Агентство «БМВ»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— И не уговаривай меня — тоже, нашла дурочку с переулочка. — Марина закусила губу и злыми глазами посмотрела на Капустинскую. — Желаешь, чтобы я тесты на «педерастичность» проводила? А вот это ты видела?

Перед Валечкиным взглядом во всей красе предстал самый обыкновенный кукиш, который, правда, в связи с тем, что пальцы у Маринки были на диво тонки и длинны, имел весьма изящную форму.

Сидевший на кухне на табурете Борис от смеха чуть не скатился на пол, и поскольку его хохот заглушил все остальные звуки, женщины вынуждены были на время прекратить перебранку. Тем не менее, как только Боря чуть приутих, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и продолжить веселье, обмен любезностями между сотрудницами частного агентства «БМВ» возобновился.

— Ты чей это хлеб ешь, шалава? — гаркнула временами чуждая особой душевной тонкости Валентина. — Нет, ты подумай только, — повернула она красное, как помидор, лицо к трясущемуся в беззвучном смехе Борису, — эта клюшка получает у меня все равно что академик, а как до дела доходит — рожу начинает кривить — не хочу, дескать! Да за это убивать надо.

Борис вскинул вверх свою состоявшую сплошь из углов физиономию и с иронией в голосе поинтересовался:

— Валюш, а Валюш, а ты знаешь, сколько сейчас академик зарабатывает?

Валентина была остановлена в момент наивысшего полета злобы, но, поскольку тема показалась ей занимательной — было бы в случае чего чем уязвить Маринку, — сбросила пар и на фистуле выкрикнула вопрос:

— Ну и сколько же, Боряшка-всезнашка?

Боря пожевал губами и, мрачно глядя на Капустинскую, произнес:

— Полторы тысячи рублей, мэм, — и ни центом больше.

Валентина замолчала, как будто ей накинули на горло удавку. Через некоторое время, правда, она снова обрела дар речи и спросила:

— А ты часом не врешь?

— Сразу видно, что ты не из семьи академика, — хохотнул Борис, полагая, что теперь он уже наверняка успокоил Валентину.

Ничуть не бывало. Выставив вперед ногу, она обратила пылающий гневом взор на Летову и продолжила свою обличительную речь:

— Это что же в таком случае получается? Что я плачу тебе столько, сколько пять академиков огребают? Неблагодарная ты дрянь!

— Ну и пускай твои академики проверяют Игоря Кортнева на «голубизну», — вспыхнула Летова, — все пятеро. А я — не буду.

— Дура! — коротко резюмировала Валентина, после чего плюхнулась на табуретку и некоторое время сидела, переводя дух. Над частным агентством «БМВ» нависал дух розни и братоубийственной войны, что, как известно, всегда чревато крахом.

В этот момент бразды правления в свои руки забрал Борис.

— Что, бабенгаген, поругались? Очень хорошо. Как говорится, выпустили пар. Теперь умнее будете. Что бы там ни говорила Валентина, тебе, Маринад, надо идти на встречу с Кортневым. — Борис налил себе кофе из большого пузатого кофейника Валентины, добавил сахару и глотнул. Заметив, что Марина снова взвилась, Борис встал, положил тяжелую ладонь ей на плечо и заставил ее усесться за стол — вместе со всеми.

В кухне установилось протяженное молчание. Потом голос подала Летова. На этот раз, правда, он звучал не так воинственно, как прежде, а, пожалуй, даже чуточку жалобно.

— Борь, — говорила она. — Ну какая из меня соблазнительница? Ты сам посуди — ни шмоток у меня нормальных, ни сексуальности какой-то особой. Да и вообще… Кто я для него, спрашивается? Внучка какого-то пенсионера Авилова — не более того. К тому же — и это все белыми нитками шито — представь только на секунду, что его приятель Серега хорошо знаком с семьей пенсионера, а у того, возможно, ни какой внучки и в помине нет, а есть, скажем, внук — что тогда будем делать, а?

— Тогда… — на мгновение задумался Борис, — тогда…

— Тогда ты скажешь, что влюбилась в него без памяти, — встряла в разговор быстрая умом Валентина, — когда он в Измайловском парке своими офортами торговал. Мне об этом сама Шилова брякнула — не подумавши, конечно.

Потом, решив, что Летова в их компании — персонаж с тонкой душевной организацией, она добавила:

— Ты, блин, никого даже слушать не хочешь, а от тебя-то всего и требуется — в ресторан его вытянуть! Ни трахаться тебе с ним не надо, ни целоваться — договорилась о походе в ресторан — и баста! Получай денежки. Кстати, — честная Валентина вынула из сумочки некий конверт, который должен был благотворно отразиться на настроении девушки, и швырнула его через стол Летовой, — это тебе причитается за хождение в этот самый ресторан. Шилова сама предложила — не я. Лично я бы за такие бабки…

— Знаем, что бы ты сделала за такие бабки, — блеснув глазом, сказал Борис, намекая на не слишком счастливую семейную жизнь Капустинской и её вечные свары с бывшим мужем из-за денег.

— А ты скажи, скажи, — вскакивая с места, заверещала Капустинская, наступая на Борю. — Я, между прочим, за деньги никогда не продавалась, иначе какого хрена мне было все это агентство заводить?

— Вот-вот, — с ухмылкой произнес Борис, — в самом деле, какого хрена? Не брал никто — ты прямо так и скажи.

