Агент президента

Глава первая Эмблема милости[2]

Бывает, что в каком-то порту некоторое время стоят два корабля, а затем уходят в дальние моря. Проходят годы, а может быть, и десятилетия, и затем они случайно встретятся в совсем другом порту. Оба капитана тщательно осмотрят друг на друга, интересуясь, что сделало время с давним товарищем, какие места он посетил, какие с ним произошли приключения, какие потери он понёс и какие выгоды приобрёл. Так и случилось, когда Ланни Бэдд увидел профессора Олстона в холле одного из роскошных отелей Нью-Йорка. "Давно не виделись", — сказал он, потому что тогда было модным быть китайцем. При встрече с друзьями нужно было сказать: "По словам Конфуция", а потом можно было нести полную чушь или что ещё можно было придумать.

"На самом деле, профессор" — серьезно продолжал Ланни, — "мне стыдно, что я потерял связь с вами. Вы не можете себе представить, какую важную роль вы сыграли в моей жизни".

''Почти восемнадцать лет без нескольких дней, как мы расстались в Париже", — вычислил собеседник.

"И почти половина моей жизни с тех пор", — добавил Ланни.

Олстон все еще думал о нем, как о юноше, и сейчас увидел, что прошедшие годы благожелательно обошлись с ним. На его правильных и приятных чертах лица не было никаких следов забот, а в волнистых каштановых волосах и аккуратно подстриженных усах не было и намека на седину. Ланни был одет с иголочки и отличался легкостью в разговоре, которая приобретается с самого раннего детства, когда все бывает так, как должно быть. Когда всё делаешь настолько правильно, что не можешь быть неправильным, даже если захочешь, что люди будут считать милой эксцентричностью.

А Ланни видел довольно хилого маленького джентльмена с полностью седыми волосами, в очках в роговой оправе и льняном костюме, которой быстро становится мятым. "Чарли" Олстон никогда не делал ничего правильно. В колледже он был "зубрилой", так отец Ланни называл его, и он никогда не будет свободен от подозрения, что люди, которые всегда были правы, следят за ним. Он был добрым, а также мудрым старым джентльменом, и это в какой-то степени немного скрадывает другие недостатки, но не полностью, как считает весь светский мир. Ланни вспомнил, что Чарльз Т. Олстон был одним из активных деятелей Нового курса. Поэтому, возможно, он уже не преподаёт в колледже.

"Я слышал о вас окольным путём", — сказал Олстон, не уточняя каким. Возможно, это было из газет, бывший географ добавил: "Я надеюсь, что ваш развод не слишком повредил вам".

"Моя бывшая жена переместилась вверх по социальной лестнице, а я был одной из ступенек". — Ланни сказал это с улыбкой. На самом деле он так не думал, потому что был доволен своим положением на социальной лестнице, присущим внуку владельца Оружейных заводов Бэдд и сыну президента Бэдд-Эрлинг Эйркрафт.

"Что вы делаете в этой жизни?" — пожелал знать пожилой человек. Это была увертюра, которая требовала искреннего ответа. "Вы свободны в течение следующего часа или двух?" — спросил Ланни и сообщил, что в это время он должен осмотреть коллекцию современной живописи, которая, возможно, в ближайшее время выйдет на рынок. "Вот так я зарабатываю себе на жизнь. Есть люди, которые настолько наивны, что верят моим суждениям, сколько стоят картины, и это дает мне возможность проводить остальную часть моего времени в безделье и тунеядстве". — он сказал это, опять улыбаясь.

Бывший географ ответил, что был бы рад осмотреть произведения искусства под руководством такого авторитета, и они вышли из гостиницы и взяли такси. Через несколько минут езды они вышли перед одним из таких заведений на Парк-авеню, где нужно либо владеть квартирой, либо платить несколько тысяч долларов в месяц арендной платы. Персонаж, который, мог бы быть одним из гренадеров Фридриха Великого, открыл для них дверь такси. Служащий с бутоньеркой спросил имя Ланни. Молодая женщина с блестящими красными губами произнесла его по телефону. Мальчик-лифтёр с несколькими рядами пуговиц вознёс их к небу. А пожилой сторож провёл их в ярус комнат, который, по-видимому, окружал всё здание и давал возможность окинуть соколиным взором остров Манхэттен и его окрестности.

В середине лета семья была в отъезде. Мебель была покрыта чехлами жёлто-коричневого цвета, шторы опущены, но сторож поднял одну, и посетители могли полюбоваться розарием в пентхаусе. Затем они прогулялись из комнаты в комнату, рассматривая картины, каждая из которых имела отдельный "осветитель", который включал сторож. Они постояли некоторое время в тишине, после чего Ланни Бэдд начал одну из своих хорошо подготовленных лекций. Этому искусству он научился, чтобы производить впечатление на самых эксклюзивных людей, тех, кто является дважды элитой, обладающей как богатством, так и культурой.

— Обратите внимание на аристократическую ауру, которой Сарджент окружает свою модель. Вы видите, что голова несколько пропорционально меньше остальных размеров леди. Миссис Уинстед в действительности не была такой, могу вас заверить, потому что я ее знал. И здесь не было никакого просчета художника. Потому что его я знал еще лучше, наблюдая за ним в горах и долинах вокруг дома моей матери на Ривьере. И могу свидетельствовать, что он был в состоянии точно воспроизвести все пропорции, когда считал, что это желательно. Но его целью было выбрать наиболее характерные особенности своего объекта и довести их до вашего внимания. Он бы сказал, если вы хотите буквальной точности, то фотограф для вас сделает это в доли секунды. Но дело художника изобразить душу своего объекта.

"Не полностью игнорируя мнения объекта о своей душе", — заметил Олстон со следами улыбки.

"Конечно", — согласился другой. — "Еще во времена древнего Египта художники научились изображать хозяина выше и внушительнее его рабов. Только в последнее время, начиная, возможно, с Гойи, художники отважились смешивать следы юмора с их подобострастием".

— Можете ли вы сказать, что здесь был такой же случай?

— Это была печальная леди, как вы можете понять. Они были чрезвычайно богаты и, соответственно, горделивы. Они жили в огромном поместье, и их две прекрасные дочери были воспитаны в большой строгости и сопровождались компаньонкой во всех их передвижениях. В результате, одна из них сбежала с красивым слугой, а другая вышла замуж ещё хуже. Надменный старый отец отказался их видеть. Он был одним из моих клиентов, и я имел возможность наблюдать его печаль, несмотря на его усилия её скрыть. Я не сомневаюсь, что Джон Сарджент, добрый человек, несмотря на всю его резкость, подумал, что есть способ принести на мгновенье счастье миссис Уинстед без большого вреда искусству. В последние годы жизни он устал от такой благотворительности и отказался писать богатых вообще.

"Чарли" Олстон понял, что это был тот же просвещённый и не по годам развитый Ланни Бэдд, который сопровождал его на Парижской мирной конференции и прошёл с ним тяжелые шестимесячные испытания. Юноша, который прожил большую часть своей жизни в Европе. Который не только мог болтать по-французски, но знал его тонкие нюансы, арго и даже плохие слова. Кто знал обычаи и этикет, известных личностей и дипломатические увертки. Кто мог стоять за спинкой кресла "эксперта" во время официальной сессии и шептать ему на ухо подсказки, указывать пункты в документе или написать правильное слово на листке бумаги. Таким образом, делая бывшего крестьянского парня из штата Индиана менее уязвимым в присутствии вековых и супер-элегантных коварств Европы.

И сейчас Ланни Бэдд был тем же самым, только старше. Он прожил почти два десятилетия между Европой и Америкой, встречая известных личностей из всех стран и научившись вести себя во всех ситуациях. Искусство для него не просто искусство. Это история и социальные науки, психология и человеческая природа, даже сплетни, если принимать искусство таким образом. Нужно привыкнуть к тому, что он действительно знал "сильных мира сего", и к тому, что когда он упоминал их, то делал это не из-за тщеславия, а просто пытался сделать себе приятное.

— Здесь вы видите интересное противопоставление, профессор, работу Джона и рядом работу Брокхерста с одним тем же сюжетом. Это как если бы наш хозяин желал решить вопрос, кто является лучшим художником, или, возможно, спровоцировать бесконечное соревнование. Это одна из ранних работ Огастеса Джона. Бедняга, он не бережно относится к себе, и его работы не улучшаются. Джеральд Брокхерст технически умелый художник, но я полагаю, что он сам бы признал превосходство Джона в его лучших проявлениях. Успех Брокхерста можно отнести к его твердой линии и его цвету. Обе эти характеристики усилились с годами, и, я уверен, что именно поэтому его только что выбрали нарисовать портрет моей бывшей жены. Она стала леди Уикторп, как вы, возможно, знаете. И сейчас она занята ремонтом замка, чьи бывшие владельцы были написаны кистью Гейнсборо. Ирма будет в восторге от портрета, на котором она будет выглядеть, как кинозвезда.

Так что еще раз бывший географ убедился, что искусство было также психологией и даже сплетней!

"У вас есть дети?" — он чувствовал, что может задать такой вопрос.

"Одна дочь", — был ответ. — "Ей семь, она достаточно взрослая, чтобы понять, как увлекательно жить в старинном замке, и как впечатляют дворянские титулы. Обязанностью ее матери будет выдать её замуж за самого титулованного".

— А вы, Ланни?

— Я отец, и удостоен настоящей чести, мне разрешили посещать ребенка, когда я захочу. Принимается как должное, что я не буду делать или говорить то, что может разрушить волшебную сказку, в которой воспитывается малыш.

Когда горячее медное солнце утонуло в длинных каменных ущельях острова Манхэттен, два друга пошли назад к гостинице, где они встретились. Ланни там снимал номер и пригласил друга. Он заказал еду, и когда её подали и официант удалился, они долго сидели за кофе со льдом и разговором. Как много воспоминаний они должны были воскресить и как много вопросов задать! Сколько людей, с которыми они работали на мирной конференции. Где они сейчас, и что с ними случилось? Многие умерли, а другие уже выпали из поля зрения. Олстон говорил о тех, кого знал. Что они сейчас думают о своей прошлой работе? Ланни был одним из диссидентов и зашел так далеко, что оставил свою скромную работу в знак протеста против позорного урегулирования. Грустное удовлетворение знать, что ты был прав, и что худшие бедствия, предсказанные тобой, в настоящее время висят над миром, в котором ты живёшь!

Лучше говорить о самых проницательных из них, о тех, кто был достаточно смел, чтобы выступить против слепых безумств и необузданной жадности. Красный дядя Ланни, которые до сих пор жил в Париже — и был теперь député de la république française, и несколько раз его тирады цитировались в новостных рассылках в Америку. Ланни вспомнил, как привёл Олстона и полковника Хауса к своему дяде в его парижский многоквартирный дом. Этот визит был слабой попыткой президента Вильсона привести англичан и французов к какому-то компромиссу с Советами. "Как мой отец не хотел видеть меня рядом с этой опасной Красной овцой в семье моей матери!" — заметил Ланни. — "Мой отец до сих пор чувствует то же самое".

Они немного поговорили о Робби Бэдде. Олстон рассказал с юмором о годах обучения в колледже, когда он смотрел с благоговением на изумительного плутократического сына владельца Оружейных заводов Бэдд. Тот носил толстые белые свитера с высоким горлом, на каждом из которых была синяя буква Y, и, выходя на футбольное поле, получал оглушительные приветствия. Олстону, напротив, приходилось зарабатывать себе на жизнь, работая официантом в студенческой столовой, и поэтому он никогда не был "принят" в светское братство. Ланни сказал: "Робби не так резок сейчас, он научился уважать образование и, даже смирился с тем, что один из его сыновей играет на пианино и смотрит на картины вместо того, чтобы помогать ему в производстве военных самолетов".

"А ваша мать?" — спросил пожилой человек. Когда ему сообщили, что она все еще процветает, он сказал: "Я действительно думал, что она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел".

"Она, конечно, котировалась", — ответил сын. — "Теперь она принимает с сожалением тот факт, что находится на шестом десятке, а с семилетней внучкой не может отрицать этого".

Бывшего географа удалось уговорить рассказать о себе. Он произвел впечатление на своих коллег в Париже, и ему был предложен пост в Вашингтоне. Там среди его знакомых оказался тогдашний помощник министра военно-морского флота, высокий, крепкий молодой человек со способностями и амбициями, у которого оказалась слабость к профессорам. "Он любит держать их при себе", — сказал Олстон, — "он считает, что они много знают, и что их знания должны быть использованы. Новая идея в американской общественный жизни, как вы знаете".

"Это то, что нестерпимо раздражает Робби", — ответил сын Робби.

— Когда ФДР[3]стал губернатором штата Нью-Йорк, он пригласил меня приехать в Олбани и занять незначительный пост, без особых обязанностей, но так, чтобы я мог иметь зарплату и быть всегда под рукой для консультаций по проблемам, с которыми не справиться одному человеку. Странная судьба для географа, но вы помните, как это было в Париже, мы все должны были быть политиками и дипломатами, лингвистами, этнографами, правоведами или так или иначе мы должны были ими прикидываться. То же самое происходит в правительстве, вы должны изучить человеческую природу и социальные силы, которые окружают вас, и применять здравый смысл к любым возникающим проблемам. ФДР, казалось, думал, что я был достаточно успешным в этом, и он взял меня в Вашингтон, и теперь я один из тех "бюрократов", к которым ваш отец, без сомнения, испытывает антипатию.

"Не попадайтесь ему на глаза!" — с усмешкой воскликнул Ланни.

— Я на самом деле являюсь человеком для особых поручений. У меня есть подчиненный, который достаточно хорошо управляет моим офисом, а я всё время в распоряжении президента, чтобы понять, если я могу, что ему нужно знать, и распутать ситуацию, если кто-нибудь это в состоянии сделать. Когда две важничающих личности впадают в раж и скандалят, я спокойно иду и убеждаю их, что республиканцы единственные люди, кто выиграет за счет их плохого поведения. Это самая неприятная и разрушающая все иллюзии работа. Я от неё страдаю и то и дело решаю, что это должно быть в последний раз, но возникают больше неприятностей, и я прошу прощения у перегруженной исполнительной власти, который пытается сохранить слепой мир от погружения в пропасть.

— Вы думаете, что всё так плохо, профессор Олстон?

— Я думаю, что это так плохо, как это возможно. А как вы думаете, Ланни?

— Вы имеете в виду эту страну или Европу?

— Это все один мир. Это я узнал, как географ, и я очень боюсь, что американскому народу это придется узнать с кровью и слезами. Это было летом 1937 года.

Ланни, слушая это, размышлял. Его мысль была: "А что я должен рассказать?" Он всегда сдерживал порыв быть откровенным с кем-либо. Всегда приходится ставить ограничения для себя. Теперь он осторожно начал:

"Вы помните, профессор Олстон, что я был на вашей службе ярым молодым реформатором. Я не бросил это даже после Версаля. Я имел обыкновение посещать одну за другой международные конференции. Полагаю, что я посетил их дюжину, встречаясь с государственными деятелями и газетчиками, и служил им в качестве посредника. Я привык собирать всякую, в том числе и конфиденциальную, информацию, которую считал необходимой довести до общественности, и принести мир и добро, чувство товарищества несчастному старому континенту, где я родился. Но в последние годы я был вынужден от этого отказаться. Я восстановил против себя всех, кого знал, разбил свой дом, это было, как плеваться против урагана. Вы должны понять, я создал себе репутацию эксперта в области искусства и принял участие в создании больших коллекций, которые, я считаю, будут завещаны общественным учреждениям, и, таким образом, будут способствовать распространению культуры. Я убедил себя, что это настоящее служение, и что вкус в искусстве не только фантазия, но важное социальное влияние".

— Да, Ланни, конечно. Но вы не можете также не иметь политических взглядов и не оказывать влияние на людей?

— Это было бы трудно, почти невозможно. Я потерял бы клиентов, для которых я покупаю картины. В своих взглядах они консервативны, если не сказать ретроградны. Я встречаюсь с ними, потому что живу в мире моего отца и моей матери, и даже там я бы не приобрёл клиентов, если бы неосторожно относился к вопросам, которые в настоящее время возбуждают умы каждого. Я не сомневаюсь, что вы знаете, как богатые и светские люди бранят и порочат Рузвельта.

— Он пытается спасти их, а они этого не понимают.

— И не поймут. Каждый мужчина из них является Людовиком Шестнадцатым, а каждая женщина Марией-Антуанеттой, настойчиво стремящимися на плаху. Я нажил себе врагов, указывая им на это. Но теперь я научился разговаривать с ними и отвечать на их вопросы, что я аполитичный человек, живущий в мире искусства. Они принимают это, как моё профессиональное кредо, и предполагают, что я стремлюсь к деньгам, как и все остальные. Вы видите, что я веду своего рода двойную жизнь. Я говорю откровенно только с полудюжиной верных друзей. Я хотел бы иметь вас в качестве одного из них, если вы согласны. Но вы должны мне обещать, что не будете говорить никому обо мне.

— Я использую много способов, чтобы не попасть в газеты, Ланни, так что я могу понять вашу позицию.

— Конечно, сможете, когда услышите, что один из моих самых платежеспособных клиентов Герман Вильгельм Геринг.

— Какой ужас, Ланни!

— Вы можете вспомнить, как я вам рассказывал о своём друге детства Курте Мейснере, который стал артиллерийским офицером немецкой армии. Теперь я могу рассказать вам то, что не мог рассказать, когда был вашим секретарём. Я столкнулся с Куртом на улице в Париже. Там он выполнял функции секретного агента германского генерального штаба. Моя мать и я приютили его и спасли его от французской полиции. Затем он жил в нашем доме на Ривьере восемь лет, и стал хорошо известным пианистом и композитором. Потом он вернулся в Германию и сделался нацистом, через него я познакомился со многими из тех, кто сейчас занимает высокие посты в партии, в том числе и с фюрером, чьим любимчиком по-прежнему остаётся Курт. Вы видите мою ситуацию. Я мог бы рассказать своему другу детства, что я действительно думаю о его партии и его деле, но, тогда мне пришлось бы порвать с ним. Или я мог окраситься в цвета Коричневого дома и слушать то, что они мне рассказывают. Что даёт мне шанс использовать это когда-нибудь. Так что я играл Бетховена для 'Ади', так самые близкие Гитлера называют его, а генерал Геринг считает меня своим весёлым компаньоном, приглашая меня к себе в охотничий домик, и накачивает меня спиртным для получения информации о внешнем мире. Я рассказываю ему то, что он уже знает, и я для него нахожу покупателей на картины, которые он похитил у богатых евреев своего третьего рейха. Мой отец ездит к нему и сдает в лизинг свои авиационные патенты толстому Exzellenz, и они стараются изо всех сил перехитрить друг друга и добродушно смеются, когда терпят неудачу. Geschäft ist Geschäft.

— Это страшно, отдать нацистам господство в воздухе над Европой, Ланни.

— Не думайте, что я не предупреждал своего отца и не умолял его изменить его деловую политику. Но он отвечал, что он сначала пошел к англичанам и французам, а те не заплатили ему достаточно, чтобы он смог обеспечить свой завод работой. 'Могу ли я винить нацистов, у которых есть мозги и предвидение?' — спросил он, и был слишком вежлив, чтобы не добавить: 'Зачем искусствоведу пытаться определять судьбу народов?' Робби настаивает на том, что он верит в свободу торговли, и цитирует правила истинного оружейника Эндрю Андершафта. Но, увы, когда я пытался применить эти правила, то они не сработали. Мой отец не позволит, прямо или косвенно, демократически избранному правительству народа Испании приобрести Бэдд-Эрлинг Р9 за наличные на блюдечке.

— Вы знаете Испанию, Ланни?

— Не так хорошо, как я знаю Францию, Германию и Англию, но я посетил её три раза в прошлом году. Каждый раз я привозил оттуда картины, но я и встречался и беседовал с самыми разными людьми, и много увидел. Я видел подавление мятежа Франко в Барселоне и прибытие Интернациональной бригады для обороны Мадрида.

— Как вы думаете, какой будет исход этой борьбы?

— Народ, безусловно, будет раздавлен, если мы продолжим не позволять им покупать оружие, хотя мы разрешаем итальянцам и немцам отправлять Франко все, что он попросит. Я не могу понять, дипломатии нашей страны, и я хочу, чтобы вы рассказали бы мне, почему это происходит, и что это значит?

— Ответ на этот вопрос совсем не прост. Есть так много сил, некоторые тянут в одну сторону, а другие в другую.

Но сам президент, профессор Олстон! Он является главой правительства и несет ответственность за его политику. Неужели он не видит, что он делает с Европой, когда позволяет нацистам и фашистам объединиться и убивать демократически выбранное народное правительство?

— Президент не правитель Европы, Ланни.

— Нет, но он является главой нашего правительства и должен управлять им и иметь мнение о нашей внешней политике. Почему он отменил, что было международным правом с самого начала. Оно разрешало любому законному правительству приобретать оружие для своей защиты? Почему он пошел в Конгресс и потребовал продление эмбарго на поставки оружия и применение его к испанской гражданской войне? Почему он пошел на поддержку фарса невмешательству после того, как он целый год мог видеть, что это означает. Мы сохраняем лояльность Гитлеру и Муссолини, в то время как они не лояльны никому в мире?

Бывший географ смотрел в пару серьезных карих глаз, слушая всегда хорошо поставленный голос, даже когда в нём слышалось беспокойство. И глаза и голос были такими же, какими он наблюдал их в конференц-залах отеля Крийон, где внук владельца Оружейных заводов Бэдд очень старался уберечь район Штубендорф, дом своего друга Курта Мейснера, от передачи полякам. Теперь вот это был Ланни лета 1937 года, почти в два раза старше, но по-прежнему ставит сложные вопросы простыми совами. Или, по крайней мере, так казалось "человеку" высоких государственных дел. Почему президент Рузвельт не видел? Почему он не делает этого? "Человек" высоких государственных дел слышит такие вопросы каждый день и большую часть ночи. И, возможно, он не знает ответа, или, возможно, был не вправе дать ответ.

Олстон слушал, пока этот друг не закончил изливать свои вопросы. Затем после паузы и с улыбкой он спросил: "Почему бы вам не спросить у него самого, Ланни?"

— Я никогда не имел такой возможности, профессор.

— Вы могли бы получить такую возможность довольно легко, если бы захотели.

Молодой человек был поражен. — "Вы думаете, что он потратит время на разговор со мной?"

— Он большой любитель поговорить. Кроме того, он любит встречаться с людьми, всякими, даже с теми, кто не согласен с ним.

"Я не думал об этом", — ответил Ланни. Но он размышлял, пока говорил. — "Я понимаю, что для меня это было бы большой честью, но я мог бы попасть в газеты, а потом, что бы сказал Робби?"

Он остановился, а другой засмеялся. — "А вы могли бы придти продать ему картину. Он мог бы действительно купить одну, чтобы подтвердить причину вашего прихода!" Потом он объяснил более серьезно, что президент был в Крум Элбоу, в доме своей матери в Гайд-парке, который не был под столь пристальным вниманием газетных ищеек. — "Они устроили свою штаб-квартиру в Покипси, на некотором расстоянии от усадьбы, и они не подвергают ее такой осаде, как Белый дом. Президент может легко поручить своему секретарю не включать ваше имя в ежедневный список посетителей. Это может оказаться полезным для него, так как вполне возможно, что он захочет сказать что-то конфиденциальное другу Гитлера и Геринга".

Правильному человеку не надо много времени, чтобы договориться о встрече, когда под рукой есть телефон. На следующий день сразу после полудня Ланни покинул свой отель за рулем спортивного автомобиля, который поступал в его распоряжении при посещении дома его отца в штате Коннектикут. Его маршрут лежал через Центральный парк и до Риверсайд-драйв. Через большой высокий мост, с которого был захватывающий вид. Затем вверх по долине реки Гудзон, известной в истории и по легендам. Здесь был повешен майор Андре, а генерал Арнольд сбежал, избежав повешения. Здесь загадочные голландцы играли в кегли в ночное время, тем самым вызывая гром, и Рип Ван Винкль предвидел Фрейда с его "бегством от реальности".

Голландские поселенцы переселились в эту широкую долину, приобретя большие участки у индейцев за яркие ткани, стеклянные бусы и другие сокровища. Войны и революции оставили их в покое, и теперь их потомки десятого поколения стали фермерами-джентльменами, живущими в горделивом досуге и голосующими за республиканцев. Иногда в каждой овчарне появляется черная овца, так и в этом степенном голландском графстве проживала семья демократических Рузвельтов, на которых их родственники и соседи смотрели с ужасом, называя главу их семьи, как "Тот человек". Нацисты изменили его имя на Розенфельд и объявили, что он был евреем. Миллионы достойных немцев в это поверили, и герр доктор Йозеф Геббельс, который выдумал эту историю, со смехом рассказал об этом Ланни Бэдду.

Хорошо мощеная дорога шла вдоль края холмов, то теряя из виду реку, а затем снова открывая захватывающий вид. Каждые несколько километров возникала деревня с домами, окруженными лужайками и затененными старыми деревьями. Перед сельским магазином стояли автомобили и сидели бездельники, жующие недокуренные сигары, строгающие палочки, обсуждающие своих соседей и деяния своих политиков. В жаре середины лета во второй половине дня стоит тишина. Только гудят пчелы и двигатели автомобилей, превышающие скорость, разрешенную законом, на привычные двадцать километров.

