Анархия работает

Анархизм не приемлет капитализм и частную собственность на средства производства, на инфраструктуру и на ресурсы, которые нужны нам всем для жизни. Анархистские экономические модели разнообразны: от сообществ охотников и собирателей или сельскохозяйственных коммун до промышленных комплексов, в которых планирование осуществляется коллективно, а распределение налажено через квоты или некую ограниченную форму денег. Все эти модели основаны на принципе совместного труда для удовлетворения общих потребностей и отрицают иерархию в любом её виде — будь то начальники, менеджеры, или разделение общества на классы богатых и бедных или работодателей и работников.

Кто захочет работать без зарплаты?

Есть мнение, что если мы уничтожим капитализм и наёмный труд, то никто больше не будет работать. Действительно, работа в том виде, в каком она существует сейчас для большинства людей, исчезнет. Но общественно полезный труд привлекателен не только из-за зарплаты. Скорее наоборот: если за труд платят, то он доставляет меньше удовольствия. Отчуждение труда, которое является частью капитализма, уничтожает естественные стимулы трудиться (например, удовольствие от свободного действия и удовлетворение от хорошо выполненной работы). Когда работа ставит нас в подчинённое положение — подчинённое начальнику, который надзирает за нами, и богачам, которые владеют нашим рабочим местом, — и мы не имеем права участвовать в принятии решений, но должны лишь бездумно подчиняться приказам, то весь процесс становится мучительным, отвратительным и отупляющим. Кроме того, мы теряем естественные стимулы трудиться, когда мы не делаем что-то полезное для наших сообществ. Даже среди тех немногих современных работников, которые производят то, что они могут увидеть, почти все производят нечто, приносящее прибыль их работодателям, но совершенно бессмысленное для них лично. Фордистское конвейерное структурирование труда превращает людей в машины. Вместо того чтобы развивать умения, которыми рабочий мог бы гордиться, оказывается, что более выгодно дать каждому одну повторяющуюся задачу, и поставить его или её на сборочную линию. Неудивительно, что так много рабочих занимаются саботажем, воруют со своих рабочих мест или вообще хватают автомат и устраивают себе игру-стрелялку в реальной жизни.

Мнение о том, что без зарплаты люди перестанут работать, ничем не обосновано. Если принять во внимание всю длинную историю человечества, то окажется, что зарплата — это довольно новое изобретение. Тем не менее, общества, которые существовали без денег и зарплат, не умерли с голода лишь потому, что никто не платил работникам. После уничтожения наёмного труда исчезнет только та работа, которую никто из выполняющих её не считает полезной. Мы сможем сберечь всё то время и ресурсы, тратящиеся на бесполезный мусор, в котором тонет наше общество. Только подумайте, сколько ресурсов и труда уходит на рекламу, почтовые рассылки, одноразовую упаковку, дешёвые игрушки, одноразовые товары — все те вещи, которые неинтересно производить и которые предназначены лишь для того, чтобы в скором времени развалиться и обеспечить покупку следующей версии.

Первобытные сообщества с меньшей степенью разделения труда не страдали от отсутствия зарплаты, потому что основная экономическая активность — производство пищи, жилья, одежды и инструментов — легко сочетается с нуждами общества. В этом случае работа — это важная социальная деятельность и очевидный долг любого трудоспособного члена общества. А поскольку всё очень гибко, то работу можно приспособить к особенностям каждой личности, и ничто не препятствует превращению труда в игру. Ремонт своего дома, охота, прогулки по лесу в поисках растений и животных, шитьё, приготовление пищи для праздника — разве не этим занимаются люди из среднего класса в свободные часы, чтобы хоть на время забыть о своей отвратительной работе?

Антикапиталистические сообщества с более высокой степенью экономической специализации также разработали довольно много методов создания стимулов к труду и распределения его результатов. Уже упоминавшиеся выше израильские кибуцы — лишь один из примеров применения стимулов к труду в отсутствие зарплаты. Одна из книг, описывающих жизнь и труд в кибуцах, выделяет четыре основных мотивации для работы в кооперативных трудовых коллективах, где отсутствует индивидуальная конкуренция и стремление к прибыли: 1) групповая продуктивность влияет на уровень жизни всего сообщества, поэтому существует групповое стремление хорошо работать; 2) члены сообщества работают там, где хотят, и получают удовлетворение от своего труда; 3) люди гордятся, если их трудовое подразделение работает лучше других; 4) труд престижен, поскольку является культурной ценностью.[42] Как уже было сказано выше, последовавший закат эксперимента с кибуцами имел своей причиной в основном тот факт, что кибуцы были социалистическими предприятиями, действующими в рамках капиталистической экономики, а потому подчинёнными логике конкуренции, а не взаимопомощи. В мире без капитализма подобная коммуна не встретила бы таких проблем. В любом случае, нежелание работать из-за отсутствия зарплаты было не единственной проблемой кибуцев.

Многие анархисты считают, что зародыши капитализма содержатся в самой ментальности производства. Способность того или иного типа экономики выжить (а тем более, развиваться) внутри капиталистической системы ничего не говорит о его освободительном потенциале. Но анархисты предлагают и отстаивают множество различных форм экономического устройства, некоторые из которых можно практиковать лишь ограниченно, поскольку в современном мире они полностью незаконны. В некоторых европейских городах так много засквотированных домов и социальных центров, что они фактически представляют собой теневое общество. Например, в Барселоне в 2008 году было более 40 социальных центров в захваченных зданиях и как минимум двести засквотированных домов. Те, кто живут в этих сквотах, используют принятие решений консенсусом на общих собраниях, большинство из этих коллективов позиционируют себя как анархистские или антиавторитарные. Работа и рыночный обмен по большей части исключены из жизни этих людей, объединённых в сотни сетей. У многих нет наёмной работы или они работают время от времени, поскольку не нуждаются в деньгах для съёма жилья. Например, автор этой книги прожил в таких условиях два года и большую часть этого времени тратил менее одного евро в день. Более того, большая часть деятельности, которая ведётся внутри этого автономистского движения, совершенно не оплачивается. Но зарплаты и не нужны: эти люди работают для себя. Они захватывают пустующие здания, которые спекулянты бросили разрушаться. Они делают это в качестве протеста против джентрификации и в качестве антикапиталистического прямого действия, которое обеспечивает их жильём. Постепенно обучаясь всему, что им нужно, они ремонтируют дома, убирают мусор, чинят крыши, вставляют окна, устанавливают канализацию, душ, свет, кухни и вообще всё, что им необходимо. Они часто крадут электричество, воду и интернет, а большая часть еды — это выкинутые из супермаркетов или позаимствованные там же продукты. Используются и засквотированные сады.

В условиях полного отсутствия управленцев они выполняют всю работу, но в своём темпе и по своей логике. Это логика взаимопомощи. Кроме обустройства своих жилищ, они также направляют энергию в работу на благо соседей и всего сообщества. Кроме жилья они предоставляют коллективам большое количество других услуг. В некоторых социальных центрах есть мастерские по ремонту велосипедов, где люди могут даже собрать себе велосипед из старых запчастей. В других можно найти плотницкие мастерские, секции самообороны и йоги, мастер-классы по натуральной медицине, библиотеки, сады, общественные столовые, театральные и художественные группы, секции обучения иностранным языкам, альтернативные средства массовой информации, концертные площадки, киноклубы, компьютерные лаборатории, где люди могут использовать интернет, научиться информационной безопасности или завести свой сайт. В таких центрах проходят акции солидарности против неизбежных репрессий. Почти все эти услуги предоставляются абсолютно бесплатно. Нет и обмена — группа организует услугу для всех, и в результате становится лучше всей социальной сети.

Проявляя невиданную для нашего пассивного общества инициативу, сквоттеры регулярно организуют общие столовые, ремонтные мастерские или еженедельные киноклубы. Они разговаривают с друзьями и друзьями друзей до тех пор, пока не наберут достаточно людей и ресурсов, чтобы воплотить свою идею в реальность. Затем они передают новость об этом из уст в уста или расклеивают афиши в надежде, что как можно больше людей придёт и примет участие в их деятельности. С точки зрения капиталистической ментальности, они алчно зовут людей, чтобы ограбить их, но сквоттеры никогда не прекращают деятельность только потому, что она не приносит прибыль. Очевидно, что они создали новую форму благосостояния. Когда они делятся с другими тем, что производят сами, они становятся богаче.

