Сэйди улыбнулась. Мое увлечение ее выдержкой продолжало лезть вверх… и не падало.

— Как тебя звать, милочка?

— Сэйди, — ответила девочка-попрыгунья. — Сэйди Ван Овен. А вас?

— Ты можешь не поверить, но мое имя тоже Сэйди.

Детские глаза вспыхнули недоверчивым цинизмом, вполне естественным для девчонки-хулиганки с Мерседес-стрит.

— Да нет, такого не может быть!

— В самом деле, в самом деле. Сэйди Данхилл. — Она обернулась ко мне. — Это чисто случайное совпадение, как ты считаешь, Джордж?

На самом деле я так не считал, но не было времени на обсуждение этого феномена.

— Хочу спросить у тебя кое-что, мисс Сэйди Ван Овен. Ты знаешь, где останавливаются автобусы на Винскот-роуд, так же?

— Конечно, — она подкатила глаза под лоб, словно спрашивая «вы что, считаете меня идиоткой?» — А скажите, у вас двоих была ветряная оспа?

Сэйди кивнула.

— У меня тоже, — сказал я, — итак с этой стороны с нами все о'кей. Ты знаешь, какой автобус идет к центру Далласа?

— Номер три.

— И как часто этот номер три ходит?

— Я думаю, каждые полчаса, хотя, может, и каждые пятнадцать минут. Зачем вам автобус, когда у вас есть машина? Когда у вас целых две машины?

По выражению лица Большой Сэйди я понял, что она задается тем же самым вопросом.

— Есть на то причины. И, кстати, мой старик водит субмарину.

Сэйди Ван Овен расплылась в широченной улыбке.

— Вы знаете эту считалку?

— Всю жизнь знал, — ответил я. — Айда, Сэйди, нам надо отправляться.

Я зыркнул на свои новые часы. Те показали без двадцати минут девять.

— Скажи мне, зачем ты интересовался автобусами? — спросила Сэйди.

— Сначала ты мне расскажи, как ты меня нашла.

— Когда приехала в «Эдемские сады», а тебя там нет, я сожгла записку, как ты и просил, а потом поболтала с тем стариком, твоим соседом.

— Мистер Кенопенски.

— Да. Он ничего не знал. А потом смотрю — леди-терапевт сидит на твоих ступеньках. Она расстроилась, что тебя нет. Сказала, что поменялась с Дорин, чтобы Дорин смогла увидеть сегодня Кеннеди.

Впереди была автобусная остановка Винскот-роуд. Я притормозил, чтобы рассмотреть, есть ли график движения под небольшим козырьком возле столба, но нет. Через сотню ярдов после остановки я завернул машину на парковочное место и остановился.

— Что ты делаешь?

— Покупаю нам страховой полис. Если автобус не появится до девяти, мы поедем сами. Продолжай свою историю.

— Я обзвонила отели в центре Далласа, но со мной никто даже говорить не захотел. Они там все такиезанятые. Потом я позвонила по телефону Дику, а он уже в полицию. Сказал, что имеет достоверную информацию, что кто-то собирается застрелить президента.

Я высматривал автобус в зеркальце заднего вида, но тут, шокированный, уперся глазами в Сэйди, однако ощущая непреодолимое удовлетворение поведением Дика. Я понятия не имел, насколько серьезно он поверил в то, что ему уже рассказала Сэйди, но он все равно не поколебался рискнуть собой.

— И что они? Он им назвал свое имя?

— Даже не успел. Они повесили трубку. Вот тогда, думаю, я и начала верить в то, что ты говорил, как прошлое себя защищает. И в то, чем оно есть для тебя, разве нет? Просто живым учебником по истории.

— Нет, больше нет.

Подъезжал расшатанный, выкрашенный зеленым и желтым автобус. На маршрутном шильде было написано: 3 ГЛАВНАЯ УЛИЦА ДАЛЛАС 3. Он остановился, и одновременно аккордеонами раскрылись его передняя и задняя дверь. Внутрь зашло двое или трое людей, но сесть им там было негде; когда автобус медленно катился мимо нас, я увидел, что он переполнен. Успел заметить женщину с целым рядом значков Кеннеди, приколотых к ее шляпке. Она радостно мне помахала и, хотя наши глаза встретились всего лишь на секунду, я ощутил ее волнение, радость и предвкушение.

Сдвинув из места «Шеви», я поехал вслед за автобусом. У него на задней части, наполовину заслоненная отрыжками коричневого дыма, лучезарно улыбалась девушка Клейрол[661], уверяя, что, поскольку она имеет всего лишь одну жизнь, то желает прожить ее блондинкой. Сэйди демонстративно помахала ладонью.

— Фу! Подальше от него! Воняет ужасно!

— Это критика от напрочь прокуренной куколки, — заметил я, но она права, дизельный смрад был невыносимым. Я отстал. Теперь отпала необходимость преследования, поскольку я убедился, что Сэйди-попрыгунья была права относительно номера автобуса. Несомненно, была она также права и относительно интервалов движения. Автобусы, наверное, здесь ходили каждые полчаса в обычные дни, но сегодня день был необыкновенным.

— Я еще чуточку поплакала, так как думала, что ты исчез навсегда. Я боялась за тебя, но и ненавидела тебя, также.

Это я мог понять, тем не менее, все равно считал, что сделал правильно; итак, сейчас казалось лучшим мне не говорить ничего.

— Я вновь позвонила Дику. Он меня спросил, ты когда-либо упоминал в разговоре какое-то другое свое пристанище, возможно, в Далласе, но скорее всего в Форт-Уорте. Я сказала, что не помню, чтобы ты когда-то говорил что-то конкретное. Дик сказал, что это могло прозвучать в госпитале, когда ты лежал в беспамятстве. Сказал, чтобы я хорошенько подумала. Будто я без того не думала сколько было силы. Я вновь возвратилась к мистеру Кенопенски с надеждой, может, ты мог сказать что-то такое ему. Тогда уже почти поступило время ужина, потемнело. Сосед ответил мне, что нет, но как раз тогда приехал его сын с кастрюлькой ростбифа и пригласил меня поужинать с ними. Мистер К. разговорился, у него полно всяких историй о старых временах…

— Я знаю. — Впереди автобус завернул восточнее, на бульвар Викери. Я включил сигнал поворота и поехал следом, тем не менее, держась поодаль, чтобы нам не глотать его дизельный выхлоп. — Я слышал, по крайней мере, три дюжины. Кровь-на-седле, такого типа повествования.

— Слушать его было самым лучшим, что я тогда могла делать, так как я на некоторое время перестала рыться у себя в мозгу, а иногда, когда расслабишься, нужное само собой всплывает наверх из глубин памяти. Уже проходя назад к твоей квартире, я вдруг вспомнила, как ты говорил, что как-то жил на Кадиллак-стрит. Только ты понимал, что это не совсем правильное название.

— Ох ты Боже мой. Я совсем об этом забыл.

— Это был мой последний шанс. Я вновь позвонила Дику. У него не было детальных карт городов, но знал, что они есть в нашей школьной библиотеке. Он сел в машину и поехал туда — вероятно, едва не выкашливая себе мозг, он все еще очень болен, — нашел карты, а потом позвонил мне из офиса. В Далласе он нашел Форд-авеню и Крайслер-парк, а также несколько разных Додж-стрит. Но ни одно из этих названий не чувствовалось близким к Кадиллаку, тебе нужно понимать, что я имею ввиду. Потом он нашел Мерседес-стрит в Форт-Уорте. Я хотела ехать туда сразу, но он убедил меня, что, если я дождусь утра, тогда буду иметь намного больше шансов заметить там тебя или твою машину.

Она накрыла мою руку. Пальцы у нее были холодными.

— Наиболее длинная в моей жизни ночь, ты, беспутный мужчина. Я глаз не сомкнула.

