12 кресел

Глава 2. Уроки французского

— А к проституткам мы пойдем? Вы обещали, что мы увидим проституток, — скулил Конрад Карлович.

— Конечно, увидим, — отзывался комбинатор. — Более того, они нас тоже увидят. Они увидят нас сильными и богатыми. Предпочтение отдадим тем, кто знает хотя бы три слова на русском языке, например, «пожалюста», «пасибо» и «таварич», — произнес он с характерным акцентом. — В плен брать не будем, только до победного конца. Не посрамим честь новых русских.

— Мы с вами не новые русские, — вздохнул Конрад Карлович, — у нас нет столько денег.

— Зато мы люди идеи. Вас разве не учили в советской школе, что идея стоит выше денег? Или, может, вы заканчивали другую школу, в Лэнгли, в штаб-квартире ЦРУ?

— Я даже не был в Америке, — опять вздохнул Карлович.

— Не были — будете. Изучайте пока Париж. Вот смотрите — там вдали Эйфелева башня.

Партийная делегация вот уже третий день слонялась по Парижу. Приехала делегация по приглашению того самого бывшего швейцара из «Метрополя», о котором тепло вспоминал дворник Тихон в ходе исторического первого разговора с Вольфрамовичем в дворницкой. Звали швейцара Эдиком. Собственно, Тихон и вывел Семаго на швейцара Эдика. Семаго в ответ обещал взять Тихона с собой в Париж, но потом, договорившись о поездке напрямую с Эдиком, в резкой форме отказал дворнику, потому как тот всегда дурно пах и плюс не был членом партии.

— Я в ту-то партию не вступил, а в вашу-то подавно, — кричал обиженный дворник великому комбинатору. — Это я вас познакомил. Это мой друг. Гаишник ему честь отдавал. С Новым годом, положим, буду говорить, я его всегда поздравлял. И с Пасхой… Я тоже хочу в Париж. Это мой друг.

— Участковый — твой друг, — сухо отрезал командор и добавил: — Будешь выступать, сделаю тебя вообще невыездным.

После таких слов Тихон сдулся и вернулся к своему основному виду деятельности — благоустройству территории.

Экс-швейцар Эдик оказался типом незаурядным. В Париж его вытянули бывшие клиенты «Метрополя» из числа писателей и журналистов. Эдик перепробовал кучу профессий, пока наконец не залез потихоньку в издательский бизнес, сделав маленькую фирмочку. Он издавал какие-то блатные песни и анекдоты и даже сподобился сам написать порнографический роман, который стал известен среди русских в Париже. Злые языки, правда, утверждали, что реальные деньги Эдик имеет от торговли кокаинчиком, но это, как говорится, не пойман — не вор. На родине в советское время его тоже таскали на Петровку за торговлю водкой после одиннадцати вечера, но ведь ничего не доказали.

Эдик принимал партийцев хорошо. Во-первых, он нашел доброго француза, который оплатил делегации авиапролет в оба конца и проживание в гостинице. Сделал это француз по политическим соображениям — он очень не любил большевиков и радовался, что в России появилось много партий. Семаго при встрече со спонсором намекал, что новые партии в России испытывают естественные в их ситуации материальные трудности и, конечно, рады всякого рода содействию. В разговоре Семаго выдал фразу, которая, конечно же, войдет в учебник истории партии консерваторов. На вопрос «Что же вам нужно?» он ответил:

— Нам нужно все: от гвоздя до космического корабля.

Приобретать космический корабль для партии француз не стал, но согласился выйти на нижний уровень требований — дал на гвозди. Хотя не без колебаний. Все решила еще одна фраза Вольфрамовича:

— Немцы хотят нам помочь, но мы думаем, мы боимся их тяжелой руки.

Немцев спонсор не любил так же, как и большевиков в России. В общем, пришлось ему делать ставку.

— Потрясающе! — кричал Эдик в машине на пути в гостиницу. — Расколоть француза! Да они шоколадку никогда не подарят. Ну ты мастер!

Еще Эдик организовал встречу в мэрии. Какой-то скучный чиновник долго и нудно говорил о преимуществах западной демократии, высокомерно поглядывая на каких-то русских, которых занесло в его высокое ведомство. Чиновник был мелкий и оттого хотел выглядеть очень значительным. Но Вольфрамович быстро укоротил снобизм:

— Как поживает супруга мэра? — спросил он чиновника. — Как ее аллергия?

