Агентство «БМВ»

ГЛАВА ПЯТАЯ

Диана Павловна Шилова в вечернем открытом платье, позволявшем видеть ее полную, украшенную ниткой крупного жемчуга шею и начинавшую увядать грудь, покинула толпу гостей, которых она принимала у себя в офисе, и уединилась за плотной бежевой шторой, скрывавшей небольшой уютный альков, где можно было хоть немного побыть в одиночестве.

«Здесь постою, пока не найдут, — подумала она, — хотя найдут меня, конечно же, очень скоро. Как же на приеме без хозяйки? Но что делать — уж слишком мне надоели эти никчемные людишки со своими нескончаемыми разговорами большей частью не по делу».

Диане Павловне снова захотелось ощутить удивительное состояние покоя и закрытости, защищенности от всего мира, которое она испытывала только в детстве. Когда наступал час отходить ко сну, она с готовностью забиралась в свою кроватку и закрывалась с головой одеялом — в ожидании той минуты, когда рядом появится мать с книжкой в руках, чтобы почитать дочери на ночь сказку. Та приходила, убирала с головы дочери одеяло и, раскрыв толстый затрепанный том, негромким голосом приступала к повествованию:

— Жили-были на свете король и королева, и была у них маленькая дочка — уж такая красавица и разумница, что все только диву давались…

Должно быть, интерес к жизни коронованных особ, проявившийся у Шиловой впоследствии, зародился именно в те, не замутненные никакими печалями дни детства, которые теперь казались настолько далекими и непохожими на нынешние, что Диана Павловна не раз задавалась вопросом — а были ли они вообще?

Впрочем, конечно же были — от них в памяти осталось то ясное чувство бесконечного счастья и умиротворения, которого Шиловой временами так недоставало.

«Моя принцессочка», — называла ее мать Любовь Савельевна, ткачиха с комбината имени Свердлова, любившая дочь до исступления и желавшая ей иной, красивой, похожей на яркую фотографию из заграничного журнала судьбы. Ей вторил и отец, Павел Афанасьевич, именуя Диану «королевной» — хотя и не так часто, как мать: чтобы покупать «принцессочке» достойные ее наряды и ценные продукты питания, ему приходилось вкалывать в две смены.

Так Диана и росла — в странной уверенности, что она и в самом деле принцесса и со временем должна сделаться королевой. Никто, однако, кроме родителей, королевских почестей ей не оказывал, признавать ее первенство не торопился, и у Дианы Шиловой испортился характер. В школе она окончательно пришла к мысли, что королевство ее — увы — отнюдь не наследственное, и чтобы надеть на голову корону — пусть даже и воображаемую, необходимо бороться, отдавая этой борьбе все силы своей души.

Для начала ей предстояло доказать свое первенство перед соучениками, и Диана — хотя и не была никогда семи пядей во лбу — сделалась круглой отличницей и закончила школу с золотой медалью. Чего ей это стоило, знала только она сама; на уроках же её ответы поражали абсолютной, едва ли не механической точностью и четкостью — пусть даже она и рассказывала об образах Онегина или Катерины. К ней, при всем желании, просто невозможно было придраться — она всегда все знала по любому предмету — и даже многое сверх программы. «Наизусть учит», — говорили ее недруги и были во многом правы. То, что Диана не понимала или не чувствовала, она вызубривала по учебнику слово в слово, благо память у нее была прекрасная.

Её не любили, но, как ни странно, при этом уважали и даже побаивались. У нее была стальная воля, и она никому не давала спуску. В младших классах она не раз вступала в рукопашную схватку с самыми отчаянными сорви-головами и, бывало, даже ходила с синяками, что, впрочем, ее нимало не смущало. Мысли ее были заняты другим — утверждением собственного авторитета, хотя в те годы она, разумеется, со всей отчетливостью этого себе не представляла. Тогда все ее жизненные принципы укладывались в одну-единственную короткую фразу — «пусть знают!».

Мало кто замечал, что наряду с непреклонностью, отвагой и желанием первенствовать в ее душе поселились жестокость и беспощадность. В том, что этого не замечали, не было ничего удивительного: близкие подруги у Дианы так и не появились, и все одиннадцать лет в школе она оставалась своего рода «одиноким волком», всегда готовым не только показать клыки, но и вцепиться ими недругу в глотку.

— Вот где она, наша Дианочка, — раздался голос чуть ли не над самым ее ухом, и Диана Павловна увидела рядом с собой не слишком приятную физиономию знакомого депутата, купленного ею с потрохами.

— Нехорошо отделяться, мадам, — продолжал взывать к ней этот слуга народа чуть заплетающимся языком, — в коллектив, Дианочка, в коллектив.

И сразу же вслед за этим в укромный уголок, где находилась Диана, стали один за другим заглядывать улыбающиеся физиономии гостей, требовавших от нее немедленного возвращения к прерванному фуршету.

