Агентство «БМВ»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Кто там? — голос из-за двери звучал не слишком уверенно, а стеклянный кружочек «глазка», прежде тускло светившийся, погас — видно было, что с противоположной стороны к нему приникла обитательница квартиры в надежде разглядеть нежданного гостя.

Тут на помощь Марине пришло липовое удостоверение, о котором она заблаговременно побеспокоилась. Совместными с Валентиной усилиями был состряпан документ, имевший, в общем, весьма солидный вид. Там значилось, что госпожа Летова М. И. является членом активной группы благотворительной организации «Милосердие», занимающейся сбором теплых вещей для беженцев.

Без лишних слов Марина поднесла его к «глазку», чтобы хозяйке квартиры было лучше видно, и заговорила с такими елейными интонациями в голосе, что ей самой сделалось тошно.

— Надеюсь, вы добрый человек и понимаете, что, когда на дворе мороз, бедным крошкам и их родителям, оказавшимся в силу различных обстоятельств без крова и теплой одежды, остается рассчитывать только на помощь ближнего…

За дверью тяжело вздохнули, с минуту помедлили, после чего начали послушно открывать замки и отодвигать засов.

«Сработало! — восхитилась про себя Марина и мысленно потерла руки. — Все-таки мы с Валентиной не такие уж дуры!»

Когда дверь распахнулась, глазам Марины предстало восхитительное существо восемнадцати-девятнадцати лет от роду со стройной, будто точеной фигуркой и светлыми, с серебристым оттенком волосами. Существо доброжелательно, хотя и несколько боязливо взирало на Марину огромными голубыми глазами, сиявшими, как две утренние звезды.

«Вот это да, — подумала Марина, делая шаг по направлению к дверному проему, — аи да стриптизерша! Увидев ее на улице, я бы скорее всего решила, что это выпускница Института благородных девиц или — того чище — какого-нибудь закрытого учебного заведения при монастыре. На такую и вице-президент запасть может».

Между тем девушка пропустила Марину в квартиру и стояла рядом с ней, не зная, как ей быть дальше и чем помочь несчастным крошкам и их родителям.

— Вы любите детей? — огорошила ее вопросом в лоб Марина, вертя головой во все стороны, чтобы осмотреться и найти пусть даже самое эфемерное, косвенное свидетельство пребывания в этих стенах вице-президента Кортнева. Малогабаритная квартира, где проживала девушка вместе со своими родителями, признаться, не слишком подходила для каких бы то ни было приемов. Не было здесь также примет, которые указывали бы на род занятий Медуевой-младшей. Никаких тебе фотографий с обнаженными девушками на стенах, никаких двусмысленных, а часто и просто неприличных призов и подарков, которые вручались исполнительницам стриптиза за хорошо выполненную работу. Обстановка здесь отличалась спартанской простотой, чистотой и строгостью.

— Детей? — переспросила между тем юная хозяйка квартиры, обдумывая обращенные к ней слова Летовой. — Это в каком смысле? В принципе… я не против детей, хотя своих, как вы понимаете, у меня ещё нет. Но бомжующим «киндерам» я и мои родители могли бы откинуть какую-нибудь мелочевку. А вы, собственно, чего от меня хотите?

— У вас есть старые вещи? — поинтересовалась Марина, продолжая развивать легенду, которую они с Капустинской разработали для такого рода оказий. — Тащите все зимнее, что под руку попадет. Старые куртки, детские комбинезончики, варежки, драные перчатки — детишкам и их родителям зимой все сгодится. Потом мы все это взвесим на безмене, — продолжала вдохновенно врать Летова в надежде завязать с Медуевой-младшей разговор, — и я вам выдам справку: дескать, гражданка такая-то сдала в фонд «Милосердие» столько-то килограммов теплых вещей. Вас как, кстати, звать-величать-то?

— Меня-то? — снова переспросила девушка. — Настей Медуевой. Я — студентка техникума, или, как сейчас по-модному стали называть, колледжа. Тот же техникум, только понта больше…

Милые же нынче техникумы, то есть колледжи, объявились, коли в них стриптизу обучают, удивилась про себя Марина Летова. С другой стороны — это тоже как-никак ремесло. Хочешь не хочешь, а учить надо.

— Вы на кухню пройдите, — сказала Медуева-младшая, — я вам кофе налью, а сама пойду поищу что-нибудь.

«Отличная идея, — подумала Летова, — пусть себе ищет, а я пока продумаю, как быть дальше с этой андерсеновской русалочкой.

Кухонька была небольшой, но аккуратной и чистой, и там имелось все необходимое для того, чтобы гонять чаи-кофеи. Получив в свое распоряжение большую чашку в белый горошек с растворимым кофе, сдобренным изрядным количеством молока, Марина осталась в одиночестве. До ее слуха доносился только производимый Медуевой-младшей шорох: девушка добросовестно шарила по шкафам и антресолям, разыскивая вещи, которые она, скорее всего, носила в детстве. Когда же она появилась на пороге кухни с огромным полиэтиленовым пакетом, Марина поняла, что Анастасия потрудилась на совесть.

— А родители ваши где? — спросила Марина, вдруг представив себе с тоской, что этот увесистый пакет ей придется тащить по всем этажам, обходя указанные в их с Валентиной списке квартиры.

— Где же им быть-то? Пашут… — с готовностью сообщила Анастасия, усаживаясь рядом с Мариной за стол и тоже наливая себе кофе. — Я шнурков своих вижу редко — меня дома-то почти никогда не бывает. Это вам подвезло, что вы меня сегодня застали: нам в конторе дали свободный день, чтобы подготовиться к зачету.

— А какая же у вас специальность? — на всякий случай осведомилась Марина, хотя до сих пор свято верила в выписку из книги старшего лейтенанта Медведева, сделанную Валентиной.

