Академик Ландау; Как мы жили

Глава 34

К счастью, я вышла из больницы Академии наук СССР 27 февраля 1962 года, накануне расширенного международного консилиума в больнице № 50, организованного по просьбе физиков.

Я знала: непосредственная угроза смерти Ландау отступила. Теперь врачи говорили: будет жить! Но еще не было зарегистрировано ни одного проблеска сознания. Это тревожило всех. 27 февраля, только к вечеру, я попала в больницу № 50. Час был неурочный, но меня пропустили к Дау. Запомнилось: много света, сверкающая белизна, всюду чистота, огромная палата. Постель посреди палаты. Вся устремилась к Дау, но что это? Нет, нет! Разве может так выглядеть живой человек! Это высохший скелет, обтянутый темной неживой кожей. Глаза широко открыты, но в них нет жизни. Они огромны, они безумно черные, как пропасть в ад! Я стала кричать, очнулась в больничном дворе. Меня терли снегом. Потом усадили в машину.

А утром 28 февраля в 9 часов я уже была в палате Дау. Как вкопанная остановилась, едва переступив порог. Пригвоздил к полу взгляд Дау. Глаза живые, они смотрят, они видят! Нет, его рассудок не омрачен! Это настоящие глаза Дауньки: в них светится ум, пытливость. В его огромных глазах боль, вопрос ко мне, немой вопрос: "Что со мной случилось?".

Опять комок в горле. Но нет! Только не раскисать! Вооружиться холодным рассудком. Комок эмоций громадным напряжением воли проглочен. Проверить взгляд. Иду в противоположный конец палаты, не упуская взгляда Дау. Но пытливый, напряженный взгляд следит за мной. Еще раз пересекаю палату — взгляд, уже умоляющий, следит за мной. Бегом к Дауньке, в ладони взяла его голову и, жадно заглянув в глаза, сказала: "Даунька, я вижу, вижу, ты меня узнал! Ты очень, очень болен. Я знаю, говорить ты не можешь. Ты очень слаб. Но если правда, что ты меня узнал, закрой глаза и кивни головой".

Что это? Почему я на потолке, а стены пляшут? Меня поддержала медсестра. Ужасное головокружение, наверное, от счастья: Дау закрыл глаза и кивнул головой. Нет, нет, не случайно, четыре раза подряд. По моей умоляющей просьбе он кивал головой, прикрывая глаза веками. Медсестра воскликнула: "А врачей, как назло, никого нет! Ведь они нам не поверят".

"Как не поверят? Кто не поверит? Почему не поверить?" Мигом все пронеслось в сознании. Неважно, почему, неважно, кто. Дау в сознании, говорить не может, подключена дыхательная машина, больной не может произнести ни одного звука. И передо мной впервые возник грозный призрак. Медики не понимают вынужденного молчания больного!

Возможно, по утрам он уже давно приходит в сознание. Но ведь в медицинской практике во всем мире еще не было случая с такими тяжелобольными, когда больной лишен языка вследствие подключенной к его дыхательным органам машины. Медики просто не смогли зарегистрировать проблески сознания. Таких больных, сами писали об этом во всех газетах, они еще не видели!

Я быстро пришла к заключению: мне надо немедленно скрыться с глаз Дау. Через два часа начнется консилиум. Тогда мне надо опять повторить свои попытки убедить медиков, что проблески сознания появились, и показать им, как я это обнаружила. Медсестра приступила к очередным процедурам, а я стала в тот угол палаты, где Дау меня не мог видеть. Сердце бешено колотится, оно рвется наружу, а голова ясная!

Чтобы дать отдых сердцу, стала изучать палату. Палата для одного больного просто роскошная: шестой этаж, много света, воздух чистый. Почему такая высокая кровать у Дау? Вспомнила: это не кровать, это просто стальной медицинский стол, который применяется в мировой медицине впервые. Он очень узок. Если Дау пошевелится, он может упасть. Сестричка, скажите, если ваш больной попробует переменить позу — у него так мало места, — он ведь может упасть!

— Нет, упасть он не может. Пошевелиться он тоже не может. При помощи винтов этого медицинского стола мы меняем его позы, предохраняя тело от пролежней. Ведь он полностью парализован.

— Как парализован? Это пройдет?

— Время покажет, всякое бывает. Он у нас и так молодец! Он не умер. Я с первых дней при нем. Все говорили «умрет», а он выжил!