Прежде чем Валечка успела вцепиться Борису в рожу ногтями и огласить воздух боевым воплем, до нее донесся тихий, как шелест, голос Летовой. Тихий-то тихий, но он сразу остановил ее перебранку с Борисом — столько в нем было скрытой страсти.

— Матерь Божья, да здесь же целая штука! — выдохнула Марина.

Капустинская и Боря Дремов прекратили военные действия и уставились на пачку «гринов», выпавшую из конверта на стол.

Марина побледнела, поскольку до сих пор видела такую кучу деньжищ только в кино и сейчас никак не могла поверить, что эта сумма может принадлежать лично ей.

Валечка снова взялась за Марину, забыв о своем первоначальном намерении физическими методами сокрушить Бориса.

— А я что говорю? Сходила с мужиком в ресторан — и штука твоя. Всего-то и делов. А она нос воротит — не хочу, мол. Целку из себя строит!

Маринка воздела голубые глаза к потолку.

— Да я и есть целка, — сказала она, — вернее, почти — потому что один раз не считается.

Все замолчали, пытаясь оценить то, что произнесла сейчас Летова.

Признаться, даже Капустинская загрустила — вспомнила о давней поре своего девичества. Один только Боря сохранил необходимый оптимизм:

— Целка не целка, а работать надо. Ты, Летова, в ресторан идешь, — а не на Голгофу. Тем более не в бордель. Ну а если в ресторане Кортнев и потискает тебя малость — тоже ничего страшного. Мы, детка, живем в стране, где честь больше не в цене. Теперь вместо чести у нас вот эти самые «грины». Так что изволь соответствовать моменту и свой гонорар отрабатывать. Что, не нравится тебе такая постановка вопроса? По глазам вижу, что не нравится. И мне, кстати, тоже. Не знаю вот только, как Капустинской… — Тут Боря позволил себе недобро осклабиться и одарить начальницу нелюбезным взглядом. — Впрочем, не в этом суть. А суть в том, что для того, чтобы выжить, мы должны держаться единой командой. И действовать, как единый организм. Уяснила?

Теперь все взгляды были устремлены уже на Летову.

— Хочешь с нами работать — тогда изволь поступать, как того требуют обстоятельства. Иначе — крышка — и не только тебе, но и всему делу. Понятно?

— Понятно, — Марина Летова тяжело вздохнула и уселась на табуретку. — Делать-то что надо?

— Вот ведь вобла сушеная, — полыхнула темпераментом Валечка. — Тебе что Борька сказал, а? Хоть он и хрен, конечно, порядочный, но голова у него на месте. Так вот, думать нам нужно тоже всем вместе — уяснила?

Серебряков вылез из «четверки» и прошел к обшарпанно-помпезному входу в здание МАХУ, украшенному в духе лучших советских традиций скульптурными памятниками могучих женщин-жниц и мужчин-сеятелей.

— Деканат у тебя — где? — спросил у сбегавшей по ступеням девушки Серебряков, который, как известно, обладал способностью заводить разговор с любым человеком. — Да и вообще — работает сегодня?

— Какой вы интересный, — защебетала художница, устремляя на Серебрякова пристальный взгляд. — Вы, наверное, наш новый натурщик — скажите только, когда станете позировать_;— и я сразу примчусь. А деканат у нас на первом этаже, работает, так что можете пройти.

Серебряков вошел в гулкий коридор. Он понял, что с художниками надо держать ухо востро — уж больно они наблюдательные, — и решил долго здесь не задерживаться. Заметив массивную дверь с надписью «Деканат», Тимофей коротко стукнул и прошел внутрь.

Там за массивным столом сидела женщина, которую он — за бесцветность — окрестил про себя «серой мышью», и к которой обратился, как привык обращаться к такого типа женщинам, оценивая их финансовые возможности:

— Это вы здесь заведуете учебным процессом? — поинтересовался он громким голосом, вынимая из кармана туго набитое портмоне — до сих пор работница деканата даже не сделала попытки поднять на него глаза. — Может, вы заодно отвечаете и за связи с выпускниками?

— Ну, положим, я. А вы по какому делу?

— Мне вот этого парня надо. — Серебряков шлепнул на стол несколько фотографий Игоря Кортнева. — Учился у вас лет десять назад. Специальность — графика. Сразу предупреждаю, что ваши услуги будут оплачены.

В подтверждение своих слов Серебряков выложил на стол — прямо перед носом у женщины — сторублевую купюру.

Как он и предполагал, женщина мгновенно оживилась. Сняв очки, она прищурилась и с интересом посмотрела на стоявшего перед ней Тимофея.

— Помню я Игоря Кортнева. Отлично помню. — Женщина некоторое время поиграла дужками очков и вдруг ослепительно улыбнулась, что даже придало её в общем-то заурядной внешности канцелярской крысы известный шарм.

— Такой красавец был — все девчонки от него с ума сходили! Уж не случилось ли с ним чего? — вдруг заволновалась она, не забыв, правда, выдвинуть ящик стола и смахнуть в него — будто бы невзначай — предназначавшийся ей материальный стимул.

— Нет, что вы. Игорь Кортнев процветает нынче, как никто. Он — вице-президент компании «Троя», — если вы о такой слышали. — Серебряков попытался изобразить на губах доброжелательную улыбку.

