Агент президента

Глава четырнадцатая Звон гиней[50]

Робби Бэдд прибыл в Париж. На борту парохода он получил известие об аресте де Брюинов, а в поезде, идущим из порта, получил газеты и полностью ознакомился с состоянием дел. Французская полиция арестовала сто или более заговорщиков, и, по крайней мере, десятка два из них были людьми состоятельными. Симпатия Робби была на стороне таких людей в любой точке мира и независимо от того, что они сделали, при условии, что это было на благо и защиту их класса. Правительство Франции было социалистическим, и этого было достаточно, чтобы понять, что оно некомпетентно и опасно. Люди, которые пытались избавиться от него, могли быть неосмотрительны, но их действительно нельзя было обвинять.

Робби был ожесточён особенно прямо сейчас, потому что почти социалистическое правительство его собственной страны остудило его горячий энтузиазм. Он объявил, что скорее выйдет из бизнеса, чем будет иметь дело с организаторами профсоюзов, но когда дело дошло до разборок, он почувствовал себя обязанным учитывать интересы своих акционеров. Проходили сидячие забастовки по всей стране, и сотрудники Нового Курса старались изо всех сил, чтобы предотвратить большинство из них. Робби было ясно сказано, что это ему не будет позволено. И, что самое возмутительное, "Закон Вагнера" в разделе трудовых отношений делал темные намеки, что с задержками в размещении государственных заказов могут столкнуться те работодатели, которые отказались встретиться с представителями профсоюза и выработать соглашения.

Робби переживал трудные времена, и он просто не мог бы выжить без государственных заказов. Это было унизительно, возмутительно, оскорблением его достоинства, как человека, и его прав, как гражданина. Но он был вынужден подчиниться воле этих новых царей, чиновников, а также их союзников и политических сторонников, представителей профсоюзов, профсоюзных рэкетиров. Это был политический заговор. Эти ребята выложили полмиллиона долларов, чтобы избрать Рузвельта, и теперь они пришли, чтобы забрать свою долю. Это означало смерть и похороны того, что Робби называл "системой свободного предпринимательства". Ему не приходило в голову сказать, что он и его соратники стремились победить Рузвельта, или использовать его правительство, как в старые добрые времена, когда никто не оспаривал их контроль.

Ланни имел много споров с отцом по таким вопросам, и было принято решение больше этого не касаться. Он выслушал рассказ о том, как Робби, не желая встречаться с узурпаторами, делегировал эту неприглядную работу одному из своих вице-президентов и нескольким директорам. И как тогда, к значительному конфузу Робби, узурпаторам удалось убедить это трио, что их люди очень хотели увеличить выпуск и улучшить продукт Бэдд-Эрлинг Эйркрафт, при условии, что они могли бы иметь право на свои условия их труда и справедливую долю в прибыли, заработанную таким образом. Бедный Робби оказался прижатым к стене. Юнайтед Стейтс Cтил сдалась первой этим грабителям, так случилось и с Дженерал Моторс. Что делать бедному "маленькому человечку"? И вот, Бэдд-Эрлинг Эйркрафт стал предприятием с профсоюзом. Рэкетиры имели право сказать Робби, кого он мог нанять или, вернее, они имели право сказать, что новый работник не мог ходить на работу, пока не получит профсоюзный билет, и не согласится позволить компании вычитать процент его зарплаты и перечислять его профсоюзу. Это называлось "системой вычетов", и деньги будут использованы для расширения влияния союза по отношению к другим предприятиям или, возможно, для того, чтобы позволить бандитам бесплатно кататься в штат Флорида, кто знает? Лицемерно Ланни заметил, что мир меняется, и никто не знает, как остановить эти перемены.

Дени де Брюин и его сыновья пытались внести некоторые изменения в их французский мир, и, видимо, попали в серьезные неприятности. Робби хотел услышать все, что Ланни знал об этом. Он был глубоко огорчен, и, возможно, его долгом было навестить заключенных. Ланни пойдёт с ним? Сын ответил, что он обдумал этот вопрос и решил не ходить. Это была междоусобная ссора французов, самая горькая, насколько это можно себе представить, и они не хотели бы, чтобы иностранцы вмешивались в неё. От бизнеса Ланни как искусствоведа не останется камня на камне, если его заподозрят в этом.

На самом деле Ланни беспокоило, что де Брюины могли бы рассказать его отцу, как глубоко Ланни связал себя с ними. Робби не понял бы этого, а Ланни не смог бы это правильно объяснить. "Если бы я был на твоём месте", — сказал он, — "я бы дважды подумал, прежде чем направляться в тюрьму. Это, конечно, не принесёт тебе ничего хорошего в твоих отношениях с правительством. Ты должен понимать, что Кагуляры в чёрных списках, и многие члены правительства знают, что в этом списке есть их имена. Их ярость легко понять".

— Как ты думаешь, что они будут делать с заключенными?

— Продержат их в тюрьме несколько недель, чтобы напугать их, но я очень сомневаюсь, что они когда-нибудь будут привлечены к суду. Там слишком много важных фигур, и есть люди, которые будут лезть из кожи вон, чтобы замять эту историю.

— В конце концов, я не думаю, что я смогу что-то сделать для Дени или мальчиков.

— Совершенно ничего. Всё придется делать самим французам.

Осторожный бизнесмен заметил: "Возможно, будет разумнее подождать, пока я не увижу Шнейдера и выясню, что он хочет".

— Я должен тебя серьёзно предупредить. Де Брюины понимают ситуацию, и их чувства не будут сильно задеты. Они понимают, что мы не можем помочь им, а им не нужны плакальщики над их судьбой.

— Честно говоря, Ланни, я переживаю трудные времена. С каждым днем спад усиливается. Я ввязался в крупную азартную игру в надежде, что авиация будет расти. И у меня гора свалится с плеч, если прямо сейчас смогу получить реальный заказ от французов.

— Ну, тогда тебе лучше держаться подальше от Кагуляров. Многие из армейских офицеров им сочувствует, но сейчас не осмеливаются показать свои чувства, и Пьер Кот, министр авиации, левый по убеждениям, является одним из тех, кто борется в правительстве за полное разоблачение заговора. Ты опять столкнёшься с тем, что имел у себя дома. Французы называют это французским Новым Курсом.

Робби уведомил барона Шнейдера телеграммой с борта парохода о своём скором прибытии. А в отеле Роберта М. Бэдда ждало изящно выполненное приглашение в городской дом барона в тот же вечер. Ланни получил аналогичное приглашение в своей гостинице. Сердце Бьюти была бы разбито, если бы её отставили от такого дела. Поэтому Ланни позвонил секретарю барона, сказав, что его мать находится в городе, и не сможет ли он привести её с собой. В результате в течение часа с курьером прибыло еще одно такое приглашение.

Робби достал свой фрак и велел его отгладить. Со своей обычной усмешкой он спросил своего сына: "Должны ли мы носить капюшоны?" Ланни ответил, что барон снабжал деньгами тайных заговорщиков, но в этот кризис никого из них в свой дом не пригласил. Там можно встретить самую фешенебельную публику плюс политиков центра и справа, а также кое-каких известных людей, которые были удостоены вниманием одного из самых влиятельных людей во Франции. Это был такой же вечерний приём, который Робби видел в те дни, когда Ланни был "мистером Ирма Барнс" и арендовал дворец герцога де Белломона, там Ирма изучала обязанности salonnière под руководством Эмили Чэттерсворт.

Они наняли шофера в униформе в таксомоторной компании Дени, который доставил их на машине Ланни к дверям особняка. Туда от девяти до десяти вечера прибывал tout Paris. Их ноги ждала традиционная красная ковровая дорожка, а балдахин из полосатого холста защищал их головы. Господа, одетые в чёрное, с надлежащими белыми галстуками, и другие в форме, грудь которых были украшены наградами. Дамам разрешалось большее великолепие. Великолепные изделия из меха со всех уголков земли и драгоценности из её глубин. Вечерние наряды всех оттенков, и снежно-белые или розовые груди, руки и спины. Прически были настолько сложны, что дамы теряли силы, сидя у парикмахеров, а затем не осмеливались даже прилечь, чтобы отдохнуть. Великолепное зрелище, как и предсказывал Ланни, сравнивая его с мертвой рыбой, которую он и его отец могли видеть на пляже в Жуане в темную ночь, сиявшей золотом, серебром, зеленым, фиолетовым, мерцающим и пульсирующим цветом, приятной для глаз до тех пор, пока смотреть на неё с наветренной стороны.

Барон принял их радушно и сказал, что он с нетерпением ждет встречи с Робби. Смогут ли он и его сын завтра придти на обед? "Я не думаю, что я должен знакомить вас с кем-нибудь", — добавил хозяин — "вы и так знаете всех в моей стране. Чувствуйте себя как дома". Все, что мог француз сказать иностранцам.

Робби Бэдд, который с начала века занимался бизнесом, как продавец оружия в Европе, встречал большинство из этих военных господ и знал, что означают их ордена и знаки различия. Он занимался сталью, поэтому он мог профессионально говорить с Франсуа де Венделем. Он занимался нефтью и мог обменяться приветствиями с сэром Генри Детердингом и поговорить с ним о том, что произошло с момента их последней встречи в Гааге. Он посетил несколько крупных международных конференций в интересах Оружейных заводов Бэдд, затем Новой англо-аравийской нефтяной компании, а в последнее время Бэдд-Эрлинг Эйркрафт. Так что он мог общаться с дипломатами и политиками, а также со знатными дамами, княгинями, маркизами и графинями, которые благоволили им. Бьюти их тоже знала, а многим из них платила за приглашение на обед или ужин генерала, или министра, или крупного капиталиста, где продавец смог бы с ними переговорить наедине.

Высший свет Парижа был нестабилен, почти так же, как и в Нью-Йорке. Известные лица теряли свое влияние, а новые занимали их места. Писатели, интеллектуалы, музыканты и другие художники теряли свою популярность, и их можно было встретить в кафе, но уже не на светских вечерах. Одни спекулянты теряли свои деньги и исчезали. Другие делали сенсационные успехи, и тогда появлялись они и выбранные ими дамы. Кутюрье и модистки должным образом одевали и готовили их. А светские дамы, попавшие в нужду, жили тем, что оказывали помощь вновь прибывшим. Все это относилось особенно к политикам. Они начинали, как правило, со страстных выступлений левого толка, и когда получали голоса, то принимали "средства на кампанию" от крупных бизнесменов. Каждый из них приобретал богатую amie, и после того, как научился обращаться с ножом и вилкой, становился вхож в салоны, где людям были любопытно встретиться с ним, потому что его имя мелькало в газетах.

В последнее время стало модным для успешных государственных мужей посещать Комеди Франсез. Это государственное учреждение было с момента его основания два с половиной века назад приманкой для самых красивых и очаровательных инженю со всей Франции. На сцене они у них были роли, требующие бурной страсти, но вне сцены они выполняли ту же роль с еще большим запалом. Для их карьеры это имело еще более важное значение. Их глаза были обращены в сторону видных политических деятелей, и особенно на членов кабинета министров, которые могли назначать директора и его помощников, и чье слово могло влиять на назначение ролей, на рекламу в прессе, а также на все остальные вкусности la vie parisienne. Непрерывно продолжались интриги, происходили изменения, и большая часть французского общества занималась догадками о том, кто есть кто и с кем.

Ланни отстал от такого рода новостей. Но Бьюти, приехав в Париж, поспешила на обед с одной из своих светских приятельниц, и к чаю с другой. Она вернулась, нагруженная информацией. Это нельзя было назвать "досужими сплетнями". Авиационные сделки могут зависеть от хорошего расположения одной из этих юных созданий. И первой задачей бизнесмена может быть поход в театр на известную актрису и изучение тонкости ее техники в объятиях какого-то любовника. Нигде в мире не культивируется так мастерство актёров или так религиозно не сохраняются традиции сцены. Если понять эти вопросы, то станешь человеком культуры, и поймёшь, как польстить популярной актрисе и заставить ее хорошо отозваться о вас своему покровителю. Можно быть степенным семейным человеком из земли пилигримов, но в молодости заимевшим на стороне ребёнка. И вот ваша проницательная и хорошо обученная бывшая любовница, зная высший свет Парижа, Лондона и Берлина готова взять вашу руку и сопроводить в гостиные, шепча на ухо информацию, и представить вас самым нужным людям. Ни в малейшей степени вам не повредит, если высший свет будет знать, что мать вашего сына все еще остаётся вашим другом. То, что в Ньюкасле, штат Коннектикут, будет называться "позором", здесь будет считаться трогательным примером верности. И дамы в возрасте, пытаясь удержать своих любовников, будут наблюдать это с завистливой печалью.

Бьюти скажет: "Это Ивонна Ро, её везде видят с Эррио. Следующая в вишневом крепдешине Элен Мане. Её всегда приглашают с Тардьё". Позже в бальном зале: "Ты знаешь, Жоржа Манделя, он танцует Анжелик Болье. Она также актриса Комеди". После того, как они сделали тур или два: "Вот мадемуазель Пуссен с Ивоном Дельбосом, новым министром иностранных дел". Робби мог увидеть моложавого мужчину, высокого, худого, бледного и робкого на вид. "Он был профессором, прежде чем стал политиком", — добавит хорошо информированная Бьюти. — "Он, как полагают, очень добросовестный, и намерен на ней жениться. Сейчас она играет в одной из комедий Мольера".

Там также присутствовали жены. Бьюти часто могла показать жену в одной и той же комнате с amie. Контраст был жалким, если не сказать трагичным. Ибо политики женились, когда они были молоды и бедны и не имели такие же возможности выбора. Теперь жены состарились вместе со своими партнерами, а некоторые из них настолько пополнели и стали неуклюжи, что ни искусство портного или косметолога не могли скрыть их недостатки. Какие муки они должны вынести, видя, как их жизненные партнеры публично резвятся с молодыми шлюхами, не оставляя женам никаких шансов! Существует старая песня, в которой поётся о том, как закончен бал, ушли танцоры, а в сердце печаль, в душе неспокойно. Может к ней надо добавить, что после бала мужья получат нахлобучку от жён.

В библиотеке Ланни наткнулся на группу джентльменов и двух или трех дам, которые предпочитали серьезный разговор. Центром группы был коротковатый грузный человек с темными нависающими бровями, темными прямыми волосами, начинающими редеть, с длинным носом и широким пониклым ртом, который придавал ему мрачный, если не сказать, меланхолический вид. Ланни знал его, потому что он был профессором философии в Ницце, и одним из украшений салона Эмили на Ривьере. В той гостиной тактичная хозяйка направляла разговор, призывая высказаться разных людей, обеспечивая возможность каждому проявить свои интеллектуальные дарования. Но здесь такого не было. Здесь два или три человека спросили писателя Жюля Ромена, что он думает о ситуации в стране, а другие присоединились к группе и оставались там, пока им было интересно. В этом не было ничего необычного. Ланни видел то же самое на одном из приёмов на открытом воздухе Эмили в поместье Буковый лес. Там рой милых дам заворожено внимал потоку иронического остроумия Анатоля Франса. Снова в Лондоне, где Бернард Шоу более часа держал полную комнату людей, развлекая их, ни разу не прервавшись. Опять на Генуэзской конференции, где Фрэнк Харрис подготовил монолог о Шекспире, похожий на поток расплавленного золота со сверкающими в нем рубинами, изумрудами и бриллиантами.

Здесь было по-другому, потому что это был смертельно серьезный человек, вещающий нации, находящейся в серьезных неприятностях. Пятидесятилетний Мсьё Ромен был плодовитым писателем, и среди его продукции были тома пьес и стихов, которые были названы "раблезианскими", что переводится с французского на английский, как "рискованные". Но теперь он работал над серией романов, изображающих нравы своего времени. И между этими трудами он старался спасти свою страну, как один из ее видных философов и литераторов. Здесь он рассказывал историю своих усилий достойной и эксклюзивной аудитории. Людям, которые знали изнутри работу аппарата управления государством, и могли нажимать на кнопки и дергать рычаги, которые определяли судьбы Франции.

Мсьё Ромен совершил много поездок в интересах своей страны и за свой счет. Он разговаривал с государственными деятелями четырнадцати европейских стран. Три года назад он совершил поездку в Берлин и выступил с лекцией под эгидой правительства. Лидеры коричневорубашечников были созваны со всех концов земли, чтобы услышать его. Один из верхушки нацистов сказал ему: "Вы знаете, в Берлине никогда так не принимали частное лицо, как вас". Философ-романист также приветствовал короля бельгийцев, который откровенно обсуждал с ним отношение этой страны к угрозе серьезной войны. Когда Мсьё Ромен рассказывал об этих вопросах, никто не мог сомневаться в его патриотизме, но и не мог избавиться от ощущения, что он был сильно впечатлен своей собственной значимостью.

Его план носил название le couple France-Allemagne, что означало примирение с Германией простым методом выдачи нацистам всего, что они требовали. Например, он считал, что союзники должны уйти из Саара без формальности плебисцита. Ланни знал, что Бриан пытался выработать компромисс по этому вопросу еще десять лет назад. Но, видимо, Мсьё Ромен не знал этого, и, конечно, Ланни не будет указывать ему на эти факты. Философ романист, считал, что урегулирование вопроса о Сааре было делом Франции и Германии, и что плебисцит проводился под французским военным контролем, в то время как на самом деле это был вопрос Лиги, и французские войска были выведены за девять лет до проведения плебисцита.

Среди членов этой внимательной аудитории был Курт Мейснер, который встретил француза много лет назад в гостиной Эмили. Очевидно, он хорошо использовал свои возможности, поскольку это выглядело, как будто Мсьё Ромен участвовал в семинаре, проведенном агентом вермахта, освоил всю предложенную доктрину, а теперь сдает устный экзамен, чтобы продемонстрировать всё, что он узнал, и получить ученую степень. Его выступление охватывало полную нацистскую программу подрыва Французской республики. Теплые уверения в дружбе. Неограниченные обещания мира. Выражение недоверия ко всем политикам и всей демократической процедуре. И, прежде всего, страх перед Красной угрозой. Красным нельзя доверять. Их страна была колоссом на глиняных ногах, их армия была ненадежной, на которую Франция упорно пытается опереться. Республика должна выбрать между Сталиным и Гитлером. Между иллюзорным военным союзом и безопасным и прочным миром.

Слова хотели сорваться с языка Ланни: "Мсьё Ромен, вы когда-нибудь читали Mein Kampf?" Конечно, Ланни не мог их произнести. Но он задался вопросом, что ответил бы этот несколько застенчивый кумир буржуазного мира? Ланни вспомнил карикатуру Макса Бирбома, в которой посетителя гостиных спросили, читал ли он определенную книгу, а тот ответил: "Я не читаю книги, я их пишу".

На следующий день Ланни привёз своего отца к тому же особняку, и у них на обеде перед каждым из них был поставлен целый фазан. После этого последовал тихий разговор, где двое воротил имели возможность развить свое знакомство. Король вооружений Европы был откровенен. Он был серьезно обеспокоен состоянием своей страны, а также развитием военной авиации, которая, казалось, могла положить все другие виды военной техники на полку. Он не разговаривал с Робби свысока, а, скорее, наоборот, как человек, уходящий с арены, с человеком, на арену поднимающимся. Это было лестно для гостей. Но Робби не вчера родился. Он понимал, чем он обладает, и работал много лет, чтобы владеть этим. Кроме того, он знал, как ведется бизнес, и что, когда большой человек приглашает вас в свой дворец и предлагает вам свои лучшие старые марочные вина, он чего-то хочет и хочет этого очень сильно.

Робби Бэдд был компаньоном генерала Геринга и был принят с распростёртыми объятиями новыми немецкими военно-воздушными силами, и секретов от него не было. Совсем наоборот, это была политика Геринга. Он хотел запугать своих оппонентов и получить то, что он хотел, без борьбы. Поэтому технически грамотным посетителям были предоставлены возможности увидеть всё и рассказать всем, что увидели. В эти игры играл и Робби со времён детства по указаниям своего отца. Для того чтобы продать оружие, нужно посещать разные страны и рассказывать каждой, как их опережали другие страны. Так Робби преувеличивал, и Шарль Проспер Эжен Шнейдер слушал его и содрогался в душе. Да, несмотря на то, что он играл в те же игры, и так же, как сын владельца Оружейных заводов Бэдд, получал указания от своего отца и деда. И он был старше Робби.

Смертельный соперник Франции опередил ее, и оставив ее безнадежно позади. Германия стала страной, о которой каждый оружейник в мире мечтал всю свою жизнь. Все ресурсы были вложены в вооружения. Заработная плата была сокращена, и рабочие часы были удлинены. Германия гарантировала своим оружейникам постоянные заказы на все заводы, которые они могут построить, при полной загрузке двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю, включая праздничные дни. Наибольшее покровительство получал командующий ВВС, который выглядел комичной фигурой в своей форме. В то же время он был одним из самых компетентных руководителей современного мира, управляя своим подчиненными хлыстом, и выполняя приказы своего фюрера с полной лояльностью и без каких-либо сомнений.

Это был кошмар, кошмар, воскликнул барон Шнейдер. Кошмар не давал ему спать ночью, видя бедствие, нависшее над Францией. Его жалкое, некомпетентное продажное правительство. Кто знал его лучше, чем барон, который покупал его в течение полувека? Но, конечно, он этого не сказал своим гостям. Он только рассказал, что осуждает убогую систему прототипов, которую поддерживает французское министерство авиации. Экономическая иллюзия, прижимистое безумие, что наличие моделей самых лучших самолетов позволит быстро наладить их производство, обеспечив национальную безопасность!

"Нельзя выиграть сражения, пользуясь только чертежами", — сухо сказал Робби.

— Конечно, нет! А теперь эти политики национализировали мои заводы, не имея ни малейшего представления, как заплатить за них, и в то же время спрашивают меня, как управлять ими! У нас эта путаница и жалкие споры прямо посреди тягчайшей опасности, с которой наша страна столкнулась со времён Седана.

Что так беспокоило монарха вооружений? Ну, в первую очередь, он хотел, чтобы Робби рассказал ему правду о возможностях Бэдд-Эрлинг P11, о котором он слышал сказочные отзывы. Когда Робби рассказал ему, он горестно покачал головой, говоря, что лучший из французских прототипов Моран не мог с ним равняться. Затем он хотел убедиться, что Геринг обладает этими секретами, и что он собирается делать с ними. Робби мог ответить на первую часть этого вопроса, но сказал, что может только догадываться о второй. Der dicke Hermann всегда начеку и не пропустит никаких трюков. Робби сказал, что он дал первый шанс своей собственной стране, а затем французам и англичанам. Он назвал людей, с которыми общался и которые отказали ему. — "Мне не оставили иного выхода, кроме немцев, чтобы удержаться в бизнесе".

"Конечно, конечно", — сказал барон. — "Плохо, что вы не пришли ко мне. У меня тогда были возможности в моей собственной стране. Сейчас мне не позволено ничего делать и владеть ничем, кроме облигаций. Меня убрали совсем далеко на полку. Но как человек действия, я не могу находиться там, особенно, когда я узнаю, что делают Тиссен и Крупп фон Болен, а также все остальные".

Король вооружений Европы продолжал объяснять, что он не смог убедить французское министерство авиации купить достаточное количество самолетов французского производства. И сейчас было еще меньше возможностей убедить их купить иностранные самолеты. К нежеланию полу-пацифистского правительства тратить деньги будет добавлено противодействие великим французским частным интересам. У барона была идея купить лично сотню или две самых новейших Бэдд-Эрлингов и обучить пилотов в частном порядке. В случае возникновения чрезвычайной ситуации он мог бы представить их армии. Но теперь случилось это несчастное разоблачение Кагуляров, которое барон воспринял как вмешательство в его личную жизнь, так же, как Робби воспринял вторжение Конгресса производственных профсоюзов. Этому, конечно, не поможешь. Но сенсационное пресса, обыгрывая каждую деталь, может раскопать и раструбить, что хозяин Ле Крезо создает собственную военную авиацию и готовит её, чтобы угрожать Парижу и заставить правительство подчиниться своей воле.

"Я должен считать себя изгоем в моей стране", — заявил с сожалением великий человек, — "Я должен уехать за границу, чтобы спасти Францию от самой себя". Он объяснил, что ему до сих пор принадлежит Шкода, которая расположена в городе Пльзень, и чехи до сих пор предоставляют ему право производить, покупать и продавать всё, что и как ему заблагорассудится. Готов ли Робби изготовить сто истребителей для немедленной поставки в Чехословакию, и можно ли с ним договориться отправить своих экспертов в эту страну и оказать помощь в создании завода по производству Бэдд-Эрлингов?

