Адресат неизвестен

7. Очень приятная девушка

Тому, кто начал плохо воспринимать радость и красоту жизни, я решительно советую посетить сад доктора Дориана Свитайло. Это настоящий ботанический сад в миниатюре. Я нигде не видела такой богатой коллекции редкостных растений, собранной на таком сравнительно небольшом пространстве. В зависимости от времени года сад этот, будто по мановению волшебной палочки, меняет колорит и формы. Даже зимой он сохраняет какой-то сказочный вид. Доктор умеет так искусно укрывать розы соломой, что они не портят пейзажа, а скорее походят на танцоров, застывших в замысловатой балетной позе.

Сидя в приемной и ожидая, пока доктор окончит разговор с очередным пациентом и примет меня, я подумала, что, быть может, этот сад служит доктору убежищем от его собственного дома. Потому что дом у него мрачный и холодный. Резкий, разительный контраст с садом, который за окнами будто излучает свет и краски, вызывает желание как можно скорее уйти из дому и покрепче захлопнуть за собой дверь.

Квартиры в Липове бывают разные. Одни из нас обошлись тем, что застали здесь по приезде, и их квартиры обставлены как попало, самой разнообразной мебелью. Другие, более привередливые, выписали в рассрочку из больших торговых центров современную легкую мебель, яркие занавеси, кустарной работы ковры. И тот и другой вариант в какой-то мере отражают перемены, наставшие в жизни Липова после войны. А в вилле Свитайло время будто остановилось, и вдобавок на эпохе довольно отдаленной. Старинная тяжелая мебель и панели из мореного дуба; на стенах — потемневшие картины в толстых золоченых рамах, оружие, оленьи рога; оловянные кувшины и миски на полках. Все это, начищенное до блеска, ухоженное, застывшее в неподвижности, заставляет чувствовать себя здесь непрошеным гостем, угнетает и отталкивает.

И только жена доктора, Агата Свитайло, вполне подходит к этой обстановке. Неразговорчивая, унылая, она производит такое впечатление, будто целиком погружена в воспоминания. О чем она вспоминает, никому не известно. Супруги Свитайло приехали в Липов давно, в первые годы после войны. Родом они с Виленщины, но еще до войны поселились в Гдыне. Почему они не вернулись после войны в Гдыню, неизвестно. Доктор в ответ на вопросы неохотно давал понять, что какая-то семейная трагедия вынудила их забиться в тихий уголок.

Третий обитатель этого унылого жилища — прислуга. Эта пожилая, серая, худощавая женщина своей неразговорчивостью и вечно кислой миной вполне под стать хозяйке. Она, как мне показалось, неохотно впустила меня в дом.

Пациент все еще сидел в кабинете доктора. От нечего делать я подошла к книжному шкафу, заполненному книгами в красивых кожаных переплетах с золочеными надписями. Книги, и вдобавок старые, — это моя страсть. Я с интересом приглядывалась к именам авторов и названиям книг. Ю. Качинский, Розы, год издания 1881; Lindley, Rosarum monographia[1], 1820; Jamain, Les roses[2], 1872; Lebl, Rosenbuck[3], 1895. В книге Жорэ говорилось о розах в древности и средневековье. Комплект «Rosenzeitung»[4], издававшейся в 1866 году во Франкфурте-на-Майне, по-видимому, недавно или даже только что просматривали. Он лежал на полке плашмя, и в нем было несколько закладок.

Я взяла «Rosenzeitung» и открыла на первой закладке. Там была статья под названием «Легенда черной розы». Автор иллюстрировал свой текст старательно выполненной гравюрой, изображающей замок Розенкранцев. Статью замыкала виньетка — камин из черного мрамора, венок черных роз и латинская надпись: «Credor, dixit Rosa».

— «Мне доверяют, сказала Роза»… — прошептала я.

