Агата Кристи. Английская тайна

ВТОРОЙ МУЖ

С этого момента глубочайшей тайной становится сама Агата. Она наконец повзрослела, а повзрослев, стала, словно защитную окраску, носить иную личину. Более тридцати лет она жила в мире своих грез и была героиней собственной жизни и своих книг. Теперь она лелеяла свои мечты только в голове. Молодость и красота ушли и унесли любовь и умение ощущать себя всем довольной. Их место заняло нечто другое: жизнь писателя.

В тот черный 1928 год Агата написала свой первый роман под псевдонимом Мэри Вестмакотт — «Хлеб великанов». Герой, Вернон Дейр, сражается на войне. В какой-то момент приходит известие о его гибели. Это ошибка, но, поверив похоронке, его жена вторично выходит замуж. Прочтя в газете свадебное объявление, Вернон пытается и впрямь свести счеты с жизнью. Он выходит на дорогу, и его сбивает грузовик. Оправившись, однако, от полученных ран, он берет имя Джордж Грин и в новой своей ипостаси некоторое время живет счастливо.

Но позднее возвращается к своему прежнему «я», от которого хотел избавиться. «Это было адской мукой — возвращаться, вспоминать… Чудовищно. Вспоминать все то, что я — совершенно искренне — больше знать не хотел». Без уверенности, но все же он думает, что, снова став Верноном Дейром, сможет жить как прежде. Однако жене он больше не нужен, и в конце концов герой освобождается от эмоциональных пут.

«Теперь между ним и его работой больше ничто не стояло». Вернон осознает, что его истинное призвание — музыка, что он артист и что прежняя жизнь, какой бы реальной она ни была и как бы ни поглощала его, — всего лишь материал для творчества. «Вот что значит быть творцом». Утратив старую индивидуальность, пройдя через чистилище в облике Джорджа Грина, он наконец оказывается там, где ему предназначено быть.

Генриетта Савернейк из «Лощины» тоже художница — скульптор, и ей тоже не остается ничего, кроме как жить, словно бы отступив на шаг в сторону. После убийства возлюбленного она все свои сокровенные чувства вкладывает в гипсовую скульптуру, которую называет «Печаль». «Я не могу любить, не могу скорбеть — во всяком случае, не могу отдаваться этим чувствам всем своим существом». Она задается вопросом: что означает слово «цельность» и может ли сама обрести это качество? И размышляет над цитатой из «Пер Понта», которая всю жизнь преследовала Агату: «Место, где сам я собой оставался в духе, который от Бога достался». Вот кем стала Агата — Верноном, Генриеттой. За те дни, пока она оставалась миссис Нил, личность ее претерпела фундаментальную перестройку, и в течение последующих двух своих темных лет — 1927–1928-го — она стала тем, кем не стала бы при иных обстоятельствах. Она стала писательницей. А мечты стали ее работой, а работа стала для нее всем. Она писала слишком много и слишком явно испытывала непреодолимую тягу к сочинительству, чтобы у кого-либо могли возникнуть сомнения, что именно в этом теперь заключается ее жизнь.

Таков был ее способ выжить после тяжелого срыва 1926-го: либо так — либо сдаться. Той жизни, которой она жила прежде, больше не существовало, поэтому она сделалась сторонним наблюдателем новой — аутсайдером. Это было не то, к чему она когда-то стремилась, но это было правильно. Как писал ее друг А. Л. Роуз, рана, нанесенная тем кошмарным годом, была «так глубока, что… оставляла следы на всех ее работах. Она же сделала ее той великой женщиной, какой она стала». Зачем бы еще написала она «Хлеб великанов», если не затем, чтобы отпраздновать новое начало?

Избавившись от бремени привычных женских ожиданий, она почувствовала себя свободной. Она больше не была обязана отвечать распространенным требованиям, предъявляемым к женщине: быть стройной, любезной, женственной. Эти путы она могла теперь с себя сбросить. Она была вольна сама придумать себе образ и носить его как панцирь, являя его миру вместо себя, а внутри быть тем, кем хочется. Это была свобода творца. Потеряв все, она все обрела, потому что все стало материалом для творчества.

Как Агата Кристи она могла писать столько, сколько позволяло умение, и с конца десятилетия книги посыпались как из рога изобилия: с 1930 по 1939 год она написала семнадцать романов, выстроенных с геометрическим совершенством, впервые продемонстрированным ею в «Убийстве Роджера Экройда». Убийца, который притворяется жертвой; убийца, который притворяется серийным убийцей; убийца-полицейский, ведущий расследование; череда подозреваемых, ни один из которых не виновен; череда подозреваемых, которые виновны все, — великолепные, смелые придумки, не просто вдохнувшие новую жизнь в детективную литературу, но переконструировавшие ее, словно бы поместив в пространство, отраженное в новой системе зеркал. Конструкция была столь безупречна, что, создав особый мир своих книг, Агата нигде ни на йоту не выдала себя самое. Этого она больше не делала никогда. Агата Кристи — умная, сдержанная, проницательная женщина, знавшая все о человеческих чувствах, но всегда справлявшаяся с ними и умевшая усмирить хаос, — писала книги. Сама же Агата превратилась в Мэри Вестмакотт — чувствительное, скрытное создание, порождение бродячего призрака Харрогита, которое не могло бы появиться, если бы не странная свобода, обретенная вместе с чужим именем.

Мэри Вестмакотт писала о любви и ее тайнах. Она писала об Арчи Кристи: он был главным источником ее вдохновения. В «Хлебе великанов» она исследует феномен любви с первого взгляда, его абсурдность и особую мощь. Вернон любит свою жену Нелл, потому что всегда видит ее такой, какой она впервые явилась ему: волшебный образ в лунном свете. Она слабовольна, как и Арчи, но это не мешает Вернону любить ее. Он не способен отделить силу своего чувства от личности, на которую оно изливается.

Так же было с Агатой и Арчи. Об их браке она написала во втором вестмакоттовском романе, «Неоконченном портрете», и сделала очень простой вывод: достоин ли муж — Дермот — ее любви, нет ли, эта любовь существует. Чтобы сохранить ее для себя, не дать умереть, ей нужно было узнать правду о Дермоте. «Я любила Дермота — но не смогла его удержать… Мне следовало знать и проявлять бдительность, а не быть столь самонадеянной и довольной собой. Если ты дорожишь чем-то больше всего на свете, нужно вести себя умнее… Я вела себя неумно…»

В соответствии с воспитанием Агата верила, что брак значит для женщины больше, чем что бы то ни было иное, и что жена должна уметь удержать мужа. Бабушка, мама — обе говорили ей это. Но она своего мужа удержать не смогла. Ее побег в Харрогит — последняя отчаянная попытка бросить кости и выиграть — убедил ее в том, что он не вернется никогда. Каждый день, который она прожила под именем миссис Нил, вбивал еще один гвоздь в гроб ее брака. Теперь она знала, что собственными руками сотворила ужасные последствия, и с этим ей предстояло жить отныне и до конца.

Для начала она прожила с этим 1927 и 1928 годы, каждый раз черпая в своей боли материал для книг и каждый раз желая лишь одного: чтобы ее муж вернулся.

Разумеется, она могла успокаивать себя тем, что Арчи в конце концов ушел бы в любом случае, и, вероятно, это даже было правдой. Но всегда оставалось сомнение: может, поведи она себя по-другому, он бы остался?

Все те суровые месяцы Агате приходилось терпеть общественное презрение и насмешки. Это было само по себе достаточно тяжело, но еще хуже оказалось то, что публичное внимание — коего, как считали многие, она якобы и добивалась, — было последним, чего она хотела: оно разрушило бесконечно ей дорогой личный мир. Такова была чудовищная, бесчестная ирония судьбы. Она не знала, что думает Арчи, насколько он винит ее за то, что она сломала ему жизнь, но, совершенно очевидно, предполагала худшее. И в этом тоже заключалась злая ирония: тот, кто был виновен в случившемся, теперь заставлял Агату, в свою очередь, испытывать чувство вины перед ним.

Где-то глубоко-глубоко, в самом дальнем уголке ее души, все еще теплилась надежда, что он вернется. Она сняла квартиру в Челси и поселилась там с Розалиндой и Карло; Арчи по-прежнему жил в «Стайлсе», пытаясь продать его, и мысль о том, что он там, в их доме — пусть ненавистном, но их общем доме, — должна была причинять ей невыносимое страдание. «Все эти общие мелочи жизни, которые так тесно связывают тебя с мужем, тебя же разрывают на части, когда ты с ним расстаешься», — напишет она в «Неоконченном портрете». Агата понимала, действительно понимала, что, даже если он и вернется, они больше никогда не будут счастливы вместе. Она — ироничная, взрослая, трезвая до цинизма — была не той женщиной, которая могла бы жить с человеком, мечтающим находиться в другом месте. Оба ее деверя, Джеймс Уоттс и Кэмпбелл Кристи, помогли ей это усвоить. Тем не менее в 1927 году Агата и Арчи встретились еще раз. Встреча была вежливой и ужасной, «мы говорили о самых обычных вещах», и она последний раз спросила его, не может ли он все-таки остаться — ради Розалинды. «Я еще раз напомнила ему, как она его любит, — писала Агата в „Автобиографии“, — и как ее озадачивает его отсутствие».

Ответ был — нет. Он по-прежнему любит Нэнси, и Нэнси, несмотря на то что разлучена с ним вот уже десять месяцев, по-прежнему любит его. Разумеется, он в долгу перед Нэнси — хотя в гораздо меньшем, чем перед женой, — за тот урон, который нанес ее репутации. Будучи мужчиной, склонным принимать бесповоротные решения, непредсказуемым и не желающим признавать свои ошибки, он прежде всего не желал уступать; для него было невозможно сказать Агате: «Да, я был не прав, да, мне следует остаться с вами». И Агата смирилась с тем, что все кончено. Они больше никогда не виделись с Арчи, хотя она хранила его фотографии и любовные письма. 20 апреля 1928 года она отправилась в суд, выслушала ложное свидетельство измены, якобы имевшей место в отеле «Гросвенор», и в октябре получила развод. Через две недели Арчи женился на Нэнси.

После этого Агата больше никогда не причащалась. И всегда испытывала стыд и вину, особенно перед дочерью, за то, что согласилась на развод с Арчи. «Даже не знаю, почему я сдалась, — писала она в „Неоконченном портрете“, — потому ли, что устала и хотела покоя, или потому, что поняла: это единственное, что можно теперь сделать, или потому, в конце концов, что просто хотела уступить Дермоту… Иногда мне кажется, что причина именно в последнем… Вот почему с тех пор я всегда чувствую себя виноватой, когда Джуди смотрит на меня… Видите ли, получается, что я предала Джуди ради Дермота».

Второй брак Арчи продлился до 1958 года, когда Нэнси умерла от рака. Агата написала ему письмо соболезнования, он ответил ей, поблагодарив за то, что она подарила ему тридцать лет счастья с Нэнси: дружеский на первый взгляд обмен письмами, изобилующий, однако, подтекстами. Была ли Агата действительно так альтруистична или все же смутно намекала Арчи на то, какая роскошная, восхитительная жизнь была бы у него с ней? И был ли ответ Арчи безукоризненно тактичным, учитывая страдания, которые он причинил Агате своей любовью к Нэнси?

Брак Арчи и Нэнси — у которых в 1930 году родился сын, — должно быть, омрачался воспоминаниями. Агата была не тем человеком, которого можно было бы не замечать. Слава ее росла, ее имя не сходило с газетных страниц, ее книги были повсюду: как неуютно, наверное, было чете Кристи видеть, например, «Убийства по алфавиту» в витрине местного книжного магазина и знать, что прославленный автор книги — женщина, которая из-за них в свое время так далеко зашла. Имя Агаты в их доме не упоминалось, равно как не упоминались и события 1926 года (сын Арчи почти ничего не знал о них вплоть до зрелого возраста). Как и Агата, они были людьми, ценившими сдержанность и умолчание. Что бы ни чувствовали и ни думали Арчи или Нэнси о непростом начале их отношений, они навсегда отодвинули это в сторону и жили исходя из реальности.

Согласно общему мнению, их брак был удачным. Говорили, что Нэнси была «веселой и полной жизни. Уверена, что они были счастливы в браке, потому что она производила впечатление счастливой женщины».[235] Однако Агата тоже умела радоваться, как никто, а ее жизнелюбие в конце концов даже начало раздражать Арчи. Он не был «общественным животным», признался его сын, «а моя мать — была». Стало быть, и Нэнси не являлась для Арчи совсем уж родственной душой — во всяком случае, не более, чем Агата. И влюбился он в нее так же внезапно, как в Агату. Разница, конечно, состояла в том, что если Агата была красива в свое время, то Нэнси была все еще красива теперь. И она была именно такой женой, о какой мечтал Арчи: не было в ней той «нездешности», которую Агата проявляла по отношению к первому мужу и которую, похоже, он несправедливо принимал за эгоизм.

