Агата Кристи. Английская тайна

ДОМ В ТОРКИ

В Торки подъем по Бартон-роуд крут, а наверху ничего нет. Когда-то там стоял дом, в котором родилась Агата Кристи. Теперь его можно воскресить только в воображении.

Всю жизнь Агата Кристи была влюблена в свое детство, и местом действия ее детских грез всегда оставался их родовой дом Эшфилд. До конца дней своих она продолжала видеть его во сне. Когда в 1960 году, через двадцать лет после продажи дома (быть может, это был знак, что детство наконец кончилось?), дом разрушили, она плакала, как дитя.

Поднимаясь по этой дороге, трудно представить себе прошлое: слишком уж мало здесь от него осталось. Бартон-роуд находится за пределами собственно города, однако это не защитило ее от английской современности: аляповатые здания колледжа, склад оптового магазина розничных и импортных товаров, школа и квартал муниципальных жилых домов обрамляют холм, который вел когда-то к Эшфилду. Приблизительно на том месте, где находился дом Агаты, теперь стоит несколько особняков. Минующая их тропа ведет к потайному треугольнику земли, огороженному каменной стеной; не здесь ли проходила в свое время граница сада? Возможно. А вот тут, в прохладном затененном углу вокруг старого пня, вероятно, располагалось Собачье кладбище, где под маленькими надгробиями были похоронены домашние любимцы семьи, в том числе йоркширский терьер Тони — первая собака Агаты.

Но когда, глядя на этот укромный уголок Торки, слыша скрипучие крики чаек, которые были знакомы Агате так же хорошо, как звучание собственного имени, следуя по не изменившемуся с тех пор «фарватеру» Бартон-роуд, включаешь воображение, то начинаешь почти реально ощущать, как сама Агата идет по дороге вверх или вниз, и ветер треплет ее волосы, и грудь ее вздымается от радости: ребенком она идет за руку с няней; позднее — одна, затянутая в украшенный кружевами корсет, с волочащимся по земле, набухшим от грязи краем подола. Только представьте себе: взойти на такой холм в корсете! Именно сюда ее будущий муж Арчи Кристи притарахтел на своем мотоцикле в поисках рассудительной стройной девушки, в которую влюбился на танцевальном вечере близ Эксетера; сидя за чаем с матерью Агаты, он ждал, когда она вернется из дома напротив, куда отправилась поиграть в бадминтон, — из Руклендза, одного из немногочисленных соседних домов, живших, как и ее собственный, в состоянии расслабленной дремы. Тогда это был ее мир. То были годы эдвардианской безмятежности. В легком мареве одно долгое лето сменяло другое; тень на сбегающие по склонам холма лужайки отбрасывали лишь чайные столики, крокетные воротца да мягко свисающие поля шляп художников-любителей. Воздух был напоен сладким ароматом роз, и чувствовать себя счастливой было совсем не трудно. Агата Кристи на всю жизнь сохранила в памяти душевное состояние тех лет, которые всегда пребывали с нею.

С верхней точки Бартон-роуд открывается вид на Торки — на семь его набегающих волнами холмов и широко раскинувшуюся дугу залива, за которым мерцает бликами море. Примерно эта же картина — отчасти доступная и нам, отчасти хранящая свои тайны — представала взору Агаты, и она любила ее настолько, что, совершая в 1920-х кругосветное путешествие с Арчи, писала матери: «Южная Африка такая же, как все истинно прекрасные места на Земле, точь-в-точь как Торки».

Того города больше не существует. Торки поры Агатиной юности имел свою завершенную форму: это был изысканно красивый самодостаточный уголок, прочерченный полукружьями и террасами, с огромными пастельных цветов виллами посреди деревьев и холмов, со своими ритуалами, внутренней структурой отношений и провинциальной безыскусностью. Это был морской курорт для мягкого восстановления здоровья, из тех городков, куда люди приезжали, заручившись рекомендательными письмами. Летом местные газеты каждую неделю публиковали списки прибывших отдыхающих; про эти списки говорили, что читаются они как «Готский альманах».[1] Семьи местных жителей принадлежали к тому же социальному кругу, что и семья Агаты: средний класс, тяготеющий к высшему. Такую однородность населения трудно переоценить. Все, что окружало Агату, было надежным и стабильным. Внутри этой стабильности, однако, свобода ее воображения не была ограничена ничем.

Но могла ли она даже в буйном своем воображении представить себе Торки двадцать первого века? В послевоенные годы Агата испытывала почтительный ужас перед социальными переменами; в некотором смысле она была такой же реалисткой в отношении окружающей жизни, как ее мисс Марпл — пожилая дама-детектив, которая всегда ждет худшего и никогда не обманывается в своих ожиданиях. Однако Агата была еще и глубоко верующим человеком — верующим в Бога и человеческую природу. Так могла ли она предвидеть тот исполненный ликования прорыв, который совершит Англия и от которого разорвется сердце ее малой родины?

Одна из самых красивых улиц Торки, Флит-уок, сверкает теперь огненными витринами магазинов; гордый Стрэнд оккупировали любители выпить, в распахнутых на груди рубашках; здание, бывшее с 1851 года ратушей, ныне занимает филиал компании «Теско»; старый банк с его бледно-золотистым каменным фасадом превратился в кафе-бар «Бэнкс»; элегантный прибрежный Павильон постройки 1912 года стал торговым моллом; пальмы чахнут перед входом в ночной клуб «Мамбо»; тихие кремовые виллы рекламируют свободные для продажи помещения и китайскую кухню; по Хайер-Юнион-стрит, где отец Агаты покупал фарфор для Эшфилда, шныряют торговцы наркотиками и бездомные… Приметы современности изуродовали былые благородные формы, перемены, происшедшие в Англии, здесь особенно очевидны, потому что Торки — место для удовольствий, а удовольствия — это то, что теперь лучше всего нас характеризует. Агата тоже ценила удовольствия: обожала удобства, неспешность, праздность. Но другой символ веры мисс Марпл — то, что «новый мир ничем не отличается от старого» и «человеческие существа остались такими же, какими были всегда»,[2] — вызывал у нее сомнения, когда она видела жаждущих острых ощущений курортников, рыгающих на жаре гамбургерами и размахивающих бутылками, как пиками. Она начала сомневаться в будущем в одной из своих последних книг, «Пассажир из Франкфурта», которую написала, приближаясь к восьмидесяти.

Это породило сегодняшнюю Англию: пресыщенную, ожесточенную, испорченную. Это породило общество, лишенное какого бы то ни было представления о порядке, о причинах и следствиях, об истории. И Агата это предвидела, хотя не верила до конца, что такое время и впрямь придет: «Неужели это Англия? Неужели Англия действительно такая? Чувствуется — нет, еще нет, но может стать».[3] Тем не менее «Пассажир из Франкфурта» в целом кончается утверждением «надежды», «веры» и «доброты». Так что двадцать первый век наверняка бы шокировал и огорчил Агату. Она оплакивала бы город, в котором мечтала, любила, бегала по склонам холма с любимым песиком Тони, где отдала свою невинность Арчибальду Кристи, где стала писательницей. А пуще всего ее опечалила бы унылость нынешних англичан, ибо для нее жизнь была священным даром.

В сегодняшнем Торки Агата повсюду — в витринах магазинов, в музее… И в то же время — нигде. Того, чем была она сама, что сформировало ее, более не существует. Лишь изредка, на миг, мелькнет образ девочки в белом платье, вприпрыжку бегущей по испещренным солнечными бликами улицам и лелеющей в голове кучу тайн. Но нет тайны большей, чем эта: в Англии, явно склонной разрушить все то, во что она верила и что собой воплощала, Агата Кристи остается неизменно популярной. Такой парадокс наверняка заинтриговал бы ее.

Затем она бы задумалась об обеде, о саде и снова уединилась в мире своей фантазии.

Именно в нем она прожила большую часть детства: в мире воображения, пребывавшем внутри Эшфилда. Они были нераздельны. Каждый уголок, каждая тень этого дома были для нее волшебны. Она любила его и с детской непосредственностью, и с осознанностью взрослого человека, интуитивно чувствуя грусть, коей окрашена эта любовь, и понимая, что счастье не вечно и что именно это делает его ощущение столь острым. У нее было чутье на печальные события и необычная для ребенка способность к обобщению. Даже погруженная в теплую неподвижность казавшихся нескончаемыми летних сезонов, она предчувствовала их конец и каждый момент непреложно запечатлевала в памяти.

«Нет большей Радости, чем Радость, к нам снисходящая во сне…» — писала взрослая Агата,[4] несомненно, вспоминая, сколь благословен был Эшфилд видениями, приходившими к ней в снах:

Это из опубликованного в 1934 году романа «Неоконченный портрет» — одного из шести опубликованных под псевдонимом Мэри Вестмакотт. Он почти так же биографичен, как «Автобиография», которая вышла в свет уже после ее смерти. В этих книгах воспроизводится много одинаковых детских историй, однако «Неоконченный портрет» кажется более близким к реальности того времени, когда он был создан. И написан он с ощущением острой тоски, пронизанной любовью, которую она испытывала к прошлому, вырванному из нее за восемь лет до того, так что раны еще продолжали кровоточить, орошая страницы.

Агата никогда не утрачивала способности смотреть на мир глазами ребенка («…в течение долгих-долгих лет, когда ты все еще была ребенком, каковым останешься навсегда…» — писал ее второй муж, Макс Мэллоуэн, в августе 1930 года). Она сохранила не только собственно воспоминания, но и живое ощущение давних событий. Ничто никогда не было для нее живее, чем память. Герой первого написанного под псевдонимом Мэри Вестмакотт романа («Хлеб великанов»,[5] 1930), Вернон Дейр, — мужчина, но большая часть его ранних лет списана с жизни самой Агаты.

