Алиса в Хуливуде

Глава шестнадцатая

Апартаменты в новом здании на Шерман-Оакс стоили кучу денег.

В рекламе подобный тип квартир именовали «кухня на ранчо». Длинная стенка из стилизованного кирпича опоясывала и кухню, и гостиную. Все было огромным, чистым, все деревянное – словно только что выструганным, в том числе и гигантский кухонный стол, половина которого находилась на кухне, а половина – в гостиной.

Спиннерен и Савода посиживали здесь вечерами за чашкой кофе. Савода рассказывал голливудские байки, а Спиннерен слушал.

В одном из первых дел, которые поручили Спиннерену Перчик с партнером, Савода оказывался «любовницей», на которую пало подозрение законной супруги. Тогда Спиннерена еще не привлекали к куда менее афишируемой, но гораздо более выгодной работе по проведению заказных убийств. В процессе слежки он выяснил, что Савода на самом деле мужчина. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы муж, богатый промышленник, щедро откупился от жены, лишь бы она держала язык за зубами. Одним из ее требований – предъявленным, как она заявила, из заботы о собственном здоровье и о здоровье своих детей, хотя, скорее всего, речь шла о чистой злобе, – стало изгнание поганого трансвестита из снятого для него любовного гнездышка.

Но прежде чем изгнание состоялось, Спиннерен честно предупредил Саводу, дав ему возможность спасти из огня все, что еще можно было спасти.

Поскольку Саводе стало негде жить, а у Спиннерена была такая шикарная квартира, они заключили сделку. Саводе предоставили жилье и стол в обмен на заботы по дому и – от случая к случаю – стряпню. Вдобавок ко всему, рассудил Спиннерен, Саводу держать веселее, чем кошку, а с учетом его работы в книжном магазине он являлся потенциальным источником важной информации обо всем, что творится на улице.

И все у них заладилось. Никто не предъявлял другому эмоциональных или плотских претензий, хотя Савода порой впадал в депрессию, горько оплакивал свою одинокую участь и угрожал самоубийством. Спиннерен терпел это, потому что понимал: даже здесь, в мире, населенном одними изгоями, они с Саводой – изгои, каких поискать.

Савода сейчас сидел за столом в халате и шлепанцах, сняв парик и натянув на голову носок. Вид у него был как у актера или танцовщика, готового в любую минуту начать накладывать грим.

На Спиннерене был легкий шелковый японский халат.

– Может, тебе следовало бы подумать о новой машине? – сказал Спиннерен.

– Да ты что, дорогой, откуда же мне взять деньги?

– Можно подыскать работу, за которую будут платить больше, чем в книжной лавке.

– И чем прикажешь заняться? Нет, скажи, чем ты мне прикажешь заняться? Пойти на панель и начать путаться с кем попало?

– Я же не говорю, что ты путался с кем попало.

– А мне уже приходилось заниматься этим и откладывать каждый грош, когда надо было скопить на операцию. Но работать по сорок восемь часов в сутки я не могу.

– В книжной лавке тебе платят три сорок пять в час, – задумчиво сказал Спиннерен. – А ты покупаешь себе туфли за полтораста.

– Так что ж, прикажешь мне одеваться как дешевой потаскушке?

– Я обращаю твое внимание лишь на одно обстоятельство: три сорок пять в час.

– В книжном магазине я завязываю знакомства. Думаешь, мне хочется стоять на панели? О Господи, только представить… И кроме того, уличная конкуренция становится все безжалостней. И сутенеры не терпят независимых людей вроде меня. Трижды в неделю мне угрожают все то время, которое нужно, чтобы пройти от магазина до остановки автобуса. О Господи…

– Вот мы и приехали. Тебе нужна новая тачка. Та, что у тебя в гараже, – ее сзади подталкивать нужно. Да и зачем тебе вообще «ягуар»?

– А зачем тебе «БМВ»?

– Мы говорим о десятилетнем «ягуаре», который каждую минуту ломается.

– Нет, мы говорим о том, что мне надо отсасывать у прохожих, как последней потаскушке.

– Не говори такого.

– Вот в том-то и дело. Речь идет о моем человеческом достоинстве. О моем стиле жизни.

– М-м-да… Так вот, что касается твоего стиля жизни…

– Я хочу сменить его.

– Да слышал я это, черт тебя побери!

– Не ори на меня.