У чиновника забегали глаза:

— Вы знакомы с госпожой Ширак?

— Да. Очень давно. Нас познакомил художник Илья Глазунов. Я известный в России специалист по иконам и в свое время помогал госпоже Ширак приобретать русские иконы. Она тогда страшно мучилась аллергией. Интересно, как сейчас у нее дела?

— Я не в курсе про аллергию… — замялся чиновник. — Конечно, я могу не знать.

— Такие вещи не афишируют. Я возил к ней тогда русского чудо-доктора Бутейко. Слышали про такого?

— Да, что-то… слышал, — испуганно отвечал тот.

— Удивительный врач. Если у вас будет астма, аллергия, воспаление легких, звоните мне немедленно. Вылечим, вытащим с того света.

Бюрократ из мэрии растрогался. Он провожал Семаго как родного и на своей визитке написал домашний телефон, чем дико поразил Эдика.

— У них тут это не принято. Домашний дают только близким друзьям, — комментировал Эдик.

— В отличие от вас, Эдуард, этот человек серьезно думает о своей карьере, — заметил Семаго. — Мы будем ходить с ним на обеды к госпоже Ширак. Он будет представлен президенту Франции. Если хорошо поработать, через десять лет он войдет в правительство.

Это знакомство скоро помогло партийцам в одной занятной ситуации. Как и все скромные советские люди, члены Консервативной партии хотели посмотреть в Париже не только музеи. Их, конечно же, занесло в квартал, где царят половая распущенность и низкопробные нравы. В первую же дверь, у которой стояла полуголая девица, толпа ворвалась с веселыми криками и гиканьем. Попытки Эдика что-то объяснить натолкнулись на стену непонимания и реплики типа «Не понравится — уйдем». По сто франков с носа партийцы отдали легко. Дальше началась ерунда. В маленьком подвальном помещении сидели еще две девицы, кстати, постарше той, что стояла у входа, лет на десять. Одна из них вылезла на маленькую сцену, два раза вильнула задом под музыку, сбросила на секунду лифчик и сразу спрыгнула со сцены. Потом появилась мамаша и сказала:

— Не желаете ли угостить дам шампанским?

— Принесите! — заорал Конрад Карлович.

Но тут вовремя подал голос трезвости и благоразумия Эдик.

— Знаете, сколько здесь стоит шампанское? — воскликнул он. — По сто долларов бутылка. Они сейчас начнут высасывать деньги. Причем за танцы. Ничего больше эти подруги не будут делать.

— Елки зеленые, — присвистнул один из делегации — Вова Сокол из Липецка. — А зачем мы сюда пришли? И телки убитые, смотреть на них не хочется. Чистое кидалово. Все ты, Карлович, заморочил нам голову.

— А при чем тут я, — огрызнулся Конрад Карлович. — Вас сюда никто насильно не тянул.

— Сейчас не время споров, господа, — сказал Семаго. — Сейчас время мужественных решений. Конечно, никакого шампанского для этих мразей мы приобретать не будем. Более того, имеет смысл покинуть заведение. Но глупо уходить без наших законных ста франков за вход. Бонапартисты не заслужили этих сумм.

— Не получится, — качнул головой Эдик. — Что упало, то пропало. Если вы начнете требовать, они позовут полицию, а полиция у них своя, и мы сильно рискуем оказаться в кутузке.

— Оказаться целой группой в полиции совсем не страшно. Это уже, я бы сказал, политический факт. Лишние статьи в газетах нам не помешают. Таким образом, ни в одном варианте мы не проигрываем — либо возвращаем деньги, либо получаем рекламой: делегация партии арестована в Париже, угадывается рука спецслужб.

— Может, черт с ней, с этой соткой, — сказал Вова Сокол, которому, видимо, не хотелось лишний раз вступать в неприятный контакт с правоохранительными органами.

— Нет, это дело принципа, — решительно произнес командор.

После этих слов была призвана мамаша, с которой состоялось бурное объяснение. Тут следует обратить внимание на одну деталь — Семаго весьма сносно говорил по-французски, что, конечно, давало ему в Париже большие преимущества. Об истоках своих познаний в области французского Вольфрамович говорил так:

— Три года разведшколы. По заданию Центра я должен был прыгнуть с парашютом в предместьях Женевы, закопать парашют в лесу и устроиться на работу в Красный Крест. Однако на тренировках повредил ногу и был комиссован.