«Вот и все, — сказала она себе, — кончилась игра в прятки. Что ж это я, в самом деле, разнюнилась? С этими типчиками надо держать ухо востро — не ровен час, устроят еще за моей спиной какой-нибудь заговор…»

Как всякая владычица — пусть пока только концерна «Троя», — Диана Павловна постоянно опасалась всяческих интриг, которые могли иметь своей целью ниспровержение с пьедестала ее особы. В каком-то смысле эти опасения были оправданны — в обширном помещении ее личного офиса, который находился в четверти часа езды от особняка компании, собралось множество людей, с удовольствием бы слопавших Диану со всеми потрохами и с воздвигнутым ее тяжкими трудами предприятием заодно. Уж слишком — по мысли некоторых деятелей — госпожа Шилова процветала и слишком хороший имела аппетит — на чужую собственность.

Диана Павловна знала о враждебных маневрах конкурентов, но тем не менее упорно продолжала приглашать их к себе на приемы — предпочитала видеть недругов перед собой и, так сказать, вести за ними наблюдение лично. Шилова свято верила в собственную проницательность и в магнетическое воздействие своей личности на окружающих.

«Посмотрю на них в упор, дам понять, что догадываюсь об их происках, они, глядишь, и поостерегутся мне гадить, — думала она, наклеивая на губы светскую улыбку и принимая из рук известного финансиста Хмельницкого бокал с шампанским на длинной тонкой ножке.

А если нет, — тут она слегка прищурила левый глаз, как снайпер, который смотрит на мишень сквозь оптику прицела, — что ж, пусть начнется война. Я этих пигмеев не боюсь и всегда готова к бою — в любую минуту».

— Как же, как же, подросли, — машинально ответила она на вопрос собеседника, осведомлявшегося о состоянии акций ее компании на бирже. — У нас — если вы заметили — наблюдается постоянный рост. Чего и вам желаю.

Диана не смогла отказать себе в удовольствии уколоть Хмельницкого, терпевшего в последнее время весьма чувствительные убытки. Потом ее внимание привлекло взволнованное лицо секретарши, которая, стоя у двери зала для приемов, делала своей шефине какие-то знаки, не решаясь войти в помещение. У Дианы был отлично вышколенный персонал.

Диана Павловна очаровательно улыбнулась присутствующим — «прошу меня извинить, я на минутку» — и не слишком поспешно, четко отмеряя шаг, направилась к своей сотруднице, хотя сразу почуяла, что новость, с которой та явилась, представляет для нее, Дианы, первостепенный интерес. В противном случае секретарша не решилась бы ее беспокоить. Когда они вошли в кабинет секретарши, Шилова спросила:

— Ну-с, Зинаида, чем порадуете?

— Диана Павловна, вас спрашивает какая-то женщина. Стоит внизу, в прихожей, рядом с постом охраны. Оттуда и звонила. Я сама к ней спускалась, чтобы выяснить, что к чему. Так вот, эта, с позволения сказать, дама уверяет, что она — ваша подруга и пришла по чрезвычайно срочному делу.

— Как фамилия? — спросила Шилова, хотя уже догадалась, кто решил почтить ее своим присутствием. — И как выглядит?

— Да не очень она выглядит, Диана Павловна. Я бы сказала, вульгарно. Фамилия ее Капустинская. Утверждает, что вы обязательно ее примете.

— Хорошо. Убедительно прошу вас сразу же об этой особе забыть. И ее внешность, и фамилию. В случае чего, вы никогда ее не видели. — Диана устремила на Секретаршу ледяной пронизывающий взгляд. — Понятно?

— Понятно, Диана Павловна. Я уже забыла, — Секретарша нервно сжала в руках тоненькую пластмассовую ручку «Штедтлер» и незаметно для себя завязала ее узлом.

Диана прошлась по кабинету секретарши, снова посмотрела на Зинаиду — теперь, правда, чуть любезнее, чем прежде — и скомандовала:

— Ну и славно. Пригласите ее сюда, приготовьте нам два сухих мартини и отправляйтесь домой. Как говорится, на сегодня у вас все.

Секретарша кивнула и сразу же вышла, оставив свою шефиню в полном одиночестве.

Диана Павловна уселась за стол Зинаиды и некоторое время с отсутствующим видом перебирала лежавшие на полированной столешнице предметы. Заметив испорченную ручку «Штедтлер», она с брезгливым видом взяла ее двумя пальцами и выбросила в корзину для мусора, стоявшую под столом. Хотя внешне президент компании «Троя» хранила спокойствие, душа у нее была не на месте. Шилова отлично знала, что сейчас должно было многое решиться — и в ее судьбе, и в судьбе ее красавца мужа.

Диана Павловна терпеть не могла неопределенности и опиралась в своем существовании на известное изречение: «Пусть самое страшное, но правда», — сделавшееся со временем одним Из основных принципов ее личного кодекса. Этот кодекс был невелик, но в его основе лежали проверенные ее собственной жизнью правила, отличавшиеся крайней лапидарностью и четкостью формулировок. Хотя всякий мало-мальски образованный человек — случись ему заглянуть в тайники души мадам Шиловой — с пренебрежительным видом отвернулся бы от этого своеобразного свода законов, посчитав его грубым, банальным и даже — в известной степени — примитивным, Диану Павловну он вполне устраивал.