– А разве я орал?

– Только что!

– Ну, это не нарочно, – сказал Спиннерен. – Я знаю, что тебе хочется все изменить.

– И я надрываюсь изо всех сил, чтобы этого добиться. Коплю каждый грош, который могу выклянчить, одолжить или обменять на любовь, и откладываю на операцию.

Они помолчали, каждый из них пил свой кофе.

– Значит, все-таки операция? – в конце концов спросил Спиннерен.

– Для меня это единственный способ изменить жизнь. Я хочу сказать: мне противно быть педерастом. Я… – Он запнулся, на глаза ему накатились слезы, грозя вот-вот выплеснуться наружу. – Я женщина. Вот я что такое. Создав меня, Бог совершил ошибку при выборе пола.

Спиннерен, поморгав, отвернулся, чтобы не глядеть на этого слабака.

– Слишком много вложил в меня одного, слишком много другого, – продолжил Савода. – И я получился женщиной, у которой есть болт и пара яиц, зато почти нет молочных желез.

– По крайней мере, бороды у тебя тоже нет.

– Все дело в гормонах. И вот, погляди-ка. – Он распахнул халат. Кроме трусиков, на нем ничего не было. И грудь у него оказалась как у десятилетней девочки или у толстого мужика, хотя сам Савода был худощав. – Мне кажется, я могу похвастаться кое-какими результатами. А как по-твоему?

– Что да, то да. Ну, и на когда же ты назначил операцию?

– Мне страшно, – ответил Савода.

Лицо его исказилось, как будто он собирался расплакаться. И действительно, по щекам скатились две-три слезинки.

– Бояться тут нечего, – возразил Спиннерен. – В наши дни это широко распространенная операция.

– Я боюсь того, что и после операции по-прежнему не смогу прибиться ни к тому полу, ни к другому. Меня предостерегали, что мужчине чрезвычайно трудно полюбить транссексуала, прошедшего через операцию.

– Значит, своему мужику ты об этом не расскажешь.

– Как же я смогу? Как же я смогу солгать человеку, которого полюблю?

– Но, может, он сумеет справиться с такими переживаниями, – после долгой задумчивой паузы заметил Спиннерен.

– Говорят, что для мужчины это предельно трудно. Что-то такое в мужском «эго» этому противится.

– А ты не хочешь посмотреть телевизор? – спросил Спиннерен.

– А почему бы и нет. – Савода вытер глаза рукавом халата. – Я хочу сказать, по крайней мере, эти мудаки, которых показывают по ящику, живут более или менее нормальной жизнью. Сплошное кровосмесительство, гомосексуализм, путаница полов, развращение малолетних, наркотики, убийства, постоянные обращения за помощью к шаманам. О Господи, тут уж поневоле – или совсем рехнешься, или обхохочешься.

Они прошли в гостиную и включили телевизор. Спиннерен следил за происходящим на экране нехотя, словно сам оставался на расстоянии в миллион миль отсюда и ему нравилось оставаться именно там. Савода искоса поглядывал на него. Он жил в постоянном страхе перед тем, что когда-нибудь Спиннерену надоест его постоянное нытье и он велит горемычному компаньону убраться из дома к чертовой матери.

– Да, не повезло тебе, – вздохнул Савода. – Какая я для тебя обуза.

– Смотри на экран, – ответил Спиннерен.

Свистун в некотором обалдении уставился на экран с фирменным знаком передающей студии. Фирменный знак исчез – и вспыхнул другой, извещающий о начале шоу «Полуночная Америка». Свистун подумал о миллионах безмолвных зрителей, сидящих сейчас словно бы в одной, гигантских размеров, комнате и собирающихся убить время, следя за тем, как будут валять дурака злосчастные комики.

Фирменный знак исчез. По экрану пробежала строка: «Шоу демонстрируется в записи».

Появилось большое луноподобное лицо.

– Вы готовы, полуночные пташки? – в ручной микрофон спросил Джокко Макдун.

– Готовы, – заорали приглашенные в студию.

– Вы готовы встретить этого человека, ночные сычи?

– Готовы!

– Готовы встретить любимого спутника вашего ночного одиночества?

– Готовы!

– Готовы встретиться с Мистером-Полуночная-Америка?..

