69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы

В итоге на докладной записке о статье «Философические письма» в журнале «Телескоп», поданной министром просвещения Уваровым, на чьи лавры посягал Чаадаев, Император Николай Павлович написал: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного».

Устроить дела с Чаадаевым было поручено шефу жандармов Александру Бенкендорфу (1783-1844). Бывшего «гусара-философа» официально объявили сумасшедшим. К нему приставили врача, у которого он должен был наблюдаться каждый день. Впрочем, ежедневные визиты врача вскоре перешили в еженедельные. А в сентябре 1837-го они и вовсе прекратились при условии, чтобы Чаадаев «не смел ничего писать…»

Чаадаев перестал писать, но не рассказывать и удивлять свет остротами и сарказмами. До смерти своей он продолжал держаться довольно независимо, демонстрируя недовольство почти всем в России. Некоторые из анекдотов Чаадаева пересказываются российскими интеллигентами, недовольными властью и внутренней политикой России, до сих пор.

Вот один из них, как его передавал полтораста лет назад Герцен.

«В Москве, говаривал Чаадаев, каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью; или, может быть, этот большой колокол без языка – гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну, которую заселяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое».

Когда спустя пятьдесят лет после смерти Чаадаева бумаги острослова разбирал его биограф Гершензон, он нашел всего лишь два женских письма. И это притом, что женщины почитали Чаадаева и благоговели перед ним. На почве такого почитания, кстати, все-таки разгорелся единственный односторонний роман Чаадаева. Некая Авдотья Сергеевна Норова жила в усадьбе неподалеку от имения его тетки. Болезненная девушка, не помышлявшая, впрочем, о замужестве, безответно влюбилась в Чаадаева. Но Чаадаев никак не ответил на эти чувства, «он вообще, по замечанию современников, никогда не знал влюбленности…», «ни в первой молодости, ни в более возмужалом возрасте Чаадаев не чувствовал никакой <…> потребности и никакого влечения к совокуплению» (так сказал «достоверный свидетель» Михаилу Ивановичу Жихареву, приятелю и биографу Чаадаева).

Не чувствовал, потому что рядом всегда был верный камердинер. Иван Яковлевич – знаменитый чаадаевский слуга («гораздо более друг, нежели слуга своего господина»), крепостной – получил от Чаадаева вольную и после этого по меньшей мере еще около десяти лет служил своему хозяину, да не служил, а просто жил с ним. В общении с Чаадаевым он был ему ровней. Они говорили друг с другом на «ты». Изящные манеры его вводили в заблуждение посольских секретарей в Европе. А Александр Сергеевич Пушкин во время визитов к Чаадаеву так вообще подавал тому руку. Слуге – руку!.. Слуге, который в Европе был принят за знатного русского вельможу, не желающего представиться царскому посланнику.

Из крепостного мальчишки Чаадаев воспитал себе помощника, любовника, интимного партнера… товарища и собеседника, способного обсуждать разнообразные вопросы на нескольких языках. Он придумал в России то, чем хотел окружить себя в Швейцарии.

Последние годы Чаадаев провел со своим верным Жаном во флигеле Левашовых. Флигелек осел, покривился, да и у дома появился новый хозяин. За двадцать лет Чаадаев ни разу не выехал из Москвы, не переночевал вне города. Современники прозвали его «преподавателем подвижной кафедры», имея в виду, что он переходил из салона в салон. Москва ухаживала за ним, зазывала к себе, а по понедельникам, когда он принимал, заполняла его скромный кабинет. За три дня до смерти он еще о чем-то говорил за своей «подвижной кафедрой» в английском клубе. Скончался внезапно 14 апреля 1856 года посреди беседы с хозяином дома, ожидая пролетки.

Отвернувшись от царской России и православия, Чаадаев, сообразно своим мыслям и отчасти сексуальным желаниям, создал пространство философских координат, опирающихся на католицизм и взгляды Шеллинга, более предрасположенные к свободомыслию, а, следовательно, и к терпимому отношению к личной жизни человека.

Философические письма» Чаадаева направлены против темной России, прячущей свои государственные и моральные проблемы под грузом религиозных и нравственных табу, в которых и видит только единственный залог своего имперского могущества и силы. В такой России, дабы не отправиться в Сибирь, педерасту-интеллектуалу стоит прикинуться светским болтуном, а греческому Периклу, по словам Пушкина о Чаадаеве, «под гнетом власти царской» уготовано лишь недолго быть «гусарским мудрецом», в котором иная мудрость – всего-навсего довесок к гусарскому кутежу и гульбе.

«Бельведерский Митрофан…». Андрей Муравьев (12 мая 1806 – 30 августа 1874)

В своей долгой жизни Андрей Николаевич Муравьев занимал «положение необычайное <…> между мирским и духовным». Первую ее половину он, мечтавший покорить ретивого Пегаса, был посетителем литературных салонов, отличавшихся славословим в адрес его завсегдатаев… За что и стал объектом нескольких злых эпиграмм. А вторую – всю отдал служению Богу и православию. Главной мечтой его, правда, так и не сбывшейся, было место обер-прокурора.

Человек, который «создал церковную литературу нашу, <> первый облек в доступные для светских людей формы все самые щекотливые предметы богословские и полемические», был «виднейшим петербургским гомосексуалистом».

Андрей – Николаевич родился в семье генерал-майора Николая Николаевича Муравьева. Мать умерла, когда мальчику исполнилось всего три года. Отрока отдали на воспитание родственникам в Петербург. Он вернулся в московский дом отца, когда ему исполнилось девять. Н.Н. Муравьев был основателем и руководителем корпуса колонновожатых – учебного заведения закрытого типа. Там, среди блестящего общества юных офицеров, до семнадцати лет, уже «не выходя из-под родного крова», воспитывался Андрей.

Каждое лето колонновожатые отправлялись в имение Муравьева в село Осташево недалеко от Петербурга, где продолжали в лагере свое воспитание. Летом 1819 года тринадцатилетний Андрей влюбился двадцатишестилетнего К., который ответил ему взаимной «привязанностью». «Он занимался поэзией и первый образовал вкус и внушил склонность ко всему изящному…» Среди других «литературных учителей» Муравьева нужно назвать малоизвестного поэта Семена Егоровича Раича (1792-1855), под руководством которого Муравьев продолжил домашнее воспитание и занялся переводами Телемака. Тогда же «в деревне, в осеннее время, от скуки, <…> составилось между офицерами литературное общество…», в котором Андрей прочел свои первые стихи.

В 1823 году корпус колонновожатых был переведен в Петербург и, как признается Муравьев, «исчезло все, что делало <…> отрадною семейную жизнь». «Я остался одиноким в холодном равнодушном мире…». Попыткой растопить одиночество стала военная служба.

Зимой 1824 году Муравьева переводят в Киев. Переправляясь на лодке через Днепр, он едва не погиб – после двух часов борьбы с волнами лодку прибило к берегу в том самом месте, где князь Владимир, по преданию, крестил народ. Муравьев воспринял произошедшее как знак и замыслил историческую драму «Владимир».

Находясь в Крыму, неуемный Муравьев едва ли не преследовал Александра Грибоедова. Занятый делами дипломат и драматург старательно избегал встречи с юношей. Тогда поселившись в гостинице в соседнем номере, Андрей придумал историю со страшным сном. Посреди ночи он выбежал с криками из своего номера и разбудил Грибоедова. «…только мы увиделись и сейчас же сошлись, по самой странности нашего знакомства». Осенью 1825 года в Крыму Муравьев и Грибоедов неоднократно «случайно» сходились, и всякий раз у Муравьева появлялась возможность прочесть драматургу свои стихи, рассказать о замыслах и получить советы. Крымские приключения закончились сборником «Таврида» (1827), первой и последней поэтической книгой Муравьева.

Тщеславие несло Муравьева в те литературные салоны, в которых он мог услышать лестные отклики о своих сочинениях. Таким местечком, где посетители не скупились друг другу на похвалы, оказался салон княгини Зинаиды Волконской, «русской Коринны». С посещением дома Волконской на углу Тверской и Козицкого переулка связана история, благодаря которой Муравьев получил кличку «Бельведерского Митрофана». Так случилось, что на одном из вечеров Андрей случайно обломил руку гипсовой статуи Аполлона Бельведерского, стоящей в театральной зале. В знак раскаяния он на основании скульптуры оставил следующий карандашный автограф:

О, Аполлон! Поклонник твой

Хотел померяться с тобой,

Но оступился и упал,

Ты горделивца наказал:

Хотя пожертвовал рукой,

Чтобы остался он с ногой.

В ответ Александр Сергеевич Пушкин сочинил следующее…

Лук звенит, стрела трепещет,

И клубясь издох Пифон;

И твой лик победой блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан!

Эпиграмма дошла до Муравьева, когда тот уже уехал в деревню. Муравьев был в гневе и вернулся в Петербург, намереваясь вызвать Пушкина на дуэль. Прежде он переговорил с Соболевским, другом поэта, который уверил Муравьева, что Александр Сергеевич не хотел его оскорбить. А причиной эпиграммы назвал то, что Пушкин, склонный идти навстречу року, на мгновение поверил, что светловолосый и бледнолицый Муравьев и есть тот «белокурый человек», от руки которого, по предсказанию гадальщицы, он должен погибнуть.

Тем временем в одном из журналов появился критический разбор «Тавриды», предпринятый приятелем Муравьева поэтом Баратынским. Это был «жестокий удар при самом начале литературного поприща». И Муравьев, о котором Баратынский сказал в одной из своих эпиграмм – «Убог умом, но не убог задором…» – решил проявить свой задор в прозе.

Настоящим ударом стала для Муравьева гибель его ближайшего друга «милого» офицера Коментовского. Всю турецкую кампанию, которую Муравьев провел уже в качестве дипломата, они были неразлучны. «Прекрасный телом и душою» юноша пал «жертвой убийственного климата», скончавшись от холеры. «Я тщетно надеялся на его юность и силы, – он угас!» – эти скупые строки из дневника, который Муравьев вел с перерывами в течение жизни, позже переработанные для издания, выдают особую степень близости, связывавшую двух офицеров.

Потрясенный гибелью друга, Муравьев замыслил отправиться в Иерусалим ко святым местам. Получив разрешение у фельдмаршала Дибич-Забалканского (1785-1831), он едет ко гробу Господню. В начале XIX века такая поездка – довольно рискованное предприятие. Шайки разбойников, болезни, отсутствие дорог и множество других испытаний.

В Петербург Муравьев вернулся лишь спустя два года. Подробности иерусалимского приключения были положены в основу книги «Путешествие ко святым местам», которую собственноручно правил Митрополит Московский Филарет. Книга принесла Муравьеву славу первого русского духовного писателя и только при его жизни издавалась пять раз.

После возвращения из Иерусалима Андрей Муравьев остановился в доме своих родственников Мальцевых, приближенных к семье митрополита. Интересно, что там он познакомился с бывшим министром духовных дел гомосексуалом князем Голицыным, который был уже не в той силе, как до 1824 года, когда он был вынужден оставить место обер-прокурора. Но именно через Голицына к Муравьеву поступило предложение Николая I занять место за обер-прокурорским столом. При синоде Муравьев был на самых разных должностях до 1842 года. За это время сменилось три обер-прокурора, но своего звездного часа на этом месте Муравьев так и не дождался. Тем не менее, несколько попыток недоброжелателей изгнать Муравьева из-за обер-прокуроского стола в государственном Совете провалились, так как он пользовался справедливым расположением Николая I и заработал уже репутацию известного духовного писателя.

Автором Муравьев был очень плодовитым. Его духовные книги касались самых разных вопросов – от истории церкви до православных поучений, адресованных иностранцам. А в 1850-х с благословения Императора он ежемесячно издает жития русских святых, собственноручно написанные. Всего с 1835 года при жизни Муравьева было издано около сорока (включая переиздания) книг духовного содержания. Наиболее известна из них – «Письма о спасении мира Сыном божьим» (1839)… Интересно, что эти письма написаны как попытка обратить к вере одного из юношей Муравьева, кавалергардского юнкера Ахматова, замечательного «по своему уму и образованности».

Выйдя в отставку из обер-прокурорского стола, Муравьев был произведен в статские советники в 1843 году. С того времени царские награды и звания сыпались на него как из рога изобилия.

За несколько лет до отставки он купил немного земли в Киеве и начал там строительство дома. В помощники себе непременно нанимал холостых офицеров, среди которых самые тесные и долгие отношения связывали его с двадцатилетним «милым сапериком» Михаилом Семеновым. С ним Муравьев прожил последние девять лет своей жизни.

С «милым, ласковым, нежным, расцелованными шпориком-сапериком» Муравьев познакомился в конце 1850-х годов. При производстве в офицеры Семенов был назначен в Киевскую саперную бригаду, и тогда их отношения возобновились. Летом Муравьев по обыкновению жил в Киеве, а зимой уезжал в Петербург. Семенов оставался в хижине, чтобы следить за садом и строящимся двухэтажным особняком. Из переписки, изданной Семеновым спустя год после смерти Муравьева, открываются их удивительно трепетные отношения. Восемь лет Муравьев возражал против женитьбы «моего Мишеля», удерживал его при себе всеми силами.

Первоначально через Муравьева Семенов надеялся получить хорошее место адъютанта при киевском генерал-губернаторе. Но когда связей стареющего Муравьева оказалось для этого недостаточно, не бросил его... Под конец жизни Муравьев испытывал большие финансовые затруднения, едва ли не нищенствовал. Так вот Семенов продолжил ремонт и строительство дома за свой счет и собственными руками перестилал полы. Денег не оказалось даже для того, чтобы заплатить почте за ящики муравьевских архивов, которые в 1868 году были перевезены в Киев, где «Бельведерский Митрофан» решает поселиться окончательно. Когда не оказалось денег даже на камердинера, Семенов нанял одного на двоих.