Так же как Агата, Вернон грезил наяву; вот и эта фантазия расцвела в бескрайнем саду Эшфилда:

Агата никогда не чувствовала себя одинокой. Такая мысль даже не могла прийти ей в голову. Она ценила уединенность, которая давала ей простор для иных жизней. Оберегала она также и свои тайны; услышав, как ее няня рассказывает горничной об одной из игр, в которые сама с собой играет девочка («Она представляет, будто она котенок и играет с другими котятами»), Агата расстроилась «до глубины души». Она тайно творила доброе волшебство в своем доме. Тайна — надежный страж волшебства, и с детской фотографии Агаты на нас смотрит лицо, скрывающее множество тайн: упрямая маленькая девочка-фея сидит на плетеном стуле в своем зачарованном саду.

И всю свою жизнь она видела Эшфилд теми, детскими глазами. В ее детективном романе «Лощина» описан дом, Эйнсквик, который для персонажей книги являет собой воплощение утраченного счастья и который окружен садом, полным деревьев из Эшфилда.

Что представлял собой Эшфилд? Большой дом, удобный, но не роскошный, с великолепной лужайкой, простирающейся до небольшого лесочка. Дом для семьи. На фотографиях, пожелтевших от времени и утративших резкость, видно, что он постепенно гармонично разрастался. Частично двух-, частично трехэтажный, он имел несколько дымоходов, большие окна, доходившие на первом этаже до самой земли, и крыльцо, затененное вьющимися растениями. Оранжерея, где росли даже пальмы, в те времена была не чем иным, как душной теплицей. Имелась также отдельная небольшая теплица, «которую называли, уж не знаю почему, Кей-Кей» — в ней жила лошадка-качалка по имени Матильда и маленький расписной конек с тележкой, которого звали Трулав. О них Агата написала в своей последней книге «Врата судьбы», в которой она позволяет приемам детективной литературы уйти не прощаясь и свободно, как дух, перемещается в прошлое. Как и все ее последние произведения, эта книга была наговорена ею на диктофон;[7] голос Агаты в этом коротком отрывке кажется надтреснутым и дрожит от волнения при воспоминании. Она описывает Матильду как «одинокую и покинутую», с выпавшей гривой и оторванным ухом, но когда герой книги садится на нее, она начинает скакать резво, как в былые времена. «Она просто застоялась, правда?» — «Да, она просто застоялась».

За несколько лет до написания «Врат судьбы» Агата получила письмо от старой подруги по Торки. «Наши сады, твой и мой, были волшебными уголками… Как печально, что Бартон-роуд так изменилась и что на месте Эшфилда построены эти дома».[8] И тем не менее при всем его очаровании Эшфилд не шел ни в какое сравнение с домом, который Агата позднее обустроила для себя в Девоне. Белое георгианское совершенство Гринвея, словно светлый драгоценный камень сиявшего над рекой Дарт, было в реальности таким же волшебным, как та греза, которой стал для Агаты Эшфилд. И как бы ни любила Агата дом своего детства, она всегда смотрела за его пределы. «Больше всего на свете, — писала она в „Автобиографии“, — я хотела в один прекрасный день стать леди Агатой». Это подразумевало и не имеющее ничего общего со снобизмом желание иметь дом своей мечты, который маячил где-то на периферии ее воображения. «Нечто, чего ты желаешь так сильно, что даже точно не можешь себе представить», — написала она об этом идеальном доме в одном из последних своих романов, «Ночной тьме». «Это было для меня самым важным. Забавно, что дом может так много значить».

В романе «Хлеб великанов» маленький мальчик живет не в Эшфилде, он наследник Эбботе-Пьюиссант — усадьбы несказанной старинной красоты. В другом романе Вестмакотт, «Роза и тис», героиня, Изабелла, словно составляет единое целое со своим домом, замком Сент-Лу, «средневековым, суровым и аскетичным». Агата мечтала проникнуть в подобный мир и стать там своей. Гринвей в какой-то мере помог ей осуществить эту мечту, но не в смысле сходства с Изабеллой. Для этого она была слишком прочно привязана к среднему классу и слишком рассудительна. Тот же склад ума, который позволил ей придумать замок Сент-Лу, всегда оберегал ее от того, чтобы утратить связь с реальностью.

Без сомнения, ее внутренний мир не развивался бы столь свободно, родись она в другой семье. Быть может, он и вовсе не сформировался бы. Но Миллеры из Торки были отнюдь не так консервативны, как можно было предположить по внешним приметам, и семейная атмосфера, давая Агате ощущение абсолютной защищенности, в то же время позволяла существовать обособленно, что представляло собой идеальные условия для развития ее индивидуальности.

Агата Мэри Кларисса была младшей из троих детей в семье. Она родилась 15 сентября 1890 года, через одиннадцать лет после Маргарет (Мэдж) и через десять после брата, Луи Монтанта (Монти). Ее отец, Фредерик, был слишком джентльменом, чтобы вмешиваться во внутреннюю жизнь своих детей. Кларисса, их мать, чье любопытство было не в пример сильнее, инстинктивно проявляла мудрость, всегда зная, насколько глубоко можно обнаружить свой интерес. Клара — так ее называли — напоминала няню Вернона из «Хлеба великанов», с которой «он мог говорить о Пуделе, Белке, Дереве, о мистере Грине и сотне его детей. И вместо того чтобы сказать: „Что за странная игра!“ — няня Фрэнсис только спрашивала, были ли эти сто детей девочками или мальчиками…»

Клара была человеком незаурядным, а ее влияние на Агату — выражалось ли оно в невмешательстве или, напротив, во вмешательстве — было почти безграничным. Утонченная маленькая женщина с почти черными глазами умной птицы, она являлась центром эшфилдской вселенной, тем человеком, благодаря которому мир воображения становился и возможен, и безопасен. Вероятно, именно она была главной любовью в жизни Агаты.

Написанный через восемь лет после смерти Клары «Неоконченный портрет» есть реквием по этой любви, гимн безвозвратной утраты. Агата дает себе полную волю в этой книге. «О, мама, мама!..» — восклицает героиня в тоске по матери, которая всего лишь уехала за границу на отдых, но страдание восьмилетней Селии — это и страдание сорокалетней Агаты, по-прежнему тоскующей по ушедшей навсегда Кларе.

Клара понимала дочь почти без слов — разумеется, по мнению самой Агаты, которая вспоминает ее «испытующий, просвечивающий насквозь, внимательный взгляд». Это подтверждается историей, рассказанной и в «Неоконченном портрете», и в «Автобиографии». Эпизод имел место во Франции в 1896 году, где Агата провела некоторое время с родителями. Гид, желая сделать ей приятное, приколол живую бабочку к ее соломенной шляпе.

У Клары внутренняя жизнь тоже била ключом. Но у нее, в отличие от Агаты, она была порождена скорее чувством неуверенности, чем защищенности.

Клара родилась в 1854 году в семье обаятельного армейского капитана Фредерика Бомера. В тридцатишестилетнем возрасте тот влюбился в прелестную девушку Мэри Энн Уэст, которой не исполнилось тогда еще и семнадцати. После двенадцати лет брака, имея четверых детей, капитан Бомер, служивший тогда в Джерси, погиб, упав с лошади, и оставил Мэри Энн молодой и едва ли не нищей вдовой. Почти в то же время ее старшая сестра Маргарет вступила в менее романтичный, зато гораздо более выгодный брак со вдовцом-американцем, на много лет старше ее, Натаниэлем Фрэри Миллером. Мэри Энн находилась в чудовищно стесненных обстоятельствах, и Маргарет предложила взять одного из ее четверых детей на воспитание. Ей отдали Клару — единственную среди них девочку, — которой было девять лет.

Агату завораживала относившаяся к началу девятнадцатого века история сестер Уэст, сирот, воспитанных родственниками по фамилии Кесли на ферме в Суссексе. Девочкой она слышала кучу рассказов о своих предках. Она обожала истории про «семейство Кесли с фермы Примстед» и про богатых кузин Краудер, которым Уэсты завидовали, потому что у тех «всегда были настоящие кружева на панталонах».[9] Особенно живо она представляла себе историю Мэри Энн и капитана Фредерика. Быть может, потому, что она стала для нее трогательным идеалом супружеской верности. В 1944 году она по-своему пересказала ее в письме к своему второму мужу Максу Мэллоуэну:

Однако трое ее сыновей — Гарри, Эрнест и Фредерик — настояли на том, чтобы Мэри Энн погребли в Англии, — так они могли навещать ее могилу. Что думала по этому поводу ее дочь, неизвестно. Это теперь принято свободно критиковать родителей, Кларе же — в некотором роде типичной представительнице своей эпохи — и в голову не могло прийти осуждать мать за то, что она отдала ее. Она была замкнутой маленькой девочкой, любившей, как и Агата, уединение, но в отличие от той — одинокой; она бродила по дому своего хворого дяди, прижимая к груди любимую книжку — «Король золотой реки». Клара очень страдала оттого, что ее отдали. Тем не менее она всегда вела себя по отношению к Мэри Энн безукоризненно корректно. Когда ей было двадцать с небольшим, она написала стихотворение «Матери», исполненное любви без тени упрека: «Любовь — это ангел… стерегущий дорогу на небеса». Впрочем, оно могло было быть посвящено кому угодно. Стихотворение, посвященное тетушке Маргарет, несколько более личное — в нем, как положено, отдается должное «достойной женщине, любимой всеми…».

В «Автобиографии» Агата пишет, что едва ли Мэри Энн можно осуждать за то, что она сделала. Скорее всего она отдала Клару лишь потому, что считала: девочке необходима посторонняя поддержка в жизни, а мальчики сами могут стать творцами своей судьбы. Тем не менее Клара всегда считала, что мать просто любила ее меньше. Она была слишком чувствительной натурой, чтобы безболезненно пережить отлучение.

