Адресат неизвестен

5. Появляются кандидаты

— Значит, вы решительно утверждаете, что из вашего дома ничего не пропало?

Роза ответила, пожалуй, более категорично, чем следовало:

— Я все проверила до мелочей. У нас не так много вещей, капитан, чтобы я не смогла сразу разобраться, украдено ли у нас что-нибудь. Вот, пожалуйста, даже мою сберегательную книжку не тронули.

Капитана Хмуру, по-видимому, не убедили доводы Розы, но для порядка он заглянул в серо-голубую книжечку, указывающую, что сумма сбережений составляет три тысячи двести восемь злотых и шестьдесят грошей. Роза опять спрятала книжечку в ящик шкафа и одарила капитана тем самым взглядом, что, по мнению ее начальника пана Мацеи, подрывает авторитет государственного служащего. Наш гость не спеша закурил папиросу.

Янек будто ничего не замечал и возился у окна с удочками.

Все это происходило на следующий день после того, как мы познакомились с весьма симпатичным капитаном Хмурой. Он обходился с нами необычайно любезно. Например, разрешение на приход в дом Лагуны он испрашивал так, словно речь шла о дружеском визите. Серые глаза его открыто и честно смотрели из-под светлых бровей, но у него была неприятная манера задавать странные вопросы, будто никак не связанные с делом. Вот такие, например, вопросы занимали его:

Нравится ли Розе ее работа на почте?

Люблю ли я цветы?

Что думает Янек о новых ионообменных соединениях?

Какой сорт табака курил Шимон Лагуна?

Будет ли в этом году хороший урожай зимних яблок?

Есть ли у семьи Лагуны родственники под Сандомиром?

При помощи вопросов такого рода капитан Себастиан Хмура выяснил следующее.

Шимон Лагуна по неизвестным причинам уступил дальним родственникам за смехотворно низкую цену весьма неплохое хозяйство под Сандомиром и поселился после войны в местности, которая никак не могла казаться ему приятной после того, что он пережил тут во время оккупации. Под Сандомиром он мог хорошо прирабатывать, а тут вел весьма скромную жизнь. Роза не собиралась покидать Липов и свою работу любила, хотя ее сокровенной мечтой было стать стюардессой. Мои взаимоотношения с Лагуной вовсе не были настолько дружескими, чтобы можно было понять, почему это я после его смерти не только стала опекать Розу, но и временно поселилась в ее доме. Я, например, даже не знала, что он курил самосад: так почему же я вдруг начала заботиться о его внучке, девушке совершеннолетней и имеющей самостоятельный заработок? Янек понятия не имеет о вредителях фруктовых садов, зато превосходно разбирается в современной промышленной химии. А значит, цель нашего визита к Лагуне остается неясной. Об отце Янека капитан Хмура узнал, что тот погиб либо пропал без вести под конец войны в Германии. Знакомство с семейной хроникой Лингвенов Хмура дополнил тем фактом, что летом прошлого года Янек с группой студентов ездил на экскурсию в Берлин. Интересным показалось Хмуре и то, что Янек вышел из дому и искал Лагуну, по-видимому, как раз в то время, когда, по мнению экспертов, было совершено убийство.

После ухода разговорчивого и общительного капитана, с которым я попрощалась изысканно вежливо, Роза мило улыбаясь, а Янек с показной грубоватой небрежностью, разразилась буря:

— И чего вы так заигрываете с этим сыщиком, хотел бы я знать? Старый аист… — безжалостно издевался Янек над длинноногим Хмурой. — Думает, что переловит нас всех, как лягушек…

— Вовсе он не старый, — возразила Роза и погляделась в зеркальце.

— Чего ты, собственно, хочешь? — прервала я зоологические сравнения Янека. — Человек выполняет свои обязанности.

— Разве вы не понимаете, что он нас допрашивает, будто мы…

— Понимаю. Все понимаю, — сказала я. — Мы у него на подозрении…

— Не «мы», а я! — крикнул он с яростью.

— Но, пани Зузанна! — воскликнула Роза. — Вы? Янек? Вы так добры ко мне, так мне помогли… Ведь я же знаю…

— Ты знаешь, в чем дело, и потому наши поступки не кажутся тебе подозрительными. Но тому, кто не знает… И вообще, Янек, не лучше ли во всем признаться этому, как ты его называешь, долговязому аисту…

Янек угрюмо пробурчал:

— Лучше! Лучше! Вы с самого начала были правы. Но я думал иначе. Теперь придется расхлебывать эту кашу. Не можем мы сейчас ни в чем признаваться — вот тут-то мы бы влипли! Немедленно начнут допытываться, почему сразу не сказали. Ничего не поделаешь, надо действовать на свой страх и риск, а потом явиться к этому Хмуре-Буре с конкретными результатами. Лишь это может нас спасти.