В разлуке Муравьев и Семенов несколько раз в неделю обменивались письмами. Послания Андрея Николаевича начинаются особенно трогательно: «Спешу отвечать тебе, милый саперик, которого очень люблю и в шпорах и без шпор, …в это последнее время особенно…»; «Милый саперик! Обнимаю тебя крепко и прошу так же… и меня любить…»; «Ты такая умница, милый саперик, что мне остается только расцеловать тебя…»; «Я думаю, что уже надоел милому шпорику своими письмами, только что не всякий день…» «Любезный шпорик, я все исполню, что ты мне приказал, ибо страшно боюсь тебя прогневать. Сегодня писал трогательное письмо о тебе, где все высказал, что только мог о твоих добродетелях; не знаю, будет ли успех, но знай, что ты должен мне за это крепкие объятия и поцелуи»…

Все эти нежности сыплются из уст человека «громадного роста, с кучерявыми, прекрасно сохранившимися густыми волосами, с чисто выбритым лицом, напоминавшего тип шотландского лорда», приводившего в трепет все русское поповство… Одно появление его в храме любой части великой империи заставляло священников вести «службу куда строже, чем без него». Таким запомнил Муравьева его ученик и соучастник его сексуальных приключений «гражданин Гоморры» Владимир Петрович Мещерский. Он, кстати, и посоветовал заехать в Киеве к старику тридцатилетнему поэту Алексею Апухтину, который оставил в альбоме короткое стихотворение.

Пусть там внизу, кругом клокочет жизнь иная

В тупой вражде томящихся людей, –

Сюда лишь изредка доходит, замирая,

Невнятный гул рыданий и страстей,

Здесь сладко отдохнуть…

Последние девять лет, действительно, были временем сладкого отдыха для Андрея Николаевича Муравьева. Он сравнивал своего Семенова с солнцем, называл его своей Великой Екатериной. Но в конце осени 1873 года его Мишель задумал жениться на «женщине, любившей меня восемь лет». Муравьев, все это время протестовавший против брака, наконец «промолчал». Венчание состоялось в Андреевской церкви, восстановленной в Киеве усилиями Муравьева и Семенова. Оставив молодых в своем, то есть уже в общем с Семеновым доме, Муравьев отправился в недолгое путешествие на Святой Афон.

Умер он в августе 1874 года на руках «милого саперика». Шпорик-саперик омыл тело своего друга и подготовил его к погребению.

Гомосексуальность Андрея Николаевича Муравьева не была секретом для его современников. Испытав глубокое душевное потрясение после смерти своего военного друга и любовника, Муравьев однажды решил посвятить себя духовному служению. Оставаясь человеком глубоко верующим, досконально изучив духовные основы православия, он, тем не менее, никогда не сопротивлялся своей гомосексуальности. Скрывая ее в годы служения государству за шторами профессиональных отношений с воспитанниками, среди которых были Владимир Мещерский и Александр Мосолов, развратившие, по словам современников, половину Петербурга, в конце жизни Муравьев, основатель русской религиозной литературы, открыто сожительствовал с мужчинами.

«Светильник человечества…». Александр Иванов (16 июля 1806 – 3 июля 1858)

О гомосексуальности Александра Андреевича Иванова до сих пор можно делать лишь «смелые предположения». Отрешенность Иванова от мира удовольствий, которым, не задумываясь, предавались в Италии его друзья из русских художников-пенсионеров Академии художеств… Замкнутый образ жизни… Неожиданное превращение из религиозного фанатика в атеиста…

Жизнь Иванова на поверхности представляет собой путь религиозного художника, более двадцати лет отдавшего «Явлению Христа…» и на исходе работы отказавшегося от своей религии и потерявшего веру. Не стал ли религиозный скептицизм результатом неожиданного обращения к плоти? На огромном полотне (40,5 квадратных метра), изображено сошествии Мессии, и ни одного женского образа. За двадцать лет работы над картиной Иванов создал для своего детища десятки этюдов обнаженных мальчиков. Он ездил по Италии, перерисовывая образцы лучшей итальянской живописи эпохи Возрождения. И одновременно писал юношей, подглядывая за мальчиками в мужских открытых купальнях. Биографы объясняли противоестественное увлечение Иванова отсутствием у того денег на продолжение работы над «Явлением…». Но это не совсем так, потому что, во-первых, мальчики-натурщики были в Италии неприлично дешевы, а, во-вторых, денег на оплату натурщиц-женщин, например, вполне хватало. Правда, те перед Ивановым не обнажались, художник рисовал только головы. Он хотел списать лица, встречающих Христа с женщин, потому что их выражение более всего, по замыслу живописца, соответствовало той степени восторга, который люди должны испытывать при виде Спасителя.

Картина, а в ней сквозь религиозный сюжет проклевывается протест если не атеиста, то агностика, созревший в душе художника за много лет отшельнической работы над полотном, выдает отчетливое внимание Иванова к плоти – не только как дань традиции Ренессанса… Не только как элемент концепции полотна – во всех встречающих Христа отражено главное человеческое противоречие – духа и плоти…

Когда в возрасте одиннадцати лет профессор Андрей Иванович Иванов привел сына Александра в Академию художеств, он уже был довольно хорошо подготовлен – в его домашних работах наставники и воспитанники долгое время даже подозревали отца. Это, а также возраст мальчика (большинство воспитанников были старше на несколько лет) сделали невозможной обстановку вокруг, впрочем, в «нравственном смысле» она всегда была не очень здоровой. «Порядочные люди страшились поступать в Академию. Драки и пьянства были в ней деяниями обыкновенными», – воспоминает художник и гравер Федор Иванович Иордан (1800-1883). Отношения среди мальчиков складывались довольно напряженные. Старшеклассники объявили непрерывную войну младшим, ловили малолеток в коридорах, били и издевались без причины. Разумеется, не обходилось без детского сексуального насилия. Но юный Иванов избежал неприятностей подобного рода, которые могли бы подтолкнуть его к гомосексуальности. Отцу нравы пансиона при Академии были хорошо известны. Он не стал селить там сына, а решил дать ему домашнее образование: пригласил гувернера и учителя французского языка.

В Академии Александра запомнили мальчиком, присутствующим в ней на особых правах. Среди других воспитанников, Иванов отличался молчаливостью, был «неповоротлив, так что прозвища, характеризующие подобные натуры, всегда были ему напутствием от товарищей».

Отец сопротивлялся появлению у сына друзей из числа воспитанников Академии, поэтому у Александра сформировалось совершенно романтическое представление о дружбе. Он хотел бы изливать приятелям душу, быть откровенным во всем. Бесконечная чистосердечность и верность казались ему необходимой основой дружбы, которая помогла бы избавиться от любых недостатков.

У Александра Иванова были два младших брата, один из которых умер в детстве, а также три сестры… Детство будущего художника прошло исключительно в женском кругу и «под влиянием нежного религиозного и любящего отца». «Мы можем назвать влияние всей этой среды чисто женским, потому что, по складу своего характера, отец Иванова никак не мог внести в воспитание сына иного элемента. Результатом такого воспитания должна была получиться натура нежная, впечатлительная, склонная к дружбе и другим сердечным проявлениям, что и было в действительности», – так резюмировал итоги семейного воспитания Александра Иванова его первый и последний обстоятельный биограф А. Новицкий в книге «Опыт полной биографии А. А. Иванова» (1895).

На ранний период жизни Иванова приходится его единственный интерес («сам я не был влюблен никогда») к женщине. Предметом обожания 21-летнего художника стала дочь учителя музыки Гюльпена. Отец был против брака. Он настоял, чтобы сын продолжал заниматься живописью. И в Александре любовь к искусству оказалась сильнее желания «тихой семейной жизни». На стипендию Общества поощрения художеств он отправляется в Италию.

Иванов выехал из России в конце весны 1830 года, пребывание в Италии должно было продлиться около восьми лет, но затянулось почти на три десятилетия. В Риме Иванов основное время проводит за мольбертом. На первых порах он также посещает салон княгини Зинаиды Волконской, той самой Волконской, к слову, в доме которой Андрей Николаевич Муравьев разбил скульптуру Аполлона. Она перебралась в Рим на постоянное жительство еще в начале 1829 года. Александр Андреевич делает много рисунков с шедевров, которыми заполнены соборы и галереи Рима. И среди других картин пишет полотно на знаковый для того времени сюжет – «Аполлон, Кипарис и Гиацинт, занимающиеся музыкой» (1831-1834). Три обнаженные мужские фигуры символизируют восхождение к мужскому совершенству. А по существу, это, так сказать, «хрестоматийный пример греческой любви»: дитя, мальчик, Аполлон.

Интересно мнение о картине, которая, кажется, так и не была закончена, выдающегося итальянского живописца Винченцо Камуччини (1773-1844). «Очертив рукою верх фигуры Гиацинта, он сказал, усмехаясь: «C’e la natura, ma bruta natura», что значило – «Это натура, но безобразная натура…»

Гиацинт, самый юный из персонажей картины, в сущности, еще дитя, выглядит довольно неестественно. Сказался художественный прием Иванова пририсовывать к мужским телам женские головы. Впрочем, образ Гиацинта по его возрасту лишен какой-либо половой принадлежности. Но лицо его все равно непропорционально телу – это, скорее, лик симпатичной итальянки. Зато другая часть мифологического сюжета воспроизведена блестяще. Аполлон, едва задекорированный широкими складками материи, которая, кажется, вот-вот приоткроет детали, завершающие образ покровителя искусств, обнимает Кипариса, огорченного случайным убийством любимого оленя. В объятиях старшего Аполлона находит он свое утешение. Правой рукой Аполлон как бы отдаляет Гиацинта, играющего им на свирели…

Кипарис превратится в дерево скорби, а Гиацинт, любимец Аполлона, погибнет от рук своего покровителя: Аполлон разобьет голову Гиацинта, соперничая с ним в метании диска, и на земле, окропленной кровью, вырастут цветы.

Академик Игорь Кон в своем обширном труде «Мужское тело в истории культуры» отдельно останавливается на «Аполлоне, Кипарисе и Гиацинте…», а также на изображении мужского тела в картинах Иванова вообще. Он, в частности, приводит мнение известного историка искусства Алексея Алексеевича Сидорова (1891-1978): «Ни до, ни после Иванова никто из русских художников не рисовал мужское тело лучше, чем он». Игорь Кон также напоминает точку зрения лидера русского неоклассицизма 1990-х годов Тимура Новикова (1958-2002), который полагал, что «Аполлон, Кипарис и Гиацинт…», скульптуры Арно Брекера, фильмы Лени Рифеншталь и гомоэротические фотографии барона Вильгельма фон Гледена (1856-1930) принадлежат к одной традиции.

Обращение Иванова к сюжету о «греческой любви» связано и с реальностями жизни, которую художник вел в первые годы своего пребывания в Италии. Письма этого периода, изданные в 1880 году, были значительно купированы их издателем Михаилом Боткиным. Все двусмысленности, вне зависимости от того, касались ли они мальчиков или женщин, последовательно вымараны из переписки. В начале 1830-х годов Иванов принимал участие в походах по публичным домам и равно увлекался как женщинами, так и мальчиками. Страсть к последним особенно понимал художник Григорий Иванович Лапченко (1804-1879), крепостной графа Воронцова, отправленный на средства графа в Италию. В одном из своих писем, высказывая опасения по поводу того, что окружающие могут узнать его «нравственный недостаток», Иванов настоятельно рекомендует Лапченко сжечь свои письма. В обращении неизвестному адресату Иванов признается: «Я до сих пор не соединился еще с прекрасными, которых много и много встречаю. Ах, как оне везде хороши!», и настаивает на продолжении «откровенных бесед» и «дружеских встреч».

В плане сексуальных утех Рим начала 1830-х годов предоставлял русским художникам-пенсионерам самые широкие возможности. Мальчика можно было снять за пряник. Девушки были гораздо дороже. Но и здесь первое время Иванов не отставал от товарищей. Позже он будет предупреждать своего брата от соблазнов римской жизни, рассказывая про «попойки и вечные карты, про буйные скачки верхом, под хмелек, в Альбано (один из дешевых салонов, в действительности – публичный дом) или Фраскати – от скуки…»

Но Иванов-одиночка, близко к сердцу воспринимавший любые несправедливости по отношению к себе, вскоре отворачивается от своих приятелей-пенсионеров. К тому же русский посланник в Риме князь Сергей Гагарин более всего благоволил Карлу Брюллову, который по степени мастерства являлся главным соперником Иванова. Предприняв несколько неуклюжих попыток сопротивления суровым отношениям среди пенсионеров (некоторых из них Брюллов бесконечно третировал), Иванов уходит в себя и перестает принимать участие в жизни бывших воспитанников Академии.

«Явление Христа народу» – главная картина Иванова, он работал над ней едва ли не в заточении, окруженный только дешевыми (средств на существование не хватало) натурщиками, по сути проститутами. За то время, что художник писал свое полотно, положившее основу русской религиозной живописи, он успел уверовать, а потом отказаться от веры. Были ли эти два десятилетия периодом сексуального воздержания или за пряник мальчики, неоднократно воспроизведенные Ивановым на этюдах, легко соглашались обслужить живописца?..

Факты свидетельствуют, что все было не так однозначно. Оставив «гусарские скачки», попойки и кабаки, Иванов сближается с Николаем Гоголем, «уничтожавшим свою плоть».