Богаче становится и весь район, потому что сквоттеры организуют новые проекты гораздо быстрее, чем местные органы власти. В одном из районных журналов Барселоны жители хвалят местный сквот за то, что он откликнулся на требование, которое власть многие годы игнорировала — создать в районе библиотеку. Вполне мэйнстримовый журнал замечает, что «сквоттеры выполняют работу, о которой забывает муниципалитет».[43] В том же районе сквоттеры помогли местному квартиросъёмщику, на которого давил владелец жилья. Сквоттеры неустанно работали с ассоциацией пожилых людей, у которых были схожие проблемы: жульничество и незаконные выселения со стороны собственников. В результате выселение было приостановлено.

В условиях, которые схожи с полным отказом от работы, социальное и экономическое сближаются до степени неразличимости. Труд и услуги не нуждаются в денежной оценке. Это социальная деятельность, выполняемая индивидуально или коллективно просто как часть ежедневной жизни, без необходимости управления или подсчётов. В результате в таких городах как Барселона люди могут проводить большую часть времени и удовлетворять большинство потребностей (от жилья до развлечений) в сквоттерской социальной сети, без работы и почти без денег. Конечно, не всё можно украсть (пока), и сквоттерам всё же приходится продавать свой труд, чтобы оплачивать медицинское обслуживание или судебные издержки. Но избыточная природа того, что нельзя произвести самому, найти или украсть, ужас необходимости продавать ценные моменты своей жизни для работы на какую-нибудь корпорацию — всё это для многих лишь усиливает уровень конфликта внутри капиталистической системы.

Потенциальный изъян любого движения, достаточно мощного, чтобы создать альтернативу капитализму, в том, что его участники могут самодовольно замкнуться в своём автономном мирке и потерять волю к борьбе за полное упразднение капитализма. Само сквоттерство может стать лишь ритуалом, и даже в Барселоне движение в целом не так креативно в сопротивлении и нападении, как в практических аспектах ремонта домов и выживания без денег. Тем не менее, самоподдерживающаяся сущность сети сквоттеров, непосредственное присутствие свободы, инициативы, удовольствия, независимости и общности в их жизни явно ставят под сомнение капитализм, показвая его сущность ходячего трупа, который лишь полиция охраняет от вымирания и замены на намного более совершенные формы жизни.

Но ведь людям нужны начальники и эксперты?

Как анархисты могут организоваться на рабочем месте и координировать производство и распределение в глобальном масштабе без начальников и менеджеров? На самом деле, огромное количество ресурсов теряется из-за конкуренции и посредников. В конечном счёте, производство и распределение осуществляют сами работники, и они же знают, как организовать свою работу в отсутствие начальников.

В Турине и его окрестностях после Первой Мировой войны около пятисот тысяч работников участвовало в движении захвата фабрик. Коммунисты, анархисты и другие рабочие, возмущённые эксплуатацией, устраивали дикие забастовки. Многие в результате захватили свои фабрики и основали там фабричные советы для координации своей деятельности. И они прекрасно справлялись без начальников. В конце концов, эти советы легализовали, но это привело к их исчезновению, поскольку их поглотили профсоюзы, чьему существованию сила автономных рабочих угрожала не меньше, чем работодателям.

В декабре 2001 года экономический кризис в Аргентине спровоцировал нападения на банки, которые ознаменовали начало массового народного восстания. Аргентину приводили в качестве примера «студента-отличника» неолиберальных организаций (таких, как Международный Валютный Фонд). Но политика, которая обогащала зарубежных инвесторов и давала аргентинскому среднему классу жизнь «как в первом мире», породила нищету в большей части страны. Антикапиталистическое сопротивление уже было широко распространено среди безработных, а после того, как средний класс потерял все свои сбережения, миллионы людей вышли на улицы, отвергая все ложные решения и оправдания политиков, экономистов и СМИ. Они скандировали: «Que se vayan todos!» (Они все должны уйти!). Десятки людей были убиты полицией, но народ отбивался, сбрасывая страх, оставшийся от военной диктатуры, которая правила Аргентиной в 1970-х и 1980-х годах.

Сотни фабрик, оставленных хозяевами, были заняты рабочими, которые продолжали производство, чтобы иметь возможность кормить свои семьи. Наиболее радикальные коллективы, захватившие фабрики, вводили равные зарплаты и распределяли менеджерские обязанности среди всех рабочих. Они принимали решения на открытых собраниях и некоторые рабочие сами научились, например, бухгалтерскому учёту. Чтобы не появился новый класс управленцев, на некоторых фабриках ввели ротацию менеджерских обязанностей или правило, что люди на управленческих должностях по-прежнему должны работать в цехах и заниматься учётом или маркетингом после работы. Когда писались эти строки, некоторые из захваченных фабрик уже начали нанимать новых работников, уменьшая, таким образом, безработицу в Аргентине. Иногда захваченные фабрики обменивались сырьём и продуктами производства друг с другом, создавая теневую экономику в духе солидарности.

Один из наиболее известных случаев — керамическая фабрика «Zanon» в южной Аргентине. Владелец закрыл её в 2001 г., а уже в январе 2002 г. работники захватили фабрику. Они начали управлять ею при помощи открытых собраний и комиссий, которые состояли из рабочих и обеспечивали продажи, управление, планирование, охрану, соблюдение санитарных норм, закупки, производство и работу с прессой. После захвата они вновь наняли работников, которые были уволены перед закрытием фабрики. В 2004 г. коллектив насчитывал 270 человек, и они производили 50% от объёмов продукции до закрытия. При помощи врачей и психологов они организовали на предприятии систему медицинской помощи. Рабочие обнаружили, что 2 рабочих дня в неделю было достаточно для выплаты зарплаты, поэтому они снизили цены на 60% и организовали сеть молодых поставщиков (большинство из них были до этого безработными), которые распространяли керамическую плитку по всему городу. Кроме производства плитки, «Zanon» включился в социальные движения: фабрика давала деньги на больницы и школы, дёшево продавала плитку бедным, в её помещениях проходили кинопоказы, представления и концерты, акции солидарности с другими кампаниями. Кроме того, фабрика поддерживала освободительную борьбу индейцев-арауканов. Когда поставщик глины отказался работать с «Zanon» по политическим мотивам, глину на фабрику начали поставлять арауканы. К апрелю 2003 г. полиция при поддержке профсоюзов предприняла уже четыре попытки разгромить фабрику. Все они были отбиты рабочими совместно с жителями округи и активистами.[44]

В июле 2001 г. работники супермаркета «Эль Тигре» (El Tigre) в аргентинском городе Розарио захватили своё рабочее место. Хозяин закрыл магазин двумя месяцами ранее и объявил себя банкротом, при этом работники уже многие месяцы не получали зарплату. После бесплодных протестов рабочие открыли «Эль Тигре» и начали управлять им самостоятельно, причём все работники участвовали в принятии решений через механизм общих собраний. Вполне в духе солидарности они снизили цены и стали продавать фрукты и овощи из местных фермерских кооперативов и продукты, произведённые на других захваченных фабриках. Кроме того, они отдали часть пространства под культурный центр для всего района. В нём происходили политические дебаты, студенческие собрания, театральные и кукольные представления и семинары по йоге. Там же находились кафе и библиотека. В 2003 г. в этом культурном центре прошла всеаргентинская встреча работников захваченных («возвращённых») предприятий. Её посетило 1 500 человек. Мария, одна из участниц коллектива, так описывает свой опыт: «Если бы три года назад кто-то сказал мне, что мы сможем сами управлять магазином, я ни за что бы не поверила... Мне казалось, что нам нужны начальники, чтобы они говорили нам, что делать. Теперь я понимаю, что вместе мы можем управляться даже лучше, чем они».[45]

В Euskal Herria, баскских землях, оккупированных Испанией и Францией, большой комплекс кооперативных предприятий, принадлежащих рабочим, сконцентрировался вокруг городка Мондрагон. Начав с 23 работников одного кооператива в 1956 г., к 1986 г. кооперативы Мондрагона насчитывали 19 500 человек на 100 предприятиях. Они выжили, несмотря на то, что в это время Испания переживала тяжёлый экономический кризис, и выжили гораздо лучше, чем большинство капиталистических фирм.

«В течение многих лет в Мондрагоне производились такие продукты, как мебель, кухни, станки и электроника. Кроме того, там работают предприятия печати, судостроения и плавки металла. В Мондрагоне созданы гибридные кооперативы, состоящие из потребителей и работников или из фермеров и рабочих. Весь этот комплекс развивает свой собственный кооператив по социальной защите и кооперативный банк, который растёт быстрее, чем любой другой банк в баскских землях».[46]

Высшей властью в Мондрагоне является общее собрание, где каждый участвующий работник имеет один голос. Управление конкретными кооперативами осуществляется избранными советами, которым помогает совет по управлению и социальный совет.