Робби, конечно, рад получить большой заказ, и сказал, что из-за его симпатии делу барона он даст этому заказу приоритет над всем остальным. Он был бы горд сотрудничать с таким уважаемым концерном как Шкода по производству самолетов и предоставит патенты Бэдд-Эрлинг Эйркрафт. Но барон должен понимать, что определенные детали Бэдд-Эрлинга защищены патентами генерала Геринга и находятся вне контроля Робби.

Барон вздохнул и сказал, что плохо, когда везде опережают немцы. Это выглядело так, как будто волей неволей французы должны подружиться с ними. — "Я говорил на эту тему с хорошо информированным вашим сыном. Есть вопрос, можно ли доверять их фюреру. Как вы думаете, мсьё Бэдд?"

"Мой сын имел преимущество, зная лично герра Гитлера", — осторожно ответил Робби. — "Я нет".

— Eh, bien, M. Lanny?

Ланни заявил: "Любой человек взял бы на себя серьезную ответственность, давая советы по этому вопросу, господин барон. Все, что я могу сказать, что вы должны решить, быть его союзником или врагом. Нельзя остаться посередине".

— Удивительно, каким благоразумием обладает этот молодой человек, мсьё Бэдд, и как он понимает нашу французскую ситуацию.

Робби был удивлен, потому что он никогда не давал своему сыну такую высокую оценку. Он неодобрительно отметил: "Ланни жил во всей Европе и имел необычные возможности слышать различные мнения".

— В моей гостиной можно услышать всякие мнения, мсьё Бэдд, проблема в том, чтобы разобраться в них и выбрать самые значимые. Я был бы рад, если ваш сын будет навещать меня время от времени и делиться со мной тем, что он узнал. Это относится также и к вам, потому что я вижу, что вы человек, который предвидел, как движется мир, и добился в нём стратегической позиции.

Это была лесть высокого класса, и от неё нельзя было отмахнуться. Робби понял, что барон Шнейдер на десять лет старше его ищет с кем разделить своё бремя. Он деликатно намекал, что будет платить щедро. Робби сказал, что подумает над предложениями и выйдет с готовыми ответами через несколько дней. Барон ответил, что он не сомневается, что ответы будут положительными, и он прикажет своим техническим специалистам отработать детали, а своим адвокатам оказать помощь в составлении документов. Он проводил своих гостей счастливыми. Робби заметил своему сыну: "Это может оказаться самой большой сделкой, которую когда-нибудь встречал на своём пути".

Бьюти Бэдд оставалась еще в Париже, и она не была бы сама собой, если бы не имела собственных мыслей и не выстраивала своих планов. Несравненный Ланни был связан с какой-то женщиной и держал ее в секрете даже от своей обожаемой матери, которая всегда оправдывала все, чтобы он ни делал. Явно, причина может быть только политической. Эта женщина немка, которая занимается той опасной подпольной работой, которая так испугала Ирму и вызвала распад брака Ланни. В настоящее время Ланни был печален и озабочен, что могло означать, что женщина была в беде, и, возможно, Ланни тоже? Может быть, она вернулась в Германию? Скорее всего, это так. Ланни проводил много времени в своем номере, читал бесконечные газеты и играл на пианино в беспокойной и рассеянной манере. Бьюти знала его настолько хорошо, что могла определить его настроение по тому, что он играл и как играл. Она жила в том же отеле, наблюдая за ним, как ястреб. Она знала, что он отсутствовал только одну ночь, чего, конечно, не было бы, если женщина, которую он любил, была бы здесь. Обычно он был намного более усерден, чем сейчас, и привык иметь то, что хотел.

Возможно, прямо сейчас был шанс для Бьюти получить то, что она хотела. Софи Тиммонс, баронесса де ля Туретт, приехала из Ривьеры, чтобы проветриться. И Бьюти позвонила Эмили Чэттерсворт, которая тоже была в городе. И эти три тёртых калача могли выработать общий план. Они делали так и в предыдущих случаях, пытаясь решать судьбу этого подходящего человека, но с вызывающим поведением. Сейчас ему было тридцать восемь. В эту темную тайну были посвящены эти трое, знавшие его с младенчества. А он по-прежнему скитается по миру неустроенным, являясь добычей любой коварной женщины, попавшейся на пути, вместо того, чтобы заиметь жену, осесть и завести семью в каком-нибудь месте, где эти три заговорщицы могли бы её радостно наблюдать. Именно так они устроили брак с Ирмой Барнс, выглядевший столь многообещающим. Они до сих пор не могли понять, почему он не удался. Они решили, что новая жена должна быть американкой. В Париже была большая американская колония и много туристов, и после долгого изучения они остановили свой выбор на девице по имени Мэри Энн Эверли из хорошей старой семьи, только окончившей Брин-Мор-колледж и совершающей большое ознакомительное путешествие со своей матерью. У нее были нежные карие глаза и мягкие манеры, тихая молодая поросль. Все они знали, что Ланни не нравились шумные женщины, кто будет болтать в то время, как он хотел читать речи, произнесенные вчера в Парламенте. Не менее важным было то, что семья имела очень большое количество денег. Старая семья из Филадельфии, отец банкир, прихожанин епископальной церкви и все остальное тоже в порядке. Девушка была современной. Все они постигают правду жизни в наше время, и говорят о том, что приходит им в голову.

Как это будет устроено, Эмили должна была пригласить мать и дочь на обед, а Бьюти и Софи должны были держаться в стороне, чтобы это не выглядело охотой всей банды на Ланни. Не то, чтобы они хотели обмануть его, но так или иначе, но они должны сделать все возможное. Эмили займёт мать, а Ланни и девушка пойдут на прогулку в большой буковый лес, населенный призраками тысяч немецких солдат, но девушка об этом не будет знать, а Ланни об этом не скажет, зная, как вся Франция населена призраками солдат любого народа и племени. Или он мог покатать её на каноэ по небольшому искусственному озеру. Брак с Ирмой был устроен в Семи дубах, в поместье Эмили повыше Канн. Сейчас место будет отличаться, но стратегия останется той же.

Ланни отправил по почте информацию по разным вопросам Гасу Геннеричу, обращая внимание на тот факт, что его предыдущее сообщение о заговоре Кагуляров полностью подтвердилось до малейшей детали. Он также предсказал, что не будет никаких судебных преследований, а также, что участие армии и военно-воздушных сил в заговоре будет замято. Позже он послал сообщение, подтверждающее его информацию о том, что нацистское посольство имеет шато недалеко от Парижа, где они содержат и мучат немецких антинацистов, и, предлагая, чтобы ФБР проверило слухи, что немецких антинацистов в Нью-Йорке похищают и обходятся с ними так же на борту Бремена и других пароходов.

Теперь он подготовил краткую информацию о состоянии французских военно-воздушных сил по сравнению с немецкими, добавив, что получил её непосредственно от мистера Тэйлора, и что её надо считать авторитетной. Перебирая все это в своем уме, Ланни решил, что он хорошо поработал эту неделю агентом президента. Если все сто три агента пришлют такое же количество информации, то ФДР будет полностью загружен.

Как обычно Робби пригласил своего сына сопровождать его в Германию, и на этот раз сын согласился. Так как он надеялся использовать Курта в этой поездке, он остановился в музыкальном магазине и купил новую аранжировку для фортепьяно в четыре руки оркестровой работы Хиндемита. Затем он позвонил Курту и спросил, можно ли ему заехать и поупражняться с ним. Курт не мог удержаться от этого соблазна, несмотря на то, что композитор был модернистом. Этот яд настолько заразил Европу, что даже источник нацистской пропаганды не смог полностью избежать его действия. Они уселись бок о бок и стучали по клавишам в течение часа или двух. Ланни делал ошибки, а Курт их исправлял. Прежние отношения были восстановлены. Так они закончили полностью удовлетворенными.

Ланни рассказал о своих планах и сказал: "Ты знаешь, что у Робби важные дела с Германом Герингом".

"Я слышал об этом", — ответил Курт, в чьи обязанности входило всё знать. — "Я думаю, что это будет полезно для нас, а еще больше для Робби". Типичное нацистское высокомерие, которое Ланни принял с должным смирением.

"Ты поедешь домой на Рождество?" — спросил он, и когда Курт ответил утвердительно, Ланни добавил: "Я собираюсь остаться на какое-то время, потому что я пренебрегал картинным бизнесом Германа, и могу ему понадобиться. Мы возьмём Генриха Юнга и проведём дома неделю, как прежде. Возможно, мы сможем заехать к фюреру".

"Я посмотрю, как это можно устроить", — сказал Курт. — "Он, вероятно, скоро будет очень занят. Шушниг доставляет массу неприятностей и, возможно, его придется проучить".

Это, конечно, была неосторожность. Курт был человеком. Несмотря на то, что был образцом высшей расы, он не смог удержаться от соблазна показать обожавшему его другу и ученику, как много он знает о целях своего великого лидера. Ланни пришлось выслать еще одно срочное сообщение Гасу, говорившее, что есть основания ожидать вторжения в Австрию в Новом году.

Возвратившись с этого визита, Ланни нашел сообщение с просьбой позвонить Эмили Чэттерсворт. Он так и сделал, и был приглашен на обед в Буковый лес на следующий день. Она очень хотела, чтобы он встретился с её друзьями. Ланни, подозрительный, как загнанный олень, угадал сразу, что на него объявлена охота. Тем не менее, он не мог оказать пожилой оленихе, которая была его второй матерью, и теперь слабеет и многого от этого не получит. Хорошо, он придет. В конце концов, на молодёжь приятно взглянуть, и какое-то время в компании с тщательно выбранной дебютанткой не причинит никому никакого вреда. Ланни пришёл к матери и нашел, что она смотрится невинной овечкой. Она спросила, как Курт, и была удивлена сообщением Ланни, что он получил звонок от хозяйки поместья Буковый лес.

Мэри Энн из филадельфийских Эверли оказалась самой прекраснейшей из всех Эверли. Ей было двадцать, но она выглядела еще моложе. Довольно маленького роста с приятным круглым личиком и вздернутым носиком. Её широкие карие глаза жадно воспринимали особенности этого захватывающего нового старого мира. Конечно, она не могла действительно быть столь же невинна, как она выглядела. Одного взгляда на ее сведущую мать было достаточно, чтобы понять, что Мэри Энн было сказано, почему она была здесь. Возможно, её предупредили, что это был сомнительный человек, который развелся с чудовищно богатой женой из-за "несовместимости темперамента". Но это не помешало ему стать объектом любопытства. Эмили, старая дорогуша, не преминула упомянуть, что он был искусствоведом с высокой репутацией, у которого в Штатах были клиентами одни из самых богатых коллекционеров.

Ланни знал, что его пригласили развлечь этих приезжих дам, и он вытащил мешок своих лучших трюков. Он рассказал об этом прекрасном доме и многих других интересных вещах, которые он здесь видел: Анатоля Франса, рассуждающего на лужайке, Айседору Дункан, танцующей в гостиной под аккомпанемент Ланни, окаменевшего от страха, что она заметит, сколько нот он пропустил. И известных людей, которые часто посещали салоны Эмили. В этом списке великих имен были люди не только из Франции и Англии, но из таких далеких мест, как Индия и Китай. Когда Ланни был слишком молод, чтобы понять все, что они говорили, но он запомнил их лица, и то, что о них говорили люди. Этого было достаточно, чтобы прослыть культурным в светском обществе.

Он описал Ганси Робина, игравшего здесь на скрипке, и свою сводную сестру Бесс без памяти влюбившуюся в него. Он с юмором представил историю о своей гордой мачехе из Новой Англии, потрясенной идеей своей дочери выйти замуж за еврейского скрипача. И к своему удивлению узнав, что, когда Ганси посетил ее родной город, все отнеслись к нему, как если бы он был внуком еврейского бога Иегова. Ганси и Бесс были теперь в Лондоне, а на следующей неделе Ганси должен был играть с одним из симфонических оркестров в Париже. Он собирался исполнить концерт Бруха, который, по мнению Ланни, нельзя было пропустить. Правила вежливости обязывали его пригласить свою хозяйку и ее гостей услышать этот концерт. И когда его приглашение приняли старшие дамы, Мэри Энн была так счастлива, что это казалось почти не совсем скромным.

Она приехала за границу, чтобы увидеть места и вещи, о которых она читала с детства, и теперь была готова возобновить все острые ощущения, которые она тогда испытывала. Ее рвение было подлинным и весьма трогательным. После обеда Ланни взял ее на прогулку в буковый лес и сухо рассказал ей, как целая дивизия немецкой армии попала здесь в ловушку. Он описал сцену разрушений после битвы, и показал пни деревьев, которые были расстреляны в щепки. Он рассказал о пожилом библиотекаре мсьё Придьё. Он был настолько потрясен при виде, как боши выбрасывали мебель Людовика Четырнадцатого из окон, что упал замертво.

Когда они вернулись в гостиную, Эмили попросила Ланни сыграть для них, и он согласился. Несомненный Шопен был хорошо известен в городе квакеров братской любви, но его биография с трудом вписывалась в их кодекс этики и морали. Он был импульсивным и несчастным любовником. Агрессивная и доминирующая Жорж Санд захватила его и разбила его сердце, а затем сделала из этого роман и автобиографию. Он умер в печали от туберкулеза. И его единственной радостью было вкладывать свою меланхолию и тоску в музыку вместе со славой своей гордой нации. Он создал из себя стиль, который в течение многих лет стал синонимом фортепианной техники. Стремительные пассажи из инструмента как хорошо выношенная перчатка удобна на руке.

Ланни играл полонез Фа-диез минор, который непомерно восхищал Листа, и о котором он воображал себе странные вещи. Это бурная музыка, полная боевых столкновений. Её не просто играть. Но если Ланни допускал ошибки, то дамы их не замечали. Когда он добрался до конца, на глазах Мэри Энн были слезы. Она пыталась украдкой вытереть их, так как публичное проявление эмоций противоречило правилам ее матери.

Бьюти, конечно, хотелось знать все, что произошло. Она всегда так делала и жаловалась, потому что Ланни опускал самые интересные детали. Она хотела сделать вид, что она не знала, кого он встретил. Он сказал: "Старая сумасбродка! Она очень хорошая девушка, и я пригласил их на концерт завтра, но я не собираюсь жениться ни на ком-либо, и я уже достаточно часто говорил об этом. Как-нибудь я расскажу тебе почему, но сейчас я не могу говорить об этом, так что тебе просто нужно мне поверить и забыть". На концерте он закупил целый ряд. Он пригласил Бьюти и ее мужа и Софи со своим, Золтана, а также трех других. Робби не увлекался классической музыкой, и в любом случае он должен был иметь итоговую беседу с бароном Шнейдером перед отъездом в Берлин на следующий день. Ланни пошли в отель Ганси, чтобы встретить пару и обменяться новостями с ними. Они были одними из немногих, кто знал, что он помогает подполью, хотя он никогда не говорил им, как. Он рассказал им о Курте и том, что он делает, и о де Брюинах и о том, что он узнал о заговоре Кагуляров. По этой причине он не должен появляться в общественных местах с Ганси или Бесс, но не будет никакого вреда для него, если он будет присутствовать на концерте, или приедет в этот отель после того, как убедится с достаточной степенью уверенности, что за ним нет слежки. Он привёз партитуру Хиндемита, и он и Бесс играли, а Ганси слушал, но не уделял этому много внимания. Ультрарадикальный в политике он был консервативным в музыке.

Ланни казалось, что его зять никогда не выступал лучше, чем в это вечер, играя мелодичный и очаровательный концерт Бруха. Он всегда хорошо гляделся на сцене, высокий, величавый и полностью увлечённый своим искусством. Его бледные аскетические черты и большие темные глаза придавали видимость меланхолии, которая была уместна для еврея в эти трагические времена. У него были две репетиции с оркестром, и его выступление было страстным и без изъяна. Парижская концертная аудитория капризна, но когда они получают то, что они хотят, они не скупятся на аплодисменты. Они вызывали Ганси полдюжины раз, и он играл на бис свое любимое движение из сольной сонаты Баха, очень строгое, и трудно исполнимое после звучания большого оркестра. Зрители устроили ему еще одну овацию, а его выступление было триумфом.

Как подействовала вся эта слава искусства на молодую леди восприимчивого возраста и романтического характера? Она сидела рядом с Ланни, но он забыл о ней, наблюдая за техникой своего зятя и друга. Как наблюдал бы родственник смелого молодого человека, летающего на трапеции, за его резкими взлётами и падениями, затаивая дыхание в рискованные моменты. Но когда всё это благополучно закончилась, Ланни заметил, что Мэри Энн не аплодировала, а сидела, жестко сжав руки на коленях и белыми суставами. Он понял, что у нее было эмоциональное переживание, и подумал: "Может быть, она влюбилась в Ганси. Если да, то я убегу!"

Но нет, это было не так. Ганси был замечательным, но он был богом, который сходит с небес и вернется туда вместе со своей женой. Ланни был хозяином, который выбрал это развлечение и достал билеты. И три пожилых Норны[51], взявшие на себя заботу за судьбу Мэри Энн, не позволят ему снова удалиться в свое одиночество. Когда концерт закончился, мистер и миссис Парсифаль Дингл, баронесса и ее муж просто исчезли без единого слова. Величественная Эмили, привыкшая всю свою жизнь руководить социальными мероприятиями, сказала Ланни: "Я позабочусь о Золтане и миссис Эверли, а ты отвезёшь Мэри Энн". Это могло показаться чуть-чуть навязчиво, но salonnière знала, что Ланни уезжает надолго, и это должно случиться сейчас или никогда.

Сказали ли Мэри Энн, что происходит? Возможно, нет. Но матери, должно быть, было сказано. Она тщательно изучила этого предполагаемого зятя, и, без сомнения, навела справки по поводу Бэдд-Эрлинг Эйркрафт. И вот Ланни едет по ярко освещенным бульварам Парижа, имея на сиденье рядом маленький пакет с быстро возгорающейся смесью. Шопен, Макс Брух, великолепный оркестр, la ville lumière и тысяча лет французской истории все смешалось в ее душе, вместе с красивым человеком, который все еще выглядел молодым и который говорил мягким голосом и, казалось, знал все языки Европы и имел всю культуру века на кончике своего проворного языка.

Он, конечно, не должен был сразу же везти ее домой. Он мог предложить автомобильную прогулку, возможно, в Булонском лесу. И если они остановятся на некоторое время в защищенном от солнца месте, это было бы в соответствии с этикетом этого автомобильного века. Но без всякой предварительной подготовки он сразу спросил: "Мэри Энн, могу ли я поговорить с вами откровенно в течение нескольких минут?"

"Конечно", — ответила она и внутренне задрожала.

— Вы прекрасная девушка, и если бы я был свободен, я должен был влюбиться в вас. Но, к сожалению, мое сердце занято.

"Ой!" — сказала она, и вся жизнь, казалось, вдруг ушла из ее голоса.

— Моя мать не знает об этом, или, вернее, она не хочет этого знать, и продолжает бороться с этим. Это очень печальная история, и я не могу рассказать об этом. Но я должен быть откровенен с вами, чтобы вы не подумали, что я равнодушен к прекрасным качествам, которые я вижу в вас.

"Спасибо", — сказала она. — "Я ценю это". Она не сказала: "Вы хорошо догадывались о моем душевном состоянии", или чём-то в этом роде. Она не возражала, чтобы он знал, что он ей нравится.

— Я знаю, что много себе позволяю, но я прожил большую часть своей жизни на этом старом континенте, и то, о чём говорю, я действительно знаю. Гораздо больше, чем могу сказать, Примите мой совет, посмотрите все, что вам удастся увидеть, пока вы здесь, и попытайтесь понять, что увидели. Затем возвращайтесь домой и не приезжайте сюда снова. И, прежде всего, никогда не выходите замуж за любого человека из Европы.

— Вы действительно думаете, что они такие плохие?

— Есть благородные исключения, но ваши шансы найти хотя бы одно из них, или распознать его, если вы его нашли, очень невелики. Вообще, европейские мужчины не думают о женщинах, как вы могли бы ожидать, ни о любви, ни о браке. Но это не главное, что я имею в виду. Я имею в виду то, что случится с Европой и с её людьми. Не связывайте свою судьбу с ними, и не отдавайте свое сердце кому-либо, чья судьба уже связана с ней, как моя.

— Вы имеете в виду еще одну войну?

— Я имею в виду серию войн и революций, которые могут не закончиться в течение всей вашей жизни. Вы можете при вашей жизни увидеть этот великий город в руинах, или полностью разбомбленным. Вы можете увидеть то же самое и во многих других городах, и половина их населения будет убито, если не войной, то потом погибнет от чумы и голода.

— О, как это ужасно, мистер Бэдд!

— Я не могу сказать вам, что я знаю, вы просто должны поверить мне на слово, что у меня есть специальная информация, которая заставила меня сказать моим лучшим друзьям: 'Убирайтесь из Европы и держитесь от неё подальше'.

— Как скоро, вы думаете, это начнется?

— Максимум в течение нескольких лет. Может быть следующей весной, это зависит от обстоятельств, которые находятся за пределами человеческой власти или догадок. Когда это начнётся, это будет как серия ударов молнии, и я не уверен, что пять тысяч километров океана будет достаточно, чтобы защититься от них. Но вернитесь в Филадельфию, выходите замуж за человека вашего круга, которого вы сможете на самом деле узнать.

Она могла бы дерзко ответить, но она испугалась и была в шоке от всего рассказанного. Она сказала: "Мистер Бэдд, вы были очень добры и я вам благодарна". Он знал, что она может предположить, что он был влюблен в какую-то замужнюю женщину, и это его устраивало. Но, видимо, это полностью не устраивало ее, потому что она добавила: "Если когда-нибудь вы окажетесь неподалеку от Филадельфии, давайте станем друзьями".

Глава пятнадцатая Кто великана мощь имеет[52]

Робби и его сын полетели на самолете, потому что Робби спешил, а сезон был не благоприятен для автомобилистов. Они могли бы точно так же арендовать автомобиль в Берлине. Они остановились в Адлоне, как обычно. Так как они зарезервировали отель по телеграфу, репортеры были уже на месте. Нацисты объявили себя революционерами, создав совершенно новый порядок, но факт, что они рабски следовали обычаям буржуазного мира во всем, что было связано с силой и престижем. Когда американский производитель самолетов прибыл консультировать рейхсминистра генерала Геринга, это было признание влияния, которого недавно добилась Германия. Когда его сын, международно-признанный искусствовед, прибыл с ним, это было событием меньшего значения, но и его не следует упускать из виду. Каждая газета имела в своем архиве ранние публикации о семье Бэдд. Публикации были вытащены на свет, и на их основе появилась новая история. Ланни всегда ежился, думая о своих старых идейных товарищах, теперь в подполье, читавших эти статьи и презиравших его, как ренегата, примкнувшего к победившей стороне и почитателя суки богини успеха.

Робби телеграфировал толстому генералу, и вскоре после их прибытия появился гауптман Фуртвэнглер из его штаба, чтобы пригласить их на обед в министерство авиации. Это было огромное гранитное здание, самое уродливое в городе, о котором много говорили. Газеты насчитали там три тысячи комнат, но нельзя полагаться исключительно на нацистские газеты. У der dicke Hermann был здесь роскошный люкс, и он приветствовал их в военной форме кремового и золотого цвета, подходящего либо к внутренней отделке, либо хору в музыкальной комедии. Вот такая приятная компания, что Ланни, которому нравились почти все, должен был продолжать напоминать себе: "Это тот человек, который сжег Рейхстаг. Который устроил ночь длинных ножей в Берлине. Который собирается превратить Европу в бойню". Гитлер, конечно, был ведущей волею, основной движущей силой, но его функция была в произнесении речей и провозглашении лозунгов, в то время как этот большой кусок свиного сала был исполнителем всех будущих казней.

Ланни воспитывался в окружении инструментов убийства, и его привилегированная жизнь была основана на прибыли с их продажи. Но он лично никогда никого не убивал, и у него всегда требовало психологических усилий, чтобы понять убийцу, чтобы представить себе, что должно происходить в его уме. Этот жирный Герман был обучен убийству с ранней юности, и, вероятно, его с детства учили поклонению старым немецким героям, которые занимались только убийством на земле, затем были перенесены в Валгаллу, чтобы получить свою награду в виде бездонных бочек пива и бочкообразных дев. Он был храбрым и умелым убийцей в Великой войне, но был побеждён в ней. Теперь у него будет еще один шанс, и на этот раз победить собирается он. Эта грядущая месть была соусом, которым была приправлена вся пища, которую он ел, и пиво, которое он пил. Это ожидание это было мотивом всех его громадных трудов.