Мамаша была изумлена тем прессингом, который оказал на нее энергичный франкоговорящий иностранец. Да и вся группа, хотя и ругалась на неизвестном ей языке, выглядела довольно угрожающе. Впрочем, мамаша оказалась тертая и стойкая.

— Вы не имеете права, — кричал Семаго. — На входе написано: живой половой акт. Но акта не было. Это обман. Верните наши деньги. Конрад Карлович, вы видели акт?

— Нет, — рыкнул Карлович.

— Вот видите, нет. Конрад Карлович двадцать лет не видел акт. Посмотрите, он уже седой старик. Он пришел специально посмотреть на акт. Только ради этого. И вы обманули его.

— Я очень сожалею, господа, но в нашем заведении есть определенные правила, — спокойно отвечала мамаша.

— Нет такого правила обманывать клиентов. Мы не спали ночи, мы копили деньги, мы хотели встречи с высоким искусством, а нас просто щелкнули по носу.

— Но, мсье, вы же видели замечательный танец. В стоимость входит также бесплатный напиток.

— Это разведенный сок. Такие напитки готовила тетя Таня из нашего школьного буфета.

— Напрасно, — вдруг забормотал Эдик. — Сейчас она вызовет полицию. Неужели вы не понимаете, все права на ее стороне.

— Нет, все права на моей стороне! — заорал Семаго так, что аж вены надулись на шее. Он вошел в раж. Никто не был способен остановить его в такие мгновения. У мамаши задрожала челюсть.

— Пропали, — шепотом констатировал Эдик.

И именно в этот момент великий комбинатор выбросил свой козырь.

— Ширак — мой друг. Только вчера он говорил мне: «Володя, ты можешь чувствовать себя как дома. Это твой город». Я расскажу Жаку, как обманывают в этом городе его лучших друзей, как Конрад Карлович не увидел акта. Принесите мне телефон. Что ты стоишь, курва, дай мне телефон, я позвоню Жаку.

Вольфрамович кинулся к телефонной трубке, которая лежала на стойке маленького бара. Он вытащил визитку чиновника из парижской мэрии и легко набрал его домашний телефон.

— Алло, привет. Это Володя из Консервативной партии России. Не успели выйти из здания мэрии, как сразу неприятности. Решили зайти в одну тут контору… посмотреть на половой акт. Да-да, на половой акт. Не удивляйся… Мы же семьдесят лет не видели настоящего акта. Войны, революции, ГУЛАГ, ты же понимаешь. Вся жизнь на тачанке. Но нас обманули. Мы отдали двести франков с человека за какой-то разведенный сок.

— Сто франков, — поправила мадам.

— Мы остались без копейки денег. Прошу завтра же утром доложить мэру. Демократия в России в опасности. Что вы смотрите на меня, как солдат на вошь, — состроил Семаго рожу мамаше. — Немедленно возьмите трубку, поговорите с представителем власти.

Он всучил мамаше трубку, и та имела довольно длинную и неприятную для себя беседу. Судя по долетавшим репликам, мамаша вела себя уверенно и чувствовала свою правоту. Но, видимо, ей объяснили международные последствия инцидента. Бледная, разъяренная, она сдалась. Деньги отдавались медленно, очень медленно. По франку, по сантиму. Но Семаго не торопился. Он подсчитывал каждую монетку и бережно клал в карман. В финале операции он сказал мамаше:

— Мы могли бы обратиться в суд, и суд был бы на нашей стороне. Но как достойные люди мы предпочли мирный путь. Счастливых сновидений!

На улице толпа партработников очень веселилась. Вова Сокол крутил усы и постоянно ржал.

— Ну, шеф, даешь. Нашла лохов, дурочка. Ну как мы ее сделали, а! Сто франков за компот и голую сиську.

— А кстати, — кричал один. Он был, кажется, из Новгорода. — Компот и сиськи получились на халяву. Она же ничего не вычла.