— Я-то? Учусь на парикмахера-дизайнера, или, как сейчас принято говорить, визажиста, — последовал ответ Медуевой-младшей. — Днем вкалываем, как в любой школе или техникуме, а по вечерам у нас практика: рожи дамам мастерим — так что свободного времени нет совершенно.

И тут до Марины, наконец, дошло. Участковый Медведев все перепутал и написал в своей книге «стриптизерша» вместо «визажистка». Марина чувствовала, что девушка говорит правду — для профессиональной лгуньи она была слишком юна и неиспорченна. Ее маленькая исповедь струилась ровно, как крохотный лесной ручеек, и была столь же чиста и прозрачна, хотя и сдабривалась временами довольно странными выражениями.

— Трудно учиться-то? — Марина допила кофе и перевернула свою чашку на блюдечке донышком вверх.

— Не так трудно, как накладно, — промолвила хорошенькая парикмахерша. — Это ж частная контора, и башлять надо много. Но мне шнурки помогают: бабки на обучение дают. Вот одинокому бабцу — у которой с фанерой туго, и ни шнурков, ни мужа нет — сейчас чаще всего кранты настают.

— И много у вас таких в подъезде — которым эти самые кранты грозят? — лениво растягивая слова, произнесла Марина, напуская на лицо индифферентное выражение. Ей пришло в голову, что на выписки из книги Медведева не стоит очень уж полагаться — сведения в ней могли быть в значительной степени замешены на циркулировавших во дворе сплетнях.

— Да есть кое-кто, — словоохотливо заметила девушка, которая, судя по всему, была не прочь отвлечься от своих учебников и почесать с новой знакомой язычок. — Вот, к примеру, наша докторица — Наташа Рыбко. Хороший бабец, всем в доме помогает, и красивая к тому же. Но одинокая. Не пойму, куда только мужики смотрят…

— Наверное, она слишком хороша для нашей жизни, — сказала Марина, довольная, что разговор коснулся второй кандидатки в списке, — чересчур скромна. Сейчас, чтобы тебя заметил стоящий мужик, нужно быть ярко окрашенной, заметной — вроде павлина.

— Такие у нас тоже есть, — легко переключилась юная визажистка. — Вот хоть Лена Струева. Она как раз под нами живет. Молодая, одинокая и — как вы, значит, заметили — ярко окрашенная. То есть буквально: один клок на башке синий, другой — фиолетовый, третий — рыжий. Короче, атасная клюшка. Вся в коже ходит, а по ночам катается на мотоциклах с «ночными волками». Это такие парни отчаянные, — объяснила Анастасия. — Никого не боятся. Крутняк, одним словом.

«А вот Лену Струеву, пожалуй, нужно из списка исключить, — решила про себя Марина. — Уж слишком она, если верить Настеньке, экзотическая. Вице-президент — человек совсем другого круга, поэтому девица с разноцветным гребешком на голове, да еще и раскатывающая по ночам на мотоцикле, вряд ли его устроит».

— Вы, Настя, насколько я понимаю, девушка со вкусом. — Марина подпустила в разговор немного лести, которая — она знала — действует безотказно и на юных дев, и на девяностолетних старцев. — По крайней мере, ваш род занятий связан с тем, что вы создаете человеку образ — имидж, если хотите. Другими словами, делаете его лучше, чем он есть на самом деле.

Анастасия Медуева скромно потупилась, и мочки ушек у нее порозовели. Помолчав с минуту, девушка сказала:

— Вы это клево сказали — насчет «имиджа». Кое-кто и в самом деле от нас выходит — ну прям хоть на подиум.

Марина, продолжая изображать на лице выражение легкой заинтересованности — не больше и не меньше, чем нужно для небольшого трепа на кухне, — произнесла:

— В таком случае мне важно узнать вашу точку зрения как профессионала. Опишите мне женщину, которая — на ваш просвещенный взгляд — могла бы заинтересовать молодого, благополучного, очень интересного внешне мужчину.

Анастасия Медуева в каком-то смысле была сражена. К большому ее удивлению, ее мнение вдруг оказалось важным для молодой, интересной женщины, которая, как казалось юной ученице колледжа, сама могла бы быть эталоном женской привлекательности и уж кому-кому, а не ей следовало задаваться подобным вопросом — как понравиться мужчине. Короче говоря, девушка смутилась и замолчала — не могла подобрать нужных слов.

Марина Летова сразу же пришла ей на помощь: ей хотелось, чтобы Медуева-младшая, отбросив некий отвлеченный образ, сосредоточила внимание на своих знакомых по подъезду.

— Я понимаю — вам трудно все это объяснить… Так вот сразу. Но ведь вы в состоянии описать человека, который проживает с вами по соседству. Уж я-то знаю, что, когда перед тобой знакомое лицо, говорить куда легче, — со значением сказала Марина, хотя за этой кажущейся многозначительностью не стояло ровным счетом ничего.

Юная визажистка возвела глаза к потолку.

— Это точно — так куда легче. Это вы, блин, правы… В таком случае возьмем Женьку Катковскую. Вот это настоящая, блин… Хилари Клинтон! Красотка, каких поискать, не дура, ну и к тому же композитор. Сочиняет музыку для известной группы «Стратостат»…

«А вот это с нашей с Валюшкой стороны прокол, — подумала Марина, не спеша закуривая сигарету и пытаясь сохранить вид женщины, которая поддерживает светскую беседу исключительно для собственного удовольствия, не более, — мы эту самую Женечку в список-то не включили. И опять-таки из-за книги Медведева — там эта дама числилась замужем. Непростительное легкомыслие!»

— Да у нее наверняка муж есть, — равнодушно произнесла Летова. — Такие леди в одиночестве не прозябают.