После развода жизненные пути Агаты и Арчи разошлись так решительно, что казалось невозможным поверить, будто когда-то они мечтали состариться вместе. Дела в Сити шли у Арчи хорошо, он занимал директорские посты, в том числе в «Рэнк организейшн».[236] Хотя в письме к Розалинде в 1958 году он признается, что «дважды оказывался без гроша и это может случиться снова», после его смерти в 1962 году осталось свыше 90 тысяч фунтов. До Второй мировой войны у него был дом на аккуратной лондонской Авеню-роуд, а позднее он приобрел дом в Годалминге (который со всей очевидностью страдал «безвкусицей»).[237] К тому времени он уже не играл в гольф. Жил тихо. «Он был хорошим парнем, — сказал о нем проницательный Энтони Хикс, зять Агаты, иногда видевший Арчи, когда тот встречался с Розалиндой. — С Нэнси Розалинда общаться не хотела, поэтому и я виделся с ней нечасто. Она была весьма скучной особой. И Арчи становился все скучнее».[238]

Между тем Агата сделалась одной из самых знаменитых женщин в мире; она в избытке покупала дома и жила то в Кенсингтоне, то в Южном Кенсингтоне, то в Оксфордшире, то в Девоне; она совершала путешествия в пленительные дальние страны; снова вышла замуж — за человека высокого интеллекта, которого не пугал ее блестящий изобретательный ум и который, напротив, наслаждался его плодами. С ним она узнала совсем другую жизнь.

Арчи пережил позор полицейского расследования, стыд скандала, почти полный разрыв с Розалиндой. Взамен он приобрел жизнь с Нэнси, о которой мечтал весь 1926 год. Неприятности, связанные с уходом от жены, казалось, стоили того. Но несколько лет спустя с ним самим случился нервный срыв, потребовавший серьезного лечения в больнице. Впрочем, ему удалось благополучно оправиться. Как его мать и брат, он был слаб здоровьем, хотя обладал впечатляющим самоконтролем.

Всегда резкий в суждениях А. Л. Роуз ничуть не сомневался, что Арчи поступил неправильно, оставив Агату, и что он наверняка это сознавал. «Бедный мистер Кристи! Что за историю он сочинил, глядя на все это со своей точки зрения! Какую ошибку он совершил!»[239] Подруга Агаты сказала Роузу, что у Арчи «были основания сожалеть о своем поведении»; иными словами, он якобы понимал, что ему следовало остаться с первой женой. Это, разумеется, домыслы. Но этим вопросом и Агата задавалась бесконечно: не был ли бы Арчи в конце концов более счастлив, если бы остался? И не была ли бы более счастлива она сама, прожив всю жизнь, до самой смерти, со «своим другом, близким своим»? Быть может, тогда и не понадобилась бы компенсация длиною в жизнь за его отсутствие.

Так писала Агата в «Печальном кипарисе». И в самом деле: когда Мэри Джеррард умирает, Родди освобождается от ее чар и в некотором замешательстве возвращается к жизни, как человек, очнувшийся ото сна.

Об Элинор Карлисли, девушке, которая так горячо любит Родди, сказано: «Она простит ему роман с Мэри Джеррард. В любом случае это была лишь безрассудная страсть с его стороны».

Но Эркюль Пуаро с мудростью своей создательницы замечает: «Все это гораздо глубже… Между прошлым и будущим иногда образуется глубокая пропасть. Когда человек проходит через долину смертной тени и снова выходит на солнечный свет, тогда, mon cher, начинается новая жизнь… Прошлое здесь уже ни при чем…»

В 1927 году Агата этого еще не понимала — вернее, понимала лишь теоретически. На поверхности ее жизнь была серой и мрачной, как тюремный двор для прогулок, а душа — терзаема бесконечной чередой мучений. Она жила в Лондоне, ненавидя его. Но ненавидеть было легче, чем находиться в любимом Эшфилде, где все напоминало о былой любви. Мэдж предлагала, чтобы она поселилась в тихом Девоне, но, как написала Агата в «Автобиографии», «все, что напоминает о счастливых днях или счастливых событиях, все это буквально разрывает тебя пополам».

Вообще она считала, что лучше было бы ей умереть (но тот, кто совершил неудачную попытку самоубийства, «как правило, не повторяет ее снова» — так написала она в романе «По направлению к нулю»). Ей была ненавистна ее печальная известность, то, что каждый раз, выходя из дому или называя свое имя, приходилось встречать предсказуемую реакцию: узнавание, любопытство, презрение. Она была человеком в высшей степени уязвимым и остро переживала то, что ее горе в искаженном виде стало объектом всеобщего осмеяния. Ее осуждали за то, чего она не делала. В 1929 году она написала в «Санди кроникл» о кройдонских убийцах — так называли нашумевшее преступление: три члена одной семьи были отравлены; убийца явно принадлежал к семейному кругу, но дело тогда не было раскрыто, не раскрыто оно и до сих пор: «В этом деле невиновные чудовищно пострадали за грехи, коих они никогда не совершали. Они живут под юпитерами общественного внимания; знакомые и друзья смотрят на них с любопытством, их окружают охотники за автографами, любопытные праздные толпы. Никакая спокойная частная жизнь для них больше невозможна». Мысль, которую она высказала в этой статье, впоследствии воплотилась в один из ее лучших детективных романов — «Горе невинным».

Она, разумеется, знала, что Розалинда огорчена и ошеломлена. Когда мать самой Агаты оказалась раздавлена горем после смерти мужа, она приняла решение «жить ради детей», но Агата так не могла. «Единственным светлым пятном в моей жизни была Розалинда», — напишет она в «Автобиографии», но на самом деле все было не так просто. В самой Агате осталось слишком много от ребенка, она еще слишком тосковала по утраченной матери, и ее раздирали противоречивые чувства к дочери. «Она никогда не сказала ни слова, но я думаю, что втайне она винила меня за то, что лишилась отца, — читаем в „Неоконченном портрете“. — Я подвела ее». Чувство вины доставляло Агате неприятное ощущение: она жалела дочь, но не всегда сочувствовала ей; особенно раздражала непреклонная решимость Розалинды встречаться с Арчи.

В те времена, после развода муж не имел «доступа». Он не мог приехать в дом Агаты, чтобы забрать Розалинду на выходные. Розалинда не встречалась с Нэнси, даже со своим единокровным братом познакомилась лишь на похоронах Арчи, а Арчи, в свою очередь, никогда не видел сына Розалинды.[240] Жизни ее родителей стали несоприкасаемо раздельными, что сегодня может показаться странным, но трудно представить себе, как бы Агата пережила постоянное присутствие Арчи в ее жизни. Для Арчи это тоже было бы совершенно невозможно.

Став взрослой, Розалинда тщательно скрывала свои встречи с отцом и ящики виски, которые тот посылал ей на Рождество. «Мы всегда встречались с отцом наедине и очень любили друг друга», — признавалась она в письме незадолго до смерти. Розалинда была достаточно прагматична, чтобы принять то, что он сделал, и достаточно преданна, чтобы не таить своей привязанности к нему. «Мне ненавистно, когда его изображают холодным и бесчувственным», — сказала она.[241]

А в детстве она страшно по нему скучала. Ее увезли из Саннингдейла — из большого дома, из привычной семьи — и поселили в Лондоне, в квартире, полной женщин, в которой ее мать сидела, поникшая, как умирающая птица. Неудивительно, что девочка чувствовала себя лишившейся корней и, хоть ей было всего девять лет, с радостью согласилась поехать в Бексхилл, в школу-пансион «Каледония», где и мать, и отец могли навещать ее (когда Агата бывала в отъезде, что случалось все чаще, вместо нее приезжали Карло или Мэдж). Письма, которые Розалинда писала домой Агате, были холодными, забавными и иногда колючими: «Спасибо за твое письмо, хотя оно очень короткое. Роуз Мэй Ливер на днях вырвало прямо в коридоре. Сегодня она собирается первый раз выйти. Ее мама приехала за ней в церковь, чтобы вывести ее погулять. Она довольно симпатичная».[242] И еще: «Я немного устала, пока писала письмо тебе, поэтому сейчас напишу коротенькое письмо папе».[243] И еще, после второго замужества Агаты: «Не опоздай на спортивный праздник, хорошо?!! Не приезжай в своем черно-белом платье, надень обычное. Кого ты собираешься привезти с собой в этом году на спортивный праздник? Я бы предпочла, чтобы ты привезла только Карло».[244]

Это совсем не было похоже на отношения, которые связывали Агату с Кларой, — никаких «дорогая мамочка» и «голубка-тыковка». Агате никогда не было легко с Розалиндой; было в этом очаровательном, сообразительном, зорком ребенке нечто, что заставляло вянуть бутон материнского инстинкта Агаты, а после ее разрыва с Арчи и вовсе исчезла всякая надежда, что он когда-нибудь расцветет. Между матерью и дочерью всегда висело напряжение; дружелюбие было, но какое-то жесткое и ироничное, и это мешало им испытывать простую привязанность друг к другу.

«Я не знаю, любит она меня или не любит, — пишет Агата в „Неоконченном портрете“. — Такой человек, как я, не подходит такому человеку, как она… Я люблю ее, так же как любила Дермота, но не понимаю ее». На самом деле они обе любили друг друга и нуждались друг в друге, но по какой-то причине ни одна из них не могла это показать. Когда в феврале 1928-го, отправившись на Канары, чтобы отдохнуть и развеяться, Агата снова попробовала писать, ее до бешенства доводило то, что дочь ни за что не хотела оставлять ее одну. Если бы рядом стоял песик Питер, Агата таяла бы от умиления, как это будет впоследствии с внуком. Но с дочерью все было иначе: между ними всегда пролегал барьер, пучина.

Агата понимала, что своим разводом обделила Розалинду, однако подспудно чувствовала и то, что Розалинда способствовала крушению ее брака. Она верила, что ребенок встает между мужчиной и женщиной, и безо всяких угрызений совести писала об этом и в «Неоконченном портрете», и в романе «Дочь есть дочь». Так что Розалинда знала, что чувствует ее мать, и «в какой-то мере ощущала свою ответственность за ее развод». Обе испытывали чувство вины, и обеим это было неприятно. Кроме того, никуда не деться от факта, что Агата была готова бросить Розалинду, когда исчезла в 1926 году. Ничего удивительного поэтому, что и мать, и дочь нашли спасение в версии «амнезии»; хотя книги Агаты открыли Розалинде многое.

«Я всегда думаю о том, как несказанно вам повезло, что она — ваша мать, и ни минуты не сомневаюсь, что вы разделяете мое мнение», — писал Розалинде после смерти Агаты друг семьи. Ответ Розалинды был, разумеется, образцовым, а вот чувства — куда более сложными.

Книгой, которую Агата писала во время отдыха на Канарах в 1928 году, была «Тайна „Голубого поезда“». За год до того она на скорую руку собрала печатавшиеся раньше в «Скетч» рассказы с участием Пуаро в сборник, который был назван «Большая четверка». В «Автобиографии» Агата подчеркивает, как трудно дались ей эти две книги. Правда, она не упоминает, что к моменту ее исчезновения обе были наполовину готовы. К тому же «Голубой поезд» не требовал напряженной работы мысли, поскольку, как и «Большая четверка», вырос из уже готового материала (рассказа «Плимутский экспресс»).

Трудность состояла в том, что прежде ей никогда не приходилось писать, если она того не желала. Сочинительство всегда было удовольствием. Это была трудная работа, но ее она выбирала сама. Теперь она должна была писать.

Она не так уж нуждалась в деньгах, как это может показаться, судя по ее «Автобиографии»: мать оставила ей порядка тринадцати тысяч фунтов, и хотя она вложила весь свой капитал в «Стайлс», дом был уже выставлен на продажу. Квартира в Челси, дом в Девоне, содержание дочери в частной школе-интернате, личный секретарь — все это мало похоже на бедность. Но когда Агата пишет о своих финансовых страхах — «Я ниоткуда не могла ожидать никаких поступлений», — то на самом деле скорее описывает свое эмоциональное состояние. Ее панически пугало будущее. Как большинство женщин, всю жизнь находившихся под защитой — сначала семьи, потом мужа — и внезапно оказавшихся в полном одиночестве, она испугалась. Кто будет оберегать ее теперь? Даже если работа над «Голубым поездом» казалась ей самым чудовищным занятием в мире — а именно так оно и было, — она должна была ее выполнить. Вот так.

В «Автобиографии» она описывает случившуюся перемену очень просто: была любительницей — стала профессионалом, но на самом деле все было намного неопределеннее и глубже. Возникла фундаментальная разница в ее отношении к работе до и после. И даже по «Голубому поезду», который ей, по ее собственному признанию, не нравился,[245] это можно понять: она писала его не только для денег, но и потому, что это было нужно ей самой.

Отчасти эта книга — действительно «заурядная Кристи». Но в ней она создала образ Кэтрин Грэй, и эта спокойная, наблюдательная, привлекательная женщина стала бальзамом на ее потрясенную душу. Кэтрин — одна-одинешенька в мире, хотя не бедна, и, по словам автора, пребывает в «осеннем периоде» своей жизни: ситуация, ужасавшая ее создательницу. Но Кэтрин справляется с ней спокойно, иронично и уверенно, о чем, должно быть, мечтала сама Агата. Ее утешало то, что эта мечта воплощается хотя бы в жизни ее персонажа.