Краеугольным камнем этой системы было: твоя собственность — это ты сам, следовательно, расстаться с ней — все равно что распрощаться с самим собой, со своей сутью. Шилова не сомневалась, что собственность следует оберегать с не меньшим тщанием, нежели собственное тело, ибо кому нужна плоть, не одухотворенная деньгами, недвижимостью и властью?

Конечно, в ее жизни бывали случаи, когда ради спасения целого требовалось пожертвовать частью нажитого ею достояния. И Шилова, не задумываясь, этой частью жертвовала — точно так же, как она с легкостью позволила бы отрезать себе зараженный гангреной палец, чтобы сберечь свою жизнь и здоровье. Иными словами, Диана Павловна, если ее вынуждали обстоятельства, не щадила и себя, а потому ждать от нее сочувствия к другим людям было, по меньшей мере, неразумно.

Что касается Игоря Кортнева, то при неблагоприятном исходе ей предстояло ампутировать себе не палец — кусок души, тот самый, где обитало ее чувство к Кортневу! При всей своей рациональности, Диана Павловна понимала, что это, должно быть, лучшая ее часть, и уже заранее жалела ее и оплакивала.

Ах, если бы только Игорь сохранил ей верность! Тогда… тогда отпадала необходимость прибегать к крайним, жестоким мерам — да и ее, Шиловой, душа осталась бы нераздельной и ей не пришлось бы резать себя по живому.

— Может, ты все-таки обратишь на меня свое благосклонное внимание, — раздался в кабинете голос Капустинской, — а то я стою, стою — а ты вроде и на меня смотришь, и в то же время все как-то вскользь, мимо. Размечталась, что ли, о чем, Дианочка? Вот уж чудо так чудо! Прежде склонности к мечтаниям я в тебе не замечала!

— Ах, это ты? — Шилова вздрогнула и, вскинув глаза, заметила стоявшую у двери Валентину.

— Я, я, кто ж ещё? Разве твоя мымра тебе не говорила? — Валентина прошла к столу и, не дожидаясь приглашения, как была в своем кожаном корейском пальто, плюхнулась в мягчайшее, обитое бежевым сафьяном кресло.

Шилова помолчала, некоторое время разглядывая сидевшую перед ней женщину, будто пытаясь прочитать ее мысли и решить, с чем та к ней явилась.

— А где она? Мымра, я хочу сказать? — спросила она намеренно ровным, пожалуй, даже равнодушным голосом, давая Капустинской понять, что сведения, которые она принесла, не в состоянии ни на гран поколебать ее несокрушимого спокойствия.

— А я ее отослала на кухню — пусть приготовит нам выпить. Кажется, ты заказала ей мартини? — довольно развязно произнесла Капустинская, покачивая в воздухе ногой, обутой в недорогой итальянский сапожок. — Но я, честно говоря, с удовольствием глотнула бы чего-нибудь крепкого. Водки, к примеру.

— Ну и заказала бы ей водки, — бросила Шилова, недовольная тем, что Капустинская не ко времени разболталась о пустяках. Впрочем, внимательно приглядевшись к своей старинной знакомой, она не обнаружила на ее лице признаков чрезмерного волнения, и потому напряжение, овладевшее ею поначалу, стало постепенно отступать.

— Именно так я и поступила, — задушевно поведала ей Капустинская. — Это так здорово — твою прислугу гонять! Ты ведь меня по своим делам гоняешь, верно? Снег ли, дождь ли — изволь, Валечка, вскакивать ни свет ни заря и бежать на край света — исполнять волю великой Дианы Шиловой.

— Кстати, о службе, — сказала, как отрезала, Шилова, прерывая трескотню Капустинской. — Тебе не кажется, что пора уже переходить к делу. У меня, между прочим, в офисе сегодня гости.

— Пора переходить к делу, говоришь? — ухмыльнулась Валентина. — С нашим удовольствием. Хотела, правда, посидеть, потрепаться со старой знакомой, водочки выпить, но дело, конечно, превыше всего. К тому же ты, оказывается, торопишься…

Валентина полезла в сумочку из искусственной змеиной кожи, вытащила конверт и, привстав, положила его перед Шиловой на полированную столешницу.

— Вот, изволь полюбоваться на дело рук сотрудников моего агентства. Не слишком профессионально, конечно, но все, что нужно, видно. Соответствующие разъяснения, если понадобится, дам тебе, как говорится, по ходу…

В кабинет вошла Зинаида, и Капустинская замолчала. Шилова тоже не стала открывать лежащий перед ней конверт и лишь следила напряженным взглядом за действиями своей секретарши, которая поставила перед ней высокий запотевший стакан с коктейлем, а перед Валентиной — рюмку с чем-то прозрачным и холодным. Дополнив сервировку изящной тарелочкой с жареными миндальными орешками, девушка удалилась.

Шилова, проводив ее глазами, вытряхнула содержимое конверта на стол и веером разложила перед собой фотографии. Отхлебнув из высокого стакана, она некоторое время их рассматривала, поддевая то одну, то другую ногтем и приближая на несколько секунд к глазам. Закончив осмотр, она сложила фотографии стопочкой и отложила в сторону.