Сэкономленные деньги решили коллективно пропить. Эдик подсказал неплохую пивную, куда и завалилась наша компания. Вольфрамович был героем бала. Он легко шутил, подпрыгивал на стуле, бесконечно чокался и говорил тосты. Все другие тоже чувствовали какой-то подъем, кроме, пожалуй, Конрада Карловича. Партийный вожак затаил обиду. Вообще, фокусы Семаго его раздражали. Не меньше раздражало, что люди тянулись к Вольфрамовичу. Он стал настоящим лидером и, по сути, оттеснил Карловича. Правда, формально все оставалось по-прежнему: Карлович сидел в своем кабинете, пыхтел, отдавал указания, но реально центр сместился. Впрочем, многие активисты из глубинки пока ходили к Карловичу, Семаго они просто не знали. Великий комбинатор не случайно взял в Париж именно ребят из регионов, он решил использовать поездку для плотного знакомства. Карлович это чувствовал и потому нервничал еще больше. Нервы — плохой помощник. Именно в Париже Конрад Карлович на нервной почве совершил ошибку, которая окончательно подорвала его позиции. Все началось с нытья во время пьянки по поводу победы над мамашей. Конрад Карлович не мог видеть торжествующую физиономию Семаго и взялся канючить:

— Все-таки вы обещали повести нас к проституткам. Не ругаться повести, а для дела, так сказать. Вы забывчивый, голубчик. А мы люди пожилые, памятливые.

Семаго попытался отшутиться. Однако наступление продолжалось, причем Карлович уже был на грани хамства. Все ожидали, что Семаго врежет ему, но великий комбинатор вдруг обнаружил спокойствие и мягкость.

— Хорошо, — сказал он. — Сегодня же пойдем. Мы найдем вам лучшую проститутку Парижа. Я обещал, я сделаю. Работать с нами так же выгодно, как принимать наличные без кассового аппарата.

Подогретая компания выкатилась из ресторана и направилась на поиски проститутки. Отбор вели строгий. Но как назло на улицах французской столицы в этот вечер водилась одна дрянь. Партийцы уговаривали Конрада Карловича согласиться на грудастую негритянку, но он высокомерно отказался. Время шло, вопрос никак не решался. Правда, члены делегации отвели душу по части разных шуток и прибауток на бабскую тему. Эх, если бы жены наших партийцев услышали пьяную болтовню своих мужей, кое-кто бы точно лишился мужских достоинств. Наконец, в каком-то глухом переулке была найдена худющая особа с длинными рыжими волосами. Она сидела за рулем маленькой машинки. Увидев компанию, выпрыгнула из авто.

— О, вот она. Королева Парижа, фиалка Монмартра, Джоконда. Мой опыт безошибочно подсказывает: она. Не раздумывайте, друг мой.

— Годится, — изрек Карлович.

— Наконец-то… наконец-то кардинал вынес решение. Так вперед с песнями, она ваша…

— Я же не знаю языка. Не могли бы вы…

— Я все понял. Конечно, могу. Дипломатия — моя сфера.

Вольфрамович подошел к особе и, слегка поклонившись, отвел ее в сторону и зашушукался. Вместе с особой он тревожно смотрел на Конрада Карловича. Через минуту комбинатор вернулся к компании.

— Двести долларов за два часа, — сухо сказал он.

— Однако… — поднял брови Конрад Карлович. — Это грабеж. Какие двести долларов!

— Я пытался торговаться. Я бился как лев.

— Безобразие, — рычал Карлович.

— Ладно. Ближе к телу, как говорил Мопассан. Давайте деньги, или отменяем концерт.

— Да раз в жизни можно и за двести, будет что вспомнить, — загоготал Вова Сокол.

Мысль Вовы повлияла.

— Ладно, черт с ним. Действительно, раз живем, — сломался Карлович и отстегнул мятые купюры.

Семаго быстро пересчитал деньги и пошел назад к проститутке. Они сели в машину, и комбинатор указал пальцем на Карловича. Особа сосредоточенно кивала. Затем Семаго в рамках своей челночной дипломатии еще раз приблизился к Карловичу.

— Все готово. Парижский сервис на высшем уровне. Она отвезет вас к себе и доставит назад. Транспортные издержки входят в цену товара.

— А не опасно ли это… к ней ехать, не прибьют?

— Здесь так не принято. Здесь дорожат репутацией и клиентом.

— Ладно.

