Адресат неизвестен

8. Одно письмо попадает к адресату

Когда за мной захлопнулись дверцы, заурчал мотор и автобус тронулся с места, я вздохнула с облегчением. Право, я уж думала, что моя поездка не состоится. Покупая билет до Вроцлава, я увидела капитана Хмуру, будто от нечего делать изучающего у кассы расписание движения автобусов. Но, как ни странно, капитан не возражал против того, что Липов покидает пожилая женщина, как-никак замешанная в деле, которое его очень интересует. Он на прощанье отвесил мне низкий, весьма почтительный поклон, а я ответила ему одной из самых своих задушевных улыбок.

Капитан Хмура вообще производил впечатление человека, привыкшего не удивляться ничему на свете. Когда мы принесли ему садовые ножницы Лагуны, найденные в лодке № 13, у него было такое выражение лица, будто он хотел сказать: «Ну наконец-то. Вы справились с этим неплохо, жаль только, что так долго тянули…» Но вместо этого он сказал, мечтательно поглядывая на Розу:

— Вам удивительно везет с вещественными доказательствами…

Произнес он эти слова без иронии, но Янек усмотрел в них сплошную язвительность.

— Что он о себе думает, этот старый журавль? Да раньше он совсем облысеет, чем я ему еще хоть что-нибудь отдам в руки!

— Он думает, — объяснила я терпеливо, — что мы ему нарочно подкидываем разные предметы, принадлежавшие Лагуне, чтобы сбить его со следа и изобразить из себя невинных младенцев.

— Тетя, вы должны писать детективные повести! — решила Роза. — Нашим детям будет на что жить.

— Как бы не так, — надменно ответила я, — о своих детях, пожалуйста, сами заботьтесь. А я хочу до конца дней своих продавать газеты в Липове. Хватит и того, что вы меня втравили в это дело.

— Это Янек, я тут ни при чем.

— Ты тоже. Если б ты была серьезной девушкой, а не ветрогонкой, дедушка бы тебе все рассказал, и не было бы всей этой истории.

Роза печально потупилась. Я пожалела о своей реплике. Роза, в сущности, хорошая девушка. Любовь к Янеку отнюдь не заставила ее забыть о смерти деда. Часто по ночам я слышу, что она не спит, ворочается с боку на бок и сдерживает плач. В один прекрасный день она назвала меня «тетя». Мне оставалось только принять это к сведению. Что вопрос о браке Лингвен — Лагуна уже решен, я должна была сама догадаться хотя бы из объяснения Розы, почему она не хочет никому продавать дом: «Потому что, когда Янек начнет работать на заводе, ему отсюда ближе будет ходить, чем из города, ну и для детей тут воздух лучше». Для них уже существовал завод, существовал общий дом, и они говорили об этом попросту. Мне иногда кажется, теперешняя молодёжь потому так часто ведет себя непонятно и странно с нашей точки зрения, что им легко мечтать. А из этой легкости рождается простота, которую мы, старшее поколение, часто совсем неправильно принимаем за поверхностность.

Однако мои ребята вполне понимали трудности нашего теперешнего положения и хорошо знали, что без старой тетки им из этого не выпутаться. Эта история с письмами становилась день ото дня загадочней. Мы не могли понять, какую цель преследует неизвестный нам человек, когда высылает письма, якобы адресованные Янеком к людям, не проживающим по указанным на конвертах адресам. Два первых имени звучали на немецкий лад. Это могло навести на размышления. Но третье письмо, которое в киоске вручила мне пани Анастазия в то время, как в окошко с любопытством заглядывал Томек Зентара, незадачливый поклонник Розы, адресовано было человеку с сугубо польским именем. Кто мог бы усомниться в том, что Данута Квичол — польское имя и фамилия? А вернулось письмо из Щецина.

— Пан Янек ведет обширную переписку! — с восхищением прокомментировала пани Анастазия этот новый, третий этап операции, окрещенный нами «Операция «Адресат неизвестен».

Янек зловеще заметил, что ни о чем так не мечтает, как о знакомстве не столько с адресатами, сколько с отправителем, но тут мне пришла в голову забавная идея:

— А я, милый мой, именно заинтересовалась адресатами! Не знаю, не ведет ли от них прямая дорога к отправителю, о котором ты так мечтаешь…

Таким образом мы решили, что я — именно я, а не Янек, — как не возбуждающая подозрения почтенная пожилая дама, поеду в Лодзь, Быдгощ и Щецин, чтобы узнать по мере возможности что-нибудь о наших «неизвестных адресатах».