Аудитория взорвалась от восторга, и, раздвинув занавес в глубине сцены, на подиум вышел Роджер Твелвтрис. Он широко раскинул руки, он, преисполнившись смирения, начал раскланиваться направо и налево, всеобщее восхищение, судя по всему, его удивило и, может быть, даже несколько испугало. Эдакий простачок из деревенской глуши – и ничего страшного, если кто-нибудь вспомнит при этом о том, что его юность прошла в трущобах Южной Филадельфии.

Вот он, в скромных брючатах, в вязаной жилетке, в твидовой курточке, самую малость уже заношенной на локтях. Тот самый человек, с которым вы встретитесь на экране переносного телевизора, сделав привал в ночной пустыне, или заглянув в придорожный бар и подсев к стойке выпить стаканчик кофе. Озабоченный всегдашними хлопотами фермер, усталый коммивояжер, врач из маленького городка, вытащенный посреди ночи из постели принять роды или же закрыть глаза только что умершему старику. Усредненный и обобщенный американец, соль земли, бессонный приверженец американской мечты, – одним словом, человек, с которым хочется поговорить, когда тебе грустно и ты никак не можешь заснуть. Потому что тоже находишься в дороге. В одинокой бесконечно долгой дороге, хоть куда-нибудь да ведущей или же не ведущей никуда.

– Дайте передохнуть, а, – произносит Твелвтрис. – Дайте мне самую малость передохнуть.

В доме у самого Твелвтриса в каждой комнате было по телевизору того или иного формата. Не считая тех восьми аппаратов с двадцатью пятьюдюймовой диагональю каждый, которые, выстроившись в ряд, занимали целую стену в «студии», которая качеством оборудования не уступала профессиональной.

Большая часть гостей – и уж наверняка все, кто искал или ожидал милостей хозяина дома, собрались в «студии», любуясь живой иконой, повторенной восемь раз подряд, и жадно ловя малейшую тень на экране.

Остальные разбрелись по дому кто куда. Примерно полдюжины гостей, считающих себя особо интимной компанией, собрались на кухне вокруг чащи с пуншем и с интересом поглядывали на то, как хлопочет повар-никарагуанец.

Одна парочка даже предалась любви, запершись в ванной, причем и здесь мужчина поглядывал на телеэкран, тогда как дама, извиваясь у него на бедрах, смотрела на того же Твелвтриса на том же телеэкране, только отраженного в зеркале для бритья. Конечно, это было нелепо, но ведь никогда не знаешь, какие вопросы тебе зададут чуть позже.

Дженни ушла к себе, легла на постель, поглядела с высоты подушек на груду подарков, которые по ее требованию втащил сюда Пуласки. Она думала о том, хорошо ли ей живется в Хуливуде, если даже в день собственного гражданского совершеннолетия ей некому отдаться. Телевизор с девятнадцатидюймовой диагональю был включен не на полную мощность – однако на вполне достаточную, чтобы разбирать шутки, все до единой казавшиеся ей в этот вечер плоскими.

А Мистер-Полуночная-Америка на экране никак не унимался, хотя и взывал к публике со словами: «Дайте передохнуть».

Твелвтрис ушел к себе в спальню. Извлек из кармана «сюрприз», преподнесенный ему Нелли, вынул из обертки магнитофонную кассету. На ней наверху была от руки написана дата – «13 сентября 1980». Вставил кассету, нажал на «пуск» и снизил громкость до минимума.

Его же собственный голос произнес:

– Я нанял тебя поиграть.

Тонкий и усталый женский голос возразил на это:

– Ну хорошо, я знаю. Но ради всего святого! Вы же обещали, что не зайдете слишком далеко.

Послышался звук шлепка. Или удара. Или шлепка – но у самого микрофона.

– Ах, черт, – пробормотала женщина.

Послышались новые шлепки, все сильнее и сильнее. Потом на смену им пришли глухие удары. Звук был такой, словно деревянным молотком били по дыне.

Твелвтрис начал приходить в ярость, постепенно проникаясь мыслью о том, что Нелли шантажирует его. И в то же самое время он почувствовал сильную эрекцию – словно виртуальное переживание сравнилось по интенсивности с тем, подлинным и давнишним.

«Ах, нет, нет, только не это», – лились из динамиков женские стенания. Звучали они уже не протестом и даже не мольбой. Звучали они так, словно женщина пыталась убедить своего мучителя в том, что ему не имеет смысла истязать ее и дальше, – не имеет смысла, потому что она уже мертва.