Впрочем, существует и много критики мондрагонского комплекса. Для анархистов неудивительно, что демократические структуры могут породить элитарные группы, и, по мнению критиков Мондрагона, именно это и случилось, ведь этот комплекс ищет успеха (и достигает его) внутри капиталистической экономики. Хотя успехи несомненны и они опровергают мнение о том, что большие предприятия должны быть организованы иерархически, тем не менее, необходимость быть прибыльными и конкурентоспособными заставила кооперативы управлять собственной эксплуатацией. Например, после того, как они десятилетиями придерживались изначального принципа равной зарплаты, в конце концов, мондрагонские кооперативы решили увеличить зарплаты управленцев и технических экспертов по сравнению с зарплатой работников ручного труда. Причина состояла в том, что было сложно удержать людей, которые в коммерческих корпорациях получали бы гораздо больше за свои умения. Эта проблема подчёркивает необходимость объединения ручного и интеллектуального труда, чтобы избежать профессионализации опыта (то есть превращения опыта в качество, присущее элитарному меньшинству), и достигнуть построения экономики, в которой люди производят не для прибыли, а для других членов сообщества. В этом случае деньги теряют значимость и люди начинают трудиться из чувства общей солидарности.

В современном высокотехнологичном обществе нас учат верить в то, что примеры из прошлого или из «развивающегося» мира не важны для нашей ситуации. Многие люди, считающие себя образованными социологами и экономистами, отмахиваются от примера Мондрагона, потому что считают культуру басков специфической. Но есть и другие примеры эффективности эгалитарных рабочих пространств, причём в самом сердце капитализма.

Gore Associates (США, штат Делавэр) — это стоящая многие миллионы долларов высокотехнологичная фирма, которая производит влагозащитный мембранный материал Gore-Tex, изоляцию для компьютерных кабелей и компоненты для медицинской, автомобильной и полупроводниковой промышленности. Уровень зарплат там определяется коллективно, ни у кого нет иерархичеких званий, отсутствует формальная структура менеджмента, а дифференциация между работниками сведена к минимуму. По всем капиталистическим стандартам производительности — количество работников, прибыльность, репутация продукта, списки лучших рабочих мест — Gore, несомненно, успешная компания.

Важным фактором их успеха является приверженность тому, что некоторые учёные называют «Правило 150». Основываясь на наблюдении, что группы охотников и собирателей по всему миру (а так же успешные сообщества и коммуны) колеблются в размере от 100 до 150 человек, эта теория гласит, что человеческий мозг лучше всего приспособлен работать с сетями личных отношений размером до 150 узлов. Поддерживание отношений, запоминание имён, социальных статусов и установленных кодов поведения и коммуникации — всё это занимает пространство в нашем мозге. Подобно другим приматам, которые живут в группах определённого размера, люди тоже приспособлены к общению с конкретным числом партнёров. Все фабрики Gore не перешагивают порог в 150 работников, поэтому каждая из них может быть полностью самоуправляемой, включая не только цеха, но и людей, ответственных за маркетинг, исследования и другие задачи.[47]

Скептики часто возражают против анархистских примеров небольших «первобытных» обществ, утверждая, что больше невозможно организовываться в малых группах, учитывая рост населения. Но, на самом деле, большому обществу ничего не мешает организоваться во множество малых групп. Организация в малых масштабах явно возможна. Даже в высокотехнологичной промышленности фабрики Gore вполне успешно координируются друг с другом, поставщиками и потребителями, при этом сохраняя организацию на малом уровне. Каждая единица способна организовать свои внутренние отношения и точно также способна организовать и внешние.

Конечно, пример фабрики, которая успешна внутри капиталистической системы, оставляет желать лучшего. Большинство анархистов предпочло бы сжечь все фабрики дотла, а не использовать антиавторитарные формы организации, чтобы подсластить пилюлю капитализма. Но этот пример, по крайней мере, демонстрирует, что самоорганизация работает даже внутри большого и сложного общества.

Пример Gore представляет проблему ещё и в том смысле, что рабочие не владеют фабрикой и формальный менеджмент может быть в любой момент возвращён владельцами предприятия. Анархисты выдвигают тезис, что проблема капитализма не только в отношениях между рабочими и владельцами средств производства, но и в отношениях между рабочими и управляющими (менеджерами), и пока они сохраняются, капитализм может вернуться. Эта теория подтверждается примером Мондрагона, где со временем менеджеры стали получать больше денег и власти и возродили динамику неравенства и прибыли, характерную для капитализма. Учитывая это, некоторые анархисты выдвинули концепцию «экономики участия» (parecon), хотя пока ни у кого не было возможности развернуть такую экономику в хоть сколько-нибудь большом масштабе. Среди прочего, экономика участия подчёркивает необходимость всестороннего развития работников через смешивание творческих и рутинных, интеллектуальных и ручных задач, таким образом, создавая «сбалансированные трудовые комплексы». Это должно предотвратить появление класса управленцев-менеджеров.[48]

Во время восстания в мексиканском штате Оахака в 2006 г. люди совершенно без опыта организовали работу захваченных радиостанций и телеканалов. Их мотивацией была общественная необходимость в свободных средствах коммуникации. Марш Горшков и Кастрюль, легендарное шествие женщин 1 августа 2006 г., закончился тем, что тысячи людей спонтанно заняли государственную телестанцию. Вдохновлённые внезапным чувством силы, которую они приобрели, восстав против традиционного патриархального общества, они захватили телеканал Channel 9, до этого клеймивший общественные движения и заявлявший при этом, что он является «народным каналом». Сначала женщины заставляли инженеров помогать им управляться со станцией, но скоро научились делать это сами. Одна из них вспоминает:

«Я каждый день приходила на телестанцию, чтобы охранять её и помогать людям. Женщины организовались в несколько комиссий: по еде, гигиене, производству и безопасности. Мне понравилось, что не было лидеров. Для каждой задачи была группа ответственных женщин. Мы учились всему с самого начала. Я помню, как кто-то спрашивал, умеет ли кто-нибудь работать с компьютером. Многие девушки выступили вперёд, говоря: «Я, я могу!». Они объявили по Radio Universidad, что нам нужны люди с техническими навыками, и многие пришли на помощь. Вначале они снимали людей с обрезанными головами, ну, вы знаете, камеру неверно ставили. Но опыт работы на Channel 9 показал нам, что «где воля тверда, там нет преград». Всё было сделано и сделано хорошо.

В тот короткий период (три недели) работы Channel 9, до того, как губернатор Улис приказал срезать антенны, мы смогли распространить большое количество информации. Мы показывали художественные и документальные фильмы, которые иначе невозможно было бы увидеть на ТВ. О разных социальных движениях, о расправе над студентами в Тлалелолько (Мехико) в 1968 г., об убийствах в Агуа Бланкас (Герреро) и в Актеале (Чиапас), о партизанах Кубы и Сальвадора. К тому времени Channel 9 уже был не просто «женским каналом». Это был всенародный канал. Участники захвата делали и собственные программы. Была программа для молодёжи и программа, в которой принимали участие индейские сообщества. Была и программа разоблачений, куда каждый мог прийти и рассказать о том, как к нему или к ней относится правительство. Многие жители ближайших районов хотели участвовать в ней, едва хватало времени эфира».[49]

После того, как захваченная телестанция была отключена, движение откликнулось на это захватом всех одиннадцати коммерческих радиостанций Оахаки. Монотонность коммерческого радио сменилась многоголосием: радиостанция для студентов, радиостанция для женских коллективов, радиостанция для анархистов с панковского сквота. Кроме того, на радио стало больше, чем когда бы то ни было, индейских голосов. Через некоторое время люди из движения решили вернуть большинство радиостанций владельцам, но сохранили контроль над двумя из них. Целью было не подавить «голоса против», пусть даже это искусственные коммерческие голоса, а приобрести средства коммуникации. Оставшиеся радиостанции успешно работали месяцами, пока их не закрыло правительство. Студент, участвовавший в захвате, работе и защите радиостанций, говорил так:

«После захвата я прочитал статью, где было написано, что те, кто вдохновлял и осуществлял захват радиостанций, не были жителями Оахаки, что они приехали издалека и что у них была специальная подготовка. Вроде как у людей без специальной подготовки не получилось бы научиться работать с радиостанциями за такой короткий промежуток времени, потому что оборудование там слишком сложное. Но это неправда».[50]

Кто будет убирать мусор?

