69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы

Когда в объятиях продажных замирая,

Потушишь ты огонь, пылающий в крови, –

Как устыдишься ты невольных слов любви,

Что ночь тебе подсказывала злая!...

Русский Оскар Уайльд – женственный, неповоротливый сибарит, бросивший вызов всему русскому обществу своим странным уединением. Прослывший шутом и автор едких эпиграмм. Жизнь отдавший – не для веры, царя или отечества, а для одного только своего удовольствия, «любви безумной». Всю свою жизнь – за право «нежной» и «грустной» необыкновенной любви.

Не устрашат меня – ни гнев судьбы суровой,

Ни цепи тяжкие, ни пошлый суд людей…

Всю жизнь отдам свою за ласковое слово.

За милый, добрый взгляд задумчивых очей!

Возвращение луннокожего человека. Николай Миклухо-Маклай (17 июля 1846 – 14 апреля 1888)

Русского путешественника и исследователя Новой Гвинеи Николая Миклухо-Маклая папуасы называли «луннокожим человеком» – «тамо каараам» – то есть человеком со светлой кожей… Сам Маклай расшифровывал их обращение к себе как «каарам тамо» – то есть «человек с Луны». И хотя книга Василия Розанова «Люди лунного света» – взгляд на гомосексуальность сквозь христианство – будет написана лишь спустя несколько десятилетий, это совпадение весьма символично. Необычным человеком – не только по цвету кожи, но и по образу жизни, научным интересам и сексуальным предпочтениям – Николай Николаевич Миклухо-Маклай казался и своим белокожим современникам.

Николай Миклухо был средним сыном в семье инженера-капитана Николая Ильича Миклухо. Будущий путешественник родился в 1846 году в селе Рождественском неподалеку от города Боровичи Новгородской губернии. Отец его, как говорит Миклухо в своей биографии, происходил из дворян. Мать Николая, Екатерина Семеновна, в девичестве Беккер, дочь полковника Беккера, известного кампанией 1812 года в Низовском полку.

В одиннадцать лет Николай остался без отца, после этого семья переехала в Петербург. Николая отдали в гимназию, но слабый, болезненный мальчик не смог осилить ее… Миклухо вообще отличался «сравнительно слабым и нежным сложением», в жизни был довольно робким, редко заводил знакомства, все его внимание было подчинено одному – науке.

В Санкт-Петербургский университет Миклухо смог поступить только вольнослушателем… Но в феврале 1863 года был исключен из Императорского университета без права поступать в какие-либо другие университеты России. Точная причина изгнания Николая до сих пор не установлена, официальная формулировка гласила – «за нарушение правил вольнослушателей…» Впрочем, советские биографы Миклухо-Маклая уверяют, что он был замешан в революционной деятельности, даже подвергался аресту и сидел в Петропавловской крепости…

Чтобы продолжить образование, Миклухо вынужден ехать в Европу. Там он сначала поступил на философский факультет Гейдельбергского университета, в котором провел около двух лет. Потом учится на медицинском факультете Лейпцигского университета: особенно его интересует сравнительная антропология. Позже поиск различий в анатомии европейцев и папуасов станет главным направлением его научной работы.

В Лейпциге Николай Миклухо впервые добавляет к своей фамилии приставку «Маклай». Под этим именем – Маклай – он и будет более всего известен за границей: в Европе его знали как доктора Маклая, в Австралии – как барона Маклая. «Маклай» – это производное от малороссийского Миколай (Николай). Так некогда подписывался прадед Миклухо. В Лейпциге Миклухо-Маклай познакомился с другим бедным русским студентом князем Александром Мещерским, который учился в Иенском университете. Они подружились, Маклай продолжил образование в Иене. Они даже жили вместе… Всю оставшуюся жизнь, за исключением двенадцати лет путешествий, Маклай вел с Мещерским активную и очень откровенную переписку.

В Иене в то время преподавал молодой, но довольно известный уже дарвинист Эрнст Геккель, который обратил внимание на способности Маклая и пригласил его принять участие в его экспедиции по обследованию губок на Канарских островах и Марокко в 1866 году. Экспедиция продлилась около пяти месяцев. Спустя три года Маклай отправляется к берегам Красного моря с целью зоологических изысканий. Он едет один – без служителей и помощников в начале лета, чтобы осенью возвратиться в Россию через Крым и Одессу. Ненадолго задерживается на нижней Волге, изучая строение хрящевых рыб…

Короткие сообщения о результатах его первых экспедиций все время отсутствия Маклая в России регулярно публикуются в российской периодике. То есть Маклай вернулся в страну уже довольно известным исследователем, к результатам работ которого с интересом и вниманием относились в Русском географическом обществе и Академии наук.

Он был избран членом совета Русского географического общества и на одном из его заседаний в конце 1869 года предложил организовать масштабную экспедицию в Тихий океан. Это предложение не нашло поддержки у председателя общества адмирала Литке. С точки зрения государственных интересов, поездка в столь отдаленный от российских берегов регион не представлялась интересной.

Однако у идеи Маклая нашлось много сторонников, и они устроили его личную встречу с Литке, которому пришлись по душе научные идеи и задор молодого ученого.

Целью планируемого путешествия на берега Новой Гвинеи стало исследование неизвестных и малонаселенных островов северо-восточного берега Новой Гвинеи, открытого всего лишь около сорока лет тому назад. Не получив финансовой поддержки со стороны Императора, Маклай получает возможность воспользоваться кругосветным плаванием корвета «Витязь», а также скромной суммой от Русского географического общества – 1200 рублей. Он также получил некоторую сумму от своих европейских друзей…

20 сентября 1871 года Маклай высадился на берег, куда еще никогда не ступала нога «луннокожего человека». За несколько дней матросы построили небольшую хижину, в которой Маклаю и его двум спутникам – шведу Ульсену и полинезийскому мальчику Бою – придется провести полтора года. Когда в декабре 1872 года к тому же берегу пристанет военный клипер «Изумруд», он возьмет на борт Маклая, едва живого Ульсена и его научную коллекцию. Бой умрет от последствий лихорадки…

Итак, в биографии Маклая впервые появился мальчик, сопровождавший его в экспедиции. И он будет не единственным юным слугой и воспитанником Маклая. Прежде чем осветить свойства отношений Маклая с его подростками-слугами, стоит остановиться на том, как современники воспринимали личную жизнь Маклая.

Один из первых биографов Миклухо-Маклая немецкий профессор О. Финш, который руководил германской колонизации Новой Гвинеи, отмечает, что «личность его внушала симпатию женщинам, но он сам предпочитал одиночество и не любил женского общества». Об этом откровенно говорила жена русского консула в Сиднее, в доме которого Миклухо-Маклай долгое время гостил. Финш лично знал Маклая. Они познакомились в 1881 году, отношения продолжились в 1884-1885 годах, когда Финш написал о Маклае небольшой биографический очерк на немецком языке – первый опыт биографии путешественника, опубликованный в Германии в 1888 году. Кстати, эта короткая биография оставалась единственной на протяжении почти 50 лет.

Одновременно Финш пишет, что внешность Маклая не была лишена привлекательности. «Над высоким лбом поднимались у него обильные кудри рыжевато-шатеновых волос, небольшие усы, коротко подстригаемые баки и борода окаймляли узкое, бледное лицо с прямым, правильным носом и большими глазами».

Восприятие Маклаем женщин подробно реконструировал по его переписке Лев Клейн в одном из очерков своей книги «Другая сторона светила» (2002). «К женщинам он относился с неприязнью и осуждением…», был довольно груб со своими поклонницами в письмах, внешне сохраняя облик «скучающего эгоиста».

Другое важное свидетельство об отношениях Маклая уже с папуасками оставил исследователь Новой Гвинеи д-р Гаген. Он собирал сведения о впечатлениях, оставшихся у туземцев о Миклухо-Маклае, по просьбе первого русского биографа Николая Николаевича Д.Н. Анучина. «В особенности был он осторожен в отношении к женщинам и никогда не искал случая сношения с ними…», – пишет Гаген.

Находясь в своих экспедициях, Маклай упорно отвергал старания туземцев предоставить ему женщину, хотя те предпринимали подобные попытки неоднократно и были немало удивлены его отказом. Несколько таких историй неудавшихся «соблазнений» содержат дневники, которые вел Маклай во время своих путешествий.

Зато, например, сразу же после смерти Боя он предпримет попытку заполучить у папуасов мальчика, предложив им в обмен несколько металлических предметов. Некоторое время Маклаем владела мысль взять с собой папуасского мальчика, чтобы воспитать его в Европе, но он так и не оправил ни одного своего мальчика-слугу в Большой свет…

Невозможность заполучить мальчика у папуасов была связана с особым их отношением к своему потомству («они боялись, что я захвачу ребенка»), но никак не с запретом на секс с подростками. «Длинноногие мальчики… могли воспринимать «прихоти» Маклая без сопротивления… потому что поглощение мальчиками мужской спермы (оральным способом или ананальным) было широко распространено среди папуасов и… считалось нормой на ряде островов», – отмечает Лев Клейн. Он же высказывает мнение о том, что «Маклаю пришла в голову идея, что его сексуальные вкусы (они «сводились к педофилии») могут найти свободное удовлетворение на Востоке».

Особо отметим, что в рамках культуры, в которую погружался Маклай, такие отношения нельзя называть «педофилическими». Во всяком случае, их нельзя считать запретными, преступными или предрассудительными… Кстати, сам Маклай уделял в своих трудах и записках значительное внимание сексуальной жизни и обрядам папуасов, описывая разнообразные операции с вагиной и пенисом, которые выполняются для усиления сексуального удовольствия. Ученый также сделал множество зарисовок половых органов папуасских мужчин и мальчиков.

Боя заменил мальчик-раб, которого Маклай попросил в подарок у султана Тидорского во время полугодичного плавания на «Изумруде». Султан предложил ему на выбор любого мальчика из лучших своих слуг-рабов. Маклай выбрал одиннадцатилетнего подростка Ахмата, типичная папуасская внешность которого запечатлена на нескольких рисунках путешественника. На клипере он пытался обучить его русскому языку, но гуманитарные эксперименты подобного рода Маклаю не очень удавались. Кстати, недостаток знаний в области теории языка сказался и при установлении контактов с папуасами во время первой экспедиции. Неумение связно осмыслить результаты исследований в монографическом плане стало причиной более чем полувекового «забвения» научных изысканий Маклая.

Вместе с Ахматом Маклай совершит два коротких путешествия по Малайскому полуострову. В новую экспедицию на другой берег Новой Гвинеи Миклухо-Маклай также «не предполагает взять никого, кроме своего двенадцатилетнего папуасского мальчика Ахмата». Но желанию не суждено было сбыться из-за внезапной лихорадки, с которой слег Ахмат.

Ахмат, судя по дневникам Маклая, не занимался почти никакой работой, так как оказался очень взбалмошным и ленивым. Вряд ли он подходил к роли слуги, но, тем не менее, Маклай делал все, чтобы не расстаться с Ахматом. Только угроза отмены новой экспедиции заставила его отказаться от услуг больного мальчика. Однако же в составленном в 1874 году завещании Миклухо-Маклай определяет в последнем пункте в случае своей смерти оставить Ахмату 1000 рублей серебром – огромная по тем временам сумма…

Четыре последних года своей жизни Маклай состоял в браке с Маргарет-Эммой Робертсон, дочерью бывшего премьер-министра Австралии, который оказывал поддержку экспедициям Миклухо-Маклая. Семья Робертсонов была против этого брака, который стоил Маргарет части наследства и некоторых имущественных прав, но свадьба все-таки состоялась, хотя едва не стала причиной дипломатического скандала. Отец Маргарет требовал от Александра III брака по протестантскому обряду. В ответ по историческому анекдоту император ответил: «Да пусть женится хоть по папуасскому обряду, лишь бы здесь глаза не мозолил».

И действительно, в России Маклай уже пользовался дурной известностью… Труды его, к слову, так и не были изданы при царском режиме. Зато едва ли не полностью опубликованы в первые годы советской власти (первый том его экспедиционных [не личных – уничтоженных] дневников вышел в 1928 году). Царь не благоволил к Маклаю. С одной стороны, потому, что тот немало взбудоражил общественность идеей создания независимого государства Папуасского Союза, которая могла обернуться крупным дипломатическим скандалом, а также «свободной» колонизацией одного из островов Меланезии – с этим предложением Миклухо-Маклай несколько раз обращался к Императору. С другой стороны, исследователь, по свидетельству Д. Н. Анучина, никогда не отличался хорошим ораторским мастерством. Его лекциями в России были разочарованы, а никаких значительных трудов о своих исследованиях он так и не создал. Впрочем, осталось огромное количество статей на нескольких языках и, конечно, дневников экспедиций.

Скончался Н.Н. Миклухо-Маклай в России 14 апреля 1888 года в клинике С.П. Боткина от опухоли мозга. Перед смертью он приказал жене сжечь все дневниковые рукописи, которые были написаны на непонятном ей русском наречии, а с остальными разобраться по своему усмотрению. С этими дневниками была предана огню и главная тайна интимной жизни Маклая – его любовь к подросткам, которая стала одной из причин уединения, а также стимулировала его научные и исследовательские интересы и стремление полностью погрузиться в ту культуру, где гомосексуальность, в частности сексуальные отношения с подростками, не запрещена. Эту тайну один из последних биографов Маклая и публикатор его парижских писем Борис Носик назвал «интимной, неожиданной и страшной».

Судьба великого русского путешественника Николая Николаевича Миклухо-Маклая показывает, как иные интимные вкусы человека, отвергаемые обществом, способствуют появлению исторических репутаций, которые это общество позже ставит в пример и возводит на пьедестал.