— А вот и нет, а вот и фигушки, — отчаянно зашептала юная визажистка. — Муж-то как раз от нее сбежал! Не выдержал музыки группы «Стратостат». Женька, бывало, включит запись — а он прямиком в коридор. Стоит там и курит. А тоже музыкант, между прочим. Но бабу свою не понимал. Творческое у них расхождение получилось.

— Что ж, такое бывает, — хладнокровно заметила Марина. — У творческих людей это сплошь и рядом. Но это ничего, у нее новый нарисуется, если не муж, то любовник. Или, может быть, уже нарисовался?

— Да ходят слухи, что есть такой, — с улыбкой произнесла Медуева-младшая, приканчивая свой кофе и собирая чашки со стола. — Смазлив. — Просто картинка. Я-то сама ни разу его не видела — в колледже торчу с утра до ночи. Но мать была на больничном, выходила за газетой — глянь, а в наш подъезд такой красавец заходит — просто обалдеть. Смерил он ее эдаким насмешливым взглядом — и сразу в лифт. Мать-то у меня баба умная — подождала, послушала, на каком этаже дверь открылась — в аккурат на пятом, где Катковская живет. Это мать говорит, — добавила девушка. — Но, по слухам, и другие этого господина видели. И все в один голос говорят, что да, ходит к ней такой — почти не скрывается. Да и кого ему бояться-то — бывшего мужа, что ли, музыкантишку задрипанного? Вот уж не поверю. Мать, по крайней мере, считает, что любовник Катковской — мужчина упакованный, то есть охрану имеет — ну и все такое…

— Ну да бог с ними со всеми, — сказала Летова, поднимаясь со стула. После разговора с Медуевой-младшей ей многое стало ясно. — Пусть себе богатые тешатся. У нашей организации — у «Милосердия» то есть — задачи совсем другого рода. Обеспечить беженцев теплой одеждой. Давайте-ка, Настенька, свой пакет — мы его взвесим и выпишем вам бумажку — сколько добра вы подарили бедным несчастным «киндерам». Прибытку от этого вам, конечно, никакого, но моральное удовлетворение получите.

— А Касым-то опять к нам заявился, слыхали? — спросил некто Мамонов, всем телом поворачиваясь к своему шефу Черкасову. Одет Мамонов был в дорогой шелковый халат и, чтобы занять руки, крутил в воздухе тяжелый шнур витого пояса с пышной кисточкой на конце. — Заявился, но сразу же упорхнул. Засекли его случайно, вели до автобусной остановки, потом решили, что он поедет прямиком до «Речного вокзала», но там его уже не обнаружили. По-видимому, он сошел раньше, но где — это вопрос.

Черкасов, мужчина за пятьдесят и с солидным брюшком, воспринял эту новость хладнокровно. Оба они сидели в отдельном кабинете сауны, потягивали пиво и после парилки испытывали чувство умиротворения.

— Объявится, куда денется? — сказал Черкасов, почесывая живот под футболкой с рекламной надписью на английском языке. — Кто ж не знает Касыма? Личность приметная. Небось опять дурь привез — то, что он называет «чистым героином», хотя в Гонконге от этого снадобья наверняка бы с презрением отвернулись. Станет толкать свой героин — тут мы его сразу словим и, натурально, потребуем свою долю. Все его здешние контакты давно известны.

— А если это не наркотики, а что-нибудь новенькое? — поинтересовался Мамонов в прежней легкомысленной манере, хотя, казалось, этот вопрос его все-таки озаботил. Сейчас деловые люди быстро перестраиваются. Особенно в Азии. Скупают, к примеру, радиоактивные материалы. По-моему, сейчас там все хотят иметь свою ядерную бомбу.

— Ещё проще, — сказал Черкасов, отхлебывая из высокого бокала с пивом. — Можно подумать, что мы с тобой, сукин кот, не знаем, откуда бывает утечка материалов? Отлично знаем. Установи наблюдение за институтом — всего-то и делов. Касыма не трогать — пусть заплатит неустойку. Мне его крови не надо.

— Так-то оно так, — с сомнением в голосе произнес Мамонов, затягиваясь настоящей гаванской сигарой, которая после краха социализма сделалась в России редкостью. — А вдруг он хочет умыкнуть у нас еще что-нибудь ценное — и при этом без всякой пошлины? Бриллианты, к примеру?

— Ты что, одичал? — ласково поинтересовался Черкасов, меряя своего приближенного вопрошающим взглядом мертвенно-холодных глаз. — В Казахстане недавно нашли кимберлитовую трубку — не хуже, чем в Якутии. Им теперь наши алмазы без надобности. Южная Африка в любой момент готова заключить с ними договор. Касыму проще спекулировать стекляшками на месте.

— Тем не менее Касым наш куда-то делся, Александр Николаевич, — продолжал гнуть свое Мамонов, — хотя отлично знает, что, проявись он хоть где-нибудь, мы его обнаружим и основательно потрясем. Как хорошую казахскую грушу. Может ли быть такое, что он объявился здесь, в Москве, только на короткое время? Скажем, взять что-нибудь — и назад в кусты. Может быть такое?

Александр Николаевич Черкасов задумчиво помотал в воздухе ногой с надетым на нее мягким шлепанцем.

— Может, — коротко резюмировал он, — если то, что ему предложили, имеет небольшой объем, но стоит дорого. Очень дорого. Прежде это могли быть алмазы, это ты, Мамонов, точно подметил. А вот что это такое теперь — это ты, сукин кот, думай. Морщи свою репу — и поосновательнее.

Александр Николаевич щелкнул в воздухе пальцами, подзывая массажистку. Та материализовалась, словно из небытия, и, стянув халат с плеч шефа, принялась длинными, сильными пальцами массировать Черкасову плечи и шею. Тот закинул голову вверх, отдаваясь этой ласке, за которую, впрочем, было уже основательно уплачено.