В киоске меня должен был заменить Янек. Пани Анастазии я объяснила, что собралась к хорошо известному мне знахарю, живущему под Лодзью, — может, он, наконец, вылечит мне колено. Пани Анастазия была безмерно восхищена романтической целью моего путешествия. Это было в ее вкусе. Мне пришлось пообещать, что по возвращении я дам ей адрес этого знахаря. Она без конца жаловалась на всякие недомогания, хотя, по моему мнению, была здорова, как лошадь.

Перед самым моим отъездом на автобусную станцию прибежала Роза. Она лихорадочно зашептала:

— Свенцицкий — знаете, тетя, такой маленький, черный, он почтовые ящики открывает и упаковывает потом письма в мешки, — он заболел. Так я вызвалась помогать. У начальника было такое выражение лица, будто он грешницу наставил на путь истинный… А я это сделала специально, чтобы увидеть, не посылают ли новое письмо. И есть! В сегодняшней почте. На обороте, как всегда, Ян Лингвен, улица Акаций, 7, адресат Эмиль Розен, Р-о-з-е-н, Познань, улица Ратайчака, 37.

Я тихо повторила фамилию и адрес. Записывать мне не хотелось.

Хмура, дружески беседуя с водителем автобуса, то и дело поглядывал в нашу сторону.

— Конечно, нечего и думать, чтобы вынуть из мешка это письмо. Янек, впрочем, сказал: пускай письмо идет. Но вам, тетя, придется заехать еще и в Познань.

Долгое же предстояло мне путешествие. Хорошо еще, что у меня было накоплено немного денег. Правда, предназначались эти деньги на покупку демисезонного пальто, но чего не сделаешь ради любимого племянника.

Роза успела еще шепнуть мне, что Хмура, по-видимому, уже знает об этих письмах. Вчера вечером он долго совещался с директором Мацеей. В результате этого разговора Мацея ночью составил реестр писем, которые возвращались в Липов. За последние несколько дней в Липов вернулись только письма, написанные кем-то от имени Яна Лингвена.

Должна признаться, что я не без оттенка злорадного удовлетворения исчезала из поля зрения задумчивого капитана Хмуры.

Вначале вся эта история глубоко тревожила меня, особу уравновешенную и тяготеющую под старость к тишине и спокойствию, но теперь во мне пробудилась странная и непонятная жажда приключений. А может быть, кто-нибудь из моих предков был великим охотником или, допустим, открывателем новых земель и теперь давал знать о себе, требуя, чтобы я вступила на его путь. История, в которую я ввязалась, привлекала меня своей таинственностью, и я не собиралась ни с кем делиться даже листочком из лаврового венка, который я мысленно уже видела на своей голове. Тем более не собиралась я облегчать жизнь капитану Хмуре.

Во Вроцлаве я пересела в поезд и утром оказалась в Лодзи. Позавтракав в маленьком молочном баре на Пиотрковской, я отправилась на Орлиную улицу, где без труда разыскала большой серый дом, в котором будто бы жил человек по имени Курт Гинц. Но я не нашла в списке жильцов этого имени. Подумав, я постучала в дверь с эмалированной табличкой «Дворник». Энергичная пожилая женщина недоверчиво и неприязненно проворчала:

— Опять двадцать пять! Сколько раз надо объяснять, что нету у нас такого. Не живет. А про него все спрашивают да спрашивают. Может, когда и жил тут, но не при мне. А я здесь уж восемь лет работаю. В домоуправлении спросите или в адресном бюро.

Я вежливо извинилась и ушла, раздумывая, кто же это еще мог интересоваться Куртом Гинцем. В домоуправление я идти не собиралась, в адресное бюро тоже. Там пришлось бы объяснять причину моих усердных поисков, а это не входило в мои планы. Вот если б найти кого-нибудь, кто жил здесь во время войны или хотя бы в первые годы после освобождения. Я стояла в воротах, раздумывая, что предпринять, и тут услышала мерные, неторопливые шаги. Так ступают люди, привычные к ходьбе. Так ходит, например, Бернард Симони, наш пеший турист. Так ходил мой дядя, лесничий. И так ходят почтальоны.

Это и в самом деле был почтальон. Вот его бы спросить. Может, этот седой сутуловатый человек с добродушной физиономией поможет мне. Я пошла ему навстречу, придумывая, как начать разговор. Но почтальон сам вежливо спросил:

— Вы кого-нибудь ищете? А то я тут всех знаю. Вы, я вижу, не здешняя.

Заикаясь от робости, я спросила, не знает ли он кого-нибудь из прежних жильцов этого дома. Он с достоинством выпрямился.