Возвращение «луннокожего человека» в Россию началось спустя полвека после его смерти. С конца 1920-х годов Миклухо-Маклай становится излюбленной фигурой советских историографов, героем многочисленных агитационных брошюр, книг, фильмов и даже мультфильмов. Быть может, во много благодаря «революционному прошлому» его матери и братьев и интересу к угнетенным колонизаторами народам.

По предложению Иосифа Сталина, именем Миклухо-Маклая назвали Институт этнографии Академии наук СССР, а к 1950 году было подготовлено наиболее полное собрание сочинений путешественника и исследователя в пяти томах.

Судьба Маклая стала предметом нескольких десятков биографий и художественных романов, последний из которых вышел в 2004 году. Но лишь в отдельных работах о Маклае содержатся робкие намеки на его «тайну».

«Душа, забывшая стремленья…». Константин Романов (К.Р.) (10 августа 1858 – 15 июня 1915)

За криптонимом «К.Р.» в русской литературе конца XIX – начала XX скрывается августейшая особа Великий князь Константин Константинович Романов. До недавних пор мы не имели оснований включать особу царственных кровей в «Русскую голубую книгу». Ведь не было ничего, кроме сплетен и апокрифических рассказов, да странных аллюзий в его поэзии. Но гораздо раньше срока, назначенного князем на 2005 год, открылись его дневники, которые он вел всю жизнь (с мая 1870 года по ноябрь 1913-го; десятки толстых тетрадей) и перед смертью в 1915 году передал Императорской академии наук с одним условием – обнародовать спустя 90 лет. Условие нарушили большевики: напечатали часть дневников в 1931 году в журнале «Красный архив». Разумеется, выбрали фрагменты поскандальнее…

…И тогда открылось – командир лейб-гвардии Преображенского полка, главный начальник военно-морских заведений, добропорядочный семьянин, отец девятерых детей и тонкий знаток искусства для искусства, был гомосексуалом.

Родился Константин Романов в 1858 году в Стрельне. Его отец, Константин, был сыном Николая I. Мать, Александра, – принцесса Саксонская. Разумеется, он получил прекрасное воспитание. С 1866-го обучался в Морском кадетском корпусе. С 12 лет начал ежегодно плавать на судах учебной эскадры. И уже в 16-летнем возрасте, будучи произведен в гардемарины, совершил двухлетнее путешествие на фрегате «Светлана». Принимал участие в боевых действиях в русско-турецкую войну, за что получил Георгия в 19 лет…

Теперь хронику подвигов князя на поприще укрепления воинской мощи государства стоило бы прервать – их и далее в его жизни будет довольно много: командование ротой лейб-гвардии Измайловского полка, потом лейб-гвардии Преображенского полка, наконец, общее руководство всеми кадетскими заведениями России. Последнее особенно пришлось ему по душе. Князь вообще был любителем общения с воинской молодежью. И что бы он ни делал, все было новаторством, как у всякой уникальной для истории личности. Так, командуя Измайловским полком, он начал проводить знаменитые литературно-драматические «Измайловские досуги». С того времени обычные кутежи русских офицерских собраний повсеместно стали заменяться вечерами, посвященными музыке или русской литературе.

…Одновременно Константин Романов возглавляет и Российское музыкальное общество, и Российскую академию наук, президентом которой он был избран в 31 год, сразу же после своих турецких подвигов на Дунае. А еще Константин переписывается с Петром Чайковским. Причина особенного расположения князя к композитору становится прозрачной сквозь его «гомосексуальный дневник». Безусловно, некоторое время их объединяла общая интонация переживания своей физической сущности. Меня считают «лучшим человеком в России». «Но я знаю, каков на самом деле этот «лучший человек». Как поражены были бы все те люди, которые любят и уважают меня, если бы знали о моей развращенности! Я глубоко недоволен собой». Эта запись Константина Романова в дневнике от 19 ноября 1903 года очень созвучна внутреннему настроению Чайковского, чья мировая музыкальная звезда меркла в душе самого композитора, понимавшего презрительное отношение большей части российского общества к его гомосексуальности.

Отношения Константина Романова с Петром Чайковским – трогательный образец творческого союза. Князю, который, кстати, блестяще музицировал, Чайковский доверил впервые исполнить свой Первый концерт для фортепиано с оркестром. Композитор также написал на его стихи несколько романсов, из которых самые известные – «Уж гасли в комнатах огни…», «Растворил я окно…», «О дитя, под окошком твоим…»

Но подлинная награда для поэта – расстаться с авторством своего текста и отдать его в уста народа. Такое было и с Константином Романовым. Один из его солдатских сонетов превратился в народную песню…

Умер, бедняга! В больнице военной.

Долго родимый лежал;

Эту солдатскую жизнь постепенно

Тяжкий недуг доконал...

Из его непререкаемых достижений на ниве чистого искусства еще можно назвать перевод «Гамлета» Уильяма Шекспира, который долгое время считался лучшим переложением английской трагедии на русский язык. В 1887 году Константин написал поэму «Себастиан-Мученик», напечатанную в «Вестнике Европы». Раннехристианский святой, принявший страдальческий конец, в буквальном смысле сошел в его поэзию с полотна Гвидо Рени, хранившегося в Эрмитаже. Примечательно, что именно этот образ волновал сознание гомосексуалов, начиная с середины XIX века. Обращение к святому Себастиану, конечно, лишено у Романова какого-либо гомоэротизма. Но невыносимо пронзительно описывает К.Р. то, как друзья Себастияна уносят его истерзанный труп…

Вообще интерес князя к литературной жизни был связан именно с тем, что сам он считал себя поэтом, писателем или хотел быть им. Принадлежность к великим князьям обязывала ко многому. Князь не вполне был уверен в объективном отношении к своим сочинениям. Но ведь так бывает и с простыми смертными поэтами – кто-то льстит из любви или вежливости, а кто-то ругает из ненависти или невежества…

Гомосексуальность Константина Романова, надо полагать, впервые проявила себя на воинской службе. Уже с 12 лет каждый летний сезон мальчик проводил на судах эскадры Морского училища. Раннее попадание в военную среду способствовало воспитанию чувства к мужчинам, которое вскоре, несмотря на женитьбу, переросло в сильную страсть, род недуга (именно так воспринимал в своих дневниках это желание сам К.Р.).

Принадлежность к монаршему роду требовала династического бракосочетания. Зимой 1883 года состоялась помолвка, а в конце января и венчание с принцессой Елизаветой Саксен-Альтенбургской, герцогиней Саксонской. Династический брак не вышел за границы служения Отечеству. Но удивительным образом Константин Романов, беспокоившийся из-за своей «хладнокровности» по отношению к женщинам и больше времени проводивший в казармах, чем в семейном ложе, сумел исполнить долг многодетного отца. Эта многодетность Великого князя, кстати, стала причиной того, что (дабы не плодить великое множество великих князей) правнуки императора стали называться просто князьями.

Весь век Константина Романова его страсть к мальчикам не проходила и, принося физическое удовольствие, одновременно становилась источником все более сильных душевных мук. Чем больше в жизни Романов предавался телесным страстям, пользуя матросов и юных курсантов, тем больше в творчестве поэтическом он уходил в сторону духовной лирики... Так что в первом сборнике Константина Романова «Стихотворения», который вышел в 1886 году, в основном были стихи о Боге, природе...

Теперь легко соотносить переживания князя, доверенные дневникам, с образами его поэзии. Борьба с самим собою, со своими, как ему кажется, греховными инстинктами – вот цель жизни, которую поставил перед собой К.Р. «…В той жизненной юдоли // Среди порока, зла и лжи // Борьбою счастье заслужи». Но если этот «порок» живет в тебе, в твоем сердце, в твоей плоти? Тогда один выход – «Неутомимая борьба с самим собою»… Но это в поэзии, а в жизни, когда стоит перед тобой юный гардемарин и смотрит пожирающими влюбленными глазами… Что в жизни?..

«Я недоволен собой. Десять лет назад я стал на правильный путь, начал серьезно бороться с моим главным грехом и не грешил в течение семи лет или, вернее, грешил только мысленно. В 1900 году, сразу после моего назначения главой военно-учебных заведений, летом в Стрельне я сбился с пути…» – записано в дневнике от 15 декабря 1903 года. – «Я продолжаю бороться, говоря себе, что Бог дал мне сердце, разум и силу, чтобы успешно бороться, а все же часто бываю побежден. Беда в том, что мог бы, но не могу бороться, ослабеваю, забываю страх Божий и падаю». В этом отчаянии «…душа, забывая стремленья, // Ничего не ждала впереди».

И тогда в борьбе с самим собой Константин Романов обращается к Богу. «Твердая, слепая вера в бога» (это строка из его известной и популярной в начале XX века колыбельной) – спасение во всем. Но свою «слепую веру» Романов превращает в стихи. Свод его религиозной поэзии венчает драма «Царь иудейский», но помогают ли религиозные строки обрести спокойствие? Судя по всему нет. Чистая поэзия, путь, наполненный религиозными истинами, бессильны перед зовом плоти. «Невольно задаю себе вопрос, что же выражают мои стихи, какую мысль? И я принужден сам себе отвечать, что в них гораздо больше чувства, чем мысли. Ничего нового я в них не высказал, глубоких мыслей в них не найти», – так пишет К. Р. В своем дневнике.

Вот одна из записей:

«15 сентября – Стрельна.

…Я пошел по дороге, по которой должен был приехать в посланной за ним коляске подпоручик Яцко. Посылал за ним, чтобы исполнить его желание еще раз побывать у меня и проститься перед его отъездом в Вильну. Признаюсь, я ему радовался и вместе с тем побаивался новой встречи.

Теперь, что мне известны его наклонности, сходные с моими, было чего опасаться. В прошлый раз я удержался, но кто может ручаться за будущее? Он с еще большей откровенностью признавался мне в своих грехах...

Услышал от него имена людей, которых смутно подозревал в противоестественных наклонностях; с некоторыми из них Яцко согрешил, но теперь, кажется, твердо решился бросить все это».

Гомосексуальность Константина Романова, сокрытая от глаз обывателя, не была секретом в его роду и близком окружении. Судя по дневникам, он неоднократно подвергался шантажу со стороны некоторых офицеров, но имел мужество с честью выдержать подобные провокации.

Естественное образование (возглавляя Академию, он покровительствовал, например, экспериментам физиолога Павлова с собаками), знание древнегреческой культуры, возможно, подсказывали ему, что собственную гомосексуальность можно и нужно воспринимать не только в свете догматической христианской традиции, которую диктовала ему принадлежность к венценосному роду.

Любовь Константина Романова к службе, верность своему Отечеству и долгу не вступали в противоречие с его гомосексуальностью. Долгое время, как признается князь, его «привлекала в роту не столько служба, военное дело, как привязанность то к одному, то другому солдату».

Плотская любовь к мальчикам знала свои границы и в службе воплощалась в высшее проявление платонической привязанности и заботы о кадетах. Поставленный надзирать за благополучием всех военных кадетских заведений России в 1900 году, Константин Романов посетил все кадетские корпуса страны. Очень скоро Великий князь заслужил среди кадетов высшую степень обожания. Рассказывают, дело доходило до того, что когда тот посещал кадетские корпуса, с его шинели срезали на память пуговицы, разбирали как реликвии столовые приборы и брали автографы.

Благодаря воспитательной системе (особое внимание Константин уделял начальному образованию), предложенной Романовым (литература, танец, искусства), русский кадет стал особой социальной прослойкой, благодаря которой, возможно, русский трон пережил и революцию 1905 года, и войну 1914-го… Быть может, если бы не внезапная смерть князя 15 июня 1915 года, то и революционные события 1917 года развернулись бы в несколько иную сторону.

Огонь, вырвавшийся из-за решетки. Лидия Зиновьева-Аннибал (18 октября 1865 – 4 ноября 1907)

Диотима – под этим именем божественная в своей небесной мудрости и внешней красоте Лидия Зиновьева-Аннибал, супруга крупнейшего теоретика и поэта русского символизма Вячеслава Иванова, известна в русской литературе.

Душа и ведущая знаменитых сред в ивановской «башне» на Таврической в Петербурге, где в начале ХХ века собирались люди искусства, которые искали новых путей в творчестве, любви, платонических и плотских радостях жизни. Свое имя, Диотима, она получила по имени героини известного диалога Платона «Пир». Диотима открыла подлинную суть любви, физическая сторона которой – в продолжении рода и воспитании детей, а вечная – в беременности духовной, которая плодит чистый разум.

Род Лидии Зиновьевой связывал ее с Пушкиным, в ней текла кровь «арапа Петра Великого». Из свидетельств девических лет Зиновьевой-Аннибал сохранилась история о том, что в школе диаконис в Германии, где некоторое время училась Лидия, она от скуки «соблазняла», «портила» своих одноклассниц. И однажды начальница пригрозила, что прогонит из школы ее подружку, если еще раз увидит их вместе…

В юности Зиновьева была увлечена революционными настроениями и в 1884 году вышла замуж за революционера К. Шварсалона. Разочаровавшись во взглядах мужа, бежала с детьми за границу. Там и произошла ее встреча с Вячеславом Ивановым в 1893 году. Они прожили вместе 12 лет, никогда не разлучаясь, и всегда хотели поделиться с кем-то своей привязанностью. Так возник замысел создания семьи нового типа. «…Если два человека совершенно слились воедино, то они могут любить третьего… – это будет началом новой человеческой общины… в которой Эрос воплощается в плоть и кровь» – так охарактеризовала их отношения художница Маргарита Сабашникова и ставшая третьей…

Возможность реализовать эту идею появилась в 1905 году, когда «половой вопрос» окончательно завладел умами интеллигенции, а в знаменитой «башне» впервые собралась петербургская религиозная и художественная элита – человек 40. Но обстановка эротических вольностей, поцелуев и обнаженных тел, едва задрапированных в ткани, утвердится в «башне» только к весне 1906 года, когда ивановские среды сменились вечерами Гафиза в более узком кругу – до 10 человек.