В «Голубом поезде» Кэтрин ужинает с попутчицей, Рут Кеттеринг, чей неудачный брак находится на пороге крушения. («Ты, наверное, все еще испытываешь влечение к этому парню. Покончи с этим раз и навсегда, — говорит ей отец, видящий единственно возможное решение только в разводе. — Я мог бы свистнуть, и Дерек прибежал бы к тебе обратно, но рано или поздно все кончится тем же».) В Ницце Рут собирается найти себе любовника и спрашивает у Кэтрин, стоит ли. «Мне кажется, что вы собираетесь сделать большую глупость, — безапелляционно отвечает та. — И думаю, сами это прекрасно понимаете».

На протяжении большей части этой книги Агата как бы разговаривает сама с собой — успокаивая себя по поводу развода и позволяя героине утешать ее своей прямотой. Кэтрин, конечно, может еще испытывать влечение к Арчи, но инстинктивное чувство самозащиты приходит ей на помощь, позволяя понять, сколь бессмысленно желать невозможного. Нужно смотреть правде в глаза.

Эркюля Пуаро тоже восхищает Кэтрин Грэй, и, заставляя их подружиться, Агата придает новое качество своему детективу-бельгийцу, до того обладавшему лишь харизматическим сочетанием усов и напыщенных манер. В «Голубом поезде» Пуаро становится не просто сообразительным, но мудрым, и взгляд его начинает проницать не только факты, но и чувства. Он испытывает своего рода нежность по отношению к Кэтрин,[246] и это тоже было странно утешительно для его измученной и погруженной в печаль создательницы. «„Ну, мадемуазель, как идут дела?“ Она посмотрела в его блестящие глаза и удостоверилась в своем первом впечатлении: было в месье Эркюле Пуаро нечто очень привлекательное».

Есть в романе эпизод, в котором Пуаро разговаривает с дочерью одной своей знакомой. Они стоят на мосту, и девушка замечает, что это любимое место самоубийц. «Так говорят. Мужчины глупы, не правда ли, мадемуазель? Есть, пить, дышать свежим воздухом — все это такие приятные занятия, мадемуазель. Глупо, когда человек расстается со всем этим лишь потому, что у него нет денег или болит душа. Любовь чревата столькими несчастьями, не так ли?»

О таком именно отношении мечтала Агата и опять же находила большое утешение в том, чтобы его описывать.

Но возможно, наибольшим утешением служил сам «Голубой поезд». Пусть он оказался местом убийства, однако в душе Агаты он расцветал как символ порядка и избавления. Она всегда любила путешествовать. Как бы сильно ни любила она Арчи, в душе всегда знала, что они очень разные люди: если он находил удовлетворение в том, чтобы изо дня в день курсировать между Саннингдейлом, вокзалом Ватерлоо и Сити, то она грезила неведомыми странами («…они будут бесконечно кружить по местам наподобие Дэлтон-Хиза… И она никогда не увидит такие дальние страны, как Индия, Китай, Япония… дикую природу Белуджистана… Персию, где названия городов звучат как музыка — Исфаган, Тегеран, Шираз…»). Она мечтала о свободе и о любви, но начинала понимать, что эти два понятия редко совпадают.

Теперь она одно заменила другим, и у нее появилось кое-что еще: сочинительство. Она будет писать свои книги — в том числе особую, тайную, «Хлеб великанов», целиком посвященную тому, что завораживало и казалось непостижимым, — и путешествовать. Карло и Мэдж будут навещать Розалинду в школе, а она, Агата, поедет в Вест-Индию. И она забронировала билеты, взволнованная перспективой провести зиму 1928-го под солнцем. Но тут вмешалась судьба. За день или два до отъезда она была приглашена на званый ужин в Лондоне и сидела за столом рядом с человеком, только что вернувшимся из Багдада. «О, — сказала она ему, — я всегда мечтала там побывать». Ее сосед нисколько не удивился и оказался весьма щедрым источником информации. «Вы можете отправиться туда на поезде, — сказал он, — на Восточном экспрессе». О, как заманчиво это звучало! «Сможете увидеть археологические раскопки в Уре — о них тогда постоянно писали в „Иллюстрейтед Ландон ньюс“: руководивший раскопками Леонард Вули сенсационно претендовал на то, что нашел место библейского ковчега, спасшегося при Потопе. „О, да!“ — сказал сосед по столу, вам непременно нужно когда-нибудь побывать в Ираке».

На следующий день Агата отправилась в агентство Кука и поменяла билеты. Она поедет на Восточном экспрессе в Стамбул, оттуда — в сирийский Дамаск и наконец в Багдад. Карло выразила сомнение: женщина, без сопровождения, на Восток? Но впервые за последние более чем два года Агата чувствовала себя возродившейся к жизни. Она будет путешествовать, одна, в новые миры. Она не боится. Путь был намечен.

«Одна из моих доморощенных теорий (совершенно неосуществимых, разумеется, но в этом-то и прелесть теорий) состоит в том, что каждый человек должен месяц в году проводить в пустыне… Чтобы у него были пища, вода и никаких — абсолютно никаких дел. Тогда вы получите наконец отличную возможность поближе познакомиться с самим собой».

Это высказывание Лоры Уистабл из романа «Дочь есть дочь». Нет ничего важнее для человека, говорит она, чем узнать себя («человек должен знать себя и верить в Бога»). Однако осуществить это намерение было чрезвычайно трудно, как понимала теперь сама Агата. И что вообще это значит? В начале 1927 года по совету сестры она пошла к психиатру, практиковавшему на Харли-стрит. Верила ли она, что он ей как-то поможет? Как и другие, она поддерживала легенду о том, что потеряла память и хочет восстановить ее: иными словами, она лгала о себе, чтобы найти правду о себе. Согласно интервью, которое она дала в 1928 году «Дейли мейл», ей было сказано, что… «для моего психического здоровья необходимо устранить все пробелы в памяти. Вот почему сейчас я одновременно помню себя и как миссис Кристи, и как миссис Нил». Это, конечно, была чушь. Агата вполне могла водить докторов за нос — она была достаточно умна, чтобы, как Джейн Финн из «Тайного врага», изображать путаницу в мыслях, однако для нее самой вспоминать и рассказывать было по-настоящему болезненно.

Агата интересовалась психиатрией — она интересовалась почти всем на свете, — но в деле самопознания предпочитала полагаться на себя самое. При всем своем интересе к новым идеям двадцатого века, глубоко внутри она оставалась продуктом своего эдвардианского воспитания и к 1928 году знала, что должна сама выбрать и проделать свой путь.

Отправляясь на Восток, она была в пустыне не одна — этот жребий выпадет ее героине Джоан Скьюдамор из «Разлученных весной», — но впервые в жизни оказалась в положении, когда могла рассчитывать только на себя. В детстве уединение было ее тайным наслаждением, удовольствием, которое усиливалось ощущением полной защищенности. Став взрослой женщиной, она принесла уединение в жертву требованиям семейной жизни. Теперь же вообще не могла разобраться в собственных чувствах. Одиночество было необходимо для работы воображения, но одиночество двух последних лет оказалось чрезмерным. «Вот теперь-то и станет ясно, что я за человек, — писала она в „Автобиографии“ о своем путешествии в Багдад, — не слишком ли зависима от других, как я всегда опасалась. Я могла дать волю своей страсти к путешествиям по новым местам — какие приглянутся. Я могла в любой момент изменить любое свое решение так же, как в один день променяла Вест-Индию на Багдад. Мне ни с кем, кроме себя, не нужно считаться. Посмотрим, как мне это понравится».

Агата вошла в совсем иной — в любом смысле слова — мир. Вдруг она оказалась взрослой состоятельной женщиной, сидящей в Восточном экспрессе и выбирающей удовольствия по собственному усмотрению. Загнанное, терзаемое видениями существо осталось в Лондоне, а она подняла взгляд, чтобы увидеть то новое, что ее окружало. Например Киликийские ворота, которые образуют проход через горы Тавр на пути в Турцию, ведущий путешественника из Средиземноморья в Анатолию: этим путем шли Александр Великий и святой Павел из Тавра, а теперь вот Агата на закате вышла из поезда, чтобы полюбоваться «неописуемой» красотой. «Я была так рада и благодарна судьбе, занесшей меня сюда». На пороге Востока она начала находить свой путь обратно, к христианскому Богу, в которого всегда верила, но в котором в последнее время усомнилась. И кое-что еще. Позднее она описывала Киликийские ворота так: «…будто стоишь на краю земли и смотришь вниз, на обетованную землю… землю, коей никому не дано достичь». Это была ее самая заветная тайная мечта: мечта о непостижимом, о мире, существовавшем за пределами реальности. Она снова очутилась в мире своего детского воображения, в котором представляла себе реку, текущую в конце эшфилдского сада.

Последнее, что было ей сейчас нужно, — это англичанка — соседка по купе в спальном вагоне Восточного экспресса, которая считала своим долгом постоянно наставлять Агату по части маршрута. «Не остановитесь же вы в отеле!.. О нет, это совершенно невозможно!.. Я научу вас, как поступить: вы должны остановиться у нас!» В те времена, до революции, которая навсегда изменит облик Ирака, оставалось еще добрых тридцать лет. Багдад был городом, в котором путешественник-британец мог найти и скачки, и теннис, и клубы, и, разумеется, тосты с «Мармайтом»;[247] в довоенные годы в подобных местах было полно людей того круга, к которому принадлежала Агата. Но Агата была одержима не колониальным духом, а духом авантюризма. На Восток она отправилась затем, чтобы избавиться от своих соотечественников, а не для того, чтобы с ними общаться. В конце своего путешествия она очутилась в месте, которое называла Землей мэмсаиб:[248] «Я стыдилась собственных потаенных чувств, от которых страдала».[249] Находиться в Багдаде среди таких же людей, какие окружали ее всю жизнь, было не просто бессмысленно, это было движением вспять: ведь здешний мир был тем самым, в каком она жила до 1926 года, — только еда похуже и Арчи нет рядом. А все должно было быть новым, иным. Ей требовалось уйти от этого малозначительного узкого кружка благовоспитанных людей — уехать в Ур, некогда шумерский город, лежащий чуть ниже слияния Тигра и Евфрата, место, откуда пошла цивилизация. Как благопристойная мэмсаиб она запаслась рекомендательным письмом к участникам раскопок.

Как видно из романа «Человек в коричневом костюме», Агата давно интересовалась древностью, во время Имперского тура она посещала антропологические музеи и как-то написала матери, что созерцание черепов доисторических людей «подарило ей один из самых увлекательных дней в жизни». В 1920-е годы археология вошла в моду, так что интерес к ней Агаты получил дополнительный импульс. Леонард Вули начал раскопки в Уре в 1922 году и обрел известность, вполне сравнимую с известностью лорда Карнарвона и Говарда Картера, открывших в Египте гробницу Тутанхамона. Вули был хорошим журналистом и ловким торговцем, хотя нынешняя его работа сама по себе была столь завораживающей, что «продавала себя сама». «Именно с третьей династии Ура начинается историческое время», — писал Вули. Раскопы относились к концу третьего тысячелетия до н. э. — Урское царство пало около 2000 года до н. э. — и имели огромное значение. Именно Шумер (или Южная Месопотамия) подарил миру первое известное «литературное» произведение — «Легенда о Гильгамеше» — и самую раннюю религиозную концепцию: похожие на пирамиды зиккураты, или храмовые башни, одну из которых и раскапывал Вули, для шумеров были не молельными домами, а обиталищами их богов. Знание Ветхого Завета давало Агате некоторое представление о мифической истории Месопотамии. Это была земля библейских патриархов, земля десяти колен Израилевых, коих вымели с нее ассирийцы, земля Вавилонской империи и ее последнего царя Навуходоносора. Но Навуходоносор, который правил в шестом веке до Рождества Христова, казался в этом контексте до смешного «близким» по времени. Вули раскапывал дома, относившиеся к эпохе Навуходоносора, а под ними — те, что были построены во времена Авраама. Агата была околдована. Ее захватило само понятие истории, тот факт, что «тогда» может превращаться в «сейчас», если человек захочет установить связь между ними. И это тоже было миром, бесконечно далеким от Арчи, — во всех смыслах.

Когда в юности Агату возили в Египет, ее внимание куда больше, чем пирамиды, привлекали молодые люди, но теперь мужчины были выведены за пределы ее картины мира, Агата сосредоточилась на жизни интеллектуальной. Как многие самоучки, она всегда любила учиться, однако в 1920-е годы приняла сознательное решение: не опускать руки, не терять интереса. «Я был поражен исключительной широтой ее знаний и опыта», — писал А. Л. Роуз.[250]

В Уре она была почетной гостьей. Сам Вули обычно не жаловал посетителей, считая, что они лишь мешают работать, но его жена Кэтрин была поклонницей «Убийства Роджера Экройда», и это решило дело. Если Кэтрин чего-то хотела, она это получала. Впоследствии Агата поняла, что эта красивая женщина была также странной, властной и опасной, но во время первого визита та была исключительно очаровательной. Агата радовалась тому, что здесь ее знали не как доставившую всем столько хлопот «истеричку 1926 года», а как писательницу, знаменитость, женщину, достойную уважения. И то сказать, «Роджер Экройд» был незаурядным произведением. Кэтрин считала его автора выдающейся личностью. Хотя она явно предпочитала мужское общество, но к Агате прониклась симпатией и пригласила ее снова приехать на раскопки. Это тоже послужило целительным фактором. Ведь Агату чуть не убило именно сознание того, какой видят ее окружающие — Арчи в том числе. В их представлении о ней не было ничего общего с тем, какой видела себя она сама. Здесь же, в Уре, на нее смотрели по-новому. Это был необычный взгляд, тоже весьма искаженный, но Агата была склонна спокойно принять его. Должно быть, душа ее по-прежнему пряталась в какой-то пещере, но по крайней мере жизнь стала интересной в том смысле, в каком она никогда не была интересной с Арчи: он ни за что не поехал бы смотреть ни на Киликийские ворота, ни на черных буйволов, пьющих из арыков, текущих вдоль дороги на Багдад, ни на необычные краски пустыни — «бледно-розовый, абрикосовый и голубой». Никогда не стал бы он есть такую странную пищу — жирное мясо, омлет с жесткокожими помидорами, огромные вилки цветной капусты, — а если бы съел, то непременно заболел бы. Он стоял бы в Уре на краю раскопа, наблюдая за тем, как «из песка появляется в золотом сиянии какой-нибудь древний кинжал», и сокрушался о том, что пропускает гольф в Саннингдейле.