— Я, зато переспал за тебя, хотя и заснул уже перед рассветом. Если бы ты не пришла, я, вероятно, проспал бы и убийство президента.

А что, ни чего себе депрессивное окончание было бы?

— Мерседес тянется на кварталы и кварталы, я ехала и ехала. А потом увидела конец улицы на парковке под большой стеной, словно задняя часть какого-то супермаркета.

— Почти угадала. Это склад «Монтгомери Уорда».

— А тебя ни следа. Передать не могу, как мне было на душе тяжело. И тогда … — Она оскалилась. Улыбка, вопреки шраму, была лучезарной, милой. — Тогда я увидела этот красный «Шеви» с глуповатыми крыльями, похожими на женские брови. Яркий, как неоновая вывеска. Я кричала и била кулаками по панели своего «Жука», аж руки заболели. И вот я…

Низкий, со скрипом, стон послышался из правой передней стороны «Шеви», и нас вдруг понесло прямо на фонарный столб. Что-то начало сильно биться под машиной. Я закрутил рулем. Он стал непослушным в моих руках, но мне хватило сил избежать лобового столкновенья со столбом. Только та сторона, где сидела Сэйди, прочертила по нему с жутким визгом металла об металл. Ее дверца вогнулась, и я дернул ее к себе, на среднее сидение. Мы остановились с капотом, который нависал над тротуаром, машина застыла склоненная на правую сторону. «Это не просто лопнул баллон, — подумал я. — Это была, сука, смертельная угроза».

Сэйди смотрела на меня, ошарашенная. Я рассмеялся. Как уже отмечалось, иногда просто не остается ничего другого делать.

— Поздравляю тебя в прошлом, Сэйди, — произнес я. — Так мы здесь и живем.

Со своей стороны выйти она не могла; пассажирскую дверцу возможно было открыть только ломом. Она продвинулась до конца и вылезла через мои. Несколько человек смотрели на нас, но немного.

— Эй, что случилось? — спросила женщина с детской коляской.

Все стало понятным, когда я обошел машину спереди. Оторвалось правое переднее колесо. Оно лежало в двадцати футах позади нас, в конце кривой канавы в асфальте. Рваный конец оси сиял на солнце.

— Колесо соскочило, — ответил я женщине с детской коляской.

— Ох, ты Господи, — ахнула она.

— Что будем делать? — спросила Сэйди тихо.

— Мы приобрели страховой полис, настало время получать компенсацию. На ближайшую автобусную остановку.

— Мой чемоданчик…

«Да, — подумал я, — и заметки Эла. Мои рукописи — этот говенный роман, который ничего не стоит, и воспоминания, которые значат для меня много. Плюс деньги». Я взглянул на часы. Четверть десятого. В отеле «Тексес» Джеки одевает на себя розовый костюм. Еще час или немного больше политики, а потом кортеж отправятся на авиабазу Карсвел, где стоит президентский самолет. Имея такое расстояние между Форт-Уортом и Далласом, пилоты не успеют даже шасси убрать[662].

Я упрямо думал.

— Не желаете воспользоваться моим телефоном, позвонить кому-нибудь? — спросила женщина с коляской. — Мой дом вон там, немного дальше по улице. Она оглядела нас, у Сэйди шрам, я хромой. — Вы ранены?

— Мы в порядке, — произнес я, беря Сэйди под руку. — Вы не могли бы сами позвонить по телефону в автосервис и попросить их отбуксировать машину. Я понимаю, что прошу много, но мы ужасно опаздываем.

— Я ему все твердила и твердила, что передок ’олтается, — Сэйди заговорила с мощным акцентом уроженки штата Джорджия. — Слава ’осподу, что мы е’али не по трассе. (Тваассе.)[663]

— Там есть станция «Эссо», через два квартала. — Она показала в северном направлении. — Думаю, я могла бы прогуляться с ребенком туда…

— О, это было бы ’асением для нас, мэ’эм, — сказала Сэйди. Она открыла сумочку, вытянула кошелек, добыла двадцатку. — Отдайте это им как задаток. Прошу прощения, что прошу вас о таком, но если я не увижу ’еннеди, я просто помруу. — На это женщина с коляской не удержалась от улыбки.

— Господи, этого хватит на две буксировки. Если у вас в сумочке обнаружится бумажка, я могу написать расписку…

— Не надо, — сказал я. — Мы вам доверяем. Но я, наверное, оставлю записку на стекле под дворником.

Сэйди смотрела на меня вопросительно… тем не менее, уже держала ручку и маленькую записную книжку с косоглазым пареньком из какого-то мультика на обложке. СТАРЫЕ ШКОЛЬНЫЕ ДЕНЬКИ было написано под тем улыбающимся хитрецом. ЗОЛОТЫЕ ДРЕМОТНЫЕ ВРЕМЕНА.

Многое зависело от той записки, но у меня не было времени на формулирование. Начеркав второпях, я сложил бумажку и пододвинул под стеклоочиститель. Через мгновение мы уже были за углом и спешили.

— Джейк? Ты в порядке?

— Нормально. А ты?

— Меня ударило дверью, и, наверное, там уже есть синяк, у меня на плече, но в целом все обстоит благополучно. Со мной могло быть все иначе, если бы мы ударились об этот столб. И с тобой тоже. Для кого та записка?

— Для того, кто будет буксировать «Шеви». — Я молил Бога, чтобы тот кто-то сделал так, как в ней написано. — Мы будем переживать за это, когда будем возвращаться.

Если будем возвращаться.

Следующая автобусная остановка обнаружилась через полквартала. Три черные и две белые женщины и мужчина латиноамериканец ждали возле столбика, расовая смесь настолько сбалансирована, что хоть сейчас на кастинг в «Закон и порядок. Отдел жертв» [664]. Мы присоединились к их компании. Я сел на скамейку под козырьком рядом с шестой женщиной, леди афро-американкой, чьи грандиозные пропорции было упакованы в белую униформу из вискозного штапеля, который буквально вопил: домоправительница в доме зажиточных белых. На груди у нее был значок-пуговица с надписью: В 1964 ТОЛЬКО ЗА ДжФК.

— Больная нога, сэр? — спросила она меня.

— Да.

У меня были четыре пакетика порошков от головной боли в кармане пиджака. Засунув туда руку, потрогав мимоходом револьвер, я достал пару, оторвал верхушку и высыпал порошок себе в рот.

— Так их пить, вы себе почки уничтожите, — заметила она.

— Я знаю. Но мне надо, чтобы эта нога меня донесла и выдержала, пока я не увижу президента.

Она расплылась в широкой улыбке.

— Да что я слышу.

Сэйди стояла на бордюре, напряженно выглядя вдоль улицы, не приближается ли там третий номер.

— Автобусы медленно ездят сегодня, — произнесла домоправительница. — Но мой поедет быстро. И речи не может быть, чтобы я пропустила Кеннеди, нет-нет.

Девять тридцать, а автобуса все еще нет, зато боль в моем колене стихла до тупого гудения. Боже, благослови порошок Гуди.

Подошла Сэйди.

— Джейк, может, нам следует…

— Вот, идет тройка, — объявила домоправительница, привставая на ноги. Грандиозная леди, темная, как эбеновое дерево, выше Сэйди, по крайней мере, на дюйм, волосы прямые, как доска, и сияющее. — Кто как, а я займу себе место прямо там на Дили-Плазе. В сумке есть сээн'вичи. А услышит ли он меня, если я изо всех сил буду кричать?

— Вне всяких сомнений, услышит, — сказал я.

Она рассмеялась.

— Вот, и я говорю. Услышит и он, и Джеки, оба!

Автобус подъехал переполненный, но народ с остановки все равно втиснулся. Мы с Сэйди были последними, и водитель, на вид суматошный, как биржевой маклер в Черную Пятницу, выставил перед нами ладонь:

— Нельзя больше! У меня и так уже вас набито, как сардин! Ждите следующую машину!