Общество «Друзья Гафиза», которое явилось первым шагом его организаторов в реализации идеи соборности – дионисийства, пропущенного через христианство, впервые собралось в квартире Иванова и Зиновьевой-Аннибал в мае.

Зиновьева-Аннибал стала единственной женщиной в кругу мужчин, большинство из которых были гомосексуалами (художник К. Сомов, поэт М. Кузмин, музыкант-любитель В. Нувель) или бисексуалами (поэт С. Городецкий, писатель С. Ауслендер – племянник и воспитанник М. Кузмина). Единственный последовательный в жизни гетеросексуал философ Николай Бердяев вскоре счел интимные вечера неприличными и перестал принимать в них участие. Это окружение как-то позволило Лидии охарактеризовать год выхода «Крыльев» Кузмина и своих «…Уродов» такими словами: «…гомосексуализм витал в воздухе».

Нужно сказать, что все участники Гафиза, судя по мемуарным свидетельствам – письмам и, в первую очередь, дневникам Кузмина – состояли в сексуальных или, так сказать, эротических отношениях (Сомов – Кузмин – Нувель, Иванов – Зиновьева-Аннибал – Сабашникова, Иванов – Городецкий) и так далее.

Любить друг друга равной любовью было одним из условий попадания в узкий круг гафизистов. Более всего волновался по этому поводу Вячеслав Иванов, поскольку идея такой равной любви принадлежала ему и была принята Лидией Дмитриевной. Он будет беспрестанно ревновать гафизистов друг к другу : Кузмина – к Сомову, Зиновьеву-Аннибал – к Сабашниковой… В намечавшихся парах ему виделось разрушение основных принципов вечеров и крушение его идеи соборности в семье.

Вечера получили свое имя в честь Гафиза, персидского поэта ХIV века. На пример собраний «Арзамаса», образованного беллетристами и поэтами (см. статью о Филиппе Вигеле), среди которых большинство тоже были гомосексуалами, век спустя гафизисты раздали друг другу новые имена. Сомов стал Аладдином, Нувель – Петронием, Иванов – Гиперионом, Кузмин – Антиноем… Немецкий поэт и переводчик Иоганнес фон Гюнтер – Ганимедом…

Каковы были темы тех вечеров? Так, в мае 1906 года обсуждали, что такое поцелуй – «диспут шел на полу, по латыни…». Лидия-Зиновьева была мастерица делать хитоны из разноцветных тканей, скрепленных на плечах брошками. Гостей ивановских сред она обыкновенно встречала в алом хитоне. В таком виде позже гафизисты и вели свои интимные беседы.

Каждый раз на вечер необходимо было явиться в костюме «новом для глаз», но соответствующем твоему имени в обществе Гафиза. Разложенные по комнатам тюфяки, задрапированные яркими тканями, горящие свечи в канделябрах, на столиках вина, которые была заведена мода смешивать. Из игр неоднократно повторяли эротические. Например, поцелуи с завязанными глазами – надо угадать имя того, кто целовал. Вот как описаны эти шалости в дневнике Михаила Кузмина: «…я лежал, рядом был Петроний, сверху целовал Апеллес, поперек ног возлежал Гиперион, и еще где-то (справа, на мне же) Диотима и Алладин… По очереди завязывали глаза и целовали, и тот отгадывал, и были разные поцелуи: сухие и нежные, влажные и кусающие, и furtifs (франц. – украдкой)».

Интересно, что летом 1906 года Зиновьева-Аннибал предпримет попытку провести подобные женские вечера Гафиза. Но, судя по всему, попытка эта так и останется неосуществленной и, мало того, дамы, за исключением самой Зиновьевой-Аннибал будут полностью удалены с вечеров…

Для кого же предназначались женские Гафизы? Вероятно, для тех, кто время от времени собирался на подобные же вечера с мужчинами. Это были, прежде всего, художница Маргарита Сабашникова (жена Максимилиана Волошина) и актриса Любовь Менделеева (жена Александра Блока). Они несколько раз примут участие в организованных Лидией заседаниях женского кружка «Фиас». Именно так, кстати, называлось культовое объединение сверстниц, в котором творила Сафо.

Одной из женщин-гафизисток, Маргарите Сабашниковой-Волошиной, и было предназначено место третьей в семье Вячеслава Иванова и Зиновьевой-Аннибал. Идея появления третьего активно обсуждалась летом 1906 года в переписке Вячеслава с Лидией, которая находилась с детьми в Швейцарии. «Добиваться от судьбы счастия втроем…» – на этом все более настаивал супруг, у которого в то самое время развивался роман с другим возможным третьим – поэтом Сергеем Городецким.

У современников мы более не находим свидетельств близости Сабашниковой и Иванова, но строка из февральского 1907 года письма Зиновьевой-Аннибал

М.М. Замятиной ставит Сабашникову именно на место третьей – «С Маргаритой Сабашниковой у нас обеих особенно близкие, любовно-влюбленные отношения».

Однако не все было спокойно в триединой системе семейных координат. Тот же Кузмин в своих дневниках обращает внимание на постоянные приступы гнева – «злости» – у Лидии Дмитриевны и замечает излишнюю нервозность Вячеслава Иванова. Вероятно, что и у Зиновьевой были причины ревновать Иванова к Сабашниковой, а у Иванова – восемнадцатилетнего Городецкого к женщине. У последнего к лету 1906 вне брака родился сын…

Но опыт «притяжения третьего» с Маргаритой Сабашниковой-Волошиной оказался наиболее удачным. Сабашниковой Лидия посвятила первый рассказ в замечательном, по мнению критики, сборнике «Трагический зверинец» (к слову, книге – любимейшей у Марины Цветаевой), а Маргарита написала портрет Зиновьевой-Аннибал, правда, уже после внезапной смерти Лидии и оставила о ней трогательные воспоминания в книге «Зеленая змея».

Лесбийская повесть Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода» («…моя мука высказалась в очень странной форме»), оконченная в начале мая 1906 года, вышла в издательстве «Оры» в 1907 году и почти сразу была арестована по обвинению в безнравственности. В марте арест был снят. Повесть, прочитанная в середине мая 1906 года на одном из вечеров Гафиза, произвела впечатление на публику. В определенной степени она навеяна размышлениями Вячеслава Иванова над природой дионисийства, разговоры о котором велись в башне. Оргии, которые устраивались Зиновьевой-Аннибал и Ивановым у себя дома, являлись «оргиями» в «дионисийском смысле» – это было мистическое действие духовного раскрепощения.

По форме «Тридцать три урода» – дневник лесбиянки. В этом форма текста противостоит интимному дневнику Михаила Кузмина, который Зиновьева-Аннибал отказывалась признать художественным произведением, в отличие от большинства гафизистов. А с точки зрения жизненного опыта «Тридцать три урода» подводят итог неудачной попытки Иванова сделать третьим Сергея Городецкого и намечают в качестве третьей именно Сабашникову.

Только с Зиновьевой-Аннибал Иванов нашел способ воплотить свои идеи в реальность. По справедливому замечанию Бердяева, Лидия Дмитриевна была «более дионисической, бурной, порывистой» натурой. Вспомните хотя бы ее революционное прошлое. Изощренный немецкий академизм Иванова дал плоды благодаря появлению в его жизни этой «огненной» женщины – «золотоволосой, жадной к жизни, щедрой», многодетной матери (трое детей – от Шварсалона, двое – от Иванова) и верной в духовном смысле супруги.

Салон Лидии Зиновьевой-Аннибал и ее супруга Вячеслава Иванова стал самым ярким и самым заметным явлением в салонной культуре декаданса, которая имела отчетливую гомосексуальную направленность. Салонная гомосексуальная культура, как собственно гейская, так и лесбийская, оказалась той колыбелью, в которой зародились взгляды, определившие развитие русской философской и художественной мысли на два, три десятилетия вперед – вплоть до конца 1930-х годов в Советской России и до конца 1960-х в русской эмиграции. Отчасти философская составляющая этих исканий воплощена в книге Василия Розанова «Люди лунного света» (1910, с изменениями 1913 г.). Розанова, впрочем, не было среди гафизистов, зато он принимал участие в собраниях Гиппиус и Мережковского, чей семейный салон, так же не лишенный гомосексуальной ауры, противостоял паре Зиновьевой-Аннибал и Вячеслава Иванова.

Роман Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода» сделал для лесбийской темы в русской литературе столько же, сколько «Крылья» Кузмина – для освоения русским искусством начала ХХ века темы мужских отношений. Не удивительно, что остроязычная Гиппиус, заподозрив в Зиновьевой-Аннибал серьезную идеологическую оппонентку, поспешила в статье «Братская могила» в июльских «Весах» за 1907 год обрушиться и на Зиновьеву и на Кузмина одновременно, впервые употребив слово «мужеложство». Хотя в языковом контексте того времени это выглядело доносом в полицию, правда, только на Кузмина, ведь царские суды толковали «мужеложство» только как анальное сношение двух мужчин. Но уже попытка распространить употребление слова «мужеложство» на однополые отношения в целом очень симптоматична…

Столь же резкую критику вызвал и сборник рассказов «Трагический зверинец» (1907) – книги об «изломанных» (Юрий Айхенвальд) судьбах женщин.

Попытки создания «триединой семьи» прервала скоропостижная смерть Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал. Осенью 1907 года, ухаживая за больными крестьянскими детьми, она заразилась скарлатиной, смертельно опасной в зрелом возрасте, и сгорела за несколько дней.

Творчество Зиновьевой-Аннибал в Советском Союзе было под запретом. Ее повесть «Тридцать три урода» вновь вышла в России только в 1999 году. Наследие Зиновьевой-Аннибал, начавшей писать довольно поздно, во время своего супружества с Ивановым, составляет несколько десятков статей, рассказов, пьес и миниатюр. Ее путь в жизни и искусстве – последовательное движение женщины в сторону духовной и телесной свободы и раскрепощения.

«Мне близок тайный твой недуг…». Поликсена Соловьева (Allegro) (1 апреля 1867 – 16 августа 1924)

«Это длится иногда до самой смерти. Умилительное и устрашающее видение: дикий крымский берег, две женщины, уже немолодые, всю жизнь прожившие вместе. Одна из них – сестра великого славянского мыслителя, которого сейчас так много читают во Франции. Тот же ясный лоб, те же ясные глаза, те же мясистые обнаженные губы…», –вспоминает Марина Цветаева в своем «Письме к Амазонке» самую известную женскую пару в России начала ХХ века – поэтессу Поликсену Соловьеву и писательницу Наталью Манасеину.

…Мы, как встарь, идем рука с рукою

Для людей непонятой четой:

Я – с моею огненной тоскою,

Ты – с своею белою мечтой.

Так эта прогулка по дикому берегу жизни воплощена в поэзии Соловьевой. …Встретилась Цветаева с «двумя женщинами» в белогвардейском Крыму в кровавые 1920-е. Марина – эмигрировала, Наталья и Поликсена – вернулись в столицу. Они были неразлучны двадцать лет, пока сквозь «темный вечер жизни» ни дошли «безмолвно <…> до заветных дверей». Поликсена открыла эту дверь первой. Что стало с Натальей – неизвестно… Мы не знаем точной даты ее смерти.

Поликсена была двенадцатым и последним ребенком в семье известного русского историка Сергея Михайловича Соловьева. С того времени, как девочка взяла в руки карандаш, она стала рисовать. Как только изучила основы грамотности (писать и читать выучилась в 5 лет), – начала записывать стихи. Первое из них послала старшему брату Всеволоду, когда ей исполнилось восемь лет.

«Все первые стихи мои воспевали природу и роковые сердечные страдания…», – признается Соловьева в автобиографии 1911 года. Но «роковые страдания» словно повисали в воздухе – предмета их как будто не существовало. Мужчины не интересовали девушку, которая всю себя посвящала искусству – рисованию и словесности. Она занималась в Школе живописи, ваяния и зодчества, училась у самого Поленова. Поликсену интересовало все подряд, она долго колебалась, что предпочесть. Кроме рисования, училась музыке и мечтала о карьере актрисы. До конца жизни полагала: выбрав литературу, «загубила свои сценические способности».

Когда Соловьевой было пятнадцать, ее брат Владимир, известный русский философ, показал стихи сестры Фету, который нашел, что в них «есть entrain». Так, благодаря похвале Фета, вектор творческих интересов Соловьевой окончательно направился в сторону поэзии. Ее первые стихи, подписанные криптонимами П.С., появились в журнале «Нива» в 1885 году. Ей было 18 лет. Все тексты со времени выхода ее первого сборника «Стихотворения» в 1899 году написаны от лица мужчины и подписаны псевдонимом Allegro. Он был придуман наскоро для публикации стихов в журнале Н. К. Михайловского «Русское богатство». Публика и критики не поверили, что Allegro – женщина, и решили, что этот «пламенный господин» – сам Михайловский. Посчитав подобные отзывы за комплимент, Поликсена «разоблачилась» и до смерти подписывалась – П. Соловьева (Allegro).

К 1911 году, издав четыре сборника стихов – три для взрослых и один для детей – Поликсена Соловьева стала одной из самых заметных поэтических фигур в «женской поэзии». Когда в 1905 году литературовед Сальников составил книгу «Современные русские поэтессы в портретах, биографиях и образцах», то открыл ее именно Поликсеной Соловьевой.