— Я тут, знаете ли, уж тридцать лет работаю. Я обо всех все знаю. И хорошие письма людям ношу и плохие. Кто засмеется при мне, а кто и заплачет. Я все знаю: кто когда женился, у кого ребенок родился, кто болен. Меня спрашивайте.

Но когда я ему сказала, кого я ищу, его глаза неприязненно блеснули:

— Курт Гинц? Был такой. Но, извиняюсь, вы до какому делу его ищете?

Я быстро соврала, считая, что цель оправдывает средство:

— Видите ли, такая неприятная история получилась… Он в начале войны одолжил у моей сестры деньги, и немалую сумму, да так и не отдал. Сестра моя умерла. Мы в ее бумагах нашли его расписку, и вот ищем теперь этого типа.

— Вот оно что! — почтальон перестал хмуриться. — Долго же вам придется его искать. И не здесь. Шантрапа он, этот Гинц. Он тут жил и до войны и во время войны. Инженер, на «Беруте» работал. А в сентябре из него сразу гитлеровец вылупился. Подлый тип. Сколько народу из-за него погибло! Когда фронт сюда подошел, этот Гинц удрал сломя голову, даже награбленное не взял. Краденое впрок не идет. Одни говорят, что он погиб, другие — будто он живет в Западной Германии. Одно только вам скажу: на своих деньгах крест можете поставить.

Я жалобно вздохнула и попрощалась с вежливым старичком. На прощанье он посоветовал мне не связываться впредь с кем попало и зашагал дальше, с достоинством неся свою коричневую, видавшую виды сумку.

То, что он сообщил, было как-никак незаурядным открытием. Курт Гинц был инженером; Курт Гинц работал накануне войны на том же предприятии, что и Юлиуш Лингвен. Уж не Курт ли Гинц выдал его тайну оккупантам?

В Быдгощ я попала поздно вечером. На номер в гостинице, конечно, нечего было и рассчитывать. Но в Быгдоще живет моя школьная подружка; мы с ней время от времени переписываемся, и она уже не раз приглашала меня к себе.

Мы с ней просидели допоздна, рассказывая друг другу о своих делах. С Валентиной я могла быть полностью откровенной. Она обещала мне помочь в розысках.

Утром я отправилась по адресу, указанному на конверте второго письма. Дом этот, весьма обширный, находится в центре города. Первый этаж его занят магазинами. На этот раз мне нужно было только просмотреть список жильцов — более подробные сведения об Адаме Горне обещала раздобыть Валентина. Однако списка жильцов тут не было; в подворотне, где обычно висит такой список, размещались входы в магазины и конторы, и все стены были заняты вывесками и табличками.

До квартиры № 10 я поднималась с некоторым сердечным трепетом: что я скажу, если, допустим, столкнусь с кем-нибудь из семьи Горна?

Меня ожидало довольно забавное разочарование. Помещение под номером десять занимал «Союз любителей канареек». Быдгощский филиал». Однако из-за дверей доносились не трели канареек, а зычные мужские голоса. Кто-то с кем-то яростно спорил.

На всякий случай я поднялась выше, а вдруг там окажутся какие-нибудь следы Адама Горна, например, старая медная табличка на дверях. Однако ничего такого я не нашла. Медленно спускаясь обратно, я услыхала, как кто-то выходит из «Союза любителей канареек». Я перегнулась через перила, чтобы посмотреть, кто это хлопает дверьми с такой злостью, что даже стекла звенят. Удивление мое было безграничным — я увидела Томека Зентару. Впрочем, я тут же вспомнила, что во всем Липове он один относится к канарейкам серьезно и по-деловому; у него всегда имеется для продажи десяток-другой образцов этого желтого голосистого «товара».

Я отшатнулась назад, боясь, что он меня заметит. Но Зентара, не оглянувшись, выбежал на улицу.

Валентина сообщила мне, что Адам Горн не фигурировал в реестре жителей Быдгоща — ни до войны, ни во время войны, ни в послевоенные годы. На Валентину я могла положиться — ее информация была наверняка добросовестной.

Следующим этапом моего путешествия был Щецин. Познань я оставила себе напоследок. Странно, но я чувствовала вовсе не усталость, а скорее возбуждение, удваивающее энергию и живость мысли.

Когда в 1945 году я отправилась из деревушки под Краковом на наш «дикий Запад», то побывала и в Щецине; выбирая место, где осесть после войны, я объехала, пользуясь всеми доступными средствами передвижения, все Западные Земли, от морского побережья до чешской границы, и выбрала Липов. Тогдашний Щецин произвел на меня довольно гнетущее впечатление. Развалины меня ужасали, мне не хватало мужества и фантазии, чтобы увидеть этот город таким, каким он станет позже. Теперь, через шестнадцать лет, все виденное тогда показалось мне дурным сном. Развалины, правда, еще попадались, но жизнь в городе кипела. Я с удовольствием вдыхала свежий ветер с залива, прислушивалась к гудкам корабельных сирен, ко всему этому шуму, гаму, разноязычному говору, такому характерному для портовых городов.