Когда Ланни достиг маленького селения под названием Гайд-парк, то обнаружил, что приехал раньше назначенного времени, и остановился в тенистом месте, перебирая в уме уже в десятый раз, что он собирался сказать человеку, который держал судьбу испанской демократии в своих руках. Даст ли ему этот занятый человек время, чтобы высказать все? Это было первое, что надо было выяснить. С весны 1919 года время от времени Ланни Бэдд пытался изменить историю в промежутках между игрой на фортепиано, разглядыванием картин и времяпровождением со светскими друзьями своих родителей.

Старые голландские фермы тянулись более километра от шоссе к обрывам, которые обрамляли реку. У каждой из них были свои собственные ворота и домик, возможно, привратника. Ланни ехал медленно, пока он не подъехал к воротам с караульной будкой и двумя национальными гвардейцами на страже.

Он остановился и назвал свое имя тому, кто вышел вперед. Тот кивнул, и Ланни проехал дальше до длинного затенённого деревьями проспекта такого, как и тысячи других, ведущих к особнякам, которые он посещал в ходе своей жизни плейбоя. По стандартам плейбоя этот особняк был скромным. Двухэтажное строение из дерева с штукатуркой с башнями. Для действительно богатых людей такой дом был бы не достаточно большим или элегантным.

Ланни припарковал свой автомобиль в тенистом месте на круговой подъездной аллее. Цветной дворецкий открыл дверь, прежде чем он позвонил, а секретарь женщина вышла к нему навстречу в фойе. Когда он назвал свое имя, она провела его без задержки по коридору и по полудюжине лестниц с пандусом рядом. Они вошли в библиотеку, просторную комнату, которая выглядела удобной и часто используемой. Книги были в основном законодательными публикациями. Напротив одной из стен стояли мраморная Крылатая Победа и модель корабля под стеклом, на спинке мягкого кресла висела женская швейная сумка. Всё это Ланни Бэдд быстро охватил привычным взглядом. Затем он увидел большой двухтумбовый стол у камина, а за ним сидящего лицом к нему — Того человека!

Крупный человек с большой головой, мощными плечами и руками в белой шёлковой рубашке с открытым горлом. Уже в зрелом возрасте он был поражен страшной болезнью под названием полиомиелит, в результате чего у него высохли ноги. Он должен был носить шины, и в общественных местах появлялся, опираясь на руку сильного спутника. В своем доме он пользовался инвалидным креслом, что объясняло наличие пандуса, ведущего в библиотеку. Такой удар сокрушил бы большинство людей. Но тот, кто имел смелость бросить вызов своей судьбе, силой воли настойчиво и постоянно тренировать свои усохшие мышцы, такой человек может выйти из тяжелого испытания сильнее и более уверенным в себе. Многие люди сомневались, может ли человек с такими физическими недостатками выдержать напряжение, которое должность Президента налагает на своих жертв. Но ФДР удалось наслаждаться работой. Он был бодр, жизнерадостен, отпускал шутки, смотрел кино, разглядывал почтовые марки, а не лежал без сна в ночное время, пытаясь решить проблемы государства.

Он сидел в большом кожаном кресле и сердечно поприветствовал рукой и радушной улыбкой. Ланни должен был подвергнуться воздействию знаменитого "шарма Рузвельта" и задался вопросом: "Что его шарм сделает со мной?" На старом континенте, где он вырос, Ланни сталкивался с шармом различного рода. Чаще фальшивым, иногда опасным, и он научился их различать. Он сразу же увидел, что здесь был человек, искренне заинтересованный в людях и в том, что они ему должны были принести. На его столе в непосредственной досягаемости была пачка документов сантиметров тридцать вышины. С ней было трудно расправиться. Но когда приходил кто-то, вроде внука Бэддов, повидавшего весь культурный мир и знавшего его элиту, кто-то, кто радостно относится к собственной жизни, как ФДР, и так же разделяет и его убеждения в пользу "забытого человека", то лицо Президента сияет и его глаза блестят так, как будто он выпил бокал или два шампанского. "Вы двое созданы друг для друга", — так Олстон сказал каждому из них.

Они поговорили о бывшем географе. Президент сказал, что он нашел его весьма полезным человеком, и Ланни ответил: "Я сделал это открытие, когда я был еще юношей". Он рассказал о себе, как юношей, который даже не окончил подготовительную школу, внезапно погрузился в котел с горячей враждой старой Европы. Все, кто был связан с американской мирной делегацией, даже секретарь-переводчик, так или иначе, были ответственны за национальные интересы, расовые интересы, интересы бизнеса. С помощью отца Ланни узнал реальные силы, стоящие за этой конференцией. Большие картели, которые контролировали сталь и уголь, транспорт и банковское дело и прежде всего вооружения по всей Европе. Они владели газетами в различных столицах, оплачивали политических агентов и двигали правительства, как свои пешки. Штиннес и Тиссен в Германии, Шнейдер и де Вандели во Франции, Детердинг в Голландии, Захаров во всех странах от Греции до Англии. Это были люди, у которых были собственные цели, и которые сокрушили сердце Вудро Вильсона.

Захаров, оружейный король и "человек-загадка Европы" для Ланни загадкой не был. Он рассказал, как этот командор английского ордена Бани и кавалер французского ордена Почетного легиона пытался купить молодого американского секретаря, предлагая ему самые заманчивые взятки, чтобы тот изменил оказанному ему доверию и раскрыл секреты миротворцев. Позже, не будучи полностью доволен договорами, Захаров субсидировал частную войну греков против турок. Ланни рассказал, как, с помощью Робби Бэдда, он пытался купить большевиков на Генуэзской конференции. И как в присутствии Ланни он сжег свои дневники и личные документы и таким образом устроил пожар в дымовой трубе своего парижского особняка. Когда умерла его любимая жена, этот оружейный король Европы стал нанимать спиритических медиумов. Ланни привёл к нему одну. Но на сеансе появилась, вместо желанной жены, орда ругавшихся солдат. Среди них был тот, кто провозгласил себя Неизвестным солдатом, похороненным под Триумфальной аркой. Он объявил себя евреем, что наверняка огорчило бы антисемитскую военщину Франции.

Президент, который огорчил многочисленные антисемитские клики своей собственной страны, слушал это с явным удовольствием и заметил: "Это сказки из арабских ночей, я приказываю вам приходить и рассказать мне все тысячу и одну из них".

"Под угрозой, чтобы мне отрубили голову?" — спросил посетитель, и они вместе посмеялись.

Тот, кто изучал социальные науки во Франции, не откажется от разговоров. У Франклина Д. Рузвельта были свои собственные приключения из арабских ночей, и Ланни позволил ему рассказать о них. "У нас есть тоже денежные мешки по эту сторону океана", — начал он. — "Они твёрдо знают, что они хотят, и сильно шокированы, не получая этого от меня. В предыдущей администрации, как вы, несомненно, знаете, они не были совсем без влияния".

— Конечно, знаю, мистер президент.

— Вы бы посмеялись, услышав об усилиях, которые они предприняли, чтобы загнать меня в ловушку, после того, как я был избран, и прежде, чем введён в должность. Страна находилась в самом разгаре паники, и если бы я только согласился бы встретиться с мистером Гувером и дал бы ему некоторое представление о том, что я собирался сделать! План был таков. Я должен взять на себя всю ответственность за панику, вместо моего предшественника. Но я позволил ему вплоть до самого последнего момента отвечать за всё.

— Потребовалось самообладание, и я восхищался вашим.

— Вы не можете себе представить, какое было давление. Оно никогда не ослабевало, и до сих пор не ослабело. Они убедили меня поучаствовать в мировой экономической конференции в Лондоне сразу после инаугурации. Если вы помните, идея заключалась в том, чтобы сохранить золотой стандарт и зафиксировать все валюты на существовавших тогда уровнях. Франция и Великобритания уже девальвировали свои валюты и хотели сохранить доллар на прежнем уровне, чтобы они могли захватить себе всю мировую торговлю. Когда я понял это, я перевернул шахматную доску, и не думаю, что меня когда-либо простят за это. Вы, несомненно, знаете все истории, которые они говорят обо мне.

— Прямо из первых рук.

— Предполагалось, что я все время в стельку пьян, и, несмотря на мои физические недостатки, содержу большой гарем.

— Вы слышали, как один психиатр, который умер и отправился на небеса, и был приглашен подвергнуть психоанализу Бога?

— Нет, а что это связано со мной?

— Святой Петр объяснил, что Бог страдает манией величия, он думает, что он Франклин Д. Рузвельт.

Президент запрокинул голову и от души расхохотался. Он вкладывал всю душу в своё восхищение шуткой, и это было приятно наблюдать. Ланни вспомнил, что Авраам Линкольн искал такого же облегчения от слишком многих забот.

"Только сейчас", — сказал глава исполнительной власти, — "Я нахожусь в разгаре самого жаркого боя по реформированию Верховного суда. Эти девять старых господ в их торжественных черных мантиях блокировали одну за другой наши меры Нового курса. Всё будущее нашей программы зависит от моих усилий, чтобы разорвать эту удавку. Я призвал к увеличению числа судей, и это называется "утрамбовкой суда" и считается вышибанием клина для большевизма. Враги этого плана будут делать или говорить всё возможное". Президент рассказал кое-что о том, что они сделали, и после рассказа о проделках Сената он спросил: "Что вы думаете об этом?"

Ланни сказал: "Я думаю, что это показывает, что вы почти такой же неблагоразумный, как и предыдущий Рузвельт". Это вызвало еще один взрыв смеха, и после этого они стали друзьями.

Сын владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт решил, что настало время, чтобы поднять вопрос, который был близок его сердцу. Опасность для демократических стран, связанная с нацистко-фашистской подготовкой к войне, и теперешняя демонстрация их программы на Пиренейском полуострове. Ланни рассказал о своих поездках в Испанию, и о том, что он там узнал.

— Это называется "гражданской войной", мистер Президент, но ничего подобного. Это подавление свободного народа итальянским и немецким диктаторами. Их цель состоит в том, чтобы испытать свои новые танки и самолеты, а также создать аэродромы и базы подводных лодок для нападения на транспорты свободных наций, когда начнется настоящая война.

Ланни описал испанские правящие классы. — "Я играл в теннис с королем Альфонсо, я знаю их компанию на Ривьере, и я встречал многих того же рода в Париже и Лондоне, и в самой Испании. Я считаю, что они самые невежественные, самодовольные и высокомерные аристократы в Европе. Младшие из них научились управлять автомобилем, а некоторые из них даже летать, но это всё, что связывает их с чем-нибудь современным. Я бы с трудом перечислил полдюжины из них, кто прочитал одну книгу. Для них интерес представляют игра в поло, стрельба по домашним голубям, азартные игры и погоня за женщинами. Они суеверны, и в то же время крайне циничны. О правительстве они ничего не знают, а если их человек Франко выиграет эту войну, они превратит страну в рай для Хуана Марца и спекулянтов, вроде него, и темницу для каждого просвещенного мужчины и женщины".

— У меня нет оснований сомневаться в вашем мнении, мистер Бэдд. Если бы я мог, то правительства во многих частях мира сменились бы. Но я не правитель какой-либо части Европы.

— Я считаю, сэр, что у вас есть, что сказать по этому поводу. Это имеет огромное значение для правительства испанского народа. Я слышал, что до этого года неизменным правилом в международных делах было, что любое законное правительство имеет право на закупку оружия для своей защиты. Это правило было отменено в январе прошлого года, и это были вы, кто призвал Конгресс сделать это. Я не мог понять это тогда, и я понимаю еще меньше теперь, когда вы видите, что это означает смерть одного из самых просвещенных и прогрессивных правительств.

Это был вызов, сознательно смелый вызов. Ланни весь затаил дыхание, ожидая реакции великого человека, сидящего перед ним.

Великий человек помедлил, чтобы подумать, зажег сигарету в длинном тонком мундштуке. Улыбка засветилась в его голубых глазах, и гениальные черты приняли серьёзное выражение. — "Мистер Бэдд, вы спрашиваете меня, какое было и остаётся самое болезненное решение в моей жизни. Меня называют диктатором, но вы знаете, что такая роль далека от моих желаний и моих мыслей. Я должным образом избран главой исполнительной власти великой демократической страны, я поклялся поддерживать правительство, удовлетворять общественное мнение, и я могу делать только то, что люди разрешат мне".

— Конечно, мистер президент, но иногда вы можете вести людей.

— До определенного момента, но не за его пределами. Я могу предложить им одну или две новых идеи зараз. Если я иду слишком быстро или слишком далеко, то теряю контакт с ними, и не в силах выполнить любую из задач, которые я хочу. Постоянным вопросом моей жизни должно быть: 'Как быстро я могу двигаться? Как далеко общественность будет следовать за мной? Осмелюсь я сделать это? Осмелюсь я сделать то?' Таково искусство управления в демократическом обществе, мистер Бэдд. Часто это не кажется героическим, но это лучший способ, который я знаю. Это медленно, но это точно".

Президент сделал пару затяжек из длинного тонкого мундштука. В то же время, наблюдая за своим слушателем, стремившимся увидеть действие своих слов. Он продолжал: "Зовите меня государственным деятелем или политиком, факт остается фактом, что я должен оставаться во власти, или я ничего не добьюсь. И я не работаю в вакууме, а в совокупности обстоятельств, которые я не могу изменить. Я глава Демократической партии летом 1937 года. Вы знаете что-либо об этой партии?"

"Я боюсь, что не знаю свою собственную страну, как должен", — ответил этот американец, родившийся и воспитанный вдали от родины.

— В моих мыслях я сравниваю себя с человеком, правящим тремя лошадьми. В старые времена в России была такая упряжка тройка. Я не могу никуда двинуться, если не смогу убедить трех лошадей везти меня. Если кто-нибудь из них заупрямится, тройка станет. Одна из этих лошадей молода и необузданна. Это группы моего Нового курса, поддержанные организованными рабочими и им сочувствующими интеллектуалами. Они хотят скакать все время, и эту лошадь я должен сдерживать удилами. Вторая намного старше и склонна быть упрямой, это мой блок южных штатов. Эти штаты, находятся в ведении землевладельческой аристократии и новых промышленников, чьё политическое мышление все еще находится в допрофзоюзной стадии. Бедные, будь то белые или черные, в значительной степени лишены прав избирательным налогом. Поэтому большинство конгрессменов и сенаторов с Юга всегда ищут причину покинуть Новый курс. Прямо сейчас они нашли причину в программе "утрамбовки суда". Я полагаю, вы прочитали некоторые из их высказываний.

— Естественно.

— И тогда моя третья лошадь, нервный и пугливый скакун, который я редко осмеливается упомянуть по имени. Рассматривайте, пожалуйста, данное мною имя конфиденциально.

— Конечно, мистер президент.

— Мой Римско-католический боевой конь. В этой стране двадцать миллионов католиков, и большая часть из них думает и голосует, как советует им Церковь. Это особенно верно в отношении тех, у кого иностранные корни, ирландцев, итальянцев, немцев, поляков. Они многочисленны в наших крупных городах, Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго, Сент-Луисе и Сан-Франциско, и их голоса определяет любые близкие выборы. Им сказали, что генерал Франко защищает их веру против атеистических красных.

— То, что им говорят, является пропагандой Франко, и, главным образом, ложью.

— Это может быть и так, но будут ли они верить тому, что говорит протестант? Я должен иметь их поддержку моей внутренней программы. Вот где я.

Это все, что сказал президент. Но Ланни позже узнал от профессора Олстона, что главы иерархии пришли в Вашингтон и говорили "прямо, без всяких обиняков". Другими словами, количеством голосов. Они сказали: "Либо вы не дадите оружия испанским красным, или иначе мы провалим вашу партию". Они могли бы в следующем году избрать республиканцев в Конгресс и свести на нет план ФДР реформы Верховного суда. Они угрожали сделать это много раз.

"Мистер Рузвельт", — заметил посетитель, — "ваш рассказ почти идентичен тому, что Леон Блюм рассказывал мне. Он вышел на выборы с программой внутренних реформ, и очень гордится тем, что довёл их все до конца. Но он был вынужден заплатить цену, которую требовали реакционеры, не оказывать никакой помощи Испании. Я напрасно предупреждал его, что ничего хорошего не выйдет из его национализации военной промышленности Франции, в то время как Гитлеру разрешается вооружаться и готовиться сокрушить его. Что станет с Францией, когда у неё в тылу окажется фашистская Испания, а на Атлантике и Средиземном море базы немецких подводных лодок?"

— Опасность для Франции достаточно ясна, потому что Гитлер находится по ту сторону границы. Но этот аргумент нельзя использовать с американцами, находящихся в пяти тысячах километров от неприятностей. Поверьте, мистер Бэдд, у основной массы нашего народа есть только одна мысль по отношению к европейскому беспорядку, они хотят держаться подальше от него. У них нет сослагательного наклонения на эту тему, они просто говорят: 'Пусть Европа катится к чёрту, но оставит нас в покое'. Они приходят в ярость при мысли о том, что может произойти что-нибудь похожее, как, например, потопление американского судна, перевозящего вооружение кому-либо из сторон в испанской войне.

— Будут ли они чувствовать себя так же, мистер президент, когда они увидят рейхсвер, вступающий в Париж, и бомбардировщики генерала Геринга, уничтожающие Лондон?

Американский народ поверит в то, что он увидит, а пока нет никакого смысла ни вам, ни мне пытаться рассказывать им об этом. Я могу сказать Конгрессу: Сейчас опасные времена, и мы должны иметь корабли и самолеты, чтобы защитить себя, и мне ничего за это не будет. Но если я скажу хоть одно слово о защите интересов какой-либо другой страны или группы, то поднимется такой шторм, который сдует меня. Поверьте, я знаю голос моего хозяина, и когда я его слышу, у меня нет выбора, кроме как подчиниться. Если вы хотите сохранить Испанию, убедите ваших французских друзей пошевелиться. Или еще лучше, убедите мистера Чемберлена и его кабинет, настоящих авторов и проводников политики невмешательства. Если англичане не видят, что это их война, безусловно, никто не может просить меня взять её на мои плечи.

И на этом всё кончилось. Ланни уж собирался встать и откланяться, но у его хозяина были какие-то мысли в голове, и он резко сказал: "Чарли Олстон рассказал мне много о вас, мистер Бэдд, все только хорошее, он думает, что я должен использовать ваши способности".

Ланни совсем не удивился. Он догадался, что было на душе его прежнего работодателя. Он сказал: "Я боюсь, сэр, у меня не хватит подготовки, чтобы быть кому-нибудь по-настоящему полезным".

— Очень немногие из нас имели подготовку к той работе, какую мы выполняем, мистер Бэдд. Это все слишком ново. Мы должны учиться во время работы, мы делаем вещи и смотрим, что получается.

"Мистер Рузвельт", — искренне сказал взрослый плейбой, — "вы делаете мне комплимент, и я не хотел бы, оказаться недостойным его. Я верю всем своим сердцем тому, что вы делаете, и хотел бы быть полезным для вас. Но у меня есть обязательства, которые заставляют меня вернуться в Европу и делают невозможным вести размеренный образ жизни".

— Есть вещи, которые вы могли бы сделать для меня в Европе, и они не будут слишком размеренными.

Наступило молчание, Ланни сильно задумался. Он огляделся, чтобы убедиться, что они были одни в комнате, а затем, понизив голос, сказал: "В моей собственной жизни существует кое-что, о чём я должен рассказать вам, прежде чем я мог поступить к вам на любую службу. Это настолько большой секрет, что я не рассказал об этом профессору Олстону, я не рассказал даже своим родителям, которых я очень люблю, это касается не только моей собственной жизни, но жизни многих других могут зависеть от этого".

— Я привык получать секретную информацию, мистер Бэдд, и вы можете быть уверены, что я умею хранить её.

— Но эта никогда не должна, ни при каких обстоятельствах, стать известной даже намеком любому другому лицу.

— Я обещаю, если, конечно, это не противоречит интересам Соединенных Штатов.

— Ничего подобного. Много лет назад я встретил в Берлине молодую пару, художников и также убеждённых социал-демократов, работающих за свободу и просвещение своей страны. Когда пришли нацисты, эта пара ушла в так называемое подполье. Мужчина был схвачен, и без сомнения, погиб много лет назад. Женщина продолжала свою опасную работу в Берлине, и я временами снабжал её деньгами, которые зарабатывал в качестве комиссионных от сделок с картинами. Когда гестапо схватило всех её коллег и вышло на ее след, мне удалось переправить ее через границу. Через год или чуть позже мы тайно поженились в Англии. Вы можете видеть, как это довлеет над моей жизнью, и делает невозможным для меня быть размеренным.

— Вы имеете в виду, что она продолжает до сих пор заниматься этой деятельностью?

— Ничто не может заставить ее остановиться. Я рыщу по Европе, покупаю картины для американских клиентов и зарабатываю деньги, которые отдаю ей. Я не вхожу в подробности о том, что она делает. Речь идет о доставке истины в страну, которая попала в руки отца лжи[4].

— Я вполне понимаю, мистер Бэдд, и, естественно, я сочувствую такой деятельности.

— Я использую социальное положение моей матери и отца, а также их друзей. И, конечно же, репутацию, которую мне удалось создать, как эксперта в области искусства. Это дает мне законные основания для выезда в любую другую страну, встречи с видными деятелями, и возможности слышать то, что говорят инсайдеры. Я посетил Гитлера в Коричневом доме в Мюнхене и в его резиденции Берхтесгаден. Я бывал на охоте с генералом Герингом. Он пытался нанять меня в качестве своего секретного агента. Как я уже рассказывал профессору Олстону, я отказался брать его деньги, но обещал рассказывать ему новости по дружбе. То, что я ему говорю, я уверен, что он уже знает, или, что не принесёт никакого особого вреда.

— Потрясающе, мистер Бэдд! Может быть стоит, чтобы вы время от времени посещали меня и рассказывали мне, что вы узнали от генерала Геринга?

— Я думал об этом, сэр, что я боюсь, что это может убить мои возможности в Германии, и поставить гестапо на мой след. Вы живете в центре внимания. И потому что я был до недавнего времени женат на очень богатой женщине, мне тоже была уделена большая доля внимания. Многие журналисты знают меня, и как я мог бы прийти в Белый дом, не возбуждая их любопытства? Мне не нужно вам рассказывать, что посольство Германии кишит шпионами, и всё интересное сразу передаётся кодом по телеграфу в Берлин.

— Все это так, но ведь и мне часто приходится действовать тайно, и у меня есть способы обеспечить это. Существует так называемая "социальная дверь" в Белый дом, и мои друзья могут часто проскользнуть незамеченными. Кроме того, у меня есть среди моих личных телохранителей человек, которого я знаю с самого его детства и которому я доверяю. Он не будет знать ваше имя. Мы выберем кодовое слово, и в любое время, как вы свяжитесь с ним, назвав это слово, он будет сообщать мне об этом, а я установлю время, когда он может привести вас ко мне. Вы будете называться "АП", то есть, "Агент Президента" и будет иметь номер. Я считаю, что следующий номер 103.

— Очень хорошо, мистер президент. Если вы чувствуете, что я могу быть вам полезен в этом качестве, я сделаю все возможное.

— Ведите счет расходов, он будет компенсирован из моего секретного фонда.

— Нет, этого не нужно, я могу заработать много денег. Я должен делать это, потому что это мой камуфляж.

— Но вы хотели бы использовать деньги для вашего дела, не так ли?

— Я иногда зарабатываю больше, чем может безопасно потратить моя жена и ее коллеги, а также то, что я делаю для вас, ничего не добавит к моим расходам. Позвольте мне быть одним из ваших служащих с окладом один доллар в год.

ФДР нажал кнопку на своем столе, и появилась женщина-секретарь. "Мисси", — сказал он, — "Я хочу немедленно поговорить с Гасом". Когда женщина ушла, он сказал Ланни: "Выберите кодовое имя. Необычное, но легко запоминаемое".

Посетитель подумал. — "Как насчет Захарова?"

"Отлично!" — с усмешкой сказал другой. — "Как долго вы планируете пробыть в этой стране?"

— Пару недель. Я здесь, чтобы пообщаться с моими клиентами.

— Вы сможете увидеть меня снова, прежде чем уедете?

— Конечно, если вы хотите.

— Я хочу продумать список вопросов для вас, а также информацию, которую вы захотите попытаться получить для меня.

— Вы обязательно услышите обо мне.

В комнату вошел моложавый человек, походивший на футбольного защитника. "Гас", — сказал президент, — "этот джентльмен особый друг, которого мне придется временами видеть. Посмотри на него внимательно, чтобы узнать его, когда будешь встречаться с ним. Ты не будешь знать его имени. Мы выбрали кодовое имя, которое он будет использовать по телефону, по почте или по телеграфу. Это имя Захаров. Крепко запомни его".

— Захаров. O.K., Шеф.

— Всякий раз, когда он позвонит или даст телеграмму, ты укажешь время и место, где он может встретить тебя через несколько часов. А потом доложишь мне, и я назначу встречу, на которую ты приведешь его ко мне. Никто еще не должен знать о нем ничего, и ты не будешь упоминать о нём ни при каких обстоятельствах. Это ясно?