Сэйди послала мне мученический взгляд, но прежде чем я успел хоть что-то произнести, за нашу команду выступила упитанная леди.

— Нет-нет, вы их возьмете. Тот мужчина, поглядите-ка, у не’о нога негодная, а у леди свои проблемы, как вы сами видите. Кроме того, она худая, а он еще худее. Вы их возьмете, так как иначе я вас отсюдавыпихну, и поведу сей автобус дальше сама. Я умею, конечно же. Училась на отцовском «Бульдоге»[665].

Водитель взглянул снизу вверх на ее нависшую над ним махину и, сначала подняв себе под лоб глаза, впустил нас в автобус. Когда я полез в карман за монетами, чтобы вбросить что-то в кассу, он прикрыл ее ладонью.

— Не переживайте за плату, только отступите за белую линию. Если сможете. — Он покачал головой. — Ну почему они сегодня не выпустили еще с десяток дополнительных машин, мне этого не понять.

Он дернул хромированный рычаг. Дверь закрылась. С шипением отпустили воздушные тормоза, и мы покатились, медленно, зато вперед.

Мой ангел не утихал. Она начала приставать к двум работягам, черному и белому, которые сидели сразу за водителем, держа на коленях свои обеденные бидончики.

— А ну-ка поднимитесь, дайте сесть вот этой леди и джентльмену, сейчас же! Вы что, не видите, что у него нога не работает. А он все'вно хочет увидеть Кеннеди!

— Мэм, все хорошо, — произнес я.

Она и внимания не обратила.

— Вставайте, сейчас же, вы что, в лесу росли?

Они встали, стараясь продвинуться среди сдавленных людей глубже в проход. Черный работяга нехорошо взглянул на домоправительницу.

— Тысяча девятьсот шестьдесят третий год, а я до сих пор должен уступать место какому-то белому.

— Ой, горе-то какое, — добавил его белый приятель.

Черный парень напоследок смерил меня взглядом. Не знаю, что он в нем увидел, но он показал рукой на свободные места.

— Садись уже, пока не упал, Джексон.

Я сел возле окна. Сэйди пробурчала слова благодарности и села рядом со мной. Автобус двигался, словно старый слон, который еще способен перейти в галоп, если будет запас времени. Домоправительница висела защитной глыбой возле нас, держась вверху за ременную петельку, покачивая бедрами на поворотах. А там немало было чем покачивать. Я вновь посмотрел на часы. Стрелки подбирались к десятому часу, похоже, скоро они переберутся и за него.

Сэйди прислонилась ко мне, ее волосы щекотали мне щеку и шею.

— Куда мы едем, и что мы там будем делать, когда туда приедем?

Мне хотелось обернуться к ней, но, однако я вглядывался в дорогу впереди, выискивая глазами угрозы. Ожидая следующего удара. Мы уже ехали по Западной Прорезной улице, которая одновременно была шоссе № 180. Скоро будем в Арлингтоне, будущем доме «Техасских рейнджеров» Джорджа Буша[666]. Если все будет идти хорошо, мы пересечем черту города Далласа в десять тридцать, за два часа до того, как Освальд зарядит первым патроном эту свою чертову итальянскую винтовку. Вот только, когда стараешься изменить прошлое, дела редко идут хорошо.

— Просто следуй за мной, — сказал я. — И не расслабляйся.

Мы проехали южную часть Ирвинга, где жена Ли набиралась сейчас сил после рождения с месяц назад второго ребенка. Ехали медленно, сильно воняло. Половина пассажиров нашего переполненного автобуса курили. По улицам (где воздух гипотетически был немного более чистым) в одном с нами направлении сновало видимо-невидимо машин. На заднем стекле одной мы увидели надпись: МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ ДЖЕКИ, а на том же самом месте у другой машины: ПРОЧЬ ИЗ ТЕХАСА КОММИ КРЫСА. Автобус кренился и покачивался. На остановках ждали все большие группы людей: трясли кулаками, когда наш упакованный автобус, даже не уменьшая скорости, проезжал мимо них.

В четверть одиннадцатого, миновав указатель, который показывал направление на «Лав Филд», мы выехали на бульвар Гарри Хайнса[667]. Авария произошла через три минуты после этого. Я питал надежду, что мы доедем без инцидентов, но оставался бдительным, осторожно глазея, и когда на перекрестке Хайнс-бульвара и Инвуд-авеню на красный свет помчал самосвал, я был, по крайней мере, наполовину готовым. Подобный случай я уже пережил раньше, когда ехал на кладбище Лонгвью в Дерри.

Я ухватил Сэйди за шею и наклонил ее голову к коленям: «Вниз!»

Через секунду нас бросило на перегородку между сидением водителя и салоном. Посыпалось стекло. Заверещал металл. Стоящие ринулись вперед вопящей толпой, из которой взмахивали руки, вылетали сумочки и праздничные шляпы. Белого работягу, который насмехался «ой, горе-то какое», перегнуло пополам через кассу, которая стояла в передней части прохода. Упитанная домоправительница просто исчезла, похороненная под лавиной человеческих тел.

У Сэйди кровил нос, а под правым глазом, словно тесто, уже появлялась опухоль. Водитель скособочено распластался на руле. Широкое лобовое стекло осыпалось, и улица впереди исчезла, заслоненная металлом с ржавыми пятнами. Я прочитал АЛЛАС ДОРОЖНЫЕ РОБО. От самосвала густо пахло горячим асфальтом.

Я повернул Сэйди к себе.

— Ты в порядке? Голова ясная?

— Все в порядке, просто шок. Если бы ты не крикнул своевременно, меня бы уже здесь не было.

Из человеческой кучи в передней части автобуса звучали стон и плач. Из этого завала выбрался мужчина со сломанной рукой и потряс водителя, тот скатился со своего сидения. В центре лба у него торчал большой обломок стекла.

— Ох, ты ж, Боже мой, — вскрикнул мужчина со сломанной рукой. — Похоже, он мертвый!

Сэйди схватилась за парня, которого ударило о кассовый аппарат, помогая ему сесть туда, где только что сидели мы. Лицо у него было бледное, он стонал. Я догадался, что его бросило вперед яйцами, ударив о кассу; как раз все сходилось по высоте. Его черный приятель помог мне поднять на ноги домоправительницу, но если бы она не оставалась в здравом уме, не помогала нам сама, не думаю, чтобы мы с ней управились. Госпожа имела фунтов триста живого веса. Кровь густо лилась у нее с виска, ясно было, что этим комплектом своей униформы она уже никогда не сможет пользоваться. Я спросил, все ли с ней хорошо.

— Думаю, да, но головой я ударилась так, что храни боже. Гадство!

Люди позади нас в автобусе вопили. Вот-вот начнется паническая толкотня. Я встал впереди Сэйди, приказав ей обхватить меня руками за талию. С таким, как у меня было, коленом, разумнее, наверное, было бы мне держаться за нее, но инстинкт является инстинктом.

— Нам надо выпустить людей из автобуса, — сказал я черному работяге. — Потяните рычаг.

Он попробовал, но тот не поддался.

— Заклинило!

Я подумал, что это сущая дурка; я подумал, что это прошлое его блокирует. А сам я никак не мог помочь ему дернуть. Так как имел лишь одну здоровую руку. Домоправительница — с одного стороны ее униформа уже пропиталась кровью, — едва не сбив с ног, протолкнулась мимо меня. Я ощутил, как расцепились руки Сэйди, но она сразу же сцепила их вновь. Шляпка на домоправительнице сидела криво, ее вуаль была забрызгана кровью. Этот эффект выглядел декоративным, словно крохотные ягодки остролиста. Госпожа поправила на себе шляпку, посадив его под правильным углом, а потом схватилась за хромированный дверной рычаг вместе с черным работягой.