Так говорила себе Агата, намереваясь переделать собственную жизнь, накопить новый опыт. Это было смелое решение, ибо она была существом раненым, подбитым, ожесточившимся и в высшей степени подозрительным. («Если Дермот мог оказаться вероломным, то вероломным может оказаться любой. Мир сам по себе стал ненадежен. Я больше не могу никому и ничему доверять…») Тем не менее, несмотря на всю свою уязвимость, она обладала скрытой силой. Мужчины ее семьи — Фредерик, Монти — были обаятельными, но слабыми. Женщины видели жизнь такой, какова она есть, и умели с ней справляться. Агата изначально такой не была: она была мечтательницей, ребенком, но, наблюдая этих женщин вблизи, при ее артистическом темпераменте, сумела усвоить кое-что из их характеров.

«Со всеми нами что-то случается… Такова жизнь. С этим нужно просто смириться. Некоторые на это способны, некоторые — нет» — так писала Агата в романе «И, треснув, зеркало звенит». И, будучи по природе своей человеком, «который на это не способен», она впоследствии переделала себя, став «человеком, который на это способен». В основе такого сдвига лежало ее творчество. Оно было ее спасением, ее защитой, ее выходом — ее подлинной жизнью.

И оно имело все больший успех. В 1928 году она заключила новый договор с издательством «Коллинз» на последующие шесть книг, что дало ей 750 фунтов, а договор с американским издательством «Додд Мид» принес 2500. «Тайный враг» стал первым ее романом, который экранизировали (в Германии), за ним последовал рассказ «Таинственный мистер Кин». В 1928 году под названием «Алиби» был инсценирован «Роджер Экройд» (вскоре появился и фильм) с Чарлзом Лоутоном в главной роли — первым в череде выдающихся актеров, неудачно выбранных на роль Пуаро.[251] Агате нравилась новизна «Алиби», репетиции которой она посещала со своим песиком Питером, но ее настолько раздражали перекраивания, которые постановщик делал в оригинале, что она захотела сама написать пьесу. И такая пьеса, «Черный кофе», была поставлена в 1930 году. Как писал позднее А. Л. Роуз, это был ироничный рассказ об исчезновении: «Все считали его трюком ради популярности, но он был искренним, превзошедшим лучшие ее сочинения. После этого все ее книги становились бестселлерами и все само начало падать ей в руки». «Большая четверка» — худшее из всего, что она когда-либо опубликовала, но в начале 1926 года книга бойко продавалась, как и прочие произведения 1920-х: «Тайна „Голубого поезда“», «Тайна „Семи циферблатов“» и «Партнеры по преступлению». Последние два — это соответственно триллер и сборник рассказов. Нельзя не заметить, что по-настоящему творческое внимание Агаты в тот период было сосредоточено на «Хлебе великанов», в то время как «Семь циферблатов» представляют собой порождение трезвого ума, свидетельствующее о несколько язвительном его состоянии. Место действия здесь то же, что и в «Тайне замка Чимниз», но, сравнивая ту работу с этой удивительно жизнерадостной книгой, можно смутно догадаться, какой путь прошла Агата между ними. Загородный дом Чимниз был сдан лордом Кейтерэмом богатому бизнесмену, сэру Освальду Куту, и вот что думает по этому поводу дочь лорда Кейтерэма: «Ей приснился страшный сон: Англия, заполоненная бесчисленными двойниками Кута в бесчисленных двойниках замка Чимниз, сплошь снабженных, как можно догадаться, новейшими водопроводными системами… Все те тонкие нюансы жизни, которые лорд Кейтерэм мог оценить и ценил так высоко, для сэра Освальда — тайна за семью печатями».

Но лорду Кейтерэму в полной мере свойствен и прагматизм, присущий его классу, — этот образ остается одним из лучших созданий Агаты. «Кут взял меня на должность директора чего-то там. Находка для меня — ничего не надо делать, кроме как сходить в Сити раз-другой в году… и посидеть за круглым столом… У них там очень славная новая промокательная бумага. Потом Кут или какой-нибудь другой умный малый, жонглируя цифрами, произносит речь, но, к счастью, слушать ее нет необходимости — и все это чаще всего заканчивается отличным, скажу я вам, веселым обедом».

«Семь циферблатов» доказывают, что Агата умела быть очень смешной (некий молодой человек описывает свою новую возлюбленную, девушку-танцовщицу, как «одну из восьми девушек, составляющих из себя живой мост»), хотя в это с трудом можно поверить, когда читаешь мрачных «Партнеров по преступлению». Томми и Таппенс возвращаются еще более жизнерадостными, чем прежде, и изумительно изображают пародии на других авторов детективного жанра: тогда, в 1929-м, это был своего рода прорыв, но, как и в большинстве ранних рассказов Агаты, в этих произведениях не было почти ничего от ее истинной сущности.

А вот «Убийство в доме викария» — квинтэссенция этой сущности. С явлением мисс Марпл[252] (в 1927 году, в цикле из шести рассказов, позднее использованных при написании «Тринадцати загадочных случаев») Агата обрела средство донести до читателя свой взгляд на мир во всей его полноте. Конечно, это был не совсем ее взгляд, хотя так его воспринимали. Да и мир был не совсем ее, хотя она его прекрасно знала. Но это было ее собственное создание. И если в реальной жизни ее страшно раздражала родная английская деревня, в воображении она жила в ней счастливо: с ее иерархическим порядком, среди узнаваемых типажей и моральных установок, которые могли быть одновременно и ограниченными, и основательными. Сент-Мэри-Мид, где живет мисс Марпл и где разворачивается действие «Убийства в доме викария», — прототип. Позже появятся Лимсток из «Каникул в Лимстоке», Чиппинг Клегхорн из романа «Объявлено убийство», Вичвуд-андер-Эш из «Убить легко» и Мач Дипинг из «Виллы „Белый конь“»: все они так же реальны и выпуклы для автора, как мир Хайбери для Джейн Остин. «Реальны для автора» может подразумевать, что для всех остальных Англия Агаты что угодно, только не реальность. И это критическое замечание нередко высказывалось, но оно совершенно бессмысленно. Искусство не отражает реальность, оно создает ее: в этом смысле мир Сент-Мэри-Мид реален. Должен быть реален, иначе люди не поверили бы в него так, как верят. Говорят, касаемо Англии Агаты хитрость состоит в том, что ей недостает «ощущения места» — любой читатель, где бы он ни жил, может, мол, мысленно поместить ее книги в любую знакомую ему среду. Это не совсем так (ни один человек, прочитавший в «Третьей девушке» сцену быстрого прохода по Мейн-стрит Лонг-Бейсинга, не сможет пожаловаться на недостаток точных деталей), да и не совсем в этом дело. Агата не была автором-«описателем», но умела набросать атмосферу места действия средствами, порой столь точными, что их даже не замечаешь (как, например, в романе «И никого не стало», где она использует блестящий прием — множественное убийство происходит в ярко освещенном современном доме, где вообще нет никакой специфической атмосферы).

«Она обладает, — сказала Филлис Дороти Джеймс, — способностью вызывать в воображении целый мир, в сущности, не описывая его».[253] Особенно живыми кажутся ее деревни, которые — что обычно недооценивают — развиваются во времени. «Объявлено убийство», написанное в 1949 году, наполнено послевоенной неуверенностью («Пятнадцать лет назад обо всех было точно известно, кто что собой представляет: Бэнтри из большого дома, Хартнеллы, Прайс-Ридли и Уэтерби…»), в то время как «И, треснув, зеркало звенит» открывается необычно подробным воспоминанием-описанием жилой постройки 1960-х («Она напоминала аккуратную модель, сложенную из детских кубиков, и казалась мисс Марпл почти ненастоящей»). Но деревенский дух сохраняется всегда: «Новый мир — такой же точно, как старый. Дома стали другими, улицы называли теперь тупиками, одевались по-иному, голоса звучали иначе, но люди были такими же, какими они остаются всегда».

В этом состоит утешительная мудрость мисс Марпл: не обращать внимания на то, что пугает и кажется незнакомым, и отыскивать лишь здоровое, общепринятое между людьми, истинное. Мисс Марпл отдает себе отчет в том, что «существует много… ну, скажем, странного вокруг». Но в целом она бы согласилась с наблюдением, высказанным Агатой в 1955 году: «Знаете, люди всегда охотно прибегают к версии безумия как объяснению, когда не понимают мотивов поведения преступника». Что интересовало мисс Марпл и ее создательницу, так это как поведение соотносится с нормой, даже когда речь идет об убийстве. «Кройдонское дело» заинтриговало Агату потому, что она увидела в нем сложную семейную проблему, узнаваемый образец, доведенный до крайности. Хотя в статье, написанной в 1929 году, она и делает предположение, что убийства были совершены из «странной тяги убивать», на самом деле подобное решение ее бы ничуть не заинтересовало. Для нее мотив — это все!

В «Каникулах в Лимстоке» мисс Марпл приходит к выводу, что преступление мотивируется отнюдь не чем-то таинственным и безличным, как все думают. На самом деле мотивы преступлений глубоко человеческие. Вероятно, это самая убедительная книга Агаты — не зря ею так восхищались ее умные друзья, такие как специалист по эпиграфике Сидни Смит, который сказал, что в ней мисс Марпл особенно «в ударе».[254] Место действия описано замечательно. Это одна из типичных деревень Агаты Кристи во всей полноте своего воплощения: жизнерадостная Эйме Грифит, без приглашения возникающая перед входной дверью («Привет, лодыри!»), — она организует девочек-скаутов, в то время как сердце ее рвется к местному адвокату; коротышка-эстет мистер Пай, чей «голос срывался на фальцет, когда он повествовал о волнующих обстоятельствах, при которых вез свою итальянскую кровать домой из Вероны»; жена викария, миссис Дейн Калтроп, с ее удлиненным лицом, напоминающим морду гончей, и эксцентричной проницательностью. Возможно, описание среды обитания персонажей оказывается столь выразительным потому, что сделано сторонним наблюдателем, приезжим из Лондона, не лишенным беспристрастности самой Агаты. «У меня куча дел, — говорит он. — Я должен зайти к булочнику и пожаловаться на булку с изюмом». И потом, когда в деревне случается убийство: «На какой-то миг во мне вспыхнула ненависть к Лимстоку, его узким границам и шушукающимся сплетницам».

Агата тоже видела это: опасность, таящуюся в деревнях, ее ограниченность, то, как деревенские жители замыкаются в себе и своих «гнойниках». В романе «Убить легко» зловещие подводные течения выводятся наружу. Повествование в этой книге тоже ведется от лица чужака, человека, вернувшегося с Востока и поначалу настроенного скептически, подпадает под чары деревни, внешнее благополучие которой подсвечено опасностью. «Небо было зловеще-мрачным, время от времени вдруг проносились беспорядочные порывы ветра. Словно из нормальной повседневной жизни он вдруг ступил в ту странную, зачарованную половину мира, смутное осознание опасности которой не отпускало его с момента приезда в Вичвуд». Какая-то чертовщина происходила в этой деревне — жертвоприношения Сатане, девушка-ведьма… Но, как это всегда бывает в детективах Агаты Кристи, реальное зло имело сугубо человеческие мотивы. Серийный убийца — человек с искореженной судьбой, которому нечего делать в деревне, кроме как вынашивать план мести. Весьма убедительно показана в этой книге и роль общественного класса — не потому, что Агата была неисправимой снобкой, а потому, что принадлежность к тому или иному классу действительно имела и имеет до сих пор огромное значение в жизни замкнутой общины.

