Алхимическое активное воображение

Глава II Божественные силы в материи

Впервой главе я попыталась дать вам краткий исторический очерк происхождения алхимии, ее развития и той роли, которую она играет в целом в нашем историческом контексте. Теперь, прежде чем я перейду конкретному выбранному мною тексту, я хочу затронуть одну проблему, о которой до сих пор почти не упоминала: отношение алхимии к христианству. Вы позже увидите, что этот вопрос играет центральную роль в идеях Герхарда Дорна и в той проблеме, с которой он столкнулся. Я уже отметила, что в арабском мире интерес к алхимии поддерживался больше шиитами, то есть более интровертными и индивидуалистичными мусульманами, и что в еврейской традиции каббалистические и хасидские движения более интересовались алхимией, чем талмудические школы. Точно так же и в христианстве в основном монахи — сначала орденов исцеления, некоторые доминиканцы, а позднее францисканцы — больше интересовались алхимией, когда она вернулась в Западный мир через Испанию и Сицилию. С нею пришли и некоторые неофициальные христианско-герметические течения, обычно объединяемые сейчас под понятием дореформационных течений. Эти течения в основном интересовались третьим лицом Троицы — Святым Духом. Тенденцией этих движений было, даже если официальный орган или же учение церкви были против таких практик, попробовать создать личные отношения со Святым Духом с помощью снов, внутренних видений и личных откровений. Некоторые из этих течений Святого Духа выжили и сформировали то, что можно было бы назвать левым течением в собственно католической церкви, другие же были из нее исключены, а члены их осуждены и подвергнуты преследованиям. Многие из этих людей показали заинтересованность в алхимических занятиях и идеях. В то время как священнослужители поддерживали интерес к алхимии, эти люди скорее пытались освободить ее от религиозной символики и постепенно позволили ей стал чистой естественной наукой в современном понимании этого слова. Таким образом, в целом наблюдается то, на что Юнг указывает в предисловии к «Психологии и алхимии»: что алхимия никогда не была враждебна к преобладающим религиозным идеям и движениям, а скорее образовывала своего рода дополнительное подводное течение. Естественно, однако, что основные идеи некоторых алхимиков о Боге, о мире и о Святом Духе не соответствовали строго догматическому мировоззрению, но, будучи учеными и практиками, они обычно даже не сознавали этого. Если бы их спросили, они сказали бы с искренней убежденностью, что они верующие христиане или мусульмане: они не знали, что их готовность принять то, что мы сейчас назвали бы прямым вдохновением из коллективного бессознательного, поставила их в опасное положение лицом к лицу с преобладающими религиозными организациями. Таким образом, они оказались в ситуации, подобной ситуации многих мистиков, которые чувствовали, что со своим внутренним опытом они были ближе к самой сути ислама или христианства, а те, кто знал о религии только из книг и думал, что это всё, что возможно, пытались преследовать их как сектантов и еретиков. Это иллюстрирует тенденцию в официальной христианской доктрине умалять любые личные внутренние религиозные переживания: надо просто верить в исторический образ Иисуса и в догматическую традицию, связанную с ним, а не получать ориентацию в религиозных вопросах из того, что священнослужители назвали бы чисто субъективным фактором. В этом смысле христианство выражает истину души, но во внешней форме, в проекции.

Во введении к «Психологии и алхимии» Юнг пишет:

«Исключительно религиозная проекция может лишить душу ее ценности, так что из-за полного истощения она станет неспособной к дальнейшему развитию и впадет в бессознательное состояние. В то же время она вводит жертву в заблуждение, будто причина всех несчастий лежит вовне, и люди более не останавливаются, чтобы спросить себя, а где же их собственные деяния. Душа кажется столь незначительной, что рассматривается способной ко злу едва ли не меньше, чем к добру. Но если душа более не играет никакой роли, религиозная жизнь сводится к видимости и формализму. Какова бы ни была картина отношений между Богом и душой, истинно одно: душа не может быть никаким „Только“. Напротив, она имеет достоинство сущности, одаренной сознательным отношением к Божественности»[14].

Говоря о важности души, Юнг при этом, естественно, использует слово «душа» в его христианском смысле и не делает различия между эго-сознанием и бессознательным; то, о чем он говорит, это, естественно, та душа, которую мы бы назвали объективной психе, более глубокие слои бессознательного. Юнг затем подходит к еще одной проблеме, той проблеме, которую христианство отказалось решать на определенном этапе своего развития (как это частично есть и до сих пор): любая внутренняя личная жизнь и любая попытка полагаться на свои личные внутренние психологические знания, на все, что объективная душа может сказать человеку. Людей учили, что они должны верить только тому, что утверждает церковь, как будто церковь выражает истину души. Такое распространение продолжается в виде проекции. Другой вопрос, с которым Юнг имеет дело во введении и о котором я хочу вам только напомнить, это проблема зла.

«Христианство сделало антиномию добра и зла мировой проблемой и, оформив конфликт догматически, возвело ее в абсолютный принцип. Из-за этого еще не решенного конфликта христианин расценивается как поборник добра, соучастник мировой драмы. Понятое в его глубочайшем смысле бытие последователя Христа влечет страдания, которые непереносимы для большинства людей. Следовательно, примеру Христа в действительности можно либо следовать с оговоркой, либо нельзя совсем, и пасторская практика церкви даже считает себя обязанной „облегчить бремя Христа“»[15].

Иными словами, практически никто не может действительно жить в соответствии с этическими требованиями христианства в практической жизни. И именно благодаря этому можно сказать, что христианство — это чисто патриархальная религия.

