Альфред Нобель

ГЛАВА 9

Её звали Софи Хесс (1856–1919). Ещё в 1876 году, почувствовав ухудшение здоровья, Нобель отправился на воды в Австрию, и там познакомился с Софи. Эта девушка работала в цветочной лавке. Она происходила из еврейской семьи «с принципами», которая жила «согласно обычаям старины».

А Софи? Она ничего не хотела слышать об этом, она хотела жить «своей жизнью». И вскоре Альфред снял для неё небольшой домик в Вене. Можно только догадываться, как были шокированы её родители.

Впрочем, эта «принципиальная» семья очень быстро приспособилась к ситуации. Приспособилась настолько, что уже никогда не забывала получать ежемесячное содержание, которое Нобель назначил своей пассии. А спустя некоторое время родители Софи даже стали уговаривать её как можно дольше оттягивать возвращение её богатого покровителя. И это лишний раз доказывает, что должен существовать особый раздел химии, который изучал бы, как золото «растворяет» моральные принципы.

Софи часто описывают как красивую и немного вульгарную венскую девушку — настоящую Süßes Wienermädel[39]. Но чтобы понять, что же представляет собой данный тип девушки, нужно понять, в каком городе такая девушка жила. А в конце XIX века сознание жителей Вены стремительно менялось.

Вся Вена «ломала комедию». Она только что пережила тяжёлые события. Реакционная политика Меттерниха и нищета не могли не привести к массовым возмущениям. Одно из них, вспыхнувшее в марте 1846 года, было подавлено самым жестоким образом; все недовольство было вытеснено в самые отдалённые предместья Вены. Эти волнения, впрочем, были очень скоро забыты, поскольку в то время неохотно упоминали о том, что более 27 тысяч человек живут за чертой бедности. Вена предавалась наслаждениям.

Город стремительно менялся: Вена становилась процветающей столицей. Численность её населения, в 1869 году составлявшая 898 855 жителей, за десять лет перевалила за миллионный рубеж. Развитие банковского дела, металлургии, текстильной и, что конечно же интересовало Нобеля больше всего, химической промышленности преобразило город. Нищета, впрочем, по-прежнему существовала — но теперь ее научились прятать.

Изменился и внешний вид города. Его древние крепости были окружены дорогой, которую называли Рингом, и внутри образованного этой дорогой кольца располагался город. Теперь же вдоль этой дороги возвышалась опера, отели, университет, а также особняки зажиточных горожан, построенные в неоготическом, неоантичном, неоренессансном, в просто нео- и в нео- «что угодно» стилях…

Кипела интеллектуальная и артистическая жизнь. Архитектура Отто Вагнера, музыка Брукнера и Малера, живопись Климта были последним словом в искусстве, а Фрейд, врач, исповедовавший любопытные и странные идеи и, кроме того, прекрасно игравший в теннис, готовил себя к терпеливым раскопкам самых заветных глубин человеческой души.

Стефану Цвейгу удалось запечатлеть особую, ни на что не похожую оживлённую атмосферу прежней столицы империи. Во «Вчерашнем мире» он воскрешает утончённую беззаботность эпохи, которая чувствовала приближение своего конца. Казалось, что события внешнего мира не имеют никакого влияния на безоблачную жизнь горожан. Антисемитизм по-прежнему оставался хорошим тоном, но и оставался в стенах салонов, не перерастая в гонения. Что касается нищеты…

А какой нищеты? Бедных видно не было, так как они жили далеко от центра города. Согласно Цвейгу, даже первомайские демонстрации проходили спокойно и как-то добродушно и не вызывали ужаса у австрийских буржуа. Какой контраст по сравнению с событиями прежних десятилетий!

Располагая приличным доходом, можно было беззаботно вкушать от венских радостей и с высокомерным видом созерцать полотна Кокошки, этого буйнопомешанного, изображавшего другой мир — или видевшего этот другими глазами.

Атмосфера Вены тех лег формировалась в противостоянии двух групп — всегда существующих традиционалистов и молодёжи, ведущей крайне «рассеянную» жизнь. А где-то вдали от громкой музыки, вальсов и оперетт Франца Легара худо-бедно выживал простой народ.

Беззаботная Вена находилась уже в стадии медленного угасания; позже этот процесс в своих произведениях опишет Артур Шницлер. Вымученная весёлость подчас скрывала за собой грусть и даже тоску, и всё это подцвечивал чёрный юмор… Это был конец одного мира и начало другого, нового.