В 1904 году начинают стремительно развиваться отношения Соловьевой с Натальей Ивановной Манасеиной, которая в 1906 году покидает супруга и переселяется к своей подруге. Неразлучными они оставались до самой смерти…

Наталья Манасеина (1869-193?) родилась в Каменец-Подольске на Украине, окончила Киевский пансион благородных девиц, поступила на педагогические курсы в Санкт-Петербурге. Долгое время перебивалась случайными заработками, пока не получила место учительницы в городской школе для девочек. В 1898 году вышла замуж за приват-доцента Военно-медицинской академии Михаила Петровича Манасеина. Петербургский дом Манасеина был известен салоном, в котором собирались поэты-символисты. Там, очевидно, Наталья и познакомилась с Поликсеной. Сборник Соловьевой «Иней» – первый итог любви – вышел в 1905 году. Эта поэтическая тетрадь, которую Соловьева сама проиллюстрировала (более полусотни графических работ), – осталась лучшей в ее творчестве.

Стихотворение «Иней», давшее название книге, единственное в сборнике имеет адресата – Н.И.М. Искрящийся на солнце белоснежный иней – украшение зимы, праздник посреди затянувшейся зимы. В темную душу, отягощенную земными тяжестями, проникает чистый свет любви: «Слышу, вздыхает во тьме надо мной // Светлой молитвою голос любимый».

Что такое «Иней»? В этой поэтической тетради Поликсены Соловьевой развертывается встреча страдающего от любви героя с его возлюбленной. ОН (все стихи сборника написаны от лица мужчины) страдает по НЕЙ – ждет встречи и грезит. Для Соловьевой в ее отношениях с Манасеиной все было довольно просто – Наталья олицетворяла светлую, радостную сторону жизни. Любовь Поликсены воплощалась в прозрачных символах подчас наивных стихов, которые воспринимались современниками как образец чистой лирики.

Я верить не могу, что нет тебя со мною,

Быть может, мне лишь чудится во сне.

Что я один с туманной тишиною,

Что ты одна в далекой стороне.

Вслед за страданиями в разлуке с неизвестной еще суженой состоится встреча. Два героя – ОН, с измученной переживаниями сумрачной душой, и ОНА, нежная и «бездонно белая» – сольются, будут поглощены сиянием любви и отправятся в путь по своей одной на двоих дороге, предназначенной только им. Не случайным окажется и название совместного детского журнала, а потом издательства Соловьевой и Манасеиной – «Тропинка». Этот образ тоже из поэзии «Инея» и возникает в последнем стихотворении книги.

Руку дай, дитя, тропою хвойною

Забредем далеко мы, туда,

Где нас жизнь загадкой беспокойною

Не найдет, не встретит никогда…

Смысл поэзии Соловьевой соткан из узора символов, предназначенных для двоих; это язык любви – «…для любви небывалой // небывалая речь», – который возникает потому, что «мы стыдимся слов нескромной весны». Такими робкими, почти ничего не значащими намеками проникают в стихи Поликсены Соловьевой знаки ее реальных отношений с Натальей Манасеиной.

Стихотворение «Посвящение», открывающее следующую «взрослую» поэтическую тетрадь Поликсены Соловьевой «Вечер» (1914), посвящено Манасеиной, их отношения остаются неразрывными уже десять лет. Теперь лирический герой Allegro перестал страдать по поводу своей любви, он в ней уверен и во тьме душевной, и в светлой радости.

И вечером я тот же неизменный,

Как в яркий полдня час,

И так же для меня горит огонь вселенной

Во тьме любимых глаз.

«Во тьме» теперь «горит огонь» (а ведь он и может пылать, светить, сиять только во тьме). Потому что «без тени смертной – страсти нет» (из стихотворения «Неразрывно», посвященного Зинаиде Гиппиус). «Вечер» – гораздо более откровенная, даже смелая книга Соловьевой. Переживая греховность своей страсти, она не в силах отказаться от награды земной любви.

С тобой люблю, с тобой страдаю,

Мне близок тайный твой недуг.

За всю любовь, за все мученья…

…Я шлю тебе благословенья…

…Интересно, что когда князь Константин Романов писал отзыв на три первые книги стихов Соловьевой, он не нашел ни одной причины для порицания. Хотя мог бы повторить претензию Аполлона Майкова к одной из поэтесс, которую тот обвинял в неискренности, так как она писала стихи от лица мужского пола. Но Романов отказывается и от этого упрека, так как в стихах «Инея» он не увидел ничего, кроме «несомненной искренности». И это, действительно, так. Потому что сборник вышел на волне любви к Манасеиной – чувства двух женщин были чистыми и незамутненными и всегда оставались такими.

В творческом союзе двух влюбленных время отдало первенство Поликсене Соловьевой. Имя Allegro время от времени всплывало в энциклопедиях, литературных справочниках и статьях о русской литературе. Наталья Манасеина совершенно забыта с начала 1930-х годов. О ней если изредка и вспоминают, то как о «соратнице» Соловьевой.

Однако по степени таланта Манасеина ничуть не уступает Соловьевой, а в прозе во многом превосходит ее. Впрочем, их творческий союз при жизни был вполне уравновешенным и, судя по всему, равноценным. Хотя вместе они в основном занимались издательскими делами, а также выпустили несколько совместных сборников сказок и рассказов («Васильки», 1915) для детей. Но литературный талант Манасеиной, в отличие от Соловьевой, издающейся с 1899 года, расцвел именно в период их совместной жизни. Покинув мужа, Наталья Манасеина не просто стала подругой Соловьевой – она выбрала путь в литературе.

Самыми известными и многократно переиздаваемыми произведениями Манасеиной были в начале ХХ века два исторических романа о царских особах. Первый из них, «Цербстская принцесса», публиковался отрывками в последний год издания «Тропинки» (1912). Книга о детстве и юности Екатерины II принесла Манасеиной славу одной из первых русских женщин – авторов исторических романов. В 1915 году она продолжила тему повестью «Царевны» о жизни дочерей русского царя Алексея Михайловича (1945-1676). Обе книги переиздали в России лишь в 1994 году. В конце 1990-х в Санкт-Петербурге вновь были опубликованы и несколько детских произведений Поликсены Соловьевой.

А ребусы, головоломки, шарады и загадки – собранные, придуманные, нарисованные и изданные Соловьевой (Allegro), переиздавались в СССР, начиная с 1930 и до 1960-х годов в различных журналах и сборниках по занимательному воспитанию без указания ее авторства. На них выросло несколько поколений советских детей.

До 1918 года Манасеина и Соловьева издали сотни пьес, рассказов, сказок, которые использовались во всех учебных заведениях царской России начала ХХ века – от приходских школ до гимназий и юнкерских учений. Соловьева первая перевела для детей «Алису…» Кэрролла и переложила в стихах на русский язык французский эпос о Хитролисе.

…Но у них, этих двух литературных амазонок, не было общих детей. И это, кстати, Марина Цветаева («Письмо к Амазонке») считала главной проблемой подобных отношений. «Вокруг них обеих была пустота, бoльшая, чем вокруг «нормальной» пожилой и бездетной пары, более отчуждающая, более опустошительная пустота», – это строки о двух конкретных женщинах, Манасеиной и Соловьевой. Впрочем, выбрав для примера именно эту литературную пару, возможно, акцентируя степень трагизма в противоречии – бездетные и самые известные в России своего времени детские писательницы, – она, будучи права как мать, обиженная любовницами, ошибалась как художник, как творец. Детьми их были миллионы маленьких читателей… Да и как мать, бросившая в соседнем со своим домом приюте второго ребенка, на позаботившись даже похоронить его, ох как сильно ошибалась Марина.

Журнал «Тропинка» (1906-1912) просуществовал около шести лет и пользовался, как и одноименное издательство, закрытое в 1917 году, покровительством властей и министерства просвещения. Две трети книг, выходивших в «Тропинке», рекомендовались к использованию в государственных образовательных учреждениях России.

В русской детской литературе начала ХХ века пара – Соловьевой и Манасеиной – обладала монополией на развитие ее жанров и направлений. Трудно назвать, кто из лучших представителей русской литературы и искусства серебряного века не отметился сотрудничеством с «Тропинкой» – Зинаида Гиппиус, Федор Сологуб, Сергей Городецкий, Вячеслав Иванов, Корней Чуковский… Из художников стоит назвать Марию Сабашникову – третью в отношениях Лидии Зиновьевой-Аннибал и Вячеслава Иванова. Основу текстов «Тропинки», журнала и издательства, составили, конечно, сочинения Соловьевой и Манасеиной – более 100 книг.

В 1917 году Манасеина и Соловьева, собираясь покинуть Россию, бежали в Крым. Три года скитаний – Феодосия, Коктебель... Но передумали и, вступив в переписку с комиссией по реабилитации бывших специалистов, вернулись в Петербург, потом в Москву. Выходят сборники их рассказов и стихов. Наталья Манасеина даже принимает участие в работе инициативной группы по созданию «Федерации советских детских писателей». Но смерть Поликсены Соловьевой прервет не только ее жизнь. Невероятным образом, приоткрыв «заветную дверь», Поликсена уведет за собой Наталью, следы которой исчезнут с поверхности жизни.

Дева декаданса. Зинаида Гиппиус (20 ноября 1869 – 9 сентября 1945)

Современники, попавшие под острый язык критика Антона Крайнего, недолюбливали и его физическое воплощение – «очень тонкую и стройную… узкобедрую, без намека на грудь» Зинаиду Гиппиус. В откровенных мемуарах, перечисляя многочисленные грехи Гиппиус, разделенные на двоих с ее мужем – романистом и философом Дмитрием Мережковским, – иные собратья по эмиграции намекали на то, что Зинаида Николаевна была гермафродитом.

Но, если присмотреться и к сохранившимся фотографиям Гиппиус, и к описаниям современников, то оказывается, что внешне поэтесса была совершенно лишена сексуального начала и даже подчеркнуто скрывала любые однонаправленные проявления сексуальности. «В моих мыслях, моих желаниях, в моем духе – я больше мужчина, в моем теле – я больше женщина. Но они так слиты, что я ничего не знаю». Поэтому ее столь же трудно назвать лесбиянкой, как и отнести к гетеросексуалам. Справедливы замечания об особой вечной (ну, лет до сорока…) молодости Гиппиус, которая походила то на неоформившуюся девицу, то на подростка.

Именно эта асексуальность, а правильнее сказать, все-таки андрогинность – способность совмещать в себе признаки двух полов, задерживала на Гиппиус взгляды современников.

Зинаида Николаевна Гиппиус родилась 20 ноября 1869 года в семье государственного служащего Николая Романовича Гиппиуса, немца, чей род обосновался в России еще в ХYI веке. В детстве ей довелось побывать в разных городах России, где приходилось служить отцу. Когда подошло время, девочку отдали в Киевский институт благородных девиц, но она так тосковала, что почти целый год провела в институтском лазарете. Образование пришлось продолжить дома… с гувернантками и учителями в городе Нежине Черниговской губернии.

В 1881 году отец Зинаиды умирает от болезни легких, и семья переезжает в Москву. Но в Москве прожили недолго, так как у Зиночки обнаружили туберкулез, и матушка немедленно увезла дочь в Крым, потом на Кавказ, в Боржом, где жил брат матери. Зинаида уже во всю сочиняла стихи и блистала с собственными поэзами среди тифлисской молодежи, которую собрала вокруг себя в литературный кружок. Уже тогда большинство ее стихотворений будут написаны от имени мужчины. Сначала это была своеобразная игра: Зинаида повторяла стиль поэта Семена Надсона, недавно скончавшегося от чахотки и прославившегося фразой «Люблю я себя, как бога». В литературную позу форма стиха от мужского лица превратится позже и будет нарушена лишь однажды – в стихотворении-посвящении беллетристу Дмитрию Философову, который станет третьим в их странном, но долговечном союзе с Дмитрием Мережковским.

Своего Дмитрия Сергеевича Зинаида встретила здесь же, на Кавказе. Мережковский был другом Надсона, что особенно впечатлило Зинаиду. А что Мережковский?.. Представьте себе такую картину. Отправляется он на Кавказ и… встречает такое вот андрогинное воплощение своего умершего друга. Наверное, именно в тот момент, когда Зинаида, еще не отработавшая внешнюю стилистику своего бесполого воплощения, златокудрая, стройная – почти прозрачная, читала стихи «под Надсона», намеренно огрубляя свой женский голос, было принято решение – под венец. 8 января 1889 года Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус обвенчались в скромной тифлисской церкви Михаила Архангела. Ему было – 23, ей – 19… Церковный обряд лишь зафиксировал тот духовный союз, который уже заключили Дмитрий и Зинаида, и подкрепил духовные обязательства… Но не физические…

Самый долгий в истории русской литературы ХХ века семейный союз двух литераторов был незыблемым только в области творчества и духа. Никакой физической близости, как утверждают современники, не было. Отсутствие физического воплощения любви стали подозревать вскоре после брака, когда на порог их квартиры в Петербурге начали подбрасывать такой вот каламбур – «Отомстила тебе Афродита, послав жену – гермафродита».

Конвертик было тем более легко подбросить, что в квартире Мережковского и Гиппиус в «доме Мурузи» на углу Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы, скоро ставшей известным литературно-художественным салоном Петербурга, кто только ни бывал.

Активно обсуждался на вечерах и вопрос «философии пола». Гиппиус и Мережковский превратили ведущую для искусства «серебряного века» проблему пола именно в вопрос философии, предприняв актуальную для своей семьи попытку решить противоречия сексуальности в области духа и религии. Интересно, что в одной из своих статей, написанных в революционные годы, Гиппиус настаивала на том, что в сфере взаимоотношения полов революция должна быть гораздо более коренной, чем в устройстве государства. …И эту коренную революцию они устроили на троих – Гиппиус, Мережковский и Философов.