Улица Богуслава находилась в центре. Она была заново отстроена и имела опрятный вид. Дом, который я искала, сверкал на солнце бесчисленными окнами. «Наверное, тут живет тьма народу, — подумала я, обеспокоившись. — Как же действовать на этот раз?»

Для начала я подошла к доске со списком жильцов.

Я довольно долго стояла перед списком, должно быть, с весьма неумным выражением лица. Я не верила глазам. Данута Квичол числилась в списке жильцов этого дома. Наконец кто-то живой человек, не призрак, не беглец! Да, но почему же тогда письмо вернулось с пометкой: «Адресат неизвестен»?

Чтобы выяснить это, я вскарабкалась на самый верхний этаж и постучала в небольшую дверь. Оттуда раздалось громко: «Войдите!»

Из кухни выглянуло потное, раскрасневшееся лицо толстухи. Она стирала, и груда белья на полу у корыта свидетельствовала о том, что работы ей еще хватает. Но поговорить она была не прочь.

— Данка? Эта холера? Да чтоб мои глаза ее вовек не видели, — выкрикивала она, продолжая с невероятной быстротой тереть белье о стиральную доску. Всю свою злость на Дануту Квичол она перенесла на кальсоны, которые сейчас обрабатывала.

— Нет ее, и не будет! — воскликнула толстуха. — И не будет! — торжествующе повторила она. — А вам она зачем понадобилась?! К ее компании вы вроде бы не подходите, она не с такими хороводилась. Ага! Верно, она вас тоже надула, а? Пришли свое вернуть?

— Вот именно, — тихо простонала я, приложив платочек к глазам.

— Небось наобещала невесть чего, денежки взяла, да только вы ее и видели, а? Свитера, чулки, часы? — Толстуха швырнула злосчастные кальсоны в таз и принялась за дамскую рубашку очень большого размера.

Я была страшно благодарна толстухе. Она изо всех сил старалась облегчить мое положение. Я сделала выбор и с горечью шепнула:

— Свитера…

— Ну, так денег своих вы больше не увидите. Ни-ни! А хоть много? Сколько вы ей дали?

— Две тысячи злотых, — нерешительно проговорила я.

Она пренебрежительно махнула рукой, облепленной мыльной пеной.

— Тоже мне дело… Я даже удивляюсь, что она на такую мелочь польстилась. Что для нее какие-то там две тысячи.

— Да что же с ней случилось?

— А что с ней могло случиться? Сидит.

— Не может быть! — воскликнула я, изображая отчаяние.

— Как это не может быть? Вполне даже может, и я уже давно ей это пророчила. Пока она только моряков к себе водила, я помалкивала, только плату за комнату ей повысила. Она ведь комнату у меня снимала. В магазине продавщицей вроде бы работала, а потом бросила. Говорила, что коммерция выгодней, чем работа. Ну и комбинировала направо и налево, как могла. Невозможно, говорите? Вон, пожалуйста, на шкафу газета. Почитайте-ка… — Новая порция белья шлепнулась в корыто, разбрызгивая пену.

Я с интересом прочитала:

«Органы милиции несколько дней назад арестовали в Щецине шайку контрабандистов. Главарями этой шайки были Зенон Л., Ежи Т., а также Данута К. В ходе следствия установлено, что Данута К. занималась не только контрабандой, но и мошенничеством. Она брала деньги вперед за доставку «шикарных» вещей, но вещей этих не доставляла. Расследование продолжается».

Газета была не местная, варшавская. «Курьер Польский», вышедший дней десять тому назад.

— Я эту газету нарочно держу; надоело мне всем рассказывать одно и то же. Как кто спросит про эту мерзавку, я ему сразу газетку, — заявила толстуха в явном противоречии с истиной: она молола языком без удержу, и это ей, безусловно, доставляло удовольствие. — А то к ней тут все еще ходят.

— Я ей даже письмо написала, — попробовала я закинуть удочку.

— Не вы одна. А я их все до одного обратно отсылаю. И всегда велю почтальону, чтоб писал: «Адресат неизвестен». А что мне писать: «В кутузке сидит», что ли? Пускай сами ее ищут. А я ее и знать не хочу. Тут порядочные люди живут. Мой старик ночным сторожем на стройке работает.