Юнг затем переходит к тому, что Троица основана на символике мужского числа три, в то время как алхимия стремится сохранять четверичную точку зрения на Божество, а четыре — женское число. Он завершает этот отрывок так:

«Следовательно, Троица определенно мужское божество, в результате чего андрогинность Христа и особое положение и почтение, оказываемое Божьей матери, не имеют реального эквивалента. С этим заявлением, которое может поразить читателя как эксцентрическое, мы приходим к одной из центральных аксиом алхимии, высказанной Марией Пророчицей: „Одно становится двумя, а два — тремя, и [благодаря] третьему одно — четвертое“. Как читатель уже видел по названию, эта книга посвящена психологическому значению алхимии и, таким образом, проблеме, которая с незначительными исключениями вызывает далеко ведущий научный поиск. Еще недавно науку интересовала лишь роль, которую алхимия играла в истории химии, ее роль в истории философии и религии затрагивалась очень мало. Важность алхимии в историческом развитии химии очевидна, но ее культурное значение еще так мало известно, что невозможно сказать в нескольких словах, в чем оно состоит. В этом введении, однако, я пытаюсь подчеркнуть религиозные и психологические проблемы, близкие к теме алхимии. Дело в том, что алхимия скорее подобна подводному течению в христианстве, властвующему на поверхности. Для этой поверхности она то же самое, что сон для сознания, и как сон компенсирует конфликты разума, так и алхимия пытается заполнить брешь, образованную христианским напряжением противоположностей. Может быть, самым содержательным выражением этого является аксиома Марии Пророчицы, цитированная выше, проходящая как лейтмотив через весь период существования алхимии, который простирается более чем на семнадцать столетий. В этом афоризме четные числа, которые означают женский принцип, землю, подземное и само зло, вставлены между нечетными числами христианской догмы. Они персонифицированы в serpens mercurii, драконе, который сам себя порождает и уничтожает и представляет prima materia.

<…>

Исторический сдвиг в мировом сознании в сторону мужского компенсируется в первую очередь хтонической женственностью бессознательного. Действительно, некоторые дохристианские религии дифференцировали мужской принцип в форме диады „Отец-Сын“, что должно было иметь крайне важное значение для христианства. Если бы бессознательное было просто дополнительным, этот сдвиг сознания сопровождался бы акцентированием на Матери и Дочери, для чего под рукой лежал необходимый материал в мифе о Деметре и Персефоне. Но, как показывает алхимия, бессознательное выбрало скорее тип „Кибела-Аттис“ в форме prima materia и films macrocosmi, доказывая этим, что оно не дополнительно, а компенсаторно. Это показывает, что бессознательное совершает акт не просто противоположный сознанию, но изменяет его в манере оппонента или партнера. Тип Сына не вызывает Дочь из глубины „хтонического“ бессознательного как дополняющий образ — он вызывает другого Сына. Этот примечательный факт, по-видимому, связан с инкарнацией в нашу земную человеческую натуру чисто духовного Бога, совершенную Святым Духом, оплодотворившим чрево Пресвятой Девы. Так высшее, духовное, мужское вошло в низкое, земное, женское; и, соответственно, Мать, которая противостояла миру Отца, приспособила себя к мужскому принципу и с помощью человеческого духа (алхимии или „философии“) произвела Сына — не антитезу Христа, но его хтонического двойника, не божественного человека, а мифическое существо, единосущее с природой Праматери. И как задачей „высшего“ Сына является спасение человека микрокосма, так функцией „нижнего“ сына является salvator macrocosmi»[16].

Я процитировала этот отрывок, поскольку здесь ясно сформулировано то, что все алхимики постоянно чувствовали, но как-то не решались сформулировать для себя. Они прожили этот миф, так сказать, но, за очень немногими исключениями, они никогда не понимали совершенно ясно связи того, чем они занимались, с христианством.

Можно сказать, что это противопоставление подводного течения алхимии и официального христианского вероучения было началом того, что мы теперь называем расколом между религией и естествознанием. Как общекультурный лозунг, он сейчас очень подробно обсуждается, и в целом проблема решается с помощью глупых и благовидных фраз и обобщений. Например, многие ученые выполняют свою практическую работу — изучают генетику или что бы там ни было — с чисто материалистической точки зрения, а по воскресеньям они по-прежнему исповедуют в неловком виде свое христианство, но им бы не понравилось слишком близкое сравнение этих двух вещей в рамках их собственной психики. Можно поэтому сказать, что это один из величайших расколов в нашей современной цивилизации, обеспечивающий напряженность между алхимической и христианской символикой. Но алхимики еще могли сдерживать противоположности вместе путем своего слегка небрежного образа мышления, а также потому, что они находились в выгодном положении, проецируя свои главные озабоченности в материю, так что это не относилось лично к ним — это было то, что происходило в реторте, а не внутри них.

XVII век был тем критическим моментом, когда алхимия раскололась и стала чисто экстравертной естественной наукой. В то же время возникла еще одна проблема, поскольку подводное течение алхимии и слой христианского вероучения несли две совершенно разные тенденции. Постепенно, в том же веке, выяснилось, что алхимия была также религиозной проблемой, и два слоя приблизились друг к другу. Там, где этот факт просто игнорировали и отбрасывали, люди просто мужественно продолжали заниматься тем, что они называли чистой наукой, без дискуссий по поводу Святого Духа и Бога — все такое было ерундой и не имело ничего общего с химией, которая была чисто практической наукой. Религия была отложена на дальнюю полку и извлекалась на свет лишь по воскресеньям. Другие, однако, видели или, по крайней мере, углядывали то, что Юнг вновь открыл, — что алхимия включает большой опыт, принадлежащий области религии[17]. Для этого они просто отбрасывали то, что было в алхимии не догматичным, и ассимилировали это в христианскую сознательную точку зрения, сделав из алхимии род аллегорического нравственного учения.

Ясное изложение таких взглядов можно найти в трудах Иоганна Валентина Андреа, который, вероятно, был пастором в южной Германии и который писал под псевдонимом Христиан Розенкрейц. Он был основателем движения розенкрейцеров. Из основ алхимической символики и традиции он извлек все, что не было в строгом противоречии с христианством, и превратил это в род моралистической, благовидной христианской аллегории, доктрины и символизма. Это можно найти еще более явно в традициях масонов.

Таким образом, алхимия частично впиталась в христианское сознание XVII и XVIII веков и потеряла свою основу как непосредственный опыт. Она превратилась в литературный эстетизм и стала неким разбавленным моралистическим учением, которое все еще можно найти среди масонов.