— O.K., Шеф.

— Дай ему свои телефонные номера в Вашингтоне и в Покипси, и в любом другом месте, где он может тебя найти. Затем, обращаясь к своему гостю: "Не смогли бы позвонить через неделю или две?"

"Конечно", — ответил Ланни.

— Его зовут Гас Геннерич, и он был нью-йоркским полицейским. Поговорите с ним немного, чтобы он мог узнать ваш голос по телефону.

Ланни обратился к бывшему полицейскому, который не сводил с него глаз ни на минуту. "Мистер Геннерич, я только что провёл пару самых интересных часов моей жизни. Я встретился с великим и мудрым человеком, которому мы можем доверять. Он делает работу для всех нас, и мы должны быть готовы защитить его даже ценой нашей жизни. Я уверен, что вы согласны с этим".

— Конечно, сэр.

— Имя, о котором мы договорились, принадлежало греческому крестьянскому мальчику, который родился в турецкой деревне, и который стал одно время самым богатым человеком в мире. Его называли оружейным королём Европы, и он был воплощением всего того, что мы в Америке не любим и чему не доверяем. З-А-Х-А-Р-О-В, с ударением на первом слоге. Вы полагаете, что теперь узнаете меня и мой голос?

— Полагаю, узнаю.

Ланни вынул записную книжку и записал телефонные номера, которые дал ему человек. Президент сказал: "Это все, Гас", и человек вышел.

"Мистер президент", — заявил Ланни, — "Вы оказали мне большую честь, и я ценю это".

"Многие из моих друзей называют меня "губернатор", — ответил другой. — "Это легче произносить, и напоминает мне о тех днях, когда у меня была нагрузка в сорок восемь раз меньше, чем сейчас. Могу ли я последовать примеру Чарли Олстона и звать вас Ланни?"

— Конечно, можете. И будьте уверенны, что если вы дадите мне поручение, я сделаю все от меня зависящее, чтобы выполнить его. Если я не ошибаюсь, нас ждут тяжёлые и опасные времена, и вам будут нужны люди, которым вы можете доверять.

— Мне они нужны прямо сейчас, Ланни, и если вы знаете кого-нибудь, расскажите мне о них. Я хотел бы пригласить вас остаться и выпить кофе с нами. Что является своего рода правилом в нашей семье, и вы встретили бы мою мать и несколько моих секретарей. Но с учетом планов, которые мы обсудили, я думаю, что вам лучше просто спокойно уйти.

— Я понимаю, губернатор.

— Не забудьте позвонить Гасу через неделю или две, а я за это время хорошо подумаю. До свидания и удачи вам.

Ланни вышел и сел в машину и уехал, говоря себе: "Чёрти что! А ведь я попал под шарм Рузвельта!"

Глава вторая Мудры, как змии[5]

Ланни отправился в одну из тех автомобильных поездок, в которых он объединил бизнес с удовольствием, направляясь на север вверх по долине реки Гудзон и по долине её притока Мохок. Он научился водить автомобиль ещё мальчиком и любил нежное мурлыканье хорошо ухоженного двигателя. Он наслаждался разнообразием проносившихся мимо пейзажей. Его подсознание было заполнено присутствием природы, хотя в то же время его мысли были заняты личными проблемами или судьбами мира. По настроению он мог включить маленькое радио в автомобиле, техническое изобретение, с помощью которого музыка приходила в миллионы домов и достигала путешественников на всех мировых трассах.

Ланни Бэдд научился пользоваться этими результатами ума и воображения, которые стоят очень мало и никому не причиняют вреда. Он научился заботиться о себе в этом мире, который часто бывал опасным. Он понял, что мог делать, и старался не огорчаться по-пустому. Мир был жестким и упрямым и изменялся очень медленно. Только теперь он, видимо, становился хуже, прежде чем стать лучше. Иисус, который жил во времена не столь отличающиеся, сказал своим ученикам: "Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби".

В багажнике автомобиля Ланни была картотека с сотнями картин с их ценами, а также пара пакетов с фотографиями. Он был тем, кого англичане называют "коробейником", а американцы "разносчиком". Но такого исключительного экземпляра никогда не встречали ни в одной из этих стран. Он проедет несколько тысяч километров и посетит только полдюжины клиентов, каждый из которых приглашал его в любое время, когда ему будет удобно. Но он всегда звонил по телефону, чтобы убедиться, что его визит будет приятным. Он прибудет в загородное поместье, слуги займутся его багажом. А он проведёт ночь или уик-энд, показав себя самым интересным гостем. Он расскажет о зарубежных великих мира сего и о том, что они делают и говорят. Он осмотрит художественные сокровища своего хозяина и точно и профессионально скажет, что думает. Он обязательно задержится перед последним сокровищем, которое купил для этого клиента, спрашивая, как оно "себя ведёт", что означает, по-прежнему ли клиент находит удовольствие, глядя на него. Если почувствует какую-либо неопределенность в тоне ответа, Ланни скажет: "Вы знаете, я, вероятно, смогу найти предложение на эту картину".

Когда придёт время приступить к бизнесу и рассказать этому клиенту, что хочет предложить этот "коробейник" или "разносчик", то для клиента припасён один специальный предмет, на который натолкнулся Ланни в каком-то старом замке на Рейне или в шато на Луаре. Что-то, что заставит его воскликнуть: "Это принадлежит к коллекции Тафта" или что это в этом роде. Иногда он приезжал на автомобиле-универсале своего отца, привозя картину с собой. Если он приезжал раньше своего хозяина, то брал на себя смелость, прося дворецкого снять картину с площадки парадной лестницы и повесить туда новое сокровище, так чтобы, когда хозяин пришел, в его глаза бросилась неземная красота.

Такова была практика Ланни, чтобы позволить работе говорить самой за себя. Никогда, никогда никто не мог сказать, что он пытался заставить совершить покупку или демонстрировал что-либо кроме критической беспристрастности. — "Будьте уверены, эта работа найдёт себе дом, прежде чем я вернусь в штат Коннектикут". И хозяин будет знать, что это правда, в Америке снова появились деньги. Немногие счастливчики захлёбывались дивидендами, и они не знали, что делать с ними. Если собирать старых мастеров, то нужен эксперт, который предложил бы картины на выбор. Но тогда надо заработать его уважение: то есть, быстро сесть и выписать чек на двадцать, или сорок, или, возможно, сотню тысяч долларов.

Всю свою жизнь Ланни Бэдд учился, как обращаться с богатыми и могущественными. В раннем детстве он наблюдал, как это делали его отец и мать. В те дни Робби продавал орудия убийства. Генералы и министры были его клиентами, а принцессы и графини обхаживали, уговаривали и "затаскивали их", конечно, всё за отдельную плату. В начале своих двадцатых, Ланни выбрал свой собственный путь. Суммы были меньше, но методы были теми же, как и психология жертв. Чрезмерно богатые были так же пугливы, как дикие птицы. Все охотились на них, и при малейшем намеке на опасность они сразу поднимались на крыло. Они были аномально чувствительны, и с ними нужно было обращаться, как если бы они были сделаны из мокрой папиросной бумаги. Они впитывают лесть, как губки, но только такого сорта, какая убедила бы их, что они были выше всякой лести. Каждый клиент был отдельной проблемой, А любовь к прекрасному искусству и любовь к такому замечательному самому себе были завязаны в очень сложный узел.

В конце этого путешествия был Питтсбург, где друг Ланни Гарри Мерчисон производил и продавал огромные количества зеркального стекла. Он всегда интересовался последними новостями о разрушении остеклений в Европе. Гарри прибавлял в весе около полкило ежегодно после начала Первой мировой войны, когда он попытался стать отчимом Ланни Бэдда. Теперь он был женат на своей бывшей секретарше, и Ланни никогда не уставал наблюдать скорость и уверенность, с которой американские женщины приобретают уверенность в социальной жизни. Адела Мерчисон была теперь величавой матроной, уверенной в себе и в своём руководстве культурной жизнью своего родного задымлённого города. Ланни снабжал её профессиональной лексикой по искусству, и каждый раз после его посещения она приобретала свежий запас информации, с помощью которой производила впечатление на своих друзей. Она была готова щедро платить, и когда Гарри возражал: "Куда тебе ещё одна картина?", она отвечала: "Я слышала, как ты говорил, что пароход никогда не бывает настолько переполнен, чтобы не нашлось место еще для одного пассажира".

Адела находилась в их поместье в Адирондаке, и Гарри сказал: "Я приобрёл себе голубиные крылья и летаю к своей любимой каждые выходные". Он пригласил Ланни полететь вместе, и когда Ланни объяснил, что у него были срочные дела в Вашингтоне, его друг возразил: "Я доставлю тебя в Вашингтон в понедельник утром, прежде чем я вернусь сюда". Когда Ланни спросил о своей машине, Гарри предложил, чтобы его человек отвёл её в Вашингтон. Когда богатые хотят что-то, то они получают это.

Голубь Гарри оказался комфортабельным частным самолетом с местами для пилота и трех пассажиров. Он поднялся с аэродрома Питтсбурга сразу после окончания рабочего дня и мягко приземлился на аэродроме в Лейк-Плэсид до захода солнца. Секретарь Гарри позвонил, объявив об их прилёте, и Адела ждала их сама за рулем автомобиля. Они проехали через сосновые леса с острыми запахами и добрались до того, что называлось "лагерем", довольно роскошного особняка на отдаленном маленьком озере. Они поужинали, съев блюдо жареных форелевых окуней, которые плавали в этих синих водах всего пару часов назад.

Пара засыпала гостя вопросами — Гарри о перспективах разрушений остеклений в Европе, а Адела о друзьях, которых он встречал, и о картинах, которые он обнаружил на этом несчастном, но интересном старом континенте.

До этого Мерчисоны посмотрели пьесу о королеве Елизавете и графе Лестере, и Ланни понял, что воображение Аделы было захвачено блестящей и своевольной фигурой любовника королевы. "Я могу рассказать вам, где вы можете получить портрет его жены", — заметил Ланни, — "несчастной Эми Робсарт. Она вышла замуж, когда они оба были детьми, и она умерла, упав с лестницы. Там шептались, что кто-то сбросил ее вниз, чтобы ее муж мог жениться на королеве".

"Это хорошая картина?" — спросила леди зеркального стекла.

— Художники того времени не считались лучшими. Картина принадлежит кисти Марка Гаррарда, имя которого англичане пишут Marcus Gheeraerts. Я не смогу доказать атрибуцию, но это интересная работа. Художник, видимо, был больше озабочен изысканной и усыпанной драгоценными камнями одеждой модели, чем с ее характером. Все эти тюдорские дамы были настолько зажаты в своих корсетах, что нам трудно представить, как они могли жить.

— Где картина?

— Она в замке Сэндхэйвен. Жена хозяина моя старая любовь Розмэри. Никто из них не испытывает привязанность к картинам, и каждый раз, когда Берти попадает в долги, она приглашает меня к чаю и переводит разговор к ценам на старых мастеров.

Так вёл Ланни свои дела, имея одну картотеку картин, а другую клиентов, сопоставляя корточки из одной картотеки с карточкой из другой. Адела сразу же загорелась. Она встречалась с Розмэри Codwilliger, произносится Кулливер, и её поразил замок. И теперь она задавала вопросы о них обоих, а уже потом о несчастной Эми Робсарт. Ланни сказал: "Вы можете прочитать все о ней в романе Кенилворт Вальтера Скотта". Он знал, что это будет хитом, потому что Аделе хотелось иметь истории о своих картинах, которыми она могла бы заинтересовать и впечатлить людей.

"Почём, вы думаете, можно её купить?" — хотела бы знать она. И он сказал ей, что цену не запрашивал, но полагает, что-то меньше, чем за тысячу фунтов.

— Я не буду запрашивать телеграммой, потому что это может звучать, что вы очень заинтересованы. Я отплываю в Англию в конце недели, и загляну к Розмэри. Прогуляюсь по галерее и тактично осведомлюсь. Семья Робсарт была связана с семьёй Берти, я не помню как, и он, вероятно, тоже.

"Вы продали нам так много мужчин", — заметила Адела, ссылаясь на своих двух Гойя и на двойного Веласкеса, подозреваемого, что он принадлежал кисти дель Мазо. "Пришло время найти мне женщину. Она действительно красивая?"

"Милая и довольно трогательная", — ответил тонкий эксперт. — "Я пошлю вам фотографию, и вы можете решить, хотите ли вы иметь эту даму в вашем доме".

Вот так Ланни делал деньги для подпольного антинацистского движения в Германии. Вот так Адела обеспечивала свидания с очаровательным человеком, который облегчал задымлённую атмосферу этого города, где она родилась, и где поднялась из самых низов до самой вершины социальной лестницы.

Приземлившись в аэропорту Вашингтона в понедельник утром, Ланни позвонил по телефону и произнёс пароль. "Гас" сказал ему, чтобы тот перезвонил в полдень. И когда он выполнил этот приказ, то получил следующий, быть на определенной улице без четверти десять вечера. Шёл дождь, и Ланни стоял в калошах и с зонтиком, наблюдая за быстрым движением, находясь достаточно далеко от тротуара, чтобы не быть слишком сильно забрызганным. Подкатил автомобиль, и телохранитель президента выглянул и кивнул.

"Не очень приятная ночь", — заметил Ланни, когда он влез в автомобиль, а другой ответил: "Ещё бы". Вот и весь разговор. Они подкатили к Пенсильвания авеню и вошли в "социальную дверь" стосорокалетнего здания, в котором размещались все президенты Соединенных Штатов, кроме первого. У ворот там не было, видимо, никакой охраны. У двери, которая была главной передней дверью под белыми колоннами, охранник посмотрел на Гаса и сказал: "Привет". Избегая лифта, они прошли вверх на полтора пролёта по довольно узкой покрытой красным ковром лестнице. Пожилой негр слуга пропустил их, говоря: "Добрый вечер, Миста Гт с". Они остановились у одной из дверей, которая была приоткрыта. Гас осторожно постучал, и теплый голос, который узнал весь мир по радио, произнёс: "Проходите".

Президент лежал в постели, в пижаме из синего шёлка и поверх неё в вязанном синем свитере с V-образным вырезом. Его голова лежала на высоких подушках с лампой для чтения за левом плечом и "детективным романом", лежащем на пледе, накрывавшем его. "Добрый вечер", — сказал он своему посетителю, не называя его по имени. Затем, обратившись к другому человеку: "Спасибо, Гас". Потом президент добавил: "Закройте дверь, пожалуйста". Таким образом, два конспиратора остались одни. Ланни взял стул у кровати, а другой слегка кашлянул и потянулся за носовым платком. "Я должно быть простудился", — сказал он. — "Я подозреваю, что начинаю хлюпать всякий раз, когда у меня утомительный график, как сегодня".

"Я надеюсь, что я не являюсь частью причины", — улыбаясь, ответил Ланни.

— Для Вас я освободил себе вечер. У вас было время подумать о предмете наших переговоров?

— Я большую часть времени провёл за рулём, и я думал об этом постоянно.

— Само собой разумеется, Ланни, у меня не было так много времени, но я выбрал несколько вещей, о которых я хочу вас спросить.

"Давайте!" — ответил другой. И без дальнейших предварительных переговоров они перешли к делу.

ФДР начал: "В практику наших ведущих американских промышленников вошли секретные сделки с крупными европейскими картелями, в результате чего они делятся технологическими процессами и изобретениями на строго монопольной основе. Это с социальной точки зрения весьма нежелательная практика. Я не уверен, что я могу или должен что-то сделать. Но, кажется, совершенно ясно, что с угрозой войны правительство должно получить всю возможную информацию по этому вопросу. Вы случайно не знаете об этом?"

— Я слышал, как мой отец обсуждал это со своими друзьями и коллегами. Я знаю, что такие сделки были заключены с И. Г. Фарбениндустри и с АЕГ, крупным электрическим трестом Германии. Мне сказали, что у Дюпонов есть такие сделки, а также у известной ведущей компании Стандард ойл оф Нью-Джерси, я считаю, что они связаны с искусственным каучуком.

"Я не предлагаю, что вы должны заниматься детективной работой", — пояснил президент. — "Это дело нашей разведки, и, как правило, они получают то, что они ищут. Но часто мы можем сэкономить много времени и затраченных усилий, если мы знаем, где лежит клад и где начать копать. Случайное замечание одного из инсайдеров может стоить больше, чем тонны документов".

"Совершенно верно", — ответил другой. — "Я слышал подобные высказывания, и могу легко принять их к сведению. Мой отец свободно говорит со мной и рассказывает мне, что тот или другой говорил ему. Я могу присутствовать на таких беседах. Единственная причина, почему я там не присутствую, заключается в том, что я не люблю разговоры, как делать деньги, даже в самых больших количествах".

— Собираетесь ли вы рассказать своему отцу об этих встречах со мной?

— Я не буду никому не рассказывать об этом, даже моей жене. От этого не будет никакой пользы. Мудрейший и самый верный человек может случайно дать намек. В случае моего отца, он очень озлоблен против вашей политики: налоги на доходы по высшим ставкам, и то, что он называет "подачками", пособие по безработице, и ваша "утрамбовка суда", длинный список. Только что Конгресс производственных профсоюзов проник на его завод и угрожает сидячей забастовкой, и это доставляет ему боль. Если бы я сказал ему, что встретил вас, это стало бы поводом длительного спора, каждое слово из которого я уже знаю наизусть. Мой отец добрый и щедрый человек, и имеет чувство юмора. Вы, губернатор, нашли бы в нём очень хорошую компанию, если бы это не касалось политики и ваших угроз его контролю над тем, что он считает своим личным делом.

"Это то, что я часто замечал", — заметил "губернатор" с грустной улыбкой. — "Консерваторы имеют лучшие манеры и с ними легко проводить время".

— Я размышлял об этом. У них есть все, что они хотят. В то время как сторонники социальных перемен склонны быть фанатичными и недалёкими, а иногда их мотивация основана на почве ревности, одним из подлых качеств. Консерваторы имеют всю общину за ними, и они подчиняются своим правилам, что обеспечивает им спокойствие и приятные чувства. Радикалы, напротив, должны создать свои собственные правила. Они делают много ошибок и пытаются создать настроение для себя и для других людей.

Всё было, как говорил Олстон. Эти двое были "созданы друг для друга". Оба выросли в комфорте и почти в роскоши, не зная лишений. Оба были щедры по своей природе и мечтали о более добром мире. Обоих постигли разочарования и потеря иллюзий, но оба были упрямы и не так легко отказывались от своей мечты. Теперь оба в душе сильно злились, но улыбались, потому что это было "спортивно". Кроме того, они оба любили поговорить и были склонны касаться философии и литературы и много чего ещё. Но времени было мало, и они и вернулись к делу.

Ланни рассказал о своих парижских друзьях, де Брюинах, с которыми он был связан особым французским способом. Дени был ведущим финансистом и становился все богаче. Его двоюродный брат был выбран в руководящий совет всемогущего Банка Франции, а потом Леон Блюм убрал частный контроль над этим учреждением. Ланни мог услышать все секреты Франции в гостиной Дени. Он мог встретить Лаваля, Боннэ, Тардьё — любого другого из этих бестий.

Он рассказал о своем друге Курте Мейснере, который стал одним из главных нацистских агентов в Париже. Выдающийся немецкий музыкант и композитор, Курт имел доступ в высшие круга, и везде, где он был, он убедительно говорил о проблемах двух стран. Почему французы позволяют англичанам использовать себя, как пешек, в их политике сохранения разделения континента? Разве не проще пожать друг другу руки через Рейн, чем через Ла-Манш? Франция и Германия представляют две самые высокие в мире культуры, и почему бы им не объединиться? А зачем воспитанные французы высокого социального положения позволяют править собой демагогам и евреям, накипью, поднявшейся из кипящего котла социальной ненависти? Гитлер является человеком, который решил проблему профсоюзов, и его решение подходит для всех стран. Гитлер был единственным врагом большевизма. Какое может быть самое большое преступление против истинных интересов французской культуры, чем разрешение демагогам евреям втянуть их в союз с Россией, заклятым врагом всей культуры и даже всей цивилизации?

Так думают французы, особенно богатые молодые французы, jeunesse dorée, после бесед с Куртом Мейснером в гостиных. Ланни сказал: "Я никогда не могу быть уверен, насколько сейчас Курт доверяет мне. Он скрытен, но я наблюдаю за ним через умы его жертв. И я знаю, что он будет стоить нацистам армейского корпуса, когда начинается их вторжение".

— Когда оно начнется, Ланни?

— В тот же день, когда они будут готовы. Порох стареет, самолеты перестают отвечать современным требованиям, так зачем ещё ждать после того, как ваша техника готова действовать?

— Вы уверены, что Гитлер намерен начать войну?

— Многие из моих друзей не могут поверить в это, и я представил им эту проблему так: Человек, который беден и голодает, тратит все свое время и труд, чтобы построить велосипед. Что вы можете предположить о его целях? Думаете ли вы, что он намерен плавать по морю? Или играть музыку? Или дать своим друзьям банкет? Нет, потому что нельзя плавать на велосипеде, нельзя играть мелодии на нем и кушать его. Велосипед хорош только для одной вещи, чтобы ездить на велосипеде, каждая его часть сделана для этого, и ни одну его часть не нельзя использовать ни для чего-нибудь другого.

Ланни рассказал о беседах со своим клиентом и гостеприимным хозяином, главой Люфтваффе. Герман Геринг имел много желаний, но занимался только одним делом, готовил войну с воздуха. Ланни описал огромное новое офисное здание ВВС в Берлине, с тремя тысячами кабинетов. Он рассказал об аэропортах с ангарами, скрытыми под землей. Робби Бэдд посетил один такой в Кладове и был потрясен его совершенством. А его сын суммировал: "Робби считает, что толстый генерал совершает серьезную ошибку, строя самолеты-истребители малой дальности, когда он должен иметь бомбардировщики, чтобы поставить Англию на колени. Но Герман только смеется и не обращает внимания. А это означает, что планирует высадить войска на берег в Англии и использовать английские аэродромы для своих самолётов".

— Как он может это сделать, когда англичане контролируют моря?

— Он планирует воздушный десант, а подводные лодки и пикирующие бомбардировщики расправятся с британским флотом. Он полагает, что переправить войска через тридцать километров водной преграды не займет много времени, а у них есть специалисты и оружие, которых никогда и никто не видел в мире прежде.

— Отчеты, которые я получаю, сильно отличаются от того, что вы говорите, Ланни. Я очень хотел бы знать действительную численность немецких ВВС. Я имею в виду реальные самолеты первой линии различных типов.

— Я думаю, что мой отец довольно точно знает эти цифры. Но вы должны иметь в виду, губернатор, что на данном этапе главным является не столько количество самолётов, а качество станков, сборочных приспособлений и матриц, запасы алюминия, резины и так далее. Гитлер ещё не готов к войне и не будет в течение двух или трех лет. Между тем он будет блефовать, но готов отступить перед любым сильным движением Великобритании или Франции.

— Англичане говорят мне, что не осмелятся двинуться, потому что они не готовы.

— Это заявление общественных деятелей, которые потеряли привычку действовать. Военные расходы в Германии в настоящее время превышают два с половиной раза военные расходы Британии. Что можно сделать, чтобы задержать, когда вы так отстали?

Дважды Ланни собирался уйти, но президент не позволял ему. "Я засну позднее", — сказал он. Затем, улыбаясь, как школьник, прогулявший школу: "Я простужен и не смогу вести приём". Он зажигал одну сигарету за другой в длинном тонком мундштуке, это была, конечно, не терапевтическая процедура, и продолжал задавать вопросы о старом континенте, который так плохо управлял своими делами и, возможно, вновь обратится к Америке за помощью. ФД здесь обнаружил своё второе я, которое жило за границей и знало всех тех людей, которые были там в заголовках газет. Это было, как будто утренняя газета ожила, и люди вышли из неё и стали говорить.

"Расскажите мне про Гитлера", — попросил президент. Ланни описал странное чудо, полу-гения, полусумасшедшего, который сумел заразить своей психической болезнью целое поколение немецкой молодежи.

— Несколько лет назад я заметил вслух своей знакомой: "С ними будет нельзя ничего сделать, кроме как убить их". Замечание ужаснуло ее так, что я обещал никогда не повторять это снова. Но это действительно так. Они представляют собой слепых фанатиков, марширующих, поющих, кричащих о своем желании покорить другие народы. Это их судьба, данная Богом, и у них в головах нет места для какой-либо другой идеи. У них есть песня: "Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра весь мир". Немецкое слово принадлежит звучит, как gehört, в то время как слово hört означает слышит. Так что в Германии они поют "нам принадлежит", а за рубежом они поют "слышит нас", что звучит менее тревожно. Это характерный нацистский приём. Гитлер написал в своей книге, что можно заставить поверить в любую ложь, если повторять её достаточно часто, и особенно если это большая ложь. Потому что люди скажут, что никто не осмелится так бессовестно лгать. Не будет преувеличением сказать, что он превратил Германию в штаб-квартиру Лжи. Он говорит так много и так часто, что никто в его стране не имеет никакой возможности отличить истину ото лжи.