— Считаю до трех, и мы вместе тянем эту заразу, — проинструктировала она его. — Готов?

Тот кивнул.

— Раз…два…три!

Они дернули…или, скорее, она, да еще и так мощно, что платье треснуло у нее под подмышкой. Двери распахнулись. Из-за нас прозвучали хлипкие крики радости.

— Благодарим ва… — начала Сэйди, но я уже вышел.

— Быстрее. Пока нас не затоптали. Держись за меня, не отпускай ни на минуту. — Мы были первыми, кто вылез из автобуса. Я повернул Сэйди в сторону Далласа. — Идем.

— Джейк, людям здесь нужна помощь!

— И я уверен, что она вот-вот прибудет. Не оглядывайся. Смотри вперед, так как именно оттуда налетит следующее происшествие.

— Сколько происшествий? Сколько их еще будет?

— Все, которые сможет бросить против нас прошлое, — ответил я.

Преодоление четырех кварталов от того места, где наш автобус маршрута № 3 попал в аварию, забрало у нас двадцать минут. Я чувствовал, как распухает мое колено, пульсируя с каждым ударом сердца. Мы дошли до скамейки, и Сэйди приказала мне сесть, отдохнуть.

— Нет времени.

— Сядьте, мистер.

Неожиданно она толкнула меня, и я плюхнулся на скамейку, на спинке которой находилась реклама местного похоронного салона. Сэйди слегка кивнула, как это делают женщины, когда выполнена какая-то хлопотная работа, а потом ступила на проезжую часть бульвара Гарри Хайнса, одновременно вытягивая ридикюль, роясь внутри него. Болевые судороги в моем колене временно смолкли, однако сердце выскочило в мое горло и там остановилось.

Вильнула, объезжая Сэйди, машина, прогудел клаксон. Они разминулись всего лишь на какой-то фут. Водитель, отдаляясь, показывал в окно кулак, а потом для убедительности выставил из него еще и средний палец. Я закричал ей, чтобы быстрей возвращалась на тротуар, но она даже взгляда мне не подарила. Сэйди показывала кошелек, а машины мчались мимо нее, сдувая назад волосы с ее лица со шрамами. Стояла она безумно красивая, как весеннее утро. Найдя, что искала, она бросила кошелек назад в сумочку, а потом подняла над головой руку с зелеными. Похожая на школьницу-чирлидершу перед матчем.

— Пятьдесят долларов! — закричала она. — Пятьдесят долларов за поездку в Даллас! Главная улица! Главная улица! Должна увидеть Кеннеди! Пятьдесят долларов!

«Это не подействует, — подумал я. — Единственное, что произойдет, это ее переедет сопротивляющееся прошло…»

Заверещав тормозами, перед ней остановился ржавый «Студебеккер». Двигатель в нем стучал и звенел. На месте одной фары зияла пустая глазница. Вылез мужчина в мешковатых брюках и майке со шлейками. На голове у него (натянутая на самые уши) сидела войлочная ковбойская шляпа с заткнутым за бинду индейским пером. Он скалился. Этот оскал свидетельствовал об отсутствии у него, по крайней мере, шести зубов. Один лишь взгляд — и я подумал: «Вот оно, происшествие».

— Леди, вы сошли с ума, — произнес студебеккерский ковбой.

— Вы желаете заработать пятьдесят долларов или нет? Только отвезите нас в Даллас.

Мужчина искоса зыркнул на банкноту, так же, как и Сэйди, не смотря на автомобили, которые, виляя и гудя, мчались мимо них. Снял с себя шляпу, хлопнул ей по брезенту брюк, которые едва держались на его куриных бедрах, а потом вновь нацепил ее на голову, натянув так, что поля шляпы сели ему на верхушки оттопыренных ушей.

— Леди, это не пятьдесят, это всего лишь десятка.

— Остальные у меня в кошельке.

— Так почему бы мне просто их не забрать?

Он потянулся рукой к ее большой сумке и схватился за одну из ручек. Я сошел с бордюра, хотя был уверен, что он завладеет добычей и убежит раньше, чем я дойду до Сэйди. А если бы я до нее добрался, он избил бы меня, как щенка. Какой не щуплый, а вес он имел все равно больший. И пару здоровых рук.

Сэйди держалась. Растрепанная в противоположных направлениях сумка разинулась, будто чей-то рот в агонии. Сэйди добралась свободной рукой вовнутрь и добыла из сумки нож, который показался мне знакомым. Сделав выпад ножом в сторону наглеца, она распорола ему руку. Порез начинался от запястья и заканчивался в грязной впадине на внутреннем сгибе локтя. Он заверещал от боли и удивление, отпустил сумку и, отступив назад, вытаращился на Сэйди.

— Ты порезала меня, бешеная сука!

Он метнулся к двери своей машины, которая все еще тарахтела, надеясь, вероятно, в конце концов, умереть. Сэйди выступила вперед и взмахом ножа распорола воздух перед его лицом. Волосы упали ей на глаза. Губы превратились в жесткую полосу. Кровь из раненной руки студебеккерского ковбоя капала на асфальт. Машины продолжали пролетать мимо них. Невероятно, я услышал чей-то вопль: «Ну-ка задайте ему, как следует, леди!»

Студебеккерский ковбой, не отводя глаз от ножа, отступил к тротуару. Не глядя на меня, Сэйди позвала:

— Твоя очередь, Джейк!

Секунду я не понимал, и тогда вспомнил о своем 38-м калибре. Я извлек револьвер из кармана и нацелил на него.

— Видишь это, Текс? Он заряжен.

— Ты такой же бешеный, как и она. — Он теперь прижимал руку к груди, маркируя себе майку кровью. Сэйди поспешила вокруг «Студебеккера» к пассажирской дверце и распахнула их. Глянув поверх крыши, она позвала меня нетерпеливым жестом, словно крутит заводную ручку. Я бы ни за что не поверил, что смогу любить ее еще сильнее, но в тот миг понял, что ошибался.

— Надо тебе было или брать деньги, или ехать своей дорогой, — произнес я. — А теперь покажи мне, как ты умеешь бегать. Гони, быстрей, или я всажу сейчас тебе пулю в ногу, и ты вообще никогда на это не будешь способен.

— Ты, сучий гад, выблядок, — откликнулся он.

— Конечно, я такой. А ты сраный вор, которому сейчас достанется дырка от пули. — Я взвел курок. Студебеккерский ковбой не стал меня испытывать. Он развернул и дрыснул на запад вдоль Хайнс-бульвара со склоненной головой, нянча свою руку, ругаясь и оставляя за собой кровавый след.

— Не останавливайся, пока не добежишь до «Лав Филда»! — закричал я ему вслед. — Туда всего три мили! Передавай привет президенту!

— Садись, Джейк. Забери нас отсюда, пока полиция не подъехала.

Скорчив гримасу на протесты моего колена, я скользнул за руль «Студебеккера». Коробка в нем была стандартной, что означало для меня нажатие педали сцепления больной ногой. Вопреки скрежету и тарахтенью хлама у себя за спиной, я отодвинул по возможности дальше сидение и сдвинулся с места.

— А нож, — произнес я. — Это тот…

— Тот, которым меня порезал Джонни, да. Шериф Джонс отдал его мне после завершения следствия. Он думал, что это мой, и, наверное, прав. Но этот нож не из моего дома на Бортевой аллее. Я почти уверена, что Джон привез его из нашего дома в Саванне. С того времени я носила его с собой в сумке. Так как хотела иметь что-то, чем смогу защититься, просто на всякий случай… — Глаза ее наполнились слезами. — И это же именно тот случай, разве нет? Это же именно тот случай, если вообще, хоть какой-то мог произойти.

— Положи его назад в сумочку. — Я нажал на сцепление, педаль была ужасно жесткой, и сумел переключить «Студебеккер» на вторую скорость. В машине воняло, как в курятнике, который в течение десяти лет ни разу не чистили.