У него был ещё один мотив, личное тщеславие. Он был великолепным исполнителем, таким великим, что все слушались его приказов. Вся Германия знала это, а весь остальной мир, и друзья, и враги, признают это в будущем. В этом тщеславии лежал корень гостеприимства великого человека. Должны быть люди, которые любовались им и служили в качестве зеркала, в котором он мог бы созерцать себя. Он лично разрабатывал и заказывал свои мундиры ярких цветов, в буквальном смысле десятками. Они воплощали его славу. Сначала он осмотрел себя, чтобы увидеть, что будут видеть его гости, и когда они видели его, он читал восхищение в их глазах.

Это их могло забавлять, конечно, тайком, но это не слишком огорчало Der Dicke. В конце концов, это была игра, в которую они все играли, и это была толпа, которую они должны были обмануть и произвести впечатление. Огромные массы немцев облепляли тротуары двадцать человек в глубину, когда их старомодный барон разбойник проезжал мимо в своем огромном шестиколесном автомобиле голубого цвета. Эти массы шли на заводы и трудились по двенадцать часов в день, чтобы произвести оборудование для предстоящей войны. Они отдали своих сыновей в муштровку, чтобы подготовить их распространять славу жирного генерала, скоро маршала, по всей Европе. Чтобы дать ему возможность триумфально проехать одну за другой столицы в голубом лимузине, конечно же, с пуленепробиваемым стеклом.

Вот, что эти Бэдды значили для Германа Великого. Они прибыли к нему из-за океана, не он к ним. Отец много знал о самолётах и выдавал первосортные идеи в обмен на идеи второго сорта и достаточное количество денег, чтобы поддержать его наплаву. Сын посещал гостиные врага, и из его болтовни можно почерпнуть много полезной информации. Оба они восхищались Германом и с изумлением смотрели широко открытыми глазами на его чудные дела и склонились перед будущим, которое он готовил.

Неужели они действительно так восхищались и выражали такую дружбу? Возможно, нет. Большинством людей движет жадность и страх, в это верил Герман. И он считал, что этими движет то же самое. Сейчас он удовлетворял их жадность, но со временем научит их и страху. Между тем, они были хорошими актерами, а мы все любим временами посещать шоу. Вот так, нажимаешь кнопку, и приходят лакеи со столиками на колёсиках, гружёнными печеной олениной, а также серыми куропатками со спаржей, выращиваемой в оранжереях, персиками, замороженными в Калифорнии, и другими деликатесами из этих семи морей, которыми Der Dicke намерен овладеть с помощью своих новых военно-воздушных сил. При планировании и организации этих вопросов он ни в чем себе не отказывает, рассказывая о своих прошлых и будущих подвигах и оглушительно хохоча, похваляясь Робби чудесами, которые изобрели его ученые. Шутя с Ланни, он заставлял обитателя башни из слоновой кости слегка покраснеть, хотя тот привык к изыскам старого мира и грубостям нового.

Этот старомодный немецкий барон разбойник был предан своему фюреру. Он признает, что именно Адольф Гитлер сформировал нацистскую доктрину и создал нацистскую партию. Именно Адольф Гитлер околдовал и очаровал немецких крестьян и средний класс, что Герман никогда не смог бы сделать. Герман начинал скромным лейтенантом в окопах и вырос до генерала, ему было обещано маршальское звание, самое высокое из всех воинских званий. Этого достаточно. Герман будет строить вермахт и особенно военно-воздушные силы, которые станут ударной силой вермахта, которая прорвёт все заграждения, превратит в пыль и щебень линию Мажино и все остальное, что может быть у противника.

Между прочим, это означает, что будущий маршал сделает себя самым богатым человеком в мире. Он создал Герман Геринг Стальверке самое большое металлургическое предприятие всех времен и присоединит к нему всё, что его армия сможет занять. В частной собственности, конечно, без ерунды о национализации. Не зря фюрер сказал, что большевизм является врагом номер один? Разве не страх перед большевизмом позволил Германии подорвать и уничтожить правительства каждой страны в Европе? Так, почему же Герману не стать богатым и не похвастаться своим богатством перед бедными американцами, которые делают тысячи долларов, в то время как он делает миллионы марок?

"Вы должны приехать и посмотреть мои новые аэропорты", — говорит будущий владелец мира. А потом: "Вы должны приехать в Каринхаллее. Эмми сказала, чтобы я не забыл привести вас". Эмми Зоннеманн, бывшая королева сцены, остепенилась и готовилась принести своему мужу наследника. Ее портреты появлялись в иллюстрированных журналах почти каждую неделю. Пример для каждой немки в возрасте до сорока пяти лет. То, к чему их всех настоятельно призывали и даже велели сделать. Блок-надзиратели во всех скромных районах обходили и опрашивали всех женщин, беременны ли они, а если нет, то почему. И им лучше представить убедительные причины, или правительство примет меры по этому вопросу. Сторонники контроля рождаемости заперты в концлагерях, а производители абортов уничтожаются без церемоний, ибо фюрер должен иметь солдат для своей будущей задачи установления власти над всем миром. Герман обожал Эмму, и в качестве награды за её личный надлежащий пример немецкому народу она сможет иметь всё, что захочет в этом мире. Она является первой леди Фатерланда. Фюрер холостяк, и, в глазах немецкого народа, святой.

Они хорошо провели время за ланчем и продлили его, потягивая рейнвейн, а Герман и Робби курили длинные черные сигары и говорили о своих делах. Когда они закончили с делами, они обсудили состояние Европы, и когда подошли к Франции с её каверзными и пустыми политиками, Ланни рассказал историю, которую Der Dicke назвал kolossal.

Как рассказал это Ланни, его старые друзья де Брюины по уши влезли в заговор Кагуляров, и в тот момент, когда Дени сын был арестован, его отец, опасаясь ареста, доверил особо компрометирующие документы Ланни, думая, что они, несомненно, будут в безопасности в руках американца. Но Ланни был предупрежден, что французская полиция следит за ним, и он в большой спешке пытался придумать, где он мог бы укрыться и быть в безопасности. Так случилось, что несколько дней назад он встретил графа Герценберга в доме актрисы Лили Молдау, и ему в голову пришла мысль, возможно, глупая, найти убежище в Шато-де-Белкур. Ланни рассказал о длинном споре, который произошёл между ним и Его Высокородием. Спор вышел действительно забавным. Конечно, граф был сильно напуган, что французская полиция найдёт документы Кагуляров в его доме. Ланни рассказал, как он пытался убедить графа тем, что был другом Германа, а граф отказывался верить ему, и очень встревожился предложению Ланни позвонить Герману по телефону из шато.

Ланни подал всю эту историю в юмористическом духе. Он точно не знал, но предполагал, что Герману Его Высокородие не нравится, и Ланни не возражал представить Его Высокородие в не очень выгодном свете в этом приключении вроде оперы-буфф. Ланни сказал, что он осознал, что не смог слишком сильно помочь Герману в его работе, но он делал все, что мог, и, безусловно, сделал достаточно много, чтобы помочь Курту Мейснеру в его встречах с нужными людьми в Париже. Der Dicke был достаточно любезен отметить, что Ланни значительно помог ему и, конечно, имел право на защиту в Париже. Это было приятно услышать, ибо Герценберг рано или поздно обязательно встретит генерала и спросит о Ланни. На самом деле он, возможно, уже спрашивал, что было причиной рассказа Ланни об этой истории. Герман захотел узнать, что случилось с этими бумагами, и, несомненно, был готов заплатить за них баснословно высокую цену. Ланни небрежно ответил, что он передал их доверенному лицу де Брюинов, и был рад оказаться подальше от неприятностей.

Он свободно говорил о французах, которые были наиболее активны в заговоре, и Герман спросил Ланни, не будет ли он возражать, если тот запишет их имена. Ланни сказал: "Конечно, нет, но я считаю, что все они хорошо известны твоим агентам в Париже". На это жирный генерал ответил: "Может быть, но я хочу всё узнать сам и проверить моих агентов". До недавнего времени он был сам руководителем гестапо, но бывший школьный учитель по имени Гиммлер взял на себя эти важные функции.

К некоторому удивлению Ланни, Робби называл барона Шнейдера одним из покровителей Кагуляров. Это было важным секретом, который барон вряд ли хотел раскрывать в настоящее время. Но Робби пришел сюда в надежде получить серьёзный денежный заказ у Германа, и понимал, чтобы получить его, надо рассказать, что он уже получил денежный заказ от Эжена. И никакие секреты не идут в сравнение с заказами, и поэтому имя барона оказалось внизу списка, вместе с Мишленом, производителем шин, Делонклем, генералом Дюсенером, графом Юбером Пастре и остальными. При этом не забыли маршала Франции Петена и адмирала Дарлана.

Ланни мог видеть, как рейхсвер заходит маршем в Париж в результате этих карандашных пометок, которые командующий ВВС Германии сделал в блокноте. Робби мог увидеть это тоже, хотя, вероятно, не так ясно. Он решил не придавать этому значения, если это не коснётся Америки, и если это поможет Бэдд-Эрлинг Эйркрафт усилить защиту Америки. В двух словах можно выразить всю философию Робби, заботься о своем собственном доме, и к черту Европу!

До сих пор, когда Ланни приезжал в Берлин со своим отцом, он занимался своими собственными делами. Но теперь, казалось, что ему нечего делать кроме, как везде сопровождать Робби, слушать его разговоры и задавать ему вопросы о том, что он видел. К отцу опять вернулась его мечта, которую он давно потерял, что его первенец может последовать по его стопам и взять на себя часть его бремени. У Робби были два сына от Эстер, которые хорошо работали на заводе, и у него к ним не было никаких претензий, но у них не было воображения Ланни или его знаний о мировых делах. Робби должен был быть осторожным, чтобы не показывать эти чувства у себя дома. Но Ланни знал, что было у него на душе. И он был тронут готовностью старика объяснять ему всё и растроган его удовольствием, которое тот испытывал в компании своего старшего сына, и от того, что из головы сына, казалось, выветрились опасные розовые мысли.

Робби сказали, или он где-то читал, что это было совершенно нормально. У молодежи всегда были свои прекрасные идеи, а затем в течение многих лет они узнавали, что было возможно, а что нет. У Ланни этот процесс продолжался слишком долго, что Робби пришел в отчаяние, но теперь, похоже, сразу произошло волшебное превращение. Ланни больше не встречался ни с красными, ни с розовыми. На его столе не появлялись их газеты. И что не более важно, он уже не подпускал "едкие шпильки", циничные замечания, по которым его можно было опознать. Отец был глубоко обижен, потому что его любимый сын не принял все его идеи. Но теперь, всё было по другому, и это действительно трогало.

Так что Робби свободно говорил о Юнайтед Стейтс Стил и о малых металлургических компаниях, об Алкоа, крупном алюминиевом тресте, о Стандард Ойл оф Нью-Джерси и его договоренностях с Германией в отношении патентов на изготовление искусственного каучука. О Дюпонах и их продаже результатов открытий их обширных научно-исследовательских лабораторий в Германию. Все эти вопросы касались Робби, потому что все они в той или иной форме касались самолетов. Самолеты должны были летать быстрее и выше, они должны были быть крепче и в то же время легче. Безопасность страны, овладение миром, может зависеть от разницы в скорости в десяток километров в час, или нескольких миллиметрах в калибре пулемета.

На данный момент у немцев был самый быстрый истребитель, но у Робби был новый "макет", который собирался превзойти немцев. Единственная проблема, Робби должен был получить деньги, чтобы закончить эту новую модель, без необходимости влезать в долги и рисковать захватом своей компании каким-то Уолл-стритовским синдикатом, как это случилось в печальном случае с Оружейными заводами Бэдд. Неутешительно, приехать сюда в Германию и увидеть учёных, получающих все необходимые ресурсы от правительства. И в то же время знать, что у тебя дома люди спят, оставив нести бремя нескольким дальновидным индивидуумам, состоящим из таких "ребят", как Робби Бэдд!

Генерал послал Фуртвэнглера сопровождать своих гостей и показать им чудеса недавно открытого Научно-исследовательского авиационного института. Для Робби это было одним из самых больших переживаний его жизни. Он получил от него столько острых ощущений, сколько получил бы Ланни, если бы в Национальной библиотеке он наткнулся бы на доселе неизвестную рукопись десятой симфонии Бетховена. Великий боже, эти люди построили аэродинамическую трубу, в которой они могли бы проверить свои модели для скоростей до шестисот километров в час. (Пятьсот, на что могла рассчитывать новая модель Робби.) Они обучали своих людей в камерах разреженного воздуха, приучая их к костюмам с электрическим обогревом и кислородным маскам, так что истребители могли набирать высоту бомбардировщиков, даже тех, которые были оборудованы герметизированными кабинами и компрессорами наддува. Воздушная война добралась до стратосферы, и страны, которые не будут там первыми, не будут там никогда. Их разгромят в первый день или ночь боя.

О большинстве этих усовершенствований знали, но они принадлежали будущему. Немцы, однако, собирались превратить будущее в настоящее. Они могли сделать это, потому что их руководство смотрело в будущее. Потому что Геринг был летчиком и собрал своих старых боевых друзей и дал им ответственные посты. Эти люди знали, что такое воздушная война, и какой она может быть. Их однажды разгромили, и они знали, почему, и как подготовиться к следующему разу. Вся немецкая наука, вся немецкая дисциплина, все немецкие богатства были направлены для достижения этой цели. Так что, когда настанет День, немецкая армия должна иметь прикрытие с воздуха, чтобы защитить себя, во-первых, чтобы убрать ее противника с неба, а затем сокрушить оборону и позволить вермахту идти туда, куда надо.

Между тем, а что в других странах? Робби Бэдд не стал заламывать руки, потому что он был человеком не того типа, но в устной форме он сделал именно это. Сумбур, путаница, неразбериха! Королевские ВВС были хороши, и только, но управление ими было в руках людей, которые мыслили категориями последней войны. Это были люди, которые никогда не летали, и кто смотрел на самолеты, как удобное, но капризное устройство, которое могло позволить командованию армии выяснить, что делают наземные силы противника. Генералы на земле и адмиралы на море, все в золотых галунах, расхаживая с достоинством на мостиках больших линкоров, и считали самолеты непокорными, нелепыми и плохой формы.

Во Франции это было и того хуже. Их военно-воздушные силы были жалким фарсом, и их программа национализации перед лицом германской угрозы была безумием. Что касается Америки, то это была история, которую Робби рассказывал своему сыну сотни раз. Наши воздушные силы по размеру подходят для какой-нибудь республики в Центральной Америке. И после того, как производитель проведёт сотни различных видов испытаний, большинство из них трижды, и заполнит сорок семь бланков в пяти экземплярах, и выдержит оскорбления полдюжины людей, которые имели знания о самолетах в десять раз меньше, чем он, то производитель сможет получить заказ на десять единиц и обещание, что у Конгресса будет запрошен бюджет ещё на двадцать. Но подкомитет срежет всё.

Авиация была чем-то новым в мире, и на каждом этапе своего развития нарушала правила и рушила авторитеты. Когда Ланни был крошечным малышом на пляже Жуана, два производителя велосипедов в Огайо построили себе хрупкое хитрое сооружение из елового дерева и холста. А потом на песчаных дюнах побережья Северной Каролины научились держать его в воздухе несколько минут. Никто не обращал на них никакого внимания, потому что все знали, что такого не может быть никогда. Даже когда они вернулись в свой родной город и в его пригородах летали вокруг поля, газеты отказались обращать на них внимание, потому что газеты обманывали так часто, что публика устала от "летающих машин".

Такое отношение проявлялось на всех этапах развития воздухоплавания. Десять лет тому назад армия отправила под трибунал и разжаловала наиболее способного летающего генерала, потому что он не просто рассказал, что бомбардировщики могут сделать с линейными кораблями, но и доказал это[53]. Люди, которые осудили его, были в командовании армии сегодня. Робби Бэдд объявил, что они отправили бы под трибунал и его, если бы смогли его заполучить.

Но у Бэдд-Эрлинг Эйркрафт было несколько сторонников в военной авиации, и один из них армейский полковник в запасе оказался в Берлине в одно и то же время. Его имя было Чарльз Линдберг, и когда он был молодым человеком, то совершил неортодоксальный и самонадеянный поступок, отправившись на одномоторном самолете с Лонг-Айленда через Атлантический океан. Когда он приземлился в аэропорту Ле Бурже близ Парижа тридцать четыре часа спустя, то стал первым человеком, который совершил одиночный перелёт через океан, и стал одним из самых известных людей в мире. Он был застенчивым и скромным человеком, и ему это претило. Когда он обнаружил, что не может находиться на улице в своей родной стране, не собирая толпу вокруг себя, он стал возмущаться и грубить газетным репортерам, беспрецедентное преступление в огромной разросшейся деревне под названием Америка.

А затем произошла трагедия похищения и убийства его маленького ребенка. Шум вокруг расследования этого дела принёс дополнительные мучения для молодого летчика, и после этого он переехал на жительство в Англию. Он сделал много денег, женился на дочери банкира и стал консервативен в своих политических взглядах. Возможно, он стал таким же в любом случае, потому что его отец был "радикальным" конгрессменом и его семейная жизнь в результате оказалась несчастной. Во всяком случае, герр фон Риббентроп, нацистский продавец шампанского, которого сделали послом в Англии, нашёл возможность использовать наивного американца со Среднего Запада для своей пропаганды. Нацисты готовились к бою, но, конечно, не хотели воевать, если смогут напугать мир, чтобы тот отдал им то, что они хотели. Их устраивало, чтобы мир поверил, что Германия обладала подавляющей мощью в воздухе, и высокий, достойный, честный и молодой американец шведского происхождения был выбран рупором, чтобы возвестить эту новость миру.

"Линди" был гостем генерала Геринга, и, видимо, он счел возможным наслаждаться жизнью в стране генерала. Он приезжал туда несколько раз, и каждой раз был принят с почестями, его даже наградили. Все двери были открыты для него, и раскрыты все секреты. И он в это поверил. Он пролетел со своей прекрасной молодой женой в их маленьком самолете над Германией, и увидел, что вдоль швейцарских и французских границ немцы построили аэропорты через каждые сорок километров. Его провели по гигантским заводам и подсчитали, что Германия строит двадцать тысяч самолетов в год, а по желанию может удвоить это количество. Он осмотрел самолеты и решил, что они были лучшими, чем в любой другой стране. Ему не запрещали говорить такие вещи. И так как они считались важными, он говорил о них свободно, а люди в других странах, которые не хотели смотреть фактам в глаза, были сильно недовольны.

Полковник Линдберг был по душе Робби Бэдду и человеком, которого тот выбрал бы себе в сыновья. Все их идеи практически совпадали. Им были интересны механические устройства, а то, что они назвали "сентиментальностью" всех сортов, было им безразлично. Они приняли нацистов по их собственной оценке, как "консерваторов", которые должны подавить коммунизм. Несмотря на то, что один перелетел Атлантику, а другой считал, что самолеты должны летать каждый день, оба принадлежали к группе, которую начинали называть "изоляционистами". Они желали видеть свою страну, укрепившуюся в пределах своих собственных границ и вооружившуюся до такой степени, что ни одна страна или их объединение никогда не осмелятся напасть на неё.

Теперь эти двое сидели в апартаментах Бэдда и обсуждали то, что они увидели и узнали в четырех великих странах западного мира, единственных странах, которые они действительно принимали в расчёт по их взглядам на вещи. Они знали мысли друг друга, и им не придется тратить время на предварительные разговоры. Они говорили на техническом языке, и им не пришлось объяснять свои термины друг другу. Это относилось не только к различным маркам самолетов, их характеристикам и сотням сложных устройств, которые вмещал в себя самолёт. Эти термины применялись к способам пилотирования самолётов и к местам, их взлётов и посадок, компаниям, которые владели ими, акциям, облигациям и другим финансовым инструментам, имеющим к ним отношение, а также личностям тех, кто финансировал и руководил их конструированием, производством и эксплуатацией. Единственное, что авиационный полковник должен был объяснить, это термин "насоса кровоснабжения", устройство, которое он пытался усовершенствовать для хирурга Алексиса Карреля, своего рода "искусственного сердца", который будет использоваться в некоторых чрезвычайных ситуациях.

Ланни слушал все это, и пытался запомнить столько, сколько мог, вещей, которые казались ему наиболее значительными. Он задавал себе вопрос, а не становится ли он тоже "консервативным" в его средние годы. Во всяком случае, он обнаружил, что он согласен со своим отцом больше, чем он когда-либо думал, что это возможно. Со времени последней войны он считал себя пацифистом, и был смущен, что носил имя одного из "торговцев смертью"; но теперь он был убежден, что Франция, Англия и его собственная страна должны иметь военные самолеты в количествах, сколько они могли бы быстро получить. Да, даже если это позволит Робби Бэдду сделать состояние и сказать своему сыну: "Ты видишь, что я был прав!" Позже, когда позволили обстоятельства, Ланни заперся в своей спальне и сделал подробные записи того, что он слышал, и спрятал их под булавку в своём внутреннем кармане пиджака прямо над его собственным "насосом кровоснабжения".

Большой шестиколесный лимузин заехал за Бэддами в отель. Это событие подняло их статус до королевского, по крайней мере, в глазах персонала и постояльцев. Их покрыли медвежьей полостью и повезли в министерскую резиденцию через дорогу от здания Рейхстага, сгоревший купол которого был оставлен не отремонтированным, как напоминание немецкому народу не забывать ненависть к красным. Ланни подумал о туннеле, который соединил два здания под землей, и через который проникли люди Геринга, чтобы устроить там пожар. Это была история настолько мелодраматическая, что никто, кроме красных в неё не поверит. А если рассказать об этом кому-либо в Германии, то сразу окажешься в гестапо.

Автор этого умного политического демарша вышел из дворца, который он заслужил. Он выглядел огромным, чем когда-либо, в объемном синем военном плаще, с черным меховым воротником и шляпе. Плащ доходил до щиколоток блестящих черных кожаных сапоги. Великий человек занял всю половину широкого заднего сиденья, оставив двум своим гостям другую половину. Штабной автомобиль следовал за ними в качестве их защиты. Der Dicke стал спрашивать Ланни об отношении англичан к вновь объявленной решимости Германии защищать свои меньшинства на землях к востоку от нее. Ланни рассказал о дискуссиях, которые он слышал.

Англичанам, как и французам, пришлось сделать трудный выбор между нацистами и красными. Жирный генерал улыбался, пока слушал отчет Ланни об их затруднениях. Их министр иностранных дел лорд Галифакс, бывший вице-король Индии, посетил Берлин в прошлом месяце, якобы для участия в спортивно охотничьей выставке, которую устроили генерал и его сотрудники. Геринг был егермейстером и главным егерем Германии, в то время как Галифакс был мастером миддлтоновского охотничьего клуба, поэтому они были коллегами. Они блуждали в огромном зале, глядя на чучела голов забитых зверей со всех концов земли, а его светлость получил от имени своего правительства первый приз за демонстрацию зарубежных трофеев.

Двое мужчин гляделись вместе более нелепо, чем это мог представить любой карикатурист. Английский вельможа, высокий и сутулый, с бледным трупным лицом; чопорный и официальный, глубоко набожный и молящийся как публично, так и в частном порядке при всех своих действиях. Геринг, с другой стороны, атавизм древнего тевтона, бочка кишок с парой кровавых рук, с ревущим смехом и неукротимой энергией, выплескивающейся без малейшего стеснения. Он доставил себе удовольствие рассказать своим американским гостям об этом визите. Благородный лорд сделал все возможное, чтобы навязать Германии соглашение практически ни о чём. Это было "умиротворение", идея нового премьер-министра Чемберлена, который продолжал предлагать его, но не понимал, почему его не принимали. Когда-то было время в мировой истории, когда британцы брали всё, что хотели, и хотели всё, что могли забрать. Но теперь они убедили себя в том, что никто в мире этого не сможет повторить.

Робби заявил: "Я считаю, что они не будут препятствовать забрать кое-что, при условии, если вы сможете убедить их в том, что ничто на Британию не повлияет".

"Мы много раз убеждали их в этом", — ответил хозяин. — "Есть бельгийские, голландские и португальские колонии, где мы могли бы разумно претендовать на свою долю. Что касается немцев по языку и крови, которые были отрезаны от нас Версальским договором, мы просто не понимаем, почему англичане так решительно держат их в изгнании. Если англичане не могут терпеть, чтобы Германия снова окрепла, они должны подумать о чём-то более мощном, чем прихожане Англиканской Высокой Церкви".