Женщина, снова напялив на кончик носа очки и чинно сложив перед собой руки, спросила:

— Я все-таки не могу взять в толк, чем я вам в состоянии помочь? Может быть, вам нужно взглянуть на фотографии дипломных работ Игоря? С другой стороны, насколько я уяснила из нашего разговора, область его интересов ныне пролегает совсем в иной сфере — весьма отдаленно связанной с графикой.

— Все это, конечно, так, — сообщил ей Серебряков, грудью наваливаясь на стол и приближая лицо к уху женщины, — но помочь вы мне все-таки можете. Правда, сразу хочу вас предупредить, что мне нужна конфиденциальная информация. К примеру, с кем он был дружен, когда здесь учился. У вас же есть личные дела всех студентов его курса? Мне бы хотелось их посмотреть и, но возможности, сделать кое-какие выписки — если у вас нет ксерокса, чтобы ускорить все дело и снять копии.

Перед носом у женщины в очках появилась еще одна сторублевка, которую та уже привычным жестом смахнула в недра своего стола.

— Видите ли, в чем дело. Теперь, когда Кортнев стал вице-президентом компании, наша служба решила проверить, не грозит ли ему опасность со стороны его бывших соучеников. Вы, надеюсь, телевизор смотрите? Так вот, вы, конечно, отлично понимаете, что жизнь любого крупного финансиста находится под угрозой. Наша служба получила сведения, что на жизнь Игоря Кортнева готовится покушение. Вот мы и проверяем все возможности — во избежание хотя бы малейшего риска.

— Прямо как в кино, — сказала женщина, поднимаясь с места и направляясь к полкам, где хранились материалы о бывших выпускниках училища. — Но вы, боюсь, зря потеряете время — у Кортнева врагов не было. Его все любили — и не только девочки.

— Ну-с, — вздохнула она, — начнем с выпуска 1989 года. Отделение графики. Отличный был выпуск, — тарахтела женщина, вываливая на стол перед Серебряковым папки с делами. — Тогда казалось, все были на этом курсе талантливыми. Не знаю только, что сталось с ними теперь.

Серебряков положил руку ей на предплечье.

— У вас фотографии выпусков сохранились? Это бы во многом упростило дело.

— Кое-что есть, — ответила женщина, поворачиваясь к Серебрякову. — Но ведь вы знаете, каковы студенты? Кто-то не успел сдать на фотографию деньги, кто-то просто про это забыл, а снимок получить хочется всем… Так что случаи воровства, — тут дама из деканата ухмыльнулась, — как вы понимаете, исключить нельзя.

— Но ведь в личном деле должно же быть фото? — резонно поинтересовался Серебряков, приступая к перелистыванию папок — признаться, он ожидал, что их будет куда меньше.

— А вы знаете, сколько времени эти папки здесь пролежали? — Женщина в очках коснулась рукой одной их тех, что громоздились на столе. — Те, что нужны вам, простояли на этих полках больше десяти лет. Представляете себе, до какой степени выцвели и запылились эти крохотные фотографии?

Серебряков сделал вид, что представил.

— Это не говоря уже о том, что всех этих девчонок и парней время могло изменить почти до неузнаваемости, — продолжала щебетать замдекана. — Вы хоть догадываетесь, что снимки были сделаны, когда им всем было не больше семнадцати — восемнадцати. Дети, самые настоящие дети…

Серебряков наклонил голову в знак того, что догадывается.

— Мне нужен снимок выпуска 1989 года, — коротко поставил он женщину в известность. — За этот снимок вы получите пять тысяч рублей. Прямо сейчас. И никакой расписки не надо.

Толстое портмоне Серебрякова снова появилось на свет и стало совершать пассы перед носом у очкастой дамы. Надо сказать, что с приходом Серебрякова внешность женщины в очках потеряла былую бесцветность и блеклость работника канцелярий — этого своего рода обитателя подземелья — и теперь ее щеки и шея рдели малиновыми и ярко-красными пятнами.

Пока дама рылась, где только возможно, в поисках драгоценной фотографии, наклеенной на паспарту, Тимофею удалось-таки обнаружить личное дело студента Кортнева.

Дама не соврала. Фотография того времени красавца мужа Шиловой настолько искажала оригинал, что Серебряков — при всей его наблюдательности — в жизни бы не подумал, что это вице-президент компании «Троя». Даже в нежном возрасте.

Маленькое личико, челочка, оттопыренные ушки, тощая шейка, торчавшая, как ножка бледной поганки, из широкого воротника рубашки. Более всего, однако, Серебрякова, часто видевшего Игоря Кортнева лично, поразили на фотографии его глаза — робкие и, пожалуй, даже испуганные. В них застыло трагическое выражение, неуместное, казалось бы, в столь юном возрасте.

Парень-то, видать, провидел свою судьбу, подумал Тимофей, имея в виду намерения Шиловой, и — на всякий случай — поддел фотографию ногтем и без труда содрал ее со страницы личного дела.

— Вот он! — воскликнула женщина из деканата, не скрывая триумфа в голосе. — Он самый — все, как вы просили, — выпускной снимок 1989 года.

Торжественно, будто картину кисти Рубенса или Хальса, она на вытянутых руках поднесла фотографию поближе к Серебрякову и поставила ее на стол, прислонив к стопке папок.