Даже сейчас в Англии существует целая традиция так называемой алхимической литературы, а также адепты и посвященные алхимии, однако они полностью потеряли связь с экспериментальной химией, а вместе с этим и всю индивидуальную драму настоящего эксперимента с неизвестным, она стала зеркальным изображением некоторых христианских доктрин, хотя изначально масоны были против католической церкви.

Таким образом, традиции алхимии были ассимилированы в новое коллективное сознание и потеряли свою изначальную независимость, что, естественно, было результатом экспериментов с неизвестным. Я упоминаю об этом потому, что Дорн был именно такой человек: он был как раз на грани этого. Он был одним из немногих алхимиков-интровертов конца XVI века, которые поняли, что алхимический символизм и традиции подразумевали религиозную проблему. Таким образом, в отличие от многих других авторов, он «извлек» ее, спросив себя, не было ли то, что он говорил, языческим или еретическим. Он приложил героические усилия по интеграции своих предыдущих знаний в духе Парацельса в христианские идеи. Естественно, для него тоже не стоял вопрос об отбрасывании христианского мировоззрения, и потому он пытался вписать его в учение Парацельса. Он на самом деле занимался проблемой, которую игнорировал сам Парацельс, учитель, которым он так восхищался. Парацельса не волновали такие глупые детали, он просто сказал: «Я добрый католик», — и спокойно продолжал совершенно языческим образом, но с такой добросовестностью, честностью и élan vital, что ему все сошло с рук. Но натура Дорна была более интровертной и рефлексивной, и к тому же он был более систематическим мыслителем, чем, очевидно, дико интуитивный Парацельс. Дорну стало известно, что о материи говорили в некромантии, пиромантии, астрологии и так далее, — а как это вписывается в христианские догмы?

Вы увидите, таким образом, что в работах Дорна существует проблема трех и четырех, на которую Юнг намекает в своем введении. Проблемы женского и телесного были важны для Дорна, и сознательным его планом было, грубо выражаясь, кастрировать алхимию, что позже и сделали масоны и розенкрейцеры, и искусственным образом вписать ее в свое сознательное мировоззрение. Так что в каком-то смысле он был одним из грешников. С другой стороны, он все еще был искренне очарован этой тайной, и как врач и фармаколог он все еще по-настоящему экспериментировал и поэтому не добился достаточного успеха в простом переосмыслении алхимической традиции и перестройке ее, придании ей вида обычного христианского мировоззрения: он застрял в конфликте, которого так и не решил, хотя и пытался всеми способами. Вы увидите, как он боролся с этим конфликтом и как он пытался найти решение. Кроме того, как практикующий врач, он не мог, как пастор Андреа, полностью игнорировать материальный аспект человека, то есть тело и реальную жизнь.

Ни один общий практик не может игнорировать важность тела или влияние физической химии на жизнь человека, не может он также игнорировать все ее изнаночные и недостаточно элегантные аспекты. Даже в то время, как и сегодня, он был втянут в интриги и любовные истории деревни, в которой практиковал, и должен был знать темные стороны жизни, если действительно хотел должным образом общаться с пациентами. Врачу говорят так много лжи и втягивают его в такое множество ситуаций, где он не может предаваться доброжелательным и напыщенным иллюзиям, таким, какие иногда пытаются (себе в ущерб) строить об истинной природе человека священники.

И потому Дорн не был слеп по отношению к темному, хтоническому женскому аспекту алхимии, ибо он боролся с этой проблемой всю свою жизнь и пришел к определенным личным решениям, которые пытался сформировать, но с сознательным преобладанием христианской тенденции.

Потому вы не должны быть шокированы, хотя вам, возможно, будет немного противно, потому что наш текст будет содержать очень ханжеские и благочестивые отрывки, где он дает волю неким воскресным проповедям, что имеет очень мало общего с алхимическим фоном. Однако, если вы это поймете, вы увидите, что он просто старался придерживаться своих сознательных взглядов и тем самым переживал внутренний конфликт.

Этот человек переживал настоящий религиозный конфликт между христианством с одной стороны и алхимией с другой, в котором он пытался найти свое собственное решение. Я уже упоминала, что о Дорне мы практически ничего не знаем или знаем очень мало. Он был врачом общей практики в южной Германии. Большинство его трудов посвящены герцогам и эрцгерцогам — эрцгерцогам Австрийским и принцу Баденскому, — так что он должен был быть хорошо известен. По-видимому, он расширил свою практику вплоть до придворных кругов. Он редактировал двадцать шесть трактатов Парацельса в латинском переводе и опубликовал их в 1575 году в знаменитым издательстве Перна. Сам Дорн перевел десять из этих трактатов Парацельса с немецкого в 1568–1570 годах. К некоторым из трудов Парацельса[18] Дорн добавил свои комментарии[19].

Дорн всегда вызывал подозрение церкви, потому что было известно, что он балуется астрологией, нумерологией, геомантией, пиромантией (гаданием с помощью огня) и гидромантией (гаданием с помощью чашки с водой). Идея нумерологии состоит в том, чтобы заменить каждую букву имени численным эквивалентом, путем чего, как и в гороскопе, может быть описан характер человека. Геомантия является своего рода астрологией, спроецированной на землю, как следует из названия. Я не хочу вдаваться в это; мы можем подвести итог в целом, сказав, что, как и его учитель Парацельс, Дорн интересовался оккультизмом и всеми оккультными искусствами своего времени.

Теперь я хотела бы начать с работ Дорна. Первая часть его трактата называется «Химическая философия», а подзаголовок во второй части — «Спекулятивная философия». Цитаты у Юнга, как правило, взяты из последней, так как эта работа более интересна. Введение к «Химической философии» довольно скучно и неинтересно, но раз уж я поставила своей задачей познакомить вас со всей работой, я дам краткое изложение и его тоже. Я использую так называемый «Theatrum Chemicum», том 1 (Страсбург, 1679). Существует несколько других изданий (у меня самой есть еще одно, чуть более раннее), но это одно из первых полных изданий. Сначала я постараюсь только дать краткое изложение этой первой части трактата, поскольку то, что Дорн говорит о «химической философии», изложено в очень сложном и помпезном стиле. Потом мы перейдем ко второй части, более интересной.