Ланни описал фюрера в первые дни его движения, вышедшего на трибуну в переполненной пивной в Мюнхене. Живой образ Чарли Чаплина с его крошечными темными усиками и неподходящими штанами. В те времена он всегда носил ржавый коричневый плащ. Он был пролетарским вождём, трибуном и другом простого человека. "Люди здесь делают серьезную ошибку", — сказал Ланни. — "Они думают, что нацизм реакционное движение, инструмент капиталистического класса подавления профдвижения и коммунистов. Но нацизм революционное движение, только так любое движение может получить власть в настоящее время. Гитлер обещал перераспределение помещичьей земли без компенсации, отмены того, что он назвал "процентным рабством", всю программу популистского бунта".

— У нас есть такой человек в этой стране — Хьюи Лонг.

— Мне жаль, что я не встретился с ним.

— Поверьте мне, я встречался! Он все подготовил, чтобы стать моим преемником. Однажды он меня разбудил в час ночи, устроив скандал по телефону из Батон-Руж по поводу назначения, которое ему не нравилось. Я отказался отменить его, и он стал после этого навсегда моим смертельным врагом.

"Появятся и другие, подобные ему", — ответил Ланни, — "если мы не решим проблему бедности рядом с изобилием. Немецкие средние классы, маленькие люди, как Гитлер, были разорены, и он предложил им золотой век, а также козла отпущения в лице евреев. Когда он получил голоса, то принёс их крупным промышленникам и продал их за большие деньги на кампанию".

Этот аспект движения для Ланни не представлял секрета, потому что его отец, сам стальной бизнесмен в те дни, слышал, как немецкие стальные магнаты говорили о суммах, которые они передавали своим новым политическим боссам. — "Только Тиссен передал пять миллионов марок".

"И теперь он очень недоволен, мне сказали", — заметил президент.

— Не позволяйте себя дурачить. Гитлер дикая лошадь, закусившая удила, но он скачет в направлении, куда хотят крупные промышленники. Они находят, что это дикая скачка, но они ожидают, что прибудут к месту назначения, интеграции промышленности континента под их контролем из Берлина.

— Контроль со стороны банды Гитлера?

— Но по правилам большой деловой игры. Крупный промышленник хочет выпускать неограниченное количество товаров и иметь неограниченный рынок для них по "справедливой" цене, то есть по цене, которая позволит ему получить прибыль и реинвестировать эту прибыль в свои заводы и выпускать больше товаров, и так далее, снова и снова. Он называет это "оборотом", и до тех пор, как он может это делать, он счастлив. Такова ситуация в Германии для каждого человека, который может производить военные товары. И для каждого работника, который имеет какую-либо квалификацию. Естественно, все они думают, что это herrlich, и что фюрер, который принес это, является своего рода волшебником или посланцем небес.

— Действительно Гитлер направляет всем?

— Это делают технические специалисты немецкой промышленности, а также офицеры генерального штаба вермахта. Они, вероятно, наиболее хорошо подготовленные военные в мире, и, конечно, это herlich для них. В первый раз вся немецкая промышленность, капитал и рабочая сила, делают именно то, что они, члены Herrenklub, приказывают. Эмиль Мейснер, брат Курта, является членом этого клуба. Он сомневался в Шикльгрубере, демагоге, но теперь он поклоняется Гитлеру, священному хозяину немецкой судьбы. Я видел, как Эмиль из лейтенанта стал генералом менее чем за двадцать пять лет. И сегодня он, вероятно, самый счастливый человек, которого я знаю. У него есть все, что он хочет. Коммунисты, социалисты, демократы и пацифисты все мертвы или в концентрационных лагерях. Каждый хороший немец усердно работает, живя экономно и вкладывая свои сбережения в государственные облигации. А все деньги мастер Шахт может вкладывать в создание того велосипеда, о котором я рассказывал вам некоторое время назад, машины, на которой немецкая армия собирается катить к мировому господству.

— Вы рисуете страшную картину, Ланни.

— Я уверяю вас, губернатор, я не художник. Я всего лишь переносчик картин. Когда я нахожу ту, которая мне кажется стоит внимания, я привожу её в эту страну и показываю её своим друзьям. Для вас важно увидеть на этой картине, как немецкая военная машина проходит испытания в Испании. Гитлер посылает туда посменно своих танкистов, артиллеристов, и прежде всего своих лётчиков. Никто не остается там больше, чем на три или четыре месяца. Этого достаточно, чтобы узнать новые способы быстрой и смертельной механизированной войны. Затем они возвращаются в Германию и рассказывают обо всём своим начальникам и учат сотни других на полигонах Фатерланда. Итальянцы делают то же самое, но они не так хороши. Они не любят воевать, и никто не может их заставить. Но нацисты совсем другое, и в результате они будут иметь самую большую армию обученных и энергичных профессионалов, в то время как все остальные страны, за исключением, возможно, японцев, будут неумелыми любителями. Нацисты тренируют своих штурмовиков прямо здесь, в Америке. Я видел их в Нью-Йорке, и они могут делать то же самое даже в Вашингтоне. Вы говорите мне, что вы не можете предотвратить то, что происходит в Испании. Но, губернатор, конечно, вы должны быть в состоянии сделать что-то в Америке.

Президент заявил: "Я думаю, что смогу заверить вас, что мы не упустим эту часть нашего долга".

Великий человек выпустил своего посетителя только после двух часов ночи. Последнее, что он сказал: "Делайте ваши отчеты как можно короче. Один человек прислал мне очень длинный, и когда он спросил, читал ли я его, я сказал ему, что я был не в состоянии его поднять!"

Он нажал кнопку и сказал своему цветному слуге вызвать Гаса Геннерича. Человек быстро пришел и вывел Ланни из здания через ту же самую дверь, в которую они вошли. Дождь прекратился, вышла луна, и Ланни сказал: "Будет хороший день". Ответ был: "Похоже на то". Очевидно, что бывший полицейский не считал своим долгом поддерживать разговор с агентами президента. Он отвёз Ланни в его отель.

Намного позже в то же утро искусствовед, превратившийся из секретного агента, появился на переполненном шоссе в Балтимор. Он достиг Нью-Йорка до захода солнца по Эстакаде генерала Пулавского и пересек мост Джорджа Вашингтона. Он направлялся в Ньюкасл, штат Коннектикут, и уже зарезервировал место на пароме, желая провести как можно больше времени со своим отцом.

Он позвонил, что он приедет, и как всегда для него был теплый прием. Он спрятал глубоко в карман свои "розовые" идеи и позволил себе о них забыть. Он хранил свой второй брак в тайне. И для своей мачехи, сводных братьев и их семей он был искусствоведом и человеком мира, любителем музыки и другом известных и важных людей. Он не упомянул, что Франклин Д. Рузвельт был добавлен в этот список. Вместо этого он рассказывал о своих художественных приключениях, и особенно с Мерчисонами, которых Робби знал. А полёт в Адирондак на уик-энд был решительно шикарным событием, и двоюродный племянник Ланни, Роберт Бэдд III, пропищал: "Почему бы вам не построить нам пассажирские самолеты, дедушка?"

Дедушке было шестьдесят три года, возраст, при котором большинство людей думают о пенсии. Но Робби Бэдд только готовился покорить мир с помощью воздуха над ним. Предварительно он несколько раз победил себя. В юности он был "сумасбродом", или таким его считал отец, строгий пуританин. Ланни был продуктом этого сумасбродства, и в результате на него еще смотрело косо старшее поколение Бэддов. Они были долговечным и злопамятным племенем. Опять же, десять лет тому назад Робби крупно "играл на бирже" и пил гораздо больше, чем для него было нужно, из-за стрессов, а также от горечи в его сердце против отца и старшего брата.

Но теперь с этим покончено. Отца Робби больше нет, и Робби самостоятелен с колоссальными надеждами. Он порвал с Оружейными заводами Бэдд, которые были захвачены толпой с Уолл-стрита и производили, в основном, металлические изделия. Робби бредил мечтой, что когда-нибудь новая фирма, его детище, будет иметь больший оборот и платить более высокие дивиденды, чем семейная фирма, которая была отобрана у них.

Робби Бэдд жил, дышал, ел и разговаривал только о самолетах: балки, шпангоуты, винты, стабилизаторы и антиобледенители — целый новый словарь, который члены его семьи были обязаны выучить. Добросовестная жена Робби, которая страдала, наблюдая его слабости, и даже жалуясь об этом Ланни, теперь разделяла его высокие амбиции и делала все, чтобы поощрить и помочь ему: приглашала инженеров завода на обед и даже изучала сугубо технические отчеты, определявшие устарелость В-EP10 и ожидаемое превосходство B-EP11.

Робби Бэдд, игравший в футбол и в поло, теперь перешёл на гольф и прибавил двадцать килограммов и чувство собственного достоинства. Его седые волосы стали частью его образа. Его поведение стало сердечным, и он любил поговорить, при условии, что говорил с человеком, который любил слушать то, о чём Робби любил говорить. Если его предоставить самому себе, то он мог бы выглядеть грязнулей, но его жена держала его в порядке, убирая старую одежду, заменяя её новой и безупречной. Она держала его дом таким же образом, убирая сигарные окурки и пепельницы, а также стаканы с недопитым виски. Дом был большой и элегантный, но немного наводил на мысль о пуританской молельне со стенами с обоями и мебелью вкуса праотцев Эстер. На стенах гостиной висели несколько картин Арнольда Бёклина, которые Ланни нашёл в Германии, зная, что они порадуют его мачеху, потому что они воплощали или должны были воплотить философские идеи.

Ланни прибыл в этот дом с секретным поручением. Он должен вызвать своего отца на разговор и осторожно подвести его к предметам, которые были в списке для того человека в Белом доме — кто был для Робби огорчением и воплощением всех злых и пагубных тенденций этого времени. Ланни не должен сделать ошибку, показывая слишком много интереса к какой-либо одной теме. Он должен позволить своему отцу свободно вести разговор. Нельзя делать никаких заметок. Все имена и цифры Ланни должен сохранить в памяти, уйти в свою комнату и кратко набросать их, а затем вернуться за другой порцией информации.

Казалось подло шпионить за своим отцом. Но Ланни не собирался ничего сообщать, что могло нанести вред Робби. Он собирался вредить только делу, которое Робби считал своим собственным. Получение большей прибыли для предпринимателей по всей земле. Также поддержание автократического контроля над промышленностью, который Робби считал необходимым для её прогресса, а Ланни считал угрозой для политического, социального и интеллектуального развития. Не было никакого смысла спорить, нет смысла пытаться примирить или объяснить две противоположные точки зрения. Никто не мог сказать, Робби Бэдду, что рабочие имели какие-либо способности или какие-либо права вмешиваться в управление промышленностью. Робби считал, что рабочие были тем, кем были, и должны получать ровно столько, сколько они стоят. Робби действительно не считал их компетентными говорить что-либо, но он примирился с этой системой, обнаружив, что он мог совершать сделки с политическими боссами в своем городе, округе и штате. Он не мог контролировать президента или конгресс, несмотря на дорогостоящие усилия совместно с другими республиканскими крупными бизнесменами. Они старались изо всех сил, но несколько месяцев назад получили сокрушительное поражение. Теперь каждый раз, когда Робби думал об этом, он бывал вне себя от ярости так, что у него опасно повышалось давление. Ланни должен был сказать себе: "Я предатель идей моей семьи, я змея подколодная, тайный враг". Он должен был сказать то же самое в доме своей бывшей жены и ее друзей в Англии, и большинству светских дам и господ, которые приходили в дом его матери на Французской Ривьере. Но он принимал позу любителя искусства и обитателя башни из слоновой кости, для которого политика была низменным занятием, недостойным джентльмена. Он должен был прислушаться к выражению самых реакционных взглядов, и если кто-то задавал ему прямой вопрос: "Что вы думаете об этом, мистер Бэдд — или герр Бэдд, или месье Бэдд в зависимости от обстоятельств — он должен был быть готов к игривому ответу, что в светском обществе можно было принять за остроту: "Ну, всяким людям удается получать выгоду от политики, и я полагаю, что мы не должны быть слишком удивлены, если рабочие не попытаются сделать то же самое".

Ланни осталось только спросить своего отца, как дела на заводе. Его отец ответил ему, что они только что установили "сопряжённые кондукторы" для новой модели. Ланни заинтересовался этой странной формой производственного процесса, в результате Робби предложил показать ему эти новейшие устройства. На следующее утро он проводил его через этот большой завод, который возник в течение нескольких месяцев на месте, где недавно было болото, рассадник москитов. Они смотрели вниз с балкона на огромное помещение, которое выглядело, как джунгли сложных машин, каждая из которых выбивала и выколачивала свою индивидуальную мелодию. Ланни, конечно, знал, что каждая машина была помещена на место, которое инженеры определили с точностью до миллиметра. Он понимал, работа этих машин определялась в ряде случаев с точностью до микрона. Лучшие часы никогда не производились с такой же точностью, как эти изделия из стали, алюминия, магния и чего ещё. Они здесь штамповались, шлифовались и полировались на фоне такого разнообразия звуков, которые сливались в один бесконечный гул, который, как был уверен Ланни, уши рабочих вскоре перестали замечать.

Дальше росла линия, на которой рождались быстрые и смертоносные истребители, которые могли пронзить километр воздуха за десять секунд или меньше. Но на этой сборочной линии не было столько самолётов, сколько Робби надеялся увидеть, и линия не двигалась достаточно быстро, чтобы доставить ему удовольствие. Он упорно цеплялся за веру, что старая Европа вскоре вступит в войну, и тогда всем будут нужны истребители Бэдд-Эрлинг. Перед глазами Робби стоял Париж в конце июля 1914 года, и Ланни был там, желая помочь всеми своими мальчишескими силами. Никто из них ничего не забыл об этом, и теперь они могли разговаривать друг с другом без обиняков. Робби сказал: "Бог знает, что я не хочу этого, но она скоро начнётся". Ланни задался вопросом: Было ли это по-человечески ставить на кон всё своё состояние, не надеясь выиграть?

Внутри этого завода был порядок, но снаружи был хаос. Ланни прошел через слепленные на скорую руку коттеджи и уродливые лачуги, заправочные станции, киоски с газировкой и "закусочные", разбросанные по главной дороге. Они появились там, потому что так хотел Робби Бэдд. Робби не боялся хаоса, но видел опасность в любом порядке, кроме своего собственного. Сердце Ланни болело, потому что в Англии он видел города в садах, а в Вене красивые кварталы жилых домов рабочих, построенных социалистическим муниципалитетом. Почему нельзя было иметь что-то в этом роде в Коннектикуте?

Но у Робби Бэдда был Бог под названием Индивидуализм, и этот уродливый кошмар был Его храмом. Робби не хотел ни правительства, ни рабочего движения любого рода в пределах или вблизи своего места. Если бы он был в силах, он запретил бы навсегда все митинги и организации любого рода. Но теперь Конгресс производственных профсоюзов, наиболее радикальное массовое движение, проник на его завод, и Робби выходил из себя, считая его измены и заговоры. Тем не менее, движение было поддержано властью правительства Соединенных Штатов или того, как Робби предпочитал называть его, бандой политических авантюристов, уголовников, которые захватили правительства и использовали его, чтобы вести войну мести против тех, кто владел собственностью и нес ответственность за промышленность. Нельзя было сомневаться в совершенной искренности мнения Робби Бэдда о "Новом курсе"!

В промежутках между тирадами Ланни собрал сведения о соглашениях, существующих между И. Г. Фарбен, крупным немецким химическим трестом, и Стандарт Ойл Компани оф Нью-Джерси, по совместному использованию, обмену патентами и техническими секретами в производстве искусственного каучука из нефти. Он узнал о подобных сделках в других отраслях промышленности, а также получил имена лиц, имевших такие секреты за пазухой или их сейфах. Ланни спрашивал: "Ты действительно знаешь это, Робби?" А его отец отвечал: "Тиссен сказал мне сам" — или, возможно, это был Крупп фон Болен, или один из де Ванделей или Дюпонов. Как ни странно, Робби Бэдд сам имел такую же договоренность с Герингом. Робби имел своих людей на заводах Геринга и жирный Exzellenz имел своих в Ньюкасле. В этом Ланни мог быть уверен, потому что он встречал их сам. Но он не собирался упоминать этого в своих докладах ФДР. Президент согласился со своим новым секретным агентом, что лучше иметь авиационный завод, скрытый на одной из судоходных рек штата Коннектикут, и американских техников и рабочих, приобретающих "ноу-хау" в этой жизненно важной отрасли промышленности.

Также Ланни получил информацию относительно нынешнего состояния люфтваффе. Некоторую от Робби, а другую от тех нацистских техников, которые знали о связях молодого Бэдда в Гилерлэнде, и думали о нем, как о друге своего дела. Он говорил по-немецки свободно и мог рассказать им о посещении Каринхалле и Берхтесгадена. Их распирало от гордости за достижения своего Третьего рейха. И разве не естественно, что эти достижения должны быть доведены до Ланни?

Выслушав всё, исследователь удалится в комнату, которая принадлежала ему со времени его первого визита двадцать лет назад. Он достанет свою маленькую портативную машинку и напечатает отчет, не забывая при этом сделать его коротким. Запечатает его в конверт с пометкой "№ 103" и поместит его в другой конверт, адресованный Гасу Геннеричу в гостиницу в Вашингтоне.

Задачи решены, Ланни был свободен и мог наслаждаться жизнью. Рано утром он попрощался с семьёй своего отца и проехал полпути в Нью-Йорк, остановившись в доме Гансибесс, так он называл свою сводную сестру и ее мужа, скрипача. Ганси Робин давал концерт для группы рабочих в Нью-Йорке в тот же вечер, а пароход Ланни отплывал в полночь. Так что все хорошо совпадало. Ланни привезёт музыкантов, после концерта они проводят его, а Бесс приведёт машину обратно в дом ее отца на следующее утро.

У Гансибесс был мальчик, которому был год. Они назвали его Фредди, в память его дяди, которого убили нацисты. Он приходился Ланни полуеврейским сводным племянником, с прекрасными темными глазами и волосами своего отца, которого Ланни называл пастушком из древней Иудеи. Племянник учился ковылять и каждый день говорил новые слова. Его родители были в состоянии постоянного восхищения. Его бабушка пришла из своего дома пообедать и встретиться с обожаемым Ланни и указать на качества чудо-ребенка, которые в противном случае могли бы не заметить. Ганси сочинял сонату, и он и Бесс играл первое движение для своего гостя, а Бесс отметила те особенности в ней, которые ее муж слишком застенчиво забыл упомянуть.

Во второй половине дня дед вернулся из города. Йоханнес Робин, ранее Рабинович, по-прежнему делал деньги, хотя и в гораздо более скромных масштабах, чем в тех, в которых он делал их в Германии. На нём лежала часть ответственности за работу большого завода Бэдд-Эрлинг Эйркрафт. Он ведал офисом продаж в Нью-Йорке и летал во Францию, Голландию, Турцию, в Южную или Центральную Америку, Канаду. Бэдд-Эрлинг выпускал не только истребители, но и многоцелевые самолёты, перевозящие грузы для шахт в высоких Андах и для старателей в далекой северной пустыне. Йоханнес ничего не продавал нацистам или фашистам. Он оставил это своему давнему партнеру, Робби, у которого был более крепкий желудок. Йоханнес был неутомим в чтении газет и технических журналов, наблюдая за крупными предприятиями, которые, возможно, никогда не понимали, как они могли бы ускорить свою работу за счет использования самолетов.

Йоханнес Робин значительно изменился. Он перестал быть жадным и довольно эгоистичным человеком, которого Ланни Бэдд случайно встретил в железнодорожном поезде в Европе почти четверть века назад. Теперь он был покорен и унижен. Доволен, что остался живым и вывез своих близких прочь из смертельного опасного мира в этот безопасный угол. Его больше не беспокоит, что оставшийся в живых сын и жена сына называли себя отъявленными Красными. Йоханнес стал бы анархистом, если бы считал, что это поможет обрушить правосудие на головы тех нацистских варваров, которые убили его сына и почти не убили его самого. Ланни не нужно было прибегать к увёрткам, чтобы получить информацию от бывшего Schieber о секретах европейских haute finance и их сделках с новыми хозяевами Германии. Йоханнес предоставил её в колоссальных объёмах и был бы очень рад, если бы он знал, как её используют.

Ланни привёз их на концерт, который проходил в зале на Ист-Сайде. Концерт проводился с целью собрать средства для помощи евреям, бежавшим из Гитлерлэнда в приграничные страны. Зал был полностью забит евреями и еврейками, старыми, но в большинстве молодыми, бородатыми, но в большинстве гладко выбритыми, хорошо одетыми, но в большинстве бедно. Евреями всех видов и размеров, но в основном низкорослыми. Евреями с темными вьющимися волосами, иногда рыжими. Евреями с еврейскими носами, но многих можно было принять за русских, или поляков, или венгров, или итальянцев, или испанцев. Они смешались со всеми европейскими племенами за тысячу лет, но, увы, это не принесло им никакой пользы. Когда-то давно, очень давно, группа благочестивых евреев в фанатичном настроении призвала к убийству другого благочестивого еврея. По странной причуде судьбы потомки помнили убитого, но забыли, что он был евреем. Он был Богом, и только те, кто призывал к его смерти, были евреями. Теперь в трущобах переполненного острова Манхэттен буйные маленькие ирландские мальчики и буйные маленькие итальянские мальчики пугали маленьких еврейских мальчиков, крича: "Убийцы Христа".

В Германии эта ненависть стала психическим заболеванием, а избиение евреев заменой социального прогресса. Так что на лицах этой толпы было горе, и они пришли сюда, как в синагогу. Это была толпа рабочих, и большинство из них порвали с их древней верой, но массовые пытки и унижения привели их обратно к Ковчегу их завета. Ганси Робин, высокий и темноволосый, возможно, вышедший из одной из книг Ветхого Завета, стоял перед ними, печальный похожий на священнослужителя, и играл еврейские мелодии, которые он любил: Kol Nidre и Hebrew Prayer Ахрона, и Nigun Эрнеста Блоха из сюиты Baal Shem. Все слушали заворожено, многие рыдали, и слезы текли по их щекам. Это были люди, которые не делали секрета из своих бед. В старые времена они разодрали бы свои одежды и причитали бы, надев мешковину и сидя в своих дворах, посыпав головы пеплом. "Всякий день посрамление мое предо мною, и стыд покрывает лице мое… Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя… Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою"[6].

Ганси аккомпанировала его жена, которая была внучкой пуритан, и, таким образом, большую часть её нравственного существа была получена из этих древних еврейских писаний. Что касается Ланни, то он прожил большую часть своей жизни на Юге Франции. Он любил смеяться, петь и танцевать, и ему трудно было сетовать и терзать свою душу. Но он посвятил себя евреям, разрешив брак своей единокровной сестры, помогая тем самым принести в мир полуеврейского ребенка. Он подружился с братом Ганси Фредди Робином, а при попытках спасти Фредди попал в нацистское подземелье и видел там пожилого еврея забитого почти до смерти. Так Ланни в душе был привязан к этой несчастной нации. Он должен был слушать их музыку и разделять их муки, стоять у их Стены Плача и подниматься на вершину их Голгофы.

Существовали еще страны в мире, где евреев не пытали и не унижали. Где они были гражданами и свободными мужчинами и женщинами. Одной из них была Америка, а другой Советский Союз, который Ганси и Бесс посетили несколько раз. Всякий раз, когда они играли для рабочих, они делали это часто, пара всегда в конце играла Интернационал. Всегда аудитория вставала и разражалась приветствиями. Даже те, кто не были коммунистами, ибо, независимо от их убеждений, они знали, что этот гимн означал борьбу против угнетателей. Эти нью-йоркские евреи хотели воевать с гитлеризмом любым и всяким оружием, до которого они могли дотянуться.

После того, как Ганси обменялся рукопожатиями с одной или двумя сотнями рабочих, трое пошли к своей машине, и Ланни привёз их на запад к причалу, где большой пароход ждал своих пассажиров. У них был час или около того для заключительного разговора. Прозвучал громкий свисток, и два музыканта сошли на пристань и наблюдали за пароходом, буксируемым по реке. Большая гавань, и, на полпути из неё, высилась статуя Свободы с ее пылающим факелом. Ланни впервые увидел ее в разгар Первой мировой войны, и она радушно принимала его на земле его отцов. Позже покидая Нью-Йорк во время паники на Уолл-стрите, он подумал, что она пьяна. Теперь она изменилась, но была печальна, потому что на нее мало кто смотрел, а думали о ней ещё меньше. Ей может быть хотелось отослать сообщение обратно на родину во Францию, которая столкнулась с темным и неопределенным будущим. Ее факел колыхался в клочьях тумана, и это могло бы быть сигналом.

Но Ланни Бэдда не было на палубе, чтобы увидеть этот сигнал. Он заперся в своей каюте, выстукивая на своей маленькой портативной машинке сообщение по информации, которую получил от Йоханнеса Робина. Сообщение будет запечатано и с пометкой "№ 103", будет отослано на маленькой лодке, которая увезёт лоцмана на берег.