Сигнал автомобиля своими протяжными звуками разгонял всё впереди, пока они мчались по равнине Бранденбурга до Шорфхайде с его лесами и хорошо огороженным охотничьим угодьем. Угодье принадлежало немецкому правительству, но старомодный барон разбойник спокойно пользовался им, и кто скажет ему: нет? Охотничий домик был достаточно хорош для Кайзера, но не для Геринга, который превратил его во дворец и назвал его Каринхалле. Длинная гравийная подъездная дорога привела голубой лимузин к широко раскинувшемуся двухэтажному оштукатуренному зданию с порталом, как у древнего замка, сужающимся в своего рода каменный туннель, как будто для защиты. Одно из тех стилизованных под старину архитектурных особенностей, которые Ланни объяснил лейтенанту Рёриху в Шато-де-Белкур. Над этим входом весели рога лося, а на стенах большого зала внутри также было много других охотничьих трофеев. Военный человек, конечно, должен практиковаться, и когда он не может стрелять в людей, то использует животных, которые дешевле, но не слишком для хорошего тона, как в Германии, так и в Англии.

Ланни посетил это место с Ирмой, но это было три или четыре года тому назад, с тех пор тут добавилось много новых трофеев и подарков. Фюрер напечатал специальное издание Mein Kampf, огромное, как атлас, и с самым элегантным переплётом, какой можно себе представить. Книга была установлена на столе подобающего великолепия, со всегда горящими свечами с каждой стороны, как в церкви. За ней, на стене была Мадонна с младенцем. Ланни показалось странным такое сочетание в убранстве интерьера. А не упустили ли из виду генерал и его соратники тот факт, что объектом этого произведения искусства была еврейка?

Робби и его сын были приглашены осмотреть также церемониальный японский меч, которым им разрешили помахать на надлежащем расстоянии. Был альбом с фотографиями "Первых семидесяти аэродромов", сделанных для командующего ВВС. И Робби, конечно, не должен был делать вид, что его это не интересует. Был храм Карин, шведской баронессы, которая была первой женой Германа, и именем которой было названо это место. Перед ним снаружи горели свечи, и был мраморный мавзолей, с ее останками, привезенными из Швеции с церемонией, на которой Герман и Адольф с благоговением маршировали бок о бок.

Также был львенок, всегда новый, блуждающий по дому, несмотря на тот факт, что один из его предшественников, делая метку, перепутал белую штанину генерала с березой. На втором этаже гости осмотрели самую сложную игровую комнату, какую они когда-либо видели. Пол представлял собой игрушечную деревню с деревьями и всеми принадлежностями, через деревню и вокруг неё проходила железная дорога с игрушечными поездами. Великий человек сел за стол и нажал кнопки, и поезда побежали здесь и там, через туннели и через мосты. "В один прекрасный день мой ребенок будет играть здесь", — сказал он. Беременность Эмми вскоре будет объявлена немецкой нации.

Они обедали в длинном зале за столом, рассчитанном на двадцать четыре персоны. Занята была только половина мест, в основном, офицерами штаба генерала, в том числе старым другом Ланни Фуртвэнглером. После обеда великий человек извинился за своё отсутствие, объяснив, что ему надо прочитать доклады. Робби сел изучать альбом первых семидесяти аэродромов, а Ланни стал бродить, разглядывая сокровища искусства, пытаясь угадать, у кого они были экспроприированы. Среди них были очень ценные фламандские гобелены, изображающие голых дам в стиле манеры Рубенса. Как Kunstsachverständiger великого человека, Ланни знал, что вкус его покровителя колебался между двумя крайностями, самых великолепных костюмов и полным отсутствием оных. В столовой напротив мест генерала и его жены была мраморная Афродита Анадиомена, а в других местах висели картины и стояли скульптуры голых греков и увешанных наградами немцев в шлемах примерно поровну.

В библиотеке перед камином прекрасная Эмми Зоннеманн расположилась на диване, но не посередине. Она сказала: "Подойдите и поговорите со мной, герр Бэдд". Неужели она хотела, чтобы он занял другую половину дивана? Он подумал, что разумнее занять стул в метре от неё.

C этого места он мог лучше рассмотреть ее. В ней уже проявилось материнство в начальной стадии. Она была крупной женщиной, но хорошо сложенной. Она играла Брунгильду в Берлинском драматическом театре и могла бы сыграть Венеру Милосскую, если бы на эту тему кто-нибудь написал драму. У нее было правильное и красивое лицо, выражающее мягкость и доброту. Ярко-голубые глаза и светлые волосы, которым не требуется химической обработки. Из всех нацистов только она ближе всех подошла к исповедуемому ими нордическому идеалу.

Она была первой леди Фатерланда и одной из самых известных общественных фигур, благодаря своей долгой добрачной карьере. Все немцы видели ее на сцене или на экране и чувствовали, что знают ее. В основном они знали о ней только хорошее. Кроме того, она взяла на себя обязанности королевы и играла её, как играла её на сцене. И все считали, что она была такой королевой. В личной жизни она была доброжелательной, уютной, немного наивной. Театральная публика должна быть богемной, но когда они достигают успеха, они рады превратиться в буржуа, такой была и Эмми Зоннеманн. Миллионы людей в Германии заплатили бы половину своих мирских благ за возможность допуска в Каринхалле и место на другой половине этого дивана. Эмми не возражала бы и приветливо поболтала с каждым, дав деньги на Winterhilfe.

Она сказала: "Вы не очень часто навещаете нас, мистер Ланни Бэдд".

"Я должен был оставаться дома и помогать моему отцу", — извинился он. Это не было правдой, но он не мог сказать, что он делал в действительности.

"Ланни это очень красивое имя", — заметила она. — "Могу ли я называть вас так?''

"Все мои друзья так делают " — ответил он. Без сомнения, ей хотелось бы добавить: "Зовите меня Эмми", но ее муж, Der Dicke, возможно, возражал бы.

— Вы были здесь раньше с женой. Потом я слышала, что вы развелись. Расскажите мне об этом.

Чья это была просьба, королевы или представительницы сценического мира? В первом случае это была команда, в другом просто нормальное любопытство. Ланни выбрал для себя последнее и сказал: "Это сложная история. Наши вкусы были слишком разные. Ирма воспитывалась в огромном дворце на Лонг-Айленде, а я на небольшой вилле на Французской Ривьере. Я просто не мог привыкнуть быть слишком официальным и величественным".

"О, как хорошо я это понимаю!" — воскликнула первая леди. — "Иногда мне это так надоедает, что я думаю, что больше не смогу. Но потом я напоминаю себе, как это было на репетициях. Делать то же самое снова и снова, но никогда не достичь совершенства".

"Публике кажется, что у вас всё отлично получается", — галантно заметил Ланни.

"Na, na!'' — воскликнула бывшая звезда. — "Мне все льстят, но вы не должны".

— Я уверяю вас, что совершенно искренен. Я видел вас в нескольких ваших ролях, и вы всегда были прекрасны.

— "Ja, vielleicht. На меня было приятно смотреть в гриме и при хорошем освещении. Но потом мой возраст стало невозможно скрыть, несмотря на все их ухищрения.

Ланни воскликнул со всей искренностью: "Это уникальный случай в моей жизни, когда актриса признает свой возраст, когда её не вынуждают".

— Но вы знаете все обо мне, Ланни. Я была успешной инженю, когда вы были маленьким мальчиком.

— Вы должны быть очень молодой инженю, во всяком случае, я тогда вас не знал.

— Сказать по правде, я никогда не была очень хорошей актрисой. Я отчаянно пыталась, но мне не хватало темперамента. Режиссёры не давали мне эмоциональных ролей, и мои чувства были глубоко задеты. Но теперь я всё обдумала и поняла, что они были очень добры ко мне.

Ланни не знал, как принять такое признание. Она была сама откровенность, но было ли это безопасно для него? Он отметил: "Наверное, всё было не так. Вы были слишком хороши для этих ролей, фрау Геринг".

— "Ach, nun, вы очень благородны. Этим объяснением я успокаиваю себя. Я не могу вспомнить, чтобы я испытывала ненависть к кому-нибудь, и, конечно, я никогда не хотела никого убивать. Я хотела видеть людей счастливыми, и я делаю всё, что могу, чтобы помочь им. Но, похоже, что никто не хочет видеть таких людей на сцене.

"Это не мода времени", — утешительно признался искусствовед. — "Но у вас есть то, что вы хотели, и поэтому вы можете философски смотреть назад". Он не был уверен, что это было правдой, но, конечно, он мог допустить, что это было так.

Первая леди Нацилэнда приказала ему сесть и взяла разговор в свои руки. Предположительно, у неё была какая-то цель, и этикет требовал от Ланни дать ей шанс раскрыть эту цель по-своему. Наступило затишье, и он ждал. Потом вдруг она заметила: "Я до сих пор играю роль, Ланни. Я должна быть знатной дамой, режиссеры научили меня всему этому на сцене и на экране, но они не смогли научить меня, как быть полностью счастливой".

"Ах!" — воскликнул Ланни. — "Тот, кто мог бы научить этому, стал бы величайшим режиссером в мире".

"Я не люблю жестокость", — продолжала женщина. — "Я не хочу видеть, как страдают люди, и я не могу предотвратить их страдания. Но я не должна никому говорить об этом. У меня сложилось впечатление, что у вас такие же чувства. Nicht wahr?""

"Да, это правда", — признал Ланни. — "Конечно, мне не нравится жестокость". Он не мог сказать о себе меньше.

— Скажите мне: Как вы относитесь к евреям?

"Некоторые из моих лучших друзей евреи", — ответил он. После того, как он это сказал, он вспомнил, что в Нью-Йорке евреи придумали тест, чтобы определять антисемитизм у того, кто не желает признавать свои предрассудки. Но, в конце концов, что можно еще сказать?

— Вы знаете, как это в мире сцены и экрана. Евреи, кажется, любят искусство. Во всяком случае, они умеют им заниматься и делать из него деньги. У меня есть друзья среди них. И теперь они попали в беду, в ужасные неприятности, и они пишут или посылают кого-нибудь ко мне, прося о помощи, а что я могу сделать? Я стараюсь помочь одному, и, прежде чем мне удается чего-нибудь добиться, возникает ещё больше случаев? Они думают, что я всесильна, но это не так, я вас уверяю.

— Я верю вам, фрау Геринг.

— Скажите честно, что вы думаете о нашей политике по отношению к евреям?

Это действительно был трудный вопрос для сына владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт, находившегося здесь по делам отца, или считавшегося таковым! Сможет ли он забыть, что у этой леди муж был основателем и до сих пор является номинальным главой Гестапо? Он верил, что она думала, что говорила, а не просто пыталась выяснить его мысли и доложить о них своему мужу. Нет, он, конечно, не должен отступать слишком далеко от этой веры! "Meine liebe Frau Göring", — сказал он, — "Я ломал себе голову над этой проблемой так же, как и вы. Я испытываю истинное восхищение вашим фюрером и доверие к его программе спасения немецкой культуры и сохранения порядка по всей Европе. Но я не считаю евреев угрозой, как считают многие люди. И я думаю, что нацисты упали в глазах остального мира тем, что они сделали".

"Герман чувствует то же самое", — ответила жена Германа. — "Если бы он имел власть, он уволил бы экстремистов таких, как Штрейхер. Он говорил мне, что у вас есть еврейские родственники, и он сумел помочь им выехать за границу несколько лет назад".

"Это правда", — признал Ланни. — "Герман на самом деле был очень добр ко мне". Длительная практика научила этого агента президента сохранять серьёзное лицо, слушая заявления, вызывавшие смех. Hermann der Dicke, как и многие другие мужчины на высоком или низком посту, говорил своей жене правду, но не всю правду. Он, конечно, не хотел бы, чтобы она знала, что этот великолепный Каринхалле был полон художественных ценностей, которые он выжал из Йоханнеса Робина под пытками в камерах старой полицейской тюрьмы на площади Александерплац.

Первая леди Фатерланда рассказала. — "Я просила своего мужа помочь получить разрешение на выезд для этого еврейского художника, и он получил его для меня. Но у него есть так много проблем и так много работает, что я не хочу обременять его ещё большим количеством забот. Человек имеет право быть счастливым, когда он приходит к своей жене, как вы думаете?"

Да, Ланни так и думал. Кроме того, он считал, что бывшая звезда была чрезвычайно неблагоразумна, и что у него могут возникнуть трудности, и он должен быть чрезвычайно осторожным. Он ответил: "Я надеюсь, что теперь, когда партия настолько укрепилась во власти, эти несчастные случаи будут уменьшаться".

— Я боюсь, что будет как раз наоборот, Ланни. Партия находится у власти, но наши проблемы далеко не решены. Нижние звенья считают погромы своего рода спортом. Мне говорили, что некоторые из них даже делают на этом деньги.

Этот разговор был прерван Робби, который, прогуливаясь, проходил через комнату. Он был приглашен занять место рядом с Эмми и начал спрашивать о зарплатах киноактёров в Берлине по сравнению с голливудскими. Вопрос, который никогда не уставали обсуждать люди этой профессии. Ланни сидел тихо, как предполагалось, слушая, но его мысли были далеко. У него был один из его мысленных разговоров с Труди.

Какая-то часть его мыслей всегда была о ней, и особенно в Берлине, городе её рождения и его встреч с ней в течение определенного периода времени. Когда он входил в Адлон, перед его глазами всегда стоял его автомобиль перед входом в отель, как в ту ночь, когда она сидела в нём, скрываясь от гестаповцев. А он в это время решал её судьбу с Ирмой внутри отеля. Теперь он и Робби занимали другие апартаменты, но все они в большом отеле выглядят более или менее одинаково. И поэтому там в его кровати стакивались Труди-призрак с видениями его любви к Ирме. Любой турок мог бы сказать внуку пуритан, что нельзя иметь две жены в одной и той же кровати.

Ланни думал: "Эмми жалеет евреев и помогает им получить паспорта. Неужели ей не станет жалко Труди, белокурую арийку, как она сама? Художницу исключительного таланта, которая попала под подозрение полиции из-за деятельности ее покойного мужа!"

Ланни вообразил сцену, в которой он поведал первой леди Нацилэнда эту правдоподобную и очень трогательную историю. Он имел полное право быть в дружеских отношениях с художниками в Берлине до прихода нацистов. Точно так же, как и Эмми с людьми сцены и экрана. Он также встречался с социалистами, так же, как Эмми встречалась с евреями! И поддержал молодую талантливую художницу, продемонстрировал её работы в Париже и помог ей заработать небольшие суммы! Позже он услышал, что Люди, ее муж, был арестован и интернирован. Труди, он был уверен, никогда не занималась политикой. Все её интересы сосредотачивались на правильной передаче в рисунке характерных черт людей, которых она встречала. — "Неужели вы не сможете сделать запрос о ней, фрау Геринг, и, возможно, пойти и увидеть ее, и помочь ей уехать в Америку, где она не сможет причинить никакого вреда нацистскому режиму?"

Как обычно воображение Ланни было живым. Без сомнения, он сможет убедить Эмми добиться получения дела Труди Шульц. Досье ляжет на стол рейхсминистра генерала, который среди своих многообразных обязанностей, был ещё и главой правительства Берлина. В этом досье будет такая запись: "Труди Шульц, она же Мюллер, она же Корнмалер, она же Корнинг, она же Вайль. Возможно, там будут и другие имена, которые она никогда не называла своему второму мужу, как не соответствующие позиции обитателя башни из слоновой кости. Досье откроет, что она была одной из самых активных работников подполья социал-демократической партии, что она распространяла литературу из секретных типографий, чьи работники были пойманы, что она раздобыла украденные конфиденциальные документы из собственного офиса генерала и вывезла их контрабандой из Германии неизвестным способом. После ее бегства в Париж, она стала источником крупных средств для подполья. Полиции при всём её усердии не удалось обнаружить, где она получала эти средства.

Этот последний факт будет бросаться в глаза, на самом деле огромные суммы денег, десятки, возможно, сотни тысяч марок из неизвестного источника. Даже самый глупейший генерал в нацистской армии воскликнет: "Ach, so! Да, она подружка и, вероятно, любовница этого бойкого на язык и благовидного американского плейбоя!"

Именно здесь все полеты фантазии Ланни и закончились. Он дал Труди обещание, что он будет продолжать давать деньги подполью и никогда не привлекать внимание нацистов к себе. Он, конечно, нарушил это обещание в Париже. Но сколько еще раз будет ходить его кувшин по воду, прежде чем сломит голову?

На втором этаже в своих смежных спальнях Робби Бэдд и его сын могли поговорить о событиях дня, как это делают гости во всем мире, когда ложатся спать. Но Ланни предупреждал своего отца: "Помни, что вероятно все комнаты в Каринхаллее прослушиваются". Это звучало мелодраматично, но Робби хорошо знал, что такие вещи случаются не только у нацистов. Жучки могут быть скрыты под кроватью или за туалетным столиком и улавливали даже самые слабые шепоты. Отец и сын согласились, что их разговор должен носить нейтральный характер, и чтобы они ни говорили о ком-нибудь в Нацилэнде, должно звучать хвалебно.

Робби полез в свой чемодан и достал лист писчей бумаги. Используя крышку чемодана, а не стол, который стоял в комнате, он написал несколько слов, а потом подозвал Ланни, который подошел и прочитал: "Не разговаривай так долго с этой женщиной".

"Черт возьми!" — прошептал молодой человек. Он хотел сказать или написать: "Она приколола меня" или что-то подобное. Но очевидно, что для дискуссий не было времени.

Отец написал: "Помнишь историю Доннерштайн?"

Ланни кивнул. Он никогда не забудет очень энергичную женщину подругу Ирмы, которая проживала во многих местах Германии и собирала восхитительные слухи и разносила их с таким рвением, которое привело бы ее в концлагерь, если бы она не принадлежала к высшим социальным кругам.

Робби снова написал: "Стоматолог из Хайльбронна" и показал написанное.

"O.K.", — сказал Ланни. Это было нечто, что было безопасно сказать вслух. Он в своё время пересказал своему отцу одну из пикантных подробностей, полученных от княгини Доннерштайн, о дантисте, который знал Эмми Зоннеманн в маленьком городке Хайльбронне, где она родилась. Он написал ей письмо, поздравляя ее с прекрасным браком. В письме он сообщил новости о восемнадцати различных лицах, поживающих в городе. Все эти лица плюс словоохотливый стоматолог были арестованы гестапо и доставлены в Берлин, где они были подвергнуты перекрестному допросу в течение нескольких недель. Ни один из них и понятия не имел, с чем это было связано. И когда это суровое испытание было закончено, каждый из них получил сто марок и стоимость проезда на автобусе до дома с предписанием, не говорить ничего о том, что с ними случилось.

"Ревность это безумие", — написал отец. И сын кивнул в несколько раз, говоря: "O.K., O.K." Независимо от того, как будет заигрывать прекрасная Эмми, ей никогда не удастся остаться другой раз тет-а-тет с сыном владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт. Мало того, что ревность безумие, но Герман может стать безумцем от незначительной провокации. Он стал наркоманом после смерти своей первой жены и был помещен в клинику в Швеции. Под тяжестью азартной игры за мировое господство, в которой он принял участие, он вполне мог пасть жертвой этой привычки снова. В любом случае, ничто, конечно, не поможет Робби Бэдду получить контракты на самолеты, если этот мировой азартный игрок заподозрит, что компания Ланни слишком приятна для первой леди Нацилэнда.

Сын взял бумагу и написал: "Ты прав. Сожалею". Потом Робби отнёс бумагу в ванную, поджег спичкой и осторожно держал ее, пока она не сгорела до самого конца. Он нажал на рычаг и послал пепел вниз в область, где разумно предполагалось, что её не достанет тайная государственная полиция. Вместе с пеплом пропали последние надежды Ланни, что Эмми Зоннеманн сможет помочь ему вызволить Труди Шульц из нацистских застенков!

Глава шестнадцатая Клубящаяся суетность[54]

Вернувшись в Берлин, Ланни просмотрел ожидавшую его почту. Там было письмо от Генриха Юнга. У Ланни было несколько причин увидеть этого пламенного молодого партийного работника. Он позвонил ему, сказав: "Приходи на обед", а Генрих ответил по-английски: "С удовольствием". Он был горд своим английским, гордился своим богатым американским другом и был польщён приглашением, что позволило ему находиться среди международного светского общества.

Прошло шестнадцать лет с тех пор, когда Ланни впервые встретил скромного студента лесного хозяйства, сына лесничего замка Штубендорф. Генрих теперь округлился, щёки его порозовели, но в остальном он не сильно изменился. Голубые глаза, коротко подстриженные светлые волосы, бойкая манера. Он жил надеждой и энтузиазмом и обычно слегка улыбался. Он только что был повышен и получил пост большей ответственности в Гитлерюгенде. У него была новая форма с новой эмблемой. Он был счастлив этим, но в то же время скромным, приписывая свой рост не своим собственным заслугам, а проницательности великой организации, членом которой он являлся. Он привязал свой фургон к звезде, а эта звезда превратилась в сверхновую, засиявшую ярче тысячи солнц.

У Генриха не было каких-либо существенных секретов, которые были важны для Ланни, но он был интересен как идеальный тип нацистского фанатика, готовый продукт образовательной машины Гитлера. Ланни внимательно наблюдал за ним. Он был как бы муравьём под увеличительным стеклом: сгусток энергии и рвения, трудившийся со слепой яростью весь день и большую часть ночи, точно и автоматически отвечая на различные стимулы, без раздумий чему он служит. Генрих располагал тем своеобразным немецким качеством Джекила-и-Хайда, что позволяло ему быть любезным и сердечным другом, и в то же время, способным на самую шокирующую жестокость. Генрих сам никогда не совершал никаких убийств, но он оправдывал их все, как служение великой немецкой цели. И Ланни мог не сомневаться в том, что если фюрер отдаст приказ, то Генрих вытащит пистолет в обеденном зале отеля Адлон и выстрелит в лоб Ланни. Это ему не понравится, но он знал бы, что это было необходимо. В противном случае самый великий человек в мире не приказал бы сделать это.

Herrenvolk выполнял своё предназначение, и Ланни был одним из сравнительно немногих американцев, которые понимали и почитали то, что они делают. Генрих Юнг был совершенно наивен в этих вопросах. Ему никогда не приходила в голову мысль, что представитель американских привилегированных классов, возможно, считает, что его страна, а не Германия, выйдет на первое место в большой мировой схватке. Нет, потому что у американцев были свои дела и много работы. Большая часть их континента все еще находится в руках других людей, и нацисты предоставили им полные права на это. Были некоторые, кто были готовы даже уступить Южную Америку. Генрих сторонился этого вопроса, потому что там немцы были сильны, а что было уже у немцев, они должны были удержать. Большая часть американской культуры, все, что было лучшего в ней, было от немцев, и это было одной из причин, почему у Генриха была сердечная привязанность к Ланни Бэдду. Ланни был частично немец, и Herrenvolk мог принять его. А его соотечественники могли стать равными членами будущей правящей группы. Конечно же, после того, как из их страны уберут евреев и ядовитые еврейские влияния.

Генрих рассказывал, как он всегда это делал, о той замечательной организации, которую он помогал строить по всему миру. О ее достижениях в воспитании молодежи Германии, а также немецкой молодёжи за ее пределами. Ничего подобного никогда не было в истории. Современная наука применялась к массовой психологии под руководством верховного гения в этой области. Генрих присутствовал на Parteitag в Нюрнберге в сентябре. Пятидневный слет был для каждого нациста, как паломничество в Мекку для набожного мусульманина. Генрих описал все обряды и повторил суть выступлений. Все в мире будет переделано, и нацисты начали с истории. Генрих узнал в Нюрнберге совершенно новую историю Германии и историю остального мира по отношению к Германии. Он не знал, какой-либо другой истории, и он никогда не читал ни одной книги, журнала или газеты, за исключением партийных изданий. Ланни должен проявлять крайнюю осторожность и никогда не говорить ничего, что противоречило бы прочно укоренившимся идеям этого друга.

В сознании Ланни Генрих Юнг был странно связан с Труди Шульц. Однажды на столе чиновника Ланни увидел одну из подпольных брошюр, которую Труди написала, напечатала в Париже и переправила в Германию. Какой-то лояльный член Гитлерюгенда перехватил эту злую вещь и доложил её своему начальнику, а Генрих об этом имел разговор с гестапо. Теперь Ланни спросил: "Ты больше не видел таких же антинацистских материалов, которые ты мне показывал?"

