Академик Ландау; Как мы жили

Глава 38

Даунька изнывал от ноющей боли в левой ноге. Стал без конца умолять меня, чтобы я забрала его домой, постоянно уверяя в том, что эти боли он вынужден терпеть из-за пыток по ночам. Его пытают Егоров и Корнянский.

Выйдя как-то из палаты, я разрыдалась. Медсестры принесли мне валерьянку и сказали:

— Он перепуган, и все это из-за машины.

— Какой машины?

— Из-за дыхательной машины. Ведь она стоит наготове в палате Ландау.

— Но у Дауньки уже дырка в горле закрылась, ее надо вынести из палаты.

— Вы думаете, он боится машины? Нет, дело не в этом. Если машину вынести из палаты Ландау, ее сразу заберут хозяева представители Института детского полиомиелита. Они почти каждый день за ней приезжают. Она им очень нужна. Они спасают жизни детей, а наш Егоров не отдает. Они ночью в палату Ландау приносят к дыхательной машине умирающих больных на носилках. Ночью зажигают свет, включают дыхательную машину и на глазах у больного Ландау делают трахеотомию своим больным, подключают дыхательную машину.

Так вот в чем дело! Вот откуда этот страх! Увидев мою реакцию, сестры стали меня умолять не выдавать их. "Нет, не бойтесь, я вас не выдам, клянусь! Я очень благодарна вам. Теперь я знаю, откуда у него этот непонятный терзающий его страх!"

Хорошо, что это случилось во второй половине дня. Егорова и Корнянского с больнице уже не было. У меня было время все обдумать и не было возможности в порыве протеста сказать лишнее. Всю ночь я мучительно искала выход.

Если медики пытаются спасти жизнь своих больных, пугая при этом одного выздоравливающего, в этом нет преступления. Но Дау я должна забрать. Дырка в горле совсем зажила. Сейчас как раз наступило время для перевода его в больницу Академии наук. Он только стал по-настоящему приходить в сознание. Такой панический страх ему вреден. И Пенфельд говорил, что нужен покой.

На следующий же день я узнала приемные часы Егорова и пришла в его кабинет. Там была врач из Института детского полиомиелита. Она очень убедительно просила вернуть им дыхательную машину. Егоров категорически отказывался:

— Пока Ландау в наших стенах, я машину не отдам. А вы с чем пришли? — обратился он ко мне.

— Борис Григорьевич, я решила забрать мужа. Сейчас тепло, часы гуляния в саду длительные, он видит ваших больных, и его сковывает страх. Боюсь, что это может отразиться на его психике.

— Вы считаете, что мы, медики, спасшие его жизнь, меньше заботимся о его психике, чем вы?

— Борис Григорьевич, я хорошо запомнила, что прописал профессор Пенфельд: питание, воздух и покой. В вашем лечебном заведении нет ничего, ваши больные наводят страх и ужас. Я уверена, что это вредно Ландау. Я должна забрать мужа. У вас нет условий для его выздоровления.

— Посмотрим, как вы это сделаете. Я кое-что в медицине значу. Ландау — мой больной. Я его никому не отдам! Он будет выздоравливать только у меня!

Произнося это, он вскочил, лицо его стало багровым. Для моего устрашения он еще стукнул кулаком по столу.

На следующий день у меня отобрали постоянный пропуск. Дали взамен пропуск на черный ход, чтобы я ежедневно доставляла повару продукты и белье для больного. Здесь же выносили мертвецов и возвращали вещи несчастным близким. К Дау меня не пропустили, мотивируя это тем, что я очень плохо действую на психику больного.

И я опять помчалась к Топчиеву. У него были приемные часы, очередь была большая, но он опять принял меня без очереди.

— Александр Васильевич, сейчас в Институте нейрохирургии все больные на прогулке в саду. Вы сами увидите обстановку. Его оставлять там опасно.

Я рассказала ему, как ночью иногда до четырех послеоперационных больных подключают к дыхательной машине, и они умирают на глазах у больного Ландау. Александр Васильевич сразу согласился:

— Да, я должен сам все увидеть на месте.

