Альбион и тайна времени

Альбион…

…Снится детство: в тесной кухоньке, до потолка наполненной тошнотворным запахом свиной тушенки, я, полуодетая, жую на ходу. Окна черны, но это утро. Наспех застегнув шубу и замотавшись в платок, выбегаю. Мороз в лицо. Уральская зима. Запах тушенки, медленно убывая, вьется за мной. Я огибаю дом, перебегаю через дорогу — вдали на дороге видны два огня: приближается машина, — и, оступаясь, ныряю в сильно пересеченное снежное поле. Летом здесь была немощеная дорога, разрытая колесами грузовиков, и теперь рытвины — снежные горы. Одна из них — самая глубокая, я норовлю миновать ее и все в нее попадаю. Вот она, опять! В досаде топаю валенком и поднимаю вверх глаза. Мне кажется, я одна в мире на дне огромной белой чаши и надо мной лишь бездонная чернота неба с единственной звездой в нем. Свет звезды бел, колюч, завораживает. Хочется смотреть на нее, думая о том, что, когда кончится война, грянет свет, и я в этом свете — Золушка, царевна, Василиса…

— Эй, где ты?

Ритка зовет меня. Я выкарабкиваюсь из ямы, и мы бежим в школу вместе.

Она маленькая, большеголовая. И никогда не мечтает о всяких глупостях. Она будет математиком, потому что нет задачки в учебнике второго класса, которой бы не смогла решить. От Ритки слабо пахнет той же свиной тушенкой, и я отворачиваюсь от нее — ненавижу этот запах.

Просыпаюсь… Сначала трудно понять — где я. Ну да, Англия, лондонская квартира, но почему пахнет тушенкой, как в детстве? Вся комната наполнена этим запахом. Он словно выплыл вместе со мною из сна. Оказывается, просто-напросто моя соседка миссис Кентон жарит мужу на завтрак яйцо и свиную котлетку, это она пахнет точь-в-точь как те английские консервы моего военного детства. И в ту самую минуту я вдруг понимаю, что непременно буду писать книгу об Англии.

Несколько лет в чужой стране. Ни на минуту не уходящее сознание, что я участвую в какой-то посторонней пьесе. Ведь где-то в эту самую минуту без меня идет моя драма или комедия, в которой не ощущается отсутствие персонажа.

Как прекрасно приехать в Англию туристом, из окна автобуса увидеть кружево Вестминстера и мрамор Трафальгара, удовлетворить страстное желание постоять на мосту Ватерлоо, ничем не замечательном мосту, связанном в нашей памяти с сентиментально-популярным фильмом военного времени, постоять у гробниц владык и владычиц, перебирая в памяти освеженные перед поездкой страницы учебника истории средней школы, подивиться на торговые улицы; краем уха, от гида, услышать, что фунт стерлингов поднялся или упал на бирже, но не обратить на этот факт почти никакого внимания, ибо не тебя он касается; посмотреть по телевизору, с трудом разбирая слова, хотя всю сознательную жизнь по школьным и университетским программам учила этот язык, вечерний фильм о заброшенном доме с привидениями, куда приезжает молодая чета и где юной жене приходится стать жертвой черных сил, но в конце концов отвагой мужа все устраивается; замирая пройти по плитам Стратфорда, где якобы жил Шекспир, и, сев в самолет на обратный путь, точно знать, что Англия увидена, понята и даже, если кое-что почитать дома, касающееся Политики, экономики, культуры, можно написать очерк или даже серию очерков — этакие живые зарисовки с натуры с хорошим, добротным названием «На уровне гринвичского меридиана», или «Британские перемены», или несколько романтичнее и шире — «Туманный Альбион без тумана».

А тут — повседневная жизнь. Вестминстер видишь, лишь когда показываешь город заезжему гостю. Да разве вольным туристским взором глядишь на него? Торопишься, думаешь о чем-то будничном, постороннем, необходимом. Мост Ватерлоо служит элементарным ориентиром: «К врачу на прием нужно ехать в сторону моста Ватерлоо — от него налево». И даже вечерний фильм — попадаются среди них презанятные, особенно если с юмором, — чаще всего смотреть некогда. Зато уж политика и экономика страны, как говорится, в печенках у тебя сидят — все вокруг них здесь сосредоточено.

Буду писать книгу… А увидела ли я Англию? Неужели же нет. Столько дорог исходила, стольких людей повидала. Верно — исходила и повидала. Откуда тогда странные два чувства: первое — словно живу здесь уже тысячу лет, очень давно и очень одиноко, и тут же второе: кажется, только вчера приехала и от суеты, множества дел кругом идет голова. И я еще ничего здесь не видела. Какое же из них верно? Оба? Удивительно. Необъяснимо.