Эта тема вновь и вновь возникает в произведениях Агаты — необходимость для ребенка расти в родном окружении и урон, который ему наносят, отдавая на воспитание (или, как в «Горе невинным», продавая за сотню фунтов: «Унижение, боль — он никогда не сможет их забыть»). На этой мысли основаны сюжеты «Мышеловки» и романа «И, треснув, зеркало звенит»; этой темы Агата касается и во многих других произведениях, неизменно относясь к ней с исключительной серьезностью. Натура Агаты была такова, что чувства Клары она переживала как свои собственные. Ее любовь к матери исполнена такой силы, что много лет спустя, когда она писала монолог женщины — одного из персонажей романа «Миссис Макгинти с жизнью рассталась», то ощущала Кларину боль едва ли не мучительнее, чем сама Клара:

Это, разумеется, мысли самой Агаты, Клара никогда не выражала их вслух. Но нет никаких сомнений, что пережитое в детстве оставило в ее душе глубокий след, особенно это сказалось на отношениях с дочерьми.

Сыграло это свою роль и в ее браке. У Маргарет и ее мужа своих детей не было, но Натаниэль имел сына от первого брака, его звали Фредерик. Он был на восемь лет старше Клары — истинный ньюйоркец, хотя получил образование в Швейцарии, обладал французской практичностью, английской благовоспитанностью и был вхож в «Юнион клаб» — клуб для избранных. Он напоминал американца из «Эры невинности», то есть всей душой стремился к пресловутому европеизму, но все равно оставался американцем до мозга костей и обладал внутренней раскрепощенностью — открытостью, вольностью речей, самоиронией, не свойственными викторианскому миру. Агата гордилась тем, что в ней течет и американская кровь, и, уже в преклонных годах приехав в Нью-Йорк, решительно настояла на том, чтобы посетить в Бруклине могилы родственников — Миллеров, пусть они никогда и не встречались. Она и сама имела более открытый склад ума и характер, чем позволяли принятые в Торки правила: в ее крови, в ее легких словно было больше кислорода.

Состояние Миллеры сделали в Америке, но имели деловые интересы и в Манчестере. Поэтому после женитьбы Натаниэль и Маргарет поселились в Чешире, где Фредерик — любящий сын — навещал их, принося с собой легкий флер космополитизма и совершенно ослепляя грустную маленькую Клару.

То, что ей в 1878 году предстояло выйти за него замуж, — это целая история, настоящий роман, вполне могущий соперничать с историей замужества Мэри Энн Бомер, разве что был легкий налет покровительства в том, как Фредерик, отказавшись от других увлечений (в том числе и от ухаживаний за будущей матерью Уинстона Черчилля), сделал предложение своей преданной кузине, чье сердце покорил еще несколькими годами ранее, неосмотрительно похвалив ее «красивые глаза». Угадываете тень Сони из «Дяди Вани»? «Когда девушка некрасива, то ей говорят: „У вас прекрасные глаза, у вас прекрасные волосы…“» Клара не была красавицей и отвергла первое предложение Фредерика, потому что считала себя «скучной». Но у нее был незаурядный характер — куда более сильный, чем у ее очаровательного мужа, — и это в конце концов уравняло их в браке.

После их помолвки, однако, Клара написала стихотворение «К Ф. А. М.» (Фредерику Алве Миллеру), из которого видно, какой страстной, волнующей благодарностью к нему была она преисполнена.

Звучит в стихотворении и странная нотка страха: «Храни его от всех пороков и искушенья силы злой». Клара, разумеется, знала, каким повесой был ее муж в прошлом («Влюблялся быстро он и страстно, беспечно связи прерывал»), и опасалась повторения его эскапад. В своих стихотворениях, каллиграфическим почерком вписанных в «Альбом», купленный в универмаге «Уайтлиз», она постоянно возвращается к теме ожидания предательства:

На самом деле нет никаких оснований сомневаться, что Фредерик — который иногда вносил небольшие поправки в ее стихотворения, прекрасно отдавая себе, впрочем, отчет в том, что стихи имеют под собой серьезное основание, — был абсолютно преданным мужем. Но утраченная в детстве уверенность в себе научила Клару всегда ждать худшего; в этом она была полной противоположностью Агате, чье счастливое детство оставило ее ни к чему такому не подготовленной. «Есть мудрые люди — они никогда не ждут, что станут счастливыми. Я ждала…» — напишет она позднее в «Лощине».

Счастливое детство Агаты в значительной мере покоилось на уверенности в том, что брак ее родителей безоблачен и прочен. Однако в «Неоконченном портрете» она демонстрирует более глубокое понимание жизни, чем то, какое было у нее в те времена. «Разве не мудрее всегда немного перестраховываться? Ведь роз без шипов не бывает», — говорит Мириам своей дочери. И дальше:

Между тем Фредерик был непоколебимо уверен в себе, как это свойственно представителям его класса, который был чуточку повыше того, к которому принадлежала Клара (девушка из романа «Миссис Макгинти с жизнью рассталась» тоже получает возможность выйти замуж за джентльмена благодаря тому, что ее удочерили). Нельзя сказать, что он был таким уж красавцем: на фотографиях мы видим грузного бородатого мужчину, который выглядит старше своих лет, с полуприкрытыми сонными глазами, унаследованными Агатой. Но, похоже, его любили все, кто был с ним знаком. В «Автобиографии» Агата признает, что счастливая атмосфера царила в Эшфилде в значительной мере благодаря ее отцу.

Никогда в жизни он ничего не делал. В молодости был светским львом, в зрелом возрасте стал свободным джентльменом. «Унаследовав от отца вполне приличное состояние, он никогда не занимался бизнесом, — говорится в рекомендательном письме, посланном „Юнион клаб“ американскому послу, когда Агате исполнилось восемнадцать лет и настала пора выводить ее в свет. — Самое меньшее, что я могу сказать, так это то, что готов охарактеризовать его в самых лестных выражениях и уверен, что его дочь, мисс Агата Миллер, вне всякого сомнения, достойна быть представленной».

Несмотря на то что Агата боготворила свою деятельную, умную мать, она испытывала непреодолимое восхищение непринужденным обаянием отца. Он представлял собой тот тип людей, к которому она сама себя интуитивно причисляла, хотя, повзрослев, не обладала ни его общительностью, ни его даром наслаждаться праздностью. Но в интервью, напечатанном в «Санди телеграф» 10 мая 1964 года, она сказала: «Не понимаю, почему считается правильным с нравственной точки зрения непременно работать. Мой отец был вполне состоятелен и никогда в жизни пальцем о палец не ударил, но он был замечательным человеком».

Любил он и подурачиться, хотя, безусловно, отнюдь не был человеком недалеким. Он отлично знал цену окружавшим его людям, но не в его характере было демонстрировать им что-либо, кроме фасада «милейшего человека». Несомненно из самых добрых побуждений, он сочинил несколько легенд о своей семье, в частности — об интуитивном даре проникновения его дочери в суть человеческой натуры. Эти истории свидетельствуют, что писателем он был куда более даровитым, чем Клара. Сказки, которые рассказывала дочери перед сном Клара, искрились воображением, но Агату расстраивало и одновременно изумляло то, что Клара категорически не могла вспомнить на следующий день, о чем рассказывала накануне, и просто придумывала новую историю. А вот ее весьма натужные писания глубоко увязали в викторианских условностях («Итак, я была мертва! Значит, то был мой дух, обладавший сознанием…»[12]).

Рассказ Фредерика «Помолвка Генри» — это вариация на тему его собственных ухаживаний за Кларой. Генри — денди, дамского угодника — боготворит Мэриан, «девушка высоких принципов, глубоко верующая» и — так же как Клара — начисто лишенная чувства юмора. «Генри был страстно влюблен, но со свойственной ему беспечностью не спешил задавать сакраментальный вопрос. В конце концов и впрямь: куда было торопиться?»

Только в тридцать два года Фредерик отказался наконец от своей разгульной жизни и сделал предложение. Генри так и не женился на Мэриан, предпочтя сказать ей, что влюбился в другую девушку, «чьи изящные маленькие ручки волновали его и вызывали восхищение. У Мэриан руки были прекрасной формы, но… великоваты». Разумеется, после этого Мэриан благородно расторгла их помолвку. «Она держалась великолепно, и он всегда будет вспоминать о ней как об одной из самых прелестных женщин, каких ему довелось встретить в жизни. Собственная фраза ему понравилась…» Фредерик, в отличие от равнодушного Генри, был человеком добросердечным, но в рассказе различим намек на те же подтексты, какие пронизывают Кларины стихи.

Под внешней жизнерадостностью в Кларе постоянно жила тревога. Ее сжигал тот же огонь истового благочестия, что и монахиню на картине Холмена Ханта.[13] Фредерик шел по жизни легко, весело. Действие другого его рассказа, «Зачем Дженкинс давал обед», происходит в некоем нью-йоркском клубе, в привычном для Фредерика окружении. «Тост „За женщин, да благословит их Господь!“ провозглашался двадцать семь раз». Герой рассказа обладает обаянием самого Фредерика, что тоже подтверждает осознанность сходства автора с персонажем.