Позвонил Чахмахчеву, вышел в приемную и, сердечно извинившись, сказал: "Простите, но у меня ЧП. Вернусь часа через полтора. Кто может — подождите, если нет — приму завтра".

Подъехав к проходной на шикарной машине, я соврала дежурному сторожу у ворот: "Откройте, я привезла очень важных профессоров для Ландау". Ворота открылись. Со двора мы легко попали в сад к больным.

Даунька сидел в кресле-каталке. Его прогуливала медсестра. Были операционные часы, врачей не было видно. Медсестра, завидев меня издалека, покатила коляску нам навстречу. Когда Дау увидел Александра Васильевича, он протянул ему обе руки.

— Александр Васильевич, вы пришли меня освободить? Спасите меня от Корнянского и Егорова. Не верьте, это не больница. Это сталинский застенок. Они ночью подвергают меня пыткам. Это не врачи, это палачи. О, пожалуйста, заберите меня отсюда. Посмотрите, как все заключенные изуродованы пытками, а я после пыток не могу ходить. Умоляю, не оставляйте меня здесь ни на один день. Александр Васильевич, посмотрите, я плачу. У меня льются слезы. Я смертельно боюсь Егорова и Корнянского. Вот я вижу, эти палачи уже бегут к вам. Они вам улыбаются, но их халаты в крови. Они сейчас вам расскажут, как мне здесь хорошо. Неужели вы, Александр Васильевич, оставите меня здесь на их растерзание. Если вы им поверите, я здесь погибну!

Я оглянулась. Действительно, эти туши спешили навстречу Александру Васильевичу. Они в самом деле улыбались, и их халаты были в крови.

Егоров начал:

— Александр Васильевич, вы не обращайте внимания на то, что говорит вам Ландау. Он просто бредит, он еще не в сознании.

— Нет, товарищи. Не забывайте, он в свое время был в тюрьме, а ваше учреждение ему напоминает мрачные дни. Да и окружение ваших больных даже у меня, здорового человека, вызывает содрогание. Нет, никакого разговора быть не может. Лев Давидович, я очень рад вас видеть. Даю слово: я вас отсюда заберу.

И, обращаясь к Чахмахчеву, управляющему делами Академии наук, сказал:

— Григорий Гайкович, даю вам срочное задание: в трехдневный срок подготовить палату-люкс в загородной кунцевской больнице и перевести академика Ландау туда.

Лица Топчиева и Чахмахчева были белее полотна. То, что они увидели, очень их взволновало! Это был май 1962 года. Через два дня А.В.Топчиев уезжал в длительную заграничную командировку, а потом у него был отпуск, который он собирался провести в Карловых Варах.

Егоров это знал и не растерялся. Он собрал в Институте нейрохирургии всех психиатров Москвы, всем сам звонил лично, приглашая на консилиум по поводу состояния академика Ландау. К собравшимся врачам он обратился с личной просьбой: "Я в свое время спас жизнь академику Ландау. Сейчас он выздоравливает у меня. Я за ним наблюдаю. Мне как медику это очень интересно. Это мой больной, и меня мои коллеги, надеюсь, понимают. Но жена академика Ландау мне мешает восстанавливать мозговую деятельность больного. Трагедия с мужем отразилась на ее психике. Ее необходимо обследовать и поместить на излечение в психиатрическую лечебницу. Она недавно вышла из больницы Академии наук и сейчас хочет взять из-под моего наблюдения моего больного. Вот я составил бумагу и очень прошу, чтобы все психиатры ее подписали. Я категорически против. Сейчас академика Ландау нельзя перевозить в другую больницу".

Все члены этого «консилиума» пошли навстречу знаменитому медику Егорову, и все подписались. Я была лишена пропуска к Дау.

В тот день, сдав продукты повару, я хотела уйти, но меня догнала и остановила одна из медсестер. Она-то и сообщила мне о срочном заседании консилиума психиатров. "Вот бандит, пронеслось у меня в голове. — На консилиум психиатров мне не попасть. И потом, если Топчиев дал слово, и уже готовится палата в кунцевской больнице, разве в силах Егоров этому помешать. Вероятно, медсестра что-то перепутала. Возможно, этот консилиум собран не для Ландау. В больнице много больных, которым психиатры очень нужны".