— Ну-с, и что из всего этого следует? — осведомилась она, обхватив ладонями стакан с коктейлем. — Судя по всему, Игорек вошел совсем не в ту квартиру, на которую ты точила зубы?

— Точно так, — отрапортовала Валентина. — Летова, мой человек, курила около мусоропровода, изображая из себя внучку старика Авилова — соседа красотки-композитора по лестничной площадке. Так она чуть в трусы не напустила со страху, когда твой муженек прямиком направился к квартире пенсионера и открыл дверь своим ключом.

Капустинская хохотнула и хорошим глотком прикончила водку. Поискав глазами, нет ли поблизости чего, чтобы заесть, она оторвала задницу от кресла, протянула длинную руку к столу Шиловой и пальцами с кроваво-красным маникюром зачерпнула горсть жареного миндаля.

Шилова поморщилась, но стоически перенесла это вторжение на свою территорию. Сейчас ее гораздо больше интересовала суть дела, а не Валечкины манеры.

— И что же было потом? — спросила она, окидывая Капустинскую выжидающим взглядом. Легким, почти неуловимым движением она отодвинула тарелочку с миндалем на край стола — подальше от себя.

— Потом, Дианочка, пошли такие расклады, что только держись, — сказала Капустинская, от рысьих глаз которой не укрылось не слишком лестное для нее инстинктивное движение Шиловой. Она однако, предпочла сделать вид, что ничего не заметила, и продолжила свое повествование.

— Летовой, натурально, пришлось сказать, что она внучка Авилова и что она явилась на квартирку дедушки с инспекцией. Надо же ей было, во-первых, объяснить Игорю, зачем она толчется на лестнице, ну а во-вторых — у нее возникло вполне нормальное для сотрудника моего агентства желание проникнуть на территорию, куда стремился попасть объект, чтобы на месте разобраться, к кому это он так торопился. По счастью, объект — то есть твой Игорь — оказался настолько простодушным парнем, что ей поверил и пригласил войти.

— И к кому же торопился объект, то есть мой Игорь? — с холодной усмешкой поинтересовалась Диана Павловна, хотя сердце у нее при этом сжалось. — Надеюсь, не к старику Авилову?

— Вот тут-то и начинается самое интересное, — с воодушевлением воскликнула Капустинская, подозревавшая — кстати, не без оснований, — что сведения, которые она готовилась сообщить, должны были, по меньшей мере, обескуражить се работодательницу. — Выяснилось, что твой Игорек регулярно отлучается из особняка компании «Троя», чтобы встретиться со своим близким другом по имени Сергей, который, кстати, снимает квартиру Авилова. По уверениям все той же Летовой, этот Сергей — художник, как и твой муж, — добавила Валентина, со значением посмотрев на Шилову. — Жаль только, что эту информацию об объекте мне предоставила не ты, а моя сотрудница. Впрочем, стоит только посмотреть на снимки, и сразу ясно, что эта квартира — типичное пристанище богемы.

— Какая разница, чем занимался до женитьбы Игорь? — машинально произнесла Шилова, снова принимаясь разглядывать фотографии. — Он, между прочим, и на Измайловском рынке торговал. Только это к делу сейчас не относится. Теперь он вице-президент моей компании.

Поскольку Капустинская ничего на это не ответила, в кабинете установилось длительное молчание, прерываемое лишь негромким тиканьем заключенных в футляр из красного дерева часов, сработанных на берегах Темзы в 1883 году фирмой «Братья Хавкинс и сыновья».

Диане Павловне предстояла непростая миссия. Нужно было решить, и по возможности быстро, провинился ли перед ней Игорь или он просто-напросто нашел себе отдушину в беседах со старым приятелем, что, в общем, смертным грехом в глазах Шиловой не являлось.

Тут, однако, Диану обожгла неожиданная, чудовищная по своей непристойности мысль: а что, если ее красавец Игорь — бисексуал или, того хуже, гомосексуалист? Хотя она и намекнула об этом в шутку Капустинской в связи с тем, что Кортнев навещал квартиру пенсионера Авилова, на самом же деле до сих пор ничего подобного в голову ей не приходило. Вскинув к потолку глаза, она попыталась вспомнить, когда у них с Игорем в последний раз была интимная близость. Выходило, что давно — никак не меньше полутора месяцев назад. С невольным содроганием она повторила про себя слова Игоря: «У меня нет другой женщины». Судя по всему, женщины у него действительно нет, но вот мужчины… О мужчине Игорек тогда и словом не обмолвился!

У Дианы жарко полыхнули щеки. Она на миг представила себе, какие поползли бы но Москве слухи, если хотя бы одной живой душе удалось пронюхать, что вице-президент компании «Троя» почти каждый день смывается из офиса, чтобы отправиться на свидание с… мужчиной. Бр-р-р! Все это было настолько ужасно, что Диана непроизвольно сжала руки в кулаки и ее длинные ногти с силой впились в мякоть ладоней.

Тем не менее, вопреки привычке не откладывать важные дела в долгий ящик, Диана решила в данном случае с приговором не торопиться. Вернее, не слишком торопиться, поскольку затягивать решение вопроса тоже было с ее стороны неразумно. Диане хотелось заполучить веские подтверждения виновности или, наоборот, полнейшей незапятнанности своего супруга, прежде чем сплетня о его отношениях с неизвестным ей Сергеем сделалась бы всеобщим достоянием.