Но разве продолжали предаваться разврату его соплеменники? Нет, они женились, заводили семьи, заканчивали работу над полотнами, возвращались в Россию.

Гоголь же, обладавший для Иванова огромным художественным авторитетом, стал вскоре единственным собеседником живописца. Насколько интересными были эти встречи?.. Федору Иордану, на первых порах принимавшему в них участие, они казались скучными и разбавленными сальными анекдотами Гоголя, слушателем которых вскоре остался один Иванов. На некоторое время Гоголь «…взял его под свое полное попечение, заботясь даже о его материальном благосостоянии». Переписка с Гоголем приходится на 1847-1848 годы. Интерес Иванова к Гоголю постепенно угаснет к 1851 году. От этой недолгой дружбы остались два портрета автора «Мертвых душ», созданные Ивановым.

Знал ли Гоголь, что Иванов писал картину не ради нравственного переворота, а ради славы?.. Что двадцать лет он работал над ней не оттого, что искал духовные пути, а лишь потому, что сам прием работы художника над таким огромным полотном со множеством персонажей требовал медлительности? Вероятно, нет. Вообще многие советы Гоголя Иванов не воспринял. Отвернувшись от религии, мечтая о славе, он задумал жениться и полагал, что «восхищение и довольство царя и вельмож будет так велико, что последние охотно будут выдавать своих дочерей за светильников человечества». Под «светильником…» Иванов разумел себя. Под дочерями – «молодую деву знатного происхождения» – графиню Марию Апраксину. «Высокий род ее мешал войти в равенство» с Ивановым, но она обещала простить ему «все нравственные недостатки».

Гоголь полагал иначе. Он верил, что такие «светильники» «уже не свяжутся земными узами». Это очень обидело Иванова, который, напротив, считал, что удачная женитьба может быть еще одной наградой за его труд. А взять в жены после художественного и религиозного триумфа он, по собственному признанию, соглашался даже монахиню.

…В 1857 году, перед возвращением в Россию, Александр Иванов едет Лондон, чтобы встретиться с Александром Герценом. Визит к Герцену стал следствием «потери религиозной веры». Закончив «…Христа…», Иванов почувствовал, что «утратил религиозную веру, которая облегчала ему работу». «Мир души расстроился, сыщите мне выход, укажите идеалы!» – просил он Герцена. – «Писать без веры религиозные картины – это безнравственно, это грешно…» Что мог посоветовать Герцен?.. Пожелал сыскать новые идеалы.

Вняв мнению публики о том, что картина вполне завершена, Иванов решил отвезти холст в Россию.

Шесть недель в Петербурге он ждал своей участи. Будет ли приобретено полотно правительством и станет ли оно залогом славы и материального благополучия. И что же… Ему сообщили, что картина может быть куплена на таких условиях – 10 000 рублей единовременно и по 2000 пенсии каждый год жизни. Для сравнения – миллионер Кокорев предлагал разом 30 000 рублей золотом. Иванов рассчитывал на большее и раздумывал. Наконец решился, приехал высказать согласие, но выражение оного, по мнению царедворцев, затянулось, и ему сообщили, что теперь судьбу картины решат министры. Взволнованный Иванов вернулся домой, с ним случился припадок. Врачи сочли, что это холера. Через три дня 3 июля 1858 года живописец умер.

Из писем Иванова мы видим, что он вполне откровенно сознается в своих проступках и увлечениях, за которые ему пришлось поплатиться даже расстройством здоровья. Однако он решил бороться со своей сексуальностью путем творческой мысли, направленной к Богу. Этот путь не избавил его от желания удовольствий – «если бы я их не имел иногда, то давно бы был задавлен меланхолией». Как был задавлен Гоголь…

Но даже в «Явлении Христа…», как отмечает летописец «Другого Петербурга» Константин Ротиков, всегда особенно чуткий к любым проявлениям гомосексуальности, пять обнаженных фигур вполне выдают заветное чувство, которое никогда не оставляло Иванова.

«Невозможность жениться…». Николай Гоголь (1 апреля 1809 – 4 марта 1852)

Впервые мысль о «гомосексуализме» Николая Васильевича Гоголя высказал в своем знаменитом сочинении о гениальности итальянский психиатр и криминалист Чезаре Ломброзо. Он же назвал причиной болезни и смерти Гоголя «сексуальные аномалии», которые сопровождали врожденную гомосексуальность писателя.

Впрочем, особенности «полового чувства» Гоголя оказались в центре внимания современников уже спустя несколько лет после его смерти. Загадка болезни и смерти Гоголя заставила биографов обратить более пристальное внимание на его личную жизнь. Но откровенно говорить о «повседневных странностях» Гоголя долгое время не позволяли общественные стереотипы. Не удивительно, что все жизнеописания великого сатирика до сих пор оставляют впечатление некой неразгаданной тайны. «Гоголеведы» с легкостью погружаются в гоголевскую литературную фантасмагорию, которая своей яркостью всегда заслоняет быт писателя. Они уходят в самые глубины его странных образов и уже не могут вынырнуть на поверхность будничных обстоятельств жизни Гоголя.

Единственным исключением стала книга Саймона Карлинского «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» (1992) – яркое доказательство гомосексуальности писателя. Вслед за Карлинским вышли запрещенные в СССР работы психиатра Владимира Чижа и психоаналитика Ивана Ермакова, созданные еще в начале XIX века.

Николай Гоголь был первенцем Марии Ивановны Гоголь-Яновской, которая вышла замуж в 14 лет и родила ровно через год. Известно, что она отличалась таким «психопатическим темпераментом», что многие приятели Гоголя, например Александр Данилевский, считали ее просто ненормальной. С матерью Гоголь большую часть жизни поддерживал отношения через письма, и эти письма – своеобразное продолжение воображаемого мира его книг. Там все выдумано… Впрочем, и она довольно своеобразно Никошу обожала и совершенно серьезно приписывала ему чуть ли не все современные изобретения: от железной дороги до телеграфа…

Девятилетнего Николая вместе с младшим братом Иваном отослали в Полтаву, где они жили у учителя, который готовил их к Нежинской гимназии, недавно открытой и довольно плохо организованной. Директором гимназии оказался сосед матери по имению господин Орлай, поэтому многочисленные шалости и прогулы часто сходили Никоше с рук, но, впрочем, не всегда. Безобразные истерики, которые случались с мальчиком, игры в эпилептические припадки, дабы избежать публичной порки за провинности, – все это запомнилось как гимназическим воспитателям Николая, так и его соученикам. Юношеская истероидность – всем известный факт биографии Гоголя, вошедший в книжку В. Авенариуса «Гоголь-гимназист» (она издавалась в начале ХХ века около 10 раз).

Друзей у Гоголя с гимназических лет не было, исключением был «грациозный мальчик» Сашенька Данилевский. Вместе они и отправились завоевывать Петербург после окончания гимназии в 1829 году, вместе совершили первое путешествие за границу, в Италию, едва ли не всю жизнь состояли в переписке, полной двусмысленных намеков и витиеватых признаний в верности, любви и дружбе. Но об этом чуть позже.

Пока же мечта о славе терзала душу Николая, который в гимназии не подавал больших надежд на громкое будущее. Попытка штурма нижних ступеней Олимпа государственной службы в Петербурге не увенчалась успехом. Первые поэтические опыты, опубликованные под псевдонимом в «Сыне отечества», провалились и были подвергнуты язвительной критике. Неудачей закончилась и попытка Гоголя устроиться актером в театр – талант его нашли «маловыразительным». Тогда случился первый нервный срыв, и Гоголь, обманув матушку, неожиданно сорвался за границу, но… так же внезапно вернулся.

Тут улыбнулась удача с повестью «Басаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала» в «Отечественных записках» 1830 года. Молодой писатель, представленный в свет Владимиром Жуковским, быстро пошел нарасхват, пока в качестве учителя для аристократических семейств.

По дороге в Европу Николай Васильевич на некоторое время задержался в Женеве – дописывал «Мертвые души», а Саша Данилевский поехал нежиться под южным солнцем.

В Риме Гоголь особенно сдружится с молодым художником Александром Ивановым. К тому времени Иванов уже два года как закончил довольно популярную у современных гомосексуалов картину «Аполлон, Гиацинт и Кипарис». Она воплощает как бы восхождение к мужскому совершенству – обнаженные дитя, отрок и, наконец, задекорированный плащом Аполлон. Судя по всему, Иванов был склонен к гомосексуальности. Проблема партнера в этом случае удобно решалась натурщиками, частенько продававшими свою натуру в буквальном смысле.

Но не Иванов стал предметом интимной привязанности Гоголя, а больной двадцатитрехлетний граф Иосиф Вильегорский. С ним, кажется, многое перевернулось в жизни Гоголя, потому что молодой граф был его первой стремительной любовью. От ночей, проведенных у кровати больного, осталась недописанная новелла – «Ночи на вилле», опубликованная только после смерти Гоголя.

«…Я глядел на тебя. Милый мой молодой цвет! Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился еще в большую мертвящую остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целыми десятками, чтобы отчаяннее и безнадежнее я увидел исчезающую мою жизнь. Так угаснувший огонь еще посылает на воздух последнее пламя, озарившее трепетно мрачные стены, чтобы потом скрыться навеки и…»

На этом рукопись обрывается, а потом словно продолжается в волнующем письме Гоголя к Данилевскому. «Я похоронил на днях моего друга, которого мне дала судьба в то время, в ту эпоху жизни, когда друзья уже не даются. Мы давно были привязаны друг к другу, давно уважали друг друга, но сошлись тесно, неразлучно и решительно братски только – увы! – во время его болезни. Ты не можешь себе представить, до какой степени благородна была эта высокая младенчески-ясная душа. Это был бы муж, который бы один украсил будущее царствование Александра Николаевича. И прекрасное должно было погибнуть, как гибнет все прекрасное у нас на Руси!»

Данилевской был едва ли не единственным, с кем Гоголь мог позволить себе быть откровенным. Вот, например, Гоголь пишет о каком-то ресторанном гарсоне, Филиппе, который «явился с большим серебряным кофейником, без сомнения pui demandato da noiche le belle putto» («более желанным для нас, чем красотки»). «…Если кофейник более желанен, чем красотки, так непонятно, почему надо переходить на итальянский», – иронизирует историограф «голубого Петербурга» Константин Ротиков.

После нескольких лет за границей Гоголь внешне преобразился в лучшую сторону. Возможно, тогда на него могла обратить внимание и какая-нибудь девица, ведь уже был вокруг него и некий ореол литературной славы. Таким, например, увидели Гоголя в семье Аксаковых: «Прекрасные белокурые волосы лежали у него почти по плечам; красивые усы, эспаньолка довершали перемену; все черты лица получили совсем другое значение…»

Но он не отвечал на интерес поклонниц.

«Невозможность жениться» – так сформулировал сюжет вероятного фильма о Гоголе Сергей Эйзенштейн. Это замечание очень важно для нас, потому что только человек, имевший сходные с Гоголем проблемы, мог прочувствовать подлинные страхи писателя, подталкивавшие его в пропасть меланхолии.

Как мы уже писали, у Гоголя почти не было друзей. Он не искал дружбы ни с Пушкиным, ни с Белинским (на последнее письмо которого даже не ответил), ни с Лермонтовым. Сейчас это может показаться странным, если не принимать во внимание характерный эгоцентризм Гоголя и его равнодушие ко всему происходящему вокруг, когда оно не затрагивает его личных интересов. Невозможность жениться и невозможность свататься. Кстати, посвататься Гоголь соберется лишь однажды в самый безденежный период своей жизни, да еще и к особе в два раза его младшей – Анастасии Вильегорской. Да-да, сестре того самого Иосифа… Разумеется, последовал отказ.

Впрочем, интимная жизнь Гоголя не была такой уж и спокойной. Напротив, она представляет собой череду скандалов, среди которых немало на почве ревности. Автор поэмы «Мертвые души» лишь благодаря своей стремительной славе избежал дуэли с неким гусарским унтер-офицером, который обвинил его в растлении своего несовершеннолетнего брата.

Обратив внимание на подчеркнутую холодность писателя к женщинам, психиатры с начала ХХ века заговорили о «недоразвитии половых чувствований» у Гоголя. Особенно отставал эту идею видный русский психиатр Владимир Федорович Чиж (1855-1922) в своей работе «Болезнь Гоголя» (1903-1904). Он же поднимает вопрос о Гоголе, злоупотребляющем онанизмом. Чиж готов признать, что тот был мастурбантом, если считать «мастурбацию симптомом» душевной болезни писателя, но не ее причиной. В целом история о чрезмерном увлечении Гоголя мастурбацией кажется ему легендой, которая возникла из-за того, что он совершенно не имел любовных увлечений.

Легенда о Гоголе-мастурбанте настолько укрепилась в профессиональном сознании доморощенных российских «психоаналитиков», что некоторые советские «специалисты» еще долго пугали пациентов присказкой: «Уж на что Гоголь был гениален, но и то заболел от онанизма».

Наиболее уверенно говорить о гомосексуальности Гоголя мы можем, основываясь на данных психоанализа. Самую полную реконструкцию либидо Гоголя предпринял пионер русского психоанализа директор государственного психоаналитического института Иван Дмитриевич Ермаков (1875-1924). Его работы находились в СССР под запретом до 1999 года. Ермаков полагает, что с детства «вытесняемая сексуальность Гоголя возвращалась в виде чувства страха» перед женщинами. Страх стал причиной кастрационного комплекса, который нашел свое выражение в повести Гоголя «Нос».