Глава третья Надежда на князей[7]

Ирма Барнс, прежде миссис Ланни Бэдд, а теперь графиня Уикторп, наконец-то нашла способ потратить настоящие деньги. Она была ограничена в течение многих лет, потому что Ланни не думал о расходах, а предпочитал жить на маленькой старой вилле на берегу Средиземного моря. В настоящее время Ирма занималась модернизацией одного из самых известных английских замков, тех которые относились к временам Тюдоров. Она убрала почти всё, кроме стен и полов, и установила там все удобства, которые могла придумать, или которые мог предложить энергичный молодой архитектор, которого она нашла в ночном клубе в Нью-Йорке. Замок Уикторп должен был продемонстрировать английским высшим классам, чего им не хватало все эти годы. Она ходила каждый день наблюдать за работой и воображала себе роскошные развлечения, которые она собиралась устроить, когда замок будет готов. Тем временем семья жила в коттедже Уикторп, примыкающем к замку. Она арендовала его несколько лет назад и жила там с Ланни. Удобное расположение, поскольку оно позволило ей познакомиться со своим вторым мужем, прежде чем порвать с ее первым.

Ирма венчала свою карьеру, войдя в английскую аристократию. Все показывали ей свою почтительность, слуги обратился к ней как "моя леди", и все это было восхитительно. Она собиралась принести наследника графства. По крайней мере, у нее было пятьдесят процентов шанса сделать это, и она молилась за удачу. В то же время у нее был ее портрет, написанный Джеральдом Брокхерстом, художником, хорошо зарекомендовавшим себя и соответствующим образом оплачивавшийся. Каждое утро один час она сидела, позируя ему. Не будучи болтливой, она сидела, по большей части молча, рассматривая, нужно ли оставить оружейную замка в его нынешнем мрачном состоянии, или отделать её батиком или чем-либо более веселым.

Дочь Парамаунта Барнса была счастлива. Она несла ответственность за огромное состояние, упавшее на ее плечи в детстве. И теперь, наконец, она чувствовала, что она правильно использует его. Ее муж занимал важный пост в министерстве иностранных дел, он был профессиональным чиновником, несмотря на своё графство, что было из ряда вон выходящим случаем. Он упорно трудился и серьезно относился к своим обязанностям защитить будущее Британской империи в необычно трудные времена. Его жена поможет ему своим великолепием, но в то же время с чувством собственного достоинства. Она поможет его усилению его влияния, а также получить повышение. Седди не мог стать премьер-министром, но он мог бы стать вице-королем Индии. Мэри Лейтер сделала это, так почему не Ирма Барнс? В любом случае она будет способствовать сохранению древней благородной традиции и держать под контролем силы недовольства, которые подрывали собственность и религию в Англии, как и везде. Ирма было всего двадцать семь лет, но она прожила очень много, так что она считала. Она подошла близко к тем сатанинским силам и была потрясена до глубины ее безмятежного существа. Она ненавидела их и знала, что собиралась посвятить своё влияние, социальное, политическое, а также финансовое для борьбы с ними.

В разгар этих трудов и планирования пришла радиограмма от её бывшего мужа с борта судна. "Прибываю послезавтра Могу ли увидеть Фрэнсис Ответить Дорчестер Отель Привет Ланни". Кратко и по существу. Вежливость вне критики, но Ирма знала, что внутри бархатной перчатки был бронированный кулак. Ланни имел пятьдесят процентов права на ребенка Ирмы. Он может претендовать на пятьдесят процентов времени малышки и ее воспитания. Он мог приезжать к ней, когда ему вздумается, и ничто не должно раздражать его. Если будет какой-либо намек на дисгармонию, он может предложить взять ребенка с ним, и это принесло бы Ирме и ее матери душевное страдание. По правде говоря, "ребенок стоимостью в двадцать три миллиона долларов", как газеты называли ее, уже не был так богат. Состояние Ирмы уменьшила депрессия, и она оставила оставшееся своему новому мужу и их будущему потомству. Но похитители могли не знать этого. И хотя говорили, что их не было в Англии, но что могло помешать отцу ребенка взять ее во Францию, где она родилась, или в Нью-Йорк, где родилась сама Ирма? Нет такого закона, который юристы Ирмы могли найти для нее!

Ирма действительно знала своего бывшего мужа. Она знала, что он называл себя "розовым", используя это слово шутя. Сама Ирма отказывалась признавать оттенки. Она называла его в своем сердце "красным" и, как правило, с прилагательным "отъявленный". Никакое лицедейство с его стороны, ни слова об искусстве ради искусства или о башне из слоновой кости не могли обмануть бывшую жену Ланни. Она была уверена, что все политические факты, которые Ланни может услышать из уст ее высокопоставленных гостей, он передаст своему другу Рику, озлобленному и агрессивному левому драматургу и журналисту.

Но что может сделать Ирма? Она согласилась с Ланни при их расставании, что она не будет упоминать его политические взгляды как причину их разрыва. Она предоставила это взамен за обещание Ланни не знакомить ребенка с его идеями. Ирма посвятила свою мать в секрет, но Фанни Барнс очень мало заботила безопасность Британской империи, её заботили свои прерогативы, как бабушки. Фанни считала, что её дочь не должна делать ни малейшей вещи, которые могли раздражать Ланни и заставить его передать все прерогативы другой бабушке. Ланни был социально приемлем, не так ли? Он умел нравиться людям, и большинству друзей Ирмы он нравился. Ладно, пусть он приезжает в качестве гостя, и будем относиться к нему, как к любому другому гостю.

В Америке было "спортивным" легко принимать развод и оставаться друзьями. И Ирма, как американка, будет так и делать. Никто, за исключением, возможно приходского священника прихода Уикторп не будет шокирован встретить первого мужа ее светлости за обедом в её доме. Но Фанни Барнс увела бы священника прочь и объяснила бы ему, как надо демонстрировать истинный христианский дух. Если Ланни притворится, что разделяет идеи других гостей, то это будет его уступкой гармонии, его усилием не вызывать смущений. Ради бога, пусть его, и не говори ни слова, даже не морщись, но заставь его почувствовать, что он является самой ценной персоной!

Так Ланни будет иметь коттедж на территории замка. Слуги будут обслуживать его и готовить ему еду. И если невинный ребенок захочет, чтобы он пришел на обед с ней, ее матерью и бабушкой, то её желание будет удовлетворено. Ланни будет развлекать их новостями о семье Бэдд, которую Ирма хорошо знает, и о заводе Бэдд-Эрлинг, где у Ирмы есть пакет акций в миллион долларов. Ланни будет играть на фортепиано для своей дочери, танцевать с нею фарандолу, которой научил ее в Провансе, и ездить с ней верхом на лошадях по территории усадьбы, конечно же с грумом, следующим за ними.

Семилетняя Фрэнсис Барнс Бэдд была счастливым ребенком, здоровым, как ее двое родителей. У нее были темно-карие глаза и пышные темно-каштановые волосы, как у ее матери. Её крепкое и активное тело стремилось к всякого рода играм, но не так много к умственным занятиям, опять-таки, как и ее мать. Она обожала отца, который приезжал к ней, как принц из сказки, всегда с рассказами о приключениях, музыкой, танцами и играми. Её охраняли от всякой злой мысли о разрыве между ее родителями, или о том, что необычно иметь двух отцов.

Она была воплощением шести лет брака, со своими радостями и печалями. Ланни мог выбросить все это из своих мыслей, когда он был в занятом мире, но когда он пришел сюда, всё было перед его глазами. Имея творческий темперамент, он размышлял: "Мог ли я спасти этот брак и должен был ли я?" Шесть лет совместного опыта нельзя выбросить из его души. Он задался вопросом: "Мог бы я быть более терпимым? Мог ли я сделать больше скидок на её молодость, а также на окружающую среду, которая сделала ее отличной от меня?" Он задался вопросом: "Есть ли у неё такие мысли, вспоминает ли она наше старое счастье?" Он, конечно, никогда не задал бы таких вопросов вслух, это было бы нарушением хорошего тона, вторжением в ее новую жизнь.

Он приехал не к Ирме, а увидеть Френсис. Он будет играть с ребенком, отдаст себя целиком ей. Но как он мог не видеть мать в ребенке? У него начали появляться его "розовые" мысли о своем потомстве. Бедная маленькая богатая девочка! В один прекрасный день она поймёт, что была отделена от других детей. И то, что должно было быть большой удачей, на самом деле было аномалией и бременем. Она обнаружит, что друзья могут быть корыстными и коварными, а эта любовь не всегда было тем, чем она притворялась быть. Она раскроет секретную войну в сердцах своих матери и отца, и что эта война пройдёт по всей земле и разделит все человеческое общество бездной глубже, чем Большой Каньон в Колорадо, или те, которые лежат на дне океана. Матери Фрэнсис нравилось жить на своей собственной стороне социальной пропасти, в то время как отец Фрэнсис настаивал на переходе от одной стороны на другую и обратно. На самом нестабильном, нервном и мучительном виде жизни. Но он никогда не должен позволить ребенку узнать об этом, ибо это растревожит ее мысли, и будет пропагандой его идей!

Вечером Ланни будет приглашен в дом, который в течение года или двух был его домом и Ирмы. Возможно, было бы тактично отказаться, но у него там были свои тайные цели. Он знал Седди с детства и друга Седди, его коллегу в министерстве иностранных дел, Джеральда Олбани, который жил рядом. Они знали, что взгляды Ланни отдавали когда-то розовым оттенком, но они привыкли к этому в своих собственных рядах. Они приняли это как само собой разумеющееся, так, как люди, имеющие опыт, знают, как трудно изменить характер людей и народов. Когда Ланни сказал, что он решил оставить политику экспертам, они восприняли, что он имел в виду их, и договоренность была достигнута.

Таким образом, они свободно говорили о проблемах, стоящих перед Британской империей. Они придерживались "линии", которую Ланни прекрасно понимал: британские правительства менялись, но внешняя политика никогда, и именно поэтому Британия правила морями в течение четырех столетий. Если в ходе беседы американский гость выскажет предположение, что для старой леди пора бы подумать о воздухе над морями, то это будет воспринято по-доброму, так как было хорошо известно, что отец Ланни имел на продажу самолеты, и можно было бы предположить, что его сын был заинтересован в бизнесе. На коммерсантов теперь не смотрели свысока, как это было в старой Англии. Ибо, в конце концов, шёл промышленный век, а бизнес и политика были довольно перемешаны. Недавний премьер-министр, мистер Стэнли Болдуин, производил железо, а нынешний премьер-министр, мистер Чемберлен, производил вооружения в Бирмингеме.

Вот такая существовала в это время своеобразная ситуация во внутреннем святилище британского правительства. "Интеллидженс сервис", наиболее секретная из всех организаций, в каждом своём отчете не уставала докладывать, что ВВС Германии опережают британские. Кроме того, что германский флот не держит обещанное слово ограничить своё строительство до одной трети британского. Премьер-министр Чемберлен, который верил в бизнес и называл его миролюбием, решил эту задачу, убрав отчеты прочь и забыв их навсегда. Но Энтони Иден, министр иностранных дел, был на тропе войны против этого курса, а сэр Роберт Ванситарт, самый высший постоянный сотрудник Министерства иностранных дел, поддерживал его.

Джеральд Олбани, воплощение приличий, вероятно, не упомянул бы эту деликатную тему в присутствии американца, но Ланни заявил, что слышал об этом. И тогда они продолжили разговор. Седди заявил, что проблема заключалась в неспособности некоторых государственных деятелей откровенно признать тот факт, что Гитлер превратил Германию в великую державу, и что она снова имеет право подавать свой полный голос в советах Европы. Ирма поддержала его, выступая с новой самоуверенностью, пришедшей к ней с её титулом. Это была ее идея, что ее новая страна должна заключить джентльменское соглашение с Гитлером, охватывающее все проблемы Европы, и должна использовать его в качестве рычага, чтобы заставить Францию разорвать российский альянс. Таким образом, и только так, может быть там снова достигнута безопасность для собственности и религии. Ланни, слушая ее эмоциональные фразы, подумал: "Она в душе все еще спорит со мной!"

Основным принципом британской политики в течение нескольких столетий было поддержание баланса сил на континенте, и борьба с любой страной, которая пыталась получить господство там. До Первой мировой войны такой страной была Германия. После этой войны ею стала Франция, которая накопила огромный золотой запас и использовала его на постройку "Малой Антанты" в Центральной Европе и требовала свою долю нефти на Ближнем Востоке. Таким образом, для британцев стало необходимым дать деньги Германии и использовать её в качестве противовеса. В настоящее время многие в Великобритании думали, что противовес стал опасно тяжелым, и что Франции необходимо вновь дать поддержку, которую она настойчиво просила, и за которой год назад напрасно приезжал Леон Блюм.

Проблема осложнялась подъёмом России, которую большинство британских государственных деятелей списала, как изгоя, после 1917 года. Россия теперь имела союз с Францией, но не знала, стоит ли доверять ему или нет. А англичане не знали, что думали по этому поводу французы, и нужно было ли их поощрять или саботировать. Французская политика, в отличие от английской, менялась с правительством, и это было плохо для французов, а также для их друзей и покровителей. Многие люди в Великобритании заняли позицию, что вопрос о России был не только политическим вопросом, а нравственным. Они отказывались "пожать руку убийце". Джеральд Олбани, сын священнослужителя, был среди них. Но Седди осторожничал, говоря, что в управлении государством не всегда можно ориентироваться на свои моральные и религиозные идеи. — "Нам пришлось бы плохо в начале последней войны, если бы мы не имели помощь России, и, конечно, руки царя были достаточно запятнаны кровью".

Четырнадцатый граф Уикторп был в возрасте Ланни, и все соглашались с тем, что перед ним лежала блестящая карьера. Он был высок и хорош собой, с восхитительными розовыми щеками и небольшими светлыми усами, о которых он заботился. Он был спокоен и серьезен, хороший слушатель и медленный оратор. Он считал себя современным и демократичным, а это означало, что в своем собственном окружении он не требовал должной почтительности своему рангу. В своих отношениях с подчинёнными ему никогда не приходило в голову, что его слова не будут приняты к немедленному исполнению.

Он хорошо знал Ланни, и принимал его свободное и непринуждённое поведение на том основании, что все американцы были такими. Когда он встретил жену Ланни на одном из международных конгрессов, у него появилась мысль, что она сделала плохой выбор, и её было жалко. Он задался вопросом, понимала ли она это, и вскоре решил, что она должна была это понять. Он знал об американских обычаях легких разводов, но эта идея была ему противна, и он вёл себя корректно с женой своего друга в течение всего периода, пока они арендовали коттедж и посещали его замок.

Только тогда, когда он услышал новость, что Ирма отправилась в Рино получить развод, он позволил себе думать о ней серьезно. Очевидно, он ей нравился, и, видимо, ей нравилась мысль о том, чтобы быть графиней. Его не вдохновляла идея иметь подержанную жену или быть отчимом. Но, с другой стороны, ему нравилась идея избавиться от долгов и сохранить свое громадное имущество, несмотря на возмутительно высокие налоги. Он умудрялся получить дипломатическое поручение от МИДа и предложил цветущей соломенной вдове стать его невестой с такой же серьезной вежливостью, как если бы это было предложение возглавить грандиозный танец в бальном зале. Она была очень великодушной. Опекуны ее состояния сели с юристом его светлости и задали все необходимые вопросы, и согласились на все. Вся процедурв была не более чем обычным составлением довольно сложного документа.

Из-за нехватки места в коттедже в выходные дни гостей было мало. Но в вечернее время заезжали друзья, и заходила речь о проблемах мира. Только теперь это была Испания, которая была похожа на кучу петард, взрывающихся в непосредственной близости от пороховой бочки. И никто не мог сказать, как полетят искры, и когда вся Европа может взорваться. Издатель газет, маленький человек, который сам был похож на кучу взрывающихся петард, настаивал, чтобы Уикторп убедил друзей в кабинете и без дальнейших задержек добился признания генерала Франко в качестве воюющей стороны. Ланни, который информировал президента Рузвельта о том, что правительства Англии и Франции потворствовали уничтожению испанского народного правительства, теперь слышал, как этот могущественный британский издатель утверждал, что правительства Англии и Франции покровительствуют испанскому красному правительству так возмутительно, что вынудят Италию и Германию вступить в войну против них. "Она придет, и мы будем виноваты в этом", — заявил лорд Бивербрук, который был когда-то простым Максом Айткеном, канадским учредителем компании. Он сделал миллион фунтов там, и теперь владел The Daily Express и Evening Standard, и его состояния ума заставляло читателей думать, что большевики вели осаду этого ценного имущества. Почти год назад различные правительства сформировали то, что было названо "Комитетом по невмешательству". Он собирался в Лондоне, и провел что-то вроде семидесяти сессий, каждую из них в ожесточенных перепалках. Итальянцев и немцев, которые вмешивались в Испании с первого часа, подразумевали в намерениях на вмешательство, в то время как они постоянно отрицали, что когда-либо думали о таком злонамеренном действии. Ланни слышал историю о кентуккийском полковнике, который избил человека, и когда его спросили: "он назвал вас лжецом?" Тот ответил: "Хуже того, он доказал это". Такова была ситуация этого комитета, который отказался принимать жалобы от физических лиц, но не смог помешать представителям советского правительства доказать, что итальянцы и немцы систематически посылали войска и военные материалы генералу Франко. Тогда итальянские и немецкие делегаты пришли в ярость и дрались за их долю в войне в Лондоне.

Немецкий крейсер у берегов Северной Африки подвергся нападению со стороны того, что Берлин назвал "испано-большевистской подводной лодкой''. Берлин теперь требовал, чтобы Англия и Франция участвовали в военно-морской демонстрации в Валенсии. Франция, патрулируя французскую границу с Испанией, потребовала, чтобы Португалия патрулировала свои границы, через которые Италия и Германия вели свои поставки. Когда Португалия отказалась, Франция вывела свои патрульных и оставила все дороги, ведущие в Испанию, открытыми. Вот так это пошло. Один кризис за другим, и нет способа остановить их. Всем было очевидно, что Франко в одиночку не мог победить свой народ. И если "невмешательство" будет фактически исполнено, то фашисты будут разгромлены. Италия и Германия были тверды, чтобы этого не произошло. Любой ценой их человек должен победить.

Что хотят англичане? Им было трудно определиться. Все варианты были болезненными. Очевидно, что они не могли позволить красным создать себе крепость на атлантическом побережье и взять всю Европу в клещи. Англичане владели значительной собственностью в Испании, например, медными рудниками на Рио Тинто, незаменимыми в производстве вооружения. И, конечно, они не хотели забастовок и красных комиссаров на этих рудниках. С другой стороны, может быть смертельно опасно в военное время иметь немецкие подводные лодки, базирующиеся на Атлантике, и Францию, заключенную в нацистские клещи. В целом, казалось, что лучше, чтобы обе стороны дрались друг с другом, пока не исчерпывают сил, а затем можно было бы создать компромиссное правительство, которому англичане могли бы кредитовать деньги. Единственной проблемой было, что ни одна из сторон не была готова признать, что её силы исчерпаны. Это была война на смерть, которая была плоха для торговли и всякого рода инвестиций.

На Даунинг-стрит, возникал один кризис за другим, и люди стали терять самообладание. Даже в самых эксклюзивных гостиных, среди английских леди и джентльменов, были замечены признаки невоспитанности. Среди гостей в коттедже Уикторпа был автор романов, очень популярных в интеллектуальных кругах Лондона. Он отличался легкомысленным поведением и был великим ловеласом, несмотря на растущую лысину. В своих взглядах он был практически фашистом, и не обижался на такое определение. Ланни встречал его на разных приёмах и вечеринках, и знал, что он был доверенным лицом его фашистского зятя Витторио ди Сан-Джироламо. Когда Джеральд Олбани заметил, что проблема была в том, что никто не может доверять слову Муссолини, "такому приставале", этот романист взорвался. — "Боже мой, в каком мире, вы думаете, вы живете? Вы воображаете, что вы можете иметь дело с этими итальянскими красными, как с учениками вашего класса воскресной школы? Они анархисты, бросающие бомбы, головорезы, и прежде чем Муссолини успокоил их, они захватили половину заводов в Италии. Вы думаете, что вы знаете, как иметь дело с людьми такого сорта? И когда вы должны будете найти людей, чтобы сделать ту же работу в Англии, вы думаете, что они будут вежливыми прихожанами, как вы сами?"

"Я не говорю Муссолини, как управлять Италией", — мягко ответил человек из министерства иностранных дел. — "Но когда он просит права блокировать испанские порты и задерживать британские корабли, выходящие из них, то я, естественно, должен учитывать то, что он предлагает взамен, и могу ли я верить тому, что он мне обещает".

"Все, что я могу сказать", — ответил романист, — "когда в вашем доме убийца, и вы вызвали полицию, то ожидаете, что они сначала начнут стрелять, а уже потом представлять свои документы".

Ланни Бэдд будет слушать и мало говорить. Только иногда задаст точный вопрос, чтобы направить разговор, когда это можно будет сделать. Он запомнит детали, которые могут иметь важное значение. Характер государственных деятелей и их тайные цели. Позиции крупных промышленников, состояние известных движений, военные приготовления той или иной страны. Уединившись в своей комнате, он напечатает информацию и адресует её Гасу Геннеричу, не отправляя письмо с другой почтой, идущей из замка, а сохраняя его, чтобы бросить его в обычный почтовый ящик.

Сделав это, он почувствует удовлетворение, которое сменится депрессией. Он попал под обаяние Рузвельта, но чары действовали не всё время. Профессор Олстон предупредил его, что у ФДР был "впечатлительный" темперамент. Он был полон сочувствия к Испании, слушая рассказ Ланни, но так может случиться, что на следующий день к нему придёт высокий иерарх Святой Церкви, и он услышит рассказы о монахинях, политых маслом и сожженных испанскими красными? И должен ли он верить этим историям, во всяком случае, пусть прелат уйдёт в надежде, что он им поверил.

Во всяком случае, даже с самыми лучшими намерениями, мог ли он поглотить все факты, поступившие к нему? Какой мозг должен был бы быть в этой большой голове, чтобы классифицировать и сохранить их все! Президент Соединенных Штатов должен иметь сотни людей, работающих для него и приносящих ему информацию. Тысячи должны посылать ему по собственной инициативе. Куда все это идёт? Кто всё это читает и учитывает? Ланни представил, как Гас приносит его доклады и добавляет их к стопке на столе. А через несколько минут на них ложится что-то еще. И обнаружат ли их когда-либо снова? Ланни придется вернуться и выяснить, слышал ли о них ФДР когда-либо, или они затерялись в архивах! Но предположим, что великий человек окажется слишком занятым, чтобы его увидеть, что тогда станет с искусствоведом с яркой мечтой изменения мировой истории?

"Не надейтесь на князей", — советовал автор псалмов, а Ланни не обращал внимания на предупреждения. В те давние времена князья должны были принимать меры, чтобы удержать других князей от отравления себя. Самый надежный путь был отравить их самих в первую очередь. Но в настоящее время князья должны были думать о привлечении средств на избирательные кампании и как переизбраться, сохранив контроль над Конгрессом в годы, когда не проводятся всеобщие или президентские выборы, и о других таких же вопросах. Они хотели сделать мир безопасным для демократии, и в то же время удержать страну от войны. Когда они обнаружили, что эти цели были несовместимы, они находились в затруднительном положении, и что тогда, если их слова в один прекрасный день противоречили словам предыдущего дня, и, если их действия не всегда были в соответствии с предвыборной платформой их партии?

Ланни уже узнал, что благосклонность князей является очень заманчивой вещью. Князья могут действовать, в то время как искусствоведы не могут ничего, кроме разговоров в гостиных. От бесперспективности и от вещей, идущих неправильным путём, приходит усталость. Если бы только был кто-то, кто мог бы сделать что-то, и сделал бы это! Это была мысль, которая беспокоила Ланни более половины его жизни, с тех пор, как он увидел мировую войну, разразившуюся над испуганным человечеством. Теперь он увидел, как готовится разразиться следующая. Чёрные грозовые тучи на горизонте быстро катятся вверх, закрывая солнечный свет. А идущие люди не обращают внимания, как будто бы они идут во сне. Как если бы они ослепли и не могли видеть темноту, оглохли и не могли услышать грохота тех пушек и бомб в Испании, отказались от сравнений и иметь дело с простыми фактами. Внук Бэддов прочувствовал близко первую мировую войну, видя осколки бомб, падающих рядом с ним, и сын владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт уже был достаточно близок ко второй, увидев дома, разрушенные снарядами, и услышав свист пуль рядом с собой. Как он мог не нервничать по поводу перспектив?

Ланни не мог быть в Англии, и не посетить Плёс, один из его полдюжины домов. Прекрасная вещь иметь друзей, и знать, что ты их хорошо выбрал, что не придется рвать драгоценные связи и калечить свою жизнь. Важно знать, что брак не изменит твоего друга, ни политических взглядов, ни характера. Приятно видеть, как растут семьи, и все всегда остаются прежними. Видеть традиции выживания и передачи их новым поколениям. Видеть расширение знаний и не убывающую лояльность. Если у вас есть друг, которого испытали, то он прикован к вашему сердцу стальными цепями.