Автор начинает с определения того, что он понимает под химической философией, и говорит:

«Алхимическая философия преподает скрытые формы вещей согласно с их истиной, а не с их внешним видом. Доступ к этой алхимической философии двойной, а именно путем мнения и опыта. Путем мнения вы формируете идею того, что должно быть исследовано, а опыт является проверкой первого».

И перспектива выглядит так: химический состав вещей, стекло, например, не является их истинной сутью. Идея Дорна состоит в том, что позади него или в нем находится истинная суть, так сказать, и что химическая философия имеет с этим дело, и доступ к этому удваивается путем формирования мнения и путем опыта.

Можно сказать, что дело до сих пор еще обстоит именно так, учитывая, что есть теоретическая физика, а есть экспериментальная физика. Дорн видит эту двойную перспективу во всех естественных науках. Под «мнением» он подразумевает формирование гипотезы, как сейчас делается, например, в теоретической физике, затем проверяя ее на опыте. И вот вы уже находитесь у истоков современной науки.

Дорн продолжает:

«Через изучение [под которым он подразумевает только чтение алхимической литературы] человек приобретает знания, через знания — любовь, которая создает преданность; преданность создает повторение, и, производя непрерывное повторение, человек создает в себе опыт, силу и власть, путем которых свершается чудесная работа, и работа в природе именно такого рода».

Здесь странным образом смешаны внешние и внутренние факторы. Сначала, читая книги, человек приобретает алхимические знания, через которые приобретает любовь. Позже можно увидеть, что под этим автор подразумевает некое бессознательное очарование. Любовь означает здесь, что человек вдруг начинает понимать, каким-то образом становится страстным в поиске истины, так что он может обрести состояние преданности и посвящает всю свою жизнь исследованию. Он повторяет эксперименты и получает — и тут появляется странность — «добродетель» власти, путем которой свершается чудесная работа! Теперь это становится чисто внутренним фактором, что типично для mixtum compositum, каковыми всегда являются такие тексты: внезапно автор думает о преобразовании алхимика в себе, если можно так сказать. Любой, кто изучал алхимию в течение многих лет, кто следовал рецептурам и проводил эксперименты с полной преданностью, с любовью и повторением, меняет собственную личность. Он приобретает магическую силу, с которой он преуспеет в создании химических превращений в реторте, чего, например, новичок, смешивающий те же элементы, достичь не смог бы.

Вы видите, что Дорн вдруг переходит к мысли, что алхимия действительно имеет дело с человеческой личностью, а не просто состоит в смешивании веществ в реторте. Последнее тоже возможно, но только если превратить свою собственную личность в магически мощную; тогда вы сможете преобразовывать и внешние материалы.

Это уже давно было традицией в алхимии и было передано западной цивилизации в трудах Авиценны, знаменитого арабского философа Ибн Сины. В одном из своих трудов[20] Ибн Сина утверждает, что с помощью дара пророчества и определенных техник экстаза, достигаемого долгими упражнениями в медитации, душа человека приобретает некоторые из божественных свойств, даже способность изменять материальные вещи. Вы видите: когда Бог сказал: «Да будет свет», стал свет, но когда человек говорит то же самое, ничего не происходит. Если, однако, человек, путем религиозных размышлений, может стать настолько близок к Богу внутри себя, что он может, так сказать, получить некоторые из сил, которыми Бог может просто захотеть или пожелать вещи, и они достигают материальной реальности, то душа приобретает некоторую часть такой способности. Именно на этом предположении основаны алхимическая деятельность и трансформация.

Этот момент перешел в западную алхимию, и видно, что Дорн, строго интровертный экспериментатор, выбирает эту нить традиции, которая относится к общей тенденции его времени. Он не единственный человек, кто подписался под такой точкой зрения. Знаменитый Джордано Бруно тоже верил в это и набросал целую теорию, в которой он показал, как человек мог стать магом, волшебником путем внутренних медитативных упражнений. Джордано Бруно сам пытался это сделать, медитируя на определенных структурах-мандалах, которых он нарисовал бесчисленное множество, но рекомендовал одну особенную — сделанную из металлов и химических материалов, которую надо было повесить над своей кроватью и медитировать на нее. Бруно отметил, что если медитировать на эту химически реальную мандалу в течение многих лет, то объединишь собственную внутреннюю личность и сохранишь душу от экстравертных отвлечений и диссоциации. Если это было сделано с правильным отношением, с выполнением некоторых упражнений, которые он называл свертываниями (contractiones, но по тому, как он описал их, мы сказали бы, что это упражнения в интроверсии), человек становится мощным магом и даже может работать с физической материей.

Естественно, как и все верующие в магию, он был вдохновлен, испытав настоящую синхронистичность событий. То, что мы сейчас называем синхронистичностью, в прошлом всегда интерпретировалось как магическое воздействие, и у Бруно был такой опыт, и он верил в такую возможность. Но хотя Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола держались более-менее в стороне от магии, их точки зрения в целом не отличаются. Бруно, гораздо более имевший в себе от наивного гения, по-настоящему реализовал ее на практике. К сожалению, он тем самым также вызвал на себя гонения церкви.

В то время магия была частично признана церковью, и Кампанелла, ученик вышеупомянутых троих, даже был вызван одним из пап выполнить алхимическую, магическую работу. Было обнаружено, что в гороскопе папы приближалось очень несчастливое сочетание звезд, и папа боялся, что в день этого астрологического сочетания звезд его либо убьют, либо он умрет. И потому Кампанелла был приглашен, чтобы провести в маленькой часовне Ватикана некую магическую или химическую процедуру, путем смешивания противоположных элементов, чтобы отразить влияние Сатурна, Марса и всех других отрицательных звезд и таким образом защитить папу, в результате чего он пережил этот день. Вы видите, что в те дни церковь отчасти признавала такие тенденции и даже воплощала их на практике. Но быть таким наивным, как Бруно, двигаться вперед, поддерживать гелиоцентрическую систему и говорить о множестве миров, многих твердях небесных и так далее — это было чересчур, и он увяз в этом.