В романе «Убить легко» нет мисс Марпл (хотя есть отчасти сходный персонаж), но он порождение ее мира. Сама мисс Марпл была сотворена по образу и подобию Каролины Шеппард, сестры доктора из «Убийства Роджера Экройда». Мисс Шеппард обладает даром выуживать информацию — обычно из слуг — и невероятным любопытством: услышав две разные сплетни, она явно колеблется, «как шарик в рулетке, когда он нерешительно зависает между двумя ячейками». Но ее дедуктивные способности ненадежны. Мисс Марпл приходится прилагать куда меньше усилий, поскольку ее врожденная мудрость несравненно глубже. В «Убийстве в доме викария» она тем не менее очень напоминает Каролину: «Должен признать, что ее поспешное появление на сцене и настойчивое любопытство меня немного покоробили», — говорит викарий, от чьего имени ведется повествование. Более поздняя мисс Марпл никогда не стала бы вести себя подобным образом, не подобающим истинной леди. И никто не охарактеризовал бы ее так, как жена викария Гризельда, — «эта ужасная мисс Марпл», хотя ее «пушистость», которая подчеркивается в более поздних романах, всегда будет обманчива. После смерти Агаты журнал «Букс энд букмен» писал: «Джейн Марпл — жесткая старая калоша. Если она и была „милой старушкой со спицами в руках“, то не более чем мадам Дефарж».[255]

Свой истинный характер мисс Марпл проявляет рано, уже в «Убийстве в доме викария». Она единственная из всех пожилых дам, собравшихся в доме викария «на чай и сплетни», понимает, кто действительно привлекает внимание местного красавчика («Не Летиция. Совсем другой персонаж, я бы сказала…»). Обнаруживает она и свое кредо, свой взгляд на мир, который и делает ее прирожденным детективом. Гризельда говорит, что мисс Марпл наверняка сможет раскрыть это дело:

Это, конечно, непосредственное эхо бабушек Агаты Кристи. Так же как мисс Марпл, обе они — и Маргарет Миллер, и Мэри Энн Бомер — умели сочетать христианскую веру в человека с трезвым знанием того, что он способен на ужасные вещи. Жди худшего, потому что худшее слишком часто сбывается, но не теряй веры и имей сострадание. Таковы были эти женщины: честные, мудрые, приверженные своим викторианским принципам — и это служило Агате незыблемой опорой.

Ей не было еще сорока, но она нашла удовольствие в создании образа куда более пожилой женщины, чьи отношения с жизнью безмятежны, а не огорчительны, как ее собственные. Мисс Марпл почти лишена эмоционального опыта, зато ее осведомленность и проницательность безграничны; она живет словно бы в отдалении от жизни и тем счастлива. Обмен мнениями из сборника рассказов «Тринадцать загадочных случаев» демонстрирует различие между мисс Марпл и ее создательницей. Собеседница мисс Марпл — художница Джойс Лемприер.[256]

Вот что любила Агата: выделять, выпаривать квинтэссенцию жизни из ограниченного, такого как Сент-Мэри-Мид, микрокосма и из него выводить ответ на любой вопрос. Она понимала, что это в некотором роде нонсенс, и, пережив свою личную тайну, знала, как никто, что никаких единственно верных решений не существует, что реальности всегда свойственны незавершенность и неупорядоченность. Но все равно — созданный ею мир завораживал и успокаивал ее самое.

Всеведение — величайший дар, который может предложить читателю литературный персонаж в облике детектива: какое безграничное утешение дает мысль о том, что есть ум, способный все понять, бросить свет на все темные закоулки! Но такое свойство есть величайший дар и для писателя. Агата находила опору в своих персонажах-детективах, в их всеведении и беспристрастности, по-разному проявляемых у Пуаро и мисс Марпл. Часто говорят, что Агата не любила Пуаро, хотя никаких убедительных подтверждений тому нет; на склоне лет она даже старалась оградить его образ от искажений так страстно, словно он был ее собственной кровью и плотью, но ее близость с мисс Марпл была намного более тесной. «Мисс Марпл во плоти не существует и никогда не существовало, — писала она. — Это персонаж, полностью вымышленный».[257] Но это не совсем так. После 1926 года Агата терпеть не могла, когда предполагали, будто для своих книг она «все берет из жизни»; тем не менее сходство мисс Марпл с сильными, мудрыми, милосердными женщинами Агатиного детства было для нее мощнейшей опорой. Агата любила Пуаро, но в мисс Марпл она нуждалась. Ей не хватало этого спокойного тихого голоса, подобающего благовоспитанной даме. Как сама ее детективная проза, он служил ей бастионом против вторжения безумного внешнего мира — голос из могилы, из магазинов «Арми энд нейви», из Эшфилда.

Таким уютом веяло на нее от мисс Марпл, что в одном из рассказов сборника «Тринадцать загадочных случаев» она оказывает ей наивысшее доверие — посылает на отдых в водолечебницу. Это был смутный намек на Харрогит, сделанный вскоре после приснопамятных событий, и один из мужских персонажей рассказа помогает ей вскрыть нарыв памяти, заявляя, что все эти водолечебные курорты — «сплошная мерзость! Приходится рано вставать и пить гадкую на вкус воду. Кругом — куча старух, злобных сплетниц».

Мисс Марпл спокойно соглашается с этим (будто она не знает, что миссис Кристи сидит в салоне напротив нее, и не ведает, почему она там оказалась!), а потом разражается весьма характерной защитной речью:

Агата и сама верила и доверяла. Она ничего не подозревала. Как бы пригодилась ей тогда мисс Марпл, чтобы деликатно намекнуть, что мужчина, у которого так часто возникает желание поиграть в гольф, на самом деле, ну… надо бы задуматься… Но теперь было слишком поздно. И хотя сама Агата об этом не догадывалась, она была в двух шагах от того, чтобы снова войти в ту же реку.

Крепко подружившись с четой Вули, она вернулась в Ур в феврале 1930 года, в конце полевого сезона. Май предыдущего года Вули провели в ее новом лондонском доме — прелестном маленьком убежище на Крессуэлл-плейс, 22, чуть в стороне от Олд-Бромптон-роуд, — который она купила в 1928 году («сияющее весеннее зеленое дерево среди серых крыш» — так описывали его в газете «Стар»). Внутри дома, поскольку он был перестроен из бывших конюшен, еще сохранялись стойла, пока Агата его не перепланировала: большая комната внизу, а наверху — крохотная кухонька, столовая, спальня и великолепная зеленая ванная, облицованная плиткой с резвящимися дельфинами. Вскоре после этого она купит еще один дом, на Кэмпден-стрит, 47–8, в Кенсингтоне. А впоследствии, в 1930-е годы, еще три. Предвоенные годы действительно были, как она сама их называла, ее «плутократическим периодом», пока налогообложение не стало препятствовать ей оставлять себе большую часть заработанных денег.

В 1929 году умер брат Агаты, Монти, и сама она тяжело переболела из-за прививки, которую ей сделали, когда Розалинда подхватила корь (Агата считала, что ей по ошибке вкололи двойную дозу вакцины). Тем не менее, проведя конец года в Эшфилде, она чувствовала себя готовой к новым приключениям. Теперь путешествия были у нее в крови: как бы ни любила она свой дом, стоило ей засидеться в Англии подольше, как она начинала испытывать беспокойство.

На этот раз она познакомилась в Уре с членом экспедиции, в прошлый раз отсутствовавшим из-за операции аппендикса, — с Максом Мэллоуэном. «Познакомься она с ним за год до того, встреча могла бы оказаться для нее преждевременной — слишком мало времени прошло после Арчи», — предположила биограф Макса.[258] Когда Макс встретился с Агатой, ему было двадцать пять — столько же, сколько ее племяннику Джеку Уоттсу, с которым они одновременно учились в Нью-колледже. Макс был настолько моложе Агаты, что она смотрела на него с безмятежной дистанции, хотя отмечала его такт в отношениях с Вули и находила умным. Лучше она узнала его, когда Кэтрин, в характерной для нее авторитарной манере, велела ему сопровождать Агату в поездке по местным достопримечательностям на пути из Ура в Багдад. Агата испытывала неловкость, полагая, что для молодого человека такое поручение — обуза. Макс между тем был совершенно невозмутим, и они обнаружили, что прекрасно ладят друг с другом.

К тому времени начали проявляться странности характера Кэтрин Вули. Биография у нее была необычная: немка по отцу, она в 1910 году приехала в Сомервилль читать курс истории (хотя и не имела ученой степени) и там, в лагере для военнопленных, где работала во время Первой мировой войны, познакомилась со своим первым мужем. В 1919 году, через полгода после свадьбы, полковник Киллинг покончил жизнь самоубийством. После этого Кэтрин — которая была очень умна и одарена актерски («почти актриса», как чуть язвительно писала в «Автобиографии» Агата) — устремилась в археологию, которую тогда представлял узкий круг джентльменов-непрофессионалов, и присоединилась к урской экспедиции в качестве добровольной помощницы. Но женщина на раскопках была тогда редкой птицей, и спустя некоторое время на Леонарда Вули начали оказывать давление, требуя как-то уладить ситуацию. Тогда-то, в 1927 году, он и женился на Кэтрин.

Будучи на два года старше Агаты, Кэтрин выглядела много моложе и была все еще исключительно красива, однако почти лишена нормальной женской чувственности. Не исключено, что это могло иметь отношение к самоубийству ее первого мужа. Интимные отношения Леонарда Вули с женой, судя по всему, ограничивались тем, что он ежевечерне наблюдал, как она принимает ванну (тот факт, что он действительно это делал, давал основание для экстравагантных слухов о том, что на самом деле Кэтрин — мужчина).

Тем не менее, не имея желания спать с мужчинами, Кэтрин желала держать их в рабском повиновении. Молодым людям, работавшим на раскопках в Уре, в том числе и Максу, она могла, например, велеть расчесывать ей волосы. «Их это смущало, угнетало, но отказаться они не смели, — рассказывала подруга Агаты, доктор Джоан Оутс.[259] — Это и впрямь было очень, очень странно». Кэтрин могла также попросить одного из них пройти миль десять до сука[260] и купить там два килограмма ее любимых арабских конфет. В этом, впрочем, была и положительная сторона, так как, занятая сластями, она на день-другой оставляла всех в покое. «Бывало, она съедала сразу все, и потом ее тошнило».

Это едва ли укладывалось в модель поведения femme fatale, каковой Кэтрин, безусловно, являлась, и так занимало Агату, что она даже изобразила Кэтрин в романе «Убийство в Месопотамии» в качестве жертвы. «Мы все считали, что это прекрасный способ отомстить тому, кому никак иначе отомстить невозможно», — сказала Джоан Оутс. Образ Луизы Лейднер — это портрет с натуры, что вообще-то Агате несвойственно, и это чуточку нарушает внутренний баланс книги, как — не в последнюю очередь — и то, что развязка в ней — одна из самых слабых у Агаты. Больше всего интересует ее здесь не детективный сюжет, а тайна этой конкретной женщины, une allumeuse — поджигательницы, как она ее называет, женщины, которой доставляет удовольствие разжигать страсть, не испытывая ее.

«Я не сомневался, — говорит Пуаро, — что миссис Лейднер была женщиной, в первую очередь боготворившей самое себя и больше всего наслаждавшейся чувством власти. Где бы она ни находилась, она должна была быть центром вселенной…»

Другой персонаж говорит о ней: «На самом деле ей на все наплевать. Именно за это я ее так ненавижу. В ней нет чувственности. Ей не нужны романы… Она — женский вариант Яго. Ей необходимы драмы. Но сама она в них участвовать не желает. Она всегда наблюдает со стороны, дергает за ниточки и этим забавляется».

Такой была и Кэтрин Вули: красивая, умная, совершенно независимая разрушительница. Но писательская интуиция подтолкнула Агату дальше. Она представила себе, что случилось бы, если бы Кэтрин встретила равного себе противника и безнадежно влюбилась в него. Она также вообразила развитие событий настолько фатальное, что оно приводит к саморазрушению: за развязкой собственно детективного сюжета маячит смутный намек на то, что Луиза Лейднер намеренно спровоцировала собственную смерть. Простая по сюжету, сложная по характерам, эта книга — наряду с еще двумя-тремя у Кристи — могла бы превратиться в замечательный роман Мэри Вестмакотт.

Речь рассказчицы — сестры Эйми Лизеран — нарочито прозаична. Когда миссис Меркадо — одно из действующих лиц романа — сообщает ей, что первый муж миссис Лейднер погиб на войне, в ее голосе слышится отдаленный отзвук скорбного плача по Арчи Кристи: «Это очень печально и романтично, не правда ли, сестра?» На что сестра Лизеран сухо отвечает: «Это один из способов представить гуся лебедем». Иными словами, проживи человек дольше — то есть если бы Арчи остался, — время пригасило бы романтический ореол, превратив героя в брюзгу средних лет.

Сестра Лизеран говорит за Агату, выражая ее ясные и разумные взгляды. Например первую реакцию на Восток: «Честно признаться, что меня больше всего поразило, так это бедлам, который царит здесь повсюду». И на археологию: «Вы не поверите, но там не на что было смотреть — кроме грязи! Грязные земляные стены фута два высотой — вот и все. Мистер Кэрри повез меня туда и стал рассказывать… а я лишь думала: „Да откуда он это может знать?“». Разумеется, сама Агата думала не совсем так. Ее завораживал процесс раскопок, и она щеголяла своим терпимым отношением к «так называемым ванным» и неевропейским стандартам гигиены. Узость взглядов ни в коей мере не была ей свойственна, хотя она отлично понимала ограниченные умы — это одна из граней ее таланта — и ценила их непритязательный здравый смысл. Ей тоже доводилось испытывать скептицизм по поводу слепой уверенности Леонарда Вули в том, что он копает в районе, где причалил ковчег (но как он мог это знать? Он не знал: он ошибался). Что лично ей нравилось в археологии, так это презираемые интеллектуалами, вроде Вули, моменты, когда прошлое встречалось с настоящим и погребенные в земле осколки повседневной человеческой жизни волшебным образом выходили на поверхность.