Как и Джимми, Фредерик проматывал свое наследство. И делал это скорее из лени, нежели из сознательного расточительства. Быть может, вернись он в Америку с Кларой, как собирался сделать после женитьбы, было бы кому надзирать за управлением его инвестициями и имуществом. Но случилось по-другому. Вместо этого после долгого медового месяца, проведенного в Швейцарии, молодожены Миллеры поселились на модном курорте Торки, где в январе 1879 года родилась Мэдж. Следом — в июне 1880-го, во время их поездки в Нью-Йорк, — на свет появился Монти, после чего Клара вернулась в Англию, в то время как Фредерик остался «присматривать за делами». Приехав к ней в Торки на год или около того, как он предполагал, Фредерик обнаружил, что она купила Эшфилд за две тысячи фунтов стерлингов, оставленных ей дядюшкой Натаниэлем. Это было самым удачным вложением миллеровского наследства, гораздо более разумным, чем все, что когда-либо делал с ним Фредерик. Кроме того, со стороны Клары это было смелым и самостоятельным поступком, который сразу же превратил ее в равноправного партнера.

Фредерик послал ко всем чертям Нью-Йорк и, далеко не достигнув еще сорока, с удовольствием принял образ жизни человека средних лет. К этому его в значительной мере подвиг Торки. В викторианскую эпоху это было даже более рафинированное место, чем во времена Агатиной юности: тогда еще не существовало традиции совместных купаний, прогулок по Принсес-Гарденс, концертов, устраивавшихся позднее в Павильоне. Город был наводнен благовоспитанными богачами и просто состоятельными людьми, нуждавшимися в поправке здоровья (Наполеон III приезжал сюда лечиться и останавливался в отеле «Империал»; Элизабет Барретт-Браунинг[14] принимала ванны в «Бас-Хаусе» на Виктория-Пэрад). Некоторым он казался слишком претенциозным. «Торки — это место, через которое хочется протанцевать в одних очках, — писал Редьярд Киплинг, которого трудно заподозрить в богемности. — Виллы, аккуратно подстриженные кустарники, толстые старые дамы с респираторами на лицах, в огромных ландо…»

Но Фредерику все это подходило идеально. У него было родовое гнездо и дети, которых он обожал по-викториански безудержно: «Благослови тебя Господь, моя милая, — писал он Агате из Нью-Йорка в 1896 году. — Я знаю, что ты прекрасна, моя горячо любимая девочка…» В дополнение к этому его жизнь складывалась из обильных трапез, посещений Королевского яхт-клуба «Торби» и походов по магазинам: толстые пачки счетов свидетельствуют о легкости, с какой он тратил доходы, которые считал неиссякаемыми. Между тем, как понятно теперь, деньги утекали; выписанные изысканным почерком чеки рисуют весьма прихотливый портрет Фредерика. Одетый с иголочки, чисто выбритый джентльмен, каждый день с обаятельной улыбкой следующий по улицам в клуб, не способный противостоять искушению заглянуть в «Донохью» или в Музей изящных искусств на Виктория-Пэрад. Бывая в Лондоне, он сорил деньгами с такой же широтой. Сохранилось много счетов из ювелирных магазинов, в том числе один на 810 фунтов стерлингов. Он покупал также хорошую мебель (пять чиппендейловских стульев красного дерева, приобретенных на Юнион-стрит) и гораздо менее хорошую живопись: множество картин маслом загромождали стены Эшфилда, хотя сами комнаты были просторными и элегантными. Местному художнику Н. Дж. Х. Бэрду заказали портреты Фредерика, троих его детей, собаки Монти и няни Агаты; эти портреты до сих пор висят в Гринвее. Особой художественной ценности они не имеют; «Все вы выглядите так, словно не мылись несколько недель!» — таков был вердикт Клары, и сама она позировать, разумеется, отказалась, хотя портрет Нянюшки, как называли в семье Агатину няню, не лишен некоторого мягкого фламандского колорита. «Думаю, что это очень милая живопись, — писала Агата в 1967 году в ответ на письмо дамы, составлявшей каталог работ Бэрда. — Мой отец всегда очень высоко ценил его картины».[15]

Так, неторопливо, вальяжно, в темпе largo, шествовал по жизни Фредерик, царственный персонаж местной истории со своей сакс-кобургской внешностью и несокрушимым добродушием. Они с Кларой часто устраивали для друзей щедрые званые обеды. Фредерик участвовал в благотворительных представлениях любительского драмкружка — в частности, по словам местной газеты, «был очень сердечно принят» в роли Феликса Фьюмера в «Смеющейся гиене» — и являлся официальным секретарем соревнований крикетного клуба, чье поле примыкало к Бартон-роуд сразу за Эшфилдом. В 1943 году Агата получила письмо, которое начиналось так:

Наверняка Агата тоже это помнила. Она часто сопровождала Фредерика на крикетные матчи: «Я чрезвычайно гордилась тем, что мне позволяли помогать отцу в судействе, и относилась к этому очень серьезно». Он также занимался с ней математикой, которую она очень любила («Мне кажется, что в цифрах есть нечто божественное», — говорит персонаж «Каникул в Лимстоке»), программа обучения была максимально приближена к официальной образовательной программе. Имея за плечами опыт обучения Мэдж в брайтонской школе, впоследствии преобразованной в Роудин-скул[17] (Монти учился в Харроу[18]), Клара решила Агату в школу не посылать и не учить ее читать до восьми лет. Ничего не вышло: к четырем годам Агата научилась читать сама. «Боюсь, мисс Агата умеет читать, мэм», — виновато призналась Кларе Нянюшка.

Трудно сказать, почему Клара пришла к подобной теории. Ее решения порой представлялись спонтанными, однако чаще всего оказывались верными — например когда она купила Эшфилд или когда, спустя много лет, предостерегала Агату от первого замужества, с Арчи. Она хорошо разбиралась в людях, и это придавало ей мудрости. Кроме того, говорили, что она обладает иррациональной способностью «ясновидения» (в детстве она «увидела», как горит ферма Примстед; вскоре это случилось на самом деле). Порой это заставляло ее делать глупости. Удерживать умную и развитую девочку от чтения было нелепостью, тем более в таком набитом книгами доме, как Эшфилд. Среди счетов Фредерика немало от «Эндрю Айрдейла, книготорговца с Флит-стрит», у которого он купил — помимо многого прочего — сорок семь выпусков «Корнхилл мэгазин» за четыре фунта (журналы по-прежнему находятся в гринвейской библиотеке), полное собрание сочинений Джордж Элиот за пять фунтов и «Французскую классику» по двенадцать шиллингов за том. Невероятно, чтобы Агату можно было держать отрезанной от этого мира. Ее стремление проникнуть в него было столь велико, что она научилась сопоставлять написание слов детской книги «Ангел любви» миссис Л. Т. Мид («вульгарной», по мнению Клары), которую ей читали особенно часто, с их звучанием. С этого момента она читала всё и вся: миссис Моулсворт, Эдит Несбит,[19] Фрэнсис Ходжсон Бернетт, Ветхозаветные истории, «Великие исторические события», своего обожаемого Диккенса и, позднее, Бальзака и Золя, которые, по мнению Клары, открывали неприглядные стороны жизни (впрочем, юная Агата была слишком невинна, чтобы видеть в литературе реальную жизнь; по ней, литература была совершенно отдельной реальностью). Принято считать, что Агата так никогда и не освоила орфографию и грамматику из-за нетрадиционного способа, каким она научилась читать. Но это преувеличение. В письмах видно, что изредка она порой действительно пишет слова неправильно — «феномин», «мегламания», — но в своих детективных сочинениях она проявляла себя как ярая поборница грамотности. «Это я, — говорит у нее мисс Марпл, — позволила себе нарушить правила грамматики в виде исключения».[20]

В действительности Агата немного училась грамматике в торкийском заведении для благородных девиц, которым руководила мисс Гайер, — лет с тринадцати она посещала его два раза в неделю. В решении не посылать Агату в обычную школу ничего из ряда вон выходящего не было, хотя странно, что при этом ей не нанимали гувернанток. Не исключено, что Клара, прекрасно сознававшая всю меру ее дочерней привязанности, предпочитала ни с кем ею не делиться. Вероятно, ее попытка удержать Агату от чтения была средством контроля. А может, Клара просто хотела попробовать что-нибудь отличное от того, что делала со старшей дочерью. Само то, что Мэдж послали в школу-пансион, было неожиданно, а уж когда возникла идея, что хорошо бы ей продолжить образование в Гертоне,[21] Фредерик деликатно, но решительно топнул ногой. («У нее на лбу написано, что она окончила Гертон». В романе Вестмакотт «Бремя любви» эта реплика звучит как оскорбление.) Агата, напротив, вне дома серьезно училась только музыке. Отец и Мэдж занимались с ней письмом, Клара знакомила с наиболее интересными историческими событиями. В остальном Агата была предоставлена самой себе.

Вероятно, это способствовало становлению ее индивидуальности. Агата была из тех самоучек, которые продолжают учиться и читать всю жизнь и чей интеллект, таким образом, развивается наиболее соответствующим им самим образом. Став взрослой, она испытывала почтительное уважение к «академическим мозгам»; ее второй муж, Макс Мэллоуэн, был археологом, получившим образование в Оксфорде, прекрасно знал классику, и это восхищало ее в нем и в его друзьях. Тем не менее она обладала врожденной уверенностью в собственном, менее традиционном образе мышления. Сборник ее рассказов «Подвиги Геракла» воспроизводит двенадцать античных мифов в «опрощенной», как она это в шутку называла, форме ее собственных детективных историй, которые призван разгадать Эркюль (Геракл) Пуаро: например, Нимейский лев у нее — это похищенный комнатный пекинес. И Пуаро между делом, безо всякого пиетета отпускает весьма проницательное замечание относительно греческой мифологии:

Разумеется, сама Агата так не думала, но не без удовольствия вложила это рассуждение в уста своего героя. Не получив «систематического образования», она была начисто лишена «пунктиков» относительно неприкасаемости тех или иных идей и предметов.

Мысль ее текла свободно, потому что у нее были хорошие мозги и она творчески впитывала все: мир Эшфилда, мир Торки, собственной семьи, слуг, общепринятых ритуалов и тайн, лежавших за пределами этих миров, как хранящая свои секреты синева моря вдали.