"Нет", — ответил собеседник. — "Не встречал в течение долгого времени. Я думаю, что мы полностью покончили с такого рода преступной деятельностью".

— У вас дивно эффективная полиция.

— Не только это, Ланни, это дух времени. Это то, что ты почувствуешь, если останешься на некоторое время. Меняется сама душа народа. Она перестроилась и стала похожа на душу фюрера. Любой немец не сможет устоять против этого влияния. Все они видят, что он решил для них все их проблемы. У всех есть работа, каждый обеспечен, у каждого есть чувство гордости за принадлежность к великой организации фюрера, и каждый разделяет его удивительную мечту.

— Я чувствую это, поверь мне, Генрих. Я всегда говорю с простыми людьми там, где бываю.

— Приезжай в Штубендорф на это Рождество и поговори там с людьми. И увидишь, что произойдёт в европейских делах в ближайшее время.

— Ты знаешь, Генрих, я никогда ни на мгновение не сомневался по поводу возвращения Штубендорфа в Германию. Я оставил свой скромный пост в Комиссии по установлению мира, потому что я не одобрил решений по границам там и в других районах. И не думай, что мне это легко далось, я наделал себе много врагов и упустил свой шанс сделать дипломатическую карьеру.

— Я никогда не забываю это, Ланни, и никогда не забуду. Вопрос созрел, и не в результате нашей пропаганды в приграничных государствах, как пишет лживая зарубежная пресса. А просто потому, что наши немцы в изгнании также видят успехи фюрера и хотят стать частью этого нового порядка, который он строит. Штубендорф, как котел, под которым разведён огонь, и у которого вот-вот сорвёт предохранительный клапан. Наш народ просто больше не выдержит управления некомпетентных и коррумпированных польских чиновников. Ты не найдешь там ни одного человека, который скажет что-нибудь другое.

В прежние времена, Ланни обязательно сострил бы. Например: "Если бы я понимал польский, то услышал бы что-нибудь другое". Но теперь он играет в игру и спросил: "Так и по всей границе?"

— Absolut! От Гдыни и коридора, все к югу Австрии, и даже в частях Венгрии и Югославии.

— Я полагаю, что первый ход будет сделан в Австрии. По крайней мере, так считают люди в Англии и Франции.

"То, что будет, знает лишь фюрер", — ответил верный слуга. — "Он не доверяет мне государственные тайны".

— Ты видел его в последнее время?

— Я не беспокою его, если нет какой-нибудь важной причины. Многие люди, которые имели счастье знать его в прежние времена, слишком хвастают этим обстоятельством, но я никогда.

— Не многие могут сказать, что они навещали его в тюрьме, Генрих.

— Это правда, и он этого не забывает. Но я делаю свою работу, и он знает, что я делаю, и этого достаточно.

— Тебе не хотелось бы снова взять меня и увидеть его?

Лицо чиновника загорелась, но потом быстро снова стало унылым. — "Разве это было бы разумно, Ланни? Он находится в нечеловеческом напряжении и должен принимать трудные решения".

— Ну, я не хочу навязываться, но так случилось, что я встретил ряд важных лиц в Англии и наслушался их разговоров. Кроме того, я принимал участие в создании во Франции правительства, которое прекратило бы альянс с русскими. Генерал Геринг нашел мою историю интересной, и может фюрера она тоже заинтересует.

Ланни рассказал о своих отношениях с Кагулярами, и про свой побег в загородный дом графа Герценберга. Ланни сильно порадовал Генриха, показав, что он определенно на их стороне, чего Генрих пытался добиться в течение шестнадцати лет. Генрих сказал об этом и добавил: "Видишь, почему мы, немцы не можем доверять такой стране, как Франция, правительства которой настолько нестабильны, что мы никогда не знаем, чего ожидать".

— Я полагаю, что ты прав. Это настоящая трагедия, что нам не удался наш государственный переворот.

— Ты не смог бы там ничего сделать, Ланни. Во Франции нельзя сделать то, что мы сделали в Германии. Наша революция исходит от народа. Это народное движение с фюрером, который вышел их народа и понимает его душу. У французов не мог родиться такой лидер, они даже не смогли бы его признать его и последовать за ним, если бы он там появился. Все, что вы могли бы получить там, был субсидированный заговор, жалкий вид путча. Если бы он удался, то был бы по существу реакционным, и вы скоро это обнаружили бы.

"Боюсь, что ты прав", — безропотно ответил Ланни. Ему было интересно установить, что Генрих говорил о Кагулярах то же самое, что говорил лейтенант Рёрих в шато. Оценивал ли доктор Йозеф Геббельс этот жалкий французский путч по радио, и они оба слушали его? Или они вычитали это из одного и того же нацистского учебника?

Во всяком случае, Ланни получил то, что хотел от этой встречи. Генрих сказал: "Я уверен, что фюрер заинтересуется твоим рассказом. Я позвоню и посмотрю, можно ли устроить встречу".

В отеле Ланни ждало послание от княгини Доннерштайн. Она устраивала Abend и была бы рада, если бы Ланни и его отец смогли придти. Ланни заметил: "Там сможешь встретить важных людей". И Робби отложил расчеты, которые он пообещал генералу Герингу. Их доставили в белый мраморный дворец на шикарной Кёниген Агустаасштрассе, принадлежащий прусского землевладельцу и дипломату времён кайзера. Княгиня была лет на тридцать моложе своего мужа, нервной, возбудимой женщиной, которая выкуривала очень много сигарет и тяготилась своей жизнью, не зная почему. Она встретила Ирму на Ривьере несколько лет назад, и они стали приятельницами. Теперь в течение длительного времени она не получала никаких сведений от наследницы и хотела, чтобы Ланни рассказал ей, почему. Ланни знал, что она была неутомимой болтуньей, и что она действительно хотела разобраться в тайне развода, которой было заинтриговано светское общество в полудюжине столиц.

Но теперь при большом количестве гостей, которых надо было приветствовать и развлекать, у неё не было времени разобраться в этом деле. Высокая блондинка Хильде попросила: "Ланни, вы должны навестить меня, и скоро, обещайте!" Затем, шепотом: "У меня столько восхитительных новостей, wirklich prima!" Ланни быстро сказал, что непременно позвонит.

Он и Ирма вращались в берлинском обществе, и жизнь в Европе заставила его научиться запоминать лица, имена и титулы. Робби также был знаком со многими из ведущих бизнесменов и получил ту же самую тренировку. Его немецкий был не очень, но он редко им пользовался. Практически все эти люди знали английский. Сейчас отец и сын вели разговор с мрачным человеком, который знал сталелитейную промышленность Германии до последнего слитка. Этот человек был очень заинтересован узнать настоящий смысл спада бизнеса в Америке. Что собирается правительство с этим делать, и есть ли какой-либо шанс, что американские сталелитейщики снизят свои цены на мировом рынке? Этим человеком был Фриц Тиссен, один из крупнейших промышленных магнатов Германии. А по его внешнему виду, один из самых печальных и наиболее сильно взволнованных мужчин Нацилэнда.

Он заметил: "Сейчас я не продаю много стали за рубеж, но они должны мне позволить продать немного для того, чтобы я смог иметь деньги на покупку почтовых марок и других вещей, за которые требуют наличные деньги". Какой смысл был в этом высказывании для тех, кто понимает код! Здесь был человек, который больше, чем любой другой, был ответственен за приход Адольфа Гитлера к власти. Он привел Ади в Рейнскую область и собрал всех стальных магнатов вместе на секретной встрече, где бывший художник открыток с картинками смог объяснить им, что он на самом деле не собирался проводить в жизнь свою ужасающую программу "отмены процентного рабства" и "национализации универмагов". Тиссен лично внёс более пяти миллионов марок в нацистскую казну в то время, когда партия была на грани финансового краха.

А теперь по истечении пяти лет он сделал открытие, что Ади был человеком, который не держит никаких обещаний и не имеет ни малейшего понятия о лояльности чему-либо, кроме своей собственной "интуиции". Сейчас этот католический стальной магнат был в положении человека, схватившего безумного быка за хвост. Он не может отпустить, но должен держаться изо всех сил, хотя его кости могут быть переломаны в такой скачке. Он мечтал делать трактора и продвигать немецкое сельское хозяйство, но вместо этого его вынудили делать пушки и танки. За эти продукты платили казначейскими билетами, которые были гарантированы нацистским правительством. Они были хороши внутри Германии по той причине, что все другие немецкие крупные бизнесмены были в том же тяжелом положении, что и Фриц. Именно по этой причине он выглядел так, словно ему хотелось плакать. И поэтому он рисковал своей свободой, а на самом деле своей жизнью, делая ехидные замечания американскому предпринимателю, который до сих пор мог свободно производить то, что хотел, даже если он был не всегда уверен, что сможет продать то, что произвёл!

Доннерштайны наняли оперную певицу развлекать своих гостей, и Ланни с удовольствием слушал в её исполнении цикл песен Хуго Вольфа. Оказалось, что музыка была единственной вещью, что объединяло его с немцами. С тех пор, как из музыки был исключён большой раздел, носивший имена евреев, можно было свободно петь и свободно слушать всё, выражать радость или её отсутствие, не опасаясь гестапо. Таким образом, пойте вновь, свирели. Играйте любые мелодии при условии, что они арийские!

У Робби не было много времени в Берлине, и то, что он имел, предпочитал использовать для бизнеса. Когда Ланни вышел из концертного зала, он обнаружил, что его отец сидит в алькове, беседуя с другим заметным нацистом. Крупный могучий человек в возрасте Робби, глядевшийся, как карикатурист изобразил бы прусского Юнкера. Квадратная, бугристая почти выбритая голова и очень красное квадратное луковичное лицо. Маленькие серые усы и большие очки, водянистые голубые глаза и шея сосиской с выпуклым кадыком в высоком и плотном старомодном стоячем воротничке. Временами этот господин непроизвольно глотал, а затем нервно поправлял свой воротничок, как если бы думал, что его кадык, возможно, его сбил. Его жесты были стремительны, даже когда его голос звучал шепотом.

Это был великий герр доктор Ялмар Хорас Грили Шахт, финансист, жаждущий славы. Шахт участвовал почти во всех политических движениях, которые появлялись в Фатерланде еще со времен кайзера и тех, которые уже прокляли это несчастное государство! В настоящее время герр доктор был министром финансов нацистского режима, а это означало, что он является эмитентом этих казначейских обязательств, которые напуганный Фриц должен был принимать, хотел ли он этого или нет. Министр, видимо, вёл доверительный разговор с Робби, когда подошел Ланни. Он затих с видом, как будто хотел бы спросить: "Кто этот Eindringling?" Робби сказал: "Это мой сын Ланни", и герр доктор встал, щелкнул каблуками и склонился в талии. Робби добавил: "Принеси стул, Ланни", а затем другому: "Моему сыну можно доверять, как мне".

Министр финансов возобновил свой монолог. Оказалось, что он был в том же психическом состоянии, что и стальной король. Крайне недовольным и охваченным желанием излить свою душу влиятельному американцу. Страна доктора Шахта шла прямо к банкротству, и самый высокий финансовый орган в правительстве был столь же беспомощен предотвратить его, как и смиренный немецкий рабочий, получивший бумажные марки в оплату своего труда и спешивший потратить их на ближайшем Kolonialwarenladen. Нацисты проводили программу подготовки к войне, и в то же время общественные работы. Они производили пушки и танки, и в то же время строили бассейны и памятники! "Что они задумали делать?" — спросил герр доктор, и Ланни не мог быть уверен, что у него было на глазах, слезы или просто простуда. — "Мы продолжаем вслепую выпускать ценные бумаги дюжины различных сортов. И сейчас даже наша краткосрочная бумага на рынке идет со скидкой. А когда придёт время долгосрочным обязательствам, чем мы будем расплачиваться? Кто может себе представить, что делать? Мои цифры показывают, что семьдесят процентов нашего национального дохода тратится на работы, проводимые правительством, что же остается для настоящего бизнеса, как у вас в Америке?"

Эти стенания продолжались довольно долгое время. Великий финансист положил свою руку на сердце, закрывая золотую свастику, висевшую там. Он поклялся, что поток напечатанных в типографии денег был делом рук радикального элемента в Национал-Социалистической Рабочей Партии Германии. А он, человек, который всю свою жизнь олицетворял прочность финансов, не несёт никакой ответственности за меры, которые он предпринимал, и за приказы, которые он подписывал. "Leider!" и "Unglücklicherweise!" и "Zu meinem größten Bedauern!"[55]— этими словами хозяин нацистских финансов начинал или заканчивал почти каждую свою фразу. У Робби Бэдда появилась мысль: Может быть, он думает покинуть свою родную землю и попросить влиятельного американца помочь ему получить работу в одном из крупных банков Уолл-стрита?

Когда Abend закончился, американцы вернулись в отель по Унтер-ден-Линден с его кажущимся бесконечным двойным рядом больших высоких столбов с имперскими орлами на вершине. Они шли пешком потому, что хотели глотнуть немного свежего воздуха, а также потому, что хотели обсудить события вечера. Робби сказал: "Как удивительно, что двое из самых важных особ этой страны так выпустили пар! А ведь ты говорил, что здесь нет никакой свободы слова!"

Ланни объяснил, как мог. — "Эти двое особые люди. Первый," — Он не стал называть имена даже тихим голосом на почти пустынной улице. — "я считаю, был искренен, он выбился из сил, и я думаю, готов выйти из игры. Что касается второго, то он один из величайших негодяев в мире, и все, что я могу сказать, что если он не собирался обмануть тебя, то он, конечно, хотел обмануть меня".

— А зачем ему это нужно?

— Держу пари, что в течение этого года он сказал то же самое ещё нескольким сотням иностранных бизнесменов. Он хочет, чтобы ты поверил, что Германия находится на грани банкротства, а потом дома распространил эту хорошую новость. Герр доктор хочет, чтобы американцы вели себя, как в старые добрые времена, а не подражали его хитрым уловкам, которые позволят Германии пустить семьдесят процентов своего дохода на цели, которые напугают тебя до смерти, если ты их поймёшь.

— Ты слишком льстишь им в их дьявольской утонченности, Ланни.

— Я так же льстил бы самому дьяволу. У них есть хорошие мозги, какие есть и во всём мире, и им поставлена задача, запудрить тебе мозги, пока они готовятся перерезать тебе горло.

"Но ты говоришь, что толстяк" — Робби не назвал генерала Геринга — "рассказывает мне все о его подготовке к войне для того, чтобы я напугал англичан и французов!"

— Толстяк думает о непосредственной ситуации, о действиях, которые планируются в отношении приграничных государств в следующем году. Он хочет ввести в заблуждение Англию и Францию, так же, как мистер Биг в Италии обманывал их в Абиссинии. Но наш финансовый доктор мыслит долгосрочными категориями, и его идея заключается в том, чтобы убедить тебя, что все, как карточный домик, рухнет от собственного веса. А раз это так, то демократические страны продолжат не напрягаться и не станут вооружаться, или бороться за свою жизнь, пока не станет слишком поздно.

"Ну, для банкира это, конечно, другой разговор", — прокомментировал Робби. — "Ему будет трудно получить деньги на Уолл-стрите с этим".

— Он все это хорошо знает, он уже получил всё, что смог. Всё, что хотят эти люди сейчас, чтобы их не трогали два или три года, и тогда они будут готовы ко всему, что может случиться.

— Ты их до сих пор смертельно ненавидишь, Ланни!

— Я понимаю, что мой отец здесь, чтобы получить контракты, а я ему помогаю. Но нельзя обманывать себя, и когда ты задаешь мне вопросы, я отвечаю, как я это вижу. Это строго между нами, сейчас и в будущем.

"О, конечно", — ответил отец; — "И я благодарен за то, что ты делаешь. В то же время, я надеюсь, что ты ошибаешься."

''Никто не мог надеяться на это больше, чем я", — ответил сын.

Все это время, пока Ланни развлекался в светском берлинском обществе, в его душе звучал голос: "Труди! Труди!" По отношению к ней он был в таком же положении, как и она была по отношению к своему бывшему мужу. Она пережила еще четыре года горя и разочарования, ничего не делая, а только ждала и боялась худшего. В конце концов, Ланни удалось убедить ее, что если Люди был бы жив, он наверняка бы нашел способ дать ей знать об этом. Но Ланни был уверен, что Труди не сделала бы такую попытку. Она никогда не назвала бы его имя, не говоря уже о том, чтобы доверить его бумаге. Он должен считать ее мертвой. Одной из многих тысяч жертв тайной войны с нацизмом, частью этой вековой войны за свободу, которая уже продолжается с тех пор, когда пробудилась душа человека и почувствовала себя в рабстве.

Сто раз Труди говорила ему: "Это должно произойти, и когда это произойдет, забудь меня и продолжай дальше делать свою работу." Вот он, пытается выяснить, что Гитлер собирался делать с Штубендорфом, Коридором, Австрией и Чехословакией. Кто из них будет первым и как скоро, будут ли они сопротивляться, и какие действия предпримут Англия и Франция? В ходе этой работы Ланни должен встречаться с ведущими нацистами, есть их вкусную пищу, пить их отборные вина, и никогда не убирать свою приятную улыбку. Когда совесть начнет его грызть, он скажет: "Меня развращают". Когда он обнаружит, что наслаждается дружбой с Der Dicke или пикированием остроумием с рейхсминистром доктором Геббельсом, он почувствует себя не в своей тарелке и накажет себя проездом до дома мимо тюрьмы на площади Александерплац, где он навещал Йоханнеса Робина, или мимо Колумбус Хауса, где сам провёл какое-то время в заключении.

Держат ли они Труди в одном из этих мест? Или же они привезли ее в Германию только для того, чтобы убить? Монк настаивал на этом последнем варианте и предупредил Ланни, чтобы тот не тратил зря свою энергию. Конечно, если Ланни всерьез верил в духов, он мог бы продолжать с этими экспериментами и не заниматься взломами чужой собственности! Теперь, когда муж пришел домой с Abend, он подготовит себя ко сну, погасит свет, и будет лежать в темноте и тишине. Он настроит свои мысли и скажет: "Теперь, Труди". Он будет ждать и наблюдать, концентрируя все свои мысли на нее, говоря без слов: "Я хочу знать, где ты находишься". Но никогда не раздастся ни один голос, и ни одна фигура не появятся у его кровати. Темнота и тишина в его душе, а также в его комнате.

Робби Бэдд отправился домой. Он проведёт Рождество на пароходе. Курт прибыл в Берлин по пути в Штубендорф и позвонил Ланни в гостиницу, приглашая его ехать вместе. Но Ланни отказался, он уже встретил графа Штубендорфа в Берлине, и у него больше не осталось никаких сентиментальных чувств по поводу замка или семьи Мейснеров. Все они были немцами, готовились к войне и были полны гнева и фальшивой нацистской пропагандой.

Генрих позвонил по телефону и сказал: "Наш большой друг примет Вас в ближайшее время, но сегодня не очень хороший день, случилось что-то плохое, и он раздражен". Ланни знал, что по такому поводу лучше не задавать вопросы по телефону. Сдержал свое обещание и позвонил по телефону Хильде княгине фон Доннерштайн, который воскликнула: "Ggroßartig! Меня просто распирает новостями. Вы придете к чаю?" Он прибыл в белый мраморный дворец и обнаружил, что его хозяйка к чаю не пригласила никого другого. Она была матерью троих детей, но была еще молода. Цвет ее лица блекнул. И она восполняла его косметикой в большем количестве, чем Ланни считал привлекательным. Она была высокой и тонкой для немецкой женщины, с нервным и рассеянным поведением. Она некоторое время будет говорить без умолку, а потом вдруг остановится и начнёт новую тему. Ее речь была на девяносто процентов на английском и десять процентов на немецком, или наоборот, в зависимости от того, что предпочтёшь. Ланни знал, что, несмотря на ее высокое социальное положение, она не была счастлива. Он подозревал, что ее брак с мужчиной старше её на целое поколение, чем она сама, успеха не имел. Тем не менее, она была горда и говорила только о проблемах других людей. Что устраивало Ланни, который встречал достаточное количество несчастных в замужестве дам, и научился многим трюкам держать себя от них подальше.

Как Розмэри, Хильде должна была знать о своей приятельнице Ирме, и почему она и Ланни разошлись. Он должен был дать ей что-то взамен за то, что он хотел. Так он объяснил разницу между своим темпераментом и Ирмы, оставляя все сомнения в её пользу. Конечно, никакой политики. Просто у него были богемные вкусы, в то время как Ирме нравились только благопристойные люди. Хильде была уверена, что там должен быть замешан другой человек или другая женщина, и малейший намек подтвердит эту версию. Но Ланни настаивал, что развод американцев может произойти без каких-либо сексуальных грехов. Ирма с тех пор нашла идеального мужа. Но на самом деле у неё не было никаких притязаний на лорда Уикторпа, когда она разводилась с Ланни. Хильде, услышав это, подняла брови и воскликнула: "Ach, mein lieber! Если бы я когда-либо в моей жизни встретила такого доверчивого человека, я влюбилась бы в него немедленно".

Если бы это происходило среди завсегдатаев модных клубов в Нью-Йорке, то это было бы расценено, что она "положила на него глаз". Он должен был бы сказать: "Это слишком поздно?" или что-то типа того. Но на это благопристойный внук пуритан заметил: "Ирма и я всегда доверяли друг другу, но я знал, что она не была счастлива, и жалел об этом. Мы договорились остаться друзьями и никогда не позволить нашей маленькой дочери узнать о каких-то проблемах между нами".

"Что за хладнокровные люди, вы, американцы!" — воскликнула прусская княгиня. "Нам кажется, ganz unglaublich, что страна может специально назначить место, куда можно приехать, прожить там нескольких недель, и вернуться с новым партнером! Schrecklich!"

"Это не совсем так", — улыбнулся повзрослевший плейбой. — "Мы редко создаём что-либо специально. Мы обнаруживаем то, что мы называем 'выгодным делом', а потом многие люди спешат использовать это. Невада большой штат, который состоит в основном из пустынь и гор. Там мало населения, у которого не так много способов разбогатеть. И вот один из приграничных городов обнаружил, что быстрые разводы и широко открытый игорный бизнес привлекает туристов с чековыми книжками в карманах. Это примерно то же самое, как Зальцбург обнаружил, что музыкальный фестиваль можно сделать финансово привлекательным, и что туристы любят одеваться в короткие коричневые кожаные штаны и шляпы с Gemsbart на них".

"Мы называем их Salontiroler!" — засмеялась княгиня, у которой был летний дом в этих горах, где она ожидала визит Ирмы и Ланни в тот самый день, когда их браку настал kaput.

Служанка ввезла на колесиках чайный сервиз в гостиную, а затем ушла, закрыв за собой дверь. Хильде разлила чай, а затем, как часть ритуала, взяла "Тёплый уют", своего рода шапочку из теплоизоляционного материала, устанавливаемую на чайник, чтобы сохранить тепло внутри, и тщательно установила этот объект на телефон. Там в Берлине существовало распространенное мнение о том, что нацисты имели какое-то устройство, которым они могли прослушивать разговоры, даже когда телефон был отключен. Ланни сильно сомневался, что это было так, но его знание электрики было недостаточным, чтобы рисковать своей собственной жизнью или жизнью своих друзей. Он видел эту чайно-уютную процедура более чем в одном доме, и никогда не удивлялся, если хозяин или хозяйка вдруг вскакивали, выходили, молча, к двери, открывали ее и выглядывали наружу. Иногда человек извинялся, а иногда шёл на место, как будто ничего не случилось.

Хильде быстро оглядела две двери, а затем подвинула свой стул поближе и начала сплетничать. — " Also, Ланни, вы слышали новость о unser kleine Doktor?"

Возможно, в Нацилэнде могло быть много маленьких докторов, но для Хильде и ее гостя существовал только один. Он был коротким, хрупким и хромал на изуродованную стопу. Чтобы компенсировать эти недостатки, у него было пара острых глаз, острый ум и настолько широкий рот, что, когда он открывал его и кричал, весь мир слышал его. Он был одним из двух самых страшных людей в Нацилэнде, другим был Гиммлер, глава гестапо. Теперь Хильде светилась от восторга, и, хотя она говорила полушепотом, ее голос нес острые ощущения. "Юпп" наконец получил то, что заслуживал. Киноактёр возражал против приставаний" Юппа" к его жене.