Одной из главных черт личности Гоголя Ермаков считает сосредоточенность на получении удовольствия через анальный проход. «Анатомическим субстратом такой эротики у Гоголя были геморроиды, о которых можно найти многочисленные указания в его письмах». Письма Гоголя пересыпаны пословицами и шутками анального характера. Писатель смаковал все, что относилось к процессу дефекации и калу, часто используя копрологические выражения. Одно из них, кстати, справедливо досталось знаменитому гомосексуалу Бантыш-Каменскому, тому самому, который из-за невоздержанных проявлений своей гомосексуальности во времена Гоголя уже мучался в монастыре. В письмах Гоголь называл его «говном».

Равнодушие Гоголя к дружбе с мужчинами профессор психиатрии Чиж объясняет тем, что он был «лишен тех наслаждений, которые так сладки для его друзей». Отсюда возникла «патологическая неспособность любить кого-либо, кроме самого себя». По мнению Карлинского, для дружеской переписки Гоголь «специально выбирал человека, который меньше всего мог соответствовать его мечтам» – это был поэт Языков.

Женщины оказались более благосклонны к странностям Гоголя, в них, по выражению Чижа, он нашел «свою аудиторию». Если женщины не могли стать любовницами Гоголя, то они заменили ему друзей.

Кто эти внимательные подруги?

… Конечно же, знаменитая фрейлина Александра Федоровна Смирнова-Россети, а также сестры Вильегорские. Отношения со Смирновой-Россети, в салоне которой собиралась вся политическая и интеллектуальная аристократия того времени, ограничивались платонической привязанностью. Причину «робости» Гоголя доктор психиатрии Тарасенков увидел в том, что «половое чувство было в нем резко понижено даже в молодые годы». А профессор психиатрии Николай Баженов, автор работы «Болезнь и смерть Гоголя» (1902), вообще отказывается рассматривать отношения Гоголя с женщинами, несмотря на чрезвычайную важность этого вопроса для верной характеристики психологического типа писателя. Но он отмечает, что, если бы «смутные слухи» о личной жизни Гоголя оказались бы «достоверными», то они, вероятно, пролили бы подлинный свет на причины психопатического состояния Гоголя. О каких «смутных слухах» отказывается говорить Баженов, сегодня понятно…

«Гоголь никогда ни в кого не был влюблен», – уже уверенно заявляет Чиж. Блеск Смирновой-Россети не смог впечатлить Гоголя, потому что он совершенно не воспринимал женскую красоту. Что же касается Анастасии Виельегорской, то она, во-первых, не была хороша собою, а, во-вторых, сватовство Гоголя никто не воспринял всерьез.

Лидер символистов Валерий Брюсов в 1909 году в журнале «Весы» назвал свою лекцию, приуроченную к одному из гоголевских юбилеев, «Испепеленный». Брюсов одним из первых отметил очень важную черту творчества и жизни Гоголя – преувеличение и гиперболизацию во всем. Именно такого рода карнавализация свойственна современной гей-культуре с ее пышными трансвеститскими персонажами. Гоголь, о страсти которого к переодеванию в прямом смысле и переносном – театрализация в жизни, какие-то невероятные проекты (он то пытался занять кафедру истории средних веков в Санкт-петербургском университете, то придумывал какие-то проекты по бесплатному распространению своих книг) – уже сказано довольно много, – натура очень близкая современному гейству. Но эта яркая внутренняя сила была направлена на уничтожение плоти и не нашла своего чувственного выхода. В противоречии плоти и духа заключается гоголевский конфликт. И душа испепелила, уничтожила плоть.

На масленой неделе в 1852 году Гоголь начал говеть и поститься.

На исповеди он, возможно, впервые признался в своих сексуальных желаниях. Ржевский духовник Гоголя священник Матвей Константиновский, который приехал в Москву в конце января – начале февраля, осудил писателя и назвал его желания смертным грехом. Для измученного депрессивным психозом Гоголя это был смертный приговор. Он целенаправленно уничтожал себя голодом. Силы уходили, встревоженные церковники настаивали, чтобы он начал принимать пищу, но писатель отказывался. Наконец Гоголь слег в беспамятстве. Врачи холодными ваннами и кровопусканием только ускорили его кончину.

«В увлечениях страсти утопая…». Михаил Лермонтов (15 октября 1814 – 27 июля 1847)

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя по конец.

В слезах угасла мать моя;

От них остался только я…

Эти строки из лермонтовских черновых набросков любили приводить в своих исследованиях биографы Михаила Юрьевича Лермонтова. Действительно, семейная жизнь его родителей не сложилась. Известно, что Юрий Петрович (1787-1831), отец поэта, изменял своей супруге Марьи Михайловне (1795-1817)… и не только с женщинами. Семейные размолвки однажды закончились рукоприкладством. Это стало последней точкой в их отношениях…

Бабка Лермонтова Елизавета Алексеевна Арсеньева (1773-1845) имела возможность однажды разобраться со своим супругом. Он умер при странных обстоятельствах: отравился, не дождавшись на маскерад своей любовницы из соседнего поместья. Злые языки поговаривали, что яд он принял не добровольно. Арсеньева предприняла все, чтобы уберечь и дочь от неразборчивого супруга. Поэтому родители Михаила не жили вместе. А слабая здоровьем Марья Михайловна, испытавшая позор, сгорела от чахотки, когда Мишеньке исполнилось 3 года. Путем шантажа – Юрий Петрович был беден и мог жить только на доходы с имения Арсеньевой – Елизавета Алексеевна добилась того, что получила право заниматься воспитанием внука, пока тому не исполнится шестнадцати лет. Некоторые полагают, что Арсеньева «подозревала его в гомосексуализме и хотела оградить любимого внука от негативных влияний со стороны отца» (Михаил Вольпе).

«Заботливость бабушки о Мишеньке доходила до невероятия; каждое его слово, каждое его желание было законом не только для окружающих или знакомых, но и для нее самой». Все в доме было устроено для Миши – «все ходили кругом да около» него. Для семилетнего внука бабушка создала нечто вроде потешного полка. Собрала в округе мальчиков его возраста, пошили им военные платья. Особенно он любил устраивать между ними кулачные бои с разбитыми до крови носами. Сам участия в них не принимал, не позволяло здоровье. От рождения болезненного Мишеньку бабушка раза три возила лечиться на Кавказ.

Десяти лет от роду с Мишелем на Кавказе случилась странная влюбленность в девятилетнюю девочку. Примечательно, что психологи отмечают раннюю чувственную влюбленность разнополых подростков, связанную с сильным эмоциональным впечатлением (осуждением сверстников и взрослых), как возможное условие будущей гомосексуальности. Лермонтов вспоминал и переживал это первое чувство в дневниках лет до шестнадцати… Едва он успокоился, как потешный полк сменили крепостные девушки, заполнившие дом по распоряжению бабушки, «чтобы Мишеньке не было скучно». Мишель мог выбрать любую... Крестьянки, оказавшиеся в интересном положении, выдавались Арсеньевой замуж.

Четырнадцатилетнего Лермонтова отдали в Благородный университетский пансион в Москве, где он жил на правах полупансиона, то есть вечером возвращался домой в нанятую квартиру. Бабушка поселилась при внуке. Для воспитания наняли француза Жандро, капитана наполеоновской гвардии. «Этот изящный, в свое время избалованный русскими дамами француз, пробыл, кажется, около двух лет и, желая овладеть Мишей, стал мало-помалу открывать ему «науку жизни», – пишет первый биограф Лермонтова Петр Висковатый (1842-1905).

Известно, что в пансионе никаких особых историй с Мишелем не случалось, в отличие от юнкерской школы, в которую поэт поступил после того, как был со многими другими студентами оставлен на второй год. Впрочем, уже в пансионе проявилась наклонность, за которую Лермонтова всю жизнь не любили товарищи. «Пристанет, так не отстанет», – говорили о нем.

...Прослушав первый курс и разочаровавшись университетским образованием (московская alma mater действительно представляла тогда жалкое зрелище), Лермонтов уехал в Петербург, собираясь продолжить учение. Но неожиданно он меняет вектор своей жизни – поступает в юнкерскую школу. Приказом по школе от 14 ноября 1832 года Михаила зачислили в лейб-гвардии Гусарский полк на правах вольноопределяющего унтер-офицера. Военная дисциплина в юнкерской школе соседствовала с «разнузданными нравами». Очень скоро Мишель, воспитанный в женском обществе, переменился – «следы домашнего воспитания и женского общества исчезли; в то время в школе царствовал дух какого-то разгула, кутежа, бомблишерства», – отмечает Аким Павлович Шан-Гирей (1818-1883), его приятель и сосед по имению бабушки.

Там же Лермонтов познакомился с Николаем Соломоновичем Мартыновым (1815-1875), которого звал ласково – Мартышка. Юнкера издавали рукописный журнал «Школьная заря», в котором преимущественно публиковались скабрезные истории. Его основными авторами и стали Лермонтов с Мартыновым. Всего в 1834 году вышло 7 номеров, хотя предполагалось издавать их еженедельно. В «…Заре» появились тексты, составившие славу Лермонтову как «новому Баркову».

Эти тексты вполне соответствовали реальным нравам юнкерской школы. Самым невинным из них можно назвать поэму «Уланша» – пересыпанное матерщиной описание группового изнасилования девушки Танюши эскадроном гусар. Были и другие поэмы – «Петербургский праздник» (о сексуальных приключениях юнкера) и «Гошпиталь» (о «грязных, бурных, неумолимых юнкерах»). Но, пожалуй, самыми известными «похабными» сочинениями Лермонтова стали «Ода к нужнику» и примыкающее к ней короткое стихотворение, адресованное юнкеру графу Петру Павловичу Тизенгаузену (1815-?). С Тизенгаузеном Лермонтов в 1838 году продолжит служить в Гродненском гусарском полку, откуда граф будет изгнан за «нравственную распущенность», застуканный с… или, точнее, под Ардалионом Новосильцевым…

Не води так томно оком,

Круглой жопкой не верти,

Сладострастьем и пороком

Своенравно не шути.

Не ходи к чужой постели

И к своей не подпускай,

Ни шутя, ни в самом деле

Нежных рук не пожимай…

Граф Петр Тизенгаузен был пассивным гомосексуалом, своей доступностью он объединял так называемый «Нумидийский эскадрон», группу юнкеров, объединенных общими сексуальными интересами. В этот «круг разврата», помимо «великана кавалергарда» Тизенгаузена и Михаила Лермонтова, входили друг поэта Василий Вонлярлярский (1814-1852), а также братья Череповы. «Плотно взявши друг друга за руки, они быстро скользили по паркету легкокавалерийской камеры, сбивая с ног попадавшихся им навстречу новичков». Сбитые на пол новички, удерживаемые за руки и ноги смелыми нумидийцами, подвергались «легким» сексуальным домогательствам.

В своих бисексуальных приключениях, о которых слагались анекдоты, Лермонтов соперничал с известным повесой Константином Александровичем Булгаковым (1812-1862), сыном бывшего московского почт-директора, который «от сильного разгула рано кончил жизнь». К «нумидиймкому эскадрону» примыкал и Мишель Сабуров (1813-?) – знаток скабрезных куплетов и аккомпаниатор Лермонтова, вечерами у разбитого рояля они на пару любили блистать талантами. В Сабурове Лермонтов искал не только сексуального удовольствия, но и настоящей дружбы. Он посвятил ему целую поэтическую тетрадь, в которую записал поэму «Черкесы» и несколько романтических, а, точнее, любовных стихотворений, адресованных Мишелю, с которым он хотел «разделить святой досуг» в «сени черемух и акаций». «Наша дружба смешана со столькими разрывами и сплетнями, что воспоминания о ней совсем невеселы. Этот человек имеет женский характер, и я сам не знаю, отчего дорожил им», – позже подпишет Лермонтов под одним из стихотворений, некогда посвященных Сабурову.

Что огорчало Лермонтова в Сабурове? Быть может, непостоянство и то, что Мишель стал в юнкерской школе одним из, так сказать, служителей «вонючего храма неведомой богини» – офицерского нужника. «Ода к нужнику», известная в списках и впервые напечатанная в сборнике «Русский Эрот не для дам» (1879) – едва ли не самое известное сочинение «нового Баркова». Вот ее финал…

Последняя свеча на койке Беловеня (воспитатель юнкеров)

Угасла, и луна кидает бледный свет

На койки белые и лаковый паркет.

Вдруг шорох, слабый звук и легкие две тени

Скользят по каморе к твоей желанной сени,

Вошли... и в тишине раздался поцалуй,

Краснея поднялся, как тигр голодный, хуй,

Хватают за него нескромною рукою,

Прижав уста к устам, и слышно: «Будь со мною,

Я твой, о милый друг, прижмись ко мне сильней,

Я таю, я горю...» И пламенных речей

Не перечтешь. Но вот, подняв подол рубашки,

Один из них открыл атласный зад и ляжки,

И восхищенный хуй, как страстный сибарит,

Над пухлой жопою надулся и дрожит.

Уж сближились они... еще лишь миг единый...

Но занавес пора задернуть над картиной,

Пора, чтоб похвалу неумолимый рок

Не обратил бы мне в язвительный упрек.

От известности эротического рифмоплета Лермонтов не сможет избавиться довольно долго. Даже стихотворение «На смерть поэту» не затмит популярности «нового Баркова». В иные времена дамам будет запрещено упоминать, что они читали стихи «господина Лермонтова». Возможно, лишь за несколько месяцев до смерти на дуэли, когда выйдет уже и «Герой нашего времени», и его «Собрание сочинений», начнет пробиваться сквозь «похабные стишки» слава поэта.