Что-то тревожило меня в этих словах. Странно: ведь роза — это символ красоты и любви, цветок богини Венеры, он чужд всему страшному и темному. Я быстро пробежала глазами статью, которой недавно интересовался кто-то из жителей этого дома. За дверью послышался тихий шорох, и я поспешно положила книгу на полку. Никто, однако, не вошел. Кладя книгу, я заметила, что на корешках многих томов золотились внизу маленькие готические буквы «C. R.». Это, несомненно, были книги из библиотеки замка. Она, как говорится, разошлась по людям, и я уже не в одном липовском доме видала такие книги.

Статья не дала мне никаких новых сведений. Бернард Симони, доставив нам второе загадочное письмо, постарался, чтобы мы не скучали. Он подробно рассказал нам легенду, о которой я, правда, и раньше что-то слыхала. В четырнадцатом веке Христиан Розенкранц провел много лет в Индии и Египте. Под влиянием восточных верований он, вернувшись в Европу, основал общество, которое должно было способствовать совершенствованию нравов человечества. С тех пор это общество, которое приняло название «Ордена Розы» (в числе его членов был, между прочим, и граф Калиостро, знаменитый «чародей» и любитель приключений), подвергалось различным превратностям судьбы, боролось против ордена иезуитов, вступало в союз с масонами и вообще было тайной организацией. В конце девятнадцатого века оно существовало лишь как союз мечтателей-художников и поэтов. И вот липовская легенда гласила, будто владельцы здешнего замка вели свою родословную от основателя «Ордена Розы», Христиана Розенкранца. И будто он из своих странствий по Азии привез знаменитый розовый куст, который стал с тех пор гербом рода Розенкранцев[5], двести или триста лет тому назад поселившихся в Липове. Традиционные черные розы они посадили у своего замка. В легенде содержалось и предостережение: когда черные розы перестанут цвести на замковом холме, кончится благополучие владельцев замка, и счастье перейдет к тому, кто станет новым обладателем черной розы.

Я стояла у окна и глядела на великолепный розариум доктора. Тут были самые разные сорта: и деревца с розами, походившими на огненные шары, и другие, разветвлявшиеся у самой земли и поднимавшие яркие цветы на длинных стеблях прямо к солнцу, и вьющиеся розы, которые обвивали своими длинными гибкими побегами изящно сконструированные решетчатые подпорки. Не хватало лишь одного — куста черной розы. Этот куст рос перед скромным домиком старого садовода, а хозяина его убили, — значит, лжет легенда, что черная роза приносит счастье своим владельцам?

Я так задумалась, что далее вздрогнула, когда за спиной у меня раздался веселый зычный голос доктора Свитайло:

— А! Вижу, что уважаемая пани Зузанна тоже становится пленницей роз! Предостерегаю вас, серьезнейше предостерегаю — гибельная это страсть. Ничто уж потом человеку не дорого. Ничто не волнует. Остаются только розы. Только розы.

Он шутил, но слова его прозвучали удивительно жестко. Я подумала, что он мог бы, пожалуй, для удовлетворения своей страсти уничтожить человека, если тот окажется помехой.

— Доктор, — сказала я, изображая предельный энтузиазм, — я так мечтаю увидеть это чудо вблизи! Но я знаю, что вы…

— Ха-ха-ха! — загремел он во весь голос. — Что я ревную розы больше, чем жену? Верно, верно! Но чего не сделаешь для такой милой, такой очаровательной женщины, как вы… Прошу, прошу вас покорнейше…

Выйти в сад можно было только через дом, отделявший его от улицы. В ограде не было ни ворот, ни калитки. Через мрачный коридор и крылечко мы вышли на солнце. Ходили от одного куста к другому, и доктор сообщал мне их имена и происхождение. Он утверждал, что цветы, а в особенности розы, имеют свой нрав. Даже у роз одного и того же сорта бывают разные характеры, различные привычки.

— Как у женщин, пани Зузанна, как у женщин!