Зачем писать книгу, если об этой стране написаны тома историй и социологических исследований, журналисты, жившие здесь подолгу, непременно отмечали свое пребывание в Англии книгой. И отметят еще, ибо «нельзя объять необъятное». Зачем писать книгу о стране, из которой мечтаешь скорей уехать домой, язык которой учишь лишь по необходимости? Да к тому же мне представляется весьма скучной задача рассказывать советским людям, что за люди англичане. Возьми-ка с полки Диккенса, Голсуорси, Сноу, Гольдинга, Мердок, — куда интереснее и вернее, чем журналистские измышления, подкрепленные быстро стареющими фактами.

Во всяком случае, подлинно.

И чем больше уверяю себя в том, что ни к чему лирическому поэту, занятому своими темами, писать книгу об Англии, тем больше «наступает» на меня эта книга и требует к себе внимания и сил.

Бьет волна в меловые скалы западного побережья острова. Шторм утихает. Неужели земля? Напряженно смотрит большой сильный римлянин на белую полосу впереди.

— Альбион! — кричит он своим спутникам. — Альбион![1]

Все дальше в глубь острова продвигается римский отряд, встречая на пути встревоженных аборигенов.

— Альбион! — утверждают имя римляне, глядя на белобрысых жителей острова. — Альбион!

Смотрю в те дни из своего времени. Одно космическое мгновение — века событий, страстей, побед и поражений. Набеги данов, нашествие англосаксонских, германских племен, нормандцы… Божественное искусство Ренессанса, возникшее на развалинах Рима? Не так уж мало. Скорее, неизмеримо много. Распад Древнего Рима шел долгие века, и окончательная смерть его совпала с рождением новой — Британской империи.

Сегодня мир стоит перед задающей Британией. Сколь долог будет путь ее падения? Ныне время акселерации — все совершается много быстрее, чем прежде. Оставит ли нам падающая сила свой Ренессанс? Пока нет оснований для такого рода утверждений.

— Альбион! — провозглашал римлянин, неосознанно передавая свою эстафету.

— США! — хочет и не находит в себе сил произнести Англия. Дитяти уже не надобно материнского благословения.

Но — «что я Гекубе, что Гекуба мне»? Или мало мне своих забот?

А Британия не спрашивает, наступает из дверей и окон, подсовывает человеческие типы и характеры — один интересней другого, искушает историческими аналогиями, завлекает пейзажами.

Сдаюсь…

Здравствуй, Британия. Прошу тебя на эти страницы главным персонажем, дабы в этой книге ты иллюстрировала собой мою главную тему — Время. И знаю, что во всех своих попытках лишь задену ее, приоткрою над ней покров, но не решу, не отвечу на сложнейшие ее вопросы, не разберусь в ней до конца. Смешно бы и предполагать такое: разобраться во Времени — значит ответить на вопрос, что есть Вселенная, что есть Истина, и даже на более легкий, столь волшебно сформулированный гением поэзии:

Здравствуй, Британия. Если ты поможешь мне подступиться к теме Времени, значит, не зря я подметала подолом твои улицы, наблюдала, как переживаешь свои неудачи, и даже, привыкнув, по-своему полюбила тебя, как свое прошлое, когда ты стала им.

Сильна не сильна ли, но дух задиристый и заносчивый по отношению к Альбиону я вполне могу в себе объяснить.

Не далеко нужно ходить, чтобы увидеть, как тянулись к России щупальца Британского спрута во времена оные, вот-вот ухватят — не ухватили. И не в том дело было, что далеко лежал лакомый кусок: Индия — та еще дальше была, — а в том, что на куске лакомом своя империя росла и наливалась — чужую ухватку по своей чуяла: требует королева Елизавета в 1567 году экономических привилегий для своей торговли в России, а Иван Грозный в ответ на это политический союз предлагает — на равных. Ударит хвостом со зла британский зверь, подождет немного: время идет, цари умирают — а снова тянет лапу.

«Расширить английские привилегии на всю территорию Российского государства, включая Сибирь, дать английским торговым судам право неограниченного движения по Волге, способствовать устройству на всей территории России, где это будет нужно, промышленных станций для торговли Англии с Персией, Индией, Китаем»— таково было желание Британии, переданное в 1617 году царю Михаилу Романову английским послом Джоном Мерином и получившее отказ.

Но иду к Альбиону с добром, твердо зная, что нет никого на свете добрее, умнее, интереснее человека из народа, какой бы народ ни был. И Альбион отвечает мне на это людьми, людьми, людьми. И каждая — капля океана, воплощение всех черт, составляющих страну.

— Люди-то людьми, но будь осторожна, именно потому, что это люди. Вспомни, как обошлась с тобой англичанка?! — говорит мне, нашептывает, предостерегает какой-то голос. И я вспомнила.