Когда биографы Лермонтова в начале XX века задавались вопросом, почему он до сих пор так незначительно исследован, они, для кого эротические сочинения Лермонтова никогда не были тайной, отчасти кривили душой, зная, что здесь действовала своего рода инерция представления о Лермонтове как об авторе скабрезных текстов.

В XIX веке в обществе о Лермонтове отзывались как о скандальном, капризном, наглом юноше, известном своим несносным характером. Тот же Белинский долгое время называл Лермонтова не иначе как «пошляком». А философ В. С. Соловьев, известный своей гомофобией, писал, что выражение Лермонтова о «пороках юности преступной» «слишком близко к действительности». «Я умолчу о биографический фактах», – отмечает Соловьев… и пускается в рассуждения о «невозможных поэмах» «совершеннолетнего поэта». Его возмущает, как может вполне сформировавшийся мужчина писать то, что сочиняет Лермонтов. Размышляя о его творчестве, Соловьев сравнивает поэта с «лягушкой, прочно засевшей в тине». Иного образа для его «порнографической музы» он не находит. П.А. Висковатов (1842-1905), автор монографического исследования «М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество», как бы вступая в заочный спор с Соловьевым (тот в противовес лермонтовским эротическим стихам приводил пушкинские, которые отличаются «легкой игривостью и грацией»), отмечал, что Пушкин начал сочинять такие стихи гораздо раньше Лермонтова.

Так что, разумеется, ропот света над телом безвременно погибшего поэта никак не был связан с его свободолюбием и «неприятием царизма». Он объясним лишь одной дурной репутацией злоречивого Лермонтова в обществе и его сложным характером. Причем характер этот нельзя назвать ни женским, ни мужским. Лермонтов скорее был бесполым существом. В университетском пансионе он уже проявлял нелюдимость и эгоизм. Он равно дерзил преподавателям и товарищам, сочинял о них обидные стишки, язвил по любому поводу и без. Невыносимый нрав Лермонтова, видимо, стал и причиной его дуэли с Мартыновым…

Удивительно, что, несмотря на отмеченную всеми современниками «приставучесть» Лермонтова, друзья у него все-таки были. И первый из них – Монгo, двоюродный дядя Лермонтова Алексей Аркадьевич Столыпин (1816-1858). Как и все окружавшие Лермонтова мужчины, красавец, внешний блеск которого вошел в поговорку. А также Николай Мартынов – фатоватый, замечательно сложенный, высокий, с густыми усами, русский горец, производивший одним своим видом волнение в любом дамском обществе, и Мишель Сабуров – объект снов и грез.

А что же женщины?.. Обычно дам Лермонтов, внушив им надежду на развитие серьезных отношений, любил оставлять ни с чем. Заботу о своих первых шагах в свете он доверил Елизавете Михайловне Хитрово (1783-1839). 50-летняя женщина, не перестававшая оголять плечи, увлеклась Лермонтовым, но он всего лишь использовал ее покровительство… Она ему «надоела несказанно», он не знал, как избавиться от нее, и бросал в огонь, не читая, ее ежедневные записки.

Катенька Сушкова (1812-1868)… «Нет, я не Байрон, я другой…» – эти слова написаны в альбом Сушковой. Шестнадцатилетний Лермонтов «увлек девушку, разыграл роль человека страстно влюбленного, но когда она поверила, раскрыл ей карты и показал, что это был всего лишь фарс, игра». Этот вялый роман развивался с 1830 по 1834 год. Лермонтов, чтобы освободиться от объяснившейся наконец в любви Катеньки, написал ей, разумеется, не своим почерком, который был известен Сушковой, письмо. На четырех страницах он очернял себя, рассказывая от лица некого «неизвестного, но преданного вам друга» историю того, как Лермонтов «погубил девушку, во всем равную» Сушковой «по уму и красоте».

Варенька Лопухина (1815-1851). Начиная с 1830 года она время от времени завладевала сознанием поэта. Но в 1835-м Лопухина вышла замуж за богатого человека. Лермонтов счел это коварством, за которое отплатил прозрачными намеками в «Княгине Лиговской».

…Женщина возле Лермонтова – элемент какой-то игры, задуманный поэтом. С мужчинами же все получалось гораздо сложнее: они не так просто принимали правила Лермонтова, они ломали их и предлагали свои.

Николай Мартынов, с которым поэт вновь встретился на Кавказе после долгого перерыва, предстает совершенно иным в книге Александра Познанского «Демоны и отроки: загадка Лермонтова», до сих пор не опубликованной в России. Автор утверждает, что между дуэлянтами были нежные и трогательные отношения. Иначе говоря, в юнкерской школе они были влюблены друг в друга и, скорее всего, имели сексуальную связь. Познанский приводит высказывания лермонтовского современника Бартенева, в которых находит намек на тесные отношения Михаила и Николая. По словам Бартенева, сам Мартынов якобы рассказывал ему, что накануне поединка Лермонтов ночевал у него на квартире, был добр, ласков и говорил ему, что «приехал отвести душу после пустой жизни». По этой версии не Лермонтов вызвал Мартынова на дуэль, а Мартынов, приревновав поэта к своей сестре.

Есть две другие, более распространенные версии. Первая – это двусмысленные шутки Лермонтова по отношению к Мартынову, вторая – любопытство Лермонтова, вскрывшего конверт, адресованный Мартынову с дневниками его сестры, с которой поэт заигрывал.

Что же это за двусмысленные шутки?

Лермонтов по-французски называл Мартынова «горцем с большим кинжалом» (montaguard au grand poignard), намекая на размеры мужского достоинства своего приятеля. Мартынов действительно носил довольно большой кинжал и любил выходить в свет в черкесском костюме. Он умолял Лермонтова не выражаться подобным образом хотя бы при женщинах… Но в доме Верзилиных это слово – poignard – отчетливо прозвучало в устах Лермонтова. Весь вечер Лермонтов продолжал «приставать» к Мартынову и едва ли не сам напросился на дуэль…

Что касается вскрытого конверта, то еще за четыре года до поединка у Мартынова была причина вызвать Лермонтова на дуэль. Жертвой своей очередной игры в любовь Лермонтов выбрал одну из сестер Мартынова. И теперь ему было интересно узнать, насколько подействовали его хитрости: вот он и вскрыл конверт с письмом, который ему передали сестры Мартынова, чтобы он доставил его их брату. Лермонтов известил друга о краже пакета с письмом (в некоторых случаях фигурирует дневник одной из сестер) и передал ему 300 рублей, которые были вложены в письмо. Но о том, что в конверте лежали деньги, Лермонтову никто не сообщал. Так многие сделали вывод, что пакет не крали, это Лермонтов вскрыл его умышленно.

Но вернемся к дуэли. В окружении приятелей она не воспринималась серьезно – всем было известно об особенных отношениях Лермонтова и Мартынова, которые завязались еще в юнкерской школе. В полку полагали, что дуэль – лишь шутка…

Лермонтов даже не успел выстрелить. Пуля с правой стороны пробила ему грудь и попала в сердце.

Михаил Лермонтов – русский поэт, который впервые сделал гомосексуальные отношения объектом своей фривольной поэзии. Лирический герой его стихов, а также Печорин в «Герое нашего времени» открывают в русской литературе возможность мировоззренческого осмысления гомосексуальности в качестве жизненной позиции. Этот путь одинокого гомосексуала отчетливо воплощается в жизни и творчестве Михаила Юрьевича Лермонтова – путь одиночки, облекающего свою сексуальную инакость в маску остряка и пошляка, отличающегося вздорным нравом.

«Содома князь и гражданин Гоморры». Владимир Мещерский (23 января 1838 – 23 июля 1914)

Князь Владимир Павлович Мещерский, внук историка Карамзина, – персонаж скабрезных анекдотов и слухов в России второй половины ХIХ века и одновременно один из главных персонажей ее общественной жизни, автор знаменитых «Речей консерватора» («кругом измена, и трусость, и обман…»), заслуживший у многих своих современников похвалы, которой редко кто удостаивается при жизни.

Родился князь Мещерский в семье отставного подполковника гвардии Петра Мещерского и старшей дочери Николая Карамзина. Просвещенные родители, «необыкновенные по нравственной красоте», окружили Володю светом христианской любви и внимания. И многие годы спустя в мемуарах Владимир Мещерский, признавая свой «дурной характер и дурную натуру», а также свойственные ему «недостатки природы», отдавал должное семье. Именно благодаря матушке и отцу, его сердцем завладели идеалы любви к России.

Восьмилетней мальчик из обстановки всеобщей любви в 1846 году отправляется в знаменитое Петербургское училище правоведения, где вся власть была в руках бывшего рижского полицмейстера полковника Языкова, а главным средством воспитания являлись розги. Светский персонал училища с приходом Языкова заменили бывшие вояки. Каждую субботу после всенощной Языков устраивал во дворе училища публичные экзекуции. Табурет, розги… Как для жертв подобного воспитания, так и для невольных зрителей происходящее могло стать первым, а потом и многократным сексуальным переживанием. С Мещерским все именно так и произошло. Возможно, генетически предрасположенный к гомосексуальности – уж слишком неистово отдавался всю жизнь однополой любви – он легко воспринял гомоэротическую сторону культа армейской дисциплины. За ней, впрочем, не было ничего, кроме слепого подчинения однажды установленным правилам.

Но мальчик грезил также и о подвигах на благо российской государственности. Пятнадцатилетний отрок внимательно следил за тем, что происходило на самых вершинах государственной власти, прислушиваясь к разговорам в отцовской гостиной.

18 лет от роду, после окончания училища правоведения, Мещерский увлекается своим двоюродным братом Павлом Демидовым, принадлежавшим к кружку «золотой молодежи» того времени. Так, например, если Мещерский имел 25 рублей на карманные расходы в месяц, то Демидов – 100 000… Год 1857-й отрок Владимир Мещерский проводит в «веселой компании элегантных юнкеров», которые окружали Демидова. Кутежи в ресторане, игры в казино немало впечатлили Мещерского, и тот впервые в своей жизни, дабы запечатлеть падение нравов под шелест купюр, садится за перо и пишет драму… Прочитанную среди друзей и успеха не имевшую.

И все же именно литературный талант, а не только «верность Отечеству» и способность удовлетворять потребности протежирующих молодым чиновникам государственных отцов послужил взлету Владимира Мещерского. В 1861 году он описал пребывание Императора в имении Потемкиных Смоленской губернии, куда был приглашен его хозяйкой, графиней Татьяной Потемкиной. Графиня показала сочинение Императрице, и та вместе с государем пожелала выслушать рассказ из уст самого Мещерского. Вскоре после таких вот «литературных чтений» Мещерский был пожалован в камер-юнкеры.

Ну а пока девятнадцатилетний Владимир Мещерский поступает на государственную службу. На вершины государственности Мещерский медленно поднимался с самых низов. Два года он служил обычным полицейским стряпчим, разбирал дела (расследовал, допрашивал). В 1859 году был избран петербургским уездным судьей.

В 1861 году поступает в министерство внутренних дел, которое возглавил тогда отец соученика Мещерского по училищу правоведения Петр Алексеевич Валуев. Его сын Алексей Алексеевич Валуев (1849-1904) был «сердечным другом» поэта Алексея Апухтина. К нему, кстати, обращены незабываемые стихи – «Сухие, редкие, нечаянные встречи…». Таким образом, покинув стены училища правоведения, Мещерский вошел в круг людей, объединенных одними сексуальными интересами… Помимо младшего Валуева и Апухтина, можно назвать другого, еще более именитого гея в окружении Мещерского – Петра Ильича Чайковского, тоже соученика… Что же касается министра Валуева, то приметить старательного юношу он мог как раз в окружении своего сына. С этого времени придворные успехи стремительно поднимают Мещерского в элиту российской государственности.

Взгляды и поведение Мещерского понравились воспитателю тогдашнего наследника графу Сергею Григорьевичу Строганову (1794-1882). И Владимир после нескольких бесед-испытаний вошел в круг общения цесаревича Николая, а потом стал одним его близких друзей – в том странном смысле, в каком это слово может быть употреблено относительно будущего русского монарха… Легко ли было быть другом будущего царя?.. И дружить с ним на бесконечных светских раутах под пристальным взглядом святейших особ… Нужно сказать, что Мещерскому непросто давалась светская жизнь. По замечанию графа Строганова, он был «плохим куртизаном». Но зато каким интересным собеседником!.. А в будущем и советчиком – для наследника и его окружения.

Дружба с Никсом (так называли наследника в узком кругу) началась летом 1863 года, когда Николай со свитой отправился в путешествие по Волге и Дону. Никс и Владимир вели активную переписку. Одновременно Мещерский все более сближается с Великими князьями, что вскоре позволит министру Валуеву назвать его «интимным при дворе». Он даже отправится в Европу вслед за больным наследником в 1864 году. После смерти Никса Мещерский быстро занял место вблизи «нового цесаревича» – будущего Александра II. На время похорон в 1865 году Мещерский поселился в Царскосельском дворце и провел с Александром немало времени, беседуя о том грузе, который внезапно оказался на его плечах. Мещерскому-консерватору хотелось верить, что перед ним Александр – философ «христанской школы».

В 1866 году новый цесаревич приглашает Мещерского отправиться с ним в путешествие по России. …Путешествие закончится бракосочетанием Александра и принцессы Догмары, от необходимости венчаться с которой приходил в ужас внезапно скончавшийся Никс. В нем, по слухам, подозревали гомосексуала, покончившего с жизнью… Тогда, собственно, становится понятной его дружба с Мещерским. Впрочем, перед браком Александра и Догмары тоже стояли некоторые препятствия, для монаршей четы, в общем-то, несущественные, – любовь Александра к кузине Мещерского. Эти чувства умело нейтрализовал Владимир, за что, разумеется, был обласкан императорской семьей.