Если каждый может выбрать любую работу, то кто будет убирать мусор или выполнять любые другие неприятные обязанности? К счастью, в локальной антикапиталистической экономике мы не можем экспортировать или скрыть последствия нашего стиля жизни посредством найма кого-то, кто уберёт за нами. Нам придётся платить за последствия наших действий, а не платить, например, Китаю, чтобы он забрал наши токсичные отходы. Если никто не будет убирать мусор, то сообщество быстро это заметит и ему придётся решать эту проблему. Люди могут договориться о вознаграждении такой работы — не вознаграждении, которое становится властью, а что-то вроде «быть первым в очереди, когда в город попадают экзотические товары», в очереди на массаж, за тортами или просто в виде признания и благодарности за то, что кто-то является таким выдающимся членом сообщества. В конечном счёте, в обществе взаимопомощи хорошая репутация ответственного человека более ценна, чем любые материальные стимулы.

Есть и другой вариант: сообщество может решить, что каждый должен заниматься такой работой по очереди. Такая деятельность, как уборка мусора, не должна определять «карьеру» человека в антикапиталистической экономике. Важные задачи, которые никто не хочет выполнять, нужно разделить между всеми. Таким образом, вместо того, чтобы несколько человек были вынуждены копаться в мусоре всю жизнь, каждый физически здоровый член сообщества будет делать это пару часов каждый месяц.

«Свободная страна» Христиания — это район Копенгагена (Дания), который засквотирован с 1971 г. 850 его обитателей вполне автономны на своих 85 акрах земли. Они убирают за собой мусор сами вот уже более тридцати лет. Тот факт, что каждый год в Христианию приезжает миллион посетителей, делает их достижения ещё более впечатляющими. Улицы, здания, рестораны, общественные туалеты выглядят очень чистыми — особенно для хиппи! Речушка, которая протекает через Христианию не особо чистая, но поскольку в Христиании нет автомобилей и много деревьев, можно предположить, что большая часть загрязнений идёт из окружающего города.

Обитатели Христиании построили там десятки домов, используя инновационное экологическое проектирование. Кроме того, они используют:

«солнечную энергию, энергию ветра, сортировку мусора и множество других экологичных инноваций. Применяется метод фильтрации канализации через тростник, поэтому вода, вытекающая из Христиании, ничуть не грязнее, чем вода из других очистных сооружений Копенгагена. Именно поэтому сообщество было номинировано на всескандинавскую награду за экологичный образ жизни».[51]

Будучи опрошенными, разные люди высказывали различные взгляды на то, как Христианию сохраняют чистой. Можно видеть некую двойную систему. Новичок сказал, что просто все убирают за собой, а если ты хочешь заняться чем-то сверх этого, то ты просто идёшь и делаешь. Старожил, более вовлечённый в принятие решений, объяснил, что существует комитет по мусору, подотчётный Общему собранию. Именно он несёт ответственность за уборку мусора, хотя, конечно, на первой линии обороны находятся добровольная помощь и чистоплотность всех обитателей.

Кто будет заботиться о стариках и инвалидах?

Только в обществе, так сказать, «высококонкурентного рынка» старики и инвалиды так маргинализированы. Чтобы повысить норму прибыли, работодатели стараются не брать на работу людей с физическими недостатками и заставляют пожилых работников рано уходить на пенсию. Поскольку рабочим приходится перемещаться в поисках работы, в нашей культуре (в которой быть взрослым означает жить отдельно) по мере старения родители остаются в одиночестве. Большинство из них, в конце концов, переселяется в то подобие дома престарелых, которое могут себе позволить. Многие умирают забытыми, одинокими и раздражёнными; никто не меняет им простыни и не лечит пролежни. В анархическом антикапиталистическом мире ткань общества не будет такой грубой.

Среди множества экспериментов, которые проводились в Аргентине в ответ на кризис 2001 г., процветала экономика солидарности и заботы обо всех членах сообщества. Аргентинский экономический коллапс не привёл к войне всех против всех, которой так боятся капиталисты. Скорее, результатом стал взрыв солидарности. Старики и инвалиды тоже не были исключены из этой сети взаимопомощи. Участвуя в районных собраниях, они получили возможность обеспечить свои нужды и своё присутствие в принятии решений, которые влияли на их жизни. На некоторых собраниях участники предлагали, чтобы домовладельцы отказались от выплаты налога на собственность и направляли эти деньги на поддержку местной больницы или других социальных учреждений. В регионах с высокой безработицей движения безработных практически победили и строят новую экономику. В Женераль Москони, нефтяном городе на севере страны, безработица составляет около 40%. Сейчас большая часть района является автономной. Движение организовало более 300 проектов по поддержке нужд населения, включая пожилых и инвалидов.

Даже безгосударственные общества охотников и собирателей, в которых нет накопления капитала и фиксированной инфраструктуры, обычно заботятся обо всех членах социума, вне зависимости от того, продуктивны ли они с экономической точки зрения. На самом деле, дедушки и бабушки (с дарвинистской точки зрения, генетически бесполезные, поскольку вышли за пределы репродуктивного возраста[52]) — это одна из определяющих черт человечества, насчитывающая миллионы лет. Окаменевшие останки наших самых первых предков показывают, что они уже заботились о стариках. Современные общества охотников и собирателей проявляют не только материальную заботу о пожилых людях, но и то, что невозможно наблюдать на найденных останках, — уважение к ним. Например, в племени мбути различают пять возрастных групп: младенцы, дети, подростки, взрослые и старики. Из них только взрослые занимаются экономическим производством в форме собирательства, охоты или поиска сырья (например, дров). Тем не менее, социальные блага распределяются между всеми, вне зависимости от производительности. Совершенно немыслимо, чтобы старик или инвалид голодал только потому, что он не работает. Наряду с этим мбути включают всех членов социума в процесс принятия решений и вообще в политическую и общественную жизнь. Старики играют особую роль в разрешении конфликтов и миротворчестве.

Как будет работать здравоохранение?

Для капиталистов и бюрократов здравоохранение является индустрией вытягивания денег из нуждающихся. Кроме того, это способ успокоить население и предотвратить бунт. Неудивительно, что качество здравоохранения в нашем обществе часто страдает. Даже в самых богатых странах мира медицинские услуги недоступны миллионам людей, включая автора этой книги. Ежегодно сотни тысяч умирают от болезней, которые можно было бы предотвратить или вылечить.

Поскольку вредные условия труда и проживания и отсутствие здравоохранения всегда были одним из основных недостатков капитализма, предоставление медицинского обслуживания является важной целью антикапиталистического революционного движения. Например, в Аргентине безработные и советы районов постоянно организовывают клиники или захватывают и финансируют существующие больницы, которые государство оставило в руинах.

Во время гражданской войны в Испании медицинский синдикат Барселоны (организованный по большей части анархистами) поддерживал 18 больниц (6 из них были синдикатом же и созданы), 17 санаториев, 22 клиники, 6 психиатрических лечебниц, 3 яслей и один роддом. Амбулаторные отделения были созданы во всех больших посёлках Каталонии. После получения запроса, синдикат посылал врачей к нуждающимся. Чтобы отказаться от должности, врач должен был иметь основательную причину, «поскольку считалось, что медицина находится на службе общества, а не наоборот».[53] Амбулаторные отделения финансировались из взносов местных муниципалитетов. Анархистский профсоюз работников здравоохранения объединял 8 тысяч человек, из них 1 020 врачей, 3 206 медсестёр, 133 стоматолога, 330 акушерок и 153 травника. Профсоюз управлял 36 центрами здравоохранения, распределёнными по всей Каталонии, и предоставлял медицинские услуги всему населению региона. В каждой из девяти зон был один центральный синдикат, а раз в неделю в Барселоне собирался Контролирующий Комитет, состоявший из делегатов — по одному от каждой секции. Он решал общие проблемы и намечал общие планы. Каждый отдел был автономным в своей сфере, но не изолированным: они поддерживали друг друга. Кроме Каталонии бесплатное здравоохранение было организовано в сельских коллективах Арагона и Леванта.