— Но я отнимаю у вас время, доктор, — будто спохватившись, сказала я, — а ведь вы очень заняты. Простите меня, бога ради.

Я уже узнала, что мне было нужно. Ни на одном кусте не было прививок, и лишь кое-где виднелись следы свежей подрезки. И давно пора уже было опрыскать розы, потому что на них завелась тля. Очень странно, что страстный любитель роз так запускает их. И чем же занимался тут несколько часов подряд Шимон Лагуна? Он ведь не был человеком ни вялым, ни ленивым, он умел дорожить временем. Может, он отдыхал в тени розовой беседки, так густо оплетенной разросшимися побегами, что сквозь них не мог пробиться ни солнечный луч, ни человеческий взгляд? Но как это мог опытный садовод неосторожно рвануть нежные ветви — вон сколько их висит теперь, грустных, увядающих?

В кабинете доктора все сверкало чистотой, белизной мебели, металлическими бликами инструментов в застекленном шкафчике. Я через пятое на десятое плела что-то о болях в колене.

— Ничего тут не поделаешь, дорогая пани, ничего другого не придумаешь — придется вам сделать укол.

— Укол? — удивилась я.

— Ну да. Укол в самое колено. Будет немножко больно, зато потом как рукой все снимет.

Я подпрыгнула на своем белом стуле и с ужасом закричала:

— Ох, доктор! Нет, нет! Я ни за что на это не соглашусь!

Мне показалось, что в глазах доктора блеснуло ехидство. Наверное, он подумал: «Вот дура, старая истеричка!» Я, однако, решительно не желала, чтобы доктор Свитайло делал мне укол.

Оказавшись на улице, я вздохнула с облегчением. Я не могла отделаться от впечатления, что мне удалось вырваться из западни.

Я глянула на противоположную сторону улицы. Из открытого окна маленького домика мне махала рукой седая старушка. Она радостно улыбалась и очень громко кричала:

— Пани Мильвид, пани Мильвид! Зайдите к нам!

Ничего не поделаешь, пришлось зайти.

— Как живете, пани Потыч? — крикнула я ей в самое ухо, переступив порог опрятной квартирки.

— У кого животик? У кого, пани Мильвид? — бравая старушка страшно интересовалась тем, что я хочу ей сказать, но была глуха, как пень, и договориться с ней было трудновато.

Раньше она занимала мое теперешнее место, то есть работала в газетном киоске на Рынке. Теперь жила на свою пенсию и на то, что ей присылала дочка из Варшавы. Вместе с ней жила Зося, ее внучка. Зося Потыч принадлежала к «моей» молодежи. Она была примадонной нашего театрального коллектива. И теперь, окончив школу, она колебалась, то ли идти в театральное училище, то ли выйти замуж за Томека Зентару, в которого она, как утверждали ее подруги, была влюблена. Зося всегда была очень приятной девушкой. У нее веселая, душевная улыбка, ослепительно белые зубы, легкая россыпь веснушек вокруг вздернутого носика, большие зеленые глаза и пышная грива рыжеватых волос.

К счастью, она тоже была дома. Она избавила меня от необходимости сообщать бабушке Потыч, как идут дела в Липове, и угостила меня кофе и великолепными рогаликами с маслом. После нервного потрясения, какое я испытала в доме доктора Свитайло, здешняя тихая, идиллическая атмосфера действовала на меня целительно.

«Очень приятная девушка» была, однако, расстроена. Она не стала таить от меня причину своего беспокойства. Речь шла обо мне. Я когда-то открыла ей очарование роли Офелии, и с тех пор она привязалась ко мне. Я не раз уже выслушивала ее признания.

— Знаете, мне просто не хочется ходить по городу, — сказала она, подвигая ко мне вазочку со свежим вишневым вареньем.

— Почему же это? — удивилась я: без «рыжей Зоськи» не могло обойтись никакое начинание в Липове.