В детстве она была защищена системой установлений и определенностью. Она жила в окружении, которое У. Х. Оден описывал как идеальное место упокоения для детективной литературы: «Состояние благодати, в котором эстетика и этика сливаются воедино».[22] Доброта была разлита вокруг, в любви ее родителей, в любви Бога, к которому Агата относилась очень серьезно, настолько серьезно, что тревожилась о спасении души своего отца, который позволял себе по воскресеньям играть в саду в крокет. Домашний уклад был столь эффективным и благопристойным, что требовал соответствующих моральных принципов. Слуги — она всегда это честно признавала — делали состояние благодати легче достижимым.

Без Нянюшки, поварихи Джейн и горничных[23] Эшфилд не мог бы сохранять атмосферу упорядоченного досуга. Джейн была поистине великолепна в своей невозмутимости. Ей постоянно приходилось готовить человек на восемь, но она при этом не выражала никаких признаков беспокойства, разве что иногда «чуть-чуть разрумянивалась»; Агата, бывало, прыгала вокруг нее в надежде на горстку изюма или карамельное печенье — хрустящее, горячее, только-только из печи: «Никогда в жизни не едала больше такого печенья, какое пекла Джейн». Еда служила якорем, который удерживал на месте дневной распорядок. По воскресеньям семейный обед мог состоять из «необъятного куска запеченного накануне мяса, домашнего вишневого торта с кремом, огромного блюда сыра и, наконец, десерта, который подавался на праздничных десертных тарелочках». Меню званого обеда на десять человек «начиналось с супа-пюре или бульона — на выбор, затем подавали вареный палтус или филе морского языка. За ними следовали шербет, седло барашка и — весьма неожиданно — омар под майонезом. На сладкое — пудинг „Дипломат“ и русская шарлотка. И в заключение — десерт. Все это приготовляла одна Джейн».[24] Агата всегда любила вкусно поесть, но до тридцати с лишним лет оставалась очень худой.

Слуги были, так сказать, архитекторами Эшфилда. Они плели узор повседневной жизни Агаты и, как она сама пишет в «Автобиографии», «вносили в нее самые яркие и сочные краски… Если бы я вдруг оказалась теперешним ребенком, то, быть может, сильнее всего тосковала бы по отсутствию [sic] слуг». Современному миру не понять ее отношения к ним, которое было свободно от всякого чувства вины и сомнений. «Слуги знали свое место, как тогда говорили, но осознание своего места означало не подобострастие, а гордость — гордость профессионалов».

Хорошую прислугу ценили высоко. «Никогда не понимала, почему считается, что быть прислугой унизительно, а работать в магазине — значит быть независимой и важной. Работая продавщицей, приходится мириться с гораздо большим высокомерием, чем… в доме приличных хозяев», — говорит в «Лощине» Мидж, которая вынуждена зарабатывать на жизнь продажей одежды. Агата считала, что из нее самой вышла бы хорошая горничная, прислуживающая за столом (те должны были обладать высоким ростом); в какой-то момент даже серьезно об этом подумывала. Это случилось во время кругосветного путешествия с Арчи, когда у них почти не осталось денег.

Плохие слуги, напротив, никаким уважением не пользовались. Если служанка, подающая на стол, плохо справлялась с работой, ее называли «недоразумением, состоящим из аденоидов и плохого произношения». Такое отношение de haut en bas (свысока) в последние годы несколько подпортило репутацию Агаты. «Удивительное это животное — хороший слуга», — вскользь, с явным презрением бросает персонаж из «И никого не стало», и наши либеральные сердца начинают трепетать от негодования, как у неврастеничных пожилых дам.

Но все отнюдь не так просто. Например, «испуганная крольчиха» Глэдис из «Кармана, полного ржи» — явно дурной пример Агатиного вялого снобизма — на самом деле один из центральных персонажей, наиболее существенных для развития сюжета, и автор относится к ней с искренним сочувствием. «Боюсь, жизнь жестока, — говорит мисс Марпл. — Никто по-настоящему не знает, что делать с такими вот Глэдис. Они обожают ходить в кино и все такое, но всегда мечтают о несбыточном, о том, чего с ними ни при каких обстоятельствах не может случиться. Наверное, в некотором роде это дарит им минуты счастья. Но все кончается разочарованием…»

Сказано умно и справедливо, и все же из-за стереотипа, созданного самой Агатой, мы отвергаем это как высокомерие. Агата нередко использовала хорошо знакомый стереотип, чтобы потом опрокинуть наши ожидания. Это был один из ее самых хитроумных трюков. В сущности, это было больше чем трюк: таким неожиданным способом она обнаруживала свою незаурядную интуицию, свое несколько усталое понимание человеческой природы.

В романе «Карман, полный ржи» мисс Марпл знает — это более чем догадка — время смерти Глэдис, потому что, будь она жива, «она бы, разумеется, уже подала второй чай в гостиную». Этим косвенно отдается должное важной роли слуг в поддержании того уклада, который они же и создавали как в доме Агаты, так и в ее детективных историях.

Всю жизнь она придавала большое значение упорядоченности быта. В романе «В 4.50 из Паддингтона» (1957) она создала персонаж по имени Люси Айлсбарроу — выпускница Оксфорда; та обретает богатство, став идеальной прислугой. «Пользуясь представившимся временем, Люси отскребла кухонный стол, что давно собиралась сделать… Потом начистила серебро до блеска. Приготовила обед, вымыла посуду, прибрала… Выставила на поднос чайный сервиз, сандвичи, хлеб, масло, накрыла все влажной салфеткой, чтобы не заветрилось». Это литания, гимн жесткому и вдохновенному ритуалу, фантазия, в которой повседневное становится возвышенным.

Утрата слуг в послевоенное время изменила природу мира Агаты. Ее книги стали менее упорядоченными — что совсем не обязательно пошло им во вред, — и появился постоянный тоскливый рефрен: как все изменилось теперь, когда «нет больше слуг… разве что приходящие работницы».[25] Можно представить себе нынешнюю реакцию на подобные высказывания (и теперь существует множество слуг, но мало людей, столь же честных, как Агата, в своем отношении к ним). И опять же ее взгляд на эту сферу несколько более сложен — во всяком случае тогда, когда она хочет, чтобы он таковым был. Например, в «Лощине» есть персонаж по имени Дэвид Энкателл — молодой человек с левацкими загибами, презирающий собственную семью за привилегии. В очаровательно лаконичной сцене он изливает на Мидж свои политические взгляды, утверждая, что она куда лучше понимала бы классовую борьбу, принадлежи она к рабочему классу.

Но детство Агаты выпало на то время, когда ребенок из семьи ее круга был защищен порядком, и этот порядок доставлял ей наслаждение. Она обожала тихую суету кухни и накрахмаленность своих муслиновых платьев почти так же, как любила мечтать о реке, якобы сверкающей в конце эшфилдского сада, к которой она едет на собственной ослепительно белой верховой лошади. Позднее она так же любила свою Люси Айлсбарроу, абсолютно земную и в то же время похожую на фею, орудующую щеткой как волшебной палочкой, которая превращает дом в царство упорядоченной красоты. При всех причудах ее воображения, Агату всегда завораживала власть надежной обыденности.

В детстве у нее в ушах фоном всегда звучали обычные женские разговоры, и это тоже восхищало ее. Она выуживала из них отдельные фразы, воспринимавшиеся ею как музыка; их смысл доходил до нее лишь отдаленно, гораздо больше она любила просто их звучание. «Я еще не закончила, Флоренс». — «Простите, миссис Роу», — слышала она каждый раз, когда кто-нибудь из слуг вставал из-за стола раньше, чем Джейн заканчивала свою трапезу. Этот обмен репликами звучал у Агаты в ушах всю жизнь. Ей нравились благопристойные перепалки между Мэри Энн Бомер и Маргарет Миллер (которую она всегда называла бабушкой, хотя на самом деле Маргарет приходилась ей двоюродной бабкой): «Вздор, Маргарет, никогда в жизни не слышала подобной чуши!» — «Нет, Мэри, позволь все же сказать тебе…», — а особенно — легкие иронические подтексты, коими изобиловала спокойная речь Маргарет: «Такая милая женщина. Полковник Л. — старый друг ее мужа, который попросил его позаботиться о ней. В этом, разумеется, нет ничего предосудительного. Это все понимают».[26] Агата копила подобные фразы, так же как Маргарет, у себя дома, в Илинге, набивала чуланы «финиками, консервированными фруктами, инжиром, французским черносливом, вишнями, анхеликой, пакетами с изюмом и сабзой, фунтами масла и мешками сахара, чая и муки», а постельные шкафы — отрезами бархата и шелка.