Даже в зарождающемся анархистском движении современной Америки анархисты стараются изучать и предоставлять медицинские услуги. В некоторых сообществах анархисты занимаются альтернативной медициной и таким образом помогают окружающим. Во время больших демонстраций протеста, которые часто сопровождаются полицейским насилием, анархисты организуют добровольные врачебные структуры: медпункты и мобильные бригады врачей, оказывающие помощь тысячам протестующих. Эти врачи (часто самоучки) лечат последствия применения перечного и слезоточивого газа, дубинок, электрошокеров, резиновых пуль, полицейских лошадей и причиняемых ими шоковых и травматических увечий. Бостонский Освободительный Отряд Врачей (BALM squad) — это пример группы медиков, которая существует на постоянной основе. Начиная с 2001 г. они посещают все основные протесты в других городах и проводят тренинги по скорой медицинской помощи. Они поддерживают веб-сайт и делятся информацией с другими инициативами, например, с клиникой «Общая почва» (Common Ground, о которой речь пойдет чуть позже). Это неиерархическая структура, и они принимают решения только консенсусом. Также организован Радикальный медицинский коллектив региона залива Сан Франсиско, аналогичная группа на западе США.

В промежутках между протестами многие радикальные феминистские группы США и Канады создают женские медицинские коллективы для нужд самих женщин. Они рассказывают о женской анатомии в позитивном, воодушевляющем ключе, показывают женщинам, как самостоятельно производить гинекологический осмотр, как лучше переносить менструации и как использовать безопасные методы планирования семьи. Классическое западное здравоохранение чрезвычайно патриархально и обычно настолько невежественно в области женского здоровья, что фактически является вредным. Антигосударственная самоорганизация позволяет маргинализированным группам победить систему при помощи коллективного отстаивания своих интересов.

После того, как ураган «Катрина» опустошил Новый Орлеан, уличные медики-активисты вместе с бывшими «Чёрными Пантерами» основали клинику «Общая почва» в одном из самых нуждающихся районов. Скоро к ним на помощь пришли сотни анархистов и других добровольцев со всей страны, причём большая часть не имела никакого опыта. «Общая почва», поддерживаемая пожертвованиями и добровольцами, вылечила десятки тысяч людей. Широко признан провал во время кризиса правительственных «экспертов по чрезвычайным ситуациям». Но «Общая почва» была организована настолько хорошо, что работала даже лучше, чем Красный Крест, хотя у тех, несомненно, было гораздо больше опыта и ресурсов.[54] Кроме того, клиника, конечно же, популяризировала концепцию взаимопомощи и показала явную несостоятельность правительства. В то время, когда я пишу эти строки, в «Общей почве» постоянно работают 40 человек. Они борются за здоровье населения в широком смысле: например, разбивают общественные парки и занимаются жилищными правами, чтобы те, кто бежал от урагана, смогли вернуться домой, несмотря на планы правительства по джентрификации. Они помогли перестроить множество домов в самых нищих кварталах. Отметим, что власти хотели просто раскатать эти кварталы бульдозерами, чтобы высвободить место для богатых белых людей.

А что с образованием?

Образование всегда было в центре внимания анархистов и других революционных движений планеты. Многие полностью отрицают любые формы организации образования после революции. Но даже это будет улучшением по сравнению с патриотическими, манипулятивными и отупляющими формами образования, которые порождает национальное государство. Как и все люди, дети вполне способны учиться самостоятельно, причём при нормальных обстоятельствах обладают мотивацией к этому. Однако в школах редко встречаются эти самые «нормальные обстоятельства». Кроме того, там школьников не учат тому, что является для них самым важным: как выживать в детстве, как органично выражать эмоции, как развить свой уникальный творческий потенциал, как заботиться о своём и чужом здоровье. Их не учат борьбе с гендерным и домашним насилием, алкоголизмом и гопниками, не учат общению с родителями и нормальному знакомству со своей сексуальностью, поискам работы и квартиры или тому, как обходиться без денег. В общем, их не учат тому, что необходимо молодым людям для жизни. Даже те немногие (почти всегда необязательные) предметы, где изучают полезные навыки, всё равно насильно «структурируют» школьников. Девочки учатся готовить и шить на уроках домашнего хозяйства, а мальчики, которые идут на рабочие профессии, изучают столярное дело на уроках труда. Можно с уверенностью сказать, что большинство мальчиков заканчивает школу, не умея готовить и чинить собственную одежду, а большинство девочек и будущих офисных работников не знают, как починить унитаз, установить розетку, отремонтировать велосипед и машину, выровнять стену или вырезать что-нибудь из дерева. При этом на уроках «информатики» школьники часто знают больше учителей, что тоже говорит о фундаментальных недостатках текущей формы образования. В школах не учат даже тем навыкам, которые понадобятся детям на их скучнейших будущих работах. Большая их часть приобретается самостоятельно или от друзей и коллег. То есть школа жизни уже носит анархический характер.

Самое важное, чему последовательно учат государственные школы, — это повиноваться властям, принять приоритет желаний других над твоей жизнью и прекратить мечтать. Когда дети приходят в первый класс, они самостоятельны, интересуются миром, в котором живут, и они верят, что возможно всё. К окончанию школы они превращаются в циничных эгоистов, которые привыкли отдавать 40 часов в неделю принудительной деятельности. Кроме того, они не знают многих важных вещей: что исторически большинство человеческих сообществ были эгалитарными и безгосударственными, что полиция лишь недавно стала таким важным и якобы полезным органом, что их правительство виновно в пытках, геноциде и репрессиях, что их образ жизни разрушает природу, что их пища и вода отравлены и что их собственный город имеет длинную историю сопротивления.

Это неудивительно, учитывая историю государственных школ. Они появились постепенно, через некоторое количество стадий своей селекции. Первым общегосударственную систему школ учредил Отто фон Бисмарк. Ему нужно было подготовить подростков к бюрократической или военной карьере, дисциплинировать их, заразить патриотизмом и пропитать культурой и историей ранее не существовавшей немецкой нации. Эта школьная система стала одним из модернизационных винтиков, которые позволили Германии из горсти враждующих полуфеодальных провинций превратиться в государство, на протяжении жизни целого поколения угрожавшее всей Европе и большой части Африки.

В ответ множество анархистов-теоретиков основали неиерархические школы, где учителя были скорее помощниками, которые вместе с учениками исследовали выбранные ими (учениками) предметы. В США некоторые из этих образовательных экспериментов получили название «Современные школы», по аналогии с Escuela Moderna испанского анархиста Франсиско Феррера. Они помогли образованию тысяч учеников и сыграли важную роль в анархистском и рабочем движении. Вскоре после казни Феррера в Испании в 1911 г., Эмма Гольдман, Александр Беркман, Вольтерина де Клейр и другие анархисты основали первую американскую «Современную школу» в Нью-Йорке. Там преподавали многие знаменитые писатели и художники, а среди учеников был, например, художник Ман Рэй. Школа работала несколько десятилетий. После жёстких политических репрессий она «эмигрировала» из Нью-Йорка и стала центром сельской коммуны.

Позднее анархисты и другие американские активисты организовывали «свободные школы». Некоторые из них — это просто временные «одноразовые» классы, другие — вполне полноценные школы. Одна из них, Свободная школа Олбани, существовала в городе более 32 лет. Антиавторитарная школа обращает внимание не только на образование, но и на социальную справедливость — она предлагает гибкую шкалу платы за обучение и никого не отчисляет по финансовым причинам. Большинство экспериментальных школ доступны только элите, но в Свободной школе Олбани ученики очень разнообразны и в их числе есть дети из бедных семей. В этой школе нет ни расписания, ни обязательных уроков, она работает согласно философии: «Доверяй детям, и они будут учиться. Потому что, когда ты доверяешь детям их собственное «обучение» — а на самом деле не обучение, а постоянное действие, — они учатся постоянно, каждый в своём ритме и своим способом».

В Свободной школе обучаются дети вплоть до 8 класса, а недавно открылось старшее отделение — Свободная школа Harriet Tubman. Школа владеет небольшой сельскохозяйственной фермой, и это ещё одна образовательная возможность для учеников. Кроме того, они работают с социальными проектами вроде общественных столовых и детских садов. Несмотря на финансовые и иные трудности, школа вполне успешна.