Опытная медицинская сестра тихим, спокойным голосом отвечала мне, а нежные сильные руки, опытные руки, с большой любовью готовили больного к предстоящему консилиуму. Когда я умолкла, она нежно начала ворковать с больным. Так только мать может нежить своего младенца. Я стала уже другими глазами смотреть на Дауньку. Ясные, светлые глаза медсестры излучали любовь, нежность и заботу о больном. Гордость, любовь прозвучали в ее словах: "Он у нас молодец, он у нас не умер".

Комок в горле разрастался. Чтобы не разрыдаться, выскользнула из палаты в больничный коридор, вспомнила, что в больнице мне главный врач Хотько говорил: "Сестер подобрали к академику Ландау лучших из лучших". Да, этой медицинской сестре Вере можно доверить жизнь человека!

Потом стали собираться врачи на консилиум. Мне показали врача С.Н.Федорова. Он оказался молодым и красивым. Тяжелая шаркающая походка говорила о большой усталости и перегрузке в его работе. С восхищением смотрела вслед Федорову, вошедшему в палату Дау. Еще час до консилиума. Сидя, постаралась расслабиться. Надо успокоиться. Закрыла глаза — сразу из мрака в белых простынях голова Дауньки.

Как он исхудал! Он просто высох. Мышцы полностью отсутствуют, остался только скелет. Тонкая сухая коричневая кожа обтягивает его кости, кудри остригли, на щеках глубокие впадины, челюсти плотно сжаты, сведены параличом, а из носа свисает тонкий резиновый зонд.

Пришла моя племянница Майя. Она мне рассказала: "Кора, вчера в пять часов вечера прилетел из Канады всемирно известный нейрохирург Пенфильд. Ему 70 лет. Медики его считают главным авторитетом в нейрохирургии. Он очень беспокоится, что у Дау не наступили признаки сознания. Он вчера так заявил журналистам: "Я оставил своих больных в Канаде, которым я тоже нужен. Я сел в самолет и пролетел над океаном. Надо спасать для мира Ландау. Я привез свои хирургические инструменты и своих ассистентов. Если необходимо, будем делать глубокую операцию мозга". Он прибыл в больницу прямо с аэродрома и четыре часа изучал больного и историю его болезни. Он сказал: "Если бы это был мой отец, я бы операцию мозга не делал. Но так как это Ландау — будет решать консилиум".

Операция была уже назначена на 16 часов в Институте имени Бурденко, сразу после консилиума.

— Кора, Дау перевезут в Институт нейрохирургии.

Но меня сверлила одна мысль: не допустить операции мозга. Клетки мозга Дау не должна тронуть рука любопытного медика.

— Майя, я вчера после пяти часов была у Дау. Вчерашний мой визит закончился истерикой. А сегодня утром я убедилась: Дау в сознании. Майя, я очень волнуюсь. У меня очень большая слабость и дрожат ноги. Помоги мне: как только Пенфильд войдет в палату, помоги подойти к нему.

Вместе с профессором Пенфильдом в палату войти не удалось. За Пенфильдом устремились медики, физики, журналисты. Мне путь в палату Дау нахально преградил Лифшиц. Он встал в проеме двери, крепко вцепившись в дверной косяк руками. Но, к счастью, он маленького роста, его кто-то легко отстранил, предоставив мне возможность пройти, а Майя подвела меня к Пенфильду. Она владеет английским языком и представила меня Пенфильду.

Это было у изголовья Дау. Я сразу взяла в ладони голову Дауньки. Мой голос прозвучал удивительно громко. В многолюдной палате стояла мертвая тишина.

— Даунька, милый, ты очень, очень болен, ты говорить не можешь, но ты меня узнал. Если ты меня узнал, если ты меня слышишь, пожалуйста, закрой глаза, кивни головой.

Я впилась в ясные вопрошающие глаза Дау. Он все повторил, как я просила. Пенфильд меня быстро оттолкнул, он сам схватил голову Дау в ладони и, заявив: "По-английски он лучше поймет", заговорил с ним по-английски. Дау делал все, о чем просил Пенфильд.

Тот быстро вскинул руку вверх. Он восхищенно, даже торжественно, по-русски громко сказал:

— Внимание! Констатирую первые настоящие проблески сознания. Операция отменяется.

Потом повернулся ко мне, пожал руку. Но что это с ним стало? Передо мной стоял стройный юноша, глаза сияли синевой. "Синеву глаз он прихватил от океана, что ли, над которым пролетал?" промелькнуло неожиданно в моей голове. А она кружилась.