Популярный Густав Фрёлих пролежал в засаде на "Юппа" и нанёс ему побои. После чего Юпп обратился к Гиммлеру, который приказал бросить актера в тюрьму. После чего друзья актера собрались и отделали Юппа, как следует. Так что теперь он в постели, выдавая, что пострадал в автомобильной аварии. Herrlich! Московское радио узнало эту историю и транслировало её прошлой ночью. Ланни не слышал? Die ganze Welt слушал Москву в эти дни. Это был единственный способ, узнать правду о том, что делается в Берлине. Магда Геббельс, жена маленького доктора, таким образом узнала эти факты, и теперь она задаёт Юппу третью трёпку, самую худшую из всех. Unschätzbar!

Ланни имел честь встретить семейную пару Геббельсов в начале своей нацистской карьеры. В своих усилиях помочь Йоханнесу Робину он обратился к Генриху Юнгу, который привёл его к Магде. Ланни никогда не узнал, что случилось после этого. Видимо, доктору Роберту Лею, нацистскому руководителю Департамента труда, первому пришла в голову яркая идея захвата еврейского миллионера и его яхты. Затем доктор Геббельс, который называл доктора Лея пьяным дебоширом, принял блестящее решение отобрать его у доктора Лея. Затем Рейхсминистр Геринг, назвав доктора Геббельса безобразной обезьяной, решил заграбастать себе еврейского миллионера со всем его имуществом. Конечно, Ланни не сказал Хильде ни слова об этом. Он просто сказал, что он был в доме Геббельса, и нашел маленького доктора остроумным и восхитительным компаньоном.

"У него раздвоение личности", — прокомментировала женщина. — "Когда он выступает в своей общественной роли, то становится так свиреп, так grausam, что заставляет содрогнуться".

— Я предполагаю, что он профессионально относится к своей работе. Он начинал, как журналист, а газетчики все должны делать то, что в Америке называется избрать 'линию поведения', когда такой человек попадает в политику, он переносит туда такое же отношение.

"Ach, ja, но должен ли он становиться таким Raubtier по отношению к молодым женщинам?" — Хильде встала и подошла к двери своей гостиной, открыла ее, а затем вернулась. — "Это ужасное уродство имеет в своей власти весь мир сцены и кино. Это часть его департамента пропаганды. Каждая молодая и привлекательная актриса должна приходить к нему на его холостяцкую квартиру на Ранкештрассе и подвергаться любым унижениям, каким ему заблагорассудится. И бедная Магда должна слушать об этом по радио Москвы, не говоря уже про все анонимные письма".

"В последний раз я видел её, когда она была в Бергхофе", — сказал Ланни. — "Я думал, что я никогда не видел женщину, выглядящей более несчастной".

"Она сильно восхищается Die Nummer Eins", — ответила Хильде, которая даже в своем собственном доме боялась произнести слово фюрер. — "Некоторые говорят, что она ходит туда, чтобы отомстить маленькому доктору. Aber, было бы лучше, ничего не говорить, даже если кто и знает". Пауза, во время которой в душе княгини шла борьба между болтливостью и безопасностью. По-видимому, последняя одержала победу, потому что она оставила в стороне сексуальную жизнь нациста номер один.

— Вы знаете историю Магды? Она была сиротой и воспитывалась в богатой еврейской семье. И какое странное вознаграждение они за это получили! Она вышла замуж за пожилого миллионера, герра Квандта, который взял ее в Нью-Йорк, надеясь отвлечь ее беспокойные мысли. Она отплатила ему разводом с огромными алиментами. Потом она стала приверженцем нашей новой расовой религии, а ее доходы были найдены полезными для партии. Она стала дорогим другом Die Nummer Eins, и там, когда он боялся быть отравленным, только ей была доверено готовить овощные блюда с яйцом пашот, которые он обожал. Она была, как вы знаете, eine Schönheit, и многие мужчины были без ума от нее. Я полагаю, она думала, что наш Юппхен предложит ей самый верный путь к богатству и славе. В то время, вы знаете, Геринг был ещё не женат, так что она могла бы стать нашей первой леди. Когда кабинет был сформирован, и Герман был в нем, а Юппа не было, она очень огорчилась, но в конце концов Юпп стал рейхсминистром, и Магда расцвела. Вы должны увидеть, какое поместье они приобрели на Ванзее. А какие развлечения они там устроили в июле прошлого года-fabelhaft-это было как Сон в летнюю ночь, только гораздо больше всего. Остров называется Пфауэнинзель, и туда можно пройти по мосткам из лодок, удерживаемых на месте лакеями в ливреях. А на другом берегу стояли эсэсовцы все в белых мундирах, и прекрасные девы в белых, как это называется? Maillots?

— Трико.

"Тысячи огромных искусственных бабочек, подсвеченных изнутри. Танцевальный зал на тысячу гостей. Сорок человек смешивали напитки. Еда, какую можно встретить только на королевских банкетах. После ужина балет, а затем фейерверк. Такой грохочущий, что все дипломаты задались вопросом, хотел ли министр пропаганды сказать им, что все искусство и гостеприимство и deutsche Gemütlichkeit должны закончиться войной?" — Княгиня прервала себя. — "Что вы думаете, Ланни? Это так?"

— Liebe Hilde, вы должны спросить это у Рейхсминистра.

— Jawohl! Это так или иначе случилось с die arme Magda. Её счастье кончилось домашней войной. Ее почта полна неподписанными письмами, а тут трансляции из Москвы относительно синяков её мужа! Preis und Ehre sei Gott!

Ланни должен был быть осторожным, пока пил чай с этой откровенной представительницей прусской аристократии. В прежние времена он сам был откровенен, и Хильде исходила из этого. Она разговаривала с ним, но он должен был помнить, что в ближайшее время она будет говорить о нем. Он воспользовался случаем и тактично напомнил ей, что он был художественным экспертом генерала Геринга, и что его отец был деловым партнером генерала. "Я должен был научиться держать свои мысли при себе в самых разных частях мира", — сказал он. — "Не ждите от меня оценок нацистских деятелей". Это, должно быть, обеспокоило ее, потому что она некоторое время больше ничего не говорила о нацистских деятелях.

Ирма рассказала ей о паранормальных опытах Ланни, и теперь он упомянул о совпадающих известиях от разных медиумах, которые они получили в Берлине, и что он только что вновь посетил одного из этих медиумов и получил дополнительные сообщения от своего деда. Хильде хотела бы знать, как это происходит, и он рассказал ей о своих теориях или догадках. Она отметила, что нацисты пытались подавить астрологию и гадания, на том основании, что они были непродуктивными видами деятельности. Но некоторые из их видных лидеров баловались всевозможными мистическими и оккультными идеями.

"Я слышал, что Die Nummer Eins принадлежит к ним", — заметил Ланни, направляя разговор в нужную сторону.

"Ja, wirklich!" — воскликнула Хильде, и у неё снова возникло желание посплетничать. — "Вы знаете историю Хануссена?"

— Я слышал, что он был убит, потому что сделал пророчество, неприемлемое для Его превосходительства.

— Nein, nein, glauben Sie's nicht! Это так говорят люди, которым это нравится. Мой муж видел Хануссена на одном из его сеансов, которые он давал для берлинской элиты. Он был евреем, вы знаете, но это было до установления die neue Ordnung. Хануссен был астрологом и даже гением, как говорили люди. Когда он входил в транс, у него выступала пена на губах, и то, что он рассказывал, часто было довольно страшным. Это правда, что он предсказал смерть Die Nummer Eins. Но, в конце концов, мы все должны умереть когда-нибудь, nicht wahr?

— Почему он был убит?

— Это одна из наших страшных историй. Он стал богатым и давал взаймы большие суммы графу Хелльдорфу, который одним из первых в нашем прусском дворянстве пристал к нацистам. Он стал президентом нашей берлинской полиции. Он джентльмен более экстравагантных вкусов, чем позволяют его средства. Также он является одним из тех, чья Liebesleben несколько иная, я хочу сказать, отличается от обычной, но, возможно, мне лучше сказать, от не-нацистской. Во всяком случае, Хануссен совершил ошибку, позволив Хельдорфу давать ему долговые расписки, а когда суммы выросли до очень больших величин, и подошёл срок первой оплаты, Геринг приказал убить еврея-астролога, а долговые расписки никогда с тех пор не были представлены ни в какой банк.

"Вы знаете, Хильде," — заметил гость, — "ваш Nummer Eins сказал, что его режим продлится тысячу лет. Я должен сказать"

"Ja, Lanny?" — выжидающе сказала женщина. Она слышала, как он говорил умные вещи, и была готова к его комментариям.

Но это был один из тех моментов, когда Ланни прикусил язык. Он был готов сказать, что то, что сделал Ади, обеспечит Голливуд сюжетами на тысячу лет. Но княгиня может принять это за остроту и пустить её дальше. Он робко продолжил: "Интересно, сможет какая-нибудь гадалка сделать пророчество на тысячу лет".

— Наверное, нет.

— Вы знаете, консультируется ли Ади у таких людей в настоящее время?

— Я никогда не слышала об этом.

— Мне было бы очень интересно узнать. Я отношусь к этим параномальным вопросам серьезно, и мне интересно, в какой степени его силы берутся из подсознания, и может ли он использовать гипноз, даже не осознавая этого. И может быть, что его необыкновенная самоуверенность базируется на его убеждении, что он обладает какой-то сверхъестественной поддержкой.

— Я не имею ни малейшего сомнения, что он так считает, Ланни. Он называет это своей интуицией.

— Это всё одно, какое бы имя ему не дать. Сократ говорил о своем даймонионе, а Жанна д'Арк о ее Святом Михаиле. Мне было бы чрезвычайно интересно узнать, поддерживается ли этот динамизм каким-то медиумом, или каким-то паранормальным процессом, ритуалом, молитвой или актом поклонения. Что он делает, когда впадает в уныние?

— Говорят, что он падает в припадке и жует ковер.

— Да, но в ковре нет ничего целебного. Рано или поздно он встает и идет на работу, чтобы преодолеть свои препятствия. Мне интересно знать, есть ли кто-то, кто входит в транс, или кто сидит над волшебным родником и дышит газами, такими как у Дельфийского оракула, и говорит ему, что он является избранником судьбы, и что весь мир до конца будет принадлежать ему.

"Я посмотрю, смогу ли я что-нибудь выяснить для вас", — ответила княгиня. — "Конечно, надо быть осторожным, задавая вопросы об таких вещах".

Гауптман Фуртвэнглер позвонил по телефону и проинформировал, что Его Превосходительство устраивает охоту в Роминтене в этот уик-энд, и не соблаговолит ли герр Бэдд его сопровождать. Ланни сказал: "Mit Vergnügen!" Он знал, что Робби провёл отличную сделку с Der Dicke и хотел поддерживать с ним близкие отношения, но не с Эмми! На этот раз он будет в безопасности, потому что Роминтен лежал далеко на восток от Каринхаллее, а в Германии дамы, как правило, на охоту не ездят. Особенно те дамы, которые находятся на пути к представлению своей нации престолонаследника.

Голубой лимузин заехал за ним снова, и теперь Ланни и генерал занимали только вдвоём заднее сиденье, укрытые медвежьей полостью. Был холодный день, и падал легкий снег. Беспрерывно трубил автомобильный сигнал, пока великий человек высасывал из Ланни информацию по французским и британским государственным деятелям всех партий. Тело Германа могло быть ленивым, но его ум был не таков. Он более образован, чем любой другой из нацистских лидеров, которых встречал Ланни, и все, что он слышал, то хорошо помнил.

Роминтен был тем, что англичане называют "охотничьим домиком", и имел соломенную крышу, как крестьянские избы. Но внутри было просторно и комфортно. Среди Фуртвэнглера и других адъютантов находился один из шведских шуринов Геринга, граф Розен. Служанки ждали их и принесли ужин, состоящий из полдюжины блюд. Затем, Ланни сел за пианино, и они пели, как и в Шато-де-Белкур. Никогда больше он не будет петь немецкие песни, не вспоминая психическое напряжение того случая. Он мог бы играть, но мысленно будет твердить: "Труди, где ты?"

Труди увезли из Белкура, и этот толстый человек с рявкающим голосом был ее тюремщиком. Он удалился в свою спальню читать "отчеты". Был ли там среди них доклад о Труди Шульц? Или он уже приказал ее убить, тело сжечь, а душу забыть? "Мертвые ничего не расскажут" — таково было кредо тиранов и преступников с самого начала человечества, и формула включала в число святых и реформаторов, как женщин, так и мужчин. На лице Ланни была улыбка и его пальцы выводили по клавишам сентиментальную песню о любви, в то время как его мысли были на спусковом крючке пулемета.

Утром компания поднялась еще до рассвета, Ланни посадили в сани вместе с гауптманом и Oberstjägermeister, а также егерем, отвечавшим за конкретное место на охоте, которое они должны были посетить. Снаружи была полная темнота, только сверкали звезды, как драгоценные камни. Две лошади бесшумно везли сани вдоль лесной дороги через глубокий еловый лес, а тем временем егерь рассказывал им, куда они едут, и что они должны делать. Их цель открытая поляна, пристанище великого "шестнадцати-веткового" оленя-самца, который должен был выйти со своей оленихой за травой, которую можно выскрести из-под снега. Герр Бэдд, в качестве гостя, будет иметь право на первый выстрел, гауптман на второй. А "Главному егермейстеру" придется довольствоваться куропатками, зайцами и другой мелкой дичью, которые подаются на стол три раза в день.

Они приехали к Hochstand, помосту на высоте около десяти метров с лестницей в стороне. Они поднялись и, молча, встали на стражу, не говоря даже шепотом, напрягая свои мышцы, чтобы согреться, и вглядываясь в серый свет рассвета, чтобы разглядеть лес и луг. Было очень холодно, и первое, что они увидели, были белые клубы их собственного дыхания. Но вскоре рассвело, и можно было разглядеть ухоженный еловый лес, где остались только большие деревья с надлежащим подлеском. Животные тоже были ухожены, судя по их внешнему виду. Их кормили из кормушек, когда траву уже нельзя было найти. Самок оленей никогда не отстреливали, а рогачей только тогда, когда они достигали своего полного роста. Это была большая честь получить приглашение, чтобы сделать выстрел, и большое падение престижа, если промахнёшься.

Ланни пришлось ждать значительное время для точного выстрела. Для него, конечно, не будет ничего хорошего, если он поразит не то животное. Вожак этого стада ничего не опасался, и он действительно появился, как будто нарочно держа одну из своих дам между собой и своим врагом. Мужчины были напряжены от волнения, стоя слившись с Hochstand. Ланни тоже был взволнован, но всегда существовала его другая часть, которая говорила: "Что подумала бы Труди об этой пустой трате времени и денег". Он вспомнил, как она убеждала его развивать дружбу с жирным генералом, как это делали некоторые другие ее товарищи, которые украли драгоценные документы из досье Der Dicke. В то время как глаза Ланни наблюдали за оленем, часть его мыслей вопрошала: "Интересно, знает ли Монк, кто это был? И может ли он свести меня с ним?"

"Achtung, die Herrschaften", — прошептал егерь. Громадный рогатый зверь сделал пару шагов вперед, открывая свою переднюю часть, и Ланни поднял ружьё, которое ему выдали утром, и из которого он никогда не стрелял. Он знал об оружии всё и учился стрелять с детства. Он бывал в других охотничьих угодьях и изучил книгу, где были указаны все органы оленей и показано расположение сердца с нескольких точек зрения. "Вот и цель", — Ланни поднял ружьё и тщательно прицелился. Он нажал на спусковой крючок, выстрел, и громадное существо рухнуло на месте. Вот и все, два офицера похлопали его по спине. Остальная часть стада исчезла в лесу, поэтому охотники спустились с помоста и поехали обратно в "домик", чтобы узнать, что случилось с другими партиями.

Они снова вышли на охоту до захода солнца, устроившись на другом помосте. На этот раз в поле их зрения попали два рогача, и Ланни предложил первый выстрел гауптману, который оказывал ему много любезностей. Они шепотом поспорили. Офицер утверждал, что это было бы неугодно Его Превосходительству. Поэтому Ланни выстрелил первым и попал в цель, а потом, так как стадо не убежало, Фуртвэнглер тоже попал, и все были счастливы.

Сани привезли туши, и их выложили на лужайке перед домом. Из сосновых веток сложили костер. Егеря в темно-зеленых мундирах с рогами в руках выстроились за трофеями, в то время как старший егерь зачитал список убитых и имена убийц. У егерей, наблюдавших за стадом, были имена для каждого оленя-самца, и Ланни узнал, что он убил сначала Хейни, а потом Стаха. Генерал выступил с краткой речью, благодаря своих гостей за оказанную услугу, а затем егеря подняли свои рога и затрубили Hallali, или смерть оленя. Звуки отразились эхом от высоких деревьев в лесу, и в звездную ночь сцена была настолько красива, что на несколько минут жена исчезла из мыслей Ланни.

Чуть позже Геринг спросил, не хочет ли его гость забрать с собой голову оленя с рогами. Ланни ответил: "Danke schön, lieber Hermann". Он вспомнил время, когда он контрабандно вывез украденные документы Труди в из Германии в задней части одной из картин Германа, для которого Ланни нашел клиента в Америке. Чучела оленьих голов с рогами представляют идеальный тайник для документов, драгоценных камней или чего другого. Ланни попросит отель хранить трофеи до чрезвычайных ситуаций, которые могут возникнуть в карьере агента президента.

Глава семнадцатая Беда величья[56]

"Фюрер оказывает тебе большую честь", — сказал Генрих в той официальной манере, в которой выражался, когда речь шла о величайшем человеке в мире. — "В эти дни он почти никогда не принимает иностранцев, за исключением дипломатов при исполнении им служебных обязанностей".

"Gerade drum! Для него будет неплохо менять декорации время от времени". — отвечал Ланни в той свободной и легкой американской манере, которая наполовину пугала и наполовину приводила в восторг партийного бюрократа.

Приём был назначен в четыре в Канцелярии. Погода была безветренной, солнце светило, и они шли пешком от офиса Генриха мимо множества холодных белых мраморных памятников немецкой славы. Строились новые здания в основном из серого шведского гранита. Они были частью общественных работ, о которых так сильно сокрушался герр доктор Шахт. Ланни не нарушил ничьего доверия, когда он рассказал о тревогах министра финансов. Генрих отметил: "Эти мощные здания простоят здесь ещё долго после того, как имя герра доктора будет забыто, и все признают их еще одним доказательством многообразия гения фюрера".

"Старая канцелярия" была построена для Гогенцоллернов, но была не достаточно хороша для бывшего рисовальщика открыток с картинками. Он добавил к ней так называемую "Новую канцелярию". Трехэтажное, массивное и прямоугольное здание, похожее на военную казарму, перенесённую на Вильгельмштрассе. На его верхних этажах расположились залы, посвященные величайшим произведениям Ади, включавшие модели новой городской ратуши, административных зданий, а также стадионов и бань, макеты целых городов, Prachtbauten, которые он собирался возводить. Генрих привел своего друга раньше назначенного времени по собственному предложению великого человека, чтобы показать ему эти чудеса.

Суровые эсэсовцы подозрительно осматривали всех посетителей, даже таких в форме Генриха. Тем не менее, эта пара имела соответствующие пропуска, и Ланни изображал надлежащее усердие, бродя по бескрайним коридорам с красными мраморными полами и стенами, увешанными гобеленами. Ровно в четыре они предстали перед двумя охранниками перед личным кабинетом Адольфа. Над двойными дверями было нечто вроде герба с двумя буквами "AГ" внутри конструкции. Посетители были переданы секретарю, и их церемонно ввели во внутреннее святилище.

Для Бергхофа и Коричневого дома фюрер выбрал модернизм и простоту. Но здесь его, по-видимому, победил дух Берлина, который отличался варварским великолепием. Он поставил перед собой задачу превзойти Муссолини в колоссальных размерах своего кабинета. Кабинет был отделан темным деревом и имел высокие широкие двери, выходящие в парк рейхсканцелярии. Там был широкий камин, над камином возвышалась статуя Бисмарка в полный рост, а неподалеку размещалась статуя Фридриха Великого. Письменный стол фюрера был слева на почтительном расстоянии. Он был широкий и большой, и на нем Ланни увидел книги по военной стратегии, увеличительное стекло, ряд цветных карандашей, и, неожиданно, пару очков, которые никогда не носились в общественных местах по соображениям престижа.

Чрезвычайно высокие потолки и сверкающие люстры, тяжелые драпировки и толстые ковры, на их фоне бывший художник выглядел карликом. Он был одет в синий гражданский костюм с белой рубашкой и черным галстуком, и на улице, если бы никто не видел его в кинохронике, он гляделся бы достаточно успешным бакалейщиком или Beamter невысокого ранга, скажем, таможенником, как его отец. Он потолстел с тех пор, как Ланни видел его в последний раз. Его щеки округлились, так же, как и его нос. Маленькие темные усы а ля Чарли Чаплин тоже подросли, но это не грозило ему дородностью.

Он был в любезном настроении. Доставляя себе удовольствие встречать в роскоши одного из своих обожающих его последователей и гостя из земли диких индейцев и ковбоев. В юности любимым чтением Ади был немецкий сочинитель бульварных романов по имени Карл Мэй, чьи бесконечные тома повествовали о благородном краснокожем и завоевавших его немецких эмигрантов в прериях. С тех пор ефрейтору мировой войны стало известно, что Америка обзавелась тяжелой промышленностью и могла производить пушки и снаряды, но его понятия об этом континенте были еще окрашены его ранними фантазиями. Он хотел иметь в своих друзьях Америку Карла Мэя, и сын владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт был для него искрой этого желания. Так что это был не просто социальный визит, но дипломатический демарш.

Он поздоровался с обоими своими гостями, и когда он их усадил, то сразу набросился на Ланни: "Я думал, что вы собирались послать мне Дэтаза".

"Я предположил, что вы забыли об этом, герр рейхсканцлер", — сказал искусствовед.

— С чего это вы взяли, что я забыл?

— Я подумал, что вы просто делали это из вежливости.

— Я могу быть вежливым и по-другому. Я хотел картину, чтобы доставить себе удовольствие, и ещё потому, что я делаю то, что могу, чтобы содействовать развитию дружбы между двумя странами, а также, чтобы соединить наши две культуры вместе.

— Я должен извиниться за свою небрежность. Я буду рад сделать вам подарок и предложить вам одну из наших лучших работ Дэтаза.

— Вы делали такое предложение раньше, и я сказал вам, что я не мог позволить это. Вы сказали, что картины были предназначены для продажи, и я попросил купить одну. Я не богатый человек, вы, возможно, знаете, что я не получаю зарплату за ту должность, которую я занимаю, но немцы читают мою книгу, и я получаю авторские отчисления от продаж и могу себя побаловать искусством в скромной степени. Скажите мне, сколько стоят пейзажи Дэтаза на рынке?

"Цены значительно различаются, герр рейхсканцлер". — Ланни сделал несколько быстрых вычислений в уме. — "Некоторые из более мелких работ были проданы по цене восемь тысяч марок, но с другой стороны, на нашей персональной выставке в Нью-Йорке, перед большой паникой, мы продали несколько работ за сорок тысяч марок".

"Возьмём среднее", — сказал рейхсканцлер. — "Считаете ли вы тридцать тысяч марок справедливой ценой, чтобы отобрать для меня один из лучших ландшафтных и морских пейзажей?"

— С учетом какую рекламу это сделает, герр Гитлер, я должен считать, что я назначил для вас несправедливую цену.

— Не многие люди получают такую возможность, так что лучше пользуйтесь этим. Пришлите мне картину со счетом в обычной форме, и он будет оплачен.

Ещё некоторое время фюрер говорил об искусстве и об усилиях, которые он предпринимает, чтобы привить здоровые вкусы в Фатерланде. Свои вкусы он не защищал, а просто устанавливал. В течение пяти лет никто не отважился оспаривать его авторитет в этой области, так что всё выглядело естественно, а он считал этот вопрос закрытым. Искусство должно внушать людям здоровые нацистские идеалы. За искусство отвечал Департамент Образования и Пропаганды, возглавляемый доктором Юппхеном. Даже тот факт, что Юппхен лежал сейчас с подбитым глазом, не лишал силы его принципы, ни останавливал работу по их внушению. В то утро фюрер принял своего старого и дорогого друга Магду и довёл до её сведения в ясных выражениях приказ, что не должно было быть никакого развода и тем более скандала в Parteileitung. Как только Йокль, так фюрер назвал маленького доктора на языке его Рейнской области, встанет с постели он снова будет вызван в присутствие и тоже получит приказ. Он будет жить со своей женой, демонстрируя внешнее дружелюбие. Он будет раздавать роли молодым актрисам по их достоинствам, не требуя с них другой платы. В противном случае фюрер применит к Йоклю нацистский закон, требующий стерилизации всех лиц, имеющих наследственные физические дефекты, включающие косолапость.