В «Убийстве в Месопотамии» есть также смутный намек на то, что она разгадала характер молодого Мэллоуэна, чьими чертами отчасти наделила Дэвида Эммотта, тихого американца, который не позволяет миссис Лейднер командовать им, чем заслуживает ее скупое уважение. «Я мог бы сказать, что из всех членов экспедиции, если говорить о характере и способности, мистер Эммотт казался мне наиболее подходящей фигурой для совершения искусного и хорошо рассчитанного преступления», — говорит Пуаро, делая ему косвенный полукомплимент. На самом деле Макс был гораздо больше зависим от чар Кэтрин, чем его литературный двойник. Образ Дэвида Эммотта несколько идеализирован, хотя и в отношении Макса Агата разделяла мнение Эйми Лизеран, что «в нем было нечто надежное и ободряющее».

Она с удовольствием проводила с ним время, осматривая иракские достопримечательности. Между ними установилось нечто вроде дружеской близости, не в последнюю очередь из-за того, что она назвала «трудной жизнью»: Максу приходилось сопровождать ее в клозет, когда они ночевали в полицейском участке в Кербеле (спали в разных камерах); по дороге в Ухадир, дабы скрасить впечатление от унылого пейзажа, они пели, а потом, раздевшись до белья, искупались в прозрачном озере, раскинувшемся посреди пустыни. С самого начала Агата чувствовала себя с Максом свободно, быть может, потому, что разница в возрасте снимала напряжение, которое обычно возникает между мужчиной и женщиной. Во время этого странного путешествия по знойным, экзотическим, каким-то призрачным местам к ней вернулась ее обычная жизнерадостность. Ей было весело, как не бывало уже очень давно (каким бы удалым и красивым ни был Арчи, веселым он не был никогда). Она воспринимала это приключение как интерлюдию: удивительную, выпавшую по счастливой случайности и, как она считала, не имевшую продолжения.

Однако продолжение воспоследовало. Агата путешествовала с супругами Вули по Греции (Кэтрин, судя по всему, раздражала близость, установившаяся между ее подругой и ее протеже), когда в Афинах ее настигла куча телеграмм, в которых сообщалось, что у Розалинды тяжелая пневмония. Агата запаниковала — безусловно, из чувства вины, — а потом еще и упала, повредив щиколотку. Вот тогда-то Макс и объявил, что в дороге ей потребуется спутник и что он возвращается в Англию вместе с ней.

За четыре дня пути (пассажирских авиарейсов тогда не существовало) они лучше узнали друг друга. Максу, разумеется, и прежде кое-что было известно, но история с Арчи и Харрогитом прошла мимо него — в отличие от большей части общества, чье неблагосклонное суждение об Агате сделало ее раздражительной и всегда готовой защищаться; одна женщина, познакомившаяся с ней в те времена, писала в дневнике: «Миссис Кристи на самом деле Агата!! Весьма мила и очень сурова». Но Макс интуитивно разгадал ее внутреннюю детскую уязвимость. Он, в сущности, отлично понял Агату и начал завоевывать ее доверие.

Сам Макс был человеком, исключительно уверенным в себе, несмотря на то что данных для этого ему явно не хватало: низкий рост, невыразительная внешность, да и происхождение его люди, в чей круг он стремился войти, едва ли могли считать comme il faut (а Вули, как он писал в своих воспоминаниях, оба были снобами).[261] Однако такие люди, как он, прилагают больше стараний, чтобы понравиться другим, а у Макса к этому был настоящий дар. Он мог приручить любого. «Предвижу, что ты всегда будешь управлять мною!!!» — писала ему Агата в 1930 году. Он не ленился вникнуть, что нужно человеку в конкретной ситуации, и давал ему именно это. Впервые повстречав Агату, он догадался, что она душевно изранена, словно лишена кожи, и, никак того не демонстрируя, стал утешать ее. Он сделался для нее незаменимым, но при этом никогда не терял достоинства. Его племянник Джон назвал его «в целом счастливым человеком»,[262] однако, чего не подразумевает клише, свое счастье он добыл сам. В отличие от более привлекательных людей, которые склонны полагать, что удача сама упадет им в руки, он сознательно выбирал правильный путь и правильных людей и таким образом поднялся весьма высоко.

В молодости Макс старался выглядеть настоящим англичанином — членство в аристократическом клубе «Будлз», коллекция серебра XVIII века, — но нутром он был европеец. Его предусмотрительное поведение не было типичным для англичанина, как и его вкусы: он, например, страстно любил Прокофьева и Рахманинова. Обладал он еще и тем, что А. Л. Роуз назвал «австрийским шармом». Его дед — тоже Макс — имел «славянские корни» и до 1879 года жил в Вене беженцем, пока не натурализовался. К тому времени он женился на чешке и стал владельцем мельницы, но когда мельница сгорела, семья оказалась почти в полной нищете. В 1897 году его сын Фредерик — отец Макса — частично возместил его потери и отбыл в Лондон. До того он служил в австрийской армии, аттестат об увольнении из которой получил только в 1913 году, но к тому времени он уже стал благонадежным британским подданным.

В 1902 году он женился на француженке, Маргерит Дювивье, которая приехала в Лондон в качестве компаньонки. Биография Маргерит тоже необычна: ее мать, Марта, была оперной певицей и исполняла роль Саломеи в первой постановке оперы Мюссе «Иродиада». Надо признать, что особого согласия между супругами Мэллоуэн не было. Маргерит была женщиной эмоциональной, религиозной и в высшей степени преданной трем своим сыновьям: старшему, Максу, и двум другим — Сесилу и Филиппу. Отношение к жизни у Фредерика было куда более дисциплинированным. У него на голове имелся шрам, оставшийся от дуэли, и, хотя Фредерик и стал бизнесменом, в душе он навсегда остался иностранным солдатом.

Макс был чрезвычайно близок с матерью, так же как Агата со своей (позднее она даже завидовала его отношениям с Маргерит — «Я ушла, снедаемая ревностью: у тебя есть мать, с которой ты можешь видеться»,[263] — а еще позже они ее даже немного раздражали). Но идиллических воспоминаний о счастливом детстве, которые поддерживали (а иногда и мучили) Агату, у него, безусловно, не было. Он вырос в Лондоне, и его жизни недоставало «домашнего покоя», как он говорил. Родители часто ссорились. «Склонностью своего характера к мирному общению, — писал он, — я обязан им обоим: и отцу, и матери».[264] Так же как счастливый брак родителей Агаты заставил ее априори считать, что ее замужество будет таким же, так Макс на примере своих родителей усвоил, что супружеская жизнь требует обходительности и усилий.

Он учился в Лансинг-колледже одновременно с Ивлином Во и Томом Драйбергом (позднее Во назвал их поколение «выдающимся»), потом читал курс гуманитарных наук в Нью-колледже. «Переход из Лансинга в Оксфордский университет, где я провел четыре года, 1921–1925, был шагом из чистилища в рай». Макс принадлежал к «брайдсхедской эпохе»[265] и вел себя соответственно. Он был четвертым на первом экзамене на степень бакалавра гуманитарных наук и третьим — на выпускном; он устраивал «вечеринки победителя дерби», как он их называл, три года подряд ставя на верную лошадь, и у него был свой Себастиан Флайт (персонаж «Возвращения в Брайдсхед») — обаятельный аристократ-католик, с которым его связывала глубокая и тесная дружба.

Эсме Говард, старший сын лорда Говарда Пенрита, не был любовником Макса, но он был самым близким ему человеком, пока Макс не повстречал Агату. «Я чувствую, — писал он ей в 1930 году, — что моя любовь к тебе — это идеальное продолжение той дружбы с Эсме, от утраты которой, как мне казалось, я никогда не оправлюсь». Как многие умные, но неискушенные молодые люди, он считал, что легче и уместнее в первый раз влюбиться в мужчину. Эсме, безусловно, был гораздо более романтичной фигурой, нежели средняя студентка выпускного курса колледжа. Он был ярким, обаятельным и смертельно больным — Эсме умер в возрасте двадцати пяти лет от болезни Ходжкина. В последний раз Макс навестил его в Портофино, «на вилле вдовствующей леди Карнарвон», как написано в его мемуарах. По стечению обстоятельств, «черная ночь души» пришлась у него и у Агаты приблизительно на одно и то же время — Эсме умер за пять дней до исчезновения Агаты из Саннингдейла, — и оба они нашли одно и то же лекарство от горя: с головой окунулись в работу. У смертного одра друга Макс дал ему обещание принять его религию. Формально Макс уже был католиком по матери-француженке, но никогда не участвовал в церковной жизни и, будучи студентом Лансинга, отказывался от конфирмации. Теперь любовь взяла верх над рассудком. Видя, какую силу Эсме — «настоящий святой» — черпал в религии, Макс убедил себя в том, что тоже должен искать веру. По иронии судьбы Агата, которая всегда исправно посещала церковь, после развода порвала связь с нею, а Макс нарушил слово, данное Эсме, когда узнал, что католическая церковь не признает его брак с Агатой.

В сущности, по характеру он никогда не был правоверным католиком. «У меня всегда было ощущение, что Господь добр и дарит меня своей небесной защитой», — писал он Агате во время войны, и это было пределом его религиозных убеждений. Он был человеком, все подвергавшим сомнению, скорее любителем профессорских дебатов, нежели созерцания и размышлений, «поклонником красоты»[266] в искусстве, истории и человеческой плоти более, чем в сфере духовности. Был он и амбициозен. Подобно еще одному персонажу «Возвращения в Брайдсхед», Чарлзу Райдеру, он был вынужден ловить шанс и использовать связи, чтобы чего-то добиться в жизни. Когда, памятуя о мимоходом упомянутом интересе Макса к археологии, декан Нью-Колледжа и хранитель Музея Ашмола (Музея древней истории, изящных искусств и археологии при Оксфордском университете) устроил ему летом 1925 года встречу с Леонардом Вули, Макс твердо решил извлечь из этой встречи максимум пользы. В тот день вместе с Вули в Британском музее была Кэтрин Киллинг. Со свойственной ему наблюдательностью Макс заметил, что произвел впечатление на обоих, — дар не подвел его, и уже осенью он начал работать в Уре.

Четыре года спустя здравый смысл подсказал ему подружиться с одинокой, милой, обеспеченной миссис Кристи. Он не торопил события. Он просто занял при ней положение товарища, в котором Агата нуждалась. Как-то он сказал ей, что у нее «благородное лицо»: очаровательный пробный комплимент из тех, что умные молодые люди делают старшим по возрасту женщинам. После поспешного прощания в Париже, где Макса встречала мать и откуда Агата отправлялась дальше, домой, к Розалинде, она обнаружила, что не может — как собиралась — забыть его. Весной 1930-го Макс работал вместе с Вули в Британском музее. Он написал Агате в Эшфилд письмо с приглашением приехать к нему в Лондон (под предлогом того, что в музее открыта выставка предметов, найденных при раскопках в Уре, и что ей, возможно, было бы интересно ее увидеть). Ее ответ был интригующе пылким, взволнованным и по-детски наивным.

Письмо заканчивалось приглашением позавтракать вместе на Крессуэлл-плейс; Агата собиралась в Лондон, где ей предстояло несколько встреч. В «Автобиографии» она сдержанно пишет о том свидании с Максом, вспоминая лишь, что была смущена, но очень рада, что связь между ними «не порвалась». Тон ее писем, однако, иной. «Я так тоскую по вас»,[268] — писала она и выдавала ему секреты, которыми не делилась ни с кем другим. Например о том, что пишет под псевдонимом Мэри Вестмакотт («Никому не рассказывайте, ладно? Даже своей матери. [„Хлеб великанов“] получил очень хорошую прессу, что приятно удивило меня»[269]). Совершенно очевидно, что она была неравнодушна к этому молодому человеку, хотя, возможно, и не отдавала себе в том отчета. Она утверждала, что для нее явилось полной неожиданностью, когда вскоре после их лондонской встречи Макс приехал в Эшфилд и — точно так же как Арчи почти шестнадцатью годами раньше, — решительно войдя к ней в спальню, сделал предложение. «Мне в голову не приходило, что случится или что даже может случиться нечто подобное. Мы были только друзьями». Тем не менее понадобилось совсем немного времени, чтобы она приняла мысль о втором замужестве.

После разрыва с Арчи Агата отнюдь не была обделена мужским вниманием. Пусть ее бывшему мужу требовались молодость и незамутненная красота, другие мужчины были менее разборчивы. Культура интимных отношений в те времена была в некотором роде более здравой, нежели теперь, меньше одержима физическим совершенством, а больше — перспективностью союза. Как разведенная женщина Агата возвращалась на «рынок невест». Один знакомый заметил ей по этому поводу (его реплику Агата вставила в «Неоконченный портрет»): «Вам придется завести либо любовника, либо любовников. И вы должны решить, что вы предпочитаете». В книге Сесилия думает: «Любовники — лучше. С любовниками можно быть почти в безопасности!» Иными словами, процессия претендентов не сможет приблизиться к ней настолько близко, чтобы причинить такую боль, какую причинил Арчи. Это больше никогда не должно повториться.