Вена… Как мог Нобель относиться к этой пылкой, чувственной столице? В молодости он не любил городов. В его глазах они были «океаном чувственных наслаждений, где буря безумия и страсти разрушает и уносит с собой больше, чем настоящая буря в море» и «спектаклем, от которого следует с отвращением отворачиваться».

Но почему тогда, приняв решение найти себе секретаря, непременно женщину, он опубликовал объявление именно в венской газете? Что, какая едва заметная развращённость исходила от этого города? Просто Вена, кроме прочего, была ещё и столицей необузданной любовной жизни. Конечно, Нобель не был склонен к тому, чтобы принимать в ней участие. Однако царившая там вольность нравов, которая заставляла офицеров связываться с гризетками, а иногда выливалась и в грязную проституцию, наверняка его немного притягивала.

В такой атмосфере проходила и жизнь Софи, образцовой Süßes Wienermädel. В предисловии к книге Раньяра Шольмана «А Testament» («Завещание») Эльза Бьёркман-Гольдшмидт не колеблясь объясняет, к какому типу девушек принадлежала злосчастная Софи: «Эти девушки, — пишет она, — становились любовницами студентов, делили с ними комнату, штопали им носки и проверяли, пишут ли они хотя бы изредка родственникам. Так продолжалось до тех пор, пока они не говорили своим студентам «прощай» — непременно со слезами на глазах — и находили себе другого мужчину. В лучшем случае это оканчивалось браком; иногда же они находили себе щедрых любовников, которые дарили им парфюмерную лавку. И, естественно, родители всячески подбадривали и воодушевляли своих дочерей на поиски состоятельных мужей, а те, как правило, заканчивали тем, что кормили всю семью своей избранницы. Главным образом из-за горячей крови эти девушки очень ценили случайные связи — а возможностей у них было для этого предостаточно».

Софи была полной противоположностью Берты фон Зутнер и всех тех женщин, которыми Нобель восхищался и в домах которых был частым гостем. И пока она была влюблена. Её роман, это упоительное приключение, был чем-то вроде тех историй, о которых можно прочитать лишь в книгах.

Идиллия продолжалась[40]. Поначалу Альфред был очень этим доволен. Но мало-помалу ему стала открываться истинная природа Софи, а она была настоящей представительницей венской породы — такая же легкомысленная, такая же корыстная. Причиной постепенного охлаждения Нобеля к его пассии, которую он поначалу считал очаровательной и забавной, была, конечно же, её недостаточная утончённость. И тогда он решил воспитать её, сделать из неё настоящую леди. Он давал ей многочисленные советы и рекомендации, читал бесконечные нотации, настаивал, чтобы она интересовалась этими, а не другими книгами, — в общем, хотел её «усовершенствовать». Но увы, Софи «правильным писателям» предпочитала слащавые бульварные романчики, предназначенные для девушек не очень строгих правил…

Софи не по собственному желанию обучалась «сложной науке утончённости». И нужно сказать, что критика Нобеля в её адрес слишком часто переходила все допустимые границы. Софи было трудно выслушивать нудные поучения Альфреда. Но, к её счастью, из-за его постоянной занятости они виделись крайне редко, лишь в непродолжительные промежутки между его нескончаемыми поездками, испытаниями и опытами.

Во время своего отсутствия Нобель по своей старой доброй привычке писал Софи письма. К сожалению, эта переписка практически недоступна, так как письма Нобеля, по большей части, не сохранились: Софи даже из них извлекала выгоду, за приличные деньги сбывая торговцам автографами письма увлечённой ею знаменитости. Впрочем, о характере этой переписки мы можем судить и по иногда поразительно наивным, но чаще всего каким-то неловким посланиям, которые Софи отправляла своему покровителю.

Памятуя о сверхметодичности Нобеля, можно не удивляться тому, что у него имелась целая система «возвышения падшей человеческой души». И её «испытания» он начал именно с Софи. Он прекрасно отдавал себе отчёт в том, как много предстоит ему приложить усилий на поприще её перевоспитания. Обладая на редкость настойчивым характером, он не хотел допустить, чтобы ему когда-нибудь пришлось признать себя побежденным. Он упорствовал в воплощении своих намерений, иногда проявляя непреклонную суровость. А как он мог поступать ещё? Ведь он готовил эту девушку для себя.