Конечно, Гитлер своим гостям ничего об этом не рассказал. То была Хильде, которая рассказала Ланни об этом на их следующей встрече. Может быть, что деталь, касающаяся стерилизации, была добавлена самой Хильде, или человеком, который принёс ей эту вкусную новость. Не только в Нацилэнде великие и знаменитые становятся предметом для сплетен, всё это имеет тенденцию к росту, как рыба, которой удалось убежать от рыболова.

Адольф Гитлер никогда не забывал того, что имело значение для его дела, и он вспомнил, что на своей последней встрече он поручил сыну владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт сообщить французскому народу о его дружественных намерениях по отношению к французам. Теперь он с удовольствием слушал, как посетитель рассказывал, как он и его друг Эмили Чэттерсворт помогли Курту Мейснеру встретиться с лицами, которые в социальном и финансовом отношении занимают видное место в Париже, и как они все трое помогли распространить послание Германии о мире на земле и её доброй воли. И, конечно, для Гитлера было важно понять движение Кагуляров, насколько сильным оно было и свою возможность положиться на него. И здесь находился человек, который был, по-видимому, в самом центре этого движения.

Ланни говорил свободно, и Ади слушал внимательно. Он доверял полностью только немногим людям, но он должен верить многим, но определить насколько в каждом отдельном случае, было первой обязанностью человека дела, искателя власти. Когда этот благовидный американец посещал его в прошлый раз, его богатая жена была в восторге для национал-социализма. Тогда её муж был сдержан и уклончив. Теперь он изменился, и объяснил это, потому что увидел замечательную работу фюрера. И это было в порядке вещей. Многие люди были убеждены этим методом, и не все из них были карьеристами и шкурниками. Некоторые из них были идеалистами. Тип, к которому Ади причислял себя. Благодаря своему социальному положению этот зарубежный плейбой среднего возраста может добиться многого без каких-либо особых усилий. В эти дни сложной организации инженер, который разбирается в хитроумной машине, может простым нажатием кнопки добиться большего, чем тысяча рабочих своим трудом и потом. Фюрер нацистов искал таких социальных инженеров, и, слушая Ланни Бэдда, он думал, во-первых: "Реально ли это?" и, во-вторых: "Как я могу его запрячь и заставить его работать?"

Ланни говорил о французских государственных деятелях, их доходах, связях, их финансовой и журналистской поддержке, их любовницах и других слабых сторонах. Он рассказал о людях на вершине денежного мира Парижа, о приближенных лицах двухсот семей. Он поведал о бароне Шнейдере, и о той неопределенности, терзающей душу оружейного короля, который не мог выбрать, то ли сотрудничать с Гитлером, то ли готовиться сразиться с ним. Это забавляло фюрера, и он потирал руки и хлопал себя по бедрам, что говорило о его удовольствии.

Затем Ланни приступил к своему рассказу о де Брюинах и том, как он получил известие об их аресте, и искал убежище в доме графа Герценберга. Это была отличная история, и Ади захлёбывался от восторга, отказавшись от той сдержанности, которой безуспешно пытался научиться. Его Высокородие был одним из тех высокомерных юнкеров, с которыми теперь смиренный армейский ефрейтор должен был сражаться и подчинить своей воле. Никто из тех владельцев крупных поместий, сохранивших свою землю и свои привилегии во всех войнах и революциях, не мог испытывать доверие к человеку, который в молодости спал среди бродяг. Они в глубине души его ненавидели, но терпели его, как демагога и властителя дум толпы, которого можно использовать для достижения своих целей в нужный момент.

Ади знал этого богатого американца какие-нибудь десять лет, но он также имел сведения, что Курт и Генрих знали его с детства. Не может быть никаких сомнений, что он действительно вращался в тех кругах, о которых рассказал. Пусть продолжает рассказывать, ему кажется нравиться это делать, и пусть раскроет свои вкусы и свои амбиции. Так завоевывают людей и заставляют их служить себе. Если, например, прямо сейчас тактично убедить этого человека совершить визит в Вену, где он мог бы дружески встретиться со сподвижниками государственного деятеля, которого Ади называл "этот проклятый Шушниг", и выяснить, какие обещания поддержки, он получил от Муссолини, и как можно доверять этому итальянскому болтуну, если вообще можно!

Пока фюрер размышлял, как подойти к этому деликатному вопросу, его гость внезапно сменил тему. — "Eure Exzellenz, я приобрёл несколько необычный опыт в области паранормальных исследований, и мне пришло в голову, что вам может быть интересно узнать о них. Я слышал, что несколько лет назад вы проводили эксперименты в этой области".

— Я до сих пор поклонник многих оккультных идей, герр Бэдд, но я должен был приостановить эту деятельность в Германии, потому что я выявил массовое мошенничество, связанное с ними, и многочисленные обманы легковерных людей.

— Несомненно, это в целом верно, хотя мне самому посчастливилось избежать этого. Восемь лет назад мой отчим обнаружил в Нью-Йорке медиума, старую польскую женщину, и мы взяли ее с собой на Ривьеру. Она до сих пор живёт в нашем доме, и мы имели возможность наблюдать за ней. Я записывал все мои сеансы с ней, и мой отчим делал то же самое. Часто мы терпели неудачу, но и иногда получали результаты, от которых захватывало дух.

— Конечно, меня это интересует, герр Бэдд. Расскажите мне об этом.

— Одним из наших друзей, которые проводили сеансы с этим медиумом, был сэр Бэзиль Захаров. Они встретились в гостиничном номере в городе Дьепп, куда он пришел, как посторонний, и я уверен, что мадам не имела ни малейшего представления, кем он был. Как только она вошла в транс, она начала кричать о стреляющих пушках и о людях, ругающих её клиента. Затем она представила родственников Захарова. И это его смутило, потому что они обвиняли старого оружейного короля в действиях, которые он отрицал. И, наконец, духи создали такую неудобную обстановку для него, что он вскочил и вышел из комнаты. Впоследствии я проверил одно из обвинений в архивах лондонской газеты Таймс пятидесятилетней давности. Оказалось, что он признал себя виновным в полицейском суде Олд Бейли в присвоении ста шестидесяти девяти мешков с галлом, принадлежащих греческому торговцу. Медиум указала количество мешков, хотя я сомневаюсь, что она когда-либо слышала о галле. Я, например, не слышал.

— Это, безусловно, экстраординарная история, герр Бэдд.

— Захаров был настолько впечатлен, что после долгого перерыва он вернулся, и в течение многих лет использовал этого медиума для общения со своей умершей женой герцогиней де Маркени. В начале этого года мне довелось проводить сеанс с мадам в моем отеле в Париже, и мне сказали, что только что прибыл дух сэра Бэзиля. После этого я вышел и купил газету с известием о его смерти.

— Я никогда не имел такого убедительного опыта, как эти. Где этот медиум сейчас?

— Она была в Париже, когда я уехал. Моя мать намеревалась забрать ее обратно в наш дом.

— Могу ли я её когда-нибудь увидеть?

— Конечно, если она вам интересна. Хотите ли вы, чтобы я привёз ее в Берхтесгаден?

— Я буду вам очень благодарен. Позвольте мне заплатить стоимость её переезда.

— Не беспокойтесь об этом. Мы брали ее с собой, когда навещали друзей в Лондоне и в других местах, и всегда были вознаграждены каким-нибудь интересным событием. Я должен предупредить вас, что духи не почтительны к людям, и сэр Бэзиль не единственный из наших друзей, кто был сконфужен тем, что произошло на сеансе.

— Мне нечего скрывать, герр Бэдд, если это, конечно, только не государственные вопросы.

— К ним у этих духов мало интереса. Но я думаю, что вы хотели бы услышать об одном инциденте, который произошел со мной около трех с половиной лет назад. У меня был спиритический сеанс с мадам в моей студии у себя дома. Здание раньше использовал Марсель Дэтаз. Я взял ее туда, потому что там тихо и спокойно. Картины Марселя и прекрасная библиотека на стенах, завещанная мне двоюродным дедом, который был унитарианским проповедником в Коннектикуте. Это было во второй половине дня. На улице дул мистраль. И он довольно сильно шумит в сосновых деревьях и кипарисах на мысе Антиб. Мадам начала резко, как она делает, когда происходит что-то болезненное. Ее контроль, индейский вождь по имени Текумсе, обычно не позволял себе расстраиваться, но теперь его голос дрожал, когда он рассказывал: 'Только что пришёл дух, маленький человек в гражданской одежде, его только что застрелили. Я вижу, что он лежит на диване, покрытом желтым шелком, кровь льется из раны в шею, и из других ран. Это большая комната с высокими потолками. Он важный человек. Все вокруг бегают в волнении, некоторые пытаются помочь ему, другие кричат. Я слышу слово Долл, это имя? Он зовёт священника, но никто не приходит. Он перебирает пальцами четки, и поэтому, я думаю, что этот человек католик. Такова была сцена, герр рейхсканцлер, и я сделал заметки об этом. Было 25 июля 1934 года. И как только сеанс был закончен, я позвонил в редакцию газеты в Каннах и получил известие, что Дольфус был убит в Вене около трех часов назад.

— Удивительная история, герр Бэдд. Действительно, она заслуживает того, чтобы её сравнивать с ясновидением Сведенборга великого пожара, который уничтожил почти половину города Стокгольма. Вы, конечно, знаете об этом случае?

— Я читал где-то. Но я не рассказываю эту конкретную историю очень часто, потому что там не было свидетелей, а людям в это слишком трудно поверить.

Дело в том, что Ланни никогда не рассказывал эту историю, и не собирался рассказывать её снова. Причиной было то, что такого сеанса никогда не было. Он выдумал эту историю, чтобы Гитлер заговорил об Австрии, и это была приманкой. В рассказе этой истории не было никакого риска, мадам никогда не знала, что происходило на ее сеансах, а по собственному заявлению Ланни, на сеансе никто не присутствовал. Теперь он ждал, как рыбак, смотрящий за борт своей лодки и видящий, как большой черный окунь подошёл к наживке, почувствовал её вкус или запах, или что там окунь чувствует. Наконец, он берет её в рот. Аллилуйя!

Фюрер всех нацистов заявил: "Вы, несомненно, знаете, герр Бэдд, что есть люди, которые говорят, что я имею отношение к убийству бедного Дольфуса. Я вас уверяю, у него было много своих врагов, и им были не нужны мои намеки".

— Я могу легко поверить в это, герр рейхсканцлер, ситуация в Австрии печальное недоразумение.

— В основном всё довольно просто. Австрийцы немецкий народ и принадлежат к neue Ordnung, который я создаю. Некоторые из них были введены в заблуждение ложной пропагандой, происходящей из Москвы или других ядовитых центров. Но, как только австрийцы поймут, что я делаю и планирую, они увидят, где лежат их истинные интересы, и ничто не сможет вытащить их из моего рейха.

Ланни насыпал дорожку из пороха и поджёг её, и теперь все, что ему нужно было делать, это сидеть и смотреть, как она горит. Он знал, что из предыдущего опыта, что всякий раз, когда фюрер начинал, он становился завороженным собственным красноречием, своим четким и логическим ходом мысли и видением прекрасных вещей, которые он собирается сделать с Европой, когда он её получит. Его планы были настолько рациональны, настолько совершенны, что ни один человек не мог их отвергнуть, когда понимал их, и ни один человек не мог не понимать их, когда их объяснил фюрер, как он объяснял их сейчас. То, что некоторые люди предпочли то, что они называли "свободой" тому, что фюрер называл "Ordnung" было знаком того, что эти люди были ненормальны, а это нетерпимо. Если они отказывались это понять, ничего не оставалось, как их уничтожить. Это была неприятная работа, но фюрер не отказывался от неё. Он хотел всё делать миролюбиво, особенно в Австрии, потому что немецкая кровь была священна в его глазах. Он хотел, чтобы этот умный американец подтвердил его убежденность в том, что масса австрийского народа была рада объединиться со своими немецкими братьями, и отвергнет небольшую группу своекорыстных аристократов во главе с канцлером Шушнигом, воспитанным иезуитами, который был в союзе со средиземноморским и, следовательно, расово неполноценным Муссолини.

"Вы знакомы с Веной, герр Бэдд?" — внезапно спросил фюрер.

— Я был там несколько раз в ходе моей профессиональной деятельности. Я видел множество прекрасных картин в тех старых дворцах, расположенных в тихих и уединенных третьем и четвертом районах.

— Вы напомнили мне о том, что я уже давно хотел. Я хочу иметь несколько хороших работ Дефреггера, и мне сказали, что их можно найти в Вене.

— Я видел там несколько работ. Вена, безусловно, то место, где надо покупать картины прямо сейчас.

— Его жанровые картины крестьян доставляют мне огромное удовольствие. Вы знаете, что я родился в этой стране, и видел из моих окон почти всю эту страну.

— Будьте уверены, я никогда не забуду таких великолепных видов. Что касается Дефреггера, у меня есть несколько его работ, перечисленных в моей картотеке, но, к сожалению, я не взял её с собой в Берлин.

— Если вы когда-нибудь наткнетесь на его репрезентативную работу, дайте мне знать. Не называйте мое имя, конечно, чтобы не поднимать цену.

— Я никогда ни при каких обстоятельствах не называю своих клиентов, герр рейхсканцлер.

"Вена является интересным местом в настоящее время", — продолжил Ади с кажущейся небрежностью. — "Если меня не дезинформировали, то там надвигаются важные события".

"Я сомневаюсь, чтобы вас могли дезинформировать", — ответил американец с тихой улыбкой. — "Другие люди ждут события, а вы их делаете".

Было нелегко противостоять такой тактичной лести. Фюрер понимал, все яснее, что имеет дело с личностью, и он решился продвинуться еще на один шаг вперед. — "Это правда, что у меня есть источники информации. Возможно, у меня их слишком много, и я слишком хорошо знаю их слабые стороны, их желание впечатлить меня своим всеведением. Когда я кладу их доклады рядом, то это похоже на предсказания астрологов, и их доклады увеличивают мою неуверенность".

— У нас в Америке есть пословица, которую я мог бы перевести: Alle verschieden und keine zwei ähnlich — Двух правд не бывает.

— Это точно. Если в любое время, когда вы окажетесь в Вене, и сможете встретиться с кем-нибудь из ключевых фигур, мне было бы интересно узнать вашу реакцию на них. Делая такое предложение, я полагаю, что люди в вашей позиции, и в позиции вашего отца, имеют непосредственный интерес в тех усилиях, которые я делаю, чтобы предотвратить распространение большевизма в Западной Европе.

— Вам не нужно объяснять это никому из нас, герр рейхсканцлер.

Ланни выпалил это так поспешно, потому что он знал, что одно упоминание об этой теме было равносильно нажатию на курок автоматического пистолета. И если пистолет хорошо заряжен, то стрельба может продолжаться до конца дня. — "Дайте мне представление о том, какую информацию вы хотели бы иметь, и я сделаю все возможное. Насколько я понимаю, что ситуация в Вене быстро меняется, и лица, чьи мнения и намерения имеют важное значение сегодня, завтра будут пустыми".

"Я вижу, вы хорошо знаете этот город", — заметил фюрер.

Ланни про себя улыбнулся. Он многому научился, и узнавал ещё больше каждый момент этой беседы. Гитлер не мог сказать, что он хотел бы знать о австрийских делах, не раскрывая, чего он не знал, и чего он боялся. Он не рассказал, почему он хотел такую информацию, но это было и не нужно для Ланни. Он мог быть уверен, что целью жизни фюрера был не сбор работ австрийских художников. Тот факт, что он был настолько прям и так настойчив, означал, что дело идёт к развязке. Тот факт, что он не доверял Муссолини, с которым он заключил сделку всего несколько недель назад, означал, что он думал о взрыве итальянского пустозвона, и задавался вопросом, не отразится ли этот взрыв ему самому в лицо. Перечень тех австрийцев, которым нацистский фюрер не доверял, оказался полным списком тех, кто сейчас принимает активное участие в общественной жизни страны. А те вещи, которые он хотел бы знать о них, светились, как ряд больших букв на освещенной вывеске, составлявший одно слово: "АНШЛЮС". Чтобы передать его полный смысл на английском языке потребовалось бы десяток слов: "Вторжение и включение австрийской республики в нацистский третий рейх".

Когда Ланни получил все, что хотел, он встал, чтобы уйти, сказав вежливо, что надеется, что он не занял слишком много времени занятого человека. Занятый человек ответил еще более вежливо: "Совсем нет, герр Бэдд, я говорил более часа без перерыва и надеюсь, что не утомил вас. Это моя слабость, из-за глубины моих убеждений".

"Во всей моей жизни мне редко было так интересно, герр рейхсканцлер", — и секретный агент не обманывал, говоря это.

— Когда я могу надеяться увидеть вас снова?

— Я должен быть в Швейцарии по сделке с картиной, но это не должно занять больше нескольких дней. Потом я поеду в Вену и посмотрю, смогу ли я найти вам хорошую работу Дефреггера, и что-нибудь еще, что вас интересует. Я приеду и доложу. И если вы все еще заинтересованы, я попрошу свою мать посадить польского медиума в поезд и отправить ее в Берхтесгаден или туда, куда вы скажете.

— Herrlich, Herr Kunstsachverständiger!

Великий человек повернулся к своему обожающему его чиновнику, который сидел в кресле в течение двух часов, не открывая рта. — "Nun, Heinrich, wie geht's bei Dir zuhause?" Когда Генрих ответил, что с ним всё в порядке, фюрер похлопал его по спине, восклицая: "Mit tausend Männern wie Du könnte ich die Welt erobern. Как вы говорите в Америке: 'lick'?"

"Я мог бы одолеть весь мир" — перевёл Ланни, и два гостя вышли, смеясь.

"Herrgott, Lanny!" — воскликнул сын старшего лесничего. Он шел по улице в восторге от беседы, которой он стал свидетелем, и от тайны, которую он будет носить в своей груди. Он предложил другу зайти к нему домой и отпраздновать, открыв бутылку самого лучшего вина. Но Ланни сказал: Нет, у него было несколько дел перед отъездом в Женеву, а дела фюрера не терпят отлагательства, как знал Генрих.

По сути дела Ланни должен был сделать только одну вещь. Ему надо остаться в гостиничном номере и проанализировать всю информацию, которую он собрал. Причина его поездки в Швейцарию заключалась в отправке собранных сведений из свободной страны. Он никогда ничего не писал на бумаге в Нацилэнде. Он хотел было отправить письмо со своим отцом, но знал, что документы путешественников просматриваются. И во всяком случае, он не хотел, чтобы Робби узнал имя и адрес Гаса Геннерича. Всё, что нужно сделать, это сесть в ночной экспресс, а утром быть в Швейцарии или Голландии, где почта была в безопасности, и никто в ваше отсутствие не обыскивал ваш номер.

Кроме того, на Рождество выходило только два выходных дня, а Ланни был одинок. Он не знал ни одной человеческой души в Нацилэнде, которой он мог бы поведать свои чувства, а Труди-призрак была не той компанией в этом сезоне. Немцы до сих пор праздновали Рождество, но нацисты сделали все возможное, чтобы превратить его в языческий праздник. Во всяком случае, после того, как Ланни побыл среди них некоторое время, пища, которую ему подавали, начинала бродить у него в животе. Ганси и Бесс давали концерт в Женеве, а после этого в Цюрихе, и они были в числе восьми или десяти человек, которые знали истинные убеждения Ланни, и к кому он мог открыть свое сердце.

Итак, наверх в те высокие долины, полные чистых голубых озер, которые питают Рейн, Рону, Дунай и другие полноводные реки средней Европы. Auf die Berge will ich steigen, wo die dunkeln Tannen ragen![57] Утром Ланни посмотрел на ослепительно белый пейзаж, который быстро стал слепить глаза. Возвышающиеся снежные пики ярус за ярусом блестели, как елочная мишура. Они были здесь сотни тысяч лет до того, как он здесь появился, чтобы увидеть их, и они останутся сотни тысяч лет после того, как он уйдёт. Эта мысль заставила его почувствовать себя более одиноким, чем когда-либо, чужим в мире, который был странным во многих отношениях. Природа, такая прекрасная в некоторых ее аспектах, была суровой и внушающей страх в других. А Ланни был одним из тех сердобольных людей, которые хотят, чтобы человеческие насекомые, которые завладели планетой и называют её своею, помогали друг другу понять и преодолеть угрозы природы, вместо того чтобы создавать другие худшие новые научные акты жестокости, называемые Machtpolitik и Blitzkrieg.

Поезд следовал своим маршрутом вдоль берега одетого льдом озера Леман и прибыл в старый город часовщиков и ростовщиков, который Ланни Бэдд посещал так много раз в течение стольких лет. Его первым действием было, укрыться в гостиничном номере, установить свою маленькую портативную пишущую машинку и напечатать на бумаге опасную и захватывающую последовательность слов. Все, что он узнал в Германии. В том числе о боевых возможностях Люфтваффе, а также тот факт, что Адольф Гитлер, по его собственным утверждениям, должен овладеть Австрией в течение ближайших нескольких месяцев. Или с помощью какого-то трюка, если сможет его изобрести, или вторжением. Он был совершенно уверен, что Муссолини был слишком сильно вовлечен в Испании, чтобы вмешаться, и что правительства Англии и Франции оказались в руках людей, которые не хотели бы этого, но которым придётся принять это. Агент Президента 103 согласился с этими ожиданиями, и, чтобы поддержать их, привел доказательства из первых рук.

Агент президента сделал только одну копию, и он не оставил её в машинке или ящике своего стола. Он плотно запечатал её в двойной конверт, адресованный Гасу Геннеричу, пометил способ доставки французским пароходом и отправил конверт в почтовое отделение. Затем он отправился на прогулку по продуваемой ветром набережной, идущей по берегу озера, одолевая приступ глубокой депрессии. Он проделал долгую и трудную работу, отличавшуюся от того, что он на самом деле предпочел бы делать. Он сделал это, подчинившись Труди-призраку, а также своей собственной совести. Но мог ли он убедить себя, что он добился многого? Даже учитывая, что ФДР получил эти отчеты и прочитал их, как долго он будет помнить, что он прочитал, под давлением десяти тысяч других обязанностей? И что он сделает по этому поводу? Ланни получал нью-йоркские газеты, как в Париже, так и в Берлине, и ему казалось, что Рузвельт действует в соответствии с программой, которая некоторые французские остряки приписывали Леону Блюму: "Одна речь вперед и два шага назад". Под давлением ожесточенных нападок со стороны изоляционистов, президент не осуществил значительной части своей "карантинной речи", и с тех пор он молчал. Это было то, что хотели все диктаторы, чтобы их оппоненты ничего не делали, а им позволяли делать все.

Старый город Женева за последние семнадцать лет был центром мировых дебатов, а иногда и мировых действий. Теперь Лига Наций только что закончила и стала использовать свой мирный храм стоимостью в пятнадцать миллионов долларов. У храма были широкие великолепные террасы и мраморные лестницы. Длинное белое четырехэтажное здание, построенное на трех сторонах прямоугольника и имеющее тяжелые квадратные колонны, предложенные греками. Ланни, который посетил Грецию, и изучал её историю, а также её искусство, знал, что греки имели Амфиктионийский совет, который стремился примирить несколько десятков крошечных государств, но без успеха. Гордые Афины и суровая Спарта вели смертельную войну, а затем, после перерыва на подготовку, вторую ещё более смертельную. Ланни казалось, что было много параллелей у Пелопоннесской войны и настоящим соперничеством Англии и Германии. Он знал, что они собирались разбить города друг друга в пух и прах. И вот в этом сияющем новом храме люди мира трудились, отдавая все свои способности и совесть, чтобы предотвратить этот ужас.

Ланни съел свой рождественский ужин в доме Сиднея Армстронга, который был постоянным сотрудником Лиги с момента ее создания. Ланни впервые встретил его среди персонала Парижской мирной конференции. Молодой либерал, решивший не протестовать, когда настало время для протеста. Таким образом, он получил работу и держится за нее, до сих пор не протестуя, и когда для протеста настает время, и когда оно проходит. Так казалось сыну Бэдд-Эрлинга. В то же время, Ланни напомнил себе, что ему самому не нужно было зарабатывать себе на жизнь, в то время как Сидней жил только на свою зарплату, приобрел жену, троих детей, а также расширенную линию талии.