Я подумала, что он, пожалуй, прав; только зачем это я, солидная пожилая женщина, впуталась из-за этого ветрогона в рискованную и неприятную историю?

И хоть бы на шаг продвинулось дело. А то ведь ни с места. Правда, найденная нами холщовая сумка служит доказательством, что Лагуну кто-то убил в замке. Но тогда зачем и как убийца перенес или перевез труп на берег реки?

Мы обыскали в доме Лагуны каждую щелку. Но не нашли ни малейшего указания, где может быть спрятано то, что городские сплетники называют «сокровищами старика Лагуны». Пробовали мы искать и на территории завода. Местные ребятишки ходили за нами по пятам, изумленно разинув рты. Мы прекратили поиски. Решили отправиться туда как-нибудь на рассвете, когда обитатели соседних домиков еще будут спать.

Во всяком случае, на следующий день нам с Розой пришлось вернуться к своим привычным занятиям: она уселась у своего окошечка на почте, я — в киоске. Работа, однако, уже не доставляла мне такого удовольствия, как прежде. Ее мелкие огорчения и радости, ее скромное очарование — все отступало перед тревогой, терзавшей меня из-за этой нелепой ситуации, в которой оказались мы с Янеком.

В торговых делах я проявляла легкомыслие, достойное осуждения. Ошибалась, давая сдачу. Забывала откладывать газеты для своих постоянных клиентов. Говорила, что папирос «Зефир» нет, хотя вся нижняя полка была ими завалена. В то же время я с напряженным, обостренным вниманием приглядывалась к людям.

Вот Пентка, моя соседка, бежит в аптеку. Наверно, опять ребенок заболел, и как это она воспитывает детей, что они вечно хворают! А вот продавщица выскользнула из кооператива и исчезла в дверях почтамта. Сейчас же вышла оттуда. Медленно идет через площадь, не замечает, что ее толкают прохожие, чуть под телегу не попала. Читает письмо — наверное, от жениха, из армии. Не может дождаться, пока почтальон принесет письмо домой, не терпится ей. И Роза, конечно, откладывает ей эти письма.

Узнаю ли я хоть что-нибудь, наблюдая вот так за жителями нашего городка и анализируя их поведение? Ни в их жестах, ни в их словах нет ничего значительного…

— Дайте, пожалуйста, пачку «Грюнвальда» и последний номер «Проблем»…

Знакомый голос выводит меня из забытья. Это доктор Свитайло. Интересно, что это он делает поутру на Рынке, когда у него сейчас время приема.

— Пожалуйста, доктор, — говорю я любезно и, чтобы задержать его, добавляю самым восторженным тоном: — Хотела поблагодарить вас за эту изумительную мазь от боли в колене. Как рукой сняло!

Я вру, как нанятая. Во-первых, колено болит по-прежнему. Во-вторых, а может, и во-первых, я вообще этой мазью не пользовалась, потому что она щиплется и воняет. Доктор, по-видимому, сам удивлен результатом своих предписаний. Смотрит на меня подозрительно. Может, это первый случай в его практике, когда мазь помогла. Он откашливается и усмехается в седоватые усы. Доктор Свитайло уже немолод, но полон сил. Он увлекается греблей, плаваньем, рыбной ловлей.

— Вот так история у нас в Липове, а? — облокотившись на прилавок киоска, он затевает разговор, что мне весьма на руку.

— Вот именно, — доверительно шепчу я. — И ведь надо же так, что по дороге от вас ко мне… Вас очень выпытывал этот капитан из Варшавы?

— А как же, а как же. Спрашивал, не говорил ли Лагуна, зачем он к вам идет. Сразу видно, что он не знал Лагуну. От него добиться слова — все равно что из камня выжать воду. Так я и сказал этому варшавянину. И что второго такого скряги, как наш Шимон, я в жизни не видал.

— Что вы говорите? — я изобразила удивление, хоть это-то и я знала о старом садоводе.

— Представьте себе, он скряжничал, даже когда дело касалось цветов.