Приведём в качестве примера один случай. Обычно он писал Софи по-немецки. Но он хотел, чтобы Софи выучила французский. Почему бы нет? Само по себе желание вполне похвальное. Однако нужно было видеть, как мучилась Софи и сколько усилий прилагала, будучи вынужденной писать на языке Наполеона III! И конечно же ей не удавалось это так, чтобы требовательность Нобеля была удовлетворена. Вот что мы читаем в одном из писем, которое Альфред отправил Софи из Парижа: «Я выполнил всё, о чём вы меня просили, по крайней мере, в гой степени, в какой это было возможно. К несчастью, из-за тех ошибок, которые вы допускаете, понять, чего вы хотите, практически невозможно. «Pieds» (в тексте это слово написано по-французски. — О. Р.) значит «ноги» — и больше ничего. Но в Лувре ног не продают, и потому я не смогу выполнить вашу просьбу. В цивилизованных странах не торгуют ампутированными ногами».

Исправляя орфографические ошибки Софи, Нобель не знал жалости. Впрочем, иногда он забывал о том, что должен быть принципиальным, — и тогда проявлялась его любовь к «его дорогому троллю».

Остановим наше внимание на этом прозвище. Тролль, как известно, является персонажем скандинавской мифологии. Как и многие другие карлики, которых мы можем обнаружить в других мифологиях, тролли символизируют тёмные силы, что во многом сближает их с Нептуном и хтоническими существами, живущими под землей. Троллей обычно изображают как горбатых уродливых карликов[41]. Образ тролля воплощает тёмные, бессознательные стороны человеческой души, и это связано с тем, что тролли представляют другой мир. В легендах, в том числе скандинавских, тролли представляют мужскую силу; по словам Дон-тенвиля, «особое расположение они испытывают к женщинам, которые разрываются между страхом и надеждой».

Но символ амбивалентен по определению — кроме своего непосредственного значения, он может иметь и противоположное. С мужественностью соотносится женственность, причём эта женственность в контексте данного противопоставления приобретает какие-то домашние, почти «кухонные» черты: тролли готовят еду, поддерживают огонь в очаге. Они даже могут быть настолько любезными, что за ночь выполнят за бедного сапожника всю его работу… Но, к большому разочарованию Нобеля, Софи не проявляла ни малейшего интереса к занятиям по хозяйству.

Тролли живут в гротах и пещерах и часто в легендах выступают в виде шахтёров или искателей алмазов, или кузнецов, подобных тем, которых Один[42] создавал при помощи своего волшебного копья. Эти загадочные существа, способные к ясновидению, часто скрывают свои мысли. Они представляют собой своего рода антиидеал, будучи на земле тем, чем является идеал на небе. Считается, что ношение с собой изображения тролля, а также забота о карликах, как об этом свидетельствует существующая со времён Возрождения традиция, приносит счастье. С древних времён их изображения ставили возле домов. Оттуда, кстати, пошёл и обычай ставить в саду фигурки гномов.

Роль проводников бессознательного и животного и функция проявления идеала на земле, свойственные образу тролля, четко прослеживаются в творчестве норвежского писателя Юнаса Ли, одного из любимейших писателей Нобеля. Но о нём мы скажем позже. Пока же мы ограничимся лишь тем, что знакомство Альфреда с книгами этого писателя было одной из тех причин, которые привели к появлению прозвища «тролль».

Свои письма к Софи Нобель подписывал «ваш старый брюзга» (your old growler)»: «Но почему, дорогое дитя, — писал он, — вы так отличаетесь от вашего старого брюзги? Ткете ли вы в ваших фантазиях золотые нити или ваша память путешествует по пещерам памяти? И какие прекрасные картины заполняют ваши очаровательные деньки? Я хотел бы раскрыть эту тайну, но не могу…»

Спустя примерно два года Альфред Нобель посчитал возможным привезти Софи в Париж. Поселить её у себя на авеню Малакофф он, конечно, не решился, и потому неподалёку, на улице Эйлау, он снял ей квартиру. Он лично нанял ей кухарку, служанку и нашёл компаньонку. Конечно, она нуждалась в прислуге. Но была и ещё одна причина, которая заставила Нобеля заниматься этим вопросом лично: Софи часто — почти всегда — вела себя немного легкомысленно и, кроме того, была страшной растратчицей. Нобель по-прежнему был очень щедр, но в то же время, как это ни странно, записывал все расходы, вплоть до самых мелких затрат на свою любовницу. Вот одна из этих записей:

8 900 франков, которые он на этот раз потратил на свою любовницу, — это значительная сумма даже для человека, который в день зарабатывает 40 тысяч франков.