Пенфильд мне сказал:

— Теперь все будет хорошо, но запомните — выздоровление будет идти очень медленно. Лечение одно: терпение, терпение и еще много, много раз терпение. Что нужно больному? Воздух, питание и покой. Все придет со временем само. Понимаете, мозжечок — часть мозга. Там сосредоточены жизненные центры, там у Ландау есть гематома, но она рассосется. Рассасываться будет около трех-пяти лет. В мозжечке капиллярная кровеносная система так тонка, что кровяной шарик проходит в одиночку и медленно. Но все, все рассосется само, без последствий. Надо только вооружиться терпением.

Выздоровление через три-пять лет! Это не завтра и не послезавтра, но, главное, операция мозга отменена! Пусть выздоровление идет хоть десять лет. Это счастье! Но зачем тогда перевозить его в Институт Бурденко? В это страшное место, к этим безжалостным медикам, в темное, мрачное старинное здание, стоящее в центре Москвы? Там нет свежего воздуха, которого так много в больнице № 50. Я где-то здесь видела академика Кикоина. Вероятно, командует он! Я ринулась его разыскивать. А когда нашла, стала просить:

— Исаак Константинович, раз мозговая операция отменена, зачем же Дау перевозить в Институт нейрохирургии? Здесь так хорошо!

— Кора, машина запущена, остановить невозможно. Я не в силах приостановить то, что наметили к исполнению медики. Уже мотоциклисты и милиция прибыли. Они обеспечат зеленую улицу той машине, в которой будут везти Дау. Нет, нет, приостановить перевозку Дау в Институт имени Бурденко я не могу.

Академик Кикоин слишком послушный и бездушный исполнитель. Он не захотел мне помочь. Совершалась ошибка! Я это знала!

Институт нейрохирургии имени Бурденко — это медицинское учреждение, где лечат и наблюдают опухоли мозга. Реже доброкачественные, чаще злокачественные. В те годы это было единственное медицинское учреждение такого рода в нашей стране. Там знаменитые медики-нейрохирурги в свое время вынесли ошибочный приговор моему сыну. В судьбу сына я вмешаться смогла. Почему же я не могу лечить моего мужа там, где я считаю это необходимым?

Ведь в Институте нейрохирургии несчастные, обреченные больные выглядят ужасно. Опухоль в мозгу выдавливает глаза из орбит, а носовая грыжа увеличивает нос до фантастических размеров. И все это должен видеть выздоравливающий после травмы больной. Мне было это непонятно. Я была в отчаянии, когда поняла, что совершается ошибка, а я не в состоянии ее предотвратить. У академика Кикоина жизнь сложилась благополучно. Он не видел больных Института нейрохирургии! А командовал после расширенного международного консилиума именно он. Правительство поручило ему нести ответственность за данное мероприятие.

Итак, март 1962 года застал Дауньку в Институте нейрохирургии имени Бурденко. Палата на первом этаже. Узкая, длинная, темная. Небольшое единственное окно чем-то затемнено со стороны двора. Свет попадает только на потолок. Стены окрашены в темно-бурый цвет. Входная дверь против окна.

Дау лежит лицом к двери. Окна он не видит. Ярко выступает кровать-стол из нержавеющей стали: ее перевезли из больницы № 50. Это уникальное произведение физиков здесь выглядит как-то зловеще. Пока Дау скован параличом, он упасть не может. Но если вдруг его паралич отпустит ночью и никого поблизости не будет, он может упасть. А кости только что срослись.

Придя домой, я по телефону связалась с теми физиками, которые изобрели эту медицинскую «уникальность». Они сразу согласились пристроить для выздоравливающего Дау стальные сетки. Обещали срочно изготовить их и доставить в больницу. Пришлют также механиков, которые прикрепят рамы защитных сеток.

На следующее утро я помчалась в нейрохирургию. Надо договориться, чтобы в палату Дау пропустили механиков с защитными сетками. Вначале я решилась обратиться с этой просьбой к палатному врачу Федорову. Сергей Николаевич, окинув меня строгим взглядом, серьезно сказал: "Предохранительные сетки больному не понадобятся. Я не разрешаю".

А сетки должны были привезти в тот же день. Пошла разыскивать заведующего этим отделением. Им оказался профессор Корнянский. Выслушав меня, он сразу согласился. При мне позвонил по телефону, дал распоряжение на проходную и палатному врачу Федорову принять сетки в палату.

— Вы у Федорова спрашивали разрешения насчет сеток?