Карлович метнулся как затравленный волк к машине. Он тяжело и порывисто дышал. Но тут… произошло нечто. Прямо у всех на глазах, в самый момент, когда клиент должен был рвануть дверцу, рыжая ударила по газам, и авто взвилось с места в карьер. Карлович предпринял дикую попытку догнать тачку и хотя бы сильно стукнуть кулаком по багажнику или заднему стеклу. Но не хватило буквально метра. И камня не оказалось под рукой.

— Сука… — хрипел от злости седой партийный начальник, глядя вслед ускользающей машине.

Неизвестно, что он сказал бы еще, в том числе и в адрес великого комбинатора, но Семаго тут же взял инициативу на себя.

— Мерзавка, скотина, — завизжал он. — Вот она, демократия. Сплошной обман. На каждом шагу. Только поворачивайся. И главное, улыбаются. И эта мразь улыбалась. Двести долларов… ты подумай.

Сцена возмущения продолжалась еще долго. Партийцы вернулись в гостиницу, полные впечатлений и усталые. Утром на завтраке все молчали, уже не ворочались языки. После скучной трапезы комбинатор попросил счет.

— Какой-то медведь в лесу сдох. Шеф никак сам решил заплатить, — улыбнулся Вова Сокол.

— Вы как всегда ошибаетесь, любезный. Кредит нам предоставил дорогой наш Карлович. Не узнаете ваши купюры?

Конрад Карлович поперхнулся чаем.

— Узнаю…

— Утром принесли из полицейского управления. Целую ночь не спал, занимался этой проблемой. Они ее нашли на какой-то наркоманской дискотеке, деньги вернули до копейки. Мотив ее поведения прост — кокаин. Поздравляю всех с новым успехом партийной дипломатии. Бедный город просто стонет от нашего напора. Скоро мы их научим жить честно. У меня был знакомый сапожник, который исповедовал железный принцип: после каждой халтуры половину пропей с друзьями. Вы не против, уважаемый, если половину возвращенных полицией денег мы пропьем?

— Не против, — пробормотал Карлович.

На том дело замяли. Позже, уже в самолете, выполнявшем рейс Париж — Москва, Вова Сокол, разогретый коньяком, подсел к новгородскому активисту и стал с ним говорить шепотом, еле сдерживая смех:

— Помнишь, как телку рыжую снимали. Знаешь, что ей шеф сказал? Он ей сказал: «Посмотрите на этого седого, он маньяк. Он уже час нас преследует. Сейчас возьмется за вас. Убегайте».

— Правда, что ли?.. — прыснул новгородский. — А я еще думал, чего она так ломанулась. Глупо кидать, если она стоит там постоянно.

— А шеф вернулся к Карловичу, взял бабки и к ней. Говорит, вот сейчас он кинется на вас.

— А Карлович еще с такой рожей побежал на нее. Вообще караул.

— Во, Вольфрамович фантаст, я в шоке. Когда он мне рассказал, я по полу катался. Га-га-га. Ты только Карловичу не рассказывай. А то он еще копыта отбросит.

Они оба заржали так, что самолет завибрировал.

Эпизод с рыжей проституткой, как ни странно, сыграл роль в истории партии. Он превратился в обязательную байку, которую за бутылкой рассказывали друг другу партийцы. После этого эпизода акции Конрада Карловича резко упали. На него все стали смотреть с улыбкой, реального авторитета он лишился начисто. Да и сам как-то сник, съежился и затих. Трудно сказать, дошло ли до него, что Семаго сам взял двести долларов. Могло дойти, мог кто-то рассказать. А могло и не дойти. Но факт остается фактом: Карлович ушел в тень. Семаго же после Парижа превратился в живую легенду. Теперь люди шли только к нему. В штаб-квартире выстраивались целые очереди. Не жалели и час, и полтора потерять в этой очереди. Партийные дела потихоньку шли в гору. Помещения расширились до целого этажа, появился свой автотранспорт, сделали косметический ремонтик, приобщились и к современной технике: компьютерам, факсам. По требованию Тихона облагородили подъезд. У Семаго теперь был свой кабинет, а на полу лежал ковер.