Бергенгрен в своей книге о Нобеле пишет: «К сожалению, у Софи не было тех качеств, которые свойственны другим представительницам её расы: любви к степенной семейной жизни и занятиям домашним хозяйством, деловитости и склонности к экономии». По мнению этого биографа, который ссылается на мнение, бытовавшее в среде её сверстниц-евреек, Софи по складу характера не была похожа на еврейку. Впрочем, это вряд ли имело какое-то значение: Нобель не считал умение вести хозяйство важным качеством.

Очень распространённых в то время антисемитских взглядов Нобель, по всей видимости, не разделял. Скорее всего, для него еврей был лишь финансистом, деловым человеком, озабоченным поиском выгодных сделок.

А антисемитизм был тогда чем-то совершенно нормальным и естественным. Его приверженцев можно было без труда найти среди представителей любого слоя общества. Впрочем, в те времена антисемитизм не заходил дальше презрения и ограничений в правах. Время массовых преследований ещё не наступило, и даже если иногда случались какие-то столкновения с еврейским населением, они не приобретали того размаха, который имел место впоследствии. Хотя практически все хвастались своей ненавистью к евреям, к «действиям» переходили лишь немногие, и дело Серана и Фор-Шаброля было первым знаком того, что эта эпоха кончается. Неприязнь к евреям всё усиливалась и постепенно из весьма безобидных анекдотов, которые рассказывали даже благовоспитанные буржуа, вхожие в круги состоятельных израилитов, переросла в явные притеснения, а затем и в откровенное насилие, поддерживаемое навязчивой ненавистью, — всем хорошо известны те преступления против евреев, которыми запятнало себя человечество.

А параллельно с усилением неприязни к евреям крепло и венское сионистское движение. Его основал Теодор Герцль. Однако в большей части еврейской диаспоры это движение нашло своих яростных противников. И неудивительно: большинство евреев прекрасно себя чувствовали среди представителей других национальностей, нередко ощущая себя в большей степени австрийцами, немцами или французами, чем евреями, а подчас оказывались австрийцами, немцами или французами «до мозга костей», в отличие от коренных жителей этих стран. Другими словами, у большинства евреев не было необходимости считать себя отдельной нацией. А движение, основанное Герцлем, в котором, как правило, видели тайную организацию, в конечном счёте послужило дополнительным аргументом, на котором базировалась идея «великого еврейского заговора» в том виде, в каком она представлена в «Протоколах сионских мудрецов» — очевидной подделке, копирующей один памфлет против Бонапарта.

Но Нобель был очень далёк от ненависти. Его можно обвинять во многом, но только не в антисемитизме. Конечно, он в общих чертах разделял общественное мнение относительно евреев. А это значит, что он не желал ни преследований, ни репрессий и что еврей для него был лишь персонажем безобидного анекдота или невинной карикатуры. Свидетельство этому мы можем обнаружить в письме Нобеля к одному его знакомому финансисту еврейской национальности, который, по его мнению, неправильно вёл свои дела: «Если бы вы только могли понять, что можно помогать другому, не будучи в этом заинтересованным и не видя в этом каких-то будущих выгод. Единственным евреем, который осознавал это, был Христос, но это настолько редкое явление, что он даже получил свидетельство о своей божественной природе».

Но почему не патент? А может быть, Нобель верил, что Иисус «изобрёл» благотворительность и что он мог бы при желании запатентовать своё «изобретение», поставив подпись в реестре какого-нибудь патентного бюро?

Мнение Нобеля о женщинах наиболее полно, пожалуй, выразилось в его письме к его шведскому знакомому: «Лично я не слышал ничего хуже речи парижанок: она мне кажется поразительно бесцветной, в отличие, например, от речи некоторых русских женщин, если только они не слишком «эмансипэ». Беседовать с ними одно удовольствие. Но, к сожалению, они не любят мыла, а потому не будем требовать от них многого, будем снисходительными к ним». Софи, будучи одновременно и женщиной, и еврейкой, вполне могла стать «парижанкой», то есть «не русской». Как пишет Раньяр Шольман, Нобель «сравнивал её с птичкой, и возможно, что её щебетание помогало ему справляться с приступами нередко одолевавшей его депрессии». Трудно сказать что-либо более учтивое.