Когда родители путешествовали (Клара считала своим долгом сопровождать Фредерика), Агату отправляли в большой дом, куда Маргарет — Бабушка-Тетушка — переехала из Чешира, став богатой вдовой. Мэри Энн, или Бабушка Би (Бомер), жила в Бейсуотере. Отношения между сестрами были своеобразными. В преклонном возрасте они стали очень близки — обе статуарные, исполненные чувства собственного достоинства, облаченные в облегающие черные шелка, — однако разница в социальном статусе бросалась в глаза. Маргарет была более самоуверенной, Мэри Энн ее словно бы оттеняла. Маргарет помогала сестре деньгами, которые давала ей «в оплату» услуг, которые та оказывала ей, делая покупки в магазинах «Арми энд нейви» в Виктории: в Илинг Мэри Энн всегда ехала, нагруженная всевозможными пуговицами, лентами, отрезами тканей. Все это подвергалось строгой оценке, обсуждалось и оплачивалось из толстого кошелька Маргарет, испускавшего золотое сияние. Как писала в «Автобиографии» Агата, для сестер «Арми энд нейви» был «пупом земли». Иногда она сопровождала сестер в магазин и в «Отеле „Бертрам“», книге, написанной ею в уже собственном преклонном возрасте, — вложила в уста мисс Марпл следующее воспоминание:

Эти ритуалы, которые Агата воспринимала как должное, отвечали ее собственным устремлениям. Они воплощали здоровую женскую надежность — эквивалент домашнего порядка. Такими же были ее отношения с Нянюшкой («Выше Няни был только Бог»[27]), хотя Нянюшка обращалась с Агатой как с ребенком, и это отчасти лишало их отношения житейской практичности. Клара со своей стороны была слишком творческой и переменчивой натурой, чтобы обладать здоровым женским инстинктом никогда не сомневаться в себе, каким обладала Маргарет Миллер. «Всегда предполагай в людях худшее»; «Джентльмен нуждается во внимании и трехразовом питании»; «Никогда не садись в купе, если кроме тебя в нем едет только один мужчина»; «Мотовство до нужды доведет»; «Джентльмены любят хорошую фигуру»; «Женщина всегда должна иметь пятьдесят фунтов в пятифунтовых банкнотах на экстренный случай»; «Джентльмены бывают очень обходительными, но ни одному из них нельзя доверять». Так безапелляционно излагала свое жизненное кредо Маргарет, сидя с безупречно прямой спиной в окружении прочной мебели красного дерева у себя в Илинге, когда нашептывала советы Кларе («Никогда нельзя оставлять мужа одного надолго»), разговаривала с молодым человеком, обрюхатившим служанку («Ну, знаете ли вы, как правильно поступить в этой ситуации с Харриет?»), болтала со своими приятелями-мужчинами за чаем («Надеюсь, ваша жена не будет возражать? Мне бы не хотелось стать причиной неприятностей!»). А когда она уверенным голосом исключительно здраво рассуждала о тайнах, те начинали казаться туманными и уютными, что производило на Агату неотразимое впечатление.

Эта размеренная речь принадлежала миру, являвшемуся полной противоположностью миру сверкающей реки и белой лошади. Но несмотря ни на что, и он обладал своей особой красотой. Агата никогда не повторяла ничего из услышанного, сколь бы интересным оно ни было, и в этом она совершенно не походила на «остальных членов семьи, которые — все без исключения — были говорунами-экстравертами».[28] Она же, напротив, ко всему прислушивалась, все впитывала, даже не понимая — быть может, чего-то она так никогда до конца и не поняла, — но позволяя всему оседать у нее в голове, образуя некий рисунок.

И наставал момент, когда мисс Марпл, сидевшая в детстве со своей тетушкой Хелен в магазине «Арми энд нейви», сама превращалась в вариацию этой тетушки: мудрую, сострадательную, твердо привязанную к реальности. Это не Агата, Агата не была привязана к реальности. Как большинство писателей, в книгах она представала более сильной личностью, нежели в жизни. Но она постоянно испытывала потребность воссоздавать женщин своего детства, утверждая сохраненную с младых ногтей веру в их всеведение. Мисс Марпл — наиболее характерный пример, но есть и другие: мисс Персхаус из «Загадки Ситтафорда» («Ненавижу слюнтяек!») или мисс Пибоди из «Немого свидетеля» («Не тот тип молодого человека, о котором я могла бы мечтать, когда была юной девушкой. Что ж, Терезе виднее. Она экспериментирует — я буду наготове»)… А также леди Лора Уистабл из романа «Дочь есть дочь» (написанного под псевдонимом Вестмакотт), которая представляет собой не столько персонаж, сколько великолепный рупор идей. Истинная причина ее присутствия в романе состоит в том, что Агата получает от нее удовольствие. «Я старомодна, — говорит дама, попыхивая сигарой. — Я предпочитаю, чтобы мужчина знал себя и верил в Бога»; «На самом деле никто не способен разрушить чужую жизнь. Не надо драматизировать и упиваться собственным горем»; «Половина всех несчастий происходит из-за того, что люди прикидываются лучшими и более утонченными, чем они есть на самом деле»; «Чем меньше людей тебя любит, тем меньше тебе придется страдать». Никто, конечно, не изъясняется так, как леди Лора, однако художественная правда в этом образе есть, потому что для Агаты эта женщина реальна. Она подлинный дух женской уверенности в себе, транслирующий мысли своего создателя голосом, потребность слышать который Агата сохранила навсегда.

Агата росла в условиях матриархата. Сила была на женской стороне, которую представляли Клара, Маргарет, умная сестрица Мэдж, Нянюшка и повариха Джейн. У отца и брата Агаты шансов не было. Фредерик не придавал этому ровным счетом никакого значения; Монти, разумеется, придавал.

Агата никогда не была феминисткой, прекрасно знала цену женщинам и считала, что феминизм только девальвирует истинное значение женщины, — это видно из интервью, которое она дала одному итальянскому журналу в 1962 году. Ее спросили: почему так получилось, что женщины сейчас играют более активную роль в общественной жизни? Ответ оказался совсем не тот, какой от нее ожидали услышать: «Вероятно, это произошло из-за того, что женщины по глупости сдали привилегированные позиции, кои завоевали наконец после многих веков развития цивилизации. Примитивные женщины постоянно и тяжело работают. Кажется, мы вознамерились вернуться в прежнее положение добровольно, либо поддавшись на уговоры, и лишить себя радостей досуга и творческого мышления, а также возможности создавать благоприятную атмосферу в доме».[29]

Агата была уверена, что женственность обладает собственной внутренней силой, не имеющей никакого отношения к мужчинам: «Несомненно, мы — привилегированный пол». Однако, как и во многих других вопросах, взгляды ее были переменчивы, сложны и не лишены добросовестных сомнений. В детективном романе «Смерть приходит в конце», действие которого разворачивается в Древнем Египте, она пишет о «насыщенных, разнообразных шумах в кухне»:

Женское сообщество в этой книге представлено как некая властная сила: «В конце концов, что такое мужчины? Они необходимы для продолжения рода — вот и все. Сила расы — в женщинах», — говорит Кайт. Но в то же время эта сила ограничена и ограничивает. Есть иное, более трудное счастье — когда женщина может, взрослея, не утрачивать детской непосредственности.

Во время путешествий на Восток, которые предпринимала со своим вторым мужем, Агата тоже любила созерцать тамошние неземные пейзажи и в эти мгновения обретала желанный, едва ли не тревожащий душу покой — в некотором роде повторение того, что испытывала в детстве, когда предавалась грезам в эшфилдском саду. «Счастливая ты, Ренисенб, — говорит внучке ее старая мудрая бабка Иза. — Ты нашла такое счастье, какое живет у человека в его собственном сердце. Для большинства женщин оно состоит в чем-то малозначительном и будничном… Их счастье складывается из повседневных забот, нанизанных одна на другую словно бусинки на нитку».

Для Клары, женщины, с которой Агата всегда была наиболее близка, счастье означало нечто неуловимое. Она любила свой дом, хотя была слишком неугомонна, чтобы довольствоваться только домом. Она стремилась к творческому самовыражению, обладая, в сущности, весьма скромными способностями (даже вышивки ее были посредственны). Ее духовный мир был сколь глубок, столь и беспокоен, словно она сознавала его значимость, но не совсем понимала, что с ним делать. Она металась от одной религии к другой, то серьезно подумывая об обращении к римско-католической церкви, то флиртуя с унитством, христианской наукой и зороастризмом. Она была счастлива в семье: пусть спокойная джентльменская привязанность Фредерика не всегда соответствовала глубине ее любви, пусть Монти был «трудным» ребенком, зато Мэдж и Агата оказались далеко не заурядными девочками, чьи творческие достижения давали выход и собственным устремлениям Клары. Но самыми тесными узами она была связана с младшей дочерью. В «Неоконченном портрете» Агата признавалась, что унаследовала от матери «опасную силу привязанности». В течение долгого времени Агата и Клара были друг для друга единственным источником беззаветной любви и преданности.

«Рецепты для Агаты» — написано на первой странице тетради круглым ученическим почерком Клары.

Какие мечты пробуждали в Агате эти старательно переписанные рецепты? Какой виделась ей идеальная жизнь — такой же упорядоченной и исполненной добродушия, как ее детство? Минуло сто лет, тетрадка с рецептами, написанными материнской рукой, по-прежнему лежит на высоком красивом комоде в Гринвее, в комнате наверху, где когда-то была спальня Агаты. Эта тетрадь хранится там в зеленой кожаной шкатулке с вытисненной на ней надписью «Кларисса Миллер» вместе с массой других вещиц: бумажником из золотистого материала с вышивкой «Фредерику от Клариссы», в котором лежит долларовая бумажка; кошельком с вышитыми на нем переплетенными инициалами Ф и К и словами: «Храни его как мою печать на сердце твоем, ибо любовь сильна, как смерть»; конвертом с кусочком грушевого мыла, которое любил Фредерик (оно до сих пор сохраняет едва уловимый аромат); альбомом со стихами Клары; цветком эдельвейса, сорванным в Швейцарии во время их медового месяца и засушенным между страницами письма, адресованного Ф. А. М.; ее брачным свидетельством; зеленым мешочком с письмами; программкой Актового дня школы Харроу, датированной 1894 годом; детской фотографией Агаты, сидящей на плетеной скамейке под маленькой пальмой; детской фотографией Фредерика, очень похожего на Агату; фотографией самой Клары в вышитом платье за обеденным столом в Эшфилде; письмом, присланным Агате из Илинга («Моя милая крошка-детка, боюсь, тебе там очень холодно, ведь Эшфилд засыпан снегом… Дорогая моя маленькая дочурка, мама скучает по своей сладкой горошинке и мечтает снова оказаться рядом и поцеловать ее. Тетушка-Бабушка шлет тебе привет и просит передать, что очень любит тебя… Попроси Джейн, чтобы она купила куропатку и приготовила ее тебе в горшочке на завтрак или полдник»); письмом Агате в Лондон от Мэдж («Мой дорогой маленький цыпленок, как ты там? Надеюсь, ты ведешь себя в высшей степени достойно и не забываешь меня»); письмом от Фредерика Агате в Илинг, датированным 15 июня 1894 года:

Как много кроется за всем этим, сколько чувства вложено в эти письма и как сильно желание сохранить память в этих конвертах, миниатюрных ящичках и тисненых шкатулках! Каждая вещица в них до сих пор дышит той любовью, которая и научила Агату беречь память о былом.