— Пойду окунусь, — пробормотал Мамонов, которому было велено поосновательнее «морщить репу». — Чтобы думать было легче. Голову надо держать в холоде, ноги — в тепле, корпус — в умеренном климате. Чехов советовал. Чтобы в человеке все было красиво.

— Пойди, пойди, — откликнулся Черкасов, окидывая вожделеющим взглядом телесные достоинства своей массажистки, трудившейся над ним, будучи в одном только крошечном «бикини». — Як тебе тоже присоединюсь — только попозже. Когда Марьяша меня ублажит. — Александр Николаевич хлопнул по попке двадцатилетнюю Марьяшу, которая кокетливо взвизгнула. — Впрочем, я уже старый, так что долго ждать тебе не придется: раз, два — и в дамки.

— Да что вы, Александр Николаевич, — счел нужным сообщить свое мнение Мамонов, скидывая с себя халат, прежде чем отправиться в бассейн. — Вы у нас ещё ого-го! Мужчина в самом соку!

— Ты знаешь, Мамонов, о чем я сейчас подумал? — сказал Черкасов, делая знак массажистке, чтобы та зажала уши. На льстивое замечание своего «сукиного кота» он попросту не обратил внимания. — Так вот, мне пришла в голову мысль, что Касым сюда за бабками приехал. Ему «нал» нужен — чтобы с поставщиками рассчитываться. За героин — или что там к нему через восточную границу поступает. Доллары ему нужны, зелененькие — причем толстыми пачками. Героин и там, за кордоном, дорог, хотя, конечно, ни в какое сравнение с тем, сколько он стоит здесь, не идет. Представь только, что ему обломилась очень крупная партия. Где он бабки возьмет?

— Ну, — протянул Мамонов, стоя абсолютно обнаженным перед шефом и Марьяшей, не обращая, кстати, на последнюю ни малейшего внимания, — там же, где и раньше брал. У своих, у московских казахов займет — где же еще? Ясное дело, получить «налом» очень крупную сумму ему больше негде. Пока еще к нему в Алма-Ату накапают денежки от продажи предыдущей партии…

— Ну-ка, выйди, — скомандовал Черкасов, обращаясь к Марьяше. — Не видишь разве, разговор у нас? Явишься, когда позову, — дождавшись, когда массажистка удалилась, Александр Николаевич смерил своего приближенного весьма нелюбезным взглядом. — У тебя, Мамонов, напрочь широта мышления отсутствует. Я это только сейчас понял. — Черкасов удивленно выгнул дугой брови. — Представляешь? Десять Лет не понимал — а вот сейчас понял.

«Сукин кот» Мамонов напрягся. Порицание начальника застало его в самый неподходящий момент — когда он основательно успел расслабиться после пребывания в парилке и большого количества влитого в себя пива. Соображать, однако, хочешь не хочешь, было надо. В противном случае существовала, опасность огрести от шефа по полной программе. При этом — Мамонов знал — не раз отмечались случаи рукоприкладства, а рука у шефа была тяжелая — что твой кистень.

— Вы что же, Александр Николаевич, хотите сказать, что Касыму нужно очень много денег — больше, чем его собратья могут ему ссудить? — осторожно поинтересовался он, присаживаясь на краешек плетеного кресла. Больше промашек со своей стороны он допускать не желал, поэтому сделался собран и деловит, хотя и давал Черкасову всей своей манерой понять, что последнее слово остается за ним — за шефом. Как всегда.

— Прогресс! Наконец-то и Мамонов прозрел, — не без иронии заметил его босс и отхлебнул из своего высокого стакана. Поскольку разговор зашел о деле, привилегия пить при этом пиво сохранялась исключительно за Александром Николаевичем. Хотя Мамонов был бы не прочь промочить сейчас глотку, ему оставалось одно — слушать шефа, помалкивать да делать время от времени судорожные движения кадыком в ответ на каждый глоток Черкасова.

— Значит, ему остается одно, — сказал Мамонов, чтобы сказать хоть что-нибудь, — ограбить банк или несколько пунктов по обмену валюты. Несколько десятков, — добавил он, заметив, как снова недовольно поползли вверх брови Черкасова.

— Дивно, — произнес Александр Николаевич, разражаясь каркающим смехом. — Банк, как ты сам, надеюсь, понимаешь, взять — дело дохлое. А чтобы получить, к примеру, пару миллионов «гринов», прикинь-ка — так просто, для интереса, — сколько пунктов по обмену валюты ему придется выпотрошить? Ты сказал — несколько десятков? Да, никак не меньше. Причем, заметь, одновременно — чтобы потом по-быстрому свалить в свою Алма-Ату. Где, скажи, Касым столько людей найдет, а? Тут ведь целая армия потребуется, не меньше! А здешние, московские, казахи — люди по преимуществу мирные.

— Тогда я уже ничего не понимаю, — загрустил Мамонов, наклоняя голову: дескать, покаянную башку и меч не сечет. — Где он сразу возьмет несколько миллионов — да еще «налом»? Или у Касыма неожиданно объявился кредитор, готовый рискнуть ради него таким количеством «гринов»? Маловероятно. С таким состоянием этому кредитору лучше всего было бы в Австралию податься или в Бразилию. И лежать себе спокойненько на пляже, попивая «кампари». Что хотите со мной делайте, Александр Николаевич, — добавил «сукин кот», — никак я не возьму в толк эту комбинацию…

— То-то и оно, то-то и оно, — воскликнул Черкасов, хлопая в ладоши, чтобы вызвать к себе Марьяшу. — Потому я и сказал тебе — иди и думай. И я — в свою очередь — тоже думать стану. Чувствую я за всем этим какой-то гигантский подвох, хотя и не соображу пока — какой. Встретимся через час — поговорим. Как говорится, одна голова хорошо — а две лучше. А если понадобится, — вдруг грозно возвысил он голос, — мы еще головы подключим — не чета твоей. Так что думай как следует — и не смей пиво пить! От него, между прочим, в мозгу леность мысли проистекает и успокоение — а нам сейчас не до покоя, ох, не до покоя.