Молодой девушке поначалу нравилось жить в Париже. Но разочарование наступило быстро. Шикарная жизнь Альфреда проходила где-то рядом, без неё. Альфред приходил к ней лишь по вечерам, только что вернувшись из одной поездки и уже собираясь в следующую. Софи, у которой не было ни друзей, ни знакомств, которая не говорила по-французски, скоро надоело «и душой и телом принадлежать» Альфреду. А тот не разрешал ей ни выходить, ни общаться с кем бы то ни было, кроме прислуги. Недостатка в «присмотре» не было: приходя, он первым делом допрашивал консьержку того дома, где жила Софи; его интересовало всё: когда выходила его любовница, куда она направлялась^ чем занималась в течение дня… Бедная Софи! А когда-то она так хотела жить «своей жизнью»…

И вскоре Альфред Нобель понял, что ему не удастся сделать из Süßes Wienermädel женщину своей мечты — изысканную даму. Но он всё-таки очень ею дорожил. У него даже появилась занимательная идея отвезти её в Стокгольм и в день рождения матери познакомить её с Софи. Когда он написал ей об этом, она была больна: «Если вы будете настолько милой, что быстренько поправитесь, то я попытаюсь поскорее уладить все свои дела, чтобы отвезти вас в Стокгольм. Но вы непременно должны себя хорошо чувствовать, чего я вам от всего сердца желаю». Он хотел, чтобы Софи произвела хорошее впечатление, а болезненный вид мог этому помешать.

Софи так никогда и не поехала в Стокгольм. Тем не менее, Альфред представил её своим братьям. Это была катастрофа. Принципиальный Людвиг посчитал эту связь непристойной и уговаривал Альфреда порвать с Софи. Впрочем, мнение окружения Нобеля о его пассии было неоднозначным: Поль Барб и Виктор Гюго очень ценили подругу Нобеля.

В Париже ей становилось всё хуже и хуже. «Отшельнице поневоле» всё больше надоедала её тюрьма. Характер Софи начал меняться: она делалась ворчливой, подавленной, нервной. Чтобы дать ей возможность рассеяться, в 1880 году Альфред отвёз Софи в Бад-Ишль, курорт в Австрии, где пятью годами позже он купил ей дом.

Софи, не покидавшая квартиры на авеню Эйлау, была измучена одиночеством. Но Альфред становился всё суровее по отношению к ней, он находился в постоянных разъездах и виделся с Софи крайне редко. Вот фрагмент одного из писем в Бад-Ишль, в котором явно прослушиваются интонации, вряд ли способные воодушевить и вселить бодрость: «Я живу совсем один в огромной столице, вроде бы среди людей. Но они где-то далеко и кажутся какими-то грустными и скучными. В моём возрасте каждый нуждается в ком-то, кого он мог бы любить и с кем хотел бы жить. Если бы вы этого хотели, вы стали бы этим человеком. Но вы делаете всё, чтобы это было невозможным. Ещё в первый день нашего с вами знакомства я попросил вас приложить хотя бы какие-нибудь усилия и немного воспитать себя, поскольку жить с человеком, которого вы стыдитесь из-за недостаточной культурности и тактичности и который, возможно, будет вас попрекать этим, очень, очень трудно».

Всё начинается как будто в естественном для Нобеля тоне. Тон письма не меняется, Нобель развивает свою мысль и наконец подводит её к важному пункту: «Не стыдиться — это может позволить себе только человек, который пишет — или, как вы выражаетесь, разводит пачкотню — от чьего-то чужого имени и под этим именем отправляет свои ужасные письма через весь мир».