Однако нет никаких свидетельств тому, что Агата на исходе третьего десятка ответила на какое бы то ни было поползновение. Можно сказать с уверенностью (насколько вообще можно быть уверенным в чем бы то ни было), что Агата в своей жизни спала лишь с двумя мужчинами. В «Неоконченном портрете» сказано, что после Дермота она «пыталась научиться жить одна», и это не художественная выдумка: если бы автору было в чем признаться, то в этой книге она уж точно призналась бы. В «Автобиографии» Агата пишет, вполне откровенно, что внимание мужчин доставляло ей удовольствие (она никогда не скрывала, что мужчины ей нравятся, и легко находила с ними общий язык до тех пор, пока в дело не вступали подлинные чувства). Она рассказывает очаровательную историю об инженере-голландце, с которым познакомилась во время своего первого путешествия на Восточном экспрессе. Однажды вечером, после ужина в ресторане, он посмотрел на нее и сказал: «Хотел бы я знать… Нет, думаю, благоразумнее не спрашивать». На это Агата ему ответила: «Вы очень благоразумны и очень добры». Но вопрос остался висеть в воздухе. Вот как она описала это в сцене из романа «Место назначения неизвестно»: «Молодой француз приятной наружности вышел из бара и, пересекая террасу, бросил на Хилари быстрый взгляд, который лишь в слегка завуалированной форме словно бы говорил: „Интересно, есть тут у меня шанс?“» Агата все брала на заметку; в некоторых отношениях она была очень практична, совсем не похожа на тот образ ласковой доброй бабушки, который впоследствии культивировала. «Знаете, вы из женщин того типа, которых следует насиловать» — эта реплика в романе «Разлученные весной» обращена к чопорной Джоан Скьюдамор. «Я бы предпочла сама изнасиловать вас и посмотреть, изменились ли бы вы после этого хоть на гран». Агата (или Мэри Вестмакотт) могла написать такое безо всякого смущения и — что важнее — не вызывая смущения у читателя.[270]

Но с Максом Мэллоуэном, который был на четырнадцать лет моложе ее, она ощущала разницу в возрасте едва ли не так же, как с Розалиндой, — Агата оказалась беззащитной как дитя. «Уверен, вы захотите выйти за меня, если хорошенько подумаете», — сказал он, покидая ее спальню после того, как они «проспорили, думаю, часа два», как пишет Агата в «Автобиографии». Он задал темп, подготовил почву и был абсолютно уверен в результате. «Разумеется, я благоразумен, — писал он ей вскоре после того, — благоразумие — моя главная защита. И именно поэтому я, как вы выразились, вывел вас из стойла».[271]

Агата со своей стороны стала писать Максу письма, напоминающие послания взволнованной юной девушки. Похоже, она вдруг ухватилась за идею прожить с ним остаток жизни — идею, которая, если верить ее «Автобиографии», была для нее совершенной неожиданностью.

«Дорогой Вы мой… Неужели я действительно значу для Вас так много, как Вы говорите? Я только что получила Ваше письмо… О, мой дорогой! Я была бы счастлива, если бы это было так. Я чувствую то же самое — что быть с Вами для меня своего рода свобода».[272]

Это пример того, как умно Макс умел дать Агате то, что ей было нужно от предполагаемых отношений: нечто совершенно отличное от того, что она имела в первом браке (к счастью для Макса, который не мог соперничать с Арчи по части романтической игры). Она хотела чувствовать себя освободившейся и уверенной. «Когда мы вместе, как друзья, мир кажется мне прекрасным… полная свобода… никакой напряженности или ощущения плена, связанности… Никогда бы раньше не поверила, что такое возможно».[273]

То, что она пишет подобные вещи, глубоко трогательно, особенно в свете пережитого ею ужасного предательства. Однако Макс сознавал, что в этом был оттенок благодарности: почти невозможно, чтобы он смог в столь неправдоподобно короткий срок пробудить в ней такое сильное чувство. Любовные письма, приведшие к браку, на самом деле с обеих сторон были своего рода спектаклем. «Совершенно очевидно, что Вам было предопределено стать моим подсолнухом» — в таком духе писал Агате Макс. Не то чтобы неискренно, но тон не совсем подобающий любовным посланиям (вроде тех, что писал ей Арчи), которые рождаются из возвышенного мужского чувства.

Конечно, Агата и Макс не были обычными любовниками. Ничего нормального в этом романе вообще не было. Самое забавное, что доминирующим партнером в нем должна была бы стать Агата — у нее были и деньги, и опыт, а у Макса ни гроша, и он почти наверняка был девственником, — и тем не менее именно он оказался главным в их союзе. Он принял на себя «отцовскую» роль. Имея исключительно преданную мать, он не нуждался в жене-матери, а вот Агате муж-опекун был необходим, и Макс это знал. Он стал для нее эмоциональной заменой не столько Арчи, сколько Клары — того человека, которого Агате недоставало больше всего на свете. С Кларой она была безоговорочно самой собой, с ней не надо было сдерживать свою натуру, с ней она могла дать волю воображению, зная, что находится под защитой мамы, которая здесь, в Эшфилде, в центре реального мира. Макс предоставлял ей возможность отчасти снова пережить это ощущение: ощущение безопасности жизни. Он позволил ей опять вести себя по-детски, и ему это очень подходило, потому что он был прирожденным учителем. Ему доставляло удовольствие наставлять Агату: она должна учить греческий язык, читать Гиббона и брать уроки рисования, чтобы помогать при раскопках. О Розалинде, когда они сблизились, он писал ей: «Она взрослее тебя, мой ангел». Прекрасно зная, что Агата больше всего хочет от него услышать, он говорил: «Агата, я люблю тебя не просто как восторженный слепец, я вижу тебя такой, какая ты есть».

«Я верю, что ты любишь меня такой, какая я есть, — писала она ему в ответ и трезво добавляла: — Любовь как таковая — довольно идиотское состояние, санкционированное Природой, но способное приносить большие несчастья отдельным индивидуумам. Но ты, Макс, ты мне — друг…»[274]

Странно, но разница в возрасте (хотя она в свидетельстве о браке была сокращена до шести лет: Агате, согласно этому свидетельству, было 37, а Максу — 31) облегчала Агате их отношения. Вслух она жаловалась на «твой чертов глупый возраст!!», но на самом деле молодость делала Макса в ее глазах менее опасным. Ничто в нем не напоминало ей Арчи, который никогда бы не написал: «Если ты относишься к нашему браку серьезно, мой ангел, то помни, что совместная жизнь может стать славной шуткой, если мы захотим ее таковой сделать». Она, однако, очень надеялась, что это будет шутка не над ней. Один раз ее уже сделали посмешищем в глазах общества. Ее сестра пламенно протестовала против их брака и не скрывала этого от Агаты (Макс в глубине души так никогда и не простил за это Уоттсов[275]). За две недели до свадьбы Мэдж прислала сестре в подарок носовые платки: «Я вовсе не имею в виду, что они пригодятся вытирать слезы; хочу, чтобы ты ясно это понимала». Она выражала надежду, что Макс будет заботиться о ее сестре, в противном случае «какая-нибудь из его древних мумий восстанет из гробницы, чтобы навести порядок, ибо, как мне говорили, в этих делах мумии прекрасно разбираются». Джек Уоттс, которому очень нравилась Агата, никогда, еще с Оксфорда, не любил Макса, оба они — и Мэдж, и Джек — подозревали, что истинным мотивом Макса является состояние Агаты. Такая мысль, должно быть, приходила в голову и самой Агате, особенно когда она читала его письма, касающиеся их медового месяца, который планировал он, а оплатить предстояло ей. Они должны были отправиться в Венецию («У меня есть белый блейзер на случай жаркой погоды»), потом в Югославию, а оттуда — в Грецию («Хорошо бы, я успел научиться там играть на пастушьей свирели»). Писал Макс и о пошлине за регистрацию брака: «…конечно, за все это должен был бы платить я».

Церемония бракосочетания была назначена на сентябрь в соборе Святого Колумба в Эдинбурге. Религиозная проблема была решена; Макс отнесся к этому очень легко, Агата — гораздо менее. «Ты по-прежнему уверен в себе? Я имею в виду в том, что касается религии. Тебя не мучают угрызения совести или чувство вины?» — не уставала пытать его она все лето 1930-го. «Случаются моменты, когда меня охватывает слепая паника… я чувствую: не надо… не надо… не надо мне ни за кого выходить замуж. Никогда больше!.. Но ведь это Макс. Макс, который всегда будет рядом… к которому я смогу прислониться, когда станет худо».[276]

Эти сомнения оставались, даже несмотря на то что шла подготовка к свадьбе. В конце августа Агата отправилась в Скай на отдых с Розалиндой, Карло и Мэри Фишер (которая должна была быть свидетельницей), а оттуда — в Эдинбург. Из Ская она писала о «безумии обмена великого, но чреватого бедой счастья на заурядное, но надежное. Знаешь, Макс, милый, я ненавижу, когда я несчастлива… О, мой дорогой, никогда, никогда не сомневайся, мы всегда будем друзьями, даже если не поженимся».[277]

Это тоже немного отдает представлением, хотя в основе лежат подлинные чувства, но вызвано желанием получить такой ответ, на какие Макс был великим мастером: «Тебе нужно побыть храброй еще две недели, чтобы стать самым счастливым ангелом на свете». На самом деле Макс никогда серьезно не сомневался, что Агата решится на замужество. Один раз, когда она, казалось, захотела расторгнуть их планы, он пустил в ход беспроигрышный мужской козырь — оборвал общение. «Ты свин, Макс. Три дня как уехал — и ни единого слова… Знаешь, ты, наверное, не любишь меня. О, Макс!»[278] И это решило дело.

Самой большой тревогой Макса накануне сентября была, вероятно, реакция супругов Вули. Ему все еще было необходимо их покровительство, хотя бы на один сезон, и он добивался одобрения Кэтрин, несмотря на то что она чувствовала себя униженной из-за его отношений с Агатой. Мы не можем знать, каково было отношение Макса к Кэтрин в урские годы, но образ Луизы Лейднер из «Убийства в Месопотамии» — это образ весьма соблазнительной женщины, которая вполне могла произвести впечатление на неопытного молодого человека вроде него. Слабые подозрения возникли у Агаты после их первого путешествия вдвоем по иракским достопримечательностям: вернувшись в Багдад, Агата мечтала о горячей ванне; Макс ей ее приготовил, но потом уступил Кэтрин. Уже в 1943 году, 14 февраля, Агата писала ему: «Ты не забыл послать валентинку К. Вули?!!» Она шутила, но было ли это так уж смешно?

В мае 1930 года он настоял, чтобы они с Агатой вместе написали Кэтрин письмо с неприятным для нее известием об их помолвке. Ответ был любезным: «Приятно узнать, что два человека, которых я люблю, собираются составить счастье друг друга», — хотя месть могла воспоследовать позже. Кэтрин говорила, что следовало повременить со свадьбой, поскольку самому Максу не пойдет на пользу то, что он так быстро получит все, чего желает. Это было проницательное, хотя и оскорбительное предположение, но не в стиле Агаты было держать мужчин на поводке. Агата написала Максу: «Бесполезно — я никогда не смогу научиться олимпийскому, как у К., отношению к мужчинам. Я всегда буду считать их либо свинами, либо милейшими людьми».[279]

В былые времена, когда мужчины, Реджи Луси например, падали к ее ногам, обутым в изящные ботиночки на пуговках, она, конечно, тоже обладала шармом, «как у К.». Теперь она была усталой, одинокой и исполненной благодарности. Она почему-то знала, что, несмотря ни на что, союз с Максом ей подходит. Он позволит ей вновь обрести рухнувшую было веру в себя: «Вот, Арчи, смотри, я еще в состоянии найти себе мужа, который на пятнадцать лет моложе тебя!» И это даст ей свободу, о которой она мечтала. Брак ничуть не помешает ей писать, потому что Макс был слишком тактичен, чтобы вторгаться в ее профессиональную жизнь, и слишком уверен в себе, чтобы завидовать ее успеху. Этот брак не потребует от нее что-либо в себе менять, что, очевидно, пришлось бы делать, останься она с Арчи. Тем не менее Агату беспокоило то, что внешность ее тускнеет и что она набирает вес, хотя она и старалась обратить это в шутку. «Возможно, я (маленький поросенок) и есть твой любимый размер!! Скажи, что так!» Впоследствии Макс часто поддразнивал ее на эту тему, но в тот момент ответил: «Я знаю только, что ты прекрасна!» — и она была благодарна ему за эту ложь.

Самое главное — брак обеспечивал ей дружеское общение. За это она была готова рискнуть многим. Ей нужно было одиночество, но не полное одиночество. Тусклые, печальные годы конца 1920-х чуть не доконали ее: ложиться спать одной, видеть в зеркале, как увядают лицо и тело, пытаться соорудить себе новую жизнь из дружб и вечеринок, держа при этом в памяти ту, другую, которая была когда-то, льнуть к Питеру так, словно только его любовь заполняет разрыв между нею и пустотой. И вот этот невысокий улыбчивый человек пришел, чтобы спасти ее. «Благослови тебя Бог, любовь моя, — писал он ей 6 сентября, за пять дней до свадьбы. — Я хочу, чтобы ты была так же счастлива, как я, и думаю, что ты будешь, дорогая моя». Это была доброта, и Агата пила ее жадно, как воду в пустыне. Она собиралась стать для него лучшей женой, чем была для Арчи, потому что не была в него влюблена. И он не был в нее влюблен. Их соединяла не любовь, и это, как она думала, могло принести больше счастья.