В шкафах и комодах Гринвея есть и многое другое. Крестильные платья лежат, словно мягкие снежные сугробы. Свидетельства о рождении: Клары, родившейся в Белфасте, Агаты, родившейся в Эшфилде, дочери Агаты — Розалинды, тоже родившейся в Эшфилде. Заключенное в рамку меню свадебного обеда Клары и Фредерика, состоявшегося 11 апреля 1878 года на Пэлас-Гарденс-террас. Счет, помеченный 17 июня 1940 года: «За продажу Эшфилда, Бартон-роуд, Торки — 240 000 фунтов. За мебель и оборудование — 21 фунт 19 шиллингов 6 пенсов».

Ящики и ящики фотографий: Эшфилд; ферма Примстед — дом детства Маргарет и Мэри Энн; Клара с Тони, собачкой Агаты; Маргарет Миллер, царственно восседающая в трехколесном автомобиле; Монти в костюме кучера, сидящий в игрушечной упряжке Трулава; Мэдж-подросток в длинной юбке — умное лицо, уверенный взгляд, улыбка; Агата с подружкой в саду, обеим лет по семь, очаровательно выглядывают из-за спинок плетеных стульев. Белый веер в длинном узком футляре, подаренный Маргарет Фредериком. Альбом для аппликаций, который принадлежал Мэдж, — она вклеивала в него кое-какие бальные карточки с приглашениями на танец и вырезки с изображением тележек, полных цветов: «Швейцария, 1878 год. Память о мамином свадебном путешествии». Кларин экземпляр «О подражании Христу» Фомы Кемпийского, на форзаце которого Агата написала: «Кому дано лишить нас Христовой любви?»

А в другой кожаной шкатулке — «Альбом признаний», в который каждый член семьи вписывал ответы на целый список вопросов: самая важная, с вашей точки зрения, добродетель; ваш любимый цвет, герой, героиня; ваше состояние души в данный момент и тому подобное. Этот альбом дает простор воображению. Тонкие странички, исписанные наклонными почерками, собирают Миллеров в эшфилдской гостиной. Сквозь высокие окна, доходящие до земли, мы видим семейство в его волшебно-замкнутом мире: еловые шишки потрескивают в очаге, а они потягивают шерри-бренди и обдумывают свои ответы. Женщины этого семейства — искренние, возвышенные — относились к игре в признания чрезвычайно серьезно. В 1871 году Маргарет Миллер написала, что из человеческих добродетелей она выше всего ценит самоотречение; что главная черта ее характера — упрямство, а на вопрос: «Если бы вы были не вы, кем бы вы хотели стать?» — ответила: «Человеком, который лучше меня». Мэри Энн Бомер отказалась откровенничать на эту тему. «Я никому не завидую», — ответила она. Основную черту своего характера определила как «стремление к предусмотрительности», а состояние души как «тревожное». Ее представление о несчастье — «быть в долгах». Ее герой, аккуратно выписала она, «Натаниэль Фрэри Миллер» — зять, на чьи деньги была воспитана Клара.

Между тем Клара, тогда семнадцатилетняя девушка, описала состояние своей души как «мечту о длинном платье», хотя ей некуда было бы его надеть, поскольку, несмотря на свое богатство, Маргарет не планировала в том сезоне выводить приемную дочь в свет. Не исключено, что Клара делала смутный намек на свою тетку и мать, когда писала, что основная черта ее характера — «горячая любовь к детям». Ее представление о счастье — «всегда поступать правильно». Недостаток, который она более всего склонна прощать, — скрытность; свою собственную скрытность она ясно продемонстрировала на тех страницах.

Какими же благочестивыми созданиями были эти женщины! И какими типично викторианскими были их вкусы: любовь к Мендельсону, Ландсиру, принцу Альберту и «мисс Найтингейл», нетерпимость к «обману и аффектации». Фредерик, естественно, относился к игре гораздо более легкомысленно. В 1872 году он написал — быть может, «подмигивая» кузине Кларе, — что основная черта его характера — «любовь к ничегонеделанию», а больше всего ненавидит он «рано вставать». Состояние души в данный момент? «Чрезвычайно комфортное, благодарю вас».

Агата впервые участвовала в этой игре семи лет от роду. Некоторые ее ответы абсолютно самостоятельны. Самое нелюбимое занятие? «Лежать в постели и не спать». Кем бы она хотела быть, если бы не была собой? «Феей». А вот когда она писала, что счастье для нее — «быть хорошей», ее герой и героиня — это «мама» и «папа», а любимый художник — семейный портретист «Бэрд», ее серьезный взгляд наверняка искал одобрения.

Конечно, и это она писала искренне. Тем не менее это была «публичная» Агата, всегда утаивавшая какую-то часть себя истинной: маленькая девочка, которая хочет угодить тем, кто ее окружает, и заслужить их одобрительные кивки. «Серьезная маленькая девочка, — как она писала в „Неоконченном портрете“, — которая много думала о Боге, была послушной, безгрешной и… — увы! — несомненно, резонеркой».

Агата сурова к себе, но, вероятно, она понимала, что ее детская религиозность была не совсем подлинной: просто для ее вымышленного мира было существенно важно, чтобы она была чиста и одеждой, и душой. Ей нравилось представлять себя хорошей девочкой, героиней некоего викторианского романа, с перепоясанной лентой талией, с любимым обручем и книгой библейских историй на тумбочке у кровати. Ей нравилось верить в святость долга. Таковы были времена, в которые она жила, и окружение, в котором она росла. Но такова же была и ее собственная натура.

Свои воображаемые странствия она всегда совершала по стране добродетели; нравственность, надежность и счастье были связаны для нее воедино. Если Агата будет хорошей, с ней все будет в порядке. А если все с ней будет в порядке, она будет счастлива. И так все оно и было; увы, к горькому сожалению, так не могло продолжаться вечно: чудесный уклад детства защищал ее слишком надежно, чтобы уберечь от разочарований в будущем. Она была спрятана от душевных невзгод так же тщательно и предусмотрительно, как Кларин эдельвейс между книжными страницами. В самой глубине души она понимала это, даже будучи семилетней девочкой. Счастье ее было безоблачным, тем не менее в «Альбоме признаний», отвечая на вопрос, что есть горе в ее представлении, она написала: «Это если кто-то, кого я люблю, покинет меня». Она страдала, даже когда родители ненадолго уезжали в Нью-Йорк («Дом, в котором есть мама… О, мама, мама!..»). И она постоянно опасалась чего-то плохого.

Героиня «Спящего убийства» видит в ночных кошмарах, как в местах, которые Агата знала и любила — например в эшфилдской гостиной с чайным столом, — появляется безрукий призрак с глазами убийцы. Поначалу Убийца имел реальный человеческий облик. Он носил французский военный мундир и припудренный парик с заплетенной косичкой. Потом сон изменился.

Агате было одиннадцать лет, когда в доме своей мачехи в Илинге умер ее отец. «Больничная сиделка вышла из комнаты и сказала Бабушке, поднимавшейся по лестнице: „Все кончено“».

В зеленом ридикюле, хранящемся внутри кожаной шкатулки, Клара держала письма, отправленные и полученные в год смерти мужа. «Дорогой папочка, мне так жаль, что ты все еще болеешь, мы по тебе очень скучаем, — писала ему Агата в начале 1901 года. — На днях Джейн позволила мне помогать ей печь печенье на кухне, я была очень рада. Я испекла несколько с кишмишем и несколько — с имбирем. А к чаю мне дали девонширских сливок!»

В мае Клара отправилась в Илинг с Агатой, которая хворала. Фредерик к тому времени был уже серьезно болен, но как истинный джентльмен думал о других. «Я очень расстроился, узнав сегодня утром из твоего письма, что Агата чувствует себя не так хорошо, как хотелось бы… Мэдж пригласила на завтра десять подружек поиграть в пинг-понг и очень важничает по этому поводу… Я отлично держусь».[31]

Между тем в течение всего 1901 года он вел записи своих «сердечных приступов». С июня по сентябрь он насчитал их тридцать: «Легкий приступ. Спокойной ночи» — типичная запись. Клара наверняка увидела этот список только после смерти мужа, потому что он не хотел ее тревожить. В октябре он писал ей из своего клуба «Уиндэм», что на Сент-Джеймс-сквер, о визите к лондонскому специалисту: «Сегодня утром был у Сэнсома, и он сказал мне почти то же самое, что и в прошлый раз. Он уверен, что мое сердечное недомогание связано скорее с нервами, чем с чем бы то ни было другим… Два последние дня я чувствую себя намного лучше… Бог даст, я теперь покончу с врачами». В некотором смысле так оно и случилось: спустя месяц Фредерик скончался. Ему было пятьдесят пять лет. Он жил тогда в Илинге, чтобы быть поближе к Лондону, где надеялся найти работу.

Финансовые заботы, коими он так долго пренебрегал, сыграли свою роль в его ранней смерти. Его сердце и его состояние убывали параллельно, и он не знал, что с этим делать. «Писем из Америки не было с момента моего возвращения оттуда; хотелось бы верить, что это хороший знак»,[32] — писал он Кларе.