Мы видим, таким образом, что если Дорн считал, что надо было проводить алхимическую работу вместе с определенными интровертными медитативными упражнениями, через которые человек пытался влиять на собственный облик и личность, он был в ладу с тенденцией своего времени и был на одном уровне с ведущими духовными лидерами итальянского герметического движения и Возрождения в целом.

Таким образом, человек приобрел достоинство и власть. «Достоинство» не следует понимать в чисто моралистическом смысле; в нем есть оттенок латинского слова virtus, что означает «энергетическая эффективность», способность трансформировать вещи, влияние, или даже мана — здесь до сих пор есть аспект маны. В то время корень слова vir — мужчина, мужественность — еще воспринимался сознанием.

Затем Дорн продолжает: «Химики называют природой активацию небес с элементами в порождении всех вещей». Это уже яснее. До этого он сказал, что химия занимается формой вещей, а под формой он имел в виду нечто противоположное тому, что мы бы назвали формой, — не внешний объем или облик, но истинную, скрытую сущность вещи, более в аристотелевском смысле слова. «Активация небес», которую упоминает Дорн, соответствует тому, что он называет «формой», как в следующем предложении, где он усиливает значение, которое он дает этому слову.

Эта форма или, скорее, эта скрытая сущность внешнего материального объекта — это то, что небесный свод (Дорн подразумевает под этим словом настоящие астрологические созвездия на небе) создал внутри химического элемента, и это соединение того, что можно было бы назвать мертвой материей, с тем скрытым влиянием элементов и астрологических созвездий, которые вместе создают вещи.

Как я отметила в предыдущей главе, алхимические тексты могут быть поняты лишь с принятием синоптических взглядов: собрать все цитаты вместе, а затем увидеть интуитивно, к чему они подводят. Дорна также можно читать лишь таким способом: всегда нужно иметь в виду, что он подразумевает под «формой», потом посмотреть, где он еще говорит о ней, а затем сравнить тексты. Здесь он описывает форму активации небес в низкой материи. Затем он продолжает ассоциацию, поясняя, что он под этим подразумевает:

«Форма есть действие области эфира на область элементов. Таким образом, природа готовит материю, включая в нее форму, как сперму в матку, и последняя затем производит, как эмбрионы, различные виды вещей. Материя может родить».

Это, конечно, своего рода удар по идее, что материя мертва. Парацельс утверждал, что материя — это живой двойник творящего божества. В этом отношении он был дуалистом, потому что не разделял официальную догму, что Бог сотворил материю так, как это описано в Книге Бытия. Он считал, что материя была нетварной.

Эти философы считали, что в начале, когда Дух Божий носился над бездонной prima materia, она уже была там и не была создана. В начале были две вещи: мужской дух-отец и женское существо-матка, хаотичная материя, материя как increatum, не тварный, а эквивалентный принцип с самого начала. Это одна из идей Парацельса, которые Дорн разделял, не замечая, что они были еретическими. Вот почему он говорит с определенным ударением: «Материя может родить», — но затем поправляет свои слова:

«Если форма зародилась в своей матке, весь видимый мир создан таким образом, и он делится на четыре элемента. (Вы можете видеть, что в самом начале творения материи духовное божество, творец мира, рассматривается более или менее в духе христианства, что включает и сперму формы.) Форма — это сперма творчества Бога в мертвой материи в начале, матка, из которой вышло все».

Итак, материя — живая, это женский партнер духовного творца, божества, а не нечто созданное и сформированное в соответствии с Его волей. Это уже содержит намек на то, на что Юнг указывал во введении к «Психологии и алхимии»: что алхимия имела воззрения, в которых женский принцип был признан эквивалентным, не как что-то граничное, едва заметное где-то в стороне, но обладающее тем же достоинством, что и духовный отец бог-создатель. Это был его женский партнер и живой принцип сам по себе. Дорн использовал слово «матка», и активность мужского духовного принципа, которую он называет «действием эфирной области на элементарную область», есть то, что он подразумевает под формой.

Вот вкратце смысл первой главы Дорна, в которой он дает свои основные взгляды на внешнюю реальность природы и философские предпосылки в подходе к своей химической работе. Затем он обращается к опусу, алхимическому деланию.

«Делание выполняется через отчуждение и „влияние“ [кавычки мои]. Первое состоит в том, что природа, разлагая материю, приводит ее в состояние, в котором она способна получить форму. Форма сама по себе состоит во влиянии эфирной области на элементальный мир».

Здесь автор поднимает ту же тему, делая ее более всеобъемлющей. Он думает, что (как это случилось при сотворении мира, описанном в Книге Бытия) Бог как духовное эфирное влияние посеял семя формы в живой принцип материи. В алхимическом делании это нужно повторить. Таким образом, говорит Дорн, грубая материальная вещь должна пройти гниение и разрушение. Если, например, вы хотите преобразовывать металлы, вам сначала нужно растворить железную руду и/или даже расплавить ее, то есть уничтожить ее грубым внешним аспектом, чтобы она вернулась в свое исходное состояние, в котором сможет получать божественное влияние, исходящее из небесных областей и по-прежнему сильное. На разрушенное и растворенное будет влиять астрологическое созвездие, тогда это будет подобно повторению космогонии, и можно снова произвести трансформацию.

Коснувшись этой религиозной проблемы, которая имеет отношение к Божьей власти над материей, Дорн переходит к изложению своих христианских взглядов. Он начинает с объяснения химического мировоззрения, после чего, кажется, говорит себе: «Теперь я должен написать исповедание веры», и добавляет:

«Весь мир получил свою форму от святого ternarius, числа три в его порядке и мере, потому, что один не есть число, но объединение мира. Число два, с другой стороны, это первое число, которое может быть сочтено, и это источник и зарождение распрей и конфликтов. Через принятие или взятие материальной формы два отрезало себя от первоначального единства и может возвратиться туда лишь через полностью твердое, нерушимое соединение. Поскольку можно только соединять подобное с подобным и поскольку Бог наслаждается только нечетными номерами [вы видите здесь господство мужского, наслаждение Бога нечетными числами — это цитата из Вергилия], один объединяет, со своей простотой, два в три и дает им душу».