Однако мелкие радости не заслоняли для великого комбинатора главного — чтобы двигаться дальше, ковра в кабинете недостаточно. Нужны две вещи: товар и реклама. И того, и другого не было. Программа консерваторов состояла из набора общих фраз о необходимости твердого порядка. «Это не товар», — понимал Вольфрамович. Глупо торговать подержанными вещами, когда тебе уже далеко не двадцать лет. «Западные демократические ценности тоже поднадоели российской публике, ибо девяносто процентов публики ожидали от этих ценностей прибавления в жалованье, а получилось наоборот, с жалованьем стало хуже. Требовалось что-то простое и ясное, любимое, как хороший квас или селедка, привычное, как демонстрация на Первое мая, но и возбуждающее, как цыганский романс. Интуитивно он чувствовал эту правильную идеологию, но ее еще предстояло выразить в точных словах. В одном Семаго был уверен: нельзя никого повторять и не нужно торопиться, связывая себя какими-то обязательствами. Но в чем нельзя запаздывать, так это в рекламе. «Каждая советская хозяйка каждое утро делала котлеты и давала своим детям булки, — любил повторять Вольфрамович. — Но она даже не подозревала, что, положив котлету на булку, можно получить гамбургер и продавать этот гамбургер по всему миру. Что превратило котлету в гамбургер? Реклама!»

Скучные партийные пресс-конференции, на которые приходили пара-тройка немытых бородатых журналистов из каких-то странных изданий типа «Голос Сретенки», не могли принести большую славу. И тогда великий комбинатор выдвинул идею завтраков для прессы в ресторане «Прага». Идея не сразу овладела массами. Массы внутренне сопротивлялись. Массам не нравилось, что придется платить деньги, а питаться будут другие. Саша и Леша из японского автобуса предложили ограничиться пивом.

— Нет, — отрезал Семаго. — Кормить будем по полной программе. Я не вижу этот завтрак без семги и витков из ветчины.

— Они гадости будут про нас писать, а мы их кормить, — жужжал партийный завхоз.

— Вы лучше скажите, куда делся старый холодильник «Саратов».

При упоминании холодильника у завхоза всегда портилось настроение.

— Да не брал я его, этот «Саратов». На кой черт он мне сдался. Старье…

— Такое старье нас с вами переживет. Там же двигатель от танков.

— Он ломался десять раз. Денег на ремонт не напасешься.

— А баян тоже ломался?

Глаза завхоза забегали.

— Баян украли. Те осетины, которые приходили…

— У осетин есть свои национальные инструменты, им баян не нужен. Если ваши гости любят выпивши плясать под баян, а ваши дети холодят на даче мороженое в холодильнике «Саратов», я же не против этого. Просто пусть тогда дети объяснят своему посудохозяйственному папе, чтобы он не лез в политику. Политикой здесь занимаюсь я, — прикрикнул Семаго.

Впрочем, командор занимался не только политикой. Он сам составлял меню, считал количество салатов и жюльенов, инструктировал, как встречать гостей, как расставлять бутылки. Был выбран хитрый зал, из которого можно было выйти на веранду покурить и подышать гарью Калининского проспекта. Вольфрамович лично потребовал положить в зале ковры поновее и поставить красивые вазы с живыми цветами. Накануне завтрака он изысканно постригся, прикупил отличный переливающийся костюм и роскошную, жутко дорогую бабочку. Все было готово. Лед тронулся.

Любителей халявы оказалось предостаточно. Завтрак начинался в двенадцать, но уже в одиннадцать на площадке перед входом в «Прагу» отмечалось движение. Главное действующее лицо прибыло без пяти двенадцать и вышло из машины под аплодисменты партийной массовки. Семаго не сразу пошел вовнутрь, некоторое время он крутился на свежем воздухе. Уличный оркестр, приглашенный за наличный расчет, исполнил зачем-то «Прощание славянки». Музыка свое дело сделала — количество зевак сильно увеличилось. Первые, самые наглые журналисты атаковали Вольфрамовича уже на улице:

— Сколько евреев у вас в руководстве партии?

— Немного, один-два. Ну один — это точно, — хищно глядя на хрупкую девушку из-за рубежа, задавшую вопрос, отвечал Семаго.

— Нужны ли России космические исследования?

— Русские первыми вышли в космос и последними уйдут оттуда.

— Как вы относитесь к порнографии на экране?