Из гомосексуалов старшего поколения, которые оказали на Мещерского наибольшее влияние, нужно вспомнить поэта и духовного писателя Андрея Николаевича Муравьева (1806-1874). Его в шутку называют «одним из виднейших русских гомосексуалистов», «развратившим половину Петербурга». В своих мемуарах Мещерский скажет немало доброго о Муравьеве. Неизвестно, было ли что между ними, но протекцией Муравьева Мещерский пользовался многократно…

Пока судьба не подарила Александру трона, Мещерский продолжал служить в министерстве внутренних дел чиновником по особым поручениям. Его общественная жизнь проходила в кругу императорской семьи, а интимная – среди питерских гомосексуалов… Впрочем, пока молодой Мещерский не находился в центре внимания своих недоброжелателей, которые позже будут с удовольствием перебирать грязное белье его личной жизни.

Тем временем Владимир начинает свою карьеру журналиста и беллетриста. Испытывая сложности с публикацией статей, он задумывает начать издание собственного журнала «Гражданин», чтобы бороться с «вредным действием печати на молодежь». Речь шла о «Голосе» Краевского и «Санкт-Петербургских ведомостях», которые еще в далеком 1861 году отказались напечатать статейку Владимира о святейшей семье. Не помогло даже обращение всемогущего Блудова. Теперь за помощью он обращается к цесаревичу.

Мещерский полагал, что «Гражданин», быть может, станет тем, что сохранит его имя в истории и за что ему будет благодарны потомки. Так и произошло… Среди засилья либеральной прессы 1970-х, «Гражданин» стал настоящим оплотом самодержавия. «Восприемниками» Мещерского в «Гражданине» были Константин Победоносцев, Федор Достоевский, Федор Тютчев и Аполлон Майков. В этом ряду умнейших и талантливейших людей России должно стоит и имя князя Мещерского.

«Гражданин» просуществовал до смерти Владимира Павловича. В нем он нещадно боролся с земством, со светским образованием, которое, по его мнению, должно было сохранять религиозную направленность, с судом присяжных, с крестьянским самоуправлением, с появлением «евреев-интеллигентов» и так далее. В первые годы «Гражданин» выходил под девизом «Поставить точку» – речь шла о либеральных реформах Александра II. Разрыв в 1873 году отношений с императорской семьей как раз был вызван статьей «Точка» – об этих самых либеральных реформах...

С кратковременными перерывами «Гражданин» выходил в самые неспокойные для России годы – русско-турецкая война, террор народовольцев, выстрелы в губернаторов, министров и, наконец, бомба, погубившая царя… После взрыва 1 марта 1881 года новый царь Александр III вновь приблизит к себе друга юности. 13 лет – все время царствования Александра III – личное влияние Мещерского будет чувствоваться во всем. Его, впрочем, попытался пресечь в 1882 году воспитатель Александра Победоносцев, представив доказательства связи Мещерского с юным то ли гвардейским барабанщиком, то ли трубачом (трубачи и барабанщики в то время повсеместно употреблялись офицерами с сексуальными целями). Но Александр предпочел сохранить рядом с собой верного Владимира.

На интимной жизни Мещерского надо бы остановиться подробнее. Но здесь история сохранила больше эпиграмм и обличений, чем фактов. И все же было достаточно много желающих постоять возле постели князя со свечкой, впрочем, как и тех, кто с удовольствием бы в ней оказался…

В 1873 году князь, на первых порах обласканный цесаревичем, открывает свой салон. На «Литературных средах» он почти перестает скрывать свою гомосексуальность. И в итоге в 1889 году попадет в знаменитый отчет полиции о петербургских буграх. В отчете в частности сообщалось, что он «употребляет молодых людей, актеров и юнкеров, и за это им протежирует. В числе его любовников называют актеров Александринского театра Аполлонского и Корвин-Круковского. Для определения достоинств задниц его жертв у него заведен бильярд». Неплохая эротическая подробность, свидетельствующая об искушенности князя в однополом сексе.

Да, столь заметная в общественной жизни персона была окружена бесчисленным количеством молодых людей, добивавшихся внимания. Но все-таки был и тот, кого можно назвать своеобразным супругом Мещерского. Речь идет о Николае Федоровиче Бурдукове, которому князь помог стать камер-юнкером и членом тарифного комитета министерства внутренних дел. Он даже жил в одном из домов Мещерского в Петербурге.

Кратковременной была связь Владимира Петровича со сводным братом Иваном Манасевичем-Мануйловым. Между прочим, одним из предполагаемых авторов «Протоколов сионских мудрецов».

Всемогущего «содомита» ненавидели и левые, и правые… Он к тому же оказывается удачливым писателем и с начала 1870-х издает около десятка романов, многие из которых стали, говоря современным языком, бестселлерами.

Впрочем, что касается сексуальной невоздержанности князя и безнравственности, то, конечно, здесь во многом наводят напраслину на его светлый облик идеологические оппоненты. Ну и что из того, что влюблялся князь в юных трубачей, солдат или вчерашних выпускников столь дорогого его сердцу училища правоведения… Да ведь много кто перебывал в гостиной Мещерского и по протекции перед Александром III позже занял высокие посты в империи. Но говорить, что для измерения достоинства таких людей, как Сергей Витте, Дмитрий Толстой, Тертий Филиппов, Иван Вышнеградский, Мещерский тоже использовал бильярд, могут только гомофобы и последние сплетники. Разумеется, совершенно другим образом оценивал Мещерский и совершенство таланта Федора Достоевского, ненавидящего либерализм из-за «фальши».

Владимир Соловьев назовет Владимира Павловича «Содома князь и гражданин Гоморры» – за эту строчку ухватятся советские историки. Возможно, некоторые из них умерили бы свой пыл, если бы знали, каков был сам Соловьев… Хотя, конечно же, знали, но раздавали ярлыки, следуя из политической целесообразности.

Умрет князь Мещерский от пневмонии в 1914 году. Простыл, когда возвращался с аудиенции у Николая II в Петергофе, во время которой на коленях умолял царя не начинать войну с Германией. Завистливые либералы и здесь обнаружили «личный» интерес – связь с известным геем – князем Филиппом фон Эйленбургом, конфидентом кайзера Вильгельма II.

Николай II обещает в войну не вступать…

10 июня (по старому стилю) Мещерский отдает душу Богу, а спустя неделю Николай объявляет всеобщую мобилизацию и объявляет войну, от которой рухнет тысячелетняя империя.

«…Не наш, а только среди нас». Николай Пржевальский (13 апреля 1839 – 4 ноября 1888)

О гомосексуальности выдающегося русского исследователя Центральной Азии Николая Пржевальского впервые заговорил в 2002 году, можно сказать, его коллега антрополог Лев Клейн. Основанием для подобных разговоров, вероятно, послужило то, что имя Пржевальского включено в списки знаменитых геев на нескольких зарубежных гей-сайтах, не обошлось и без биографии Николая Пржевальского, изданной в Лондоне в 1976 году Дэвидом Рейфилдом.

Кстати, в русских жизнеописаниях Пржевальского также множество фактов, свидетельствующих о гомосексуальности видного ученого. И таких фактов становится все больше.

Нужно сказать, что жизнь Пржевальского начали превращать в идеальную легенду, в которой не было места ничему предрассудительному, с точки зрения государственной морали, задолго до его смерти. Первая биография ученого (600 страниц убористого текста) вышла спустя два года после его смерти. Но еще при жизни Пржевальский стал символом российской государственной мощи. В отличие от экспедиций Миклухо-Маклая, который с трудом набирал на них средства, походы Пржевальского в Азию в то же самое время щедро оплачивались из царской казны. Он был обласкан вниманием общества и императорской семьи. Результаты каждого (всего их было пять) путешествия становились событием для всей России. Пржевальский привозил в столицу тысячи экспонатов (сотни чучел, шкур диких зверей, бесконечное количество гербариев), для которых регулярно устраивались выставки в Академии наук и в Российском географическом обществе. Но и у обывателей он, к слову, был фигурой популярной – сейчас бы сказали мегазведой. Его, например, постоянно преследовали поклонницы, готовые принести себя в жертву, родить от него ребенка и подарить «богатство и любовь».

Фотография одной из таких прелестниц, безуспешно пытавшихся «соблазнить Пржевальского и удержать его» была недавно обнаружена его биографом Еленой Гавриленковой. На обороте прелестница оставила такую надпись.

Взгляни на мой портрет –

Ведь нравлюсь я тебе?!

Ах, не ходи в Тибет –

В Тиши живи себе

с подругой молодой.

Богатство и любовь

я принесу с собой.

Но Пржевальский не соблазнился…

Род Пржевальских происходил от запорожских казаков. Отец Николая Михаил Кузьмич вышел в отставку с воинской службы в 32 года и поселился в Смоленской губернии. Несколько раз он сватался к дочери купца Каретникова, который не считал армейского инвалида хорошей парой для своей Елены Алексеевны. Но в 1838 году брак все-таки состоялся. 13 апреля 1839 года родился первенец – Николай…

В октябре 1846 года отец скончался, Николай и его младший брат Владимир совсем его не помнили. Вдова принялась за воспитание сыновей, но вскоре вновь вышла замуж – детям была предоставлена полная свобода.

Когда подошло время, мать хотела определить детей в кадетский корпус, но сделать этого не удалось, и Николай с Владимиром оказались в Смоленской гражданской гимназии. Учение им больше всего запомнилось розгами. Пребывание старшего Пржевальского в гимназии было отмечено еще и скандалом с уничтожением им списка оценок. Его чуть не исключили из гимназии, так как шестиклассников никогда не подвергали наказанию розгами. Но матушка настояла на том, чтобы Николая высекли. С тех пор Пржевальский считал физические наказания очень действенными, некоторые даже заподозрили в нем садомазохиста, но доказательств тому никаких не существует. «…Если бы меня не отодрали, а исключили бы из гимназии, – наверное, вышел бы из меня повеса из повес», – позже признавался Пржевальский.

Шестнадцати лет от роду, окончив гимназию, он рвется на войну. В сентябре 1855 года поступает унтер-офицером в пехотный полк и через несколько дней выступает в поход. Только тогда раскрылись для него подлинные, а не книжные военные будни. Кормили военных «помоями», большинство в полку оказалось «негодяями, пьяницами и картежниками».

Разгульная жизнь офицера не прельщала Пржевальского, в полку его отказывались принимать за своего. «Он не наш, а только среди нас», – говорили офицеры. Попытки перевестись на Амур не нашли поддержки у офицерского начальства, и тогда Николай засаживается за книги, надеясь поступить в Николаевскую академию генерального штаба. И по-прежнему не принимает участия в офицерской жизни, а занимается чтением и охотою… Но и «от женского общества Пржевальский положительно бегал…», – так воспринимали его отношения со слабым полом современники.

По воспоминаниям одного из сослуживцев Пржевальского Ивана Фатеева, женщин он называл «фантазерками и судашницами, мало ценил их суждения, относился к ним с недоверием и бежал от их общества… для него крайне неприятного». При этом внешне Пржевальский производил очень яркое впечатление. «Он был высокого роста, хорошо сложен, но худощав, симпатичен по наружности и несколько нервен. Прядь белых волос в верхней части виска при общей смуглости лица и черных волосах привлекала на себя невольно внимание», – таким Пржевальский запомнился в академии.

Вопрос о холостяцкой жизни Пржевальского активно обсуждается его биографами. Отчасти потому, что, став известнейшим ученым в возрасте около 30 лет, Пржевальский был заметным женихом и, как мы уже сказали, пользовался вниманием слабого пола, но никогда не отвечал на это внимание и даже пресекал его. В письмах и дневниках Пржевальский размышлял о возможности женитьбы, которую он называл «добровольной петлей», и всегда приходил к одному выводу: в пустыне «при абсолютной свободе и у дела по душе» будет «стократ счастливее, нежели в раззолоченных салонах, которые можно приобрети женитьбою».

Семьи в традиционном понимании у Пржевальского никогда не было. Зато была дружная и верная команда, с которой он пять раз посетил затаенные и невиданные европейцами места Центральной Азии. В 1887 году он построил дом в Слободе Смоленской губернии и собрал в своем имении преданных помощников – вот они и стали его настоящей семьей. Такое мужское братство, в которое не допускались женщины, казалось Пржевальскому идеальным финалом жизни. Перед последней экспедицией он спланировал свое спокойное существование в Слободе: «…буду жить в деревне, охотиться, ловить рыбу и разрабатывать мои коллекции. Со мной будут жить мои старые солдаты, которые мне преданы не менее чем была бы законная жена».

Свои идеи мужского братства Пржевальский смог воплотить еще в 1864 году. Он сам попросил направить его преподавателем в юнкерское училище, открывшееся в Варшаве. Его приняли на службу взводным офицером и преподавателем истории и географии. «За ним юноши шли без оглядки на то, что из всего этого выйдет». При этом «система поблажки любимчиков находилась у него в полном отсутствии». Так, современники вспоминают, что он оставил на второй год «близко к нему стоявшего юнкера К.», несмотря на мольбы и просьбы за К. товарищей. Что за «близко стоящий К.» и какого рода была эта близость, неизвестно.

В училище Пржевальский продолжает общаться исключительно с холостяками. А его квартира оказывается вечерами в полном распоряжении юнкеров. Пржевальскому доставляло немалое удовольствие, что молодежь у него собирается. При этом часто он предоставлял юнкеров самим себе. Снабдив их различными угощениями и холодными закусками, удалялся в соседнюю комнату и предавался чтению книг и работе над рукописями. За одну из них – реферат, подготовленный перед поступлением в академию, – Пржевальский в феврале 1864 года был избран членом Российского географического общества.