Серебряков, не коснувшись фотографии и пальцем, некоторое время тщательно ее рассматривал. Игорь Кортнев, уже куда больше походивший на нынешнего, улыбался с фотоснимка ему, Серебрякову, во все тридцать два белоснежных зуба. Тимофей, однако, больше внимания уделял изображениям молодых людей, расположившихся на снимке с Кортневым рядом.

Потом Тимофей, ни слова не говоря, выложил перед дамой из деканата десять пятисотрублевок и, будто между прочим, поинтересовался:

— У Игоря Кортнева имелся близкий друг по имени Сергей. Вы могли бы указать его на снимке?

Снова со скрипом отъехал ящик, цепкая рука «серой мышки» сграбастала купюры, после чего последовал ответ:

— На этом снимке четыре выпускника с этим именем. Кто вас интересует больше?

— Дайте мне папки на всех четырёх, — произнес он с таким ледяным холодом в голосе, что дама из деканата сразу поняла — денег больше не будет, так что заикаться об этом даже не следует. Нужно отрабатывать полученный гонорар. Молча она протянула Серебрякову то, что ему требовалось. Серебряков, тоже не сказав ни единого слова, уложил папки в портфель, после чего двинулся к выходу. У двери он остановился, повернулся к очкастой даме и произнес:

— Надеюсь, мне нет нужды говорить вам, что эта сделка должна остаться нашей маленькой тайной. — Взгляд Серебрякова был настолько красноречив, что женщина скорее согласилась бы откусить себе язык, нежели обмолвиться о встрече с этим кошмарным типом хотя бы одним словом. Теперь, когда Тимофей стоял от нее на расстоянии — она, будучи дальнозоркой, увидела и его красные веки, и острый, как обломок напильника, нос, а главное — его похожий на трещину в гранитной плите безгубый рот.

— Ну, переставляй ноги-то… видишь, как с костылями хорошо? — Гвоздь едва ли не с братской заботой помогал Мансуру ходить по палате. Тот делал один шаг, затем другой, потом радостно ухмылялся, говорил «карашо» и снова делал шаг по скользкому полу.

— Вот ведь — ходит чурка, — удивился Мамонов, заглядывая время от времени В палату. — И вполне, надо сказать, сносно. Если бы он еще так разговаривал — цены бы ему не было…

— Правильно, что ходит, — мгновенно отозвался на его слова Черкасов, расположившийся в гостевой комнате палаты «люкс». — Ты что же, сукин кот, маленьких детей не видел? Сначала они ходить начинают, а уж говорить — потом…

— Вы, Александр Николаевич, прямо-таки ангельским терпением обладаете, — заметил Мамонов, которому надоело созерцать плоскую физиономию казаха, и он плотно прикрыл дверь в палату Мансура. — Тут каждая минута, можно сказать, на счету…

— Ничего подобного, — отвечал удобно раскинувшийся в кресле Черкасов, отхлебывая свое любимое баварское пиво. — Время у нас как раз есть. Касым понял, что источник его «зеленых» раскрыт, и теперь торопиться не будет. Касым — мужик осторожный. Может, он вообще про него забудет — про источник-то этот — и станет искать себе другой… Нет, Касым надолго из игры выбыл, это точно. — Тут он снова отхлебнул пива и заел его ломтиком пряно пахнущего острого швейцарского сыра — такая уж у вора в законе Черкасова имелась привычка.

— Тогда какого хрена мы этого Мансура прогуливаем? Зад ему вытираем, пижамку вот байковую поносить дали? Мигнули бы Гвоздю — и вся любовь. — Пылавший негодованием Мамонов тоже уселся в кресле и выпил пива — но сыра, однако ж, не коснулся. Сыр предназначался исключительно Александру Николаевичу.

— Эх, Мамонов, Мамонов, — расслабленно произнёс Черкасов. — Учу тебя уму-разуму, учу — а всё проку нет. Ты пораскинь своим серым веществом — когда ребенок говорить и более-менее соображать нормально начинает, а? Когда ходить сносно научится, так что и нам придется немного подождать — тут уж ничего не поделаешь. Это, сукин кот, природа. Ты доктора Бенджамена Спока читал?

— Чего? — едва не поперхнулся Мамонов, который в этот момент как раз отправлял в рот бутерброд с анчоусом, приправленный лучком и тонко нарезанным киви.

— Да это я так… Ты, Мамонов… ешь себе, заправляй бак под заглушку, — последовал спокойный ответ Черкасова, после чего в комнате установилась тишина, нарушаемая только хрустом жевательных приспособлений подчиненного. Покончив с рыбкой анчоусом, любознательный Мамонов снова воздел гляделки на шефа.

— Я к тому это говорил, Александр Николаевич, что Мансур этот нам все сказал, что знал. На хрена ж нам его ласкать, как красну девицу, спрашивается?

— Я, между прочим, вот уже битый час пытаюсь тебе втолковать, зачем мы это делаем, — голос Черкасова стал постепенно набирать силу. — Это только тебе кажется, что чурка все выболтал. На самом же деле он нам толком ничего так и не сообщил. И как мы не знали почти ничего до того, как взяли этого Мансура, так и сейчас не знаем. Понял?

— Так какого ж мы?..

Черкасов щелкнул пальцами, и за его спиной образовалась Марьяша, одетая в колготки и кружевной фартучек на голое тело. Александр Николаевич, как водится, хлопнул девушку по заднице, после чего молвил, повернув к ней вполоборота голову:

— Коктейль мне сделай — «соленая собака» — знаешь? От этого проклятого пива только расслабляешься — и никакого толка.