Дорн подразумевает, что есть своего рода хаотический исходный один, который даже не есть число, это есть одно и целое. Затем из него исходят два, и это конфликт. Там он использует немецкое слово Zwietracht. Zwietracht означает «вражда», но в нем есть слово «два» (Zwei), а позже он также привносит слово Zweifel, «сомнение», поскольку, когда вы сомневаетесь, то вы есть два. Итак, два является источником всех зол, и это, если вы помните введение Юнга к «Психологии и алхимии», состояние конфликта, перед которым человека поставило христианство: Бог и дьявол, дух и материя, отец и мать и все прочие противоположности. А теперь человеку нужно вновь найти связь, то, что объединяет противоположные части пары, так что они могут вернуться к единству, и это есть три. Можно сказать, что три состоит из того, что объединяет противоположности, и что в некотором смысле это возвращение единства на более высоком уровне[21].

Теперь вопрос становится щекотливым, потому что тот, кто способен думать, скажет: «Так, а разве это не четыре? Потому что, в конце концов, эти три-в-одном — это не то же, что исходное единство: вот, у вас есть исходные один, два, три, и новая единица, четвертая». Как говорит Мария Пророчица: «Один становится двумя, два становятся тремя, а из трех выходит четвертый». Но Дорн просто пропускает этот вопрос, он пробирается над проблемой, беря три как единство, вечную связь, созданную между противоположными двойками, что каким-то образом есть возврат и идентичность с первой единицей. Так Дорн пытается сохранить свое чисто догматическое христианское мировоззрение.

«В соответствии с этим в природе также есть три царства: минеральное, растительное и животное [и тут Дорн ссылается на Марсилио Фичино]; соответственно, в области металлов, золото состоит также из трех элементов: серы, mercurius, или ртути, и земного солнца [имеется в виду золото]. [Дорн затем продолжает преследовать ternarius, структуру из трех, по всей своей вселенной]. …Таким образом, в алхимии у нас есть три тоже шага: есть черный цвет, нигредо; альбедо, белизна; и рубедо, краснота; [и тут Дорн не может до конца удержаться подальше от четвертого и говорит:] но красный несовершенен, потому что это слишком яркий цвет, поэтому в золото добавлен citrinitas, желтый цвет, который является средним между белым и красным. [Итак, вы видите, у нас есть три цвета, к которым желтый добавляется в качестве четвертого]. Золото — это лекарство, чье первоначальное действие было смягчено посредством алхимического искусства, и потому оно может положительно влиять на все остальные земные и материальные вещи. [Мы еще не видим, к чему ведет Дорн, а просто пока следуем за ним]. Золото — это форма, которая отделена от его тела».

Теперь мы возвращаемся к понятию формы. Мы видим, что под словом «золото» Дорн понимает не реальный металл золото; это слово означает нечто божественное, творческое, которое есть везде в материи и которое есть Божье, творческое семя мужского Бога в материи, которое, так сказать, разбросано или рассеяно в каждой материальной вещи. Именно это семя, эта сперма может быть извлечена путем кипячения и разрушения внешней формы большинства химических веществ.

«Золото — это форма, которая была извлечена или вновь отобрана у его внешнего тела, и это нечто столь тонкое, что оказывает влияние на каждый внешний объект, как небесная форма оказывает такое воздействие своей силой единства. Золото и есть то божественное семя, скрытое во всех материалах, и не только конкретно в металлах, но во всех материальных объектах, и оно может быть извлечено или выделено путем вываривания, и в таком случае, так же как и когда Бог изначально сотворил мир и оказывал на материю творческое воздействие, если вы добываете золото таким способом, у вас есть то, что повторяет творческий труд Бога, в ваших руках есть капелька этого. [Как я уже говорила, Джордано Бруно думал, что можно было получить или украсть что-то от творческой силы Бога]. А с творческой силой, украденной у Бога, можно создавать и преображать вещи.

Золото обладает этим качеством из-за своего единства. [Дорн всегда говорит о форме золота как обладании характеристикой быть этим одним]. Даже растущие вещи [иными словами, растения] могут производить лекарство, которые можно использовать подобным образом [это означает, что Дорн думает, что можно начать с любого внешнего материала, чтобы создать это мистическое золото, которое является своего рода тонким телом]. Теперь я хочу перейти [говорит Дорн] к практике химии и оставить оккультное учение, и дать правило, дать определенные инструкции о том, как на практике построить печь, в которой дистиллировать вещества».

Дорн предлагает построить алхимическую печь. Они четырехъярусные и образуют своего рода трехмерную мандалу. Дорн считает свое описание совершенно конкретным. Он также дает определенные правила, как разводить огонь в этих печах и как создать стеклянные реторты.

После объяснения, как строить этот термос или алхимическую печь, которая, несмотря на свой внешний вид, в соответствии с текстом состоит из четырех ярусов, Дорн далее говорит, что огонь всегда должен гореть медленно и сохраняться на низком уровне. Очень многие алхимики даже не использовали огонь, но поддерживали теплую температуру в своих термосах с помощью конского навоза. Эта процедура нагревания с помощью ферментации навоза взята из сельского хозяйства (горячий слой).

«Опус, делание [говорит Дорн] состоит из двух основных этапов: сначала приходит раствор, растворение тела, а потом — коагуляция, или конденсация духа [под которым, как мы можем догадаться, он подразумевает открытие тела небесному влиянию путем плавления или испарения его и разрушения того, что мы назвали бы грубым внешним видом], после чего появляется скрытое золото, которое должно быть коагулировано в новое тело, и это будет золото. Как вы помните, золото — это форма, отделенная от тела. Эти три простые операции похожи на извлечение квинтэссенции вина».