— Он вымажет мне в крови все внутри.

— Все равно спрячь его. Не следует ходить, размахивая ножом, особенно когда президент прибывает в город. Сердце мое, ты проявила запредельную храбрость.

Она убрала нож, а потом сжатыми в кулаки руками начала вытирать слезы, словно маленькая девочка, которая только что поцарапала себе колено.

— Который уже час?

— Без десяти одиннадцать. Кеннеди приземлится на «Лав Филде» через сорок минут.

— Все против нас, — сказала она. — Разве не так?

Я взглянул на нее и произнес:

— Теперь ты понимаешь.

Мы успели добраться до Северной Перл-стрит, прежде чем у «Студебеккера» полетел двигатель. Из-под капота клубился пар. Что-то металлически заскрежетало о дорогу. Сэйди вскрикнула в отчаянии и стукнула себя кулаком по бедру, прибавив несколько нехороших слов, но я ощущал что-то близкое к облегчению. По крайней мере, не надо больше побеждать педаль сцепления.

Я перевел рычаг в нейтральную позицию, разрешив дымящейся машине катиться к обочине. Она застыла перед переулком с нарисованной на мостовой надписью НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ, но такое нарушение порядка показалось мне мизерным после вооруженного нападения и похищение автомобиля.

Я вылез и заковылял к бровке, где уже стояла Сэйди.

— А сейчас который час? — требовательно спросила она.

— Одиннадцать двадцать.

— Нам еще далеко?

— Техасское хранилище учебников на углу Хьюстон и Вязов. Три мили. Может, больше.

Не успели покинуть мой рот эти слова, как мы услышали позади нас рев реактивных двигателей. Задрав головы, мы увидели, как снижается, заходя на посадку, лайнер «Эйр Форс-1».

Сэйди утомлено откинула себе с лица волосы

— Что будем делать?

— Будем идти, — ответил я.

— Положи мне руку на плечо. Так я приму на себя хоть немного твоего веса.

— Я не нуждаюсь в этом, сердце мое.

Но, преодолев всего лишь квартал, я так и сделал.

Мы приблизились к перекрестку Перл-стрит и Росс-авеню в одиннадцать тридцать, как раз когда «Боинг-707» с Кеннеди на борту должен был остановиться напротив компании официальных лиц, которые ждали, чтобы поприветствовать президента…Среди них и та женщина с букетом красных роз. На углу улицы впереди возвышался кафедральный собор Гваделупской Богоматери[668]. На ступеньках, под статуей святой с распростертыми руками, сидел мужчина, рядом с которым лежали деревянные костыли, а с другой стороны стояла эмалированная кухонная кастрюлька. Прислоненный к кастрюльке плакатик призывал: Я КАЛЕКА НЕСЧАСТНЫЙ! ПРОШУ ПОДАЙТЕ ЧТО МОЖЕТЕ БУДЬТЕ ДОБРЫ САМАРИТЯНЕ БОГ ЛЮБИТ ВАС!

— А где твои костыли, Джейк?

— Остались в «Эдемских садах», в шкафу в спальне.

— Ты забыл свои костыли?

Женщины хорошо умеют ставить риторические вопросы, разве нет?

— Я в последнее время ими почти не пользовался. На коротких дистанциях я довольно пригодный.

Это прозвучало хоть немного лучше, чем признание, что главное, о чем я тогда переживал, было желание убраться к черту из реабилитационной квартирки до того, как туда приедет Сэйди.

— Ну, а сейчас ты мог бы воспользоваться этими.

Она побежала вперед с завидной проворностью и заговорила с нищим на церковных ступеньках. На тот момент, когда туда доковылял я, она с ним уже торговалась.

— Пара таких костылей стоит девять долларов, а вы хотите пятьдесят за один?

— Мне хотя бы один надо, чтобы добраться домой, — ответил тот резонно. — А вашему приятелю, как на то похоже, нужен всего один, чтобы добраться куда-угодно.

— А как же тогда это «Бог вас любит, будь добрым самаритянином» и все такое?

— Ну, — начал нищий, задумчиво скребя себе щетинистый подбородок, — Бог таки вас любит, но я же простой старик калека. Если вам не нравятся мои условия, сделайте, как фарисеи, перейдите на другую сторону улицы. Сам бы я именно так и сделал бы.

— Нисколько не сомневаюсь. А если я их просто схвачу сейчас и уйду прочь, ты, задрыпанный жмот?

— Думаю, вы могли бы так сделать, но тогда Бог не будет любить вас больше, — сказал он и захохотал. Это был чрезвычайно веселый хохот как для несчастного калеки. В стоматологическом смысле дела у него были лучше, чем у студебеккерского ковбоя, но не так чтобы очень.

— Заплати ему, — сказал я. — Мне нужен только один костыль.

— О, я ему дам денег. Я просто ненавижу, когда меня стараются наебать.

— Леди, пусть вас не обидят мои слова, но это же стыд для мужского населения планеты Земля.

— Следи за своим ртом, — бросил я. — Это ты о моей невесте так говоришь.

Уже было одиннадцать сорок.

Нищий не обратил на меня внимания. Он уставился глазами в кошелек Сэйди.

— На нем кровь. Вы порезались во время бритья?

— Не старайся выступать, будто ты участник шоу Салливена, дорогуша. Из тебя никакой Алан Кинг[669]. — Сэйди добыла десятку, которой размахивала посреди дороги, прибавив к ней две двадцатки. — Вот, — сказала она, отдавая ему деньги. — Я теперь банкрот. Удовлетворен?

— Вы помогли бедному калеке, — ответил нищий. — Это вы должны быть удовлетворены.

— Ну, нет, отнюдь! — крикнула Сэйди. — И очень надеюсь, что твои старые глаза повыпадают из твоей ублюдочной головы!

Нищий послал мне глубокомысленный взгляд «как мужчина мужчине»:

— Отправьте ее лучше домой, Санни Джим, а то, кажется мне, у нее прямо сейчас, тут, ’ачнутся месячные.

Я подставил костыль себе под правую подмышку — люди, которым повезло с их костями, думают, что костыль-одиночку следует использовать с травмированной стороны, но это вовсе не так — и взял под локоть Сэйди левой рукой.

— Идем. Времени маловато.

Уже когда мы удалились, Сэйди хлопнула ладонью себя по обтянутому джинсами заду, оглянулась и крикнула:

— Поцелуй меня тут!

Нищий в ответ позвал:

— Возвращай сюда и нагнись, медовая моя, это я тебе подарю бесплатно!

Мы шли вдоль Северной Перл-стрит… то есть, это Сэйди шла, а я скорее шкандыбал. С костылем чувствовал себя в сто раз лучше, но не похоже было, что мы доберемся до перекрестка Хьюстон и Вязов раньше двенадцати тридцати.

Впереди виднелось ограждение. Тротуар вел под него. Я направил Сэйди на другую сторону улицы.

— Джейк, зачем ради…

— Ибо оно завалится на нас. Поверь моему слову.

— Нам надо поехать. Нам на самом деле надо…Джейк? Почему ты остановился?

Я остановился потому, что жизнь — это песня, а прошлое гармонизируется. Обычно те гармоники ничего не означают (так я тогда думал), но изредка какой-то отважный путешественник в Страну Было может какой-нибудь из них воспользоваться дельно. Я молил всем своим сердцем, чтобы это был именно тот случай.

Припаркованный на углу Перл-стрит и Сан-Хасинто, стоял кабриолет «Форд-Санлайнер» выпуска 1954 года. Мой был красным, а этот темно-синим, тем не менее, все-таки… возможно…

Я поспешил к нему и подергал пассажирская дверцу. Заперта. Конечно. Иногда получаешь какую-нибудь передышку, но чтобы все время на халяву? Никогда.