— Ну, открывай багажник, что ли. — Марину едва было видно из-за горы пакетов, набитых всевозможной мягкой рухлядью. У Бориса чуть глаза не вылезли на лоб от удивления, и Марина вспомнила, что они с Валентиной забыли рассказать ему о своем новейшем проекте — дутой организации «Милосердие», которая должна была служить ей, Марине, прикрытием. До сих пор Борис знал только, что Летова отправляется с экспедицией по квартирам — и не более того.

— Да открывай же скорей, дурень, — отчаянно зашептала она в открытое окошко «москвича», — а то сейчас полдома сюда сбежится — наблюдать за погрузкой теплых вещей для беженцев.

Борис молча вылез из машины и поступил так, как ему было велено. Открыл багажник и помог уложить полиэтиленовые пакеты со старыми куртками, свитерами и драными детскими колготками.

Когда они с Мариной уселись в машину, Борис продолжал хранить угрюмое молчание. Во-первых, он обижался на то, что его не поставили в известность об изменении в планах, а во-вторых — ума не мог приложить, что делать со всем этим барахлом, которое собрала Марина в своих странствиях по дому № 18.

— Заводи тачку, Боря, — ласково сказала Марина, заметив, как напряжен ее напарник, — сбросим где-нибудь это барахло.

— Жалко выбрасывать, — сообщил свое мнение водитель. — Зря, что ли, ты волокла на себе всю эту груду? Поедем, я отвезу тебя туда, где все эти вещи могут понадобиться.

Борис тронул «москвич» с места, и они помчались по заснеженным переулкам. По дороге Марина в нескольких словах рассказала Борису обо всем, что ей удалось разузнать в своих странствиях по дому, в особенности же — о Катковской.

— Не верю я, что Медуева-младшая крутит любовь с нашим красавчиком. Слишком она еще мала для такого испытания. Ей бы только на дискотеки бегать. И никакая она не стриптизерша, — Марина брезгливо наморщила носик. — Скорее всего Медведеву это приснилось. Или бабка какая сказала. Спутала «стриптизершу» с «визажисткой». И такое бывает. Куда мы, кстати, едем? — спросила она, заметив, что за окном автомобиля потянулись незнакомые ей улицы.

— В детский дом, — коротко, как отрубил, сказал Борис. — Говорил же тебе уже: не хочу, чтобы твои труды пропали даром.

Машина въехала во двор выстроенного из красного кирпича четырехэтажного массивного здания. Летова вспомнила рассказ отца — такие дома в Москве строили в конце сороковых годов военнопленные немцы. Сначала их предоставляли в качестве общежития возвращавшимся с фронта офицерам и их семьям, а потом — по мере того как в столице разрешался жилищный кризис, — стали передавать благотворительным учреждениям — в том числе и детским домам.

— Ты посиди, я мигом, — пробормотал Борис, распахивая дверцу со своей стороны и исчезая в темноте. Марина услышала только, как сзади хлопнула крышка багажника, после чего все стихло.

«Отличный все-таки мужик этот наш Боря, — подумала молодая женщина. — О детях не забывает. Может, он сам из детдома? Валентина мне о нем почти ничего не рассказывала. Да, — вдруг спохватилась она, — все это, конечно, хорошо — но как быть с вице-президентом? И с Катковской? Вот было бы здорово завалиться завтра на пятый этаж в тот самый момент, когда Кортнев распахнет дверь в квартиру своей музыкантши, и отснять этот торжественный момент на пленку!»

Марина откинулась на спинку кресла и предалась приятным мечтам. Если Боря достанет ей завтра фотоаппарат мгновенного действия «Полароид» да ежели она удачно встанет у мусоропровода или у лестничной клетки и вовремя нажмет кнопку — то… То дело Кортнева будет закончено, а потом начнется другая, интересная жизнь — без всей этой глупой слежки и хождения по квартирам.

Пришел Борис и сел за руль, с силой захлопнув за собой дверцу. Марина заметила, что в глазах его стояли слезы.

«Страдает, бедняга, — решила она, — а я, дура, о каких-то глупостях размечталась. «Полароиды» там всякие, Катковские, Кортневы — а вот он, Боря, пожалуйте вам — о детях думает. И не только о своих».

Борис, однако, заговорил спокойно, будто ничего с ним и не происходило.

— Завтра, значит, все и закончим. Щелкнешь, как объект к Катковской входит, — и вся любовь. Отвезем плёнку Капустинской, она — в свою очередь — отдаст её Шиловой, получим бабки — и разбежимся — до следующего раза.

— Борь, а Борь, мне страшно, — сказала Марина, представив себе на мгновение, что Кортневу подобная несанкционированная съемка может и не понравиться. — Вдруг он на меня накинется? Что я тогда буду делать? Еще, не дай бог, и по лицу от него схлопочешь — да и аппарат он разбить может. С чем тогда, интересно, мы к Капустинской пойдем? А она — к Шиловой, а?

— Ты, Мариш, главное, не волнуйся, — ответил Борис, нажимая на педаль газа. — Поехали пока, а завтра посмотрим, что и как. Прежде всего, может, наш красавец в дом № 18 вовсе не заявится. А если и объявится — не боись, я тебя подстрахую. Так что в лицо — как ты выражаешься — он тебе не даст. И аппарат я не позволю ему кокнуть — он у меня один-единственный.

Борис подвез Летову прямо к дому. Она вышла из «москвича», махнула напоследок приятелю рукой и вошла в свой подъезд. Там было темно и пахло кошками. Лифт не работал.