С усилием разжав кулаки, Диана чинно положила руки на стол, словно для того, чтобы набраться твердости от полированного орехового дерева, и звенящим от напряжения голосом произнесла:

— Скажи, эта Летова, твоя сотрудница, — ничего себе?

Валечка от удивления едва не свалилась с кресла. Убаюканная установившейся в комнате тишиной, размеренным щелканьем маятника и согретая рюмкой водки, она — по причине хронического недосыпания — уже принялась было клевать носом, когда прозвучавший подобно грому среди ясного неба вопрос Шиловой заставил ее вздрогнуть и широко распахнуть глаза.

С минуту она недоуменно взирала на Диану, стараясь взбодриться и привести в порядок мысли, а затем, в свою очередь, поинтересовалась:

— А уж это тебе зачем знать, скажи на милость?

— Раз спрашиваю, значит, нужно.

Капустинская мысленно оценила женские прелести Марины и пришла к выводу, что та — «девочка, что надо».

— Я бы сказала, она настоящая красотка — не хуже композиторши Катковской. Но в нашем агентстве строгие правила — никаких шашней с клиентами, так что ты, Диана, можешь быть на ее счет абсолютно спокойна.

— Я заплачу тебе вдвое против оговоренной суммы, если твоя Летова на день-два забудет о ваших правилах.

Лицо Капустинской стало наливаться краской.

— Ты что же, Дианка, собираешься подложить под Игоря мою Маринку? Другими словами, спровоцировать его хочешь? Ох смотри, девка! — Валентина вскочила на ноги и стала размахивать перед носом у Шиловой указательным пальцем с кроваво-красным ногтем. — Бывают такие случаи, когда и святой не в силах устоять! Ну встречается он со своим приятелем Серегой — может, они в карты играют или там пиво пьют, — так это их дело. Не к бабе же он чужой ездит — так что же тебе еще от него надо? Дай мужику хоть чуточку расслабиться, в самом деле!

Повозмущавшись вволю, Валентина снова плюхнулась в кресло и, не спросив у Шиловой разрешения, закурила, стряхивая пепел в пустую рюмку, которую она поставила на пол рядом с креслом.

— Ты все сказала? — спросила Диана Павловна, когда эмоциональный выплеск у Капустинской благополучно завершился. Все это время она сидела с совершенно бесстрастным лицом и лишь постукивала кончиками ногтей по полированной поверхности стола.

— Все, — буркнула Капустинская. — Но, повторяю, я в твоих провокациях участвовать не намерена. И Летовой не позволю.

Шилова чуть наклонилась вперед и произнесла, понизив голос:

— А если все — тогда слушай. Ты что, меня не знаешь? Неужели я, по-твоему, способна Игорю чужую бабу подсунуть? Да мне стоит только представить его с другой, как я начинаю на стенку лезть. Но сейчас я, наоборот, просто мечтаю, чтобы он за какой-нибудь смазливой девчонкой поухаживал. Мечтаю, понятно?

Валентина безнадежно покачала головой и развела руками.

— Не понятно. Ничегошеньки. Ты, Шилова, часом умом не тронулась? То хочешь тайную подругу мужа обнаружить, меня вот нанимаешь, а когда выясняется, что он встречался с приятелем, ты вдруг изъявляешь желание, чтобы он начал ухаживать за моей сотрудницей.

— Что же тут непонятного? — взвилась вдруг Диана, изменяя своей обычной сдержанности. — Уж пусть он лучше за девками ухлестывает, чем подставляет задницу какому-то там Сереге!

У Валентины глаза чуть на лоб не вылезли.

— Так ты, значит, считаешь?..

Шилова махнула рукой, да так неловко, что сбила на пол стакан, который разлетелся на мелкие кусочки. Диана при этом, однако, и бровью не повела.

— Ничего я не считаю. Я просто не знаю» какие у него отношения с этим его приятелем-художником — понимаешь ты или нет? Не знаю, но очень хочу знать. И Летова мне в этом поможет. Кажется, ты говорила, что твоя сотрудница представилась ему внучкой Авилова? Отлично. Пусть она еще разок заглянет в ту квартирку и попытается сделать так, чтобы Игорь ею заинтересовался. Хотя бы в ресторан ее пригласил, что ли… Этого будет достаточно. Ты меня понимаешь? — Шилова вскинула на Капустинскую глаза. — Больше, чем достаточно. А вот если он не пойдет… — Диана прищурилась и снова смерила Капустинскую взглядом, — это будет означать, что или твоя Летова плохо сработала, или… ну ты понимаешь…

Наступила тишина — затяжная и гнетущая. Диана выводила пальцем на полированной поверхности стола какие-то узоры, а Капустинская вжалась в кресло и погрузилась в глубокую задумчивость, время от времени принимаясь беззвучно шевелить губами — то ли мысленно прокручивала воображаемый диалог с Летовой, то ли на чем свет стоит костерила про себя Диану Павловну и ее дурацкие задания. Тем не менее первой подала голос именно Валечка.