Сэру Альфреду Помрой-Нилсону, баронету, шёл восьмой десяток, но он был энергичен, как всегда, и интересовался тем, что в мире вокруг него идет не так. Он заполнил две комнаты своего беспорядочно построенного из старого красного кирпича дома оригинальными документами о современной английской драме, и все еще мечтал, что сможет найти кого-нибудь, кто бы помог ему оплатить расходы по созданию этой необычной коллекции. Его жена не так давно умерла, но у него было трое детей и в два раза больше внуков, живущих в Англии, и послушно навещавших его время от времени. Его старший сын, Рик, жил со своей семьей в Плёсе. Нина вела дом, задача не такая уж сложная, так как слуг было много. В 1937 году, как и в 1914 году, молодые люди танцевали и пели повсюду, играли в теннис, катались на лодках по Темзе, а вечером, сидя при лунном свете, слушая далекую музыку, испытывали острые ощущения, подобные которых, они были уверены, никогда раньше не было на свете. Как всегда, они считали себя уникальным, оригинальным и жизненно значимым поколением. Они были почтительны к старшим, у которых были финансовые рычаги, но немного жалели их, как отсталых и несовременных, предпочитавших Бетховена горячему джазу, и Теннисона и Браунинга Одену и Спендеру.

Рик не годился для катания на лодке из-за своего колена, которое он повредил, помогая спасти Англию. Но его старший сын был дома в отпуске из Оксфорда. Длинные ноги и аппетит Альфи были в порядке, несмотря на месяцы, проведённые в темнице Франко. Ланни увидел его первый раз с момента их расставания на правом берегу реки Тахо несколько месяцев назад. На самом деле Ланни и тогда не видел его. Просто темная фигура вылезла из лодки и, карабкаясь вверх по берегу, смещала вниз камни Португалии. Конечно, Альфи написал, выражая свою благодарность, более пылко, чем он мог сделать это теперь, когда оказался лицом к лицу со своим спасителем. Но ему удалось вымолвить: "Я никогда не забуду этого, Ланни, и будь уверен, что если у меня когда-либо будет шанс сделать то же самое, то я это сделаю".

"Я надеюсь, что я никогда не буду в таком затруднительном положении", — ответил друг семьи. — "Но если буду, то позову на помощь".

"И будьте уверены, что я собираюсь заработать эти деньги и вернуть их обратно", — добавил юноша.

— Это был вклад в наше дело, Альфи, и вы и я будем поступать так и дальше, я не сомневаюсь.

"Вы полностью сделаете этот вклад, когда я верну его вам обратно", — заявил внук баронета. Он больше ничего не сказал, потому что предмет денег не довлел над ним. Рик уже выслал часть выкупа своего отрока из фашистского подземелья, но Ланни вернул его, зная, что большая семья была в долгах и не может выйти из них, а Рик намеренно отказывается писать "халтуру", так он называл пьесы, которые любили смотреть его богатые друзья.

Ланни сказал: "Я наткнулся на кое-что интересное в Штатах. Как реализовать некоторые из наших идей. Но я обещал не говорить об этом".

"Все в порядке", — ответил Рик; — "Если это секрет, чем меньше его знают, тем лучше".

— Там нет ничего, что помешает передавать тебе информацию, как всегда", — добавил гость. Он рассказал некоторые новости из своего дома в Коннектикуте, и кое-что из услышанного в коттедже Уикторпа.

"Бобр[8] воинствен и в частной жизни, и публично", — прокомментировал драматург. — "Они называют его непостоянным, но ты заметил, что он никогда не отклоняется от верности своему богатству".

"И имперской свободной торговле", — добавил Альфи. Это была схема торговли частей Британской империи друг с другом, исключавшая остальной мир. "Бобр" был неутомим в пропаганде этой схемы до сих пор со времён его канадских дней.

"Все равно", — ответил отец. — "Это означает, что жадность и ревность продолжают править миром, и люди тратят свою сущность, строя заборы, чтобы отгородиться от всего остального мира".

Эрик Вивиан Помрой-Нилсон был разочарованным человеком. Он был всего лишь на пару лет старше Ланни, но в его волнистых темных волосах уже была седина, а на лбу морщины. Он заработал успех, как драматург, но это было случайностью, поэтому он объявил, что вряд ли успех придёт снова. У него были свои идеи о том, что было прилично, и он следовал им, даже если он видел, что весь мир шёл другим путём. Он, надрываясь, собирал материал и превращал его во вдумчивого статью, а затем продавал её одному из еженедельников за пять или шесть фунтов. Он мог бы получить в десять раз больше от одного из столпов прессы, Бивербрука, или Ротермира, или Астора, на одном условии, что он будет писать то, что ему скажут они, вместо того, во что он верил.

Альфи был высок, как его отец, но более тонок, и у него были темные волнистые волосы. Его черты лица были тонкими и нежными. Он впитал идеи своего отца и отчаянно следовал им. Он доказал это, поехав в Испанию, чтобы бороться в воздухе за народное дело. Теперь он находился под честным словом, и не мог поехать в Испанию снова. Он принял эту идею закона, как карьеру, и Ланни знал, что это было средством погашения его долга. Ланни не думал, что этот идеалистический парень будет когда-нибудь делать деньги в любой области, но он пусть сначала Альфи закончит колледж Магдалины, произносится, как Модлин.

Внук Бэддов привык игриво называть себя земноводным. Одним из тех доисторических ящеров, чьи предки всегда жили в воде, но которые теперь вылезли на скалы и мучительно учатся дышать настоящим воздухом, а не воздухом, растворённым в воде. Ящер Ланни, по его словам, справлялся с этим. Но то и дело его усилия становились слишком большими, и он был вынужден соскользнуть обратно в среду, которая была его родным домом.

Под этой средой он имел в виду мир моды и развлечений. Это был мир, где каждый имел, или во всяком случае предполагал иметь все деньги, которые он, возможно, хотел иметь. Это был мир "праздного класса'', и люди в нем гордились тем, что они никогда ничего не делали и не умели делать что-нибудь полезное. Чем дальше они могли проследить своих предков, которые никогда ничего не делали, тем более утончёнными они считались. Для них мир предоставил такую роскошь, какую смогла разработать изобретательность людей: вкусную пищу и редкие вина, с опытными поварами для её приготовления и вышколенными слугами, чтобы всё им подать, мягкие и деликатные ткани, скроенные в манере, понятной лишь посвящённым, быстрые автомобили, стремительно скользящие яхты. Всё не только для физического удовлетворения, но и для интеллектуального, нравственного и эстетического, отличную музыку, литературу и искусство. В общем, все нежные и грациозные вещи, которые жизнь могла предложить. Лучшие экземпляры этого праздного класса были поистине восхитительными компаньонами.

Ящер Ланни вылез из этого приятного теплого океана на твердые скалы, которые назывались "реальностью" в разреженной и холодной атмосфере, известной как "социальные реформы". Здесь люди спали в неудобных кроватях, ели плохую и скверно приготовленную пищу и носили некачественную одежду. Им часто не хватало денег, и они вынуждены были занимать их у кого-то, кто их имел. Что обычно означало ящера Ланни. Они тяжело работали и имели мало развлечений. Были часто озлоблены, и им трудно было угодить. Они ревновали, и не просто к праздным богачам, но иногда, увы, к их собственным товарищам, чьи труды завоевали слишком большую признательность. Они играли мало, но учились и много читали. Они были склонны гордиться своими знаниями и изобрели свой собственный жаргон, чтобы оттолкнуть непосвященных, а не просветить их.

Короче говоря, для дыхания это была трудная атмосфера, и у ящера начиналось головокружение, и он стремился обратно в свой прежний дом. Легко было соскользнуть обратно в океан удовольствий, оттуда он получал свою пищу. Он должен был возвращаться по так называемым "бизнес-причинам". И его друзья реформаторы были рады получать то, что он приносил оттуда. В результате Ланни был одним из тех существ, которые имеют как жабры, так и легкие, и проводил свое время, плескаясь в приливных водах. Находясь в волнах и ударяясь о скалы, и он никогда не был уверен, кем он является или кому принадлежит.

В этом мире моды и удовольствий одним из заметных занятий стала физическая любовь. Для этих элегантных дам и джентльменов любовь была игрой. Чем-то, что можно культивировать и с чем можно экспериментировать, всегда, конечно, утонченными и элегантными способами. Это было тем, чем проникнуты их существа, как благоуханием проникнут воздух, как тихой музыкой, слышимой издалека, но в то же время необходимой, как еда, сон или беседа. Светские дамы продуманно готовились к практике этого благодатного искусства. Их костюмы были тщательно разработаны для его стимулирования и предложения, точно раскрывая нужную часть своих "чар". В разных странах сильно различались идеи того, что было допустимо. Но в тех, что на Западе, было принято показывать лицо, руки, плечи и верхнюю часть груди. В последние годы в этот список была добавлена вся спина вниз до пояса. Когда стимулирование стало терпеть неудачу, демонстрация должна была быть увеличена.

Такого же рода изменения наблюдались в танце. Чуть более ста лет назад англичане считали, что грубо неприлично стоять с дамой лицом к лицу, положив одну руку на талию, чтобы легко удержать её при движении в танце. Лорд Байрон, не ханжа, написал яростное протест против гнусной новой процедуры, известной как "вальсирование". Теперь эта практика стала обыденным явлением и потеряла своё очарование. Она перестала быть дразнящей и не могла заинтересовать кого-либо. Танцы стали еще более очевидной формой любовной игры, способом возбуждения самого основного из всех инстинктов, предложения самого универсального удовольствия.

Размышления на эту тему любви и любовных ласк проходили на ум Ланни Бэдду по той причине, что он обещал своему другу Аделе получить цену на картину в прекрасном доме эпохи английских королей Георгов своей старой возлюбленной Розмэри. Она была на год старше Ланни, а это означало, что она была в возрасте, считавшемся "опасным" для женщин, а, следовательно, не совсем безопасным для мужчин. Ланни сознательно от нее держался подальше, но теперь дела привели его к ней. Он мог угадать все ее мысли, потому что он знал ее так хорошо, как можно было знать женщину. Она была его первой любовью, и воспоминания о ней наполняли его. Она сидела с ним на берегу реки в Плёсе, и на берегу моря в Бьенвеню, имении его матери. Она проехала с ним по Франции и Германии, и проплыла на яхте Бесси Бэдд весь путь к Лофотенским островам.

Она была нежной и доброй и привыкла к его эксцентричности. Когда пришло время ей выходить замуж, она решила, что её семейная обязанность выбрать члена своего собственного класса. По крайней мере, это то, что она сказала Ланни, хотя он подозревал, что ей хотелось стать графиней, и наслаждаться этим титулом. Во всяком случае, она не хотела причинить ему боль, и не понимала, почему ему должно быть больно. Дамы ее класса делали такие браки по расчёту, или по-французски mariage de convenance. Они рожали детей, а затем считали свой долг выполненным. После этого они могут быть свободными, если того пожелают, и, как правило, они так и делали. Берти, граф, делал всё, что хотел. В течение многих лет Розмэри была уверена, что он будет играть честно, и не будет возражать против того, что она делала, при условии, если она будет соблюдать разумную осмотрительность. Такова была жизнь в светском мире, и если это не нравится, то можете держаться подальше от него.

Розмэри и Ланни были счастливы в течение нескольких лет, а затем с интервалом в десять лет, еще один или два года. Почему бы не попробовать в третий раз? Она знала, что он был разведен, и она будет откровенной и просто "предложит" ему. И что он собирается ответить? Он не мог сказать: "Я снова женился". Это была тайна, которую знали только три человека, Рик, Нина и ФДР. Он не мог быть таинственным и сказать: "Сожалею, дорогая". Розмэри могла бы спросить: "Есть другая женщина?" И если бы он был хоть немного расплывчат об этом, то она сделает свой собственный вывод. Она знала многих его друзей, и было современно говорить откровенно о своей сексуальной жизни и жизни других. Могли бы пойти разговоры: "Ланни Бэдд имеет другую женщину, а кто она?" Все стали бы наблюдать за ним, и чем дольше он держал секрет, тем горячее станет их любопытство. Светские друзья не простили бы ему знак недоверия и стали подозревать, что за этим кроется что-то постыдное.

С другой стороны, если бы он сказал: "Ты больше не интересна мне, Розмэри", то нестерпимо оскорбил бы её. Он не мог сказать: "У меня теперь другая мораль", ибо она поймёт, что это отговорка, или же у неё возникнет любопытство, что за новая мораль и откуда она взялась. Он думал, не сказать ли ей, что чувствует себя плохо, но он знал, что его внешний вид противоречит этому. Короче говоря, он не мог придумать, что сказать, и должен был оставить это вдохновению момента. Опасная вещь для благожелательного человека.

Розмэри заботилась о себе, как это хорошо умели делать дамы ее мира. Она не выглядела на свой возраст. Немного "почтенная", но никак не "раскормленная". Ланни знал, что это означало героическое сидение на диете. Жертва меньшим удовольствием ради большего. У неё всегда были пышные прямые льняные волосы. Она презирала короткую стрижку, когда на короткие волосы была мода, а теперь презирала завивку в эпоху увлечения "перманентом". Она была тем, чем ее сделала природа, доверяя ей и с полным основанием на это.

Она приняла его в своей гостиной, недавно отделанной бледно-голубым шелком. Окна были открыты, и нежный ветерок шевелил занавески. Птица пела на ветке совсем рядом с окном. "Она здесь питается хлебными крошками", — сказала Розмэри. "О, Ланни", — добавила она, — "так приятно видеть тебя! Почему ты не бываешь здесь чаще?"

Это была заявка с самого начала, и он решил уклониться. — "Эта птица должна преодолевать большие расстояния за её хлебными крошками. Я только что вернулся из Америки". Он поговорил о Робби Бэдде, который всегда был ее другом, и который передавал ей приветы. Он рассказал новости о семье Робинов, о своей матери и других общих знакомых. Такой разговор ей нравился. Она могла бы проявить интерес к общим идеям, если её вынуждали. Но она обнаружила, что это довольно утомительно, и редко делала это, если другой человек оставлял их наедине. Она рассказала ему о Берти, который был на рыбалке в Шотландии, и о своих детях, которые стали почти взрослыми, лишая их мать последней надежды скрыть свой возраст.

Некоторое время спустя он спросил: "У вас не осталось больше картин, от которых вы хотели бы избавиться?"

— О, Ланни, ты заставляешь меня говорить о противных деловых вещах! Но она вновь без труда смирилась, и они пошли в галерею. Она отметила, что Берти всегда тратит больше, чем получает. Женщины всегда "тащат из него" подарки. Когда Ланни подошел к несчастной Эми Робсарт, то посмотрел на нее некоторое время, а потом сказал: "Я знаю женщину в Штатах, которые могла бы заинтересоваться ею, если бы на неё была бы разумная цена. Женщина читает Кенилворт.

Возможно, Розмэри никогда не слышала об этом романе, но она не будет слишком нескладной, чтобы обнаружить это. — "А сколько это стоит, Ланни?"

— Я не могу тебе сказать это, потому что я получаю комиссию от покупателя, и я должен представлять ее интересы.

— Я знаю, Ланни, но ты мой друг, а я должна обратиться к тому, кому я могу доверять. Скажи, что ты был бы готов заплатить, если бы покупал картину у дилера.

— Господь с тобою, дорогая, я заплатил бы меньшую сумму, на которую согласился бы дилер, а дилер запрашивал наибольшую, которую, по его мнению, я мог заплатить. На картины действительно нет фиксированных цен.

— Скажи мне самую высокую цену, которую ты мог бы рекомендовать, как справедливую, своему клиенту.

— Ну, если бы ты назвала мне восемьсот фунтов, то я чувствовал бы, что смогу порекомендовать клиенту взять её, если предположить, что человек хотел бы такую картину.

— Это очень старая вещь, Ланни.

— Я знаю, но старые дома Англии полны старых картин, а если у них нет хорошо известного имени, то они просто диковинки. У меня есть серьезные сомнения в том, что это Гаррард, как это предполагается. И я не буду предлагать эту картину, как принадлежащую его кисти.

— Я должна буду телеграфировать Берти, ты знаешь, что это его собственность.

"Конечно" — Ланни знал, что Розмэри получала десять процентов комиссионных за ее ловкость в проведении таких сделок. Это не беспокоило Ланни.

Они вернулись в гостиную, и после того, как был доставлен чай, они снова были одни. Она выглядела прекрасно в японском шелковом платье, надеваемом к чаю, которое соответствовало бледно-голубому цвету ее комнаты. На нём были вышиты золотые цапли и заросли бамбука. Он не был уверен, что должен смотреть на нее. Но, конечно, это было сделано для него. Внезапно она воскликнула: "Ланни, мы когда-то были так счастливы! Не попробывать ли нам снова?"

Всё было, "просто и понятно", как он ожидал и боялся. "Дорогая", — ответил он — "Я нахожусь в таком же положении, как и ты, когда была молода. Я должен думать о моих родителях. Моя мать так хочет, чтобы я угомонился. А я сделал ее настолько несчастной своими эскападами. Мой разрыв с Ирмой нанёс ей удар".

Это была "копчёная сельдь[9]", ловко вытащенная при чрезвычайной ситуации. Розмэри спросила: "Что случилось между тобой и Ирмой, Ланни?"

— Ну, ты знаешь, как это. Ирма хочет одной жизни, а я хочу другой. Я думаю, что ты имела дело с этим. Она увидела, как ты высоко взлетела, и захотела на ту же жёрдочку. Теперь она попал туда, и я надеюсь, что она испытывает удовольствие, которого ожидала.

— Она, вероятно, найдёт это не таким романтичным, как она это себе представляла. Ты думаешь, когда-нибудь вернуться к ней, Ланни?

— Я совершенно уверен, что с этим всё покончено. Моя мать умоляет меня найти правильную жену и держаться за неё. Но ты знаешь мои привычки. Я никогда не оставался очень долго в одном месте, и я боюсь, что будет трудно найти жену, которая сможет меня терпеть.

Вторая копчёная сельдь порождается вдохновением! Она сработала даже лучше, чем первая. "Почему ты не дашь мне попробовать найти тебе жену?" — спросила его старая возлюбленная.

— Господь с тобою, дорогая, как я мог бы остаться здесь так долго? У меня сейчас картинный бизнес в Париже, и после того, я должен ехать в Германию.

Ей было забавно говорить о нем и о той женщине, которая может сделать его счастливым. Пока это была не замужняя женщина, это было безопасной темой разговора, в то время как он пил чай. Когда он прощался, она сказала: "Я дам тебе знать о картине, а также о жене!" Затем она добавила: "Ты был бы поражён, если бы знал, как много я думаю о тебе, Ланни. Приходи снова скорее!" Ей всегда было трудно, не получить то, чего она хотела.

Раз в неделю, пока Ланни путешествовал, он писал письмо своей жене в Париж. У нее было несколько имен. Теперь её звали Жанна Вайль, что по-французски звучит как, Вэй. Предполагалось, что она должна была быть из Женевы, и Ланни достал ей книгу, чтобы она могла прочитать об этом старом городе часовщиков и менял. Не говоря уже о Лиге Наций, которая бессильно цеплялась за жизнь в великолепном дворце, недавно для неё построенном, и который Рик в своей статье назвал мавзолеем. Труди занимала небольшую студию на Монмартре и делала зарисовки, которые продавались на комиссионной основе собственником табачного магазина под боком. Она жила на вырученные деньги, рассказывая о своей работе консьержке и окружающим, сохраняя тем самым необходимую маскировку.

Письма Ланни приходили к ней всегда в дешевых конвертах с адресом, написанным от руки, и ничто в них не привлекало внимания. Содержимое было составлено таким образом, чтобы любой нацистский агент в Париже, прочитав его, не смог ничего не узнать, кроме того, что человек по имени Пол чувствовал себя хорошо, и что он заработал столько-то франков, и собирается быть в Стамбуле такого-то числа. Город на Босфоре был кодом для Парижа, а франки должны были быть умножены на тридцать. То есть, имелись в виду доллары. Труди узнавала из писем, на что могли рассчитывать ее подпольные друзья. Ланни никогда не посылал ей радиограммы или даже телеграммы. Он никогда не оставлял свою машину возле её места и не входил в здание, не приняв тщательно продуманных мер предосторожности. Нацистские агенты однажды нашли ее в Париже, и они не смогут найти ее снова при таких мерах предосторожности. Она больше не имела никаких контактов с другими беженцами, за исключением одного человека, которого она встречала в ночное время и кому вручала деньги и ее случайные писания.

Труди Шульц была одним из тех людей, которые, по немецкой поэме, процитированной Ланни, "принадлежат смерти". Когда он уходил от нее, то никогда не мог знать, увидит ли ее снова. Когда он получал сообщение от нее, говорившее, что с ней всё в порядке, он не мог быть в этом полностью уверен, по той причине, что прошло уже несколько дней или недель, и он никогда не мог знать, что могло произойти в этом промежутке.

Как мог мужчина любить такую женщину? Первое, что нужно сказать, что, несмотря на то, что он чрезвычайно невнимателен к своим собственным интересам и душевному спокойствию, он её не любил. Ланни попал в это положение из-за той слабости, о которой так сильно сокрушались его мать и отец и все их друзья. Его сентиментальность заставляла его жалеть неудачников и очень старательных, попавших в бедствия, которые были в мире долгое время, и которые не мог изменить человек. Гитлер захватил Германию, а его мерзкие нацисты избивали и пытали бедных евреев и других, кто выступал против них. Можно было пожалеть жертву этого террора и помочь бедняге снова встать на ноги. Но когда дело дошло до объявления частной войны против гитлеровцев и организации их свержения, то Дон Кихот с ветряными мельницами был разумным гражданином по сравнению с таким человеком.

Но этот искусствовед встрял в это. Он пошел и женился на подпольщице, чтобы забрать ее в Америку, если бы только он мог убедить ее уехать. Но до сих пор у него не было смелости, даже чтобы попробовать! Действительно любил ли он? Может ли мужчина действительно любить женщину, которая привела его к такой жизни. Женщину, давшую ему лишь маленькие обрывки радости, и никакого комфорта или душевного спокойствия? Ланни не рассказал о ней ни одному из своих светских друзей, но он мог вообразить их комментарии. — "Боже мой, мужчина мог бы с таким же успехом влюбиться в циркулярную пилу!" Женщина, которую он не мог держать в своих объятиях, без мысли о том, что банда головорезов может ворваться в дверь и убить их обоих! О ком он не мог думать, когда он был далеко от нее, не видя её голой, растянутой на столе, забитой тонкими стальными прутьями! Было неприлично даже знать о таких вещах!

Труди предвидел все это. Она прямо предупреждала его об этом много раз. Она не хотела выходить за него замуж, она не хотела даже жить с ним. Она настаивала на том, что вещи, которые она видела и испытала, не позволят ей когда-нибудь снова стать нормальной женщиной и дать счастье мужчине. Но он думал, что он может дать счастье ей. Он утверждал, что мужчины, уходящие на войну, жадно цепляются за радости любви перед отъездом, и почему это не могло быть так же с женщиной солдатом? Было ли это потому, что мужчины, естественно, более эгоистичны? Или потому, что женщины не предназначены быть солдатами, и в меньшей степени способны выдержать напряжение принадлежности к смерти? Wir sind all des Todes Eigen!

Он мог быть уверен, что дал ей много счастья. Он забирал ее на тёмных углах улиц и вывозил ее из города в безопасную местность. Они останавливались в маленьких гостиницах, и он видел, что она ела нормальную пищу. Он дал ей любовь, для ума и души, а также для тела. Он сохранил в ней веру и помог возродить её смелость. Да, она иногда говорила, что не могла бы жить без него. Но даже тогда, когда она сказала это, ее черты затемняло облако, и она умолкала. Он будет знать, что она думает о своих товарищах, попавших в лапы немецких тайной полиции, и об ужасах, которые даже в этот момент совершались в них.

Действительно ли Ланни Бэдд любил Труди Шульц, она же Мюллер, она же Корнмалер, она же Корнинг, она же Вайль, et alia, или он просто жалел ее и был полон уважения к ее интеллекту и целостности характера? Это был вопрос, который он задавал себе, задача, которою он пытался решить в своей собственной душе. Он никогда не мог полностью любить ее, потому что она была существом твердых скал и разреженной холодной атмосферы, в то время как он играл в теплом ласковом океане удовольствий. Труди никогда не могла дать ему то, что дала Розмэри, или Мари де Брюин, или Ирма Барнс. Все они были "леди". Они умели одеваться, танцевать, говорить и вести себя в светском мире. Они знали, как "очаровать" своего мужчину. Труди, хотя и вышла из немецкого среднего класса, добровольно присоединились к рабочим, чтобы помочь им. Её имя и фамилия были очень простыми. Фамилию Шульц носили мясники или бакалейщики, а Труди было имя для горничной.

Труди была студенткой художницей большого таланта и упорно трудилась, чтобы развивать его. Все немцы упорно трудились, занимались ли они делом Бога или дьявола. Труди вела спартанскую жизнь со времени, когда её впервые встретил Ланни в Берлине. Она была твёрдой в своих моральных суждениях, даже по меркам социал-демократического движения, к которому она принадлежала. Она не возвеличивала самопожертвование, как идеал, но принимала его, как необходимость для своего времени и обстоятельств. Рабочие не могли получить свободу и справедливость без больших жертв, и те, кто стремился направлять их, должны быть готовы полностью посвятить себя своему делу, а не удовольствиям.