С 1901 по 1903 год в «доме Мурузи» проходят заседания так называемых религиозно-философских собраний. Попытка объяснить истоки гомосексуальности с религиозной-христианской точки зрения наиболее полно представлена в книге «Люди лунного света» философа Василия Розанова, чьи идеи во всю обсуждались и на заседании «религиозных собраний». Религиозную основу, развивая идеи Розанова, разработали для своего тройственного союза Мережковский, Гиппиус и Дмитрий Философов.

В центре оказался принцип Софии, который лежит в основе учения русского философа Владимира Соловьева, идеологической предтече русского модернизма. София, которая включает одновременно два начала – мужское (огонь) и женское (свет), сочетается у Гиппиус с идеей Троицы. «…Мы будем не трое, а три единомысленных человека, стоящих вместе, чтобы молиться, может быть, работать, писать вместе о наших мыслях, вместе уповать и ждать будущих. Других для составления Начала, чтобы были Три; могущие стать Троими…», – так сбивчиво выражала свои мысли о триединой семье в письме Дмитрию Философову Зинаида Гиппиус.

С Философовым она познакомилась в 1898 году во время «брачного путешествия» в Европу, куда они отправились смотреть знаменитые фотографии обнаженных мальчиков, сделанные разорившимся бароном Вильгельмом фон Глоденом.

В 1901 году Философов настолько увлекся литературными вечерами у Мережковских (благо редакция «Мира искусства» находилась неподалеку от «дома Мурузи»), что Дягилев, заподозрив возможную измену, увез своего любовника в Италию. Так что и Мережковский как муж Гиппиус, и Дягилев как любовник Философова не сразу смирились с притязаниями Зинаиды на Диму. Только в 1905 году Философов окончательно переселится на квартиру к Мережковскому и Гиппиус. В журналах так и помещали их фотографии: Философов, Гиппиус, Мережковский… Втроем они прожили 15 лет – до тех пор, пока в 1920 году в Польше Дмитрий не предпочтет остаться с террористом Борисом Савинковым, возглавившем антибольшевистское движение.

К 1905 году религиозно-философские собрания были запрещены указом Святейшего Синода как ересь, но концепция, утверждающая однополую любовь, с христианской точки зрения в целом была выстроена.

Каковы же были в сексуальном плане отношения Гиппиус, Мережковского и Философова? Говоря проще, спали ли они вместе? – этот вопрос осторожно задавали в своих мемуарах многие представители русской культуры начала ХХ века. Известно, что Философов не мог иметь традиционных сексуальных отношений с Гиппиус, поскольку еще с гимназической юности сложился как абсолютный гей в кругу таких известных гомосексуалов, как Сомов, Нувель и Дягилев. Примечательно, что в компании Сомов – Нувель, Дима Философов до появления Дягилева тоже был третьим.

Известно, что он несколько раз отвергал плотские притязания Гиппиус и, возможно, предпочел в этом союзе Мережковского…

Известно также, что тесные отношения связывали Зинаиду Гиппиус и издательницу детского журнала «Тропинка» поэтессу-лесбиянку Поликсену Соловьеву (1867-1924)…

…Но в России после 1906 года об их личной жизни почти нет никаких сведений, потому что жили они в основном за границей и очень замкнуто. А там, в беднеющей эмигрантской Европе, на которую с шумом налетала огромная тень Гитлера, было не до интимных переживаний и тонкостей. Парижская эмиграция относилась к Гиппиус с неодобрением. К тому же перед смертью едва живого Дмитрия Мережковского угораздило начать сотрудничать с фашистами…

Итак, у Гиппиус были противоречивые отношения со своей плотью. Как реализовалась ее физиологическое начало в жизни, в сущности, не важно. Потому что борьба с похотью, которую вела Зинаида Гиппиус всю свою жизнь, была направлена не на уничтожение телесного начала, а на его рассеивание, на его андрогинизацию. Гиппиус – единственный духовный андрогин в русской истории ХХ века, воспринимавший культуру сквозь призму этой своей андрогинности.

Быть может, попытка построить свой личный быт в качестве андрогина не вполне удалась. Зато в теории все выглядело блестяще.

«С точки зрения личной любви, – заявила Гиппиус в начале 1930-х годов, – одинаково ненормальны: и мужчина, говорящий, что он любит вообще мужчин (во множественном числе), и другой мужчина, объявляющий, что он любит – женщин. Но они оба абсолютно нормальны, для своей нормы типичны».

Виртуоз «усталой мудрости». Константин Сомов (30 ноября 1869 – 6 мая 1939)

Константин Сомов был вторым сыном в семье историка искусства и художника Андрея Ивановича Сомова, который до конца своей жизни служил старшим хранителем Эрмитажа. В доме была огромная частная коллекция старинных гравюр и рисунков, которые с малых лет мог держать в руках юный художник.

В детстве Костя предпочитал играть в куклы, мастерить для них костюмы, дружить ему было проще всего с девочками.

Образование он получил в частной гимназии К. И. Мая, где одновременно с ним учился Дмитрий Философов. С Димой Костя сразу нашел общий язык, и они сдружились. По свидетельству Бенуа, учившегося в той же гимназии, особая близость Димы и Кости, которые держались вместе и особняком, почти никому не нравилась. И, быть может, они не стали объектами насмешек и изгоями только потому, что оба раньше срока покинули заведение Мая. Но прервалась и дружба подростков, обещавшая перерасти в нечто большее (ведь они оба оказались гомосексуалами). Из-за болезни Диму отправили в Италию, а Костю, которому естественные предметы давались довольно тяжело, отец забрал из гимназии. Сомов поступил в Академию художеств, где с 1894 по 1897 год учился под руководством Ильи Репина.

В феврале 1897 года, не окончив Академии, Сомов отправился в Париж и вернулся в Петербург только осенью 1899 года. К тому времени место друга в сердце Димы Философова давно было занято его энергичным кузеном из Перми – Сергеем Дягилевым. Несмотря на то, что с Дягилевым Сомов будет много сотрудничать, некоторая неприязнь сохранится на всю жизнь – все-таки он увел у него друга и, может быть, любовника.

Но на Дягилева, с точки зрения творческой, ему было грех обижаться. Именно Дягилев, занявшись организацией художественных выставок, в 1898 году привез часть работ Сомова из Европы, где он учился, и представил публике.

Очень быстро, впитав в себя новые веяния европейской живописи, Константин Сомов стал вектором того направления в русском изобразительном искусстве, которое задал открытый Дягилевым, Философовым, Бакстом и, собственно, самим Сомовым журнал «Мир искусства».

Самый заметный лидер «мироискусников», Сомов, создал новый жанр, проникнутый рефлексией и иронией, основанный на стилизации и гротеске. В своих акварелях, картинах, а в особенности, гравюрах он показал особый вымышленный «мирок», населенный странными нереальными персонажами. И главное – он, вдохновленный стилистикой Обри Бердслея, открыл для России некогда абсолютно запретный жанр «ню». Чего стоили его откровенные работы для сборника классических эротических рассказов – «Книги маркизы» Франца фон Блея (1908) с силуэтами вздыбленных фаллосов. В полном «эротическом варианте» книга вышла только спустя 10 лет, в революционной России…

Как проходила жизнь Сомова? В основном на дачах под Петербургом и в Таврическом садике, где можно было выбрать себе на ночь симпатичного молодого гимназиста, чтобы тот хоть отчасти разнообразил привычный досуг с Вальтером Нувелем, который как раз и представил Сомову Михаила Кузмина…

Роман с Кузминым был непродолжительным, но важным для Константина. Скрытный, не склонный к откровенности художник, как шутил Вячеслав Иванов, был Кузминым «развращен» и «лишен девственности».

А что Кузмин? О, он давно мечтал познакомиться с Сомовым, надеясь, что тот когда-нибудь напишет его портрет.

Возможность личного знакомства представилась только осенью 1905 года, когда Кузмин входил в литературу со своей гомосексуальной повестью «Крылья». На Константина произвели впечатление и сама повесть, и облик ее автора. И он, как того хотел Кузмин, действительно напишет его портрет, но только спустя четыре года после первой встречи, когда известность Кузмина уже вполне состоится.

А пока Сомов находился под впечатлением «Крыльев» и с удовольствием форсировал творческое и личное сближение с Кузминым. Зимой 1905-1906 годов они встречались в основном на вечерах в доме у Ивановых, где проходили регулярные собрания «гафизистов» – Сомов, прекрасно разбиравшийся в истории костюма и в современной моде, выступал там в качестве «костюмера».

В это же время художник работал над портретом Вячеслава Иванова и не возражал против присутствия Кузмина. Но влюбленности поэта как бы не замечал – до тех пор, пока… не прочел об этом в дневнике самого Кузмина, который нашел «бодрящим», с «любовью к жизни, к телу, к плоти, никакого нытья». Как известно, дневник – его Кузмин вел в течение всей жизни – был своеобразной открытой книгой, которую поэт читал в узком кругу.

К весне отношения Кузмина и Сомова стали более близкими. Константин со своим сердечным другом Вальтером Нувелем бывает на квартире поэта – заезжают по несколько раз в неделю, обменивается книгами, обсуждают достоинства любовников и проституток из Таврического сада. Кузмин даже познакомил Сомова со своим любовником Павлом Масловым… Но их интимное сближение произошло ближе к осени. В любовных играх принимал участие и Павел Маслов.

Это эротическое напряжение будет сопутствовать общению двух гомосексуальных пар, Сомов – Нувель и Кузмин – Маслов, в течение, по меньшей мере, года. Потом они останутся друзьями, хотя в записках Сомова обнаружится несколько нелестных отзывов о стареющем Кузмине.

Ну, так что же… Они были слишком разные. Сомов – из шестисотлетних дворян, с неплохим семейным капиталом и собственным домом в Петербурге. И Кузмин – всегда, даже в самые лучшие для него времена, стесненный в деньгах и скитавшийся по съемным столичным квартирам. Константина Сомова, довольно скрытного человека, который почти не вел дневников, не расточал елея и благодарностей, был скуп на комплименты – светские и интимные, невозможно представить на дружеской ноге с каким-нибудь питерским сутенером, увлеченным банщиком или продавцом галантерейного магазина. Для Кузмина же все это было повседневной жизнью…

В течение пяти лет, пока выходит «Мир искусства», Сомов, если говорить современным языком, фактически выступает в качестве его арт-директора. Занимается всем – от подбора иллюстраций до рисования виньеток. Во многом Сомов стал родоначальником и русского модерна в графике, ex-librisе, оформлении театральных программок.

В живописи он разработал два основных направления: портрет и стилизованный под XVIII век галантный пейзаж. Это был реконструированный мир рококо, костюмированных балов, искусственных цветов, хрупких фарфоровых статуэток, изящных «мушек», дорогих шелков и фижм. Этот мир, выплывающий из тумана, потребовал особой техники: полупрозрачной акварели, бледной пастели и гуаши. Бенуа вообще называл Сомова «создателем идиллического стиля минувшей жизни».

Такой тихой идиллии он, скорее всего, хотел и в личной жизни. Почти образцово-показательным может считаться брак Константина с Мифеттой, с Мифом… – 17-летней моделью Мефодием Лукьяновым (1892-1932). 22 года неразлучной жизни, без размолвок и почти без измен.

В 1918 году, в разгар революции, Сомов напишет портрет своего Мифа. На улице стреляли и ниспровергали старый мир, а Сомов рисовал Лукьянова в домашнем халате, удобно устроившегося на диване, с выражением спокойного удовольствия на лице.

Так незаметно прошла для Сомова революция. В 1922-м Миф уехал в Париж, а Константин едва успел вырваться из-под крепнувшего уже нового красного гнета – в 1923 году он отправился сопровождать американскую выставку петербургских художников. В Россию не вернулся, а, вкусив парижской дороговизны, поехал Нормандию, где Миф купил ферму и занялся разведением скота.

С начала 1930-х Мефодий медленно увядал от чахотки. Сомов проводил недели у его постели: тут же работал и… плакал. Дневники его никогда не были столь откровенными: «…я так часто был гадким, жестоким… все его (Мифа) вины – маленькие, ничего не значащие… у меня просто придирчивый нрав… меня никто так не любил, как он… теперь я впитываю в себя его лицо, каждое его слово, зная, что скоро не увижу его больше».

Это действительно была настоящая любовь, которая приходит к человеку, когда он уже вкусил достаточно случайного удовольствия и теперь находит прелесть в долгой и тихой привязанности и понимании. Удивительно, что такое правильное и доступное, как заблуждаются многие, только гетеросексуалам постижение любви пришло и к Философову (с Мережковским и Гиппиус), и к Дягилеву, и к Сомову – ко всей той троице, что в 1905 году, бравируя своей элегантностью, отправлялась в Таврический, затем чтобы снять очередную, уже использованную приятелем проститутку.

Сомов на семь лет пережил своего «сына, брата, мужа» Мифа. На склоне лет у него было новое увлечение – натурщик и боксер Борис Снежковский. Но в этой привязанности не было ничего плотского, только легкий флер гомоэротизма. Сомов стал для Снежковского, с которым познакомился, работая над рисунками к древнегреческой истории о влюбленных «Дафнис и Хлоя», своеобразным наставником и учителем.

К тому же после шестидесяти Сомов неожиданно увлекся рисованием гомосексуальных эротических сценок, вроде «Обнаженных в зеркале у окна» (1934), которые хорошо продавались и мгновенно разошлись по частным парижским коллекциям. Борис с удовольствием ему позировал. В конце 1930-х Сомов создал целую серию портретов обнаженного боксера…

Константин Сомов был из тех гомосексуалов, которые, в отличие, например, от Кузмина, не слишком злоупотребляли гомосексуальностью для своего творчества. В работах Сомова широко представлены все виды эротизма. Сомов ввел в русскую графику эротику как иронический жанр. Это была игра – «усталая порочность не всерьез», как выражались критики.