— А если она не согласится? — поинтересовалась Капустинская из глубоких, мягких недр кресла, отчасти даже приглушавших ее голос. — Летова, хочу я сказать. Ей с самого начала это расследование не больно-то пришлось по вкусу.

— А Летовой что, деньги не нужны? — произнесла Шилова, не отрывая глаз от своей невидимой живописной работы. — Посули ей вдвое, втрое больше, чем ты ей платила. Сейчас кризис — так что возьмет, никуда не денется. А нет — тогда на фига тебе такая сотрудница нужна — которая работать отказывается? Я лично уже от всех, кто от дела нос воротил, давно избавилась.

— То ты, а то я, — с налетом грусти в голосе сказала Капустинская. — Я своих людей люблю.

— Люблю, не люблю… — брезгливо оттопырив губу, бросила Шилова, окидывая Капустинскую насмешливым взором. — Ты еще здесь гадание на ромашке устрой… Не хочешь? А то скажи, мне из оранжереи принесут. Ладно, шутки в сторону — берешься? — Иронические нотки в голосе Шиловой исчезли, словно их и не бывало, и глаза ее смотрели на Валентину, как два револьверных дула. — Ну так как — да или нет?

— Да! Я попробую уломать Летову, — воскликнула Капустинская, к которой после того, как она приняла решение, разом вернулись энергия и боевой задор. Выбравшись из кресла, она топнула по паркету каблуком, подошла к столу и шлепнула ладошкой по столешнице — как раз по тому месту, где прежде стоял стакан. — Извольте, мадам Шилова, в таком случае раскошелиться на авансик. Созерцание пачечки «гринов» в конверте, возможно, согреет Марине сердце и благотворно скажется на исходе моей посреднической миссии.

— Возьми, — коротко сказала Шилова, выдвигая ящик стола, где у Зинаиды хранились «представительские», и отсчитывая Капустинской ровно две тысячи. — В конверт положишь сама. Штука Летовой, если согласится, штука тебе. Все. Меня ждут гости, а я и так уже засиделась с тобой дольше, чем позволяют обязанности гостеприимной хозяйки.

Когда Капустинская, коротко кивнув на прощание, зарысила к двери, Диана чуть приподнялась с места и крикнула ей вдогонку:

— И почаще мне звони, держи, так сказать, в курсе. А сюда по возможности старайся не ходить — не хочу, чтобы ты здесь светилась!

После того как Капустинская удалилась, Диана Павловна еще некоторое время сидела за столом, в который уже раз перебирая и рассматривая оставленные ей фотографии. Отложив в сторону ту, на которой хорошо был виден номер квартиры старика Авилова, она пододвинула к себе телефон и, сняв трубку, набрала номер. Когда ее абонент отозвался, сказав ровным, невыразительным голосом дежурное «слушаю», Шилова, приблизив фотографию к глазам, произнесла:

— Тимофей? Шилова на проводе. В прошлый раз ты мне говорил, что покрываешься у меня от безделья плесенью. Так вот, я нашла тебе занятие. Речь, правда, сейчас идет не о моем муже и его болезненном состоянии. Пусть себе спокойно поболеет — до поры до времени, разумеется, — тут она многозначительно помолчала. — Ты же пока займись вот чем — разузнай, что сможешь, о некоем художнике по имени Сергей, который снимает квартиру у пенсионера Авилова в доме № 18 по 1-й Железнодорожной улице. Номер квартиры — 14. Записал? Что, так запомнишь? Ну, тем лучше. Могу добавить, что Сергей этот, возможно, закончил МАХУ — Московское академическое художественное училище, — так же, как и мой тяжело больной муж…

Похожий на вампира Серебряков не был тщеславным человеком — по крайней мере, в привычном смысле этого слова, а посему из гаража компании «Троя» он вывел довольно потрепанный жигуль, неизвестно, каким образом затесавшийся среди «мерседесов», «саабов» и прочих дорогостоящих представителей заграничного автомобильного племени. Если бы того потребовало дело, Серебряков, глазом не моргнув, сел не только в «четверку», но и в седло какой-нибудь клячи. Впрочем, Шилова ковбойских подвигов от него не ожидала — с нее довольно было одной только его скрытности и умения наблюдать.

В этом смысле бесцветный, невзрачный Серебряков обладал подлинным талантом. Одетый в потертое серое пальто из драпа времен товарищей Брежнева и Черненко, в каких щеголяло тогда полгорода, он растворялся в толпе, не привлекая к себе ни малейшего внимания. Люди проходили, глядя на него и его не замечая, будто он был стеклянный.

— Главное, чтобы это корыто завелось, — пробормотал новоявленный человек-невидимка, усаживаясь за руль и вставляя ключ в замок зажигания. Предварительно он вынул из кармана и засунул под сиденье пистолет ТТ с накрученным на ствол глушителем. Опасения Серебрякова не оправдались — «четверка», которой давно уже пора было упокоиться на свалке, мгновенно ожила и деликатно заурчала мотором. В гараже компании «Троя» туфты не держали, там всегда все работало и ездило отлично.