Осенью 1866 года Пржевальский добивается своего перевода в Восточно-Сибирский округ и начинает планировать свои азиатские путешествия.

Половина успеха Пржевальского-путешественника заключалась в том, что он умел подобрать команду людей, беспрекословно ему преданных, верных и в прямом смысле слова любящих. В свои экспедиции он отбирал преимущественно молодых и неженатых казаков, а в непосредственные помощники – молодых и крепких юношей. Впрочем, как выясняется, тщательно относившийся к выбору спутников Пржевальский часто ошибался. Например, в свою первую Уссурийскую экспедицию 1867 года он взял из Варшавы некого юного немца Роберта Кехера. Но в Иркутске Кехер бежал к своей любовнице, по которой всю дорогу тосковал, отвлекая Пржевальского от дел своим сумрачным настроением.

Кехера заменил 16-летний Николай Ягунов, сын бедной женщины, сосланной на поселение в Сибирь. Он сопровождал Пржевальского в качестве помощника в Уссурийском путешествии 1867-1869 годов от Байкала и далее через все Забайкалье к Амуру. После экспедиции Пржевальский остановился с Ягуновым в Николаеве. Он позволял подростку общаться собой, царским офицером, на «ты», много времени уделял его образованию. Из Сибири Пржевальский отправил Ягунова на воспитание в Варшавское юнкерское училище.

Во вторую Монгольскую экспедицию (1870-1873) в качестве помощника Пржевальский взял своего бывшего ученика 18-летнего поручика Михаила Пыльцова. Вместе с Пыльцовым он проехал в двухколесной тележке всю пустыню Гоби. К началу следующей экспедиции Пыльцов женился на племяннице Пржевальского, и тогда появился Федор Эклон.

Эклон – 18 летний парень, окончивший всего четыре класса гимназии, сын одного из служащих при музее Академии – «отличный мальчик по своему характеру». Помимо Эклона в свою первую Тибетскую экспедицию (1879-1880) Пржевальский взял еще одного помощника, 17-летнего сына своей соседки по Слободе Евграфа Повало-Швыйковского. «Знаю, что вы будете великие друзья, за то и катаны будете совместно. Конечно, это будет случаться редко, но все-таки будет – кто не без греха…». О чем идет речь в этом письме Пржевальского к Федору Эклону, где он сообщает, что Федор будет не единственным спутником его в путешествии, не вполне понятно. Письмо цитирует Лев Клейн в переводе по книге Дэвида Рейфилда и полагает, что Пржевальский беспокоится о возможных конфликтах между Федором и Евграфом. Но конфликт произошел между Николаем Михайловичем и Евграфом. В дневниках он запишет, что, хотя и «плакал несколько раз, как ребенок», но вынужден был отправить Повало-Швыйковского домой. Подросток оказался совершенно неприспособленным к путешествию, а главное – выполнению своих обязанностей.

Рейфилд сообщает также о неком заболевании, которое поразило половые органы четырех участников экспедиции – Пржевальского, Эклона, а также двух казаков. Клейн делает вывод о том, что заболевание, возможно, передавалось половым путем.

Во второй Тибетской экспедиции Швыйковского заменил соученик Эклона Всеволод Роборовский. Эклон занимался препарированием животных, а Роборовский составлял гербарии. В будущем Всеволод сам станет знаменитым исследователем Азии.

Как-то в Слободе на винокурне Пржевальский приметил симпатичного парнишку, который оказался 18-летним Петей Козловым. В мемуарах убеленного сединами и увешанного наградами советского академика Петра Козлова знакомство его с Пржевальским окрашено в романтические тона. Они встретились в барском саду, словно свидание друг другу назначили. Смотрели на звезды и говорили о том, что вот сейчас где-то в Тибете «эти звезды должны казаться еще гораздо ярче». Пржевальский попросил юношу поутру зайти в барский дом, и «осенью 1882 году» полковник Генштаба и конторщик из винокурни «стали жить одной жизнью».

Чуть позже в буквальном смысле в свою семью Пржевальский принял казака Пантелея Телешова, который получил ласковую кличку «Плешка-Телешка». Пантелею, как и остальным помойникам, было всего 17 лет. После четвертого путешествия, в 1885 году, Телешов поселился в Слободе и до смерти не оставлял Пржевальского. Один из видов открытого в Центральной Азии жаворонка Пржевальский из любви к Телешову назвал «Otocoris Teleschowi».

За два Тибетских путешествия Пржевальский исследовал Тибет вдоль и поперек. Недоступной оставалась только столица Тибета Лхасу. В 1888 году он собрал самую большую экспедицию, в которой должны были принять участие около 30 человек. Император ассигновал на двухлетнее путешествие 80000 рублей. Но… 20 октября в городке Караколе на окраине империи после двух недель болезни Пржевальский скончался от брюшного тифа. Он был похоронен на берегу озера Иссык-Куль.

Уже в марте 1889 года Император переименовал Каракол в Пржевальск, а на могиле путешественника вскоре был сооружен величественный девятиметровый монумент.

Пржевальский всегда сторонился шумного общества. Получил спартанское воспитание и вырос, как говорил, «дикарем». Он последовательно окружал себя подростками и предпочитал в экспедициях иметь одного помощника-ребенка. Здесь невольно может возникнуть параллель с поведением Миклухо-Маклая, но Ахмат «папуасского гостя» выглядит куда беспомощнее юношей Пржевальского, с которыми он не просто делил постель – товарищескую или любовную, не важно – но и выводил их в люди.

Впрочем, в середине ХХ века удивительным образом отыскалась незаконнорожденная дочь Пржевальского некая Марфа Мельникова. Ее дети записали воспоминания матери и отослали в Географическое общество при академии наук. Опубликованы записки были только в 1999 году. И такое появление отпрыска спустя 100 лет после смерти Пржевальского – очень даже закономерный итог его откровенного женоненавистничества при жизни. Чего стоил, например, отказ за любые деньги давать частные уроки географии для девочек. Вот таким он был – Николай Пржевальский – как будто действительно провел жизнь не с нами, но… среди нас.

Чарующий идол. Петр Чайковский (7 мая 1840 – 25 октября 1893)

Гомосексуальные игры были неотъемлемой частью жизни воспитанников Санкт-петербургского училища правоведения, куда юный Петя Чайковский поступил в 1850 году. Среди самых невинных забав – коллективная мастурбация на французскую булочку с ужина. Заканчивавший последним должен был немедленно съесть «кулинарный шедевр».

С верными школьными друзьями Чайковский будет сожительствовать время от времени в течение всей жизни. И первый среди них – открытый (по представлениям XIX века) гей поэт Алексей Апухтин. Были еще Владимир Мещерский (по прозвищу «Содома князь и гражданин Гоморры») и Владимир Адамов. Кстати, именно Адамова 19-летний Чайковский нежно держит за руку (большая дерзость по тем временам) на выпускной фотографии.

После девяти лет в училище Чайковский получил место чиновника в министерстве юстиции и стал законченным гомосексуалом.

Лучший друг Алешенька Апухтин, женственный сибарит с неплохим состоянием, ввел его в тайные петербургские гей-круги. Там царили разнузданная похоть и жажда удовольствия. Чайковский, не задумываясь, отдался гомосексуальным страстям. Настолько, что едва ли не с 20-летнего возраста стал мучиться… геморроем.

В начале 1860-х годов Петр, всю жизнь стесненный в средствах, селится на квартире Апухтина. О них так и говорят: «Живут, как муж с женой…» В спальне стоит одна большая кровать. Вечером Апухтин целует Петю в лобик, шепча на ушко: «Не спи, мой голубок, я сейчас буду…», и идет в ванную комнату, чтобы подготовиться к ночи любви.

Разрыв с Апухтиным произойдет году в 1866-м, после отъезда в патриархальную Москву и первой попытки «…стать нормальным».

Творить и «лечиться», лечиться, «пока не поздно» – призывает он себя и брата Модеста, с которым его связывает не только кровная дружба. Но страсть берет свое…

Еще в начале 1860-х, впервые попав в Европу, Чайковский воспользовался услугами юных парижских проститутов. Тогда, вероятно, окончательно сформировались его возрастные сексуальные предпочтения.

После Парижа «откроется» «темная» сторона его привязанности к 12-летним братьям-близнецам Анатолию и Модесту. Последний стал геем и неоднократно имел сексуальную связь со старшим братом, хотя Петр и отдавал предпочтение экзальтированному Анатолю, у которого были проблемы с психикой.

В Москве Чайковский, с одной стороны, увлекается подростком Владимиром Шиловским, а, с другой – все больше приходит в ужас от возможных последствий огласки своего «порока». Придумывает жениться на французской певице бельгийского происхождения Дезире Арто. Но… Его опережает Николай Рубинштейн, который за день до помолвки предусмотрительно сообщает матери Арто, что Петр «непригоден для роли мужа». Арто немедленно покидает Россию, даже не поговорив с Петром.

Мальчики по-прежнему окружают Чайковского. Например, Эдуард Зак, наложивший на себя руки в 14 лет. «Моя вина перед ним ужасна, – признается Петр в письмах, – но я любил его… и память о нем священна для меня».

В 31 год у Чайковского наконец появляется собственная квартира в Москве. Чуть раньше в клинской деревушке он нанимает себе в слуги Михаила Софронова. Узнав о сексуальных желаниях хозяина, тот начинает поставлять ему мальчиков моложе себя, а потом привозит в Москву своего 12-летнего брата Алексея, который стал прислуживать Чайковскому.

«…Больше всего я доволен младшим… – пишет Петр Модесту, – он вполне понимает все мои нужды и более чем удовлетворяет потребности». Спустя пять лет, когда Лешенька «невыразимо подурнеет», Чайковский пообещает: «Что бы ни случилось, а с ним я никогда не расстанусь». И выполнит это обещание…

Появление слуг, удовлетворявших сексуальные прихоти Чайковского, внесло в его жизнь некоторую упорядоченность. Но временами он по-прежнему пользовался услугами московских теток, поставлявших ему мальчиков. Страх огласки не покидал уже ставшего известным композитора. «Четыре порока», которым Чайковский предавался всю жизнь, – это секс, карты, табак и водка. Три порока были его помощниками в борьбе с главным – сексом.

Повинуясь страху, Чайковский искал повода жениться. И вот 37-летний популярный композитор идет под венец с Антониной Милюковой. О его жене сказано не мало гадостей, в основном братьями Чайковского. Сестры же Петра относились к ней более чем благосклонно. Хотя поговаривают, что Антонина была обычной проституткой, но Чайковский так хотел этого брака, что ему хватило нескольких писем от поклонницы и коротких встреч с ней, чтобы принять решение. После свадьбы открылось, что фанатичная поклонница не знала ни одной ноты из его произведений и никогда не была ни на одном его концерте.

Чайковский бежал спустя три месяца и вскоре попросил развода, который обошелся в 12 с лишним тысяч рублей его меценатке Надежде Фон Мекк, пребывавшей в полном неведении по поводу гомосексуальности композитора.

Позже Антонина преследовала его, писала письма, в которых Чайковскому виделись угрозы и шантаж. Потом она поменяла тактику и сделала несколько попыток сблизиться, следила, сняла неподалеку квартиру, молила о любви в письмах, обещая «терпеть все – порок, любое ко мне отношение».

От бывшей жены Чайковского спрятали в Европе, куда уже докатились отголоски его российской известности. Париж, Рим, Берлин – везде были работа, заказы, деньги, слава.

В Европе он возобновил свои привычные прогулки по злачным улочкам с целью сексуальных приключений.

В России Чайковского тоже ждали. Он постепенно становится главной музыкальной звездой, обласканной царем и зрителем, но не музыкальной критикой. Вот как раз критика да по-прежнему преследовавший его страх разоблачения и доставляли больше всего неприятностей.

Свободное время Петр Ильич проводил с любимым слугой Алексеем, записал его в школу, пытаясь спасти от мобилизации в армию. Когда того все-таки призвали, он не покидал его едва ли не на всем протяжении службы. И часто бывал в казарме…

Тем временем подрастал Боб, племянник Владимир Давыдов, о котором композитор первый раз с нежностью пишет в письмах, когда мальчику едва исполнилось 9 лет.

Страницы дневников, посвященные «чарующему идолу» Бобу, передают муки страсти. С Бобом, с Бобом, с Бобом…. Ходил по базару, за ландышами, гулял по саду с душечкой, в антракте «ходил к моему ангелу». «Он, наконец, меня просто с ума сведет своей несказанной прелестью», – через пару дней после этой записи Чайковскому стукнет 44.

Впереди – семь лет музыкальных триумфов в Европе и Америке, жизни страстной, в которой будет «много суеты, много коробящего, много такого, чего маньяк моих лет равнодушно переносить не может», признается Чайковский.

Скандал разразится, когда Бобу будет уже больше 20. Подробности этого скандала, как и реальные причины смерти Петра Чайковского, так и останутся тайной. И уйдут в небытие вместе с композитором, а вслед за ним и Владимиром Давыдовым.

Через семь лет после смерти Петра Ильича его племянник оставит карьеру военного и поселится в доме Чайковского в Клину вместе с Модестом. Он станет помогать ему сохранять память о брате. Пристрастившись к наркотикам, Боб застрелится в кабинете композитора осенью 1906 года. Его кровь останется на тех самых клавишах, которые впервые услышали Шестую симфонию – «Патетическую», посвященную ему – «чарующему идолу» Бобу.