Декаданс требовал раскрепощения во всем. Но на суровой русской почве любая эротика покажется обывателю, и не только, порнографией, как это и произошло, например, с «Крыльями» Кузмина. Шутовская, скоморошеская, наконец, «скурильная», как любят говорить применительно к Сомову, эротика была с легкостью принята эстетикой модерна и русским искусством.

Певец прозрачной ясности. Михаил Кузмин. (6 октября 1872 – 1 марта 1936)

Один из самых выдающихся русских поэтов ХХ века так запутал своих биографов и современников, что установить точный год его рождения не представляется возможным. Пока природа позволяла, поэт, предвосхитивший своей «прозрачной ясностью» целое направление в русской поэзии серебряного века – акмеизм, старался омолодить себя то на пять лет, то на три года.

Внимательные кузминоведы отыскали-таки затерянный в архивах документ и остановились на одной дате – 6 октября 1872 года, Ярославль. Это была, по выражению Кузмина, «недружная, тяжелая, самодурная и упрямая» семья отставного военного. Отцу, Алексею Алексеевичу, когда появился Миша, было уже 60. Он почти не интересовался его воспитанием и умер, когда сыну едва исполнилось 14 лет.

Из друзей у мальчика были все больше подруги, а не товарищи; он любил играть в куклы, устраивать домашний театр из портьер, стульев и стола. За импровизированной сценой представлялись попурри старых итальянских опер. Из книжек Миша зачитывался Шекспиром, Вальтером Скоттом, Гофманом и «Дон Кихотом».

В 1884 году семья перебралась в Петербург, на Васильевский остров. В гимназии Кузмин учился довольно плохо, но зато был вознагражден закадычным другом Григорием Чичериным (будущим наркомом иностранных дел), которого он ласково называл Юшей. Объединила их страсть к музыке. Именно Чичерину Кузмин впервые признался, что любит мужчин, получив в ответ больше, чем дружеское понимание.

Гомосексуальные связи Кузмина быстро перестали быть секретом и среди гимназистов: «они смеялись». В 21 год у Кузмина случился недолгий роман с офицером конного полка. Хотя встречи с ним были связаны с некоторыми сложностями, в дневниках Кузмин назовет эти годы «счастливейшим временем моей жизни». Примерно на этот же период приходится и бурный роман с неким «князем Жоржем», который весной 1895 года увез Михаила в путешествие по Египту. На обратном пути князь заехал в Вену и внезапно умер… С Мишей начались «каталептические припадки», и он, хотя и донельзя стесненный в деньгах, в 1897-м отправился лечиться в Италию. Припадки закончились, когда Кузмин нанял в слуги юного римского мальчика, которого, с согласия его родителей, собрался забрать в Россию. Но пока ехал до Флоренции, lift-boy Луиджино ему надоел…

…Несмотря на свою гомосексуальность, Кузмин был воспитан в глубоких религиозных традициях, собирался после гимназии идти в семинарию и долгое время мечтал стать старообрядцем. Но кондовая церковность вызывала у Кузмина раздражение, и он бросился искать религиозную истину вне церкви. Этому немало способствовал Григорий Чичерин, провоцировавший интерес Кузмина к итальянскому искусству и католицизму. Впрочем, основой для общения, помимо сексуальных интересов, оставалась музыка. Первые стихи были написаны Кузминым именно для своих и Юшиных сочинений.

Истину же телесную Кузмин нашел в удовольствии, которому беспрестанно предавался. В течение трех лет, начиная с 1905 года, Кузмин пытался обустроить свой быт с 18-летним банщиком Гришей Муравьевым. Муравьев был первым, к кому после князя Жоржа Кузмин почувствовал не только «влечение тела»: «…Я ему верю». Даже собирался ехать в провинцию, в Псков, чтобы жить там вдвоем «своим хозяйством». Встречи с Гришей оставались постоянными до тех пор, пока не вышли «Крылья» (1906).

Вера улетучилась вместе с новыми приятелями и популярностью. Осенью 1905 года на музыкальных посиделках у Альфреда Нурока, озаглавленных «Вечерами современной музыки», Кузмин впервые прочитал свою повесть «Крылья». Послушать «гомоэротический роман» пришли художник Константин Сомов и Сергей Дягилев. На Сомове Кузмин сразу остановил свой взгляд – он был из мужчин его типа – «…худых чисто мужских тел». И вот, уже предаваясь с Муравьевым «поцелуям без любви», Кузмин весь сосредотачивается на Сомове. Не найдя ответа у Сомова, берет в любовники вологодского парня Павлика Маслова, купленного по случаю в Таврическом саду, на петербургской плешке тех времен. Купленного, но верного, искреннего и простого. После первой же ночи обычная петербургская проститутка откровенно скажет Кузмину: «У вас ебливые глаза…» И все лето 1906 года Кузмин будет метаться между Костей и Павликом, пока осенью они не окажутся в постели втроем… После столь смелого эксперимента Кузмин наконец остановит свой выбор на Константине Сомове, оставляя Павлику возможность безуспешно обивать порог его квартиры.

Весной 1906 года в журнале символистов «Весы» выйдут «Крылья», Кузмин станет знаменитостью. Это первая в русской литературе книга о любви мужчины к подростку. …И хотя критика сочла «Крылья» «порнографическим романом», действие которого происходит на полке мужской бани, интеллигенция знала, что никакого отношения к порнографическому жанру сочинение Михаила Кузмина не имеет. Впрочем, по тем временам, никто не мог не возмутиться откровенностью «Крыльев». Кличка «банщик» будет еще долго преследовать Кузмина. Даже Антон Крайний, критическое воплощение Зинаиды Гиппиус, в которой некоторые подозревали гермафродита, в своей рецензии задержится на банных подробностях романа. Публичных комплиментов не пожалеет только Александр Блок, чья гетеросексуальность ни у кого не вызывает сомнений.

Банные сцены «Крыльев» – лишь дань реальности, хорошо знакомой Кузмину во время работы над повестью. Но было и то, что волновало его после банных приключений, – воспитание мужской любви и ее эстетическое оправдание. Найти это Кузмину было легко в древнегреческой традиции. И последняя сцена повести, в которой интеллигент Штруп убеждает гимназиста Ваню Смурова ехать с ним в Европу в качестве любовника, и ее название – «Крылья» прямо адресуют нас к диалогу Платона «Федр». Но решительность Кузмина состояла в том, что активно обсуждавшийся в прессе, философской беллетристике того времени, на многочисленных вечерах и салонах «половой вопрос» он облек в изысканную литературную форму. «Крылья» – это классическая русская повесть с либеральной европейской начинкой. С литературной точки зрения придраться было не к чему. Все остальное вызвало споры, способствовавшие более либеральному отношению общества к гомосексуалам, подсказывая, что в их жизни есть не только «мужеложество», но и нечто большее.

Что касается самого Кузмина, то в личной жизни это «нечто большее» он найдет спустя семь лет после выхода «Крыльев» в юном литовце Осипе Юркунасе. С 18-летним Юркунасом 41-летний Кузмин, поиздержавшийся на многочисленных любовниках, познакомился в 1913 году. И уже через несколько месяцев устроил в печать первую повесть Юрия Ивановича Юркуна. Этот псевдоним он дал своему воспитаннику, получив возможность воплотить в жизнь ту часть «Крыльев», которая как бы осталась за пределами текста. Вместе с Юркуном Кузмин проживет, не расставаясь, двадцать три года.

После «Крыльев» Кузмин, помимо прозы, издаст одиннадцать стихотворных книг, среди них особое место займут сборник «Сети» (1908) и поэтическая книга «Форель разбивает лед» (1929).

Умрет Михаил Кузмин 1 марта 1936 года в ленинградской городской больнице от пневмонии – незаметно, забытый всеми, но только не своим Юрочкой. Юркун в последнее посещение решит, что Михаил Алексеевич уже выздоравливает, но… Освобождая палаты для других больных, постель выздоравливающего поэта вынесут в коридор – там, на сквозняке, он вновь простудится. Похоронят Михаила Кузмина на Волковском кладбище, могила затеряется в советские времена. В литературном пространстве Советской России умрет и его поэзия – почти на полвека. Кузмина перестанут издавать в 1929 году. Отдельные стихи поэта появятся в хрестоматиях только в середине 1970-х. Ну а «Крылья» вновь решатся напечатать только во второй половине 1990-х.

Михаил Кузмин первый из русских писателей превратил свой гомосексуальный быт в объект искусства. Его творчество – музыка, драматургия и, в первую очередь, поэзия и проза – непосредственно связаны с той сексуальной и духовной свободой, которой был отмечен так называемый «серебряный век» русской литературы. Гомосексуальность Кузмина и его окружения спокойно и даже не без некоторого энтузиазма воспринималась культурной и интеллектуальной элитой.

Михаил Кузмин, одна из знаковых фигур русской литературы начала ХХ века, –своеобразная предтеча акмеизма. И хотя сам Кузмин не создал школы или направления, он имел учеников, среди них можно назвать, например, Николая Гумилева, а также многочисленных подражателей и эпигонов.

Мессия русского балета. Сергей Дягилев. (19 марта 1872 – 19 августа 1929)

Внучатого племянника Петра Чайковского Сергея Дягилева, родившегося в Новгородской губернии, в аракчеевских казармах военного поселения, можно назвать самым европейским русским человеком ХХ века. В истории танцевального искусства ХХ века ему принадлежит роль мессии.

Но детство юный Сережа провел в Перми в большом доме, похожем на старинную городскую усадьбу. Там, на Урале, он окончил гимназию и в 1890 году приехал в столицу изучать право на юридическом факультете Императорского университета. На лето он остановился у родственников, Философовых. Дима Философов, его будущий любовник и секретарь по первому русскому иллюстрированному журналу об искусстве, который Дягилев так и назвал – «Мир искусства», познакомил Сережу с кружком «пиквинианцев». Так называли свою компанию три приятеля, объединенные общими гомосексуальными интересами и в будущем сыгравшие, каждый по-своему, интересную роль в развитии русского искусства, – Константин Сомов (художник), Вальтер Нувель (один из недолгих любовников Михаила Кузмина, организатор «Вечеров современной музыки», приятель Стравинского и автор первой биографии Дягилева) и, собственно, сам Дима Философов. Четвертым – безоговорочным лидером, способным реализовать любой, даже самый фантастический проект, стал Сергей Дягилев.

Впрочем, поначалу «председательствовал» на собраниях кружка художник Александр Бенуа, пока в буквальном смысле слова не был изгнан с воображаемого трона предводителя кулаками эмоционального Дягилева, не довольного какими-то рассуждениями Бенуа об искусстве.

В 1897 году, когда «здоровяк-провинциал» (А. Бенуа) Дягилев окончил университет, среди его творческих достижений значились попытки написать оперу, книгу, сыграть в спектакле, но все это не соответствовало размаху воображения и не вызывало необходимого восторга. А ведь за исключением университетских приятелей, «самозваный» племянник «дяди Пети» (так Дягилев называл Чайковского) предпочитал общаться исключительно со знаменитостями: из композиторов – с Римским-Корсаковым, из художников – с Васнецовым, Врубелем и Серовым. Во время первой поездки за границу он познакомился с Верди, Золя и Гуно…

Что могло поразить русскую публику? Только скандал в самой, быть может, спокойной и устоявшейся области искусства. И Дягилев придумал начать «войну» с передвижниками. Он привез из Европы два десятка немецких и английских акварелей художников-модернистов и представил почти неизвестное России направление в живописи. К Дягилеву потянулись русские художники-новаторы, среди них – приятель Константин Сомов, которому приписывают идею открытия журнала «Мир искусства» (1897-1899, с перерывами до 1904). Его ответственным редактором стал сам Дягилев, очаровавший задором миллионера Савву Морозова (он дал денег). Нашлось в журнале место и сердечному другу Дмитрию Философову в качестве литературного редактора, тем более что редакция журнала первое время находилась в квартире Дягилева, где любовники, Дима и Сережа, жили вместе.

«Мир искусства» под руководством Дягилева дал название целому направлению в русской художественной жизни начала ХХ века – Врубель, Бакст… Последний, Лев Бакст, будет постоянным спутником Дягилева во время прогулок в Таврический садик (место сбора петербургских геев-проституток) в 1905 году, когда Сергей окончательно поссорится с Философовым.

Но впереди Дягилева ждал балет. Директор императорских театров князь Сергей Волконский (тоже, кстати, гомосексуал) в 1901 году пригласил Дягилева возглавить «Ежегодник императорских театров». Издание вышло шикарное и нашло одобрение у самого императора. Дягилев тут же бросился осваивать новое для себя пространство танца и получил «исключительные полномочия» на постановку балета «Севилья». Но Волконский заподозрил в молодом протеже конкурента и устроил так, что император уволил Дягилева со скандалом. Но было уже поздно – Дягилев, очарованный магией балета (сколько там было красивых юношей!), знал: рано или поздно он вернется в храм танца со своими гениальными идеями.

Пока же он отправился по России, чтобы собрать грандиозную выставку русского портрета. Спустя целый век, вернисаж, для которого Дягилевым было лично отобрано 3 000 портретов российских чиновников, князей, духовенства, светских дам, остается самым большим за историю выставок в России. Этот «апофеоз русского прошлого», который с трудом вместили залы Таврического дворца, Дягилев отвезет в Париж 1906 году. Профинансировал проект император Николай II.

Успех выставки подсказал Дягилеву идею Русских сезонов в Париже. И первый из них состоялся в 1907 году – это были пять музыкальных концертов, жемчужиной которых оказалось выступление Шаляпина с ариями из русских опер. Вдохновленный успехом, весной 1908 года он привез в Париж «Бориса Годунова» и начал готовиться к первому «балетному» сезону.