Когда Марьяша удалилась, Черкасов устремил на Мамоновова тяжелый свинцовый взгляд.

— Хочешь спросить, какого хрена мы с ним миндальничаем? Почему опять за ребро не подвешиваем? А все потому же: чтобы побольше узнать. Нам деталь нужна, мелочь какая-нибудь — зацепка, одним словом, но такая, чтобы с её помощью можно было бы насмерть прицепиться к здешнему обладателю неучтенных, «гринов». Ты что, дурак, так ничего еще и не понял? Фальшивые это баксы. Бумажные… Хотя, конечно, для Казахстана вполне пока сойдут.

Мамонов выпучил на шефа неопределенного цвета глаза, поросшие по краям век бесцветной, похожей на поросячью, щетинкой.

— Да мы только вчера их на экспертизу отправили, а чтобы такую партию всю обследовать…

— Нету у тебя, Мамонов, интуиции, — коротко резюмировал Черкасов, принимая из рук Марьяши не что салатного цвета в широком стакане, обсыпанном по краю солью. — Нету и не будет. Я еще вчера — когда деньги на столе лежали — понял: лажа это. Хотя и очень хорошая. Нам бы с тобой, Мамонов, таким мастером разжиться — вот это было бы дело…

— Ну, если уж этот молодчик такими вещами промышляет, — сказал Мамонов, откидываясь на спинку кресла, — мы его враз возьмем. Перво-наперво у нас его кличка есть — Цитрус. Справимся, где надо, и ответ получим — так, мол, и так: тогда-то этот Цитрус сидел и такой-то соответственно срок мотал.

— Да новый он, новый — как ты не понимаешь! И кличка у него липовая — для Касыма! — взревел Черкасов, размахивая увесистым кулаком в угрожающей близости от мяконького, неопределенной формы, носа Мамонова. — И срока он никакого не мотал — потому что не сидел никогда и боится этого хуже горькой редьки. Такой парень только раз на поверхность выползет, возьмет свое — ив кусты! Ищи его потом хоть на Багамах — понятно?

Мамонов промолчал.

Скрипнула дверь, вошел Гвоздь.

— Надоело мне, Александр Николаевич, этого чурку прогуливать — сил больше нет. Разрешите горло промочить?

— Отчего же, отчего же — промочи. Кстати, и своего подопечного к нам пригласи — что ему без дела сидеть? Тоже пусть выпьет. — Черкасов сплел на животе руки — вертеть пальцами. — И не пива, конечно, — тут он крикнул, обращаясь к Марьяше, скрывавшейся за невинной больничной ширмой, — водки нам дай — и побольше!

Гвоздь осклабился, довольный, что в его монотонной жизни наступили приятные минуты отдыха. Выложив на стол пачку «Лаки страйк», зажигалку и расслабив брючный ремень, он, словно к бою, подготовился к отдохновению — то и другое он делал, по обыкновению, быстро. Повернув длинный, мускулистый торс к двери и не вставая с места, Гвоздь хрипло скомандовал:

— Мансур, на выход!

Мамонов, вспомнив, как Мансур раскидывал людей у аэропорта, слегка втянул голову в плечи, но Гвоздь развеял его страхи, пренебрежительно махнув рукой:

— Не боец больше чурка. Сломался.

Вошел на костылях, кланяясь, как китайский богдыхан, Мансур. Гвоздь с видом опекуна отодвинул для него стул и предложил место. Мансур снова закивал головой:

— Спасиба, спасиба…

Появившаяся из-за плеча Черкасова почти обнаженная Марьяша поставила перед Мансуром полный до краев стакан водки. Рядом лежал бутерброд, способный своим размером ублажить разве что полевую мышь. Но тот и ему обрадовался и снова закивал, как домашняя статуэтка Будды.

— Спасиба, спасиба…

Мансур выпил.

Марьяша забрала у него стакан, коснувшись, будто невзначай, его плеча полуобнаженной грудью.

Мамонов готов был поклясться, что Мансур содрогнулся — всем телом сразу.

«А-а-а, — подумал он, — это не перерыв никакой, не отдых — это Александр Николаевич приступает к своему любимому занятию — психологической обработке».

Снова послышался щелчок пальцев Черкасова, и стакан Мансура снова наполнился.

— Вот видишь, Мансур, — произнес Черкасов, закуривая свою душистую «гавану», — ты нас, русских, у аэропорта мочил, как хотел — а мы тебе за это водочки — каково, а?

Мансур ничего не ответил и лишь блаженно закивал головой. К этому его мотанию башкой за день все привыкли и стали уже подумывать, что никакой он вовсе не мусульманин, а и впрямь поклонник Будды.

По команде Черкасова Мансуру поднесли третий стакан сорокаградусной — и не какого-нибудь сучка, а настоящей «Столичной» — еще старого розлива. Черкасов знал места…

Потом последовал резкий, как удар в лоб, вопрос:

— Как звали приятеля Касыма?

Мансура словно подбросило на месте. Стоя в полный рост — без костылей, — он гаркнул:

— Цитрус, начальник! Касым его Цитрус звал!

— Мало…

Черкасов снова выразительно посмотрел на Ма-рьяшу, и перед Мансуром опять заблистал прозрачной влагой стакан со «Столичной».