Где-то внутри Ланни Бэдда колокол звонил каждый раз, когда он об этом думал. Громадный гонг вибрирующих тонов, от которых мурашки бежали по всему телу. Да, это было способом говорить, способом жить. Способом, который был честным и порядочным, справедливым к своим ближним. Это был способ заплатить долг, который задолжал цивилизованный человек и наследник культуры, не живший диким, грязным и больным в хижине со свиньями и курами. Ланни чувствовал высокое расположение к Труди с самого первого часа. Она возобновила его недоверие к светскому миру и всем его верованиям и обычаям. Ланни сказал: "Да, я знаю, что я паразит, мы все паразиты, я должен выйти оттуда и сделать что-то полезное".

Но беда была в том, что обстоятельства не позволяли Ланни выйти. Раз за разом, когда возникало что-то, что он мог сделать для дела, он мог это сделать, только оставаясь в мире праздного класса в роли плейбоя, искусствоведа, удачливого бизнесмена. Потребовались деньги и хитроумные действия, чтобы вызволить Фредди Робина из фашистского застенка и снова, чтобы выручить Альфи из подземелья Франко. Даже Труди не хотела, чтобы Ланни порвал со своей семьей и своими богатыми друзьями. Нет, для подполья нужны были деньги для бумаги, печатных машин и радиоламп и чего ещё. И Ланни был готов даже продавать картины генерала Геринга, чтобы добыть им деньги.

Так, в то время, как другие люди подвергались пыткам в тюрьмах или страдали от голода в концлагерях, у Ланни Бэдда был приятный долг путешествовать первым классом на пароходах или самолетах, проживать в гостиницах де люкс, обедать у самых богатых и высокопоставленных лиц. Скука была худшим из лишений, которые ему пришлось перенести, если не считать, что ему приходилось делать большую часть своей жизни, искусно лгать, наблюдая за каждым своим словом и каждым выражением лица из-за страха раскрыть свои истинные чувства. Что бы вы ни делали в этом haut monde, вы всегда должны улыбаться и выглядеть беззаботным. И вы всегда должны соглашаться, что возмутители столь совершенного общественного порядка должны быть подавлены твердой рукой.

Ланни выбросил из мыслей все свои сомнения и запер их на замок. Он был на пути к своей возлюбленной. Он страстно стремился к ней, и его мысли были заняты интересными вещами, которые он должен был ей рассказать. У неё редко бывало много новостей для него, а он был посланником богов, пришедший с горы Олимп и других их прибежищ, загруженный последними главами международной мифологии.

Он доехал на такси до своего обычного отеля и оставил там свои вещи. Вызвал свою машину из гаража, где она хранилась, и доехал до места в трёх или четырёх кварталах от скромного жилища своей жены. Консьержка, которая открыла ему дверь, его знала, получая от него время от времени надлежащие чаевые. "Мистер Харрис", таким именем он назвался. В её исполнении оно звучало, как "Monsieur Arreece". Теперь женщина смотрела на него с беспокойством и покачала головой. — "Helas, monsieur, mademoiselle est partie".

"Partie!" — воскликнул Ланни. — "Когда?"

— Я не знаю, месье. Должно быть, она вышла и не вернулась. Это было почти неделю назад.

— Ее дверь заперта?

— Она была заперта, месье. Но вчера я встревожилась и уведомила полицию. Они вызвали слесаря и открыли дверь, но там не было никаких признаков ее. Видимо, ничего не было нарушено.

— У них нет никаких следов от нее?

— Нет, месье, у них нет ничего.

Ланни не мог сказать, что он был удивлен, потому что они обсуждали такой случай много раз с Труди. Она сказала: "Уходи. Не вмешивайся. Если я жива, то дам тебе знать". У нее был адрес его матери в Жуан-ле-Пен, адрес его отца в штате Коннектикут, адрес его лучшего друга в Англии. У него не было никакого способа найти её. Но она всегда могла найти его.

"Что же говорит полиция?" — спросил он.

— Они задавали много вопросов, мсье. Я сказала им, что был американский джентльмен, который иногда навещал мадемуазель. Они сказали мне, если вы снова появитесь, то я должна их уведомить.

— Из этого не выйдет ничего хорошего. Я не слышал ничего от мадемуазель, и я ничего не смогу им сказать.

— Mais, Monsieur Arreece! Для меня не подчинение полиции серьезное дело.

"Никто не будет знать, что я был здесь", — ответил посетитель. Он вынул сто франков, которые считал разумным размером для лечения такого беспокойства. — "Вы ничего не говорите, и я ничего не скажу, и всё будет O.K." Все французы знали эти две буквы.

— Mais sa propriété, monsieur; ses articles!

Ланни знал, что у Труди не было много вещей. Несколько полочек мебели и несколько предметов одежды, годящихся только для самых бедных. Она никогда не хранила писем или клочка бумаги. Когда она писала что-то для подполья, то сразу убирала написанное прочь или отсылала. Единственное, что у неё могло быть, это несколько рисунков, и Ланни хотел бы их забрать, но он не осмеливался брать на себя риск. Он не мог доверять французской полиции в любом вопросе, касающихся левых беженцев. Кроме того, у них были записи его собственного далекого прошлого, в которых ему не хотелось, чтобы они копались.

Он вынул еще одну купюру и передал ее консьержке. "Подержите её вещи некоторое время", — сказал он. — "Если она вернется, она вам заплатит. Merci et bonjour". Он отвернулся и покинул этот район, чтобы туда никогда не вернуться.

Глава четвертая Plus Triste Que les Nuits[10]

Первым делом Ланни позвонил своей матери по телефону. Не проходили ли письма от его друга? Это слово на английском языке не подразумевает пол, но Бьюти знала, кого он имел в виду. Её острые глаза не смогли не заметить еженедельных писем, которые она послушно пересылала в соответствии с просьбой сына. Она допросила Ланни, и ей удалось получить несколько деталей, но не все, какие она хотела. Теперь она сказала ему, что не было никакого письма. Он пытался спрятать тревогу в своём голосе. Нет смысла беспокоить ее. — "Если придёт письмо, пожалуйста, позвони мне сразу в отель".

Он позвонил Рику, с теми же результатами. Там ничего не было. Он ничего и не ожидал, так как сообщил Труди, что был на пути в "Стамбул". Рику он мог сказать: "Она исчезла, я опасаюсь худшего". Ничего больше по телефону.

Рик всё понимал. Он знал, что означает для его друга неизвестность. — "Если мы можем помочь, дай нам знать, и мы сразу приедем". Но, конечно, не никакой помощи не требовалось. "Помоги тебе Бог, старина!" — воскликнул англичанин. Он не верил в Бога, но он должен был сказать что-то, что отличалось бы от обычного.

Ланни и Труди обговорили эту проблему заранее. Она просила, а он пообещал, что в случае ее исчезновения, он будет сидеть тихо. Если у неё будет возможность, она свяжется с ним. Кроме того, что он никогда не будет ничего делать, что могло бы раскрыть его связь с ней, и, таким образом, подвергнуть опасности его способность служить их делу. Он принял ее суровую формулу, что в этой войне, дело было все, а личность ничто. Таков был собственный закон нацистов, а антифашисты должны были им соответствовать в целеустремленности.

Муж сопоставлял снова и снова в уме все обстоятельства, которые относились к этому случаю. Нацисты были агрессивны по всей Европе. Они интриговали и обманывали, соблазняли и развращали. Подрывали мощь своих противников и поддерживали своих сторонников. Для них не существовал ни один закон, ни Божий, ни человеческий, только результат. Когда они пытались завязать дружбу с лицами высокого социального положения, они посылали к ним прекрасных музыкантов таких, как Курт Мейснер, способных играть Бетховена и даже сочинять Бетховена и говорить на возвышенном языке международной культурной солидарности. Когда речь шла о ведущих банкирах и промышленниках, они послали финансовых гениев таких, как Ялмар Шахт, чтобы показать, как Германия решила проблему безработицы и кризиса, как процветает немецкий большой бизнес, как никогда не процветал никто другой, даже в Америке во время бума. Не было больше никаких профсоюзов и никаких забастовок, никакой классовой войны, никаких политических демагогов, призывающих к шантажу. Когда речь шла о газетах Франции, которые всегда можно было купить за самую высокую цену, они посылали Отто Абеца с неограниченными возможностями расходов и портфелем правдоподобных передовиц, написанных в самом изящном парижском стиле, о преимуществах постоянной дружбы между Францией и Германией, и об измене европейской культуре участвующих в союзе с большевизмом.

Париж был полон беженцев из Германии и Италии. Главным образом, евреев, но и социалистов, коммунистов, демократов, либералов, пацифистов и всякого рода идеалистов. Все ссорились между собой, как они это делали в домашних условиях. Все настаивали на том, что их путь был единственно правильным способом борьбы с фашизмом и нацизмом. Эти беженцы получали контрабандой новости из Германии и Италии и доставляли информацию обратно в форме, что они называли "литературой": газет, брошюр, листовок. И, конечно, их враги с яростью с ними боролись. У гитлеровцев в Париже было их маленькое гестапо, а у Муссолини его маленькое OVRA. У доктор Геббельса был его Личный отдел Б, а СС имели свой Braune Haus. Немецкие агенты появлялись под разного рода личиной: ученых и журналистов, учителей музыки и языков, студентов, коммивояжеров, импортеров, рабочих, даже беженцев. Агентов обучали изображать из себя леваков. Их направляли в концентрационные лагеря в Германии и били там, так чтобы другие заключенные видели это. Подполье получало информацию, что они были в порядке. Тогда они могли "сбежать" в Париж, и хорошо принимались антинацистскими группами. А там сбежавшие собирали имена и адреса "товарищей" как у себя дома, так и за рубежом. Первых расстреливали, а последних запугивали и подавляли любыми мерами.

Как относилась французская полиция к этой иностранной гражданской войне, происходящей у них под носом? Французская полиция представляла собственников, как и полиции во всем мире. Среди французов были те, кто разделял те же идеи, что и беженцы, и они вели себя таким же образом. Правоохранительные органы рассматривали их, как нарушителей общественного порядка и потенциальных преступников. Но они получали защиту, потому, что имели тесные связи с профсоюзами и влияли на большое количество избирателей. Глава парижской полиции, пресловутый Шиапп, был во всех отношениях фашистом, открыто симпатизирующий Огненным крестам и другим местным организациям, и, возможно, Кагулярам, "людям в капюшонах", бандам убийц по образцу чернорубашечников и штурмовиков. Нацисты помогали субсидировать эти группы во Франции и заводили друзей и тайных представителей в Сюртэ Женераль и Дёзьем бюро.

Конечно, существуют пределы того, что можно, а что нельзя, в якобы свободной республике. Если досаждали известным беженцам, то случался скандал. У коммунистов и социалистов были свои газеты, выходившие большими тиражами, а им нравились сюжеты с мучениками. Как раз месяц или два назад Муссолини организовал убийство двух своих ведущих противников среди беженцев, Карло и Нелли Розелли, редакторов антифашистской газеты, выходящей на итальянском языке в Париже. Их похитили и забили до смерти в лесу. Тем же методом, который был использован в Риме, чтобы избавиться от социалистического редактора Маттеотти, вскоре после того, как дуче захватил власть. Ланни был там в то время, и его усилия рассказать внешнему миру об этом, послужили причиной его изгнания из новой Римской империи. Теперь газеты Парижа была полны историей Розелли, которая даже достигла Коннектикута. Это была плохая реклама, как для фашизма, так и для Франции. Она встревожила внешний мир, и полиция, конечно, больше не хотела этого.

Ланни был в состоянии устроить еще один случай Розелли, просто позвонив любому из американских газетчиков, которых он знал в Париже. История домчится до самых удалённых уголков земли и появится на первых страницах везде, где был grand monde и пролетариат, которые любили читать об этом. АМЕРИКАНСКИЙ СОЦИАЛИСТ ЗАЯВИЛ ОБ ИСЧЕЗНОВЕНИИ СВОЕЙ ТАЙНОЙ ЖЕНЫ. В ПОХИЩЕНИИ ПОДОЗРЕВАЮТ НАЦИСТОВ. Никакие местные убийства или даже начало мировой войны не затмит этой новости. Она затронет Оружейные заводы Бэдд и Бэдд-Эрлинг Эйркрафт, Дж. Парамаунта Барнса, Ирму, Фрэнсис и четырнадцатого графа Уикторпа. В сиянии такого внимания французской полиции придётся заняться этим делом, и она, возможно, сможет найти то, что осталось от Труди Шульц, она же Мюллер, она же Корнмалер, она же Корнинг, она же Вайль, произносится как Вэй. Но что станет с картинным бизнесом, а также с доступом Ланни к высокопоставленным личностям двух континентов? Как ему выполнить свою новую работу в качестве агента Президента 103? Очевидно, что все будет fini, kaput, и разнесено в пух и прах. Для нацистов это будет крупная победа. Конечно, они на самом деле хотели получить не Труди, а узнать, где она получала деньги.

Если она была у них, то они захватили ее именно по этой причине. И они будут работать прямо сейчас, чтобы вытащить из неё этот секрет. Она много раз говорила, что она умрет, ничего не сказав. Это был первый долг каждого конспиратора, первый обет, который все они приняли. Но кто мог сказать, что будет делать человек под самыми жестокими пытками, которые может изобрести современная наука? Кто бы мог сказать, могла ли она крикнуть имя Ланни в бреду? Кто мог быть уверен, что её нельзя загипнотизировать и сказать ей, что она говорит со своим возлюбленным? Многое может случиться, и у Ланни Бэдда было много времени, чтобы представить всё это.

Если под пытками удастся вырвать тайну, то вряд ли они будут похищать сына Бэдда-Эрлинга, но они могут избить его темной ночью, и это было бы обычным случаем грабежа. Они могли бы устроить падение его автомобиля с дороги при превышении скорости, и это было бы уроком для других лихачей.

Несчастный муж вернулся в свой отель и спросил, не звонили ли ему. Затем зашел в свой номер и сел. Когда он устал сидеть, то встал и стал мерить пол шагами. Он не хотел выходить на улицу, потому что Труди могла позвонить по телефону. Ведь однажды она так сделала, позвонив в этот же самый отель, когда странные люди пошли за ней на улице, и Ланни пришлось быстро придумать и сказать, как ей ускользнуть от них.

Ждать. Просто ждать. Когда человек лишен всех своих чувств и всех сил, но который ещё сохраняет свое сознание, который знает, что происходит что-то ужасное, но не может понять, что это такое, и ничего не может с этим сделать. Он не хотел есть, он не хотел читать, он не хотел никого видеть. Его мысли были полностью заняты Труди. Ее образ стоял перед ним. Эти тонкие изящные точеные черты лица, выражавшие интеллект, чуткость и моральное рвение. Она была святой. Он часто говорил это ей, поддразнивая, потому что ей не нравилось это слово из-за его церковного значения. Но религия принимает различные формы. Рождались новые конфессии, отвергая избитые конфессии прошлого. Труди была святой новой религии человечности, солидарности, сотрудничества и справедливости. Ее образ напоминал образ раннего христианского мученика с дрожащими веками и потом муки на лбу. Скандинавская мученица со светлыми волосами и голубыми глазами. У него не было ее фотографии. Единственная, которую она ему позволила сделать, была помещена в запечатанный конверт вместе с их свидетельством о браке, и отправлена Робби Бэдду с просьбой хранить в сейфе и открыть только в случае смерти Ланни.

Но Ланни были не нужны никакие фотографии. Он был искусствоведом с наметанным глазом и памятью. Он знал каждую деталь ее лица и тела. Он знал их формы и цвет, он помнил их живыми, выражавшими её ум и характер. Он приехал в Париж со своими чувствами, согретыми мыслями об ее объятиях. Теперь он ходил по гостиничному номеру, как дикое животное в клетке, его мучила мысль о ее мучениях. У него было живое воображение, но на эту тему оно ему было не нужно. Он мысленно вернулся в тот застенок в подвале Колубус Хаус в Берлине, с его полом, скользким и вонючим от несвежей крови. Он увидел тяжелую деревянную скамью со старым еврейским банкиром, "еврейско-большевистским плутократом", такова была нацистская формулировка, лежащим голым на толстом животе, и по его дряблым белым ягодицам били тонкие стальные прутья. Ланни слышал свист четырех прутьев, как ветра в дымоходе в штормовую ночь. Слышал крики, стоны, бормотание пытаемого старика.

Так спокойно, методично, автоматически нацисты избивали людей. Они делали это с длинным потоком мужчин и женщин, один за другим, пока мучители не обливались потом, пока мучители не выбивались из сил и должны были быть заменены. Жертвы падали без сознания, их оттаскивали и бросали в другую комнату, иногда друг на друга. Оптовая процедура, массовое производство страдания, с намерением терроризировать всю Германию, а затем и весь европейский континент. Heute gehört uns Deutschland, morgen die ganze Welt!

Они требовали от своих выдающихся физиологов и психологов рассказать им, как унизить людей и утратить их достоинство, сломить их волю и подчинить их национал-социалистической воле. Они построили камеры из бетона с тщательно разработанной формой, чтобы там человек не мог встать, или сесть, или лежать без острых углов, упирающихся в различные части его тела. Они бросали человека туда и оставляли его там в течение нескольких дней, или в течение нескольких недель. Они приводили человека в допросную камеру и привязывали его к стулу, направляя в его глаза яркий свет. Там его допрашивали, меняя инквизиторов, не давая ему ни минуты покоя в течение нескольких дней и ночей. В перерывах они жгли его плоть сигаретами или загоняли щепки под ногти, чтобы оживить его и сделать его более внимательным. Они научно установили точное количество тепла и влаги, которые позволят снизить человеческую волю до беспомощности и сделают его разум податливым.

Теперь где-то у них должна быть Труди Шульц, и ее подвергали такого рода тяжким испытаниям. Несомненно, они должны были ее изнасиловать, почему нет? Это был еще один способ шокировать и потрясти женщину, еще один способ подчинить ее себе, еще один способ, чтобы произвести на нее впечатление мощи и величия Neue Ordnung. Они сделали своего рода церемонию из этого. Фредди и Труди так описывали такие сцены. Штурмовики в их блестящих черных сапогах и блестящих кожаных ремнях выстраивались в ожидании своей очереди, весело пританцовывая, с хохотом отпуская шутки. Женщины жертвы, также ожидающие своей очереди, вынуждены наблюдать непередаваемые непристойности, иногда падали в обморок от ужаса. Но ведра воды обрушивались на них, чтобы они ничего не могли пропустить.

Если все это не заставит их говорить, то привезут их близких и будут пытать перед их глазами. Сначала ребенка, а на другой день старую мать или отца. "Nun, sag'! Wer ist's, was ist's?" Все, что инквизитор хотел знать. От Труди хотели получить всего две вещи: "Кто дал деньги?" и "Кто получил их от тебя?" Возможно, они уже знали последнего. Возможно, это был тот, от которого они получили Труди. Или, возможно, они будут делать вид. Они скажут ей, что ее товарищи предали ее, и почему она должна продолжать жалеть их? У них есть бесконечная цепь способов, психологических, а также физических. Они никогда не отстанут, пока не узнают, кто дал деньги на сотни тысяч антифашистских листовок и брошюр, ввезенных незаконно в Нацилэнд.

Такие методы существовали в нацистской Германии. Могут ли они применяться в Париже для немецких беженцев? Камрады Труди сообщили ей, что прусский дворянин, связанный с посольством, богатый человек, всегда проживавший в прекрасных замках, арендовал в окрестностях Парижа историческое шато с великолепной территорией и высоким зубчатым забором вокруг неё. Ни одно шато с такой претенциозностью не могло бы существовать без винных погребов. И в этом месте нацистские агенты могли проводить свои операции под прикрытием дипломатического иммунитета. Конечно, они не могли делать это в массовом масштабе, но они могли бы провести особую операцию, а её одной было достаточно для фантазии Ланни.

Он сказал себе, что не сможет этого выдержать. Но он должен был выдержать это. А что еще ему оставалось делать? Он возобновит свой действующий на нервы опыт ожидания неприятностей. Он столкнулся с ним впервые, когда нацисты захватили семью Робинов в Берлине, а Ланни и его друзья были в Кале, ожидая прибытия яхты Бесси Бэдд. Потом снова в Берлине, с бесконечным ожиданием телефонного звонка Фредди Робина, которого так и не дождался. То же самое несколько раз с Труди в Берлине. И теперь снова. Он не должен видеть ни одного из своих друзей, потому что он не мог доверить им свой секрет и не мог скрыть своего волнения. Он не будет заниматься бизнесом. Какой смысл делать деньги, если не было Труди, и некому было их использовать?

Раскаяние охватило его, потому что он позволил этой женщине пойти навстречу своей ужасной судьбе. Он должен был уберечь ее от всех опасностей. Но что он мог сделать, не разрушив ее спокойствия и не нарушив ее здоровья? Он знал, чем она занимается, прежде чем связал с ней свою жизнь. А что он мог предложить ей, кроме эгоизма, который вызвал бы стыд у них обоих? Верные товарищи были в лапах врага. Многие из них убиты, другие переносят все немыслимые страдания. Фредди Робин и Ланни помогали содержать социалистическую школу в Берлине. В старые беззаботные времена они дали обет своему делу и его сторонникам. Труди и ее бывший муж были среди них, и память Ланни сохранила имена и лица людей, которых он встречал там, студентов, преподавателей, гостей. Большинство из них теперь расплачиваются, и Ланни, и Труди должны оказывать им поддержку и помощь, какую только можно. Как можно свергнуть нацистского монстра, если те, кто имел оружие, поджав хвост, убегут с поля боя?

Сама идея сделать это стала бы унижением. Это была буржуазная идея, рожденная примитивным эгоизмом и вскормленная системой конкурентной жадности. Человек человеку волк! Думай о себе! Каждый сам для себя, и к черту неудачников! Таковы были максимы делового мира. Позор человечности, отрицание отцовства Бога и братства людей. Как мог бы Ланни сказать своей жене: "Уезжай со мной и забудь наших товарищей и их нужды. У меня есть деньги, и мы можем потратить их на себя и быть счастливыми вместе".

Такие идеи принадлежали тому, что называло себя Le grand monde, le haut monde, le monde d' élite, все по-французски, на языке элегантности и коррупции. Ланни стал ненавидеть этот мир, и теперь он ненавидел себя, потому что он родился в нём и был плоть от его плоти. Совесть мучила его, потому что он не был достаточно хорош для Труди. Потому что иногда, а на самом деле часто, он задавал себе вопрос, а не вступил ли он в неудачный брак. А не лучше бы иметь жену, которая знала, как одеваться, и могла пойти на ужин в светском обществе и вести вежливый разговор с его элегантными друзьями. Да, иногда его на самом деле тяготила героическая жизнь и самопожертвование! Иногда он хотел заняться любовью со своей женой, когда она хотела поговорить о своих товарищах и об их страданиях и нуждах! Много раз он был слишком человечным, и он должен был настойчиво лгать, чтобы не позволить своей суперчеловечной жене выяснить это.

Что ж, теперь у него не было жены. Теперь он мог свободно скользнуть обратно в теплый океан удовольствий. Он мог забыть Труди Шульц и пусть Розмэри и его мать найдут ему правильную прелесть, отлично "вылощенную" в дорогостоящей школе и подготовленную к замужеству и жизни в светском обществе. Он сидел с сжатыми руками, и слезы текли по его щекам, обещая, никогда не изменять своим идеалам. Нет, он будет верным Труди, или, во всяком случае, памяти о Труди, и ее делу. Он сдвинет небо и землю, чтобы помочь ей. Но когда эта высокопарная фраза пришла к нему на ум, он понял, что у него не было ни рычага, никакой точки опоры, чтобы переместить даже малую часть земли. Он сидит в гостиничном номере и ждёт телефонного звонка, которого никогда не будет. Он тщетно пытался думать о человеке, который мог бы ему реально помочь. Те, кто хотел, был не в состоянии, а тем, кто даже мог бы, он не мог доверить свой секрет.

Труди заставила своего мужа предвидеть эту ситуацию и выработать план своих действий. "В один прекрасный день они схватят меня", — сказала она. — "В конце концов, они схватят нас всех". Она дала ему имя и адрес немецкого учителя игры на кларнете среднего возраста. Он был посредником в превращении комиссий по продажам картин в антифашистскую литературу. Профессор Адлер было не его настоящим именем, но под этим именем он жил и работал в Париже. Он получил мизерные суммы за свои уроки, и он жил на них, чтобы не возбуждать никаких подозрений. Если бы Труди вдруг исчезла, то Ланни не должен ни в коем случае появляться рядом с чердаком, где жил этот музыкант. Он должен отправить ему записку вместе с одним из рисунков Труди в качестве пароля и назначить ему место для встречи на улице в ночное время. Этот учитель музыки ничего не знал, где и как Труди получала большие суммы денег. Но в случае её исчезновения, ему сказали, что он получит письмо, которое позволит ему войти в контакт с источником денег. Так было построено подполье из обособленных групп, каждая из которых имела контакт не более чем с одной или двумя другими.

Ланни спросил: "А что, если они схватят профессора?" и ответ Труди был: "Я знаю другого человека, но мне не разрешают раскрыть его. Если они схватят одновременно нас обоих, Адлера и меня, то ты сам решишь, как установить контакт с французскими товарищами, кому сможешь доверять, и давать ли им деньги на пропаганду здесь". Она добавила: "Бог знает, как они нуждаются в этом. Они находятся на той же стадии, как мы, немцы, были год или два до прихода Гитлера!".