…Дягилев представил новую звезду русского балета – Вацлава Нижинского, сменившего его прежнего «сердечного друга» Дмитрия Философова. Дмитрий настолько углубился в литературу, что сошелся с поэтессой и критиком Зинаидой Гиппиус, которая, возможно, во многом благодаря своей внешней мужественности впервые привлекала Философова-гея как женщина. Впрочем, нашлось место в этом культурологическом романе и мужчине – ее мужу, писателю Дмитрию Мережковскому.

На некоторое время утешение принесли Дягилеву объятия личного секретаря Сергея Марвина, который, впрочем, вскоре бежал с одной из танцовщиц. Чуть ранее Дягилев едва не поделил молодого художника Сергея Судейкина с Михаилом Кузминым. Однако Судейкин обвел вокруг пальца обоих – он неожиданно женился.

Какую искру мог разглядеть в девятнадцатилетнем Вацлаве, робком, неотесанном и диковатом поляке, Дягилев?.. В отношениях с любовниками Дягилев всегда чувствовал себя своеобразным учителем. Он влюблялся непременно в юношей. Вацлав оказался старше всех.

Танцовщику Леониду Мясину было 18…

Столько же Сержу Лифарю…

Личному секретарю Борису Кохно – 17…

Столько же танцовщику Антону Долину (настоящее имя английского атлета Сидни Френсиса Патрика Чиппендала Хили-Кэя).

И, наконец, последнему обласканному дарами и вниманием композитору Игорю Маркевичу – 16.

Но самой яркой звездой в «донжуанском» списке Дягилева остался Нижинский. От природы стеснительный, «беспомощный, еле живой вне сцены» (П. Ливен), Вацлав преображался в танце. При этом, быть может, именно излишняя опека, которой в быту окружил Вацлава Сергей, дала ему возможность раскрепоститься на сцене. Этот союз «не принес детей, но изменил историю танца, музыки и живописи во всем мире и дал жизнь многочисленным шедеврам».

10 октября 1908 года Дягилев подписал с Нижинским контракт на 2500 франков за участие в первом Русском сезоне. Тем временем на вечерах у Дягилева, чей организаторский талант заключался в умении брать под свой контроль все, начиная с финансовых вопросов и заканчивая самим балетом – хореографией, костюмами и декорациями, началась подготовка к поездке в Париж. Для первого сезона были выбраны «Клеопатра», «Сильфиды» и новый балет «Павильон Артемиды». В двух последних должен был танцевать Нижинский…

К лету 1909 года первый дягилевский сезон русского балета завершился триумфом, долгами и, главное, незабываемыми впечатлениями от прыжков Нижинского. После возвращения из Парижа Вацлав поселился в квартире у Дягилева, который во время недолгой болезни танцовщика после скандала в «Жизели» (см. Нижинский), оплачивал все его счета и долги, в том числе платил пенсию матери. Теперь Нижинский подчинился Дягилеву и в личной свободе. На три года вперед их чувственный союз обрел в глазах окружающих определенную законную силу. Дягилев и Нижинский везде появлялись вместе. Точнее, Нижинский везде следовал рядом с Дягилевым, вслед за ним. Во внешне бесцветном Вацлаве бурлил целый оркестр чувств, идей и образов танца… Марионетка по собственной воли в руках Дягилева, в оправе его любви и внимания, Вацлав обретал славу и ореол звезды.

Еще зимой 1909 года Дягилев начал сотрудничество с начинающим композитором Игорем Стравинским. Для ближайших сезонов Стравинский напишет партитуры «Жар-птицы», «Петрушки» и «Весны священной». Соединение «странного танца» Нижинского и футурологической музыки Стравинского, которое будет с трудом понято, помогут дягилевскому балету заглянуть далеко в будущее танца. В этом фантастическом предвидении заключен итог «дягилевской реформы» балета, которая откроет искусству танца второе дыхание на век вперед.

После «бегства» Нижинского в разгневанного Дягилева вернет спокойствие и вдохнет новые силы все тот же балет в реальном образе Леонида Мясина. Последний оказался куда более восприимчивым воспитанником и любовником, чем замкнутый Вацлав. Поездки по Италии и отдых в светском окружении доставляли обоим массу удовольствия. Идиллии придет конец в 1921 году, когда Дягилев застанет Мясина с женщиной и уволит его на следующий же день.

Неудачная постановка балета «Спящая красавица» в Лондоне в 1922 году превратила инициатора Русских сезонов в банкрота. Долги, почти 200 000 франков, оплатила Коко Шанель – из любви к своему русскому любовнику, великому князю Дмитрию, бывшему другу Феликса Юсупова…

В 1920-е годы трое молодых людей – Лифарь, Долин и Кохно – в разное время становились объектом внимания и ухаживаний своего великосветского протеже. И они, безусловно, сами любили своего Сергея…

«В холостяке Дягилеве была какая-то семейственность и тяга к семейной жизни. Он всегда мечтал о своем доме, как вечный странник об оседлости» (Сергей Лифарь). Это чувство дома могли бы на исходе его жизни дать ему Сергей Лифарь и Борис Кохно. Дягилев мечтал, чтобы они двое составили его семью. Почти совсем ребенок Кохно готов был согласиться с любыми желаниями Сергея Павловича. Но уговорить жить втроем не удалось Лифаря. В 1925 году после одного из успешных спектаклей Сергей Лифарь наотрез отказался выпить на «ты» с Борисом, чтобы символически объединить их семейный союз.

Тогда Дягилев оправил Кохно в Париж и продолжил свое итальянское путешествие с Нувелем и Лифарем. Это был первый год интимной близости Дягилева и Лифаря. Сохранилась фотография: Лифарь – весь в белом с эротично расстегнутым воротом рубашки, Дягилев – в кресле и Вальтер Нувель – на заднем плане. Этот снимок – иллюстрация «самого счастливого года в жизни Сергея Павловича и моей», признавался Сергей Лифарь. Они даже вместе решают бросить курить, тем более что здоровье Дягилева резко ухудшается – сказывались последствия сахарного диабета.

После 1926 года Дягилев постепенно отходит от балета: он собирает библиотеку, в огромном количестве скупает старинные книги. Этому новому увлечению отчасти способствует и Сергей Лифарь, который остается возле Дягилева. Остальные – Вальтер Нувель, Борис Кохно, Игорь Маркевич – как бы в стороне.

Дягилев умер 19 августа 1929 года, ему было всего 57. Кохно и Лифарь оспаривали друг у друга бездыханное тело.

Последний приют Сергей Павлович Дягилев нашел на русском кладбище острова Сан-Микеле. Кохно и Лифарь, обезумев от горя, едва ли не ползли за гробом на коленях до самой могилы. Спустя несколько месяцев они подписали договор о закрытии Русского балета.

«…Верный тому, чему нельзя не быть верным». Дмитрий Философов (7 апреля 1872 – 4 августа 1940)

В истории немало персонажей, чьи имена всегда упоминаются лишь как дополнение к рассказу о выдающихся ее представителях. Имя критика и общественного деятеля начала ХХ века Дмитрия Владимировича Философова принадлежит к подобному кругу спутников ярких исторических личностей. Но на самом деле он был одним из трех, членом союза равных – Гиппиус, Мережковского и Философова. Рискнем предположить, что третьим он стал лишь потому, что штамп в паспортах стоял все-таки у Мережковского с Гиппиус, да и к критике как к жанру, в котором работал Философов, до сих пор относятся с некоторым пренебрежением. Но, создавая воцерковленную триединую семью, они, конечно же, стремились к уникальному равенству во всепроникающей любви друг к другу через прикосновение к Божественному.

Единственное, чем, возможно, выделялся Философов в этом тройственном союзе, так это своей более выраженной гомосексуальностью.

Дмитрий Философов происходит из древнего русского рода, корни которого восходят ко временам князя Владимира Красно Солнышко. Его отец – высокопоставленный царский чиновник – сенатор, член Государственного Совета, одно время военный прокурор России. Матушка – Анна Павловна, урожденная Дягилева. Это о ней писал Блок в отрывке «Возмездие»: «Кто с Анной Павловной был связан, – всяк поменет ее добром… // Вмещал немало молодежи ее общественный салон…»

Дима был самым младшим, кажется, девятым по счету в большой семье. Он пользовался всеобщим вниманием и лаской.

В гимназии завязалась тесная дружба у троицы (как будто сложности триединой семьи были написаны Философову на роду) – Кости Сомова, Валички Нувеля и Димы Философова. С каждым из гимназических товарищей случится у Философова роман. И первый – с Сомовым – начался еще на учебной скамье, но был разбит явившимся в Москву из Пензы продолжать образование Сережей Дягилевым – тем самым, создавшим славу русскому балету.

В 1899 году Дягилев возглавил журнал «Мир искусства». Всю организационную и литературную редакторскую работу взял на себя Философов. Вот тогда Зинаида Гиппиус и начинает присматриваться к Дмитрию Владимировичу.

Пока педерастия в качестве «сексуальной специализации» кажется Гиппиус «извращением, смешным даже для зверей…» «Манерный, женственный v. Gloeden с чуть располневшими бедрами, для которого женщины не существует – разве это не то же самое, только сортом ниже, – что какой-нибудь молодой, уже лысеющий от излишеств, офицер, для которого мужчины не существуют? Какая узость! Я почти понять этого не могу, для меня может ожить в сладострастии равно всякое разумное существо», – запишет она сумбурно в дневнике в августе 1899 года, размышляя о бороне фон Глодене, авторе серии фотографий, на которых запечатлены обнаженные мальчики. И отметит, что ее выбор в другом: «Меня равно влечет ко всем Божьим существам – когда влечет...»

Или такие почти гомофобные по нынешним временам заметки: «Педерасты очень довольны своей зачерствелой коркой и думают, что они ужасно утонченны и новы! Бедные! Жаль, что они здоровье портят, а то бы им дать женщину, авось бы увидали, что физически это шаг вперед. Но к чему рассуждения! Да я и не осуждаю. Надо все пережить. Только надо помнить, что переживаешь, и перейти через это».

Итак, отказавшись от «узкой специализации», Гиппиус вдруг начинает искать женственное в мужчинах. «Мне это нравится, с внешней стороны я люблю иногда педерастов (Gloeden стар и комично изломан). Мне нравится тут обман возможности: как бы намек на двуполость, он кажется и женщиной, и мужчиной. Это мне ужасно близко».

Гиппиус поняла, что испытывает некоторую тягу к гомосексуалам – в них «очень приятно влюбиться». Она разглядывает одного из любовников Глодена, некого 24-летнего Briguet, но, может быть, не любит, а жалеет…

С жалости начинается и первое чувство к Философову: «Жалко и Диму, который в такой тесной теме… Не могу ему помочь, он меня не любит и опасается». Присматриваясь к Философову в марте 1901 года, она записывает в дневник свое признание в любви к Дмитрию и выбирает его в качестве третьего для задуманной уже «новой церкви», которая даст их тройственной любви «оправдание».

В то самое время в Петербурге в «доме Мурузи» у Гиппиус и Мережковского начинают проходить собрания, давшие начало Русскому религиозному обществу. Дмитрий Философов посещает их не часто, а если и появляется, то на пару с Вальтером Нувелем. Гиппиус не догадывается пока, что Нувель не просто друг, но и соперник. Главная тема собраний – «нерешенная загадка пола» и поиск «Бога для оправдания пола».

Гиппиус внимательно изучает Философова, прислушивается к любым его высказываниям, ищет тем для бесед. Позже Философов признается, что понимал и чувствовал особое участие Гиппиус к своей персоне и сознательно избегал его. Тем временем концепция, которая позволила бы Мережковским создать триединую семью, в целом теоретически оформилась.

Загадку пола Гиппиус решает через любовь к Христу. «Христос – решенная загадка пола. Через влюбленность в Него – свята и ясна влюбленность в человека, в мир, в людей…» И поскольку существующая церковь «не может от строения своего удовлетворить ни нас, ни людей, нам близких по времени», Гиппиус и Мережковский принимаются за строительство новой церкви. Третьим окончательно избран Философов. Единственной альтернативой ему был Василий Васильевич Розанов (в будущем автор «Людей лунного света»), но он оказался слишком самостоятельной и весомой фигурой, поэтому отношения его с Гиппиус и Мережковским довольно быстро расстроились, – он был изгнан из их круга и религиозного общества.

Однако тут раскрылась привязанность к Философову Вальтера Нувеля, появляется четвертый – лишний. Нувель пришел к Гиппиус и сказал откровенно: «Вы не Бога ищете, а Философова, потому что у вас к нему личное влечение». Гиппиус, не сомневаясь уже в абсолютной гомосексуальности Философова, все же надеялась, что Круг триединой семьи сможет объединить ее влечение к двум из этого Круга.

В Великий Четверг 29 марта 1901 года ночью часа три в «доме Мурузи» Философов, Гиппиус, Мережковский совершили обряд, сопровождаемый молитвами перед образами, за столом, украшенном цветами и фруктами. Они пили вино из одной церковной чаши, вкушали хлебa, пропитанные вином, как кровью Господней, трижды менялись нательными крестами, целовали друг друга крестообразно, читали Евангелие. И так три раза.

…Но Гиппиус замечала, что Философов испытывает к Мережковскому какое-то чувство «брезгливости» – это касалось возможной половой близости. Одновременно Мережковский и Философов хотели единого «полового круга», и Гиппиус как будто смирилась с тем, что иной семьи, кроме бесполой, появиться не может.

Тем временем Вальтер Нувель, все еще влюбленный в Диму, поведал ему истинные причины выбора Философова в качестве третьего – желание интимной близости со стороны Гиппиус, которой, напомним, особенно нравились женственные мужчины. Вскоре после совершения обряда Философов стал избегать Гиппиус и Мережковского. Гиппиус – наивная – полагала, что причина не в ней, а в стыдливости Фолософова, боявшегося вступить с Дмитрием Сергеевичем Мережковским в «половой круг».