«Все знают, что мы умеем работать с детьми, которые имеют проблемы с учёбой или поведением. Образовательная система не способна удовлетворить их потребности. Поэтому к нам приходит всё больше ребят, которым до этого поставили диагноз вроде «синдром рассеянного внимания» и прописали риталин и другие биопсихиатрические препараты. Их родители находят нас, потому что они обеспокоены побочными эффектами этих препаратов и потому что слышали, что мы эффективно работаем с такими детьми, не используя никакие лекарства. Наша активная, гибкая, индивидуальная организация учебного процесса делает лекарства совершенно ненужными».[55]

MST, бразильское Движение Безземельных Рабочих, уделяет очень большое внимание образованию в посёлках, которые создаются на захваченной земле. С 2002 по 2005 годы они научили читать более 50 тысяч безземельных рабочих. 150 тысяч детей ходят в 1 200 разнообразных свежепостроенных сельских школ. Кроме того, MST подготовило более тысячи школьных учителей. Школы MST не контролируются государством, поэтому местные сообщества могут самостоятельно решать, чему будут учить их детей, и разрабатывать альтернативные образовательные концепции. Учебный процесс там не заражён расистскими, патриотическими и капиталистическими ценностями, которые являются неотъемлемой частью стандартного образования. Бразильское правительство жалуется, что детей в этих посёлках учат тому, что генетически модифицированные растения опасны для человеческого здоровья и окружающей среды. Это наводит на мысль, что они получают более адекватную и точную информацию, чем их сверстники в государственных школах. Школы MST концентрируются на ликвидации безграмотности и используют метод Пауло Фрейре[56], который разработал «педагогику угнетённых». В городе Сан-Паулу MST основало автономный университет, где учатся фермеры, выбранные отдельными посёлками. Вместо того, чтобы изучать, например, сельскохозяйственный бизнес (как в капиталистическом университете), они познают семейные сельские практики и критику эксплуатирующих и экологически вредных технологий, доминирующих в современном сельском хозяйстве. Кроме того, MST помогает людям получить техническое образование в обычных университетах. С другой стороны, левая профессура часто читает критические лекции в автономном университете и даже составляет собственные курсы. Через всю эту образовательную концепцию красной нитью проходит тезис о том, что студенты должны использовать полученные знания на благо своих сообществ, а не для личной выгоды.

Сельское движение Сантьяго-дель-Эстеро (Movimiento Campesino de Santiago de Estero, MOCASE) — это группа фермеров (многие из них индейцы кечуа), связанных с MST. Начав с небольшого сообщества, боровшегося за землю в условиях экспансии крупных лесных компаний глобального Севера, теперь они насчитывают 8 тысяч семей в 58 коллективах и проявляют активность в самом широком спектре. Вместе с Universidad Transhumante они организовали Школу Фермеров, помогающую в приобретении навыков самоуправления. Студентов там, помимо всего прочего, учат учить, чтобы они могли передать знания другим. Universidad Transhumante интересен и сам по себе. Это народный университет, также вдохновлённый идеями Фрейре, который организовал «караван» по 80 городам Аргентины. Этот «караван» длился целый год, всюду представлял семинары по народному образованию и, кроме того, позволил организаторам узнать о проблемах, с которыми сталкиваются люди.[57] Где нет контроля государства, там и образование не обязано быть статичным и жёстким. Оно может стать инструментом наделения общества силой, так как люди учатся тому, как учить. Поэтому они могут передать узнанное другим, а не зависеть всю жизнь от класса профессиональных «учителей». Оно может стать инструментом освобождения, так как люди узнают о власти и сопротивлении и учатся тому, как контролировать свою жизнь. Оно может быть караваном или цирком, так как люди путешествуют по стране и вместо спектаклей с клетками они приносят новые идеи и технологии. И оно может стать инструментом выживания, так как угнетённые народы узнают о своей истории и готовятся к своему будущему.

В 1969 г. в Америке индейские активисты (организация «Индейцы всех наций», Indians of All Nations) захватили покинутый остров Алькатрас на основании забытого закона, гарантировавшего, что аборигены имеют право на любую землю, с которой ушли пришельцы. В течение шести месяцев на острове жили сотни людей, отвергая колониальную власть и оживляя индейскую культуру, и, хотя большинство покинуло его из-за правительственной блокады, всего захват продолжался 19 месяцев. В начальный период захвата индейцы организовали школу, в которой преподавали историю и культуру коренных народов Америки с их собственной точки зрения, без расистской пропаганды, переполняющей учебники правительственных школ. Они использовали образование как средство культурного возрождения, в то время как до этого оно использовалось против них: чтобы разрушить индейскую идентичность и загнать выживших после геноцида в колонизировавшую их цивилизацию.

А как же наука и техника?

Многие считают, что сложность современных технологий, высокая плотность инфраструктуры и производства в нашем обществе делают анархию мечтой, оставшейся в прошлом. Не то чтобы эти опасения были совершенно необоснованны. Однако созданию анархического общества противоречит не столько сложность технологий, сколько тот факт, что технология не нейтральна. Как подытоживает Ури Гордон[58], развитие технологии отражает интересы и нужды правящего класса, и сами технологии изменяют материальный мир в сторону усиления власти и минимизации возможности восстания.[59] Вовсе не случайно, что ядерное оружие и энергетика влекут за собой необходимость в централизованной полувоенной организации по предотвращению чрезвычайных ситуаций, которая может приостанавливать действие конституционных прав. Аналогично, магистральные автотрассы делают возможным быстрое перемещение правительственных войск, межконтинентальную транспортировку товаров и поездки на личных машинах. На новых фабриках всегда нужны неквалифицированные легко заменяемые рабочие. Даже если босс и хотел бы платить им пенсию, то они не дотянут до неё, поскольку за несколько лет их вытеснят с предприятия травмы из-за унылой повторяющейся работы или небезопасной скорости работы.

Гранты и инфраструктура, предоставляемые правительством, обычно направлены на изобретения, которые усиливают власть государства, часто при этом ухудшая положение людей: истребители, системы наблюдения, строительство пирамид и так далее. Даже самые щедрые формы правительственной поддержки (вроде субсидий на медицинские исследования) в лучшем случае приводят к изобретению лекарств, которые патентуются корпорациями. Эти корпорации не испытывают никаких моральных терзаний, когда люди умирают от того, что не могут позволить себе эти лекарства. Точно также их не волнует, что при тестировании лекарств страдают и умирают тысячи животных.

Желание свободы ставит нас перед гораздо более тяжёлым выбором, чем просто изменение структур, принимающих решения. Нам придётся разобрать большую часть того мира вещей, в котором мы живём, и построить его заново. Свобода и экологический баланс планеты (то есть наше выживание) несовместимы с ядерной энергией, с зависимостью от ископаемых видов топлива вроде нефти и угля, а так же с автомобильной культурой, которая отчуждает общественное пространство и провоцирует появление системы обмена, где большинство товаров производятся не на месте их потребления.

Этот переход потребует большой изобретательности. Поэтому стоит задать вопрос, будет ли анархистское социальное движение (и общество) достаточно изобретательным, чтобы его осуществить? Думаю, да. В конце концов, все самые полезные вещи человечество изобрело до появления государства и капитализма.

Говорят, что так называемый «свободный рынок» поддерживает инновации. Да, рыночная конкуренция действительно способствует распространению прибыльных изобретений, но они вовсе не обязательно являются полезными изобретениями. Капиталистическая конкуренция исходит из того, что каждые несколько лет товары устаревают (по мере изобретения новых), и люди вынуждены их выбрасывать и заменять другими. Естественно, это наносит огромный ущерб окружающей среде. Из-за этого «запланированного устаревания» большинство изобретений очень поверхностны и необдуманны, поскольку всё равно изначально обречены на мусорную корзину.

Доктрина «интеллектуальной собственности» мешает распространению полезных технологий, так что их либо контролируют, либо сдерживают, в зависимости от того, что более выгодно в настоящий момент. Сторонники капитализма обычно утверждают, что интеллектуальная собственность, наоборот, способствует научно-техническому прогрессу, поскольку гарантирует людям прибыль от их изобретений в качестве стимула. Какой дурак будет изобретать что-то общественно полезное, если не получит с этого прибыль и исключительное право на указание авторства? Но, на самом деле, основы нашей цивилизации заложены людьми, которые позволяли свободно распространять свои изобретения и не требовали указания своего авторства. Это относится ко всему: от молотка и одомашненных растений до гитары.

На практике сама капиталистическая экономика опровергает тезис о том, что интеллектуальная собственность способствует инновациям. Как часто бывает с собственностью, интеллектуальная собственность обычно принадлежит не тем, кто её создал. Многие изобретения делаются наёмными рабами лабораторий, которые не получают ни признания, ни прибылей, поскольку в их контрактах сказано, что корпорация получает право собственности на патенты.