Теперь он сравнивает процесс уничтожения внешнего и грубого аспекта материи и извлечения истинной формы с созданием алкоголя, с извлечением спирта из виноградного сока, получением его квинтэссенции — поскольку считалось, что алкоголь содержит конденсированную сущность природы вина. Итак, говорит он, так же, как вы можете сделать вино из виноградного сока, вы можете подобным образом перегонять все другие тела. Таким образом, для Дорна весь процесс алхимии — это параллель подготовки конденсированного алкоголя, который, как я уже говорила, имеет определенную фармакологическую ценность. Дорну первому пришла в голову мысль, что если лекарства дистиллировать вместо того, чтобы применять в грубой форме, они были бы гораздо более эффективны. Это по-прежнему понимается в абсолютно химическом смысле, а не только психологически. Только когда речь заходит о влиянии формы золота, тогда лишь Дорн говорит, что это делается символически. (Имейте это виду. Не размышляйте, что бы это могло быть, потому что это не то, что мы могли бы подумать.)

«Как только это мистическое, эффективное, существенное нечто извлечено из материи, другая материя может быть магически преображена, поскольку на нее оказывается влияние через символизацию. Так вы получаете троекратное лекарство, которое исцеляет все внешнее в человеке. Человек в основном сам по себе есть идеальная микстура. Если есть какое-то глубокое нарушение, это вина не формы, того внутреннего золота, но материи».

Здесь есть еще одна ассоциация, а именно — что золотая форма, объединенная с веществом, обычно создает идеального человека, состоящего из сбалансированной смеси всех сущностей, и, если оно содержит дефект, это связано с материей. Почему это так, вы увидите позже.

Теперь мы подошли к третьей части первой химической философии Дорна, в которой он пытается привести свои примеры того, что он объяснил здесь на теоретическом или философском языке. Неким косноязычным образом алхимики пытались объяснить необъяснимое, и для выражения этого они использовали сравнение. Это то, что Паули имел в виду, когда внезапно воскликнул: «О, значит, Бог все-таки левша», — что было символическим или мифологическим способом выразить то, что означал для него принцип асимметрии. Таким образом, вы видите, что даже современные физики выражают то, что они имеют в виду, путем сравнения. Таким же образом Дорн выражает через сравнение то, что он подразумевает под разрушением грубой внешней материальной формы и привнесением внутренней духовной формы, которая есть золото, и говорит, что с ней нужно сделать.

«Мы даем то, что имеет малую ценность, и то, что ценно, в пропорции 1 к 6, дракону, который несет Эскулапов посох; затем весьма беспокойный и нервный дракон успокаивается и засыпает, после чего над ним возникают два источника, два истока белой и зеленой воды, они текут над ним и поглощают его. Когда наступает лето и жара, то вода, в которой утонул дракон, испаряется, и его труп остается лежать на дне моря. Когда же его бросают в огонь, он возвращается к жизни, расправляет крылья, которые до того потерял, и улетает. Но в огне остается ребенок, зачатый в результате поглощения дешевой драгоценности. Поскольку этот ребенок, этот зародыш родился в огне, он может питаться как саламандра, пока не вырастет. Тогда он становится красным, цвета крови, и его нужно омыть в воде, которой повезло больше, чем той, в которой утонул дракон. Вам нужно омыть мать, окуная ее в воду, чтобы больные могли быть излечены. [Здесь Дорн вдруг переходит к больным, чьи тела становятся бледными, их душа отделяется от крови, процесс, который захватывает все тело]. Если кто-то принимает эту душу, которая теперь стала здоровой и освобожденной простотой своей силы от всех недостатков — и лишь философы будут знать это, — то эта душа есть самое полное лекарство и самая простая вещь. В теле человека не осталось ничего испорченного; душа вернула к жизни все больное и преобразовала его в умеренное равновесие. Душа (или лекарство) умеряет все, что лишено меры, и своей собственной внутренней простотой она создает мир между смертными врагами и возвращает их обратно в жизнь по Божьей воле. Это даже возвращает к жизни трупы и возвращает здоровье их больным телам.

Это попытка показать, что есть делание и что означает: „мы даем дешевую и драгоценную пищу дракону, кадуцею“ (посоху Гермеса или Эскулапа). Химически это будет означать, что мы используем мистическое золото, форму золота, и бросаем его в Меркурий в отношении 1 к 6. То есть мы повторяем творение мира: мы берем эту мистическую творческую силу Бога и противостоим ей материальной реальностью человека или даем этой силе проникать внутрь нее».

Позже мы увидим, что то, что подразумевается под материальной реальностью человека, является, с одной стороны, нашей собственной проекцией на реальность (или на то, что нам нравится рассматривать как реальность), но, с другой стороны, также имеет отношение к человеческому телу. Что бы это значило?

То, что Дорн называет творческой силой Бога, или золотом, на нашем юнгианском психологическом языке будет называться активной эманацией, активным психологическим динамизмом архетипа Самости. Встраивание ее в тело реальности на нашем языке означает, что мы должны наблюдать деятельность Самости внутри себя и попытаться сделать ее влияющей на нашу реальную жизнь. Если, например, я видела сон, что я должна сделать что-то (поскольку наша гипотеза состоит в том, что сны, так сказать, есть послания от Самости), это было бы деятельностью архетипа Самости, и отдать это дракону на съедение будет означать, что я делаю это справедливым для тела моей настоящей физической жизни. Правильно интерпретировав свой сон, я решу, делать ли то или это, с утра и до вечера, в соответствии с этим сном. Это действительно тело и моя реальная жизнь в моем окружении, то, что я «скармливаю» тому, что можно было бы назвать моей реальностью. Тогда дракон, который до сих пор был беспокойным и нервным, успокаивается и засыпает.

У Дорна, как мы позже увидим, была идея, что наша простая природа наделена неким видом экстравертного, диссоциированного, импульсивного беспокойства. В первобытном человеке всегда есть что-то обезьянье: люди не могут даже сидеть спокойно, они крутятся и чешутся. Любой, кто занимался восточной медитацией, знает, как трудно просто сидеть спокойно в течение получаса: сначала вы не можете сделать этого, ни на пятках, ни в позе лотоса. Наши жизнеспособность постоянно побуждает нас сделать что-то, и если мы перестанем делать это, нечто внутри нас продолжает. Попробуйте один раз не думать ни о чем, даже полсекунды. Вы не сможете! Вы будете говорить с собой, думать о своих проблемах или о том, что вы должны сделать, и так далее. Это постоянное автономное беспокойство жизни, которую мы ведем, и нашей силы воли недостаточно, чтобы позволить простой внутренней жизни преодолеть эту автономную живость.