Прежде всего Серебряков отправился на 1-ю Железнодорожную. Там он вылез из машины, тщательно запер за собой дверь и двинулся на разведку. Поскольку все дороги, как известно, ведут в Рим, Серебряков не миновал знаменитых в этих местах ларьков и не преминул заглянуть в закуток у бетонного забора, где собиралось самое изысканное общество из окрестных домов. По случаю субботы клуб под открытым небом был переполнен, и свободного ящика, чтобы присесть, Серебрякову не досталось.

Впрочем, такая мелочь не способна была поколебать спокойствия духа человека-невидимки. Купив пару бутылок пива, он зашел за киоски и присел на корточки рядом с незнакомым ему человеком в точно таком же вытертом, как и у него, сером пальто. Если появление Канустинской местными обитателями было замечено сразу, то на Серебрякова, как всегда, попросту не обратили внимания, и он получил возможность наблюдать и слушать.

Человек-невидимка отлично знал, что из потока никому не нужной галиматьи всегда можно извлечь рациональное зерно. Требовалось только одно — терпение. А терпения Серебрякову было не занимать. К тому же он сидел на корточках, а это позволяло ему с легкостью менять свою позицию и перемещаться в то место, где вспыхивал разговор, который мог в той или иной степени его заинтересовать.

— Медведев вчера Василь Егорыча замел, его была очередь. Оштрафовал на двадцать рублей. Потом отпустил под честное слово — Егорыч сбегал, у Митяя занял, принес — тогда Медведев снова его отпустил — уже окончательно.

— Хорошо Егорычу — теперь старлей его недели две трогать не будет — это уж как пить дать.

— А теперь чья очередь? Сегодня суббота, самый у Медведева рабочий день.

— Чья, чья? А твоя — не хочешь?

— Тьфу ты, блин! У меня не то что двадцатника — пятеры нету.

— И откуда это, интересно, у Митяя бабки?

— А у него теперь торговка живет — комнату снимает. «Щирая» такая хохлушка с рынка. И деньги платит, и квартиру убирает — благодать! Митяй как сыр в масле катается. А уж когда квартирантке посылка из самостийной Украины приходит — все больше самогон да сало — Митяй дня по три из квартиры ни ногой — дома сидит, празднует.

— Хорошо, твою мать, когда лишняя жилплощадь есть. Жируй себе, и бутылки собирать не надо.

— Не скажи, от бутылок еще никому вреда не было. Нынче пиво дешевое, вот его и пьют помногу. Оттого, блин, и стеклотары пустой завались. Да и скучно дома-то сидеть без дела. Вышел, набрал два-три пакета, сдал — вот и деньжата на водку есть, и вроде как на работу сходил.

— Старый хрен Авилов тоже квартиру сдает. А сам к дочке переселился. Теперь там гульбарий устраивает.

Серебряков насторожился и мгновенно перенес свое пиво и задницу поближе к мужику и к еще не старой, испитой кошелке, которая заговорила об Авилове.

— И кто же на его халупу польстился?

— «Халупу»! Сказал тоже. У него двухкомнатная.

— Лафа Авилову. За двухкомнатную небось ему штука-полторы набегает. Кто снял-то?

— Да художник какой-то. Молодой красивый парень.

— Азебарджанец, поди, или еще какой — с Кавказа?

— Не похож. Рожа наша, отечественная, да и по-русски говорит чисто. Одно только странно — квартиру-то снял, а бывает на ней редко — в аккурат когда его дружок приезжает: всякий раз на такси или на частнике — видать, у него бабки водятся.

— Ясное дело, гомики. Сняли квартирку для свиданий и теперь милуются там.

— Тьфу. Житья от «голубых» не стало.

Серебряков выждал немного в надежде, что о квартире номер четырнадцать скажут что-нибудь еще, но, поскольку продолжения не последовало, снялся с места и неторопливым шагом проследовал к дому № 18, чтобы, так сказать, сделать рекогносцировку.

Серебряков был человеком предусмотрительным, а потому заранее желал знать, с чем ему предстояло иметь дело. Двор ему очень приглянулся — в случае необходимости здесь было где укрыться, чтобы вести за подъездом наблюдение, и куда уходить, если бы того потребовали обстоятельства. Покончив с осмотром, он подошел к подъезду и присел на деревянную лавочку — прибежище старушек. Достав из массивного серебряного портсигара сигарету, чиркнув колесиком зажигалки и прикурив, Серебряков принялся ждать.

Ждал он не Серегу и тем более не Кортнева, а какую-нибудь словоохотливую бабушку, которая — по его расчетам — должна была выплыть из дому по причине субботнего дня и хорошей погоды.

Бабушка не заставила себя долго ждать. Дверь подъезда распахнулась, и из его недр важно вышла старушка с полиэтиленовым пакетом в руках.

«Прекрасно, — подумал Серебряков, — наверняка вязать собирается — а это надолго. Может, толкнет мне что-нибудь интересненькое».

Словоохотливая старушенция завязала разговор первой.

— Отличный сегодня денек выдался, — произнесла она, обращаясь к своему единственному слушателю — к Серебрякову.