Теперь это уже больше походило на самое настоящее медленное убийство, нежели просто спаивание.

— Как он его еще называл? Может быть, было другое имя, кроме клички Цитрус? — снова повторил, пристально глядя Мансуру в глаза, Черкасов. — Ты вспомни…

— Я вспомнил, начальник, вспомнил! Иголька он его звал — редко, правда, но звал. Иголька какой-то, — произнёс Мансур, — что это такой — Иголька — я не знаю, начальник, мамой клянусь! — Тут Мансур едва не рухнул на пол. Ясно было, что в ближайшее время никакого вразумительного ответа от него не добьешься.

— Хренотень какая-то, — сказал Гвоздь, закусывая водку анчоусом.

— М-да, — многозначительно произнес Мамонов, — влили в парня чертову прорву ценного продукта, а от него в ответ «иголька» — и шабаш. Что же это за «иголька» такая, спрашивается?

— Любопытствуешь, значит? — ухмыльнулся Черкасов. — Уже хорошо. А ты слазай в энциклопедию, поинтересуйся, какие на свете «игольки» бывают. Или — ещё лучше — в компьютер. Я зачем, спрашивается, за всю эту дорогостоящую технику плачу, а?

Частное агентство «БМВ» в полном составе объявилось во дворе дома № 18 точно в назначенный час. Боря предварительно проверил свой москвичонок, отладил его, и мотор автомобиля теперь урчал, как сытая кошка. Марина, бледная, как невеста на выданье, сидела на заднем сиденье рядом с Капустинской. Руки у нее тряслись, и она то и дело лазала в сумку за платочком. Сумка, надо сказать, была все та же — снабженная шпионским фотоаппаратом.

— Да не бойся ты его, — тараторила Валентина, заговаривая Летовой зубы. Та, кстати, знала, что ей заговаривают зубы, и оттого чувствовала себя ещё более мерзко. — Он же в прошлый раз из себя джентльмена строил — так? Ну и сейчас строить будет. Имидж менять — дело непростое.

— А вдруг ему Серега сказал, что у Авилова ни какой внучки нет — что тогда? — слабым голосом вопрошала Летова и утыкалась носом в платочек.

— Тогда, тогда… — говорила Капустинская, не зная на самом деле хорошенько, что будет тогда. — Тогда ты скажешь ему, как мы договаривались — ты, мол, увидела его в Измайловском парке — и влюбилась. Что в него, в самом деле, влюбиться нельзя? Видела же, какой красавец!

— Ну влюбилась, а как квартиру нашла? Или мне об этом тоже в Измайловском парке сказали? Ты, знаешь, говори, да не заговаривайся!

Летова всхлипнула и промокнула глаза.

— Ну вы, бабенгаген, в своём репертуаре, — мрачно подал голос Боря. — Идете на дело — а до сих пор не выучили, что делать и как поступать.

Твердая Борина ладонь шлепнула по сиденью.

— Стало быть, так. — Ты, Марина, продолжаешь разыгрывать из себя внучку Авилова, пока он тебя не прищучит. Это раз. — Кулак Бориса размером с хорошую детскую голову врезался в кожаную обивку сиденья.

— И второе: если он брякнет, что никакой у Авилова внучки нет, ты бегом бежишь сюда, в машину, где я его уже жду и, конечно же, с ним разбираюсь. Уяснила?

— Уяснила, — робко сказала Маринка, которую такая постановка дела, в общем, устраивала. — Но вот только деньги как? Шилова-то за бегство с боевого поста платить не станет?

— Не станет, и правильно сделает, — произнесла Капустииская, которая давно уже распределила, на что потратить «штуку», переданную ей Дианкой. — А потому я и говорю: в случае облома вали все на Измайловский! Там народу всегда полно, а уж баб свободных — прямо тыщи! Откуда ему знать — может, ты его выследила? Сейчас такое сплошь и рядом бывает. Вон ведь — фанатки звезд эстрады выслеживают — и ничего! Так что давай — двигай! Самое главное — если он волю рукам начнет давать — ори погромче — мы же тебя страхуем!

Мрачный Боря столь же мрачно пробормотал себе под нос стихотворение:

— Ты это к чему? — спросила Валентина.

— К тому, что все наши попытки страховать Летову ни хрена ей на пятом этаже не помогут. Мы будем от нее слишком далеко, — неохотно произнес Борис, но после минутного размышления добавил: — Но делать нечего — в случае чего ты все-таки, Марина, ори — и погромче! Оно и психологически действует — да и вообще…

Что подразумевал Борис под своим «вообще» Летова так и не узнала, потому что, набравшись духу, распахнула дверцу, вышла го машины и направилась к подъезду дома № 18. В этот момент Борис заметил, как во двор въехали и припарковались неподалеку от их «москвича» «жигули» четвертой модели.

Летова поднялась на лифте на пятый этаж и тоже затаилась в ожидании. Правда, если в прошлый раз она ожидала появления некоего, если так можно выразиться, абстрактного существа, «объекта», то теперь она дожидалась совершенно конкретного человека — художника Игоря Кортнева, с которым она уже была знакома лично и который, надо сказать, очень и очень ей понравился.