Топчиев уехал, а когда палата-люкс была готова и приехали наши врачи, чтобы сопровождать академика Ландау при переводе в загородную больницу, Егоров предъявил им документ, подписанный психиатрами Москвы, запрещающий перевоз больного. Ну что ж, пришлось с этим смириться. Осенью вернется Топчиев. Только он может помочь.

Ежедневно доставляя продукты в больницу через черный ход, я пыталась пробраться к окну Дау, но была замечена и получила полный запрет пребывать на территории института нейрохирургии. Нагруженная продуктами, я должна была ждать повара на проходной. Это было очень утомительно. Прислушиваясь к рыданиям несчастных родных тех, кто находился здесь на излечении, я поняла из их разговоров, что для того, чтобы сюда попасть без очереди, надо дать взятку.

Настоящее разбойничье гнездо! Им даже нипочем нарушать законы!

Но все-таки я должна выяснить, что произошло на консилиуме психиатров. А вдруг психиатры нашли какие-нибудь признаки психического заболевания? Сдав продукты повару, я помчалась в психиатрическую лечебницу к врачу Снежневскому. Его фамилию я слышала давно, и молва о нем шла хорошая. Вероятно, он был включен Егоровым в консилиум. Снежневский был на месте. Он моментально принял меня. Я представилась — он был весь внимание.

— Скажите, пожалуйста, вы присутствовали на консилиуме у Егорова?

— Да, конечно.

— Скажите, психиатры зарегистрировали у мужа серьезные нарушения психики?

— Нет, нет, что вы! Напротив, мы были восхищены его состоянием. Он не вызывает у нас сомнений. Психика у него не нарушена.

— А почему же консилиум психиатров запретил перевозку больного в кунцевскую больницу?

— Видите ли, Егоров нас очень просил: это его больной, он его ведет с первого дня. Ему как ученому-медику интересно наблюдать выздоровление своего знаменитого пациента. Мы пошли ему навстречу и подписали это решение, как он нас просил.

— На последнем расширенном международном консилиуме профессор Пенфельд из Канады сказал мне, что у больного все восстановится само собой. Ему нужен только один врач — время. Благодарю вас за утешительные вести о здоровье мужа. Остальное уже не так важно.

Тем временем Дау, тщетно ожидая моего прихода, взбунтовался. Он стал кричать:

— Пропустите ко мне Кору.

В Егорове он видел главного врага. Он кричал ему:

— Вы не врач, вы палач! Куда вы дели Кору?

Егоров ответил:

— Ваша жена уехала на курорт.

— Нет, это ложь! Пока я здесь, у вас, Кора не могла уехать на курорт.

Егорову необходимо было успокоить Ландау, так как визиты иностранных корреспондентов участились, а он любил фотографироваться у постели больного Ландау. Он был вынужден снова выдать мне пропуск. И вот я опять у Дау!

Я бросилась к нему. Заглянула в его глаза:

— Даунька, ты очень хорошо выглядишь. Я не видела тебя так долго!

— Коруша, я страшно виноват перед тобой. Я этому палачу Егорову назвал твое имя, и ты исчезла! Но твои ноги целы. Они тебя не пытали?

— Даунька, прекрати этот бред. Я просто болела, а сейчас выздоровела. Теперь я буду приходить к тебе каждый день.

При мне в палату вошли психолог Лурье и Женька. Женька сверкал загорелой лысиной. Значит, он уже вернулся с курорта. Несчастье и болезнь Дау не нарушили благополучного течения его жизни. А психолог Лурье обратился ко мне:

— Вы не возражаете, если я немного позанимаюсь со Львом Давидовичем?

— Нет, нет, пожалуйста.

Он присел возле Дау и развернул большой альбом со страницами, разграфленными в клетку. В каждой клетке были обозначены вперемежку кружочки и крестики. Длинной тонкой указкой, показывая на кружочек, он спросил: "Что это?". Дау, улыбнувшись мне, весело сказал: "Это крестик". Кружочки он упрямо называл крестиками, а крестики кружочками. Очень обескураженный психолог удалился.