Об этом же она писала через год после замужества, когда работала над «Смертью лорда Эджвера». Слова принадлежат Пуаро, мысли — Агате:

Итак, в определенном смысле она стала реалисткой. После счастливого медового месяца («столько было восхитительного») она соглашается, чтобы Макс по требованию Вули немедленно отправился в их распоряжение. В той ситуации они вели себя неподобающе, как, в сущности, и всегда. Как сказал Макс: «Эти дьяволы собираются сделать все от них зависящее, чтобы осложнить нам жизнь». Агата уже понимала, что Леонард просто слабый человек, и винила во всем Кэтрин. «Думаю, К. ревнует не к счастью, а только и исключительно к деньгам!» — писала она.

Вули выжали из Макса последние силы накануне свадьбы («Заставляли его сидеть зарисовывать керамику ночи напролет, в том числе и ночь накануне бракосочетания», — рассказывала Джоан Оутс[280]), а потом уже 15 октября вызвали в Багдад. Все бы ничего, но Агата заболела в Афинах в последний день их медового месяца. Это было похоже на пищевое отравление, скорее всего вызванное «радостным поеданием креветок и лангустинов», и ее состояние было очень серьезным. Агату положили в больницу, а Макс отбыл к месту службы. «Только что приходил врач, — писала она ему из Греции, где лечение стоило целое состояние, — и по его манере можно было безошибочно догадаться, что он считает тебя жестоким и бессердечным… Бедный мой Макс, а ведь ты так добр и нежен к своему Ангелу».[281]

Что она думала на самом деле, узнать невозможно. Конечно, она винила Вули — Кэтрин в первую очередь — за то, что они терроризировали Макса, заставив малодушно повиноваться им (тем более что сами они объявились в Багдаде лишь неделю спустя), но разве сам он не говорил, что теперь предан только Агате? Она настаивала, чтобы он вернулся в Багдад, но, разумеется, ей было бы приятно, если бы он вопреки ее настояниям принял решение остаться с ней. «Не забывай подробно сообщать мне о своем здоровье и напиши, действительно ли ты полностью избавилась от всех последствий отравления, — требовал он в своей пунктуальной манере. — Думаю, что теперь я не буду страшиться встречи с Вули и вполовину так сильно, как прежде. Теперь, когда у меня есть мой ангел, о котором я постоянно думаю, я стал более независимым и отстраненным».[282]

Агата благоразумно не касалась этого эпизода в течение пяти лет, пока в романе «Смерть в облаках» не упомянула «англичанина, у которого заболела жена. Самому ему было необходимо к определенному дню оказаться в Ираке. Eh bien, вы не поверите, — но он бросил жену и уехал». Английская девушка, которой Пуаро рассказывает эту историю, отвечает: «Наверное, работа должна стоять на первом месте», — но сам факт, что Агата косвенно обнародовала тот эпизод, дает основание предполагать, что рана не зажила.

Несмотря на своевременное возвращение Макса после медового месяца, спасти отношения с Вули было невозможно. «Именно Кэтрин не только запретила Агате появляться в Уре, но и заявила, что ей вообще не разрешается приезжать в Ирак, — рассказывала Джоан Оутс, — потому что Макс предложил, чтобы она остановилась в отеле в Багдаде и он мог время от времени ездить к ней на выходные». Агате прозрачно намекнули, что это невозможно; сам Вули дал ей это понять, когда они с Агатой ужинали накануне ее свадьбы. Это было совершенным безумием, но не имело существенного значения. Макс уже искал другую работу, и этот сезон в Уре должен был стать для него последним. Работа с Леонардом Вули позволила ему приобрести опыт; он нашел жену и благодаря женитьбе стал состоятельным человеком. Будущее представлялось ему блестящим. Что касается Агаты, то она писала ему из Лондона, где наконец закончилось ее путешествие:

Вероятно, это было напоминанием Максу о том, что она все еще уязвима. Вернувшись в Эшфилд, где Розалинда продемонстрировала весьма холодное отношение к новому статусу матери, заявив: «Наверное, неплохо иметь два набора родителей», — Агата написала:

Тем не менее она была счастлива. «Все говорят, что я очень хорошо выгляжу, помолодела на десять лет и что мне очень идет быть замужем за тобой». Возможно, ей еще больше шло быть замужем и в то же время принадлежать себе самой, пока Макс оставался в отъезде. Она была свободна и чувствовала себя в безопасности, как в былые времена. Письмо от ноября 1930 года искрится, словно шампанское:

В декабре, сдав внаем оба своих дома, она писала из дамского клуба «Арми энд нейви»,

Макс ответил ласково: «Ангел, закрой глаза и представь, что я обнимаю тебя и целую в ответ».

Премьера «Черного кофе» доставила особое удовольствие — на ней присутствовали Мэдж (как Агата на премьере ее «Претендента» в 1924-м), а также Нэн и Джордж Кон. Пресса была хорошей. «Фрэнсис Салливан в роли Пуаро нравится мне больше, чем Чарлз Лоутон. Он у него получается гораздо более обаятельным», — писала она Максу. На волне этого успеха предполагалось инсценировать «Тайну замка Чимниз», хотя эта постановка так и не состоялась.[286] Рассматривалась даже возможность поработать в Голливуде: «Мы могли бы получить кругленькую сумму и с ее помощью сбрить всю твою гору!» Для ушей Макса это должно было звучать музыкой. «Макс, дорогой, ну почему ты так далеко от меня? Или это я далеко от тебя? Зато Розалинда очень рада, что я с ней».[287]

Тон письма, написанного на рождественский сочельник, более трезвый: «Сегодня — мой старый свадебный день. Он всегда был для меня грустным — но не в этом году. Благослови тебя Бог, мой дорогой, за все, что ты сделал, и за все, что ты мне возвратил».

В последний раз Агата отправилась в Ур весной 1931 года. «Я написала письмо Кэтрин, и надеюсь, что все будет хорошо». Совершенно неожиданно — впрочем, Агата любила иногда продемонстрировать великодушие — она посвятила «Тринадцать загадочных случаев» супругам Вули. К тому времени у Макса уже была новая работа — он присоединился к экспедиции доктора Кэмпбелл-Томпсона на раскопках Ниневии (древней столицы Ассирийской империи, восьмой век до Рождества Христова). Си-Ти, как все называли доктора по инициалам, не был особо удачливым археологом, хотя с ним и его женой иметь дело было куда легче, чем с Вули. Тем не менее он тоже счел необходимым «прощупать» Агату, прежде чем разрешить ей посетить раскопки. Он также сделал ей реприманд, когда она купила письменный стол, чтобы работать за ним в весьма скудно меблированном домике на раскопках в Мосуле. Экономия была его «пунктиком», и он не мог понять, почему Агата не может писать свои книги на перевернутом ящике. Какое ему было до этого дело, только Богу известно, хотя Агата ничего на его замечание не ответила. Ее добродушие по отношению к странным коллегам мужа, которые по-детски свято верили в собственное превосходство над всеми прочими людьми, что часто свойственно «интеллектуалам», было исключительным; возможно, она просто отрешалась от них, безопасно замыкаясь в собственном творческом мире. Так или иначе, она не хотела создавать никаких осложнений для Макса и прилагала все усилия, чтобы поладить с Си-Ти и его женой Барбарой, чего никогда не делала в отношении партнеров Арчи по гольфу. Макс отправился на раскопки в Ниневию осенью, а Агата одна поехала на Родос поработать над романом «Смерть лорда Эджвера», чтобы потом, в конце октября, присоединиться к мужу и там закончить книгу (которую она посвятила Кэмпбелл-Томпсонам) за новым письменным столом.

Ее письма к Максу стали более любовными. Накануне медового месяца между ними не было разговоров о предстоящих чувственных наслаждениях, если они их действительно ожидали. «Не забывай о бутылках с горячей водой», — писал Макс. И еще, по невинности своей: «Могу обещать тебе, что мертвецов у тебя будет достаточно всю жизнь» (имея в виду мертвые тела, которые находят на раскопках). Но год спустя в письме Агаты читаем: «Макс, порой я лежу на гостиничном пляже без всего, подставив лицо солнцу, и мне хочется перевернуться на живот и чтобы ты целовал мою спину сверху донизу. Сможем ли мы это сделать когда-нибудь? Есть такое место, где это возможно? Думаю, оно было в Греции, но тогда мы еще не были к этому готовы, правда?»[288]

Это письмо дает основание для предположения А. Л. Роуза о том, что брак Агаты и Арчи распался отчасти и из-за того, что Агате недоставало чувственности.[289] Агата всегда вела себя благопристойно, но отнюдь не была ханжой. «Сюда, нежней, сюда, пока уста и грудь и руки не сольются в объятиях и поцелуях…» — писала она в восхитительно чувственном стихотворении, названном «Вечернее купание». Плавание тоже всегда было для нее чувственным наслаждением, каким в 1931 году стал для нее и второй муж. «Я ложусь в постель такой сонной, что у меня даже нет сил на плотские мечты!» — писала она в декабре из Англии, куда вернулась, чтобы провести там суматошное Рождество.

Между тем на Родосе она сходила в собор и «помолилась святому Иоанну Крестителю (кажется, ему). Возможно, не самому подходящему, чтобы испросить сына, святому». Она мечтала — или верила, что мечтает, — о новой семье. От старой — неугомонная Москитик, неутомимая Розалинда — она уставала и раздражалась. Но ей было уже за сорок, и единственная ее беременность закончилась выкидышем в 1932 году. Может, и к лучшему, потому что, когда у Розалинды родился ребенок, Макс написал Агате: как хорошо, что у них нет детей и что все внимание жены может принадлежать только ему!

Нельзя сказать, чтобы все его внимание принадлежало ей. На Родосе она начала чувствовать, что раздельная жизнь может иметь огорчительные последствия.

На самом деле в то время Макс был куда больше озабочен карьерой. Но то, что Агата называла «своими ранами», приоткрывалось снова — чуть-чуть. У нее уже был один неверный муж, и она готовила себя к вероятности измены второго (который, в конце концов, был намного моложе ее), хотя своего недоверия открыто не показывала. Она оставалась счастливой, деловой, успешной Агатой Кристи, с ее театральными триумфами и чередой востребованных романов: «Загадка Ситтафорда», «Загадка Эндхауса», «Смерть лорда Эджвера», «Убийство в Восточном экспрессе» и «Ответ знает Эванс» были опубликованы в 1931–1934 годах наряду с двумя сборниками рассказов — «Тайна Листердейла» и «Расследует Паркер Пайн». Этот последний очень интересен. Паркер Пайн — специалист по счастью: он держит контору, поставляющую счастье людям, недовольным своей судьбой. Не будучи детективом, он тем не менее обладает тем свойством всеведения, которое так неотразимо привлекало Агату, к тому же он мудр и добр. К нему, например, приходит женщина средних лет, чей муж изменяет ей с хорошенькой молодой секретаршей. Ситуация слишком знакомая, чтобы счесть ее бедственной — мысль сама по себе утешительная, — и решение находится простое: жена должна прихорошиться и завести собственный безобидный роман. Это так ловко срабатывает, что муж возвращается в лоно семьи, а Агата, должно быть, задумывается, не следовало ли и ей самой так же повести себя с Арчи.

Потому что Арчи не отпускал ее. Иначе зачем было бы ей писать «Неоконченный портрет»? В 1933-м у нее была масса других дел — она написала «Восточный экспресс», «Ответ знает Эванс», несколько рассказов для сборников «Тайна Листердейла» (остальные были взяты из журнальных публикаций) и «Расследует Паркер Пайн». Страстное желание писать, которое несколько ослабло в первые два года замужества, снова сжигало ее. И чего ей хотелось больше всего, так это заново пересмотреть прошлое. Она желала сама вскрыть былые «раны». Она была писателем. Только писателю может этого хотеться.

И снова все вернулось: идиллическое детство, обожаемые мать и муж, конец света. Как она вынесла это? Вынесла, потому что за нее это делала Мэри Вестмакотт.

Агата помогла Максу достичь заветной цели — начать собственные раскопки. Проведя один сезон в Ниневии, он копал теперь в Арпачии, в Ираке, — увы, из-за политической ситуации ему суждено было провести там только один сезон 1933 года. Агата делала зарисовки и писала, что она «лопалась от счастья», когда в «нашем крохотном, как прыщик, холме» обнаружилось потрясающее собрание древней керамики из сгоревшей гончарной мастерской. Все это доставляло ей огромное удовольствие, хотя зять отзывался о ее увлечении археологией так: «Максу это нравится — значит, нравится и Агате».[291] И в то же самое время она обдумывала «Неоконченный портрет» — этот любовный гимн прошлому.

В конце романа она пишет о мужчине, который хочет жениться на героине после ее развода:

В глубине души героиня хочет выйти замуж за этого человека, Майкла, но не выходит. Слишком велик страх снова пережить боль. Она пытается покончить с собой, но ее спасают. После этого она выходит в мир, чтобы лицом к лицу встретиться с будущим. «Она возвращалась в тридцатидевятилетнем возрасте… чтобы наконец повзрослеть, — заключает автор. — А историю своей жизни и свой страх оставляла мне…» Вероятно, именно это чувствовала Агата, приближаясь к финалу «Неоконченного портрета». Прошлое стало прошлым и было погребено под словами. Но конечно же, все не так просто.