Лучше всего полезные изобретения получаются у тех, кто в них нуждается. И для этого им совершенно не нужны ни государство, ни капитализм. У самих анархистов богатая история решения проблем, с которыми они сталкивались. Грабители-анархисты, известные как «банда Бонно», изобрели уход от погони на машине. Украинский анархист Махно первым в истории применил мобильные пулемёты — он укреплял их на тачанках (крестьянских конных повозках). Эффект, производимый ими на врагов, использующих традиционную тактику, был ошеломляющим. После того, как испанские революционеры экспроприировали землевладельцев и коллективизировали их угодья, крестьяне избавились от необходимости выращивать одну-единственную культуру на экспорт. Фермеры оздоровили почву и повысили эффективность хозяйства при помощи смешанной высадки культур: они сажали зерновые, которые выдержают тень, под апельсиновыми деревьями. Крестьянская федерация Леванта (тоже в Испании) организовала сельскохозяйственный университет, а другие коллективы основали центр по изучению болезней растений и их выращиванию.

В густонаселённых горных долинах Новой Гвинеи живут миллионы крестьян. Эти сообщества не имеют государства и основаны на консенсусе. До недавнего времени у них не было никаких контактов с Западом. Хотя европейцы-расисты считали их «дикарями из каменного века», они разработали одну из самых сложных земледельческих систем в мире. Эти технологии настолько специфичны и многочисленны, что их можно изучать годами. Самоуверенные западные учёные до сих пор не могут объяснить, как работают многие из этих технологий. Их можно было бы посчитать просто суевериями, если бы они не доказали свою эффективность. Вот уже семь тысяч лет эти горцы пользуются динамичной, но устойчивой формой земледелия. Она спасает их от таких изменений окружающей среды, которые, возможно, уничтожили бы менее инновационные общества. Они владеют методами ирригации, изменения режима влажности почвы, перекрёстного выращивания и многими другими. У них нет вождей, а решения принимаются в длинных обсуждениях, в которых участвует всё сообщество. Все их технологии разработаны в условиях отсутствия правительства и капитализма, исключительно через индивидуальные и коллективные изобретения, которые свободно распространяются в большом децентрализованном обществе.[60]

Многие европейцы презрительно усмехнутся при мысли о том, что народы, которые даже не используют металлические инструменты, могут быть примером технологического развития. Однако эти циники просто ослеплены евро-американской мифологией и стереотипами. Технология не обязательно сопровождается моргающими огоньками и вибрирующими гаджетами. Технология — это адаптация. Крестьяне Новой Гвинеи адаптировали к своим условиям сложный набор методик, которые позволили им удовлетворить все свои нужды, не разрушив при этом за семь тысяч лет окружающую среду. Западная цивилизация даже близко не подошла к такому результату.

Есть масса анархических примеров и для толпы, которую впечатляют мерцающие огоньки. Вспомните относительно недавно начавшееся массовое распространение программ с открытыми исходными кодами (open source). Децентрализованные сети из тысяч людей, совместно работающих на добровольной и открытой основе, создали сложнейшее программное обеспечение, от которого теперь зависит экономика информационной эпохи. Обычно большие корпорации патентуют и закрывают исходный код своих программных продуктов, но в рамках подхода open source он доступен всем, так что каждый может его посмотреть и/или улучшить. В результате открытые программы часто лучше, и обычно их легче исправлять. Традиционное патентованное программное обеспечение больше подвержено зависаниям и вирусным атакам, потому что меньше глаз следит за появлением уязвимостей, а исправить проблемы вообще способны очень немногие специалисты. «Техническая поддержка», которой, по идее, нужно звонить, когда у вас ломается операционная система, тоже, на самом деле, не имеет доступа к исходным кодам. Они могут только решать мелкие проблемы, советовать вам скачать какой-нибудь сложный исправляющий патч или отформатировать жёсткий диск и переустановить систему. Пользователи продуктов Microsoft, конечно, сразу вспомнят их частые «глюки». Кроме того, эксперты по безопасности предупреждают об опасности spy-ware (шпионского ПО) и о том, что существует сотрудничество между государством и высокотехнологичными корпорациями. Как сказал один антиавторитарный компьютерный специалист, занимающийся разработкой открытого ПО: «Лучшая реклама Linux — это Microsoft».

До последнего времени открытое ПО было не очень лёгким для использования — видимо, потому что open source, при всём уважении к нему, происходит из субкультуры «гиков» («компьютерщиков»), и его пользователи обычно обладают необходимыми навыками. Однако сейчас open source и сопутствующие технологии становятся всё более доступными — даже более доступными, чем закрытые программы. Wikipedia — тому пример. Wikipedia появилась совсем недавно, в 2001 г., и полностью основана на свободной операционной системе Linux. Сегодня это самая большая и посещаемая энциклопедия в мире, насчитывающая более 10 миллионов статей на более чем 250 языках. Эти статьи написаны не оплачиваемыми экспертами из какой-нибудь академической субкультуры. Wikipedia создаётся всеми. Любой может писать или редактировать статьи. Эта открытость и доверие порождают возможность для немедленного рецензирования информации множеством различных людей. Широкое wikipedia-сообщество (миллионы участников) обладает свойством саморегуляции. Поэтому факты вандализма — неверное редактирование или фальшивые статьи — быстро выявляются, как и безосновательные утверждения. Статьи в Wikipedia несут гораздо больше знания, чем небольшой элитарный кружок статусных учёных. Объективное рецензируемое исследование (включавшее «слепой» эксперимент) выявило, что Wikipedia не менее точна, чем Энциклопедия Британника (наиболее полная и старейшая универсальная энциклопедия на английском языке — прим. пер.).[61]

Как уже говорилось выше, Wikipedia самоорганизована и редактируется открытым сообществом избираемых администраторов.[62] Было несколько известных случаев намеренного саботажа, например, когда сотрудники телешоу The Colbert Report[63] переписали историю в одной из статей и использовали это в своей передаче. Однако эта порча была быстро исправлена, как чаще всего и бывает с неверной информацией. Более сложную проблему представляют собой корпорации, которые используют Wikipedia для пиара и нанимают работников, редактирующих статьи для создания хорошего имиджа компании. Однако в одной и той же статье могут содержаться противоречащие друг другу интерпретации фактов, и, в конечном счёте, Wikipedia содержит гораздо больше информации о преступлениях корпораций, чем любая традиционная энциклопедия.

Как будет работать обмен?

В безгосударственном некапиталистическом обществе обмен может работать разными способами, в зависимости от размера, сложности и предпочтений этого общества. Многие из этих способов гораздо эффективнее, чем капитализм, выполняют функции справедливого распределения благ и предотвращения ситуаций, когда кто-то берёт слишком много. Капитализм создал величайшее в истории неравенство при доступе к ресурсам. Но принципы капитализма не универсальны, хотя экономисты пытаются убедить людей, что это незыблемые законы.

Многие общества традиционно использовали экономику дара в разных формах. В обществах с небольшой социальной стратификацией благополучные семьи сохраняют свой статус через раздачу подарков, проведение щедрых праздников и всяческое распространение своего богатства. В случае, если они недостаточно щедры, они могут испытать на себе гнев сообщества. В других экономиках дара общественного расслоения нет совсем. Их участники просто отвергают понятие собственности и свободно берут и отдают социальные блага. Колумб в своём дневнике с изумлением писал, что первые аборигены, которых он встретил на Карибах, вообще не знали о том, что такое собственность. Они с охотой дарили всё, что у них было, и, естественно, принесли подарки странным пришельцам. В таком обществе бедных не бывает. Сегодня, после столетий геноцида и капиталистического развития, многие страны Америки могут «похвастаться» самым диким социальным расслоением в мире.

Бедняки Аргентины создали огромную сеть бартерных отношений, которая выросла ещё больше после того, как экономический кризис 2001 года фактически отменил капиталистические формы обмена. Из простых встреч для обмена вещами эта система превратилась в гигантскую сеть из примерно трёх миллионов участников, обменивающихся товарами и услугами — от домашних поделок, еды и одежды до уроков иностранных языков. В ней участвовали даже врачи, предприниматели и некоторые железные дороги. На пике своего развития эта бартерная сеть поддерживала существование приблизительно десяти миллионов человек.

Внутри этого бартерного клуба была разработана система кредита и «денег». По мере роста сети и углубления капиталистического кризиса она столкнулась с рядом проблем, в том числе с тем, что люди (часто не участники сети) крали или подделывали «деньги». После того, как несколько лет спустя, при президенте Кирхнере, экономика стабилизировалась, сеть уменьшилась, но всё ещё остаётся довольно большой, учитывая, что это, фактически, альтернативная экономика в стране, которая когда-то была образцовой моделью неолиберального капитализма. Вместо того чтобы сдаться, оставшиеся участники разработали несколько подходов к встретившимся им проблемам. Например, они оставили в сети только производителей, чтобы её могли использовать лишь те, кто что-то вкладывает.