— Лучше, чем к крови и убийствам на экране. Мы странная страна. Мы с удовольствием смотрим на маньяков, вурдалаков, бомжей и возмущаемся, когда показывают голую грудь. Что плохого в женской груди? Каждый день показывают войны, беженцев, авиакатастрофы, а грудь показывать нельзя. Бред. — Тут Семаго понесло. — С детства нам переворачивают сознание. Помните рассказ «Му-му»? Кто там главный герой? Как нас учили в школе? Глухой дворник Герасим. Кому все сочувствуют? Герасиму и его дурацкой собачке. Но это глупость. Сочувствовать надо барыне — женщине с нормальной психикой. Зачем ей визжание какой-то шавки по ночам? Она хочет по ночам культурно отдыхать. Нас хотят заставить полюбить какого-то урода. Ведь по описанию Герасим — урод. Почему мне должен нравиться урод? Или возьмите «Горе от ума» Грибоедова. Какой-то мальчишка Чацкий, нигде не работал, толком нигде не учился, восемнадцати лет от роду и учит всех жить, острит, понимаете ли. А кто он такой? Почему он положительный герой? Положительные герои — Фамусов и Скалозуб. Фамусов — крупный руководитель, человек с опытом. Скалозуб — полковник, а разве дослужиться до полковника в царской армии легко было? Разве без заслуг полковника давали? Но наша интеллигенция любит всякого, кто против власти. И вот начинается… Чацкий — будущий революционер, фигура трагическая, непонятая обществом, борец с ретроградами. А снять бы штаны с этого борца и выпороть, чтобы старших уважал и власть.

— А вы всех собираетесь пороть, кто против вас? — перебила худая журналистка, которая уже спрашивала про евреев.

— Все, кто против нас, — это мафия. Все, кто за нас, — народное ополчение, — пояснил Семаго и продолжил лекцию по литературе: — Или Каренина. Странная особа. Наша интеллигенция сопереживает Карениной. А надо жалеть мужа и ребенка. Удивительная дрянь была эта Каренина. У нее и муж, и любовник, и богатство. Нет, ей чего-то не хватает, она решила под поезд. И всех терзала. И всем принесла только несчастье. Но она считается положительной героиней, а муж — занудой и буквоедом. Хотя муж — приличный человек, на таких держится общество и государство, он соблюдает правила, он никогда не бросится под поезд, потому что он думает о сыне, о своей семье, о том, что скажут о нем после смерти знакомые… Все мозги нам перевернули, все сделали набекрень, наоборот. Но ничего, мы восстановим, мы сделаем, как надо. Мы расскажем вам правду.

Экскурс в классику развеселил журналистов. Очень немногие восприняли рассуждения всерьез. Потом за столом, за хорошей закуской и выпивкой настроение присутствующих и вовсе улучшилось. Каждые три минуты банкетный зал сотрясался от хохота. Хлесткие вопросы следовали со всех сторон, Семаго отбивался как хороший боксер.

— Скажите, вы сотрудничали с КГБ?

— Я очень хотел сотрудничать с КГБ. Даже подавал заявление. Но меня не брали. Им не нравилась моя фамилия. Они так и говорили: «Эх, тебе надо фамилию поменять. Не бывают у нас с такой редкой фамилией. Был бы ты как все — Иванов, Петров, Орлов». Жалко… Я был бы, наверное, самым лучшим резидентом, разведчиком высшей пробы. Вот ведь беда — формализм, бюрократия. Анкеты хорошие, фамилии распространенные, а путч провести не могут.

— Как вы относитесь к собакам?

— К собакам, кошкам, свиньям, к другим животным хорошо отношусь. В детстве держал кроликов. Но из собак тоже не нужно делать культа. Помню, у моей тещи был боксер. Поскольку жил я с родителями жены под одной крышей, то гулять с боксером заставляли меня. В любую погоду, в дождь или снег, одеваешься и идешь с ним гулять. Тебе бы книжку почитать или хоккей посмотреть, а ты нет, ведешь это чудище. Холодно, темно, ночь… тьфу ты черт. А ведь теще ничего не скажешь, квартира-то ее. Думаешь: «Когда же ты, тварь, подохнешь». Какой там подохнешь, с каждым годом все крепче становилась. Иногда со злости как дашь по ней ногой, а ей хоть бы хны… Так и ходил молодой человек Вова, пастушком у тещи работал.

— Где вы познакомились с женой?