— Как же? Не понимаю.

— А так. Я сколько лет просил его, чтобы он привил в моем саду ту розу, что растет у него перед домом, на Заколье.

— Такая красивая, очень темная, цвета бордо?

— Бордо, бордо, — ирония, звучавшая в голосе доктора, означала, что я говорю о розах без малейшего понимания. — Особая, очень редкая разновидность, Rosa Nigra, или Nigrette, гибрид чайной розы, выращенный на розе дамасской; здесь ее зовут «Черная роза». Говорят, один-два таких куста росли когда-то у замка. Оттуда Лагуна ее и взял.

— Ну, а почему же он не хотел привить вам эту розу?

— А я знаю, дорогая пани Зузанна? Не хотел, и все тут. Уперся старик. Чтобы можно было хвастаться, что только у него есть такая диковинка. Уж каких я только денег ему за это ни предлагал!

Глаза доктора горели от зависти и злости. Я знала, что наш доктор выделяется среди всех коллекционеров и оригиналов Липова особенным накалом своей страсти. А его страстью были розы. О сделках, которые совершал доктор, чтобы раздобыть какой-нибудь особо редкий экземпляр розового куста, ходили легенды. Говорили, что жертвой этой страсти пал даже серебряный сервиз, фамильная ценность, «Душу он готов продать за эти цветы», — с горечью говорила мне Агата Свитайло, худая, болезненная женщина с грустным лицом.

— А как вы думаете, пани Зузанна, — он наклонился к окошку и возбужденно зашептал, — его внучка, Роза, не согласится ли она продать мне этот самый куст? Ведь ей же некогда за ним ухаживать, в этих делах разбираться надо.

Когда он отошел от киоска, тихо и неожиданно легко ступая при своей массивной фигуре, я подумала: «Для кого еще смерть старого садовода означает решение какого-то жизненно важного вопроса?»

Несомненно, к этой категории следовало отнести и Зентару, директора нашего кооператива. Я пришла к этому выводу, когда он появился у моего окошка, криво улыбаясь и нервно помаргивая глазками, один из которых был зеленоватый, а другой бурый. Вдобавок он сиял на весь Рынок своей рыжей щетинистой шевелюрой. Моя суеверная бабушка предостерегала меня против людей рыжих, да к тому же разноглазых. Но я, наверное, не из-за этого не люблю Зентару. И не из-за того, что он, как здесь говорят, тутошний, то есть жил в Липове до того, как эти земли опять стали польскими. Здесь осталось десятка полтора таких семейств, и с некоторыми из них я нахожусь в самых дружеских отношениях. Мы все сжились, сыновья и дочери «тутошних» вступили в брак с приезжими, и я, как и все другие жители городка, перестала даже обращать внимание на шероховатость «тутошней» польской речи. Но Зентара попросту несимпатичен. Он как-то настойчиво раболепствует, навязывает свои услуги. Каждый раз, как видит меня, он предлагает отложить мне дюжину стаканов, либо отрез новомодного ситца, шикарно разрисованного фиолетово-желтыми квадратами. Мне не нужно столько стаканов, потому что гости ко мне толпами не ходят, и я не собираюсь носить платье в фиолетово-желтых квадратах. Он это знает, но не может удержаться и угодничает, будто хочет связать меня благодарностью. Вдобавок мне совершенно непонятно, зачем ему подлизываться к кому бы то ни было, а тем более ко мне. Зентара — человек зажиточный. На прекрасно налаженной птицеводческой ферме и на огороде ведет дела его единственный сын, Томаш, об ухаживаниях которого за Розой шептались девушки на похоронах.

Зентара попросил «Панораму», купил одеколон, которого вполне хватает у него в магазине, нарядный почтовый набор, два бакелитовых стаканчика, пачку безопасных бритв и, выбирая мундштук для папирос, сообщил мне будто невзначай:

— Прибыли безразмерные носки, пани Мильвид.

— Не ношу, — ответила я лаконично.

— Но вашему племяннику, может, нужно. Я отложу.

— Спасибо. Я ему скажу.

— Горячий юноша, этот ваш племянник.

Я молчала надменно, как сфинкс.

— Это правда, что он хочет жениться? — Зентара прибавил к своим покупкам стеклянный мундштук.

— Он ничего не говорил мне об этом, — в полном соответствии с истиной заявила я.

— Красивая барышня. Только слишком зубастая.