Я попрощалась с разговорчивой хозяйкой, сохраняя страдальческое выражение лица.

— Вы лучше всего в милицию пойдите! — крикнула она мне вслед. — Но, конечно, как хотите. Не каждый, кто с Данкой дело имел, захочет в милицию идти. Но вы-то…

Я шла через город к вокзалу, совершенно сбитая с толку. Что все это может значить? Какой логикой руководствуется отправитель этих писем, когда выбирает адресатов? Ну, я понимаю еще — Курт Гинц, гитлеровец. Тут речь могла бы идти о том, что и Янека заподозрят в контактах с такого рода людьми. Допустим, что такую же цель преследовали, высылая письмо на имя несуществующего Адама Горна. Но зачем в Быдгоще указали адрес, которой связывает с этой историей одного из жителей Липова? Ведь Томек Зентара, если б он, допустим, высылал эти письма, не настолько наивен, чтобы указывать адрес учреждения, в котором его, вероятно, хорошо знают. Значит, это сделал кто-то другой. С какой целью? Имя Дануты Квичол этот «кто-то» мог увидеть в газете. Но в газете не был указан ее адрес. Откуда же взяли адрес?

В Познани народ очень вежливый, и приезжему там легко. Шофер такси отвез меня к женщине, сдающей комнаты внаем: у меня денег было уже маловато, и на гостиницу, наверное бы, не хватило. Комната была удивительно чистая и опрятная, постель белая и прохладная. Я вымылась, напилась чаю и легла спать.

Утром села в трамвай и поехала на улицу Ратайчака. Дом, который был мне нужен, оказался почти у самой остановки трамвая. Когда я начала, по установившемуся уже порядку, искать список жильцов, появился дворник и спросил, что я здесь делаю.

— Живет такой гражданин в нашем доме, — благодушно усмехнулся дворник, услышав, кого я ищу, — но вчера он уехал.

— Какая жалость! — воскликнула я с искренним огорчением. — У меня для него такое важное сообщение!

— Как раз позавчера он и получил важное сообщение от своих родственников. Потому и поехал. А вы тоже его родственница?

Я пробормотала нечто неопределенное, что могло звучать и как подтверждение и как отрицание.

— А то он как раз к родным поехал. Скажите хоть вы мне, почему это он с родными как-то не очень ладит? Один, как перст, живет, а ведь уж пожилой человек-то. Говорил я ему уж не раз: мол, либо сюда родственников перевозите, либо сами к ним переезжайте. А он отвечает, что не хочет иметь с ними ничего общего. «И что мне делать в этом Липове, пан Свида, ну скажите?» — так он всегда мне говорил. Но я извиняюсь, если вы тоже родственница, так вам, может, неприятно такое слушать.

Я пошла на почту и заказала разговор с Липовским почтамтом, персонально с гражданкой Лагуна. Я хотела заранее узнать, вернулось ли в Липов письмо, адресованное в Познань Эмилю Розену. Если нет, следует обращать внимание на каждого нового человека, который появится на улицах нашего городка. Роза внимательно слушала. Ответила одним словом: «Нет». Очевидно, ей было неудобно там разговаривать.

Значит, одно из писем дошло-таки до адресата. Но почему же и на этом письме, отправленном реальному адресату, значилось имя и адрес Янека? По привычке его, что ли, отправитель написал?

Я возвращалась в Липов, радуясь достигнутым результатам. Как-никак сведений я собрала немало.

По дороге меня ждал еще один сюрприз. Правда, неожиданные встречи с капитаном Хмурой не выводят меня из равновесия, как моего вспыльчивого племянника, но я была потрясена, когда на узловой станции, где я пересаживалась в автобус до Липова, из того же самого познанского поезда вышел наш длинноногий лысоватый преследователь. Физиономия у него была весьма озабоченная; меня он, казалось, не замечал.

Наступал предвечерний час. В это время Липов особенно красив. Солнце заходит за реку и заливает весь город будто двойным светом, солнечными лучами и их отблеском в воде. В этот любимый мною час мы приближались к россыпи белых домиков под красными крышами. Под одной из этих крыш было мое место на земле. Я думала об этом с радостью. Пусть и Лодзь хороша, и Быдгощ симпатичен, и Познань гостеприимна, и в Щецине чувствуется романтический размах — жить я могу только тут.

К сожалению, «тут» я сразу оказалась в крайне тревожной ситуации. На лестнице моей квартиры нашли труп мужчины. В кармане у него было письмо от моего племянника с требованием немедленно приехать. Документы, найденные в бумажнике, подтверждали, что этого человека зовут Эмиль Розен. При вскрытии обнаружилось, что он отравлен стрихнином.