Гомосексуальность Чайковского умалчивалась в России вплоть до середины 1990-х годов. Почти целый век. В советской биографической литературе и кино был создан выхолощенный образ гения, считавшего себя если не рабом, то слугой музыки. Случайная публикация дневников композитора в начале 1920-х годов была запрятана в далекие спецфонды, а недоступность личных записок Чайковского в архиве дома-музея композитора в Клину стала притчей во языцех.

Покров тайны с особенностей сексуальности Петра Чайковского был снят в конце ХХ века многочисленными зарубежными биографами, среди которых Нина Берберова, Александр Познанский и Энтони Холден.

Гомосексуальность русского музыкального гения до сих пор ставит в тупик ханжей и гомофобов, поэтому современное отношение к наследию композитора подчеркнуто разделяется на его быт и творчество. Но личная жизнь Чайковского, влюбленность в юношей, разрывы и трогательные романы – все это в буквальном смысле отзывалось чарующими звуками в его партитурах, которые стали историей жизни гомосексуала в музыке.

Русский Оскар Уайльд. Алексей Апухтин (27 ноября 1840 – 29 июля 1893)

Поэт Алексей Николаевич Апухтин – самый проникновенный русский лирик послепушкинской поры. Один из тех блистательных гомосексуалов, которые вышли из Императорского училища правоведения.

В правоведческих пенатах круг общения Алексея Апухтина включал в себя таких выдающихся гомосексуалов, какими были композитор Петр Чайковский, а также писатель и общественный деятель Владимир Мещерский.

Мещерский хорошо запомнил талантливого юношу, учившегося на два класса раньше. Среди приятелей он читал свои искрометные пародии, вроде этой, самой, быть может, известной, на одно из стихотворений Фета, написанной в 1854 году.

Пьяные уланы

Спят перед столом;

Мягкие диваны

Залиты вином.

Лишь не спит влюбленный,

Погружен в мечты.

Подожди немного:

Захрапишь и ты!

В училище при Апухтине издавался маленький рукописный журнал, отличительной особенностью которого, по словам Мещерского, были «остроумие, добродушие и порядочность».

…Но сначала несколько слов о детстве Алексея Апухтина. Он родился в городе Болхове Орловской губернии, отрочество провел в имении деда в Калужской губернии. Отец поэта, отставной майор Николай Федорович, происходивший из старинного боярского рода, женился довольно поздно и был почти на двадцать с лишним лет старше своей супруги, Марии Андреевны Желябужской. Алексей стал первенцем в этом браке и получил домашнее образование под пристальным руководством матери.

Модест Ильич Чайковский, друг и первый биограф Апухтина, отмечает особую привязанность мальчика к матери, как это часто бывает у личностей, склонных к гомосексуальности. Внимания отца Апухтин был лишен совершенно, тогда как матушка отдавала ему всю себя: мальчик с раннего детства был в доме «избалованным кумиром». И на эту бесконечную материнскую любовь Алешенька ответил со всей детской непосредственностью, которая, по словам Модеста Чайковского, «поглотила всю нежность души». Мать осталась и главной душевной привязанностью Апухтина на всю его жизнь. Все «дружеские отношения, все сердечные увлечения его жизни, после кончины Марьи Андреевны, были только обломками этого храма сыновней любви».

Нужно сказать, что Модест Чайковский даже не намекает на гомосексуальность своего приятеля в биографическом очерке, написанном в конце XIX века для собрания стихов поэта. Но это молчание выглядит довольно-таки двусмысленным. Порой самые абстрактные характеристики проливают на жизнь подлинного «голубого» света больше, чем любые откровенные письма, дневники и признания. Именно это подчеркнутое внимание Модеста на нескольких страницах короткого очерка к тому, что матушка Апухтина была для сына едва ли не единственной женщиной-подругой, откровенно говорит нам о том, что других женщин рядом с Апухтиным никогда не было. И, действительно, мы не найдем в истории ничего, кроме легенды о влюбленности поэта в певицу Александру Панаеву, муж который, Георгий Петрович Карцов, был приятелем и поклонником Апухтина. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, Карцов в последние годы жизни стал чуть ли не сиделкой для поэта, который из-за ожирения почти не мог передвигаться и едва вставал с дивана, чтобы сделать несколько шагов по комнате… Впрочем, вернемся к началу жизни поэта.

А в Императорском правоведческом училище он уже был поэтом. Стихи Алексей начал слагать с десяти лет. Придя в Императорское училище правоведения, он знал почти все из Пушкина и Лермонтова. Когда в 1852 году матушка отвезла его в подготовительный класс, он с легкостью выдержал экзамены в низший VII класс весной 1853-го, а осенью, перешагнув один год, сразу же сдал экзамены в VI класс.

В училище талантливый юноша пользовался покровительством директора, бывшего полицмейстера А. П. Языкова, известного своими жесткими порядками. Но за пять лет в училище всеобщий «баловень» Апухтин не получил ни одной оплеухи, не говоря уже о розгах – самом «популярном» средстве внушения добрых нравов воспитанникам во времена Языкова.

Напротив, в свободное от занятий время Языков поселял его в своей личной квартире, дабы Алеша Апухтин мог спокойно творить первые свои шедевры. В эти же годы тринадцатилетнему мальчику пишет письма сам принц Петр Георгиевич Ольденбургский – он внимательно следит за творчеством юного пиита. Языков хлопочет и о первых публикациях Апухтина. В 1854 году (Апухтину едва исполнилось четырнадцать) сразу три его стихотворения появились в газете «Русский Инвалид». …Этот отсвет баловня – первого во всем – будет сопутствовать Апухтину и в жизни: «Баловнем людей он начал жить, баловнем сошел и в могилу» (Модест Чайковский).

Биограф Петра Чайковского Энтони Холден, основываясь на воспоминаниях современников, отмечает, что подростком Алексей Апухтин чувствовал себя сформировавшимся гомосексуалом. «Даже в ранней юности, среди гомоэротических забав своих сверстников, Апухтин не скрывал того, что его собственные сексуальные пристрастия не были лишь опытами переходного возраста».

В дни экзаменов в 1859 году скончалась мать Алексея. Тем не менее, Апухтин выходит из училища с золотой медалью и поступает на службу в департамент Министерства юстиции. Он как будто не замечает своих обязанностей чиновника. Начинает активную светскую жизнь (пока позволяет здоровье), посещает литературные салоны того времени, балы и рестораны. В этом же году состоялась его литературная премьера в «Современнике» с «Деревенскими очерками». Но что для Апухтина «Современник» – который обеспечил едва ли не всем своим авторам место в истории русской литературы?..

После окончания училища Апухтин и Петр Чайковский остаются более чем близкими друзьями. Они привыкли проводить лето вместе. А если разлучались по обстоятельствам, то у Апухтина непременно рождались строки, адресованные приятелю. Вот, например, стихотворение «Дорогой» с посвящением Петру Чайковскому. Именно от слова «дорога» – путь; некоторые, впрочем, любят произносить его название как прилагательное «дорогой» – бесценный друг. Написано летом 1856 года. Кстати, Модест Чайковский почему-то не включил этот текст в «свое» издание «Сочинений Апухтина».

Стихотворение, очевидно, – один из многочисленных экспромтов, которые во множестве рождались в сознании поэта, не любившего записывать стихи – то ли из-за лености, то ли из-за откровенно пренебрежительного отношения к писательскому ремеслу.

Сердце жадно волей дышит.

Негой грудь полна,

И под мерное качанье

Блещущей ладьи

Мы молчим, тая дыханье

В сладком забытьи…

Это Апухтин пишет о ночных прогулках с Петром в Петербурге: «…Точно, помнишь, мы с тобою // Едем по Неве…»

Или вот «Ответ анониму». Речь идет о «светлых идеалах», которые «грубый клеветник» порочит в послании безымянном. Но оказывается, что порочит он любовь – уж не любовь ли Чайковского и Апухтина?.. «…Я ту любовь купил ценой таких страданий, // Что не отдам ее за мертвенный покой…»

В 1857-м, когда «сердечная дружба» еще не превратится в воспоминания, не будет разрушена размолвками и расстояниями, во время летних каникул Апухтин пишет шуточное послание Петру, в котором есть такие игривые строки…

Но как друзей своих, наперекор судьбе,

Он помнит вечно и тоскует,

За макаронами мечтает о тебе,

А за «безе» тебя целует…

И, наконец, в конце 1880-х Алексей Апухтин откровенно назовет Петра Чайковского «доминантой в аккордах юности» своей.

После выхода из училища правоведения, когда Чайковский поступил в консерваторию, его отец снова женился. Петр не хотел жить с мачехой и поселился на квартире у Апухтина. По свидетельству современников, сообщает Энтони Холден, они жили «как муж с женой…». Не постеснялся об этом написать в своих дневниках журналист и редактор газеты «Новое время» (с 1868 г.) Алексей Суворин. Мол, приготовился Апухтин почивать, а Чайковский подходит и желает «покойной ночи». Апухтин в ответ целует ручку Петра и сообщает: «Иди, мой голубчик, я к тебе сейчас приду…».

Лето 1863 и 1864 годов Апухтин и Чайковский провели вместе. Они как будто не заметили никаких коллизий бурной эпохи – освобождения крестьян и смены вех. Апухтин, как выражается поэт Федор Тютчев «роняет в землю свои стихи», предается кутежам и обжорству. Именно он, хорошо знакомый с тайной гомосексуальной жизнью Петербурга, ведет Чайковского по самым злачным местам столицы Российской империи.

«…Одну лишь память праздного кутилы // Оставлю в мире о себе…» – позже запишет он в альбом Георгию Карцову. «Роковая любовь», измены, страсти, чревоугодие. Экстравагантный стиль общения с постоянными шуточками и искрометными эскападами. Стены своего кабинета Апухтин обклеивал фотографиями хорошеньких офицеров. Куда уж тут обращать внимание на политические и общественные события, если даже на службу времени не хватает. Не желая тратить время на литературную полемику и участие в общественно-политической жизни, Апухтин объявляет себя «литературным дилетантом» и, не дожидаясь отставки, удаляется в деревню, где продолжает передаваться обжорству и праздной любви.

Вероятно, к перееданию Апухтин был генетически предрасположен. К середине 1860-х годов невоздержанность в еде сказалась на здоровье. Писать Апухтин почти прекратил.

После небольшого путешествия в 1870 году в Святогорский монастырь на могилу Пушкина (поэт боготворил поэта) он поздним летом поселился на Малой Итальянской улице в Петербурге и почти безвыездно жил там 20 лет.

В 1871-м, начиная издание «Гражданина» Владимир Мещерский обратится к Апухтину с просьбой поддержать именем и талантом. Тот согласится. Но критики поднимут такой шум, что Апухтин окончательно решит прекратить публичную литературную деятельность.

В начале 1880-х, несмотря на то, что его произведения почти не появляются в печати, Апухтин становится настоящей литературной известностью. Тем временем Чайковский создает несколько замечательных романсов на его стихи, среди которых особенной популярностью пользуются «День ли царит, тишина ли ночная…», «Забыть так скоро…», «Ни отзыва, ни слова, ни привета…» и, конечно, «Ночи безумные, ночи бессонные…». (На некоторые стихи Апухтина разные композиторы писали до восьми и более вариантов музыки).

…А они ведь такими и были эти страстные ночи Чайковского и Апухтина в конце 1850-х – начале 1860-х годов. Это смелое по тем временам откровенно эротическое стихотворение один из немногочисленных биографов Апухтина критик Михаил Протопопов в статье с многозначительным названием «Писатель-дилетант» (1896) назвал «сущей бессмыслицей».

Приведем его полностью, поскольку сам романс может быть своеобразным гимном безудержной любви – однополой… какой угодно.

Ночи безумные, ночи бессонные,

Речи несвязные, взоры усталые…

Ночи, последним огнем озаренные,

Осени мертвой цветы запоздалые!

Пусть даже время рукой беспощадною

Мне указало, что было в вас ложного,

Все же лечу я к вам памятью жадною,

В прошлом ответа ищу невозможного…

Вкрадчивым шепотом вы заглушаете

Звуки дневные, несносные, шумные…

В тихую ночь вы мой сон отгоняете,

Ночи бессонные, ночи безумные!

В последние годы Апухтин переходит на прозу, задумывает роман из 1860-х годов о переходном периоде в русской истории. Но, написав несколько глав, оставляет эту затею. Быть может, потому, что сам почти не обращал внимания на противоречия и сложности общественной жизни. Так о чем было писать?..

Из прозы Апухтин более всего отличился фантастической повестью «Между смертью и жизнью» (1892), в которой заметно влияние буддийской идеи о переселении душ.

Последние годы жизни он почти не выходит из своей петербургской квартиры. Но продолжает с иронией сносить тяготы своего существования. На фотографии, подаренной Георгию Карцову, оставляет такую вот ироничную надпись…

Взглянув на этот отощавший профиль,

Ты можешь с гордостью сказать:

Недаром я водил его гулять

И отнимал за завтраком картофель.

Поэт Алексей Апухтин одним из первых среди гомосексуалов XIX века предпочел удалиться от общественных дел и государственной службы, чтобы его сексуальные интересы не вступали в противоречие с делом и долгом. Он не подвергался гонениям – его не ссылали в монастырь, его персона не интересовала секретных агентов, он не принимал участия в служебных интригах, не состоял в кланах и литературных группировках. Он почти забросил литературу, пустил на ветер талант – не записывая стихов своих. Сделал все, чтобы не привлекать к персоне своей лишнего внимания. И весь отдался любви: искренней, верной, приятельской, как это было с Петром Чайковским, или продажной…