Как всегда, мрачно отметила Марина, поднимаясь по лестнице и раздумывая о завтрашнем дне, который, несмотря на уверения Бориса, вовсе не представлялся ей безоблачным. Игорь Кортнев — внешне по крайней мере — выглядит сильным и склонным к решительным действиям. Вряд ли он допустит, чтобы его безнаказанно фотографировали при компрометирующих обстоятельствах. Марина не желала участвовать в скандале, более того, скандалов она терпеть не могла и в этом смысле, как ей казалось, диаметрально отличалась от Капустинской, готовой в любой момент ввязаться в авантюру.

На плите стоял предназначавшийся ей ужин. Родители, прознав о ее новой работе в частном агентстве, посовещались и на семейном совете постановили: дочери не мешать и создать ей все возможности для работы — то есть не устраивать ей скандалов, в душу не лезть и позволить ей возвращаться домой, когда ей только заблагорассудится.

Прокричав сквозь дверь короткое приветствие отцу и матери, Марина уселась за стол и принялась вяло ковырять вилкой холодную котлету с макаронами — скромный ужин скромной служащей частного агентства «БМВ».

По мере того как пища усваивалась, набирал обороты и мыслительный процесс. Налив себе растворимого кофе, Марина закурила и снова прокрутила перед своим внутренним взором всех увиденных за день персонажей — Медуеву-младшую, доктора Рыбко, Лену Струеву с цветным хохолком на голове и, наконец, композитора Катковскую. Прочих дам, которых они с Капустинской занесли в свой список, Марина своим присутствием обременять не стала — Медуе-ва, Рыбко и Струева наговорили ей достаточно, чтобы она наотрез отказалась от визита к продавщице, злоупотреблявшей спиртным, и к девице легкого поведения, промышлявшей на Тверской.

Так и эдак раскладывая в голове свой пасьянс, Марина пришла к выводу, что Медуева-младшая права: лучшей кандидатуры на роль любовницы вице-президента компании «Троя», чем композиторша, было не сыскать. Катковская была красива, талантлива и напрочь лишена предрассудков. В ее небольшой квартире имелось множество красивых вещей, которые вполне могли быть ей подарены Игорем Кортневым. И самое главное, Женечка жила, повинуясь исключительно собственному распорядку, а потому у нее всегда было время для встреч с Кортневым. Даже в середине рабочего дня.

Что ж, решила Марина, — так тому и быть. Начнем проверку с Катковской. Завтра же я устроюсь на лестничной клетке пятого этажа и буду ждать появления Кортнева — до посинения. — Тут Марина вспомнила, что аппарат «Полароид» имеет весьма внушительные размеры, и загрустила. Вряд ли его удастся скрыть в случае чего. Да и Борис ничем ей не поможет — при всем желании. Пожалуй, его присутствие только усугубит ситуацию: вице-президент сразу поймет, что за ним следят.

Мне нужен совсем другой фотоаппарат — крохотный, как у шпионов, подумала Марина. Если его спрятать в сумке и проделать в ней маленькую дырочку для объектива, то Кортнев даже не будет подозревать, что его снимают. А она, Марина, всегда сможет сказать, что ошиблась этажом или квартирой, — это уж как придется.

Одно плохо, подумала она, поднимаясь с кухонного табурета и подходя к окну, за которым блистали россыпью огни ночного города. Абсолютно нет времени на то, чтобы учиться фотографировать в экстремальных условиях. Да и где еще найдешь аппарат, какой мне нужен?

Однако мысль переквалифицироваться из фотографа-паппараци в разведчицу с крохотным, встроенным в сумочку объективом показалась Марине настолько плодотворной, что она никак не могла от нее отделаться. Покрутившись на кухне еще немного, она зашла в свою комнату, решительно взяла со стола телефон и уселась с ним на тахте, поджав ноги. Набрав номер Капустинской, она сказала в трубку:

— Привет, Валечка, это Летова. Тут у меня появилась одна идея — по поводу нашего красавца. Не знаю только, как ты ко всему этому отнесешься…

Турок и Шнелль пасли вход в аэропорт Шереметьево-1. Впрочем, пасли они его во вполне комфортных условиях. Их черный «сааб-турбо» был припаркован таким образом, чтобы его обитатели имели возможность следить за дверями аэропорта и всей прилегающей к ним территорией, где находилась чрезвьпайно разросшаяся за последние несколько лет автомобильная стоянка и остановка рейсовых автобусов «Икарус».

Общее руководство операцией осуществляли Мамонов и недавно возвысившийся среди телохранителей Черкасова бывший десантник по прозвищу Гвоздь. Кличка подходила ему как нельзя лучше: он был высок, длиннорук и обладал крохотной головкой с плоским затылком, похожей на шляпку гвоздя. Дополнительное сходство с гвоздем его голове придавал голубой десантный берет с косичками, с которым он, казалось, не разлучался даже во сне.

Их большой тяжелый автомобиль — темно-синий «Ягуар Экс-Ж-8» — располагался чуть в стороне от общего скопления транспортных средств, в темном закоулке, откуда из него можно было без помех наблюдать за площадью перед аэропортом.

Гвоздю, однако, было наплевать — много народу на площади или нет. Его тусклые, будто свинцовые глаза без конца сканировали площадь и все подходы к ней, и Мамонов не сомневался, что его натренированный взгляд сумеет обнаружить Касыма даже в самой густой толпе.

— Черкасов уверен, что Касым долго в Москве не пробудет, — наставлял Гвоздя Мамонов. — Более того, наш шеф печенкой чует, что Касым взял какой-то важный груз, а потому помчится в свою родную Алма-Ату, что называется, не чуя под собой ног. Наши срисовали Касыма на выходе из Шереметьево, а потом потеряли — собаки драные! А все потому, что он взял да и укатил на «Икарусе» — не виданное до сих пор дело! И теперь мы не знаем, где он. Догадываемся только, что вот-вот должен отбыть восвояси.