Ланни провел большую часть своего времени в гостиничном номере, и всякий раз, когда звонил телефон, его сердце выскакивала из груди. Звонили друзья, приглашая его, и он оправдывался, что занят бизнесом. Когда были деловые звонки, он оправдывался социальными обязательствами. Но он не слышал того голоса, который хотел услышать. Его предчувствие сказало ему, что он никогда не услышит его снова. Почему она не может позвонить, только потому, что она находится в руках врагов. И если она была в их руках, какой у нее шанс был убежать? Он выходил на улицу и ходил там, неожиданно поворачивая за углы и глядя в витрины магазинов, чтобы выявить слежку. Но на хорошо одетого и молодо выглядевшего американца обратили внимание только дамы trottoir.

Через четыре дня он не мог больше ждать и написал на своей машинке роковую записку, текст которой он и Труди согласовали прежде. Он попросил профессора Адлера быть на тёмном углу улицы на Монмартре в десять часов следующего вечера с голубым цветком в петлице. Письмо было подписано "Туанетта" в надежде, что, если оно попадёт в руки врага, то может быть принято за назначение свидания. В назначенный час Ланни подошел к месту, приняв все меры предосторожности, убедившись, что за ним нет слежки. Он прошел мимо места, ища небольшого немца с преждевременно седыми волосами и голубым цветком. Конечно же, есть шанс, что там может быть нацистский агент, занявший место музыканта. Но и этот шанс нельзя упускать.

Тем не менее, там не было никого, похожего на учителя игры на кларнете. Ланни прошел назначенный угол несколько раз, а потом, думая, что музыкант мог ошибиться местом, обследовал и другие углы, но тщетно. Он вернулся к себе в гостиницу и написал еще одну записку, назначив еще одну встречу на следующий вечер. Он снова был там и прошелся по всем углам, как и раньше, не видя голубых цветов и никого, кто был похож на музыканта или агента гестапо. Ланни встречался с ними обоими. Его послания, несомненно, попали в отдел недоставленных писем и были сожжены, вместе с тысячами других попыток назначить свидание.

Теперь Ланни мог бы сказать себе, что он сделал все, что мог. Он мог бы поставить точку в конце этой главы своей жизни и закрыть книгу. Но сам факт того, что он не любил Труди, так искренне, как ему следовало бы любить ее, привязал его к ее памяти. Теперь, когда это было слишком поздно, он действительно жаждал жить героической, святой жизнью! Тот факт, что он держал мученицу в своих объятиях, отравил его мысли о светском обществе, которое манило его из Ривьеры, Биаррица, Зальцбурга, Давоса и других мест, где могли находиться в конце лета друзья его матери.

День и ночь его ум был поглощен одной мыслью: "Как я могу спасти ее?" Его здравый смысл подсказывал, что шансы минимальны и всё время уменьшаются. Что они могут делать с таким пленником? Привести её в состояние наркотического сна с помощью хлороформа и бросить ее тело в Сену. Она будет походить на одну из тех несчастных, кто каждую ночь заканчивают свои несчастья во всех крупных столицах несчастного мира. Или посадить ее в закрытую машину и отвезти ее ночью к границе. Скажем в Страсбург, где был мост, который Ланни хорошо знал, одна половина Франция, а другая половина Германия, единственная общая вещь шлагбаум с черными и белыми полосами. При дипломатическом иммунитете, которым пользовались нацисты и бессовестно им злоупотребляли, машину нельзя было бы досмотреть. Пленник с кляпом во рту, возможно, в бессознательном состоянии и скрытый под пледом, будет благополучно возвращён в страну своего происхождения.

Кто бы мог помочь Ланни Бэдду? Первым пришёл ему на ум его могущественный отец. Робби говорил, что собирается в Германию в скором времени. Если бы Ланни телеграфировал: "У меня серьезные неприятности, пожалуйста, немедленно приезжай", Робби сел бы на первый пароход. Если бы Ланни добавил: "Привези Боба Смита", Робби понял бы, что проблема была серьезной. Он поставил бы кого-то другого отвечать за свою службу безопасности на заводе владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт и привез с собой экс-ковбоя из Техаса. Боб был уже в годах, но он все еще мог подбросить в воздух серебряный доллар и сбить его выстрелом из пистолета. Он выполнил много видов конфиденциальных поручений Робби во Франции, в том числе охрану малышки Френсис. Он научился говорить на профессиональном жаргоне, а также знал много разных людей, в том числе шпиков, как в Париже, так и на Ривьере.

Если Робби сказал бы: "Боб, я хочу знать все о Шато-де-Белкур, который занимает немецкий граф Герценберг в департаменте Сена и Уаза, и где, я понимаю, у них есть пленница", Боб сказал бы: "Хорошо, босс, я посмотрю, что можно сделать". Робби вручил бы ему пачку новых банкнот достоинством в тысячу франков, и добавил: "Не тратить их, не разменяв, они могут быть помечены". Боб усмехнулся бы и сказал: "Я не лох, босс", и этого было бы достаточно. Ланни был бы готов держать пари, что до конца недели Боб Смит споил бы одного из слуг графа, и может быть прямо в людской замка.

Ланни, обладавший богатым воображением, вообразил весь этот эпизод. Включив в свою телеграмму просьбу отцу, привезти с собой запечатанное письмо из сейфа, Ланни открыл бы письмо и показал свидетельство о браке и фотографию Труди. Робби, который был воспитан в Новой Англии, где святых и подвижников не меряно, посмотрел бы на фотографию, все это в воображении Ланни, конечно, и понял на какую женщину запал его восприимчивый сын. Он понял без слов, какой опасности подвергалась жена сына. Потому что он был в Германии и знал нацистов, и слышал историю Йоханнеса Робина от самого Йоханнеса, и историю Фредди от Ланни. У него был готов ответ еще до того, как его сын закончил с изложением ситуации. "Да, сынок. Всё выглядит довольно скверным, но я сделаю для вас всё, что смогу. Но вы должны понимать, что это последняя соломинка, и я не шевельну пальцем, если вы не дадите мне слово, что вы оба, ты и твоя жена, угомонитесь и откажетесь от всех радикальных видов деятельности раз и навсегда".

И, конечно, Ланни не мог такого обещать. Труди никогда бы не дала такого обещания, и не признала бы права Ланни сделать это за нее. Что касается самого Ланни, то он оставил одну жену из-за своего нежелания дать такое же обещание, и теперь, судя по всему, ему придется отказаться от другой. Он сказал: "Мне очень жаль, Робби, но так не пойдёт". Отец спросил: "Тогда кого чёрта ты заставил меня пересекать океан?" Ланни ответил: "Я не заставлял". Так Ланни бесплодно закончил этот полёт своего воображения!

Мысли растерянного мужа обратились к Леону Блюму, который перестал быть премьером Франции пару месяцев назад, но стал вице-премьером, и, следовательно, по-прежнему был связан капризами кабинета. Ланни вёл с Блюмом много таких же разговоров, как в последнее время с Рузвельтом. То есть, он требовал у Блюма действий по вопросу испанской войны. А слышал защитную реакцию социалиста, бывшего у власти только с молчаливого согласия капиталистических политиков, пацифиста и гуманиста, оказавшегося лицом к лицу с многоглавой гидрой войны, еврея, который видел, как антисемитизм окружает его, как искусственная чума, и кто ставил под сомнение своё право возложить дополнительное бремя на свою перегруженную партию.

Но Блюм был по-прежнему лидером этой партии и до сих пор мечтает о справедливости в безумном и жадном мире. А еще стремится к миру с двумя сумасшедшими диктаторами, планирующими войну. В частной жизни он мог быть другом и мудрым советником. Если Ланни пойдёт к нему на квартиру и расскажет ему свою мучительную историю, то Блюм сохранит всё в тайне и сможет дать полезные советы. Он мог бы назвать несколько надежных полицейских агентов, которые знали все входы и выходы в Париже и могли работать против нацистов. Конечно, это будет стоить денег, но Ланни не возражал. Деньги, которые он привез с собой, жгли ему руки. Ему казалось, что он никогда не найдёт им применения, если не сможет спасти Труди. Но чем больше он думал над этим планом, тем меньше он верил, что полицейские смогут сохранить тайну, которую Ланни придётся им доверить. Рано или поздно будет течь. И во всяком случае, Ланни будет всегда бояться этого и больше не отважится отправиться в Нацилэнд выполнять свою работу. Он пообещал Труди, что никогда ни при каких обстоятельствах не поставит под угрозу ту привилегию, которой он пользовался. А сейчас, когда он стал "агентом президента", он должен был больше, чем никогда, стремиться к сохранению этой привилегии.

Таким образом, таким человеком должен стать кто-то из товарищей, и предпочтительно из подполья. Образ такого человека возник у Ланни в мозгу. И он представил себе сцену, когда он три года назад сидел в маленькой спальне на втором этаже рабочего дома, находившегося в районе Лаймхаус Лондона. Тогда он разговаривал шепотом с немецким моряком с круглой бритой головой и типичной прусской шеей, которая прямо переходила в спину. Плотный с сильными руками парень, этот Бернхардт Монк, и Ланни подозревал его. Но Труди направила его из Берлина, а Ланни дал ему деньги на работу Труди, и с тех пор ничего с Ланни не случилось. Вряд ли такое было возможно, если бы Монк был шпионом нацистов. Менее года назад Ланни видел его марширующим во главе роты Интернациональной бригады в тот вечно славный день, когда бригада вошла в Мадрид и остановила мавров Франко у маленькой речушки Мансанарес. Конечно, никто не участвовал бы в такой смертельной схватке, если бы не верил в дело, за которое боролся!

С тех пор там было много схваток. И был ли Монк еще жив? Если да, то, возможно, он смог бы получить отпуск, а Ланни мог бы привезти его в Париж и поставить ему задачу, тайно встречаясь с ним и направляя его усилия. Ланни мог узнать о нем через Рауля Пальма, своего испанского друга, который, на протяжении многих лет руководил рабочей школой в Каннах, и который теперь был в Валенсии с правительством лоялистов. Одно из писем, которые ждали Ланни в Париже, было от Рауля, говорившее о новостях и умолявшее его убедить британское правительство снять эмбарго, чтобы осажденная Испания могла бы приобретать оружие. Вот такую маленькую вещь просит отставной директор школы у своего друга, находящегося среди правящих классов мира!

Если бы не было войны и цензуры, Ланни позвонил бы Раулю по телефону и спросил бы его о местонахождении капитана Герцога, имя, под которым Монк находился в Испании. Но условия, а они были таковы, не позволяли использовать ни почту, ни телеграф, ни телефон для решения этого вопроса. Ланни нужно было поехать в Испанию. Но его беспокоил вопрос, предположим, что он поехал бы, но в то же время Труди переправила бы письмо к нему, или попыталась связаться с ним его по телефону в этом отеле!

Ланни не мог заснуть. Он ходил по своей комнате, мучая себя мыслями о своей жене в Шато-де-Белкур. Он забывал поесть. Затем решал, что должен поесть, и заказывал еду, но обнаружил, что она потеряла свой вкус. Он вышел на улицу и бродил ранним утром по мостовым Парижа. Затем вернулся и лег на кровать, не раздеваясь. Он утомил своё тело, но не свой разум, и лежал с закрытыми глазами, думая об ужасах, происходящих с Труди.

Возможно, он задремал, а потом проснулся? В этом он никогда не будет уверен. Люди потом скажут ему, что, возможно, он спал все время. Но он знал, что он не спал и полностью владел всеми своими чувствами и ощущениями. Он почувствовал странное чувство и медленно открыл глаза. Там у его кровати появился свет, своего рода облачный столб, настолько слабый, что он не мог быть уверен, что это не первый проблеск рассвета, поступающий из окна. Но рассвет не собирается в одном месте и не начинает дрожать. У Ланни мелькнула мысль: "Это происходит снова!"

Это ждало двадцать лет, чтобы случиться снова. Двадцать лет назад в тот же самый месяц Ланни лежал в постели в доме своего отца и почувствовал то же самое чувство, и видел, как столб света превращался в Рика, который вёл воздушные бои над Францией. Это стало одним из самых ярких воспоминаний всей жизни Ланни. Этого он никогда не мог забыть, даже если бы он жил столько же лет, как Мафусаил. Сотни раз он задавался вопросом, когда это случится снова, но это никогда не случалось.

На этот раз это была Труди. Она стояла там в полный рост, неотчётливая, но в остальном, как в реальной жизни. На ней было простое голубое ситцевое платье, которое хорошо помнил Ланни. Платье, за которое она заплатила около двадцати пяти франков, менее одного доллара. Её светлые волосы убраны со лба и заплетены в две косы, хотя Ланни не мог видеть их, потому что она стояла перед ним и не шевелилась. Она была в метре от кровати, глядя на него слегка сверху. Её лицо было бледным и выражало нежность, печаль, если не сказать горе.

Когда это случилось с Ланни в первый раз, он был юношей, совершенно несведущим в странной области паранормальных явлений. Чувство горя потрясло его, и он подумал: "Рик умер". Но за двадцать лет он прочитал много книг на эту тему и провёл серию экспериментов с различными медиумами, взвешивая доказательства и рассматривая одну гипотезу за другой. Он знал, что "привидения" или "фантомы" являлись людям с самого начала истории человечества. Что они означают и как они возникают? В уме смотрящего или исходят от того, кого видят? Являются ли они галлюцинациями? Если да, то почему они так часто соответствуют фактам, которые зритель не мог знать? Если говорить, что они являются "галлюцинацией, индуцируемой телепатически", то нужно решить, что имеется в виду под термином телепатия, и как она работает. В противном случае это будет просто жонглированием длинным словом.

Двадцать лет назад Ланни сказал: "Рик умер!" Но Рик не умер. Рик лежал на поле боя, сильно пострадавший и близкий к смерти. У привидения была кровоточащая рана на лбу. И у Рика по сей день остался шрам от этой раны. Рик был во Франции, а Ланни в штате Коннектикут. Обстоятельство, которое требовало больше объяснений, чем любой из них когда-либо был в состоянии найти в какой-либо книге. Теперь Ланни смотрел на этот образ своей жены и видел, что у нее не было никакой раны. Просто выражение бесконечной печали. Она, конечно, чувствовала печаль, потому что она была в разлуке с ним, и знала, что он будет страдать из-за нее. Что будет забывать поесть и не сможет спать.

Видение Рика внушило молодому Ланни Бэдду трепет. В течение двадцати лет с тех пор он думал: "Если я увижу когда-нибудь другое видение, как я буду вести себя?" Он решил, что у него не будет ни малейшего страха или волнения, только научное любопытство. Он использует каждый момент времени наилучшим образом, как астроном во время затмения Солнца. Астроном готовится в течение многих лет и проедет половину мира только для того, чтобы наблюдать затмение всего несколько секунд. Теперь у Ланни были секунды, и он чувствовал, что трепещет и даже был испуган. Труди, конечно, никогда бы не смогла причинить ему боль. Но Труди пришла из другого мира, Труди представляла собой прорыв тех завес, которые скрывают человечество от своей судьбы и прячут тайны, которые могут быть совсем невыносимыми. Ланни чувствовал, что его кожа покрылась мурашками. Он не мог знать, стали ли его волосы дыбом, но он чувствовал там своего рода щекотку. Он пристально вглядывался, и в то же время за несколько секунд у него промелькнули мысли, над которыми он размышлял двадцать лет.

В прошлом он обратился к Рику, и привидение растворилось. Он решил, что в следующий раз не будет говорить. Но обнаружил, что трудно сопротивляться потребности говорить. Лежать, глядя на свою жену и видеть, как она глядит на тебя, было не нормально. Это противоречило любви. Он был знаком с идеей передачи мыслей без слов, поэтому он решил попробовать. Он сказал: "Труди!" шевеля губами, но не делая никаких звуков. Ему показалось, что привидение слегка наклонилось вперед и повернуло голову, словно пытаясь услышать. Он снова сказал беззвучно: "Труди!" И возможно, что ее губы задвигались. Разговаривала ли она с ним без звука? Он не умел читать по губам, но он представлял себе, что она произносит его имя. Потом, когда он попробовал эксперимент, то обнаружил, что слово "Ланни" произносится не губами, а языком.

"Что мне делать, Труди?" — подумал он. Обманул ли он себя, когда представил себе, что она ответила: "Делай, что я тебе сказала". Достаточно очевидно, что она могла так сказать. Любая жена, живая или мертвая, сказала бы так мужу, если бы она думала, что он вдруг прислушается. А мог он себе представить, что услышал: "Говори со мной мысленно"? Это тоже было могло быть с мужем, который в течение двадцати лет рассуждал о паранормальных явлениях, посещал медиумов, убеждая своих друзей делать то же самое, и ведя сложные записи важных сообщений.

Во всяком случае, всё это было в мыслях Ланни и оставалось там, в то время как привидение медленно растворялось в утреннем свете. У Ланни выступил пот на лбу и появился озноб, что было не нормально в Париже в конце лета. У него осталось почти непреодолимое убеждение, что там была Труди. По крайней мере, какая-то часть Труди, или что-то от нее, и в это она заставила его поверить. Ничто, что он прочитал или продумал, не могло склонить его к "спиритизму", но теперь он думает: "Предположим, что это может быть!" И снова: "Предположим, нацисты не могли убить ее!" Ланни вспомнил о встрече в Эммаусе, так жизненно изображённой Рембрандтом. — "Он же сказал им: и отчего вы печальны?… И сказал им: вот то, о чем Я вам говорил, еще быв с вами, что надлежит исполниться всему".[11]

После этого опыта Ланни не узнал о привидениях ничего больше, чем он знал до этого. Была ли это Труди, её тело, ум или душа, или это было его собственное подсознание, создавшее синтез из десяти тысяч воспоминаний о Труди? Он никогда не мог бы ответить. Но эмоционально, Труди была там. Она для него превратила себя в реальность. Она перевела его десять тысяч воспоминаний в активную жизнь. И, кроме того, она дала ему инструкцию.

Ланни всегда, с самого раннего детства, принадлежал женщинам. Своего отца он видел редко. Его личность формировала его красивая и добрая мать, и когда она уезжала, чтобы погрузиться в вихрь светской жизни, она оставляла ребенка со служанками женщинами. Потом она возвращалась в облаках славы. И она и ее подруги, ослепительные и очаровательные создания, райские птицы, чей разговор напоминал заведенный граммофон, установленный на максимальной скорости, превратили яркого маленького мальчика в домашнюю зверушку. И он смотрел, как они прихорашивались и чистили пёрышки перед своими набегами в мужской мир. Ланни впитывал слова, которые никогда бы не были сказаны, если бы веселые дамы догадались, что ребенок мог их понять.

Потом в его жизнь пришла Розмэри. Вторая мать, но больше, чем мать, посвятившая его в тайны любви. Она была мягкой и доброй, все они всегда были с Ланни такими, потому что он был таким же с ними. Она могла бы остаться с ним на всю жизнь, только мир не позволил этого ей. Мир был гораздо более мощным, чем любой человек. Он был строгим и суровым и имел на всех свои виды, которым следовало подчиняться. Le grand monde, le haut monde, le monde d' élite, — Ланни слышал эти фразы из детства, и у него ушло много лет, чтобы понять этот monde, как он возник, и из чего, был получен его подавляющий авторитет.

Затем пришла Мари де Брюин, одно из созданий и представительниц этого мира. Дама высокого положения в Париже, она была его amie во французском стиле и справлялась с ним с тактом женщины, которая интеллектуально принимает превосходство мужского существа и не допускает мысли даже самой себе, что она управляет жизнью мужчины, которого любит. Всякий раз, когда Ланни делал или сказал что-нибудь, что не отвечало обычаям класса Мари, она не ругалась, она даже не упоминала об этом. Она просто становилась несчастной. И когда Ланни наблюдал это, то решал, что вряд ли стоит делать такие запретные вещи или говорить, или даже думать о них.

А потом Ирма Барнс, которая вышла из так называемого "Нового" мира, и она не обращала внимания на обычаи, которые ограничивали женщин аристократической Франции. Ирма никогда не колебалась сказать, что она думает. И совсем не рассматривала себя принадлежностью мужского существа. Она принимала как должное, что это существо предназначалось для танцев с ней, и было средством от скуки. Но она была безмятежной и покладистой. Из своего сверхизобилия она была готова уделить Ланни все, что он мог бы захотеть. И ее единственной жалобой было, что он в достаточной мере не использовал свои возможности. То, что разбило их брак, был черный кризис, который теперь сгущался над их миром. Нельзя жить вместе и изо дня в день не задавать вопросов. Надо было выбрать стороны, и Ланни принял сторону, противоположную своей жены.

Вот так Труди пришла в его жизнь. Она представляла другую сторону его натуры, сторону которою Ирма не могла и не хотела терпеть. Доверчивая и сердобольная сторона, которая извинялась за то, что называла себя "социальной справедливостью", но Ирма называла её классовой завистью и простым организованным грабежом. Но у Труди, как у Мари де Брюин, были символ веры, набор убеждений и кодекс поведения, от которых было немыслимо отклониться. По мнению Труди, рабочие всего мира боролись, чтобы освободить себя от векового рабства и построить кооперативное общество, свободное от эксплуатации и войны. Эти усилия требовали максимальной лояльности и посвящения, и любые послабления являлись формой морального разложения. Труди удалось управлять своим вновь приобретенным мужчиной во многом таким же образом, как и Мари. Она никогда не бранилась и не придиралась, но Ланни мог видеть грусть на ее лице и быстро убрать злые слова и подавить злые склонности, полученные им от своего воспитания в праздном классе. И это так мешало ему стать искренним защитником угнетенных.

И теперь из мира духов, если это было он, Труди возобновила свой контроль над впечатлительным Ланни Бэддом. Родилась новая религия и новый мученик молвил: "Я с вами во все дни до скончания века[12]". Новый евангелист проповедовал: "Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить. Противостойте ему твердою верою, зная, что такие же страдания случаются и с братьями вашими в мире"[13]. Этот мир, казалось, изменился очень мало за девятнадцать столетий. Та же человеческая слабость противостояла пугающим задачам, и должны делаться те же моральные усилия, и устанавливаться те же запреты, снова и снова, мир без конца, аминь.

Не говоря ни слова, Труди сказала все, что она хотела сказать Ланни. Или хотела бы сказать, если бы это было настоящей Труди, а не порождением подсознания Ланни! Подсознание Ланни знало Труди очень хорошо и без труда придумает все слова для нее. Так что теперь всю оставшуюся жизнь Ланни Труди будет стоять у его кровати, спрашивая: "Что ты сделал для дела сегодня? А твои действия приблизили рабочих к свободе от эксплуатации и от войны? Ты действительно думал об этом или только приятно проводил время, как в прошлом?" Бессознательно, автоматически на ум Ланни приходили эти увещевания, похожие на те, которые он прочитал в отрочестве и которые его пуританский дед в Коннектикуте вдалбливал в классе Библии воскресной школы. "Итак умоляю вас, братия, милосердием Божиим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего, и не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная."и так далее. "в усердии не ослабевайте; духом пламенейте; Господу служите; утешайтесь надеждою; в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны; принимайте участие в нуждах святых "[14]. Это последнее слово должно быть заменено, потому что их больше не называют святыми, а товарищами и соратниками. Их необходимость была точно такой же, и Ланни был одним из "участников в нуждах" к бесконечному раздражению своей матери и ее друзей, Розмэри, Мари и Ирмы. Каждая в свою очередь негодовали по поводу прихода сброда и швали в их дом, потока писем с просьбами, левых изданий с явными подстрекательствами и непристойно горьких карикатур.

Эти попрошайки и письма перестали приходить в последние годы. Ланни притворялся, что потерял интерес к "делу", и делился своими настоящими мыслями только с полудюжиной друзей. Труди прямо сейчас заклинала его: "Свяжись с подпольем снова, и дай им деньги, чтобы продолжить работу. Не пытайся спасти меня, потому мне нельзя помочь. Не трать свое время на скорбь или сожаления, потому что то, что произошло, не изменишь, а твой долг лежит в будущем".

Да, он слышал все это и знал наизусть. Труди говорила это, и он согласился, и теперь должен подчиниться ее строгому указанию. Он не собирался рассказывать ей о президенте Рузвельте. Но из этой призрачной встречи он узнал, что может рассказать ей, и она ответила: "Для тебя это действительно важная вещь. Если сумеешь убедить Того Человека и привести его к нам, то это будет самая большая заслуга для дела".

"Но можем ли мы доверять ему? Сделает ли он действительно что-нибудь, чтобы помочь нам?" — так он спросил, колеблясь в душе.

— Никто в этом не может быть уверен. Может быть, он сам не знает, что делать. Ты можешь открыть ему глаза. Наблюдай за ним и посмотри, как он использует твою работу.

Всё, что сказало привидение Труди, имело поразительное сходство с тем, что думал сам Ланни. Но это не доказывало, что собственные мысли Ланни рождали похожие мысли Труди. Она так мыслила в течение года брака и несколько лет, предшествующих браку. Она вряд ли отказалась бы от них теперь, когда она была в мире духов, или она была в этом мире? Где она была, и кем она была? Узнай, если сможешь!