— Ты собираешься бросить перемычку на зажигание?

Я понятие не имел, как это делается, хотя у меня были подозрения, что это труднее, чем показывали в «Хрониках Бурбон-стрит»[670]. Но знал, как поднять костыль, и методично бил углом его подмышечного седла в окно, пока оно не превратилось в потресканную глазурь, прогнувшись вовнутрь. Никто на нас не смотрел, так как никого не было на тротуаре. Все события происходили на юго-востоке отсюда. Оттуда до нас долетал прибойный рев толпы, которая сейчас собирались на Главной улице в ожидании прибытия Кеннеди.

Стекло провисло. Я перевернул костыль другой стороной и концом с резиновым на нем копытом затолкал стекло вовнутрь. Кому-то из нас придется сесть сзади. То есть, если вообще удастся поехать. Еще в Дерри я сделал себе дубликат ключа зажигания и прилепил его клейкой лентой ко дну бардачка, накрыв бумагами. Может, и этот парень сделал так же? Может, именно этот гармоничный обертон простирается так далеко. Маловероятно… но вероятность того, что Сэйди найдет меня на Мерседес-стрит, была такой маленькой, что хоть в небо ее пузырем пускай, но срослось. Я нажал хромированную кнопку на бардачке этого «Санлайнера» и начал лапать внутри.

«Гармонизируйся, сукин ты сын. Прошу, гармонизируйся. Помоги мне хоть здесь и сейчас».

— Джейк? Почему ты считаешь, будто…

Мои пальцы что-то нащупали, и я извлек коробочку из-под леденцов для горла «Сакретс». Открыв ее, я нашел там не один ключ, а целых четыре. Я не знал, что можно было открыть остальными тремя, но тот, который был нужный мне, я узнал сразу. Я узнал бы его в сплошной тьме, просто по форме.

Я обожествлял эту машину.

— Бинго, — произнес я и едва не завалился, когда она схватила меня в объятия. — Ты веди, сердце мое. Я сяду сзади, пусть колено немного отдохнет.

Ясно было, что не следует даже соваться на Главную улицу; ее уже должны были бы заблокировать рогатками и полицейскими автомобилями.

— Поезжай по Пасифик-авеню, пока будет возможно. А потом уже по боковым улицам. Просто держись правее шума толпы и все будет о'кей.

— Сколько у нас еще времени?

— Полчаса.

На самом деле оставалось двадцать пять минут, но я думал, что полчаса звучит немного оптимистичнее. Кроме того, я не ждал от нее каскадерской езды, из-за которой мы еще быстрее могли попасть в переплет. Время у нас еще было — теоретически, по крайней мере, — но еще одна авария, и нам конец.

Она обошлась без трюков, но машину гнала бесстрашно. В одном месте мы увидели упавшее поперек улицы дерево (конечно, конечно), и она, прыгнув на бордюр, объехала его по тротуару. Мы добрались до перекрестка Северной Рекорд-стрит и Хейвермил. Дальше ехать стало невозможно, так как последние два квартала вдоль Хейвермил — вплоть до того места, где она пересекалась с Вязов, — превратились в сплошную парковку. Мужчина с оранжевым флажком махнул нам, чтобы заезжали.

— П’яа баа’сов, — сказал он. — До’огие, здесь до Главной две ’инуты пешком, у вас еще кууча времени. — Впрочем, сомнение блеснуло в его глазах, когда он заметил мой костыль.

— Я полный банкрот, — сказала Сэйди. — Я тогда не врала.

Я извлек кошелек и дал мужчине пятерку.

— Поставьте машину за тем «Крайслером», — посоветовал он. — К’рааз войдет хорошенько, плотненько.

Сэйди ткнула ему ключ.

— Сами поставьте хорошенько-плотненько. Идем, сердце мое.

— Эй, вам не туда! — позвал парковщик. — В ту сторону Вязов! Вам надо на Главную! Он по ней будет подъезжать!

— Мы знаем, что делаем! — сказала в ответ Сэйди. Я надеялся, что она права.

Мы пробирались между плотно припаркованными машинами, солировала Сэйди. Семеня следом, я выгибался и вертелся на костыле, стараясь уклоняться от оттопыренных боковых зеркал. Уже долетали звуки локомотивов и бряцание товарных вагонов на железнодорожном дворе позади Книгохранилища.

— Джейк, мы оставляем за собой след шириной в милю.

— Я знаю. У меня есть план. — Огромное преувеличение, но звучало хорошо.

Мы вышли на улицу Вязов, и я показал на здание через улицу в двух кварталах от нас.

— Там. Это там он засел.

Она взглянула на притаившийся красный куб с его всевидящими окнами, а потом обернулась ко мне с лицом, в расширенных глазах какого застыло отвращение. Я наблюдал — с любопытством клинициста, — как большими пупырышками пошла кожа у нее на шее.

— Джейк, оно же жуткое!

— Я знаю.

— Но…что в нем такое жуткое?

— Все. Сэйди, нам надо спешить. Мы уже опаздываем.

Мы по диагонали пересекли улицу Вязов, я ковылял, чуть ли не бегом. Самая большая толпа собралась вдоль Главной улицы, но немало было народа и в парке Дили-Плаза, и на улице Вязов перед Книгохранилищем. Люди толпились вдоль бордюра вплоть до Тройного проезда под железнодорожным мостом. Девушки сидели на плечах у парней. Дети, которые уже вскоре панически будут визжать, беззаботно вымазывали себе личики мороженым. Я увидел продавца снежных рожков[671] и женщину, которая просила по доллару за фото Джона и Джеки в вечерней одежде.

На тот момент, когда мы достигли тени Книгохранилища, я уже обливался потом, подмышка у меня выла от постоянного давления костыля, а левое колено опоясало огневым ремнем. Я его едва мог сгибать. Взглянув вверх, я увидел работников Книгохранилища, которые торчали в окнах. Никого я не увидел в том окне, которое находилось на юго-восточном углу шестого этажа, но Ли должен быть там.

Я взглянул на часы. Двенадцать двадцать. О приближении кортежа мы догадывались по реву голосов, который поднимался издалека понизу Главной улицы.

Сэйди взялась за дверь, а потом бросила на меня мученический взгляд: «Заперто!»

Внутри я увидел черного мужчину в залихватски нацепленной фуражке. Он курил сигарету. Эл был большим любителем примечаний на полях в своих заметках и в конце он — вероятно, мимоходом, небрежной рукой — написал имена нескольких коллег по работе Ли. Я не пытался их запомнить, так как не усматривал ни одной причины, по которой бы они могли мне пригодиться. Рядом с одним из тех имен — у меня не было сомнений: тому, которое принадлежит парню в плоской фуражке — Эл написал: «Первый, который попал под подозрение (наверное, так как черный)». Имя было необычным, но я все равно не мог его сейчас припомнить, или потому, что громилы во главе с Ротом выбили его у меня из головы (вместе со всякой другой информацией), или из-за того, что недостаточно этим интересовался от самого начала.

Или потому, что прошлое сопротивлялось. Да какое это имело значение? Мне его не вспомнить. Это имя теперь неизвестно-где.

Сэйди забарабанила в дверь. Черный парень в фуражке стоял и апатично смотри на нее. Затянулся сигаретой, а потом помахал ей тыльным боком ладони:«Уходите, леди, уходите».

— Джейк, придумай что-нибудь! ПРОШУ!

Двенадцать двадцать одна.

Необычное имя, да, но почему именно оно показалось мне необычным? Я пришел в изумление, так как понял, что вспомнил причину.

— Так как оно девичье, — произнес я.

Сэйди обернулась ко мне. Щеки напрочь красные, кроме шрама, который выступал белым жгутом.

— Что?

Неожиданно я забарабанил по стеклу.

— Бонни! — закричал я. — Эй, Бонни Рей! Впустите нас! Мы знакомые Ли! Ли! ЛИ ОСВАЛЬДА!