В очередной раз Летова себя пожалела — но жалость ее к себе была не до конца сформулирована и выражалась в одной-единетвенной фразе: «Какого черта?!» При наличии заинтересованной аудитории она, конечно, могла бы основательно развить тему. К примеру, посетовала бы на то, что она, молодая и красивая девица, должна дожидаться па грязной лестничной площадке молодого человека, который ей понравился, — но только ради того, чтобы доказать его тупоголовой жене, что он не гомосексуалист, а нормальный мужчина.

А еще она бы сказала, что рада пойти с Кортневым в ресторан — да и вообще куда угодно — причем по собственной воле, а не потому только, что в этом заключались ее обязанности сотрудника агентства «БМВ»… Короче, она многое могла бы наговорить в том же духе, выражая свое внутреннее состояние, но слушателей у нее не имелось, ее душевное неустройство ничего в денежном исчислении не стоило, а вот Шилова платила, и платила вполне прилично — а потому, хочешь не хочешь, приходилось наступать на горло собственной песне и эти деньги отрабатывать.

Бахнула дверь лифта. Марина закурила и встала на старом месте — у окна.

Было страшно. Марина с замирающим сердцем вслушивалась, как лифт одолевал пространство первого этажа, затем второго, а потом третьего и четвертого. Грохнула дверь пятого, и на лестничной площадке появился Кортнев. И тут же увидел Марину. Она настолько перепугалась, что стала скручивать в пальцах горевшую сигарету, совершенно забыв о том, что ее тлеющий кончик может впиться ей в ладонь.

Кортнев не выразил ни малейшего удивления, застав Летову на лестничной клетке. Он сразу же шагнул к ней, с силой сжал ее в объятиях и крепко, грубо поцеловал, запечатав ей таким образом рот. У Маринки закружилась голова, потемнело в глазах и пропал голос. Подать условный знак Борису — то есть завопить — она не смогла бы, даже если бы очень захотела.

— Что, внучка, опять приперлась? — грубо спросил Кортнев, прерывая поцелуй, напоминавший не ласку, а пытку. — Снова будешь ключами греметь? А умнее ничего не смогла придумать? И не вздумай мне тут кричать — это видела?

Марина увидела «это» — стальное, с чрезвычайно острым жалом — длинный, смертельно опасный, выкидной иностранный нож.

— Ну, внучка, — поинтересовался затем вице-президент, — что же мы с тобой при сложившихся обстоятельствах делать-то будем? Ты ведь ищейка моей Шиловой? Верно? Впрочем, можешь и не отвечать. Я и так знаю.

— В ресторан поедем — в самый дорогой, — с восторгом глядя в сапфировые глаза Игоря, ответила Летова, повинуясь какому-то внутреннему наитию, — и будем там веселиться, чтобы чертям стало тошно. Такое предложение вам по вкусу?

— Неплохая мысль. К тому же, как ни странно, моя Дианка в последнее время стала выдавать мне больше денег, — пробормотал Кортнев, роясь в карманах. Потом он поднял глаза на Маринку, с подозрением на нее посмотрел и произнес: — Слушай, а ты не собираешься, случаем, заманить меня в ловушку? На улице небось за мной следят в оба глаза?

Мариной овладело вдохновение. Дом № 18 она знала как свои пять пальцев и вовремя вспомнила про черный ход, который выводил из котельной на улицу с противоположной стороны двора. Схватив Кортнева за руку, она потащила его в дальний угол лестничной площадки.

— Куда ты меня тащишь, Мата Хари чертова? — воскликнул Кортнев, — правда, далеко не так агрессивно, а скорее с иронией.

— Игорь, а вам не хочется отомстить вашей мегере? — вопросом на вопрос ответила Марина, увлекая его на гнусную, пропахшую готовкой и морилкой от тараканов лестницу. — Пусть, черт возьми, она узнает, что вы в рабочее время преспокойненько сидите в ресторане с симпатичной женщиной — то-то у неё лицо вытянется! И заметьте, измены она вам вменить не сможет: обед — и все тут! Как говорится, ни какого интима.

Игорь Кортнев искренне удивился такому обороту дела.

— А. тебе-то зачем все это нужно? Насколько я понимаю, в твои функции входило выяснить, куда я уезжаю из офиса днем и с кем провожу время?

Он торопливо спускался с Летовой вниз по загаженной лестнице, время от времени поворачивая к девушке голову, желая услышать ответ на свой вопрос.

— Хотите правду? — Марина всмотрелась в него своими русалочьими глазами. — Мне не слишком нравится быть ищейкой. Ну а потом, — ее сине-зелёные глаза вспыхнули, и длинные, как крылья бабочки, ресницы взметнулись вверх, — потом… Вы мне очень понравились, Игорь Кортнев, — вот зачем мне это нужно.

Вцепившись тонкими, но сильными пальцами в темно-синий рукав пальто Кортнева, она еще быстрее припустила по лестнице вниз, вынуждая тем самым вице-президента компании «Троя» прыгать через ступеньку.

— Скорее, скорее, — подгоняла она Кортнева. — Пока наши внизу не хватились и не перекрыли нам выход с черного хода.

Чеёрный ход, который был вечно заколочен крест-накрест досками, открывался на старинную улочку, где в это время дня почти не было транспорта и пешеходов.

Марина подвела Кортнева к заколоченной двери и выжидающе на него посмотрела: дескать, что же ты стоишь, парень? Пора делать работу мужчины.