— Коруша, видела этого дурака? Этот психолог лезет ко мне с разными глупостями. Совсем меня здесь за идиота принимают. Я нарочно его путаю. Сегодня он захотел меня научить отличать кружочек от крестика. А я нарочно на кружочек говорю крестик и наоборот.

— Дау, с дураками-медиками опасно шутить. Не лучше ли правильно отвечать на их, пусть дурацкие, вопросы.

— Ну что ты, Коруша! Это же психолог. Это вша. Это паразит на рабочем теле нашего государства. Эти бездельники и лодыри примазываются к науке. А Женька с ними подружился. Они ко мне все время пристают с самыми нелепыми вопросами. На нелепые вопросы нужно отвечать еще большей нелепостью. Пойми, Коруша, у меня страшно болит нога за коленом.

— Даунька, а колено? Колено уже не болит?

— Нет, Коруша, у меня боль за коленом.

Я отвернула пижаму на левой ноге. Колено округлилось, налилось, кожа на нем стала эластичной, блестящей. Ниже колена все еще омертвелое.

— Даунька, скоро, скоро ты будешь совсем здоров, и боли все уйдут.

— Корочка, не оставляй меня здесь, возьми меня домой. Сегодня. Сейчас же. Мне так плохо, мне так страшно, когда приближается ночь. Я здесь один. Я так долго тебя ждал. Как я хочу домой!

Изнывая от боли в ноге, Дау бесконечно умолял взять его домой. Мои терзания были мучительны, я ничего не могла, и это очень меня угнетало!

Я тщательно стала наблюдать за процедурами, за ходом его лечения. И убедилась, что, кроме массажа и прогулок, никакого лечения не было. Никаких медикаментов. Только дыхательная машина с кислородными баллонами все еще стоит в палате.

Я, содрогаясь, думала о том, как ночью он пугается. Конечно, страшно быть свидетелем человеческой смерти. Он не медик, он физик. Он не может привыкнуть, и этот затаенный страх может в конце концов нарушить его психику. Мне стало по-настоящему страшно.

Дау каждый день умолял меня взять его домой. И я решила выкрасть Дау. Питание, воздух и покой я ему обеспечу дома. Массажистку мне будут присылать из больницы Академии наук. Егоров уехал в отпуск. Накануне отъезда он собрал местный консилиум, пригласив на него меня и Лившица. Он заявил следующее. Цитирую: "Я уезжаю в отпуск. Поручаю Евгению Михайловичу Лившицу восстанавливать мозговую деятельность Ландау". Следовательно, эти бессмысленные занятия психолога и Женьки они называют восстановлением мозговой деятельности.

Возможно, после этих занятий психолога с больными, выжившими после удаления опухоли в мозгу или после других глубоких операций головного мозга, они перед отправлением в психиатрическую больницу и усваивают, где кружочек, а где крестик. Только пользы от этого пострадавшим больным нет, польза только ученым-психологам. Они на этом защищают свои диссертации.

До аварии здоровый Ландау не признавал психологию как науку. Моя старшая сестра Вера была психологом. Он говорил так: "Ну, для женщины куда не шло, простительно иметь такую специальность. Верочка, согласитесь, всерьез психологию наукой не назовешь!".

Я не ошиблась, наблюдая издали, как занимались Женька и психолог с Дау "восстановлением мозговой деятельности". Дау сидел в кресле-коляске в саду, а я наблюдала их занятия из окна больничного корпуса. Дау без конца отмахивался и отворачивался. Он явно не хотел с ними разговаривать. Когда они ушли, я подошла к Дауньке. Он очень обрадовался.

— Знаешь, Коруша, Женька стал егоровским шпиком. Он все время ко мне пристает с этим дурацким психологом Лурье, требуя ответы на мелкие тривиальные истины.

Я обратилась к медсестре:

— Скажите, как он относится к этим занятиям?

Сестра ответила:

— Он просто их гонит. Он говорит: "Пошел вон, Женька! Позови мне лучше Кору". А от психолога он просто отворачивался без слов, как от назойливой мухи!