— А когда срисовали-то? — в крайне лапидарной форме осведомился Гвоздь, лелея под мышкой длинноствольный пистолет времен Отечественной войны «Борхардт-Люгер» — свое любимое оружие для стрельбы по движущейся мишени в местах скопления народа.

— Да вчера вечером, чуть не ночью, — ответил Мамонов, на минуту с тоской представляя себе, как станет глумиться над ним Черкасов, если они прохлопают Касыма.

— Расписание рейсов на Алма-Ату выяснили? — снова крайне сдержанно поинтересовался Гвоздь, продолжая сканировать взглядом доверенный ему оперативный участок.

— Натурально, выяснили, — сообщил Мамонов, — сегодня вечером, в 20.00. Был еще дневной рейс — в 14.35, но мы, как видишь, к нему опоздали.

— Плохо, что опоздали. — На лице Гвоздя не отразилось никаких эмоций. Его внешность напоминала обличье боевого робота, созданного по образу и подобию человека. — Если Касым очень уж торопился, — Гвоздь намеренно подчеркнул голосом слово «очень», — то мог уже улететь.

— То-то и оно, — с грустью произнес Мамонов, не умея отделаться от воспоминаний о здоровенном волосатом кулаке Черкасова, который постоянно маячил у него перед глазами. — Но делать нечего — будем сидеть и ждать. Чем черт не шутит?

— Хотя — будь я на месте Касыма, — продолжал между тем Гвоздь, будто бы ни к кому не обращаясь и ухмыляясь щелястым ртом, похожим на прорезь в броне, — я бы взял вечерний рейс. Темно, ни черта не видно — благодать. А торопливость важна только при ловле блох.

— Правда? — радостно ухватился за мнение десантника «сукин кот», который, признаться, ни черта в такого рода делах не смыслил, а полагался исключительно на профессиональную интуицию Гвоздя. — Значит, по-твоему, шанс есть?

— Шанс всегда есть, — задушевно поведал ему Гвоздь. — Вопрос только — какой?

— Сам же сказал — темно, ни черта не видно — благодать?

— Я сказал еще — зависит от того, насколько он торопится, — разъяснил свою позицию Гвоздь, не изменяя своего положения в машине и не поворачивая головы к Мамонову — его взгляд был по-прежнему прикован к площади перед входом в аэропорт. — Кто их, этих казахов, разберет? Как говорил товарищ Сухов, Восток — дело тонкое.

Неожиданно бывший десантник напрягся, как взявшая след гончая, и коротко проинформировал своего босса:

— Вот он. А с ним еще один.

Пока Мамонов пытался отыскать глазами в толпе пассажиров и встречающих знакомую фигуру Касыма, невозмутимый прежде телохранитель Черкасова взорвался серией коротких четких фраз, которые он выстреливал в портативную рацию.

— Турок и Шнелль! Чебурек у вас под боком. Только что вылез из такси. С ним приятель. В руках у них чемоданчики. До входа в аэропорт им примерно двести метров. Перехватить. Без шума. Я буду вас страховать. Конец связи.

Мамонов не успел еще и рта раскрыть, а Гвоздь, распахнув дверцу, рванулся вперед — туда, где его рысьи глаза обнаружили Касыма и его напарника. «Сукин кот» остался в машине в одиночестве, что, по правде говоря, его вполне устраивало. Если Гвоздь «проколется» и упустит Касыма, он, Мамонов, окажется вроде бы и ни при чем. Тем не менее общее руководство операцией Черкасов возложил все-таки на него, поэтому — хочешь не хочешь — а действовать надо. Он вытащил черный прямоугольник рации и, невольно подражая Гвоздю, гаркнул в микрофон:

— Гвоздь, Турок и Шнелль, предупреждаю: никакой активности в помещении аэропорта. Повторяю — ни малейшей. Работать только на улице — и чтобы без шума мне, понятно? Конец связи.

Длинная фигура Гвоздя уже мелькала далеко впереди, в толпе, — и для Мамонова он сделался чем-то вроде указующей стрелки компаса — позволял следить за тем, как разворачивались события. По обыкновению, Гвоздь находился в самой их гуще. Между тем происходило вот что.

Касым и его напарник Мансур вылезли из самого обыкновенного такси чуть в стороне от дверей: мешало скопление тех же самых такси и частников, занимавшихся извозом. Их владельцы прохаживались неподалеку, поджидая свою добычу — в основном пассажиров коммерческих рейсов или тех, что прилетели из Сибири или бывших азиатских республик. Прочая публика делилась на две неравные части: обеспеченных субъектов, которых встречали на машинах, и тех, кто сразу же устремлялся к остановке автобуса.

Казахи неторопливо прокладывали себе путь сквозь толпу водителей ко входу в аэропорт, вежливо извиняясь всякий раз, когда на кого-нибудь из них случайно натыкались, — даже малейшая ссора или задержка не входила в их намерения. Им навстречу в толпе двигались со стороны входа Турок и Шнелль, а сзади казахов очень быстро догонял Гвоздь — он имел настолько грозный вид, что даже самые отчаянные водилы его сторонились. По мысли Мамонова, все пятеро должны были встретиться почти в самом центре этого чрезвычайно пестрого скопления людей, где его боевики имели целый ряд преимуществ. Во-первых, их было больше — трое против двоих, ну а потом, за ними было преимущество белой фигуры в шахматах, которая начинает партию.

— Эй ты, косой, куда прешь? Не видишь — здесь люди? — начал партию небольшой юркий Шнелль, заметив, что Гвоздь уже подтянулся к казахам с тыла.

— Житья не стало от этих черных — так и снуют, — поддержал приятеля горбоносый Турок, имевший, кстати сказать, ярко выраженную внешность «лица кавказской национальности».