— А потому, что я уже не могу слышать про вас все эти сплетни, — открыто пояснила она.

— Я знаю, что люди рассказывают всякую несусветную чушь. Ну и что же! Рано или поздно убийцу найдут. На то у нас милиция. И этот, из Варшавы.

— Но этот, из Варшавы, говорил Заплате, что единственный, кого они на самом деле подозревают, это ваш племянник.

— Откуда ты это знаешь?

— Заплата сказал об этом у себя дома, его Крыся рассказала Марысе, Марыся Юзеку, Юзек…

Беспроволочный телеграф действовал безукоризненно. Я пожала плечами: против него я была бессильна.

Зося продолжала:

— Этот тип из Варшавы лазит всюду, людей выпытывает. Насчет вас тоже расспрашивал. И Розу он выслеживает. Но я вам скажу: вы не думайте, никто из нас в это не верит.

«Нас» означало среди «моей» молодежи. Я была ей очень благодарна за симпатию и сочувствие и доказала это, намазав себе уже третий рогалик душистым желтым маслом. Я вдруг поняла, что Зося, собственно, первая из всех моих знакомых проявила доверие ко мне. Я вспомнила, как вели себя в эти дни мои клиенты. Одни как можно скорей, ни слова не говоря, стараясь не смотреть мне в глаза, брали свои газеты и уходили крадучись. Другие проявляли прямо-таки демонстративную, вызывающую смелость и вели себя почти невежливо. А некоторые заводили длиннейшие разговоры о чем попало. Изъявления сочувствия были слишком навязчивыми и не казались искренними.

Зося держалась совершенно иначе. Ее прямо-таки распирало от желания помочь мне. Но я должна была прежде посоветоваться с Янеком. Пока же мне пришла в голову одна идея:

— А что, твоя бабушка так и сидит все время у окна?

— А как же. Это теперь у нее единственное развлечение. Ведь она радио слушать не может. Газеты читает, но тоже жалуется, что шрифт слишком мелкий и нечеткий для ее глаз. Так что она предпочитает глядеть на улицу. Правда, на нашей улице мало что увидишь. Только клиенты проходят к доктору да экскурсанты к замку. Но она в общем довольствуется этим.

— Я хотела бы ее спросить кое о чем…

— Лучше всего напишите ей. Пожалуйста, вот бумага, вот карандаш.

Я быстро написала крупными, четкими буквами: «Помните ли вы тот день на прошлой неделе, когда была сильная гроза? В этот день Шимон Лагуна приходил к доктору прививать розы. Вы видели, как он выходил оттуда? Вы, может быть, помните, в котором часу примерно он вышел от доктора?»

Бабушка Потыч даже просияла от радости. О, она много чего могла бы порассказать о тех людях, что проходят тут, под ее окном! Только никто обычно не хочет ее слушать. Даже когда милиционер был у доктора после той ночи и она позвала его к себе, он только рукой махнул. Она обиделась и поклялась, что никому и слова не скажет. Конечно, я — это дело другое. Помнит ли она этот вечер? Какой вопрос! Как же не помнить, когда у нее перед грозой всегда так кости ломит, что она места себе не находит. В тот вечер она послала Зоею в аптеку за порошками, которые ей всегда помогают. А Шимон Лагуна, когда шел к доктору, сначала подошел к ней и поздоровался. Он всегда с ней здоровался, не такой был неотесанный, как некоторые другие. Он ей говорил что-то, то ли о грозах, то ли о розах, она не скажет, боится перепутать. Прислуга, эта самая Анна, впустила его к доктору в дом… А она долго сидела у окна — хотела напомнить Лагуне, что он обещал ей принести малины на варенье. Поэтому она, чтобы не упустить Лагуну, все время смотрела на улицу. Но он от доктора не выходил. Это уж точно: если он и вышел, то разве что поздно ночью, когда она уже спать пошла.