Да, это правильная реакция. Это нормальная реакция моего Дауньки.

Медсестры, убедившись, что Лифшиц платил им вовсе не свои деньги, встречали его с презрением. Я заметила, что ворота сада открыты настежь.

— Раечка, скажите, почему эти ворота открыты и куда они выходят?

— Они выходят в переулок. Здесь в одном крыле идет ремонт, до обеда ездят рабочие машины.

У меня мигом созрел план, как выкрасть Дау. Палата Дау в конце корпуса, дверь против палаты Дау выходит к этим воротам. С утра, когда идут операции, в этом конце коридора будет одна дежурная сестра возле Дау. Я пожалуюсь на боли в сердце, она пойдет за каплями (так было не раз). Мне нужны сильные мужские руки, которые могли бы взять Дау и вынести через запасную дверь, что как раз против ворот. Я приеду на своей «Волге» и поставлю ее у крыльца. Это никого не удивит, так как я всегда приезжаю на «Волге» с продуктами.

На следующий день с утра, когда сдала продукты повару через обычную проходную, я объехала кругом и с переулка въехала во двор на своей «Волге» в эти открытые ворота, оставив машину у крыльца, где находилась палата Дау. Сторож этих запасных ворот пришел, увидел меня, сказал:

— Ах, это вы приехали к мужу.

— Да. Скажите, пожалуйста, пока идет ремонт и эти ворота открыты, могу я здесь, у крыльца, оставлять машину, когда нахожусь у мужа?

— Конечно, можете.

Я облегченно вздохнула.

Теперь нужны сильные мужские руки. Когда сестра пойдет за сердечными каплями, нужно взять Дау на руки и перенести в машину. Мозговые операции начинаются с девяти утра, а физики и посетители раньше одиннадцати не появляются. Остановка за сильными мужскими руками. Это должен быть не физик и не сотрудник нашего института. Пока задуманное похищение не станет реальностью, никто не должен знать. Стала перебирать в памяти знакомых: Володя Ильюхин. Рост два метра. Разыскала телефон, позвонила. К телефону подошла его жена Рузана.

— Рузана, здравствуйте, говорит Кора. Мне нужна помощь вашего мужа. Завтра Дау выписывают из больницы, я хочу привезти его на своей «Волге». Но он еще не ходит. Его надо на руках вынести из палаты и посадить в машину.

— Ах, Володя в отпуске, как жаль.

— Ну что же, передавайте привет.

Кто? Кто может поднять Дау и перенести в машину? Рылась без конца в памяти, в записных книжках. Нет, только Володя мог это сделать без подозрений. Он железнодорожник, к Академии не имеет отношения. Из общих знакомых, к кому бы я ни обратилась, все сразу бросятся звонить Женьке.

Если ничто не помешает, завтра, обязательно завтра, я должна выкрасть Дау от Егорова. Решила так: сдаю продукты повару, на улице останавливаю любого сильного парня и прошу помочь за вознаграждение. Этот парень садится ко мне в машину, мы с ним въезжаем в открытые ворота к крыльцу палаты Ландау.

На следующий день все у меня шло как по маслу. Сдала продукты рано и только постояла на улице пять минут, появился богатырь. Я вся дрожала, бил нервный озноб.

— Извините, мне очень нужна ваша помощь. У меня в этой больнице муж. После автомобильной аварии он еще не ходит. Его сейчас выписали. Мы подъедем на машине к крыльцу. Палата рядом. Вы его из палаты перенесете на руках и посадите в машину.

— Пожалуйста, я с удовольствием вам помогу.

Он сел в машину, я развернулась и заехала в переулок. Но, боже, что же это? Открытых ворот нет! Очень высокие железные ворота наглухо закрыты! Заикаясь, начала извиняться. Молодой человек денег у меня не взял. Позже я узнала: через открытые ворота родственники послеоперационного больного пронесли и через окно передали в палату бутылку водки. Больной умер с бутылкой в руках. Теперь ворота закрыты и охраняются. Похищение сорвалось.