— В институте. Я же жил в общежитии. Десять человек в комнате. До сих пор помню запах буфета в общаге, эти сосиски, это яйцо под майонезом, этот винегрет. А компот… ой. И вдруг познакомился с москвичкой, папа — профессор, трехкомнатная квартира в центре. Нет, думаю, такой шанс упускать нельзя. И не упустил.

— Но ведь пришлось выгуливать тещину собаку, — заржал длинноволосый в майке.

— Пришлось…Что делать? А ты, я смотрю, уже выучил мою биографию, уже знаешь все детали. Дай я тебя за это поцелую. Иди сюда.

Семаго вскочил, обошел стол и принялся картинно целоваться с длинноволосым.

— Молодец, понял, — приговаривал Вольфрамович. — На будущих выборах за кого будешь голосовать?

— Конечно, за тебя, — засмеялся длинноволосый.

— О… красавец, человек двадцать первого века. Вот видите! Один уже понял. Один уже есть. Нам осталось еще миллионов тридцать таких вот богатырей ума, и мы, господа, придем к власти.

Народ дружно рассмеялся. В этот момент открылась дверь, и, стараясь не привлекать внимания, вошел сутулый черненький паренек.

— О, мой друг! — закричал Семаго. — Всегда пишет про меня гадости. Господин Эпштейн из газеты «Московский многоборец».

Эпштейн действительно один раз в своей статье про ночной клуб «У Петровича» упомянул, что видел лидера консерваторов, который был изрядно навеселе. Ничего другого Эпштейн про Семаго не писал.

— Саша, постоянные оскорбления, клевета на партию, — привязался Вольфрамович к Эпштейну, — грязные подтасовки, жареные факты. Так нельзя, Саша. У нас длинные руки. У нас мощная служба безопасности. Ведь у тебя тоже, как у всех советских людей, не горит уже год лампочка в подъезде. Почему же ты такой развязный? У тебя одно искупление, Саша. Ты должен встать на подоконник, открыть окно и выпить из горла бутылку водки. Дайте товарищу водки. Он хочет снять напряжение.

— Я не пью водку, — испуганно сказал журналист Саша Эпштейн.

— Саша, это несолидно. Ты нас обижаешь. Ты же сильный парень, сегодня ты обязан совершить подвиг, — настаивал Семаго. — Ладно, иду на компромисс. Пьешь на подоконнике, но с закрытым окном.

— Но я вообще не пью.

— Хорошо, иду еще на один компромисс. Не нужно подоконника. Стоишь рядом с нами и хлебаешь. Саша, речь идет о престиже твоего издания. Я пошел на все уступки.

Тут подключилось общественное мнение.

— Сашка, давай, — выкрикивали из-за стола. — Сделай стойку на кистях. Покажи масть.

— Сашенька, маленький, за маму, за папу, — подначивал комбинатор.

— Ладно, — тихо произнес Саша под аплодисменты и смех собравшихся.

Потом, как в цирке, перед смертельным трюком, установилась тишина. Саше принесли бутылку, он аккуратно протер горлышко беленьким платочком и с закрытыми глазами припал к источнику. Сделав несколько глотков, Саша захлебнулся и закашлял.

— Г-н Эпштейн, на вас смотрит вся Россия и весь Израиль. Вы не имеете права сойти с дистанции. Только что мне позвонил дядя Соломон. Он очень расстроен вашими результатами, — комментировал Семаго.

Зал смеялся. Саша сделал вторую попытку. Потом третью. Потом произвел несколько неуверенных шагов и… упал. Его тут же подняли несколько ребят. Голова журналиста «Московского многоборца» безжизненно болталась, руки обвивали шеи товарищей.

— Внимание, держите красного командира Щорса сильнее. Снимите с него ботинки. Так ему будет легче. Ботинки я понесу сам, — визжал Семаго.

Ребята сняли с Эпштейна ботинки. Семаго взял их в руки и возглавил вынос тела. Он шел впереди с ботинками, сзади двое волокли Сашу в линялых носках.

— Дорогу инвалиду войны и труда, заслуженному ликвидатору республики, — кричал партийный лидер.

Процессию фотографировали и снимали на видеопленку. Все теленовости в этот вечер показали вынос Саши, наутро газеты описали подробности. Семаго проснулся знаменитым, а Саша Эпштейн еще два дня блевал.