— М-да, ты явно не суфражистка, — с ухмылкой произнес Кортнев и несильно толкнул дверцу плечом, проверяя ее на прочность. — Предоставляешь всю грязную работу делать мужчине.

— Об этом мы с вами поговорим, когда выберемся отсюда, — отчаянно зашептала Летова. — По моим расчётам, мои сотрудники — те, что снаружи следят за подъездом — уже посматривают на часы.

Кортнев нажал на дверь — на этот раз куда сильнее. Доски, которые скрепляли ее крест-накрест, подались и отвалились сразу, блоком. Гвозди давно проржавели и стали ломкими, как макароны. Кортнев ударом ноги распахнул дверь и выскочил на улицу. За ним скользнула Марина.

Пробежав рысью метров двести — до оживленного перекрестка, — парочка пошла неспешным шагом, с шумом втягивая в себя воздух.

— Ну-с, куда теперь? — осведомился Кортнев, счищая с рукава пальто известку и остатки старой краски.

— Это уж вам лучше знать, господин вице-президент, — вы у нас знаток роскошных заведений, — смело вскинув на вице-президента глаза, ответила Летова.

— Не нравится мне все это, — сказал Боря, глянув на часы примерно в ту самую минуту, когда Марина Летова торопила Кортнева. — Ты понимаешь, что происходит? — Борис, как волк, всем телом повернулся к сидевшей на заднем сиденье Капустинской. — А что, собственно, происходит? — отчаянно блеснула глазами Капустинская. — Ну разболтались они на лестничной клетке, а то и в квартиру вошли — чтобы, к примеру, кофейку попить — ну и договориться о походе в ресторан. Для этого тоже, знаешь, время нужно — все-таки в ресторан не с бухты-барахты приглашают!

— А если Кортнев понял, что никакой внучки у Авилова нет? — в который уже раз задал этот набивший оскомину вопрос Борис и посмотрел в зеркальце заднего вида — его взгляд по-прежнему приковывала к себе потертая «четверка», по странной прихоти судьбы появившаяся во дворе в то самое время, когда сотрудники агентства «БМВ» разыгрывали свою комбинацию. Но не сама старая машина привлекала его внимание, а человек, который сидел за рулем. Даже Борису с его не слишком развитым воображением водитель «четверки» не приглянулся — и весьма.

— Тогда она вопить будет, — нервно сказала Капустинская. — А пока… пока, как видишь, все тихо. Кроме того, у нее запасная версия имеется — с Измайловским парком… Ты что, Летову не знаешь? Выкрутится как-нибудь.

Человек, который сидел в четвертой модели «жигулей», Летову не знал и переговоров Бориса с Капустине кой, естественно, не слышал. Как только минула четверть часа после того, как в подъезд вошел Кортнев, он вылез из своей машины и быстрым шагом направился к подъезду.

Бросив Капустинской только одно: «Сиди — и не дай тебе Бог рыпнуться», — Борис выждал, когда владелец «четверки» скрылся в подъезде, и сразу же двинулся вслед за ним, сунув что-то в задний карман брюк. Сыпал мягкий снежок, небо было светло-серым, и Вокруг стояла такая тишина и благодать, что трудно было поверить, будто в этом дворе могло произойти что-то страшное или хотя бы неприглядное. На детской площадке собрались пообедавшие и выспавшиеся ребятишки, перед которыми стояла их воспитательница, о чем-то с вдохновением им рассказывая.

Валентина застыла, не отрывая глаз от желтой двери подъезда, где скрылся Борис.

Как бы она ни препиралась с Борей в соответствии с традицией, заложенной еще в детстве, она его любила, ценила и уж ни в коем случае не хотела, чтобы с ним приключилось что-нибудь дурное.

Валентина видела типа, который вошел в подъезд перед Борисом, и у нее хватило жизненного опыта, чтобы понять — этот человек был профессиональным убийцей. В конце концов, она проучилась некоторое время на юрфаке и кое-что в своей жизни повидала. Во всяком случае, ей приходилось бывать в «Матросской Тишине» и посещать камеры, где сидели насильники и убийцы, но никогда прежде ей не приходилось видеть такого кошмарного лица, как у того парня, который вылез из «четвёрки».

«Вот дьявольщина, — в сердцах чертыхнулась она, вспоминая систему идентификации преступника, которая со всей серьезностью рассматривалась в прошлом веке — ну почему они отказались от «комплекса» Ламброзо, который уверял, что преступление изначально зафиксировано на физиономии у каждого убийцы? Ведь на роже у этого парня, по крайней мере, десять мокрух — это уж как пить дать!»

Но ещё больше она удивилась, когда увидела, что двери подъезда распахнулись и из него с мрачными физиономиями вышли Борис и тот самый тип — с «комплексом» Ламброзо на лице. Внешне они вели себя вполне дружелюбно, но Валентина чувствовала, что красноглазый был Борису явно не по нраву.

— Это человек Шиловой, — сразу же объяснил ей Борис, не глядя на красноглазого. — Мы установили, что Кортнев и Марина Летова выбрались из дома через черный ход и куда-то уехали.

— В ресторан, надеюсь? Ну и слава Богу, — сказала Валентина и даже потерла руки от удовольствия. — Вот уж где они найдут общий язык!

— За ними требуется наблюдение, — произнес, как провел ржавой пилой по оселку, человек с «комплексом» Ламброзо. — И никакого общего языка между ними быть не может — это просто исключено.