Он узнал имя и пересек фойе дразнящей неторопливой походкой.

— А я и не знал, что у это’о сукино’о сына мо’ут быть друзья, — сказал Бонни Рей Вильямс, отворяя дверь, и отступил в сторону, когда мы ринулись вовнутрь мимо него. — Он, наверное, в комнате отдыха, смотрит на президента с остальными…

— Послушайте меня, — перебил я. — Я не его друг, и он не в комнате отдыха. Он на шестом этаже. Я думаю, он задумал застрелить президента Кеннеди.

Большой парень весело рассмеялся. Бросил сигарету на пол и раздавил ее подошвой своего рабочего сапога.

— У этого плюгавого зассанца нет яиц даже на то, чтобы утопить котят в мешке. Он толь’о на то и способный, шо сидеть где-то в уголке и читать книжки.

— Я вам говорю…

— Я подымусь на второй. Если хо’ мо’ете со мной, без проблем, я думаю. Но толь’о не гово’ите более никакой ерунды про Лилу. Это мы его здесь так зовем — Лила. Застрелить президента! ’осподи! — Он помахал нам рукой и двинулся прочь.

Я подумал: «Тебе бы в Дерри, Бонни Рей. Это там они специализируются на том, чтобы не видеть то, что происходит прямо у них перед глазами».

— На ступеньки, — сказал я Сэйди.

— Лифтом могло бы быть…

Это могло бы быть концом всяких шансов, которые в нас еще остались.

— Он застрянет между этажами. На ступеньки!

Я схватил ее за руку и потянул за собой. Лестничный просвет тянулся тесной глоткой, а деревянные стояки вытоптанных за годы ступенек были неустойчивыми. По левую сторону шли заржавевшие перила. Возле подножия ступенек Сэйди обернулась ко мне:

— Отдай мне револьвер.

— Нет.

— Тебе ни за что не успеть. А я доберусь. Отдай револьвер.

Я чуть было не отдал. Не то, чтобы считал, что именно я заслуживаю сделать это. Теперь, когда на самом деле наступил водораздельный момент, не имело значения, кто остановит Освальда, лишь бы только хоть кто-то это сделал. Но мы были всего лишь за шаг от взбешенной машины прошлого, и пусть я буду проклят, если разрешу Сэйди сделать этот рискованный последний шаг впереди меня, чтобы оказаться втянутой в гущу приводных ремней и резаков.

Я улыбнулся, а потом наклонился и поцеловал ее.

— Вызываю наперегонки, — сказал я и двинулся вверх по ступенькам. Через плечо я добавил: — Если вдруг засну, он принадлежит тебе!

— Вы, люди, какие-то будто бы спятившие, — расслышал я слегка протестующий голос Бонни Рея Вильямса.

А потом вслед за мной застучали шаги Сэйди. Справа я налегал на костыль — не просто опирался, а буквально прыгал на нем, — а слева хватался за перила. Револьвер в кармане пиджака телепаясь, бил меня по бедру. Мое колено выло. Я ему разрешал, пусть ревет.

Выбравшись на площадку второго этажа, я зыркнул на часы. Двенадцать двадцать пять. Нет; двадцать шесть. Я слышал, что рев толпы все еще приближается, волна, которая вот-вот разобьется. Кортеж минует перекресток Главной и улицы Генри Эрвэя, Главной и улицы Экарда, Главной и Полевой. Через две минуты — максимум три — он достигнет Хьюстон-стрит, завернет направо и со скоростью пятнадцать миль в час покатит мимо старого здание Далласского суда. С этого момента президент Соединенных Штатов станет доступной мишенью. Через 4-кратный прицел винтовки Манлихер-Каркано супруги Кеннеди и Конноли будут выглядеть большими, как актеры на экране Лисбонского драйв-ина. Тем не менее Ли подождет немного дольше. Он не камикадзе; ему хочется убежать. Если он выстрелит рано, президентские охранники в машине, которая двигается в голове колонны, заметят вспышку и начнут стрелять в ответ. Он подождет пока их машина — и президентский лимузин — развернутся на изгиб улицы Вязов. Он не просто киллер, этот сученок подлый убийца в затылок.

У меня были еще три минуты.

А может, всего лишь две с половиной.

Ступеньки между вторым и третьим этажами я атаковал, игнорируя боль в колене, гоня себя вверх, как марафонец, которым я, в сущности, и был в конце длинного забега.

Снизу донеслись вопли Бонни Рея, среди которых я расслышал «сума’едший парень» и «гово’ит, Лила выстрелит».

Пока не преодолел половины перегона между вторым и третьим этажами, я ощущал, как Сэйди хлопает меня по спине, словно наездница, которая подгоняет своего коня бежать быстрее, но дальше она немного отстала. Я услышал ее учащенное дыхание и подумал: «Многовато сигарет, моя дорогая». Колено у меня уже не болело; боль временно была похоронена под мощным выбросом адреналина. Левую ногу я старался ставить по возможности прямее, пусть костыль делает свою работу.

Поворот. Дальше четвертый этаж. Теперь уже и я кхекал, а ступеньки казались все более крутыми. Как гора. Седло нищенского костыля у меня под правой подмышкой стало скользким от пота. У меня стучало в голове; в ушах гудело от воплей толпы снизу, с улицы. Глаз моего воображения широко распахнулся, и я увидел приближение кортежа: машина службы безопасности, потом президентский лимузин с мотоциклетным эскортом, копы Далласского департамента полиции едут на «Харлей-Девидсонах», в черных очках и белых шлемах, с ремешками, застегнутыми на подбородках.

Еще поворот. Костыль подбился, потом выровнялся. Вновь вверх. Глухо бухает костыль. Теперь я уже слышу запах опилок, запах ремонтных работ на шестом этаже: там старые доски пола меняют на новые. Правда, не с той стороны, где Ли. Юго-восточный угол Ли имеет в полном своем распоряжении.

Я поднялся на площадку пятого этажа и сделал последний поворот, хватая разинутым ртом воздух, мокрая тряпка рубашки липнет на запыхавшейся груди. Жгучий пот бежит мне в глаза, и я его смаргиваю.

Три картонных коробки с трафаретными надписями: «ДОРОГИ ВО ВСЕ СТОРОНЫ», КНИГА ДЛЯ ЧТЕНИЯ ДЛЯ 4-го и 5-го КЛАССОВ загораживали ступеньки на шестой этаж. Балансируя на правой ноге, я уперся концом костыля в одну из них, коробка продвинулась. За собой я слышал Сэйди, она была между четвертым и пятым этажами. Итак, похоже, я был прав, оставляя у себя револьвер, хотя кто мог на самом деле знать? Судя по моему собственному опыту, осознание того, что именно на тебе лежит основная ответственность за изменение будущего, заставляет бежать быстрее.

Я протиснулся сквозь созданный мной промежуток между коробками. Для этого мне пришлось на секунду перенести весь вес на левую ногу. Она выдала вопль боли. Я простонал и, чтобы удержаться от падения вниз головой на ступеньки, схватился за перила. Глянул на часы. Они показывали двенадцать двадцать восемь, но что, если они отстает? Толпа еще шумит.

— Джейк…ради Бога, поспеши, — Сэйди еще не достигла площадки пятого этажа.

Я тронулся вверх по последнему переходу, и шум толпы начал переходить в большую тишину. Когда я достиг верха, не существовало уже ничего, кроме хриплого дыхания и отчаянного стука моего перегруженного сердца.