Оказывается, что Софи путешествовала под именем мадам Нобель! Это было по меньшей мере некрасиво с её стороны, что, впрочем, ни в коем случае не извиняет и не оправдывает грубости Альфреда. Под именем мадам Нобель Софи объехала почти все крупные отели, расположенные на австрийских водах. Её окружали поклонники. Нобель то впадал в гнев, то изнывал от нежности. Однажды он написал ей: «Возможно, я уже никогда не обрету прежней силы моего рассудка. Я не ругаю вас за это, дорогое моё дитя, всё сказано и всё сделано, это моя ошибка и вы ни в чём не виновны… Вы не можете отдавать себе отчёта в том, что после долгих лет щедрости в узком, материальном смысле этого слова я внезапно пожертвовал собой, то есть моим временем, моими обязанностями, моей внутренней жизнью, моей репутацией…»

А однажды Берта фон Зутнер, зайдя в цветочную лавку, случайно услышала, что работник готовит цветы для мадам Нобель. Естественно, Берта тут же отправила Нобелю письмо с поздравлениями. Нетрудно представить себе, что испытал Нобель, когда получил его.

Отношения Софи с поклонниками не были только платоническими. Долгое время Нобель делал вид, что ничего не замечает, и оплачивал квартиру, отели, драгоценности, лошадей, вино, шляпки и многое другое. Наконец он решился немного её пожурить. Софи его не слушала и продолжала свои проказы, которые, несомненно, приносили ей, измученной суровостью человека, которого язык не поворачивается назвать её любовником, определённое облегчение. И тогда Альфред порвал с ней, посоветовав ей найти нового покровителя.

Она не колеблясь согласилась принимать от Нобеля ежемесячное содержание взамен на отказ от претензий любого рода. Софи обещала больше его не тревожить. И спустя какое-то время она нашла себе нового любовника — венгерского офицера Капи фон Капивара[43], который зарабатывал себе на жизнь ремеслом жокея на скачках. Нобель решил доиграть свою роль до конца — он отправил Софи любезное письмо с наилучшими пожеланиями и с тех пор почти с ней не встречался. Он по-прежнему обещал пожизненно выплачивать ей содержание в размере 300 тысяч… венгерских марок. Софи была упомянута и в его завещании в числе наследников.

В сентябре 1891 года у нее родился ребёнок. Нобель видел его лишь однажды, в 1894 году. Тогда он сказал Софи: «Твоя дочь очень миленькая, и было бы очень хорошо, если бы она стала воспитанной и образованной девушкой… Но для этого нужно забыть обо всех любовных приключениях и безумствах. Даже после всего, что случилось, я могу сказать тебе, что ты самое очаровательное существо на свете, из которой чувствительность так и плещет, и это совсем не плохо. И мне кажется, что ты можешь быть достаточно благоразумной, особенно когда ты находишься далеко от улицы Пратер и своих родителей».

Нужно заметить, что жадность родителей Софи выводила Нобеля из себя, тем более что, отделавшись от Софи, он не смог отделаться от них. Отец его бывшей пассии начиная с 1888 года буквально засыпал Нобеля письмами, в которых упрашивал его не бросать Софи. Затем тон изменился, и в письмах всё чаще стали появляться упоминания о денежных вопросах…

Капи фон Капивар женился на Софи в 1895 году. Прошло совсем немного времени, и он бросил свою жену и дочку на произвол судьбы.

Тогда Софи обратилась к Раньяру Шольману, душеприказчику Нобеля, с требованием купить у неё 216 писем её бывшего любовника. Она угрожала, что в случае отказа она их опубликует. Естественно, она просила за них заведомо завышенную цену. Поторговавшись, Шольман заплатил ей 12 тысяч флоринов. Сейчас часть из этих писем находится в Фонде Нобеля, другая — у его семьи. К сожалению, большинство из них недоступно.

Когда Альфред писал одну из своих поэм, на этот раз на шведском языке, он по-прежнему думал о Софи. Поэму эту обнаружили после его смерти; её фрагменты были разбросаны по его бумагам, что для Нобеля было вполне естественно.

Здесь мы опять обнаруживаем следы влияния Шелли. О нём нам напоминает разочарование в реальности, которое испытывает совсем молодой человек при виде океана, не внушающего ему никаких величественных мыслей, разочарование, которое позже ранит его прямо в сердце, как только он узнаёт, что Софи, как и Дульсинея, так далека от образа Прекрасной Дамы, существующего лишь в его мечтах, что ей свойственна алчность больше, чем многим людям, и что она просто женщина, женщина со своими достоинствами и недостатками… Все эти «кривые зеркала» существуют где-то за пределами «зеркала воображения» Нобеля. Другими словами — в реальной жизни.