Было это года за два до моего отъезда в Англию. Объявилась в Москве молодая, красивая и приветливая английская писательница. Она не скрывала своего намерения написать книгу о России и просила меня познакомить ее с самыми разными людьми — рабочими, студентами, литераторами. Она приезжала несколько раз, мы виделись, разговаривали, я показывала ей Москву, и это стало напоминать нечто похожее на дружбу, если предъявлять дружбе не самые высокие требования, а называть ею доброжелательность и отзывчивость.

В то время я и в мыслях не имела, что буду жить когда-нибудь с нею в одном городе.

Книга подвигалась. Англичанка в письмах советовалась со мною. Однажды я получила увесистую бандероль из Лондона, распечатала и увидела готовую книгу своей приятельницы о нашей стране. Удивилась — так быстро! И тут же запоздало пришло опасение — а что можно написать за три коротких посещения?!

Опасение было не напрасно. Материала у нее явно не хватило. Но, как я понимаю это теперь, поварившись в лондонском котле и познакомившись с английскими принципами издательского дела, моей знакомой нужно было быстро ковать железо, ибо условия тогда складывались в ее пользу.

За отсутствием ли фактов жизни, за отсутствием ли чувства меры и такта, пустилась она в описания мелких деталей, которые попались ей на глаза. Так как со мною она провела много времени — то и я оказалась одной из главных ее героинь.

Я нисколько не обиделась на свою знакомую — она расписала меня в общем доброжелательно, не сердиться же на нее за то, что она заметила некоторый беспорядок в моей квартире — верно, было такое.

И все же я была ранена в самое сердце: из добрых отношений состряпалось забавное «стори», из дружеского участия были сделаны деньги, из сердечных встреч — литературный материал.

«Ну, погоди, чертовка, — подумала я, — будет случай — отплачу!»

Все мои друзья и недруги в этой стране могут не беспокоиться: из дружбы я не сделаю забавного «стори» и не предам их имен на позор. Но я не могу написать ни строки без их присутствия, без их участия на страницах: ибо они — все вместе составят образ моего главного героя по имени Альбион. Но вряд ли хоть один из тех, кого я тут описала, — смог бы узнать себя.

Мне кажется, читателю весьма полезно будет познакомиться с главными героями, дабы сразу войти в курс дела и не тратить лишнего времени на отступления.

Итак —

Миссис Кентон — седая, высокая англичанка за пятьдесят. Жена скромного служащего из очень приличной фирмы. Мать двоих взрослых детей. Домашняя хозяйка. Женщина с сильным, решительным, уверенным и смелым характером. Женского равноправия безусловно не признает. Все знает, даже то, чего не знает. Обо всем имеет сугубо индивидуальное суждение, которое почти всегда совпадает со мнением ежедневной лондонской газеты «Таймс». Читает «Таймс» с юности. Обладает замечательным талантом давать советы и делать замечания. На улице у ее лица строгий неприступный вид — это потому, что мозг непрерывно занят хозяйственными подсчетами и проблемой домашней экономии. Заботы такого рода, как известно, не способствуют миловидности лица. Очень добрый человек.

Мистер Вильямс — старый философ. Разрешил мне списывать с него образ типичного патриота, что я и сделала — под псевдонимом.

Пегги Грант — худенькая блондинка. Почти ничего не ест, потому что «бока не в моде». Всегда одета в одни и те же вылинявшие джинсы и майку. Зимой еще набрасывает легкую курточку. Хозяйка очень глубоких и голубых глаз. Зубки чуть торчат вперед. Замужество считает пережитком.

Антони Слоун — инженер автомобильного завода. Бледнолицый, лысоватый человек за тридцать. Худощав. Всегда тщательно одет, умыт, выбрит. Если ассоциировать человека с каким-нибудь цветом, то Антони — синевато-серый. Здесь я не имею в виду того, что принято подразумевать под словом «серый человек», а говорю лишь о цветовых ассоциациях. Кстати, если идти по этому пути — то миссис Кентон в моем представлении коричневая, а Пегги Грант — зеленая.

Раджат Бративати — индиец, дворник, отец огромного семейства. Очень деликатный и благородный.

Гленн Браун — шахтер из Уэльса. Простой рабочий человек.

Леа Арнольд — журналистка. Типичная представительница желтой прессы. Готова, по собственным словам, «заработать на имени родной бабушки». В нерабочее время очень приятна в общении.

Остальные возможные действующие лица имеют второстепенное значение и составляют фон для главных.

Мне очень трудно самой определить жанр этой книги. Оставляю право тем, кто захочет быть моими критиками. Заранее благодарю их за все замечания, которые уже нельзя будет учесть.

Считаю все же невозможным выпускать ее в свет, не определив, что же это такое, осмеливаюсь на следующее определение: реалистические юмористические романтические патетические и саркастически-философские рассказы.