К тому времени не оставалось ничего иного, кроме как смириться с тем, что нью-йоркская недвижимость требует для своего содержания куда больше средств, чем дает дохода, что один доверительный собственник, распоряжавшийся ею, попал в сумасшедший дом, а другой застрелился и что смутные подозрения в растрате ими миллеровских денег отнюдь не безосновательны. Еще в 1896 году, когда приближение катастрофы впервые стало очевидно, Фредерик предпринял кое-какие меры. Сдав Эшфилд внаем, он с женой и дочерьми отправился на год во Францию. Это был обычный способ экономии для попавших в стесненные обстоятельства людей их сословия. Тогда, в отличие от нынешних времен, жить в отелях на континенте было дешевле, чем содержать большой дом в Англии, а для участия в светской жизни всегда можно было запастись рекомендательными письмами. Первые полгода Миллеры провели в По, который считался целебным местом благодаря чистому горному воздуху. Потом переехали в Котрэ — тоже в Пиренеях, потом в Париж и, наконец, в Бретань. Агата была слишком поглощена впечатлениями, чтобы скучать по Эшфилду. К тому же, если мама была рядом, она чувствовала себя счастливой везде. Между тем во Франции она вовсе не жила в воображаемом мире: сразу же по приезде ее постигло некоторое разочарование, ибо здесь все оказалось в общем так же, как и в других местах. Она мечтала увидеть горы, но… «Меня ждало одно из самых тяжелых разочарований в жизни, этого чувства я никогда не забуду. Где же эти громады, взмывающие вверх, вверх, вверх, до самого неба, ввысь над моей головой за пределами видимого или постижимого?»[33]

Пришлось довольствоваться жизнью в царстве реальности и впервые за семь своих лет вести себя как любой нормальный подвижный ребенок. Она легко находила друзей и «почувствовала вкус к проказам», вместе с подругами они разыгрывали постояльцев отеля, прячась, например, под лестницей с павлиньими перьями, которыми щекотали ноги спускавшихся по ней людей. Она научилась плавать — и плавание на всю жизнь стало для нее одним из самых любимых удовольствий. Она наблюдала за женским расцветом своей сестры Мэдж, увлеклась нелюдимым мальчиком-лифтером и несказанно томилась, когда приходилось провести день «в полосатой блузке с воротником и при галстуке». Она полюбила юную Мари Сиже, которую Клара сманила из ателье, где та работала, чтобы сделать Агатиной компаньонкой, призванной ненавязчиво, в разговорах обучать девочку французскому. Как большинство решений Клары, это оказалось весьма удачным.

Агата не осознавала тогда реальной причины переезда семьи во Францию. Но по «Неоконченному портрету» видно, что и в то время она понимала больше, чем отдавала себе в том отчет. В книге есть эпизод встречи ее родителей с друзьями из Англии, Грантами, в отеле:

Франция оказала благоприятное воздействие на Фредерика, тем не менее беспечальные времена для него миновали. В «Альбоме признаний» он написал, что его представление о несчастье — это «чувство вины»; стало быть, он страдал от сознания, что оставляет любимую семью столь скудно обеспеченной, что все промотал из-за своей джентльменской беспечности, что Кларе придется продать чиппендейловскую и шератоновскую мебель, купленную им в порыве расточительства, и, возможно, расстаться даже с самим Эшфилдом. Утешало лишь то, что Клара ни в малейшей степени не была склонна к упрекам. Она считала незаслуженным счастьем быть женой Фредерика. В том же «Альбоме признаний» он так описал свое представление о счастье — «быть беззаветно любимым». О таком счастье мечтают многие, Фредерику оно было даровано, и он это знал. «Ни у одного мужчины никогда не было такой жены, как ты», — написал он Кларе незадолго до своей кончины.

Спустя более ста лет это письмо по-прежнему лежит в ее кожаной шкатулке вместе с регламентом процедуры похорон Фредерика и засушенными листьями с кладбища в Илинге, где он погребен. «Я не могу больше видеть тебя воочию, душа моя, но я вижу тебя мысленно, и взор мой черпает утешение в твоем лице», — написала Клара на конверте с кусочком грушевого мыла, которым пользовался ее муж.

С тех пор на протяжении двадцати пяти лет, вплоть до смерти Клары, Агата была смыслом жизни своей матери. «Вы должны жить ради ваших детей — помните это, моя дорогая», — сказала сиделка, ухаживавшая за Фредериком, а впоследствии и за Кларой. «Да, я должна жить ради моих детей. Мне не нужно об этом напоминать, я знаю это сама». Но на самом деле жила она главным образом ради Агаты. Мэдж уже собиралась замуж, Монти со своим полком пребывал за границей, впрочем, Агата с ее глубокими, но не выплескивающимися наружу чувствами, с ее тайным воображением, с ее обожающими полуприкрытыми глазами, с ее безмятежной верой в торжество любви, которую ей тем не менее приходилось постоянно искать, всегда была для Клары чем-то особенным. Как и в Кларе, в ней жил страх утраты, хотя до смерти Фредерика утрат она не знала. Именно с Агатой Клара обрела ту неразрывную связь, которой у нее никогда не было с собственной матерью. Их взаимное притяжение было мощным, как ток высокого напряжения. Любовь к матери всегда оставалась светом, озарявшим Агату изнутри, и в последние годы он порой слепил ее.

«Моя бабушка была опасной женщиной, — скажет дочь Агаты Розалинда много лет спустя. — Сильной и опасной. Моей матери даже в голову не приходило, что она может быть не права».[34]

Смерть отца не означала для Агаты конца идиллии. В «Неоконченном портрете» героиня получает по одному письму от каждого из родителей, уехавших за границу и оставивших ее с бабушкой в Илинге. «Два дорогих, дорогих письма», — пишет Агата. Но по-настоящему Селия страдает, читая именно материнское письмо: «Домой, она хотела домой. И чтобы там была мама…»

Агата горячо любила отца, но могла обходиться без него, если Клара была рядом. Но пока отец не умер, она безукоризненно контролировала себя и соблюдала декорум. А тут вдруг, в одночасье, ее жизнь утратила стабильность. «Я покинула мир детства… чтобы вступить в границы мира реальности», который сулил много грубого и опасного. Как благовоспитанная викторианская девочка, она пошла в спальню к матери, чтобы сказать ей, что папе теперь хорошо, потому что он на небесах. Не хочет же Клара, чтобы он покинул рай и вернулся на землю. «Да, да, хочу! — закричала Клара. — Я бы сделала все, что только возможно, чтобы он вернулся, ни перед чем не остановилась бы. Я хочу, чтобы он был здесь, в этом мире, со мной!» Клара сходила с ума от горя, к тому же и сама начала болеть. У нее сдавало сердце, она не расставалась с sal-volatile (нюхательной солью), и около года Агата по нескольку раз за ночь подходила к двери ее спальни и прислушивалась, дышит ли она; иногда девочка стояла так часами, пока изнутри не доносился какой-нибудь звук.

На свой лад, по-доброму, но без всякой тонкости, Маргарет Миллер старалась разделить с Кларой свое собственное горе от смерти пасынка. В «Неоконченном портрете» описано, как она за завтраком читает письма-соболезнования:

Теткино участие было последним, чего она хотела. Фредерик принадлежат ей и только ей («Я могла бы с радостью умереть за тебя», — написала она ему в 1877 году. Но как объяснишь Маргарет, что она действительно это имела в виду?). Брешь, пробитая в семье с уходом Фредерика, нарушила баланс, благодаря которому она существовала; исчезли выдержка и легкость, кои придавал Фредерик этому клубку непростых женских характеров. Всю жизнь Клара была благодарна Маргарет. «Не сомневаюсь, что тебе очень, очень хорошо с твоей дорогой бабушкой», — писала она Агате в Илинг в 1897 году. «Милая моя малышка Агата, какое счастье, что у тебя есть еще один дом — дом твоей дорогой бабушки. Ты должна очень любить ее и быть с ней добра». Но сама Клара не любила Маргарет, и Маргарет по-настоящему никогда не любила Клару, а после смерти Фредерика матриархат очень скоро и напористо заявил свои права. Зачастую Клара не могла сдержать чувства обиды по отношению как к матери, отказавшейся от нее, так и к тетке, предложившей ее забрать.

«Селия гадала, действительно ли бабушка любила маму и любила ли мама бабушку. Она не совсем даже понимала, что заставило ее размышлять об этом». На самом деле это было следствием отцовской смерти, всколыхнувшей чувства, которые не обязательно имели отношение к печали о нем. Это были уже эмоции взрослого человека, противоречивые и необъяснимые с точки зрения логики.

Неудивительно, что Агата укрылась в воображаемом мире, который создавала сама: на этот раз она придумала себе школу, в которой учились девочки.

Среди семи сочиненных Агатой девочек была одна, характер которой ей никак не удавалось ухватить: это Сью де Верт, светловолосая, с бледно-голубыми глазами, «на редкость бесцветная» как внешне, так и внутренне. В то время как между другими девочками складывались определенные отношения, они болтали, играли друг с другом и имели вполне определенное прошлое и будущее (например, Элси Грин выросла в страшной нищете, а сестре Сью, Вере де Верт, предстояло стать одной из всемирно знаменитых красавиц), Сью оставалась среди них всего лишь наблюдательницей.

И в преклонные годы Агата иногда вспоминала своих девочек и думала о них. «Даже теперь порой, доставая платье из гардероба, я говорю себе: „Да, оно идеально подошло бы Элси — ее цветом всегда был зеленый…“ Я сама посмеиваюсь над собой в такие минуты, но „девочки“ по-прежнему со мной, хотя, в отличие от меня, ничуть не состарились».[36]