На «тутошнем» польском говоре это означало, что Розе недостает скромности и послушания, с чем я готова была согласиться.

Зентара, ничуть не обескураженный моей сдержанностью, продолжал фамильярно:

— Я-то не очень хочу, чтобы мой Томаш на ней женился. Нет, нет. Это невестка не по мне. Нехозяйственная она. Но если ваш племянник на ней женится, они, наверное, в город переедут?

— Я в самом деле не знаю, просто понятия не имею, поженятся ли они и где будут жить. Мой племянник еще учебу не окончил.

— Знаете, если б эта Розочка вышла замуж за вашего племянника и уехала с ним, так я бы, может, купил у нее этот домик с садом на Заколье. Старик-то не очень умный был, он все думал, что восстановят завод и он опять там будет работать. Может, даже директором стать мечтал. Сколько раз я ему предлагал, чтобы он мне продал дом, но он и слушать не хотел.

— А на что вам этот дом, так далеко от города?

— Сын женится, а в одном доме двум хозяйкам не ужиться. Вот мы с женой на старости лет и облюбовали себе Заколье. Вы поговорите с Розой? Вы же рассудительная женщина. Я дам хорошую цену.

Он еще пообещал, что по первому требованию будет поставлять мне кур и яйца по более низкой цене, чем на Рынке, если мне удастся уладить это дело, и ушел, нагруженный покупками, которые очень помогут выполнить план по товарообороту в моем киоске.

— Наши предвидения сбываются, — сказала я вечером «детям», как я их мысленно называю.

— Какие, тетя? — Янек на миг оторвался от «Спортивного обозрения».

Роза чистила наловленные Янеком плотвички с таким, усердием, словно это были форели.

— Наверное, появился тот, кто жаждет купить домик? — догадалась она.

— Вот именно. Откуда ты знаешь?

— Потому что он уже приходил сегодня утром ко мне на почту.

— Сам Зентара или его сын?

Она удивилась:

— Зентара? Нет. Свист.

Я напомнила Янеку:

— Такой черный, высокий. Начальник пристани.

Значит, появилось уже два человека, которым по неизвестным причинам очень хотелось заполучить в собственность скромный домик со старательно ухоженным садиком и красавицей «Черной розой», гордо цветущей на центральной клумбе.

— А Зентара может знать, что производил завод во время войны? — раздумывал Янек.

— Думаю, он мало что знает об этом, — сказала Роза. — Дедушка мне говорил, что завод считался военным объектом и был совершенно отрезан от мира. Никто не знал, что там творится, никому нельзя было туда войти, и никто из городка там не работал.

Мы с таким увлечением рассуждали о кандидатах на покупку дома Лагуны, что я забыла сказать о просьбе доктора Свитайло. Впрочем, Янек тоже принес новости. Он не сидел весь день с удочкой, а исследовал территорию завода, воспользовавшись случаем, что поблизости никого не было. Легко было заметить, что после нас там еще кто-то шарил.

Уже смеркалось, когда в дверь постучали и на пороге появилась пани Анастазия. Я об заклад могла бы побиться: она явилась сюда под пустячным предлогом, чтобы проверить, действительно ли я составляю компанию молодой паре. Если б она застала их наедине, да еще вечером, вот уж была бы ей пожива! Она была из тех местечковых сплетниц, которые везде вынюхивают нарушения морали.

Однако у пани Анастазии оказался вполне достойный предлог для позднего визита. Пока Роза угощала ее чаем с лепешками, она вытащила из объемистой черной кожаной сумки какое-то письмо, снабженное множеством пометок на конверте, и протянула Янеку.

— Я сегодня зашла полить ваши петуньи, пани Зузанна, и увидела это письмо. Подумала, что, может, оно срочное, вот и принесла. Впрочем, вечер такой чудесный после этой жары, что я с удовольствием прогулялась.

Янек с большим интересом повертел конверт и, ни слова не сказав, сунул его в карман. Когда пани Анастазия ушла, он вынул и распечатал письмо. Оттуда выпал листок с короткой фразой, написанной на машинке: «Приезжайте немедленно. Я. Л.».

Однако наиболее поразительным было то, что письмо это отправил из Липова Ян Лингвен, проживающий по улице Акаций, 7, адресовав его некоему Курту Гинцу, в Лодзь, на Орлиную улицу, 27. Лодзинская почта решительно утверждала, что такой адресат ей неизвестен.