— Да, но он мне отказал.

— Он прав. Я тоже считаю, что Ландау сетки не нужны. Но раз уж вы их заказали, пусть привезут, послужат другим больным. Только в будущем все, что касается больного Ландау, согласовывайте с нами. Сейчас вам необходимо ежедневно привозить питание для мужа, пока оно идет через носовой зонд. В нашем институте таких больных нет, и питание мы приготовить не в силах. И еще. Необходимо пять или шесть пар нательного белья ежедневно. А грязное вам следует забирать. У нас механическая прачечная. Ваш муж не может пользоваться судном, его белье в механическую прачечную отправлять нельзя.

— Хорошо, только, пожалуйста, выпишите мне постоянный пропуск.

Имея постоянный пропуск, я приезжала в институт по нескольку раз в день, благодаря чему имела возможность наблюдать состояние и лечение Дауньки.

Консилиум еще не разъехался. Второе заседание этого расширенного международного консилиума состоялось уже в стенах Института нейрохирургии. Все медики пришли к единодушному мнению: правая сторона парализована навеки. Левая сторона постепенно, очень медленно, возможно, восстановится.

Узнав об этом, я почувствовала полную опустошенность. Тяжело опустилась на стул. Меня стал бить озноб. Так вот какие последствия могут дать травмы! Будет жить, скованный параличом. Нет, нет, этому нельзя поверить! Уже однажды в этих стенах, от этих нейрохирургов я слышала медицинский диагноз еще пострашнее. В науке есть законы, а еще есть гипотезы. Закон утверждает, а гипотеза только предполагает. Паралич Дау — это гипотеза!

Так вот почему Сергей Николаевич Федоров сказал, что Ландау защитные сетки не нужны. Следовательно, он еще до консилиума сам пришел к этой гипотезе.

Когда привезли защитные стальные сетки, их поставили к стене в палате Дау. У Федорова спрашивали, указывая на сетки:

— Это для него?

— Это по просьбе жены мы их здесь оставили. Больному они не понадобятся. Придется под эти сетки поместить его жену.

А сетки простояли без дела только три дня! Рано утром, привезя белье для мужа, я увидела натянутые защитные сетки у постели Дау. Я кинулась к медсестре. Она дежурила ночью, было рано, она еще не сменилась.

— Раечка, почему вы надели сетки? Когда я накануне уезжала вечером, они были не нужны, — заикаясь, спросила я.

— Понимаете, ночью вдруг сразу ожила вся правая сторона, он чуть не упал. Если бы не эти сетки, я бы не смогла его уберечь. Сегодня ночью я была одна.

Консилиум еще не разъехался. Все собрались в палате Ландау, все ликовали. Врачи искренне радовались своим очередным и единодушным ошибкам.

Врачи, отработав свои трудоемкие часы, возвращаются к нормальной человеческой жизни. Им это необходимо. Они должны возвращаться к своей суровой профессии полноценными. А меня все время сверлят мрачные мысли.

Очень страшно, что Дау выздоравливает вопреки мнениям врачей. Он сейчас у них в плену. А если очередная ошибка результат непонимания болезни? И уж коль скоро мне, обыкновенной домашней хозяйке, в прошлом химику, надо было указывать международному консилиуму, что у больного начались проблески сознания, то, следовательно, мне самой надо наблюдать, как его лечат врачи.

Нет, сегодня заснуть не смогу. Гарик спит наверху. Тихонечко встала, принялась стирать очередную партию белья. Эта работа приносила облегчение. Я убедилась, что желудок у Дау работает превосходно, значит, все клетки организма получают нормальное питание, жизнедеятельность их должна восстановиться. Я понимаю, что Дау — очень трудный больной. Им установлен мировой рекорд по тяжести заболевания, по воскрешению из мертвых!

"Ну почему ты, Даунька, без конца ставишь медиков в тупик? Ты всегда говорил: "Великий Эйнштейн вступил в противоречие с классическими законами физики. Образно выражаясь, он физику поставил "вверх ногами". Ты, подражая своему кумиру, пытался поставить семейные отношения тоже вверх ногами, разработав свой "брачный пакт о ненападении". Твоя мама говорила, что ты был очень трудным сыном. Ты был невероятно трудным мужем. И сейчас для медиков ты — самый трудный пациент на свете! Даунька, милый, хватит ставить мировые рекорды! Пожалуйста, выздоравливай, как обыкновенный человеческий человек!" И он был на пути к полному выздоровлению.