— Ызвыныте, пжалста, — миролюбиво сказал Касым, стараясь протиснуться мимо этих двух неприятных господ с нехорошим блеском в глазах. — Мы как раз уезжать сабыраимся.

— Уезжать собираетесь, говоришь? — мрачно осведомился объявившийся за спиной Касыма Гвоздь. — А почему за тачку не заплатили? Слышь, мужики, — обратился десантник к стоявшим со всех сторон стеной шоферам. — Черные подрядились со мной до аэропорта ехать, я их довез — чин чином, как полагается — они выскочили, а мне вместо бабок — хрен по роже. Даром решили прокатиться!

— Убивать таких надо, — зло прокричал квадратный, весь в коже, частник, начиная демонстративно наматывать на руку кусок стальной цепи, который прежде хранился у него в кармане. Шоферы несокрушимой стеной надвинулись на двух казахов. «Убивать! Убивать!» — послышались громкие возбужденные голоса.

Сидевший в «ягуаре» Мамонов довольно потер руки — все складывалось как нельзя лучше. Даже если бы дошло до расправы с азиатами, все можно было бы при необходимости списать на праведный шоферский гнев. С другой стороны', Черкасов не желал кровопускания — зачем резать курочку, которая несет золотые яйца? Он собирался потолковать с Касымом и глянуть, что у него в чемоданчике. Тот факт, что казахов оказалось двое — как и чемоданчиков, был полнейшей неожиданностью для Мамонова, но и это не испортило ему настроения. Турок, Шнелль, а в особенности Гвоздь, умели держать ситуацию под контролем.

После этого, однако, Мамонов больше уже рук не потирал. Наоборот, он изо всех сил вцепился ладонями в руль, чтобы сдержать внутреннюю тряску, которая охватила его при виде того, что последовало в наступившую за тем минуту.

Касым сдавленным, гортанным голосом крикнул что-то Мансуру. Тот одной рукой — его левая по-прежнему сжимала чемоданчик — молниеносным движением повел перед собой, и люди стали рушиться на грязный снег, будто кегли. Если бы с каждым ударом падал один человек — это было бы еще полбеды. Но Мансур валил крутых, видавших виды мужчин, словно косил мечом. Мамонову на миг показалось, что шоферы падали по нескольку человек враз — рядами. И сразу же вокруг казахов образовалось свободное пространство и стала видна дорога, которую Мансур пробивал перед собой в толпе в надежде вывести себя и своего босса к прозрачным дверям аэропорта.

К чести Мамонова надо сказать, что он очнулся довольно быстро — скорее всего, страх перед Черкасовым пересилил ужас от того, что он видел сквозь ветровое стекло «ягуара», будто на экране телевизора. Сжав в руке черный пластиковый брусок рации и приблизив его к губам, он заверещал:

— Гвоздь! Гвоздь! Задержать их! Любой ценой. Немедленно. Если нужно — стреляйте! И заберите чемоданы. Повтор: заберите чемоданы. Конец связи.

Гвоздь услышал рев «сукиного кота» Мамонова даже сквозь толстую стеганую куртку — рация лежала у него во внутреннем кармане. Хладнокровно, ни на метр не пытаясь приблизиться к начинавшим уже отрываться казахам, он полез в подмышечную кобуру и выхватил из нее длинноствольный «Борхардт-Люгер» с навинченным на него глушителем.

Толпа, увидев эту грандиозную машину убийства, шарахнулась врассыпную. Сообразительные водилы разом поняли, что развернулась совсем другая игра и с каждой секундой она набирает обороты. Другими словами; Гвоздь получил то, что ему требовалось, — расчистил себе пространство для стрельбы. При этом простор — только для бегства — получили и казахи и что было силы припустили к спасительному входу в аэропорт. Шнелль и Турок, откатившиеся прочь от ударов Мансура, поднялись на ноги и, в свою очередь, вынули пушки.

Гвоздь выстрелил первым.

Пуля из «Борхардт-Люгера» поразила Мансура, который прикрывал теперь тылы своего босса и потому мчался позади Касыма. Казах словно бы напоролся на невидимую преграду, споткнулся, но потом выправился и побежал дальше.

«Борхардт-Люгер» Гвоздя снова издал негромкий хлопок. Мансур упал сразу, будто бы его резанули косой по ногам.

В то же самое мгновение Касым подбежал к дверям аэропорта, которые распахнулись и пропустили его в здание.

Вокруг лежавшего на талом снегу Мансура стали собираться люди.

— Человеку плохо, — послышался взволнованный женский голос. — Торопился на самолет — и вдруг упал! Так с размаху и рухнул — даже чемоданчик отлетел в сторону!

— Турок и Шнелль, мать вашу! Вы что зеваете? — пролаял в микрофон рации совершенно озверевший Мамонов — перед его глазами Касым скрылся в аквариуме аэропорта. — Хватайте хотя бы этого. И чемодан! Не забудьте про чемодан!

Двое в черных куртках мгновенно внедрились в толпу, которая стала собираться у входа.

— «Скорую помощь»! Надо вызвать «Скорую помощь»!

— Зачэм кричишь, дэвушка? — спросил Турок у суетившейся больше всех у тела Мансура гражданки, неожиданно обретая восточный акцент, хотя до сих пор говорил по-русски чисто. — Не видите разве, Азыз выпил? Ему нэ скорый помощь, ему помощь друга нужэн — такого, как я.

Мамонов, заметив, что ситуация получает, наконец, разрешение, двинул вперед свой темно-синий «ягуар». Гвоздь, подскочив поближе, уже распахивал обе дверцы сбоку, чтобы сесть самому и погрузить раненого Мансура.

— Вот видишь, дэвушка, — сказал между тем Турок, обращаясь к суетливой пассажирке. — Как говорят у вас, у русских, — нэ имэй сто рублей, а имей сто друзэй!