Дженнет Слоан, так звали его жену. Она когда-то была секретарем чиновника, очень эффективным, и в то же время очень милой молодой женщиной с пушистыми каштановыми волосами и живыми карими глазами, которую Ланни Бэдд не мог легко забыть. Он задавался вопросом, рассказала ли Дженнет мужу о том маленьком эпизоде любви, которая возникла между ней и Ланни незадолго до ее брака. Он взял ее на обед, и она заинтересовала его так, что он повез ее вокруг озера Леман, около ста пятидесяти километров. Когда они расставались, она попросила его только один раз поцеловать ее. Это было в то время, когда его сердце было обещано Мари де Брюин, в противном случае, он, очень вероятно, женился бы на ней. И какая разная жизнь его ожидала! Не было бы Ирмы Барнс, со всеми её контактами со светским миром. Не было бы Труди, со всеми её опасностями! На самом деле, для Ланни было трудно думать о чем-нибудь ином в своей нынешней жизни. По всей вероятности, он поселился бы в Бьенвеню и увеличил бы свою собственную линию талии, заимел бы трёх прекрасных ребятишек, хотя, конечно, они не были бы такими же, как эти трое.

Армстронги были хорошо устроенной парой и судя по всему счастливой. Дженнет считала своего мужа хорошо осведомленным и успешным публицистом, и она помогала ему, развлекая и устанавливая контакты с потоком важных личностей, приезжавших на различные мероприятия Лиги, и часто остававшихся работать в каком-нибудь комитете. Она должна была подумать, какой различной могла бы быть ее жизнь, если бы она вышла замуж за этого блестящего и обворожительного внука владельца Оружейных заводов Бэдд. Но Ланни был сдержан, и делал всё возможное, чтобы не будить ее воображение. Он съел свою порцию рождественского гуся и сливового пудинга, который прислала семья Дженнет из Америки. Он играл на фортепиано для детей, а потом часами сидел, слушая разговор практикующего истолкователя международного порядка и безопасности, бюрократа, который отстаивал не только свою работу, но и свою веру.

Чиновник, как нашел Ланни, был не слишком сильно обескуражен серией неудач. Лига по-прежнему стояла, и её новый дворец, обеспечивающий её постоянных должностных лиц роскошными офисами, был символом и постоянным обещанием. Правда, многие небольшие государства, в основном из Центральной и Южной Америки, были лишены членства потому, что они были бедны и просрочили уплату своих членских взносов, вежливо называемых "квотами". Германия вышла несколько месяцев после прихода Гитлера к власти, а Япония после того, как ей вынесли порицание за ее вторжение в Маньчжурию. Италия вышла всего пару недель назад, после того, как использовала Лигу в качестве платформы для осуждения всех, кто выступал против ее вторжения в Абиссинию и Испанию. Но Сидней, в целом, был рад, что они вышли, потому что они вели себя, как дебоширы и хулиганы, а не как разумные люди. Постоянный сотрудник признал, что дела в Европе были в кризисе, но это пройдёт, как дождь. Будет найден путь, чтобы научить диктаторские государства уважать своих соседей.

Ланни хотелось бы спросить: "Что за путь, не война ли?" Но, конечно, он этого не сделал. Этот серьезный, среднего возраста протиратель штанов с круглым, румяным лицом и в роговых очках обвинил в большинстве нынешних бед в мире отказ Америки вступить в Лигу и оказать своё огромное влияние на стороне закона и порядка. Он выразил сожаление по поводу кровавого конфликта в Испании, но настаивал на том, что коммунисты находятся под полным контролем в Валенсии, и считает, что, когда Франко победит, а это случится обязательно, он остепенится и станет консервативным государственным деятелем. Он надеялся, что то же самое случится с Гитлером и Муссолини, и ожидает увидеть в этих странах возникновение достойных элементов, которые возьмут всё под свой контроль.

Для Ланни он был кладезем информации о различных личностях известных в международных делах. Время от времени он спрашивал: "Разве не так?" а Ланни осмотрительно отвечал: "Я не обладаю вашими источниками знаний, Сидней," или: "Это только вы можете сказать мне" и находил, что его ответы удовлетворяют постоянного сотрудника. После обеда и вечером Ланни смог вернуться в гостиницу и подготовить еще один доклад для Гаса Геннерича, важный и интересный, но без единого луча света в нем.

Прибыли Ганси и Бесс. Они не остановились в одной гостинице вместе с Ланни и не появлялись с ним в общественных местах, но он приходил к ним и оставался в их номерах, чтобы слушать, как они репетировали свой сольный концерт. Для Ланни это было, как возвращение домой. Он ничего не прятал от этой пары, только свои отношения с Рузвельтом и Труди. Он сказал им, что собирает информацию для важной цели, и они приняли это как само собой разумеющееся. Для них это означало, что это был Рик. Что отчасти соответствовало действительности. Бесс до сих пор задавалась вопросом, почему он до сих пор не женился, и была готова сотрудничать с Бьюти по этому вопросу. Но она не беспокоила Ланни с этим, и оба музыканта с удовольствием слушали то, что он рассказал им о делах Европы.

Когда дело дошло до коммунизма, Ланни сказал: "Ну, всё может быть и так, но я не принимаю ничьих сторон". Они поняли, что это вежливая увёртка, и научились принимать её и избегать споров. У них были свои формулы, простые и убедительные. Нацизм и Фашизм представляют последнюю стадию капитализма на пути к его краху. Нацисты и фашисты были гангстерами, которых наняли капиталисты, чтобы защитить себя. Так же как это сделали Генри Форд и другие крупные капиталисты Америки в попытке не допустить профсоюзы на свои заводы. Эти бандиты в настоящее время шантажируют своих работодателей, что тоже находится в соответствии с прецедентом. Когда, наконец, бандиты будут свергнуты, капитализм падёт вместе с ними, и тогда никто, кроме коммунистов, не сможет взять всё под свой контроль.

Ланни улыбнулся и сказал: "Ну, если у меня сестра станет комиссаром, а зять заслуженным артистом советской Европы, то я, вероятно, выйду сухим из воды". Между тем, он продолжал высылать информацию Эрику Вивиану Помрой-Нилсону, который писал под псевдонимом "Катон", и был совершенно уверен, что, когда британский народ будет в достаточной степени информирован, то они уберут полу-фашистов и умиротворителей фашизма и установят демократический режим. Также Франклин Д. Рузвельт, президент США, который признал, что он не может идти быстрее, чем ему позволяет его народ, и попросил своих друзей доверять ему, пока он даст диктаторам веревку достаточно длинную, чтобы они могли на ней повеситься.

Ланни тихо и неприметно сидел в большой аудитории и слушал, как Ганси и Бесс играли сонату Моцарта, а затем очень тонкого Цезаря Франка, который был одним из фаворитов Ганси, и которого он выбирал для исполнения в значительных случаях своей жизни. Два ранимых еврейских мальчика приехали в Бьенвеню, чтобы встретить прекрасного Ланни Бэдда, о котором их отец говорил в течение многих лет. Два тёмноглазых пастушка из древней Иудеи магически перенеслись на Французскую Ривьеру, играя на скрипке и кларнете, вместо гуслей и шалмея. Ганси был настолько нервным, что вряд ли смог бы удержать свой инструмент. Но как только он начал, и прекрасная первая тема достигла ушей Ланни, то Ланни понял, что здесь был музыкант, который сочетает чуткость с достоинством, и кого никогда демонстрация техники не будет отвлекать от великих целей искусства.

Теперь он был здесь, признанный мастер. И снова прекрасная тема достигла ушей Ланни, полная воспоминаний, о которых французскому органисту и её композитору было ничего не известно. Ланни снова увидел маленького Фредди Робина, сидящего рядом и наблюдающего своего старшего брата. Руки Фредди плотно сжаты, все его тело окаменело от страха, что палец брата может оказаться не на том месте на десятую долю миллиметра. Дорогой нежный, чувствительный Фредди, выросший героем со стальными нервами, и подвергшийся пыткам нацистов, приведшим его к ужасной смерти.

Странными бывают капризы судьбы, и ещё более странной алхимия духа, которая превращает страдание в прекрасное искусство! "Чья юность сгорела в тоске и страданьях, Тот сердцем стал глубже и духом сильней". Душа Фредди Робина перешла его брату и его невестке, и, когда они играли музыку, которую он любил, то что-то магическое исходило из струн. И даже случайные люди, такие как эта женевская аудитория, почувствовали, что их взяли в какой-то храм, и они стали свидетелями какого-то обряда. Это то, чем является искусство, процесс созидания, который делает себя частью жизни и строит новую жизнь по своему образу, бессмертному и вечно живущему в душе человека. Одно моргание Святого Духа, и беспечный мир не будет потерян![58]

Концертная бригада отправилась в Цюрих, и Ланни поехал в том же поезде, потому что ему было по пути в Вену. Ему была необходима поддержка настоящей музыки, чтобы придать себе смелость на еще один бой с нацистами. Он, конечно, знал, что, войдя в этот ад интриг и жадности в качестве придворного фаворита, привилегированного гостя не только Die Nazi Nummer Eins, но и Die Nummer Zwei, он вызвал к жизни миллион маленьких демонов ревности и подозрений. Кто этот красивый и элегантный пришелец, и по какому праву он вторгается в святая святых, нарушая все каноны национальной исключительности и расового превосходства? Что он хочет? Ведь никто не навещает повелитель, не желая больших наград, либо для себя или для других. Его отец производитель самолетов, но разве Фатерланд не может делать свои собственные самолеты? А какие секреты может продать янки, чтобы они были наполовину настолько ценны, как те, которые он ухитрился или выпросить, или украсть? Надо внимательно следить за ним, потому что он представляет угрозу, — так решит десяток придворных фаворитов, которые отдали бы что угодно за приглашение в Каринхалле или Роминтен, не говоря уже о двух часах беседы с фюрером в его великолепном кабинете в Новой канцелярии. Так что Ланни не навещал двух красных музыкантов в поезде, а сидел спокойно, читая безобидную книгу об исследованиях паранормальных явлений известного и расово респектабельного барона Шренк-Нотцинга. В Цюрихе он отправился в другую гостиницу, а затем позвонил узнать номер комнаты Ганси, и пошел к нему, не называя своего имени портье. Гансибесс заказывали еду в номера, и Ланни вышел в соседнюю комнату, пока официанты заносили подносы. Ни одна из этих мер не казалась чрезмерной музыкантам, потому что они знали нацистскую систему шпионажа, и только их международная репутация обеспечивала им безопасность. Любой может быть шпионом или даже хуже, и когда эта красная пара следовала в концертный зал, их сопровождал их агент с двумя друзьями мужского пола внушительной комплекции. Такова была жизнь в городе, который лежал лишь двадцати километрах от нацистской границы.

Ланни сидел в холле своего отеля, читая новости из Вены в немецкоязычной местной газете. Он случайно увидел, как мимо проходила стройная, светловолосая женщина. Её голубые глаза встретились с его карими, и они оба узнали друг друга. Затем она стремительно прошла, подошла к конторке, получила свой ключ и исчезла в лифте, называемым также elevator, l'ascenseur, der Fahrstuhl. Цюрих является городом, где никогда не знаешь, на каком языке говорить. Если ехать на юг, то кругом будет итальянский. На востоке слышен тирольский диалект, который будет головоломкой для человека, даже хорошо знающего немецкий. А в отдаленных долинах можно услышать разновидности ретороманского, языка, который нисходит с древней латыни.

Ланни сидел и думал о Магде Геббельс. Это была, без сомнения, именно она. И что она делала в Швейцарии? В последний раз он видел её в приюте Гитлера Бергхофе. Он тогда подумал, что никогда не видел женщин, так несчастно выглядевшими. И сейчас он подумал то же самое. Он не мог сказать, что она была бледна, дамы не могут себе позволить выглядеть так. Но она была такой же тонкой, как всегда, осунувшийся и измученной. Она была из Германии, и что это означало?

Ланни не был сильно удивлен, когда коридорный принес ему плотно запечатанную записку, и он прочитал по-английски: "Уважаемый мистер Бэдд. Могу ли я иметь честь краткого разговора с вами в номере 517?". И без подписи. Он сказал мальчику: "Без ответа", и некоторое время сидел в размышлении. Она вряд ли была шпионом. У неё было достаточно своих проблем. Она хочет совета, помощи, денег. Или, возможно, просто выговориться. Выслушивание высокопоставленных несчастных дам, безусловно, было частью работы президентского агента. И Ланни мог свободно это сделать, потому что здесь была международная Швейцария, а не Америка, где отели высокого класса, обслуживающие семьи, содержат ангела-хранителя на каждом этаже, чтобы убедиться, что ни один джентльмен не войдёт в дамский номер, если он не зарегистрирован в качестве мужа дамы или её отца или сына. Здесь никто не обратит внимания на Ланни, если он войдёт в лифт, выйдет au cinquième или Nummer Fünf, и подойдёт к определенной двери и осторожно постучится.

"Wie schön dass Sie kommen, Herr Budd!" — эмоционально и громко произнесла Магда. Но за этим не последовало сентиментального излияния чувств, она даже не сочла нужным обычные формальности, предложения выпить или заказать Kaffee. Нет, она была в серьезной беде и сказала: "Bitte, nehmen Sie Platz", а затем: "Ich muss mich entschuldigen. Вы помните, когда вы пришли в мой дом в Берлине, и просили меня о помощи, я сделала всё, что я могла. Но оказалось, что из этого ничего не вышло, но это была не моя вина, это было вне моей власти".

— Я понял это, фрау Геббельс.

— Я никогда не забуду, как вы рассказали мне историю бедного Йоханнеса Робина и о его страшной беде. Вы можете не знать, что я воспитывалась в еврейской семье и у меня много еврейских друзей, вы не можете себе представить, как я страдала, когда видела их тяжелое положение и не могла им помочь. Теперь пришел мой черед, я в самом ужасном бедствии, герр Бэдд.

— Мне очень жаль слышать это, фрау Геббельс.

— У меня остались острые воспоминания о вашей доброте. Это было четыре с половиной года назад, если я помню, но я не забыла, что думала: вот это действительно добрый и щедрый человек пытается добиться чего-то для кого-то еще, а не для себя. Я не встречала с тех пор таких, герр Бэдд.

— Их не так легко найти в нашем так называемом grosse Welt.

— "Ja, leider! Если бы я только могла знать, когда я была моложе! Мне некого винить, кроме себя, за крушение моей жизни. Я была тщеславной дурой. У меня был добрый муж, и самое элегантное поместье в Мекленбурге. Каждый мой каприз выполнялся. Но у меня не было достаточно здравого смысла, чтобы понять своё счастье. Но меня захватили формулы и громкие фразы. Я мечтала о славе, я думала, что я оставлю свой след в истории, короче говоря, я была честолюбива.

"Это общий недостаток", — утешительно сказал Ланни.

— Это нужно оставить мужчинам! Женщины не должны просить ничего, кроме как быть в безопасности от зла, которое причиняют люди! Ничего, кроме дома, и места, где можно укрыться от ужаса и позора! Я полагаю, вы знаете, за каким человеком я теперь замужем. Весь мир услышал о нём по радио.

— Я не слышал, но я знаю разговоры.

— Я не могу больше выносить этого. Я готова скорее умереть, чем терпеть. Я вывезла моих дорогих детей из Германии, и никогда не верну их обратно. У меня нет никого, кто мог бы мне помочь, только две мои горничные, и я отчаянно нуждаюсь в совете. Где мы можем найти безопасное место?

"Это трудная проблема, фрау Геббельс". — Ланни решил заранее, что ему будет необходимо некоторое время, чтобы продумать, чем может закончиться эта история!

— Um Gottes Willen, вы должны мне помочь! По крайней мере, поделиться вашими знаниями о внешнем мире. Не ради меня, а ради этих бедных детей, которые не должны расплачиваться за тщеславие и глупость их матери. Если бы вы только могли знать, как я страдаю! То, что было сказано по радио, не является сотой частью этого, герр Бэдд.

Женщина встала и внезапно подошла к двери своей комнаты, быстро её открыла и выглянула. Она закрыла и заперла ее, а затем взяла свою дорогую шубу, которая лежала на кровати, и накрыла ею стол, на котором стоял телефон. Это был знакомый ритуал Нацилэнда, предшествующий доверительной беседе.

Магда Геббельс придвинула стул поближе к Ланни и понизила голос. — "Mein Freund, вы позволите мне рассказать вам немного о реалиях национал-социализма? И обещайте мне, что никогда даже не намекнёте на меня в качестве источника этих сведений?"

— Конечно, gnädige Frau! И вы, в свою очередь, никогда даже не упомяните о том, что вы говорили со мной?

"Это справедливо. Я полностью доверяюсь вам. Как это вы говорите? Отбрасываю всякие предосторожности. Я в отчаянии, и меня не волнует, что будет со мной, только что будет с моими бедными маленькими?" — Она затаила дыхание, а затем быстро продолжила: "Я не знаю, как вы относитесь в душе к нашему neue Ordnung, и убедитесь, что я не буду ожидать от вас ни малейшего намека и даже не буду глядеть на выражение вашего лица. Я просто расскажу вам, что я испытала. Мой первый муж был одним из тех, кто вместе с Тиссеном и другими магнатами вкладывали деньги, чтобы помочь некоему великому человеку. Я не будет называть имён".

"Важняк, мы их так называем в Америке". — Ланни все еще мог улыбаться.

— Richtig! Я слушала его речи, и гром оглушил мои уши. Я подумала: Это величайший человек в мире. Это человек, который собирается переделать Германию и навести порядок во всей Европе. Я была полностью обращёна в его веру, полностью сошла с ума. Как называется поклонник кино кумира?

— Фан.

— Das ist's! Я не оправдываю себя. Я была тщеславной и глупой дурой, но в то же время была в подлинном восхищении, полна желанием помогать и служить. Человеческое сердце не просто, вы знаете.

— На самом деле я знаю, фрау Геббельс, и готов принять это во внимание. Никто не может поставить под сомнение, что Важняк является оратором и сгустком энергии.

— Я поступила в штаб-квартиру партии на работу, чтобы быть рядом с ним. Я отдала мои деньги делу. Я стремилась стать идеальной Parteigenossin. Я потребовала развода от моего мужа и полностью порвала с моей прежней жизнью. Я мечтала о том дне, когда партия придет к власти, и мой герой сможет выполнить в Германии все эти прекрасные обещания. Я смотрела на него влюбленными глазами, и он видел это, конечно, но никак не отвечал. И я думала, что это потому, что он был человеком святой жизни. Человеком, посвященным национал-социалистскому делу, думающим только о немецком народе. И поэтому я обожала его все больше. Потом я начала слышать слухи о том, что в его жизни были женщины и до сих пор есть. Но это были такие страшные истории, в которые я отказывалась верить, я даже донесла в полицию на одного человека, который повторял их. Вы слышали эти истории?

— Я их много слышал.

— Они все правда, даже хуже. Но я не знала этого, пока позже не узнала, слишком поздно. Йокль влюбился в меня, я была красива в те дни, а он был горячим ухажёром. У него блестящий ум, и он может быть очаровательным, когда захочет. Мы все были посвящены делу. Я помогала ему и стала его первым помощником, мне поручили женскую моду в Германии и все такое. Я думала, что буду вершить великие дела, и хотела, чтобы мною восхищались, мечтала иметь титулы и почести. Die Nummer Eins, Важняк, пришел ко мне и попросил меня выйти замуж за Йокля и стать в один прекрасный день первой леди Фатерланда. Это было до того, как партия пришла к власти, и задолго до брака Геринга. Так я стал фрау Йозеф Геббельс и родила мою дорогую Хельгу. И почти сразу же я сделала жестокое открытие, что мой муж обманывает меня в любви, как он делает со всем остальным в мире. Он один из тех похотливых мужчин, которые хотят каждую молодую женщину, которую они видят. Он хочет каждую ночь новую, он должен иметь острые ощущения от завоевания, волнения открытия, новизну решения новой задачи, новый набор реакций. Я терпела это, потому что была должна. Я была женщиной среди нацистского руководства, и не должно быть никаких скандалов в Parteileitung. Я не утомляю вас, герр Бэдд?

— Ни в коем случае. Это меня даже не удивляет.

— Вы видели меня в доме Важняка в горах, в тот вечер вы приехали туда с женой. Это удивило вас?

— Не особо, но я думал, что вы выглядели очень несчастной.

— Я была в таком состоянии страха, что я едва могла сдержать себя. Я хотела обратиться к вам с просьбой уехать с вами и вашей женой. Это самая ужасная вещь, я с трудом могу говорить об этом.

Она встала и снова подошла к двери, открыла ее и выглянула, а затем вернулась и перешла на шепот: "Вы знаете, может быть, немного по поводу сексуальной патологии?"

— Конечно же, фрау Геббельс.

— Великий человек импотент. Он, самый могущественный человек в мире, не может выполнить то, что может его самый последний солдат, самый смиренный Diener. Он страшно унижен, он борется со своим недостатком. Он становится возбужденным, истеричным, он бредит, он пускает пену изо рта, он обвиняет женщину. Он делает с ней делать чудовищные вещи. И она подчиняется ему, потому что он является хозяином, потому что его воля есть единственный закон на земле. Потому что нет никого, кто осмелился бы помочь ей. Потому что, если бы она бросила вызов ему, он порол бы ее, пока не содрал бы всю кожу с ее голой спины. А если бы она убежала в чужую страну, он приказал бы схватить и пытать ее родственников, потому что, вы видите, он требует лояльности и не допускает скандалов в Parteileitung. Таков наш neue Ordnung.

Так, наконец, Ланни узнал правду о вопросах, которые его сильно озадачивали. Агент президента получил информацию, которую он не мог доверить бумаге, даже в Швейцарии. Её можно только устно доложить в той комнате в Белом доме. Он сказал: "Это трагическая история, фрау Геббельс. Вы должны знать, что это очень старая история, и она есть в медицинских книгах".

— Я не собираюсь возвращаться к этому. Я решила, что сначала закончу свою жизнь. Я хочу поехать в Америку, где женщины находятся в безопасности. То, что я прошу вас, герр Бэдд, это совет, как мне добраться до Америки.

— Это не особенно трудно. Езжайте во Францию и садитесь на пароход из французского порта.

— Но я должна иметь при себе паспорт, и это меня беспокоит. Задержка, и опасность в то же время. Я буду в страхе каждый момент, я не смогу выпустить своих детей из поля моего зрения. Разве вы не можете помочь мне быстро получить паспорта?

— Я ужасно сожалею, gnädige Frau. У меня нет никаких связей в Государственном департаменте. Я не имею ни малейшего представления, что делать, кроме как следовать установленному порядку. Кроме того, я должен указать вам, что я неженатый мужчина. И если бы я стал активно вам помогать, то это дало бы пищу для сплетен. А это вряд ли поможет вашему делу.

Вторая леди Нацилэнда сидела с руками, сомкнутыми у нее на коленях, глядя перед собой, как будто превратившись в мрамор. Ее губы едва двигались, когда она прошептала: "Gott in Himmel, что мне делать?"

Он ответил: "У меня есть предложение. Моя бывшая жена, Ирма Барнс, сейчас Леди Уикторп, влиятельная особа. Вам просто надо проехать по Франции и въехать Англию в качестве туриста. Тогда попросите Ирму встретиться с вами и помочь вам".

— А она меня помнит?

— Она помнит вас очень хорошо и часто говорила о вас. Я бы посоветовал вам ничего не говорить ей о Важняке, потому что она является одной из его горячих поклонниц. Но она, несомненно, слышала о проступках вашего мужа и будет готова сочувствовать обиженной жене. У неё есть та же причина признательности вам, что у и меня, с той лишь разницей, что она женщина и, следовательно, не будет причиной скандала. Она, несомненно, знает американского посла в Лондоне, и сама будет активно действовать от вашего имени.

— Спасибо, герр Бэдд. Я была уверена, что вы добрый человек.

— Трудно быть добрым в наше время, и часто опасно. Позвольте мне предположить, что вы не упомяните нашу встречу Ирме, или кому-либо другому и когда-либо.

— Я обещала вам это, и вы можете рассчитывать на моё обещание.

— Для меня не разумно оставаться здесь дольше, поэтому Auf Wiedersehen.

Он вышел в коридор и увидел стоящего возле лифта человека с глазами буравчика, в ком вся Европа научилась распознавать нациста в гражданской одежде. Ланни не пошел к лифту, а свернул на лестницу и быстро спустился на свой этаж. В своем номере упаковал свои вещи, потребовал по телефону счет, оплатил его посыльному и покинул гостиницу через задний вход. Он взял такси до вокзала. Из телефонной будки он позвонил Ганси в его гостиницу и сказал: "Кое-что случилось, что мне лучше быть в другом месте. Пишите мне домой. Пока и удачи".