Нувель, уверовавший в то, что он должен «спасти» Философова, что в этом его «призвание», рассказывает об обряде Дягилеву… Гиппиус надеется повторить обряд спустя год. Для совместной молитвы шьются специальные одежды, готовятся хлебa, церковное вино, цветы. Но в назначенное время Философов не появляется. Дягилев, к которому Дима вновь «приник», увозит своего возлюбленного за границу… Там и произошла размолвка. Тот же Нувель наябедничал, желая заполучить Философова любыми способами, что Дмитрий Владимирович провел уже несколько приятных часов с новым секретарем Сергея Павловича польским студентиком Виком. Дягилев выставил Философова с громким скандалом.

Прошло два года. Когда в апреле 1903 Синод запретил религиозно-философские собрания, Мережковский и Гиппиус замыслили издавать журнал «Новый путь» и, конечно же, пригласили Философова. Он согласился стать редактором.

В 1906 году они уехали за границу. Пятнадцать лет прожили «вместе, втроем». «Стыдливость» между Мережковским и Философовым почти рассеялась. Из Европы Философов ругал Горького (его блестящую критику не могли простить Советы), спорил с Михаилом Кузминым и его «Крыльями». Дмитрий Владимирович полагал, что «своя» гомосексуальная тема «трагична по преимуществу», а Михаил Алексеевич все страдания превратил в «повесть о том, как легко и безмятежно блудодействуют аномальные люди».

Каждой весной в Великий Четверг они повторяли обряд, положивший начало их Церкви. Так было и 14 марта 1911 года в Париже, когда Зинаида причащала Диму, а Дмитрий – Зинаиду, А Дима – Дмитрия.

Но к 1913 году отношения обострятся – Дима все-таки чувствует себя третьим и тяготится семейной жизнью Гиппиус и Мережковского. К тому же разделились политические взгляды: Философов – за войну с Германией, а Гиппиус с Мережковским – за мир.

Октябрьский переворот, погромы, большевики, расстреливающие больных министров временно правительства в лечебницах, арестованное Учредительное собрание – Философов встретит все это вместе с Мережковскими. Робкие попытки принять советскую власть… Побег в январе 1920 года через польскую границу, лишения эмиграции в Минске, потом в Варшаве.

В Польше они впервые за 15 лет поселились отдельно. Еще в России Философов впал в странное оцепенение. Гиппиус уверяет, что Мережковский едва ли не силой увез его – «он был инертен и безучастен при озлоблении».

Русская эмиграция жила надеждами на борьбу с большевиками. Террорист Борис Савинков (1879-1925), формировавший русский отряд на польские деньги, предложил Философову быть его помощником. Тот, не смотря на сопротивление Гиппиус и Мережковского, согласился. Зинаида Николаевна, подозревавшая в причинах столь быстрого согласия Дмитрия Владимировича какой-то интимный момент, возненавидела Савинкова

Что бы ни говорили об именах второстепенных, чья судьба – лишь сопутствовать славе других, последние двадцать лет своей жизни Дмитрий Владимирович Философов провел как вполне самостоятельная общественно-политическая фигура. Он стал одним из лидеров русской эмиграции в Польше. Сподвижник Савинкова. Редактор газет «Свобода» (1920 – 1921), «За свободу!» (1921 – 1932), «Молва» (1932 – 1934), редактор журнала, впоследствии газеты «Меч» (1934 – 1939). Почетный председатель варшавского «Литературного содружества», основатель литературного клуба «Домик в Коломне» (1934 – 1936).

Он умер в августе 1940 года. Гиппиус, не простившая ему измены, но все еще любившая его, записала в дневнике: «…где ты скитаешься, мой весный, мой верный тому, чему нельзя не быть верным».

Дмитрий Философов, воспринимая гомосексуальность как «трагедию пола», вместе с Гиппиус и Мережковскими предпринял грандиозную попытку решить «проблему пола» в сфере духа. …Правда, триединая семья, основой которой должен был стать «бесполый круг» троих, полюбивших друг друга через Христа, разбилась о житейские страсти и интимный эгоизм ее участников и окружения.

«Возлюбленный – камень, где тысячи граней…». Николай Клюев (22 октября 1884 – между 23 и 25 октября 1934)

О детстве Николая Клюева известно немного. Он щедро украсил историю своего появления на свет «узорами» образов, в которых факты заслонены тем, что происходило с ним в глубинах души.

Клюев появился на свет в одной из деревень Вытегорского уезда Олонецкой губернии. Отец его служил урядником (самый мелкий чин в полиции), а позже получил место сидельца в казенной винной лавке. О матушке осталось еще меньше реальных фактов, зато в поэзии Клюева – это образ «родительницы»-песельницы, которая посвящает отрока в тайны «словесной мудрости». Известно лишь, что она происходила из старообрядческого рода. И именно старообрядчество с его идеями и образами приобрело в координатах поэтического мира Клюева главенствующее значение.

Учился Клюев в обычной церковно-приходской школе, а затем в двухклассном городском училище, но там, разумеется, он не смог бы получить образования того уровня, о котором вскоре будут говорить современники. Вероятно, он упорно занимался самообразованием…

Подростком Клюев отправляется в Соловецкий монастырь, где проводит в качестве послушника несколько лет. Там он встречается со старцем с Афона, который дает ему совет «во Христа облечься, Христовым хлебом стать и самому Христом быть». По поводу этого события, сыгравшего огромную роль в формировании сексуальности Клюева и его отношению к плоти и духу, существуют разные версии. Духовный биограф Клюева Наталья Солнцева относит эту встречу непосредственно ко времени пребывания Клюева в монастыре. Автор же летописи жизни Клюева Константин Азадовский – ко времени «после Соловков». Старец «снял с отрока вериги, бросил их в омут, а вместо нательного креста надел на него образок из черного агата». Так произошли отречение Клюева от Христа в православной вере и его обращение к Хлысту и секте хлыстовиков с их скопчеством. Старец передал юного Клюева двум молодым сектантам «с наказом ублажать… и грубым словом не находить». У скопцов Клюев провел около двух лет. Все это время Николай готовился к обряду оскопления. Но за день до того, когда у него должны были «отрезать все м…», он выбрался из часовенки, в которой в молитвах ждал «великой печати», и бежал на Кавказ.

На Кавказе предавался плотским наслаждениям с «мальцами». Их было, по уверению Клюева, восемь. Самый красивый – Али, «с маковыми губами и как бы с точеной шеей, необыкновенно легкий в пляске и движениях, стал оспаривать перед другими свое право на меня… Дня четыре эти люди брали мою любовь, каждый раз оспаривая меня друг у друга…» Трудно сказать, насколько такая мифическая биография, придуманная для себя Клюевым, соотносится с реальностью. Однако летописцы Клюева, отмечая его предрасположенность «расцвечивать свою биографию яркими, но вымышленными эпизодами», так и не смогли предложить альтернативную канву жизни поэта до его появления в Петербурге в возрасте 30 лет.

Итак, первым человеком, к которому Клюев осознал не только телесную, но и духовную привязанность был Али, турок из секты скопцов, похожий на «молодой душистый кипарис». Он по легенде искал своего брата по всему Кавказу. И по одной версии застрелился от любовной тоски, а по другой, переданной Клюевым, – заколол себя кинжалом.

Путь Клюева в литературу начинается в 1903-1904 годах, если не принимать во внимание его встречу со Львом Толстым где-то в самом начале 1890-х во время его скитаний по России со скопцами. В Ясной Поляне он прочел Толстому несколько стихотворений, классик поинтересовался, сам ли Клюев слагает эти вирши, похвалил отрока и отправился обедать. Вот, собственно, и все…

Свободомыслие Клюева совпадало с настроениями 1905 года в крестьянском сословии. За призывы к сопротивлению власти на Пятницком сельском сходе в Олонецкой губернии его даже арестовали и заключили в тюрьму на шесть месяцев.

Через социал-демократов Клюев получает доступ в прессу. А один из них, Леонид Семенов-Тян-Шанский, который был Клюеву «больше, чем близок», знакомит Николая с поэтом Александром Блоком. Начинается длительная – более двух лет – переписка Клюева со знаменитым символистом. Блок читал письма Клюева на вечерах в доме у Гиппиус-Мережковского-Философова…

Тем временем подходит призывной возраст. Клюева забирают в солдаты, но он упорно отказывается брать в руки оружие и надевать форму, а также отказывается от еды. Из финской части его возвращают в петербургский военный госпиталь и признают «слабоумным».

В сентябре 1911 года Клюев посещает Блока в Петербурге. Поэт помогает ему войти в литературу. В этом же году сборник Клюева «Сосен перезвон» (посвящен Блоку, на титуле стоит 1912 г.) становится одним из ярких событий литературной жизни. В рецензии на «Сосен перезвон» Сергей Городецкий объявляет о появлении «нового талантливого народного поэта».

После издания сборника «Лесные были» имя Клюева к началу 1915 года ставится в один ряд с крупнейшими русскими поэтами. На 1915 год приходится и знакомство Клюева с Есениным. Началось все с письма Есенина, который сообщал Клюеву о своей первой книге – «Радуница». В письмах два поэта, которых вскоре будут сравнивать с Артюром Рембо и Полем Верленом, «заочно» объяснятся друг другу в любви.

Первая встреча Есенина и Клюева произошла, по всей видимости, на квартире Сергея Городецкого, с которым Есенин некоторое время жил. Клюев «просто впился» в Есенина, «овладел им, как овладевал каждым из нас в свое время» и увел его у Городецкого. На следующий день Клюев и Есенин уже выглядели неразлучной парой. Благодаря неожиданной дружбе через две недели была наскоро сформирована группа крестьянских поэтов «Краса». Потом придумали «Страду» на квартире у Городецкого. И первое, что провела «Страда» – это двойной вечер Есенина и Клюева. Этот же вечер через месяц, в январе 1916, будет повторен в Москве.

Это была удивительная дружба-любовь, в основе которой лежала творческая привязанность Есенина к маститому поэту «своего» – деревенского – круга и глубокая интимная привязанность Клюева к подростку, который очаровал его всем, что в нем было. Клюев был на одиннадцать лет старше Есенина, который жил в Петербурге впроголодь и искал помощи у поэтов. Но не только материальную поддержку Есенин получал от Клюева – тот активно влиял на духовный мир Есенина, а также организовывал его издательские дела.

На весну 1916 года приходится пик отношений Есенина и Клюева. Перед тем как расстаться на лето (впрочем, чуть раньше Клюев гостил у Есенина в Константинове), Сергей оставит Николаю фотографию с такой вот памятной надписью: «Дорогой мой Коля! На долгие годы унесу любовь твою. Я знаю, что этот лик заставит меня плакать (как плачут на цветы) через много лет. Но эта тоска будет не о минувшей юности, а по любви твоей, которая будет мне как старый друг. Твой Сережа 1916 г., 30 марта, Петроград».

Была ли между Клюевым и Есениным интимная связь? Среди их современников на этот счет существуют совершенно противоположные мнения. Так, Владимир Чернявский верить в это совершенно отказывается: «Ни одной минуты я не думал, что эротическое отношение к нему Клюева, в смысле внешнего его проявления, могло встретить в Сергее что-либо кроме резкого отпора…»

Однако позже, обиженный на Клюева и расставшийся с ним, Есенин поделился с художником П.А. Мансуровым о моментах интимной близости с Клюевым, впрочем, вопреки желанию Есенина. То, что Клюев добивался от Есенина интимных отношений, можно предположить с большой долей вероятности, так как Клюев почти всю свою жизнь был довольно решителен в проявлении своих сексуальных желаний. За это, кстати, и пострадал… Но об этом чуть позже.

Впрочем, Есенин в хорошем расположении духа любил по-доброму шутить о своей дружбе с Клюевым. Рассказывал приятелям о том, что уже «на Покрова будем свадьбу справлять…» с «хорошим человеком», которого наконец «послал Господь»… Да и любви Клюева Есенин поначалу не сопротивлялся. Стали жить вместе, он даже лег с невзрачным старичком (из-за крестьянского имиджа Клюев выглядел гораздо старше своих лет) в постель, доверился во всем. Хотя, говорят, у Есенина был в это же время роман с некой женщиной. Имя ее почему-то никто из биографов Есенина не называет. Так что в этом легко заподозрить «ученую» мистификацию с целью представить отношения Клюева и Есенина в исключительно дружеском свете.

Любовь Клюева и Есенина разрушится точно так же, как и начиналась – через письма в конце 1917 года. Со стороны Есенина, который к тому времени станет самостоятельной литературной фигурой, это был осознанный разрыв в творческом плане. Воспользовавшись политической неразберихой, Есенин в марте 1917 года дезертирует из армии и женится на газетной секретарше Зинаиде Райх.

Привязанность же Клюева к Есенину не пройдет никогда. С негодованием он встретит летом 1920 года известие о том, что Сергей живет с Мариенгофом: «…тяжко мне от Мариегофа, питающегося кровью Есенина…» В 1921 году он пошлет Есенину весточку из Вытегры вместе с Николаем Архиповым, своим новым другом. Но Сергей отреагирует очень холодно. Получив такой недобрый привет, Клюев кинется писать Есенину письмо. Весь свой гнев он обрушит на Мариенгофа и Дункан: они «мне так ненавистны за близость к тебе».

«Сереженька, душа моя у твоих ног. Не пинай ее. За твое доброе слово я готов пощадить (намек на подчеркнутый антисемитизм Клюева, который отчасти был воспринят и Есениным) даже Мариенгофа…».