С помощью Самости, однако, это становится возможным. Наши опыт согласуется с тем, что думает Дорн: опыт Самости выражен как глубинная душа, которая затронута динамическим аспектом образа Божия. Это то, что успокаивает и дает мир такого рода обезьяноподобной диссоциированной деятельности наших тела и ума, и затем вдруг из глубины выходят два источника воды и создают поток, который покрывает все морской водой, потопляя дракона. Современным психологическим языком мы бы сказали, что благодаря медитативной концентрации и интроверсии начинает течь бессознательное. Источники жизни во сне, объективной психе, вновь начинают течь, в отличие от мерцающего беспокойства нашего сознательного ума, и успокаивают его.

Через некоторое время приходит летняя жара, что означает, что если вы делаете это достаточно долго, через некоторое время что-то изменится. Если выжили в течение длительного времени в полной интроверсии, концентрируясь только на своем бессознательном, то этот поток бессознательной жизни в фантазиях и мечтах начинает отступать, снижаться. Как говорится в тексте, вы найдете на дне моря труп дракона, который, когда встретится с огнем, вновь оживает, опять обретая свои крылья, и вновь улетает. В каком-то смысле это только его возвращение к своему прежнему образу жизни, и вы скажете: «Да, ну и что?». Какое-то время вы медитировали, концентрировались и ощущали ваше бессознательное, а теперь возвращаетесь к прежнему образу жизни, — но это не совсем так. Как говорит Дорн, на дне моря, где сейчас преобладает огонь, остался ребенок, зачатый внесением золотой спермы. Хотя дракон улетает, ребенок остается. Это будет означать, что из этого постоянного повторения (как говорит Дорн) и преданной концентрации на внутренней жизни души внутри человека рождается нечто — относительно постоянная реализация Самости.

Как вы все знаете, ощущение Самости в начале анализа — это обычно редкий и краткий миг душевного подъема. Однажды, после борьбы со своими страданиями, случается так, что чувствуешь себя внутренне спокойным, соединенным с собственным внутренним центром. В китайских понятиях человек находится в Дао и счастлив; он чувствует: «Теперь я понимаю, что это все значит, и теперь это у меня есть», но через две минуты дьявол снова побеждает, и это все снова теряется. Однако ребенок выражал бы собой то, что этот внутренний опыт стал постоянно присутствовать внутри, даже если дракон вновь улетает, то есть обычный человек начинает снова свои бессмысленные мысли и действия, но, несмотря на это, внутри, так сказать, на дне души, есть теперь другая сущность, которая есть постоянная персонификация и реализация Самости.

Этот ребенок родился в огне, из концентрации либидо на внутреннем мире, он питался огнем, как саламандра, а вырастая, он стал красным, цвета крови. Я не хочу интерпретировать это, потому что мы позже сами поймем, что это значит. Внутренний опыт стал постоянным и внутренне созрел. Теперь нужно омыть его еще раз, но на этот раз водами, которые счастливее, чем те, в которых была омыта мать. Теперь мать на самом деле есть дракон, так что это будет означать, что дракон был убит или утонул в водах бессознательного, в то время как сейчас создание вод, бессознательного (которое я бы интерпретировала как поток внутренней фантазийной жизни), не убивает ребенка, но наоборот, дает питательный эффект. В этот момент Дорн перескакивает на другую тему, о больных людях и о возвращении к жизни.

Не нужно забывать, что Дорн поначалу не собирался искать этого внутреннего ребенка, или форму золота, или прикосновение к творческой силе Бога ради собственного внутреннего блаженства или спасения (хотя он упоминает также и об этом), но он был страстным врачом, который на самом деле искал методы лечения своих пациентов. Потому во второй раз вода начинает течь: это его внутренний опыт, который теперь он может дать другим, особенно умственно и физически больным людям вокруг себя.

Дорн затем драматично описал, как, когда эта вода касается других больных, они становятся бледными и их души отделяются от крови, потому что именно душа делает все здоровым. Пройдя через медитативную работу над драконом (который был бессознательным человека) и через смерть и внутреннее воскресение, Дорн замечает влияние на окружающих больных: сначала они бледнеют, а затем их души покидают свои тела. Это хороший способ выразить, что они убиты!

Существует, таким образом, своего рода инфекционное влияние на других, так что они тоже становятся убиты этим лекарством души, но благодаря этому процессу душа становится здоровой и может также вернуться в свое исходное состояние. Таким образом, когда душа возвращается в тело, это как лекарство, которое не оставляет ничего гнилого в человеческом теле, но исцеляет всех больных посредством умеренности или баланса. Как и многие врачи общей практики — и совершенно справедливо, даже в наше время, и я целиком это поддерживаю, — Дорн считал, что сбалансированный образ жизни — это лучший способ сохранения физического здоровья. Не спать слишком много, не есть слишком мало или слишком много, делать достаточное количество упражнений и так далее. Это банальность, но это также и очень справедливо, поскольку, когда люди физически заболевают, болезнь, как правило, вызвана жизнью без внутренней сбалансированности в течение многих лет: либо перееданием, либо отсутствием упражнений, либо недостаточным сном; затем в один прекрасный день природа предъявляет счет. Дорн, будучи практиком, знал об этом.

Его золотое лекарство вылечит души людей. Мы назвали бы это психологическим исцелением через вхождение в контакт с Самостью, или с процессом индивидуации. В то же время метод Дорна сохраняет тело здоровым и излечивает его, потому что побуждает человека вести умеренный образ жизни. Это лекарство также устанавливает мир между врагами и возвращает жизнь полумертвым и здоровье мертвым телам.

Дорн делает вывод, говоря: «Это лекарство, которое я сейчас упоминаю, этот ребенок, или эта форма золота, в действительности есть воскресение Святого Духа». Таким образом он соединяется с христианским мировоззрением.