Тимофей, хотя имел внешность человека вполне тупого и заурядного, таковым на самом деле не являлся и поддерживать разговор умел, причем в любой компании. Для начала он полез в карман пиджака и предложил старушке большую и дорогую конфету «Мишка на севере».

— Я — двоюродный племянник Авилова, — представился он, — приехал из Архангельска. Звоню ему в дверь, звоню, а никого нету. Может, вы его видели? Он — мужчина почтенного возраста, пенсионер, из дома надолго не отлучается. Разве что за хлебом вышел? — Серебряков выжидающе посмотрел на свою соседку.

— Ну, мил человек, не знаю, как тебя звать-величать, — сказала соседка, разворачивая конфету и устремляя благодарный взор на слушателя, — не ко времени ты из своего Архангельска прибыл. Спасибо, кстати, за конфету — таких на нашу пенсию не купишь. Дядя твой, Авилов Александр Евлампиевич, с квартиры-то съехал. К дочке своей подался… Да… А вместо себя — жильца пустил. Молодого, знаешь ли, такого парня… Да. Дворничиха говорит, что он, должно, художник — потому как в мусорном баке много всяких бумажек теперь валяется с рисунками, а прежде, стало быть, ничего подобного не было… Да. Серебряков сокрушенно покачал головой.

— Плохо мое дело, почтенная?.. — Серебряков вскинул на старушку вопрошающий взгляд.

— Людмила Романовна мы…

По счастью, старушка обладала неважным зрением и мертвенного взгляда вампира, которым наградил ее Серебряков, не заметила.

— Так я и говорю — плохо мое дело, Людмила Романовна. Я-то ведь и понятия не имею, где его дочка живет. Мы, знаете ли, архангельские родственники то есть, — доверительно обратился он к старушке, — не больно-то с ней ладили. К тому же, говорят, она не раз переезжала… Может, мне есть смысл подождать квартиранта и у него узнать нынешний дядькин адрес? Вы как думаете?

— А то и думаю, что ты зря только время потратишь — вот что, — сказала старушка, принимаясь быстро-быстро перебирать спицами. — Квартирант Авилова здесь бывает наездами, а в субботу и воскресенье его здесь и вовсе никто не видел.

Тут старуха приблизила лицо к уху Серебрякова и торопливо зашептала, временами оглядываясь:

— Из этих он, квартирант Авилова-то — как сейчас говорят, из «голубых». И не живет он здесь вовсе, а с дружком своим встречается. К примеру, приедет в буден день к часу-двум дня и сидит тихо, как мышка — приятеля, значит, ждет. Часа в два тот подъезжает — всегда на такси или на частнике — и шмыг в подъезд. Видный такой из себя — прямо писаный красавец. Как только в квартиру войдет — там сразу музыка грохотать начинает — во всю мощь, вроде салюта. Приятель, стало быть, его таким макаром приветствует. Побудет красавчик там часа два, а потом давай Бог ноги, а уж где-то через час его приятель выходит и тоже сразу в такси или в частника — и вон отседова. Но вот что удивительно, — тут старушенция подмигнула Серебрякову и глумливо хихикнула, — пока красавчик этот у Авиловского квартиранта сидит, музыка орет, не переставая. Этот играет, как его, — тут старушка на мгновение запнулась, подыскивая нужное слово, — тяжелый рок, вот! Так воет, что все звуки глушит, прямо как авиационный мотор. Я, когда в девках была, рядом с аэродромом жила — уж я-то знаю.

Бабка снова хихикнула.

— Это что же получается? У них без грохота это го ничего не выходит, что ли? Ты как думаешь, а?

Серебряков, признаться, меньше всего в этот момент думал о современных направлениях в музыке и о воздействии аккордов тяжелого рока на потенцию у гомосексуалистов. Как человек дотошный, он не только получил нужную ему информацию, но еще и перепроверил ее. Правда, один вопрос по-прежнему не давал ему покоя.

— Как он выглядит-то — квартирант этот? — поинтересовался он, поднимаясь на ноги. — Высокий ли, маленького роста, может быть, на ногу припадает? И уж если на то пошло — может быть, вы скажете мне, как его зовут?

Старушенция, смекнув, что разговор подходит к концу, разом потеряла к собеседнику былой интерес. Поджав губы и оглядев Серебрякова не слишком любезным взглядом, она буркнула:

— Как выглядит, как выглядит? Как все сейчас модные молодые люди выглядят. В обжимсах ходит, в курточке короткой, что только до пупа и достает, ботинки носит на толстой подошве, которые раньше «говнодавами» называли — такой же, как все, в общем… — Тут старушка вспомнила про конфету, которой оделил ее незнакомец, и решила сменить гнев на милость. — Сережа его зовут, а вот отчество у него какое-то трудное, нерусское, значит, отчество — то ли Генрихович, то ли еще как-то — я не запомнила…

— Старушка хотела сказать еще что-то, но, когда она повернулась к своему собеседнику, выяснилось, что того уже и след простыл. Тимофей Серебряков в сером потертом пальто буквально растворился в прозрачном воздухе, в котором уже чувствовались ароматы надвигавшейся весны.