Шестой этаж Техасского хранилища школьных учебников представлял собой затененный квадрат, испещренный островками составленных одна на одну картонных коробок. Верхний свет горел там, где меняли пол. Он был отключен в том конце, где Ли Освальд через сотню секунд или и того меньше планировал войти в историю. На улицу Вязов смотрят семь окон, пять посредине большие, полукруглые, те, что по краям, квадратные. Шестой этаж, затемненный возле выхода со ступенек, но наполненный светом там, где он смотрит на улицу Вязов. Благодаря плавающей в воздухе трухе, которая летела оттуда, где меняли пол, падающие в окна солнечные лучи казались тугими, хоть режь. Тем не менее, тот пучок света, который падал в окно в юго-восточном уголке, прятался за баррикадой из книжных коробок. Снайперское гнездо находилось напротив меня, по диагонали, которая тянулась через все помещение с северо-запада на юго-восток.

За той баррикадой, освещенный солнцем, перед окном стоял мужчина с винтовкой. Сутулился, выглядывал. Окно было открыто. Легкий ветерок ерошил мужчине волосы, шевелил воротник рубашки. Он уже поднимал винтовку.

Я топорно бросился бегом, огибая пирамиды коробок, нащупывая в кармане револьвер 38-го калибра.

— Ли! — закричал я. — Остановись, сукин ты сын!

Он повернул голову и посмотрел на меня, глаза расширены, челюсть отвисла. Какое-то мгновение он был просто Ли — парнем, который смеялся, играясь со своей дочуркой Джун в ванне, тем, кто иногда обнимал свою жену, целуя ее повернутое к нему лицо — и тогда его тонкий, ханжеский, рот скривился в брезгливой гримасе с обнаженными верхними зубами. Он моментально превратился во что-то жуткое. Сомневаюсь, чтобы вы в это поверили, но клянусь, это сущая правда. Он перестал быть человеком, а стал тем демоническим призраком, который с того времени все время преследует Америку, коверкая ее упорство, паскудя каждое из ее добрых намерений.

Если я позволю этому случиться.

Вновь поднялся шум толпы, тысячи людей аплодируют, изо всех сил выкрикивают приветствия. Я слышал их, и Ли слышал тоже. Он понимал, что это означает: теперь или никогда. Он вихрем вернулся назад к окну и упер приклад винтовки в плечо.

У меня был револьвер, тот самый, из которого застрелил Фрэнка Даннинга. Не похожий на него; в тот момент это был тот же самый револьвер. Я считал так тогда, считаю так и теперь. Курок пытался зацепиться за подкладку кармана, но я ее прорвал и вытянул револьвер.

Я выстрелил. Попал выше цели, вырвало щепки из верхней части оконной рамы, но этого хватило, чтобы спасти жизнь Джону Кеннеди. Освальд вздрогнул от звука моего выстрела и 10-граммовая пуля из его Манлихер-Каркано тоже пошла выше, разбив окно в здании окружного суда.

Снизу нас зазвучали неистовые вопли, визг. Ли вновь повернулся ко мне, лицо его было маской злости, ненависти и разочарования. Он вновь поднял свою винтовку, и на этот раз он будет целиться не в президента Соединенных Штатов Америки. Он щелкнул затвором — клак-клак — и я выстрелил в него вновь. Хотя я уже преодолел три четверти пути и стоял меньше чем в двадцати пяти футах от него, я вновь промазал. Я заметил, как дернулся бок его рубашки, но это и все.

Мой костыль ударился о кучу коробок. Я оступился на левую сторону, взмахнув рукой с револьвером, чтобы удержать равновесие, но хрен. На мгновение я вспомнил, как в тот день, когда я впервые увидел Сэйди, она буквально упала мне в руку. Я уже знал, что будет дальше. История себя не повторяет, но гармонизируется, и в результате обычно выходит дьявольская музыка. На этот раз я был тем, кто споткнулся, и в этом заключалась решающая разница.

Я больше не слышал ее на ступеньках… но слышал ее торопливые шаги.

— Сэйди, падай! — закричал я, но голос мой утонул в грохоте винтовки Освальда.

Я почувствовал, как пуля просвистела надо мной. Услышал, как вскрикнула Сэйди.

Прозвучали новые выстрелы, на этот раз со двора. Президентский лимузин рванул вперед и на неистовой скорости помчал к Тройному проезду, две супружеские пары в нем пригнулись, держась один за другого. Но автомобиль службы безопасности остановился на противоположной стороне улицы Вязов, возле Дили-Плазы. Копы на мотоциклах стали посреди улицы, а, по крайней мере, четыре десятка людей действовали как корректировщики, показывая руками на то окно шестого этажа, в котором ясно было видно худощавого мужчину в синей рубашке.

Я услышал трах-тарарах, такие звуки, будто град сыплется на землю. Это были пули, которые не попали в окно и били в кирпич по обе стороны или выше его. Немало из них не промазали. Я увидел, как распухает на Ли рубашка, словно ветер начал дуть под ней — красный ветер, который прорывает дыры в ткани: вот над правым соском, вот на грудине, третья там, где должен быть его пупок. Четвертой ему разорвало горло. Он танцевал, словно какая-то кукла, в мглистом, насыщенном опилочной пылью свете, но эта оскаленная, брезгливая гримаса не покидала его лица. Он не был человеком в конце, я вам это говорю; он был чем-то другим. Тем, что заходит в нас, когда мы прислушаемся к нашим самым плохим ангелам.

Шальная пуля попала в один из верхних светильников, щелкнула лампа, закачавшись на проводе. Другая пуля снесла верхнюю часть головы неудачному убийце президента, точно так, как сам Ли снес верхнюю часть головы Кеннеди в том мире, из которого прибыл сюда я. Он завалился на свою баррикаду из коробок, раскидав их кувырком по полу.

Вопли снизу. Кто-то кричит: «Человек упал, я видел, как он упал!»

Бег, приближение топота ног. Я швырнул револьвер в сторону тела Ли. У меня оставалось достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что меня будут безжалостно бить, возможно даже убьют люди, которые бегут сейчас вверх по ступенькам, если увидят меня с оружием в руке. Я начал привставать, но колено больше не держало меня. Тем не менее, это было, наверное, даже к лучшему. Меня, возможно, не было видно с улицы Вязов, но если наоборот, оттуда откроют огонь по мне. И я пополз туда, где лежала Сэйди, пополз, подтягивая себя на руках, а моя левая нога волочилась позади, как якорь.

Перед ее блузки пропитался кровью, но я увидел дыру. Она находилась немного выше той линии, где начинается грудь, прямо по центру ее грудины. Кровь лилась и изо рта, Сэйди давилась ею. Я пододвинул под нее руки и поднял. Ее глаза не отрывались от моих. Яркие от озарения.

— Джейк, — прохрипела она.

— Нет, сердце мое, не надо говорить.

Она не обращала внимания, а впрочем — когда такое вообще бывало?

— Джейк, президент!

— В безопасности.

Я его не видел целым и невредимым, поскольку лимузин рванул прочь, но я видел, как дернулся Ли, посылая свою единственную пулю на улицу, и этого мне было достаточно. И Сэйди я все равно сказал бы, что он цел, как бы оно там на самом деле не было.

Ее глаза закрылись, потом раскрылись вновь. Шаги теперь уже звучали очень близко, они уже завернули с площадки пятого этажа и атаковали последний переход. Далеко внизу толпа ревела от возбуждения и волнения.

— Джейк.

— Что, сердце мое?

Она улыбнулась.

— Как мы танцевали!

Когда прибыли Бонни Рей и остальные, я сидел на полу, держа ее на руках. Они пробежали мимо меня. Сколько их было, не знаю. Возможно, четверо. Или восемь. Или дюжина. Зачем мне было смотреть на них. Я баюкал Сэйди, прижимая ее голову к своей груди, разрешая ее крови пропитывать мою рубашку. Мертвую. Мою Сэйди. Она попала в ту машину, в конце концов.

Я никогда не был плаксой, но почти каждый мужчина, теряя свою любимую женщину, становится им, вы разве так не думаете? А? А я нет.

Так как я знал, что должно было быть сделано.