Современные американские и европейские анархисты экспериментируют с другими формами распределения за пределами обмена. Один из популярных анархистских проектов — «свободные магазины» или «бесплатные ярмарки» (free market). Это точки сбора подаренных или подобранных где-то предметов, которые больше не нужны их владельцам. Это может быть одежда, еда, мебель, книги, музыка, иногда даже холодильники, телевизоры или машины. Посетители могут свободно бродить по магазину и брать всё, что им потребуется. Многие из тех, кто привык к капиталистической экономике, не могут уразуметь, как свободный магазин вообще может работать. Их воспитывали в ментальности нехватки, недостатка. Поэтому им кажется, что свободный магазин быстро опустеет, поскольку люди получают «прибыль», когда берут вещи, и не получают её, когда их отдают. Однако так происходит довольно редко. Бесчисленные свободные магазины функционируют вполне устойчиво и большинство из них изобилуют товарами. От Вирджинии до Каталонии сотни таких точек ежедневно опровергают капиталистическую логику. Свободный магазин Weggeefwinkel в голландском городе Гронинген работает в засквотированных зданиях вот уже три года. Два раза в неделю он открывается, чтобы раздать одежду, книги, мебель и другие предметы. Некоторые свободные магазины объявляют сбор средств, если им приходится платить арендную плату. В полностью анархическом обществе этого не потребуется. Такие магазины очень важны для неблагополучных людей, которые либо потеряли работу по капризу капиталистического рынка, либо работают на двух или трёх работах и всё равно не могут себе позволить купить одежду для детей.

Более «высокотехнологичный» пример свободного обмена — довольно распространённая и очень успешная сеть Freecycle. Это всемирная сеть, изначально созданная группой экологов, чтобы развивать обмен вещами, которые иначе оказались бы на помойке. В момент написания этой книги, она охватывала 4 миллиона участников, организованных в 4 200 локальных группах в 50 странах. На своём сайте они публикуют сведения о вещах, которые нужны кому-то или которые кто-то собирается выбросить. Таким образом, люди обмениваются большим количеством предметов одежды, мебели, игрушками, украшениями, инструментами, велосипедами, машинами и так далее. Одно из правил Freecycle: всё должно быть бесплатным, никакой продажи или бартерного обмена. Это не централизованная организация: локальные группы основываются на общей модели и используют общий сайт, не более того.

Однако всё это исходит от либеральной неправительственной группы без каких-либо революционных устремлений и без критики капитализма и государства. Поэтому можно ожидать, что Freecycle встретится с некоторыми проблемами. И, на самом деле, они соглашаются на спонсорство крупной мусороперерабатывающей корпорации и размещают рекламу на её сайте. Их глава, вероятно, замедляет распространение идеи Freecycle, когда подаёт в суд на локальные группы или похожие веб-сайты за нарушение копирайта. Кроме того, они сотрудничают с известной своей авторитарностью интернет-корпорацией Yahoo! Groups, которая помогает им закрывать местные группы, не придерживающиеся организационных правил в отношении логотипов и языка. Естественно, в анархистском обществе будут невозможны иски о нарушении торговой марки, и один «председатель» не сможет издеваться над сетью, поддерживаемой миллионами людей. В то же время Freecycle демонстрирует, что экономика дара может работать даже внутри испорченного индивидуалистического западного общества, а при помощи Интернета она принимает новые формы.

А как быть с теми, кто не хочет отказываться от потребительского стиля жизни?

Хотя антикапиталистическая революция создаст новые социальные отношения и ценности, а также освободит желания людей от контроля со стороны рекламы, возможно, останутся те, кто желает по-прежнему поддерживать потребительский образ жизни. Им потребуются электронные развлечения, экзотическая импортная пища и другие предметы роскоши, которые им сейчас предоставляет (нео)колониализм. Сейчас для нас кажется обычным пойти в магазин, достать кошелёк и купить шкаф красного дерева или плитку шоколада. Таким образом, капитализм создаёт иллюзию, что люди обладают естественной способностью получать предметы роскоши. На самом деле, их производят рабы на других континентах. Только благодаря огромной инфраструктуре колониализма и многочисленным правительственным институтам, избранное меньшинство может себе позволить эту привилегию. После анархической революции исчезнут рабские трудовые лагеря, которые сейчас производят большую часть шоколада и красного дерева в мире.

Если один человек или группа единомышленников пожелают окружить себя потребительскими товарами, которых они все еще жаждут, им никто не будет мешать это сделать. Тем не менее, без полиции, которая бы заставляла других оплачивать экологическую и трудовую стоимость их стиля жизни, этим людям придётся самостоятельно добывать ресурсы, производить товары и справляться с загрязнением. Конечно, они могут сделать весь этот процесс более эффективным через специализацию. Например, союз любителей шоколада может производить экологичный шоколад и менять его, скажем, на оборудование для видеоразвлечений, производимое союзом телевизионных наркоманов. Почему нет? Тем не менее, в конечном счёте, работа и личная ответственность войдут в противоречие с потребительским менталитетом. В результате появится союз производителей. Когда приходится принимать на себя ответственность за издержки своих действий, это уничтожает патологическое отчуждение от последствий, которое лежит в основе буржуазных капризов. Соответственно, желания становятся взвешенными и «взрослыми».

Во время анархических революций и в безгосударственных некапиталистических обществах люди использовали то, что могли сделать сами или выменять у ближайших соседей. Захваченные аргентинские фабрики обменивались друг с другом продуктами своего труда, и таким образом рабочие получали доступ к широкому спектру товаров. Во время испанской революции 1936 года многие коллективы совместно договаривались, какой уровень потребления они могут себе позволить, и заменяли зарплату на купоны, которые можно было обменять на товары на коммунальном складе. Каждый участвовал в принятии решений о том, сколько и каких купонов может получить один человек. Естественно, был возможен обмен купонами друг с другом, чтобы тот, кому нужно больше товаров одного типа (например, одежды), мог их получить, отдав купоны на то, что ему не очень важно (например, яйца). Таким образом, людей не принуждали к спартанскому единообразию, как в некоторых «коммунистических» государствах. Каждый был волен вести тот образ жизни, который ему по душе при условии, что он может нести соответствующие издержки. Нельзя лишь эксплуатировать других людей, грабить их ресурсы или отравлять их землю, чтобы завладеть ей.

А как же строительство и организация масштабной инфраструктуры?

Во многих западных учебниках по истории написано, что централизованное правительство появилось как ответ на необходимость строить и поддерживать большие инфраструктурные проекты, особенно ирригацию. Но это утверждение основывается на предположении, что обществу необходимо расти, и что оно не может решить ограничить свои размеры, чтобы избежать централизации. А это предположение было много раз опровергнуто. Кроме того, масштабные ирригационные проекты действительно требуют некоторой координации, но централизация — это лишь одна из её форм.

В Индии и Восточной Африке местные сообщества построили огромные ирригационные сети, которые работали безо всякого правительства и централизации. В районе холмов Таита (нынешняя Кения) люди создали сложные ирригационные системы, работавшие сотни лет, пока колониальное земледелие не уничтожило их. Каждая семья ежедневно отвечала за поддержку ближайшей секции ирригационной инфраструктуры. Сама же сеть находилась в общественной собственности. По традиции периодически люди собирались вместе для большой починки: так называемый «харамби труд». Это была форма социально мотивированной коллективной работы, схожей с практиками многих других децентрализованных обществ. Справедливое использование ирригации обеспечивалось несколькими общественными договорённостями, освящёнными традицией. Они определяли, сколько воды может взять каждая семья. Те, кто нарушал эти договорённости, подвергались санкциям со стороны всего сообщества.

Когда британцы колонизировали холмы Таита, они решили, что им лучше знать, как проводить ирригацию. И они создали новую систему, основанную на инженерном опыте и механической силе и, конечно, ориентированную на производство зерновых на продажу. Во время засухи 1960-х годов британская система показала свою полную несостоятельность, и многие местные жители вернулись к исконной ирригации, чтобы прокормить себя. Как пишет один этнограф: «Восточноафриканская ирригационная система в доколониальную эпоху была более масштабной и управлялась гораздо лучше».[64]

Во время гражданской войны в Испании рабочие на захваченных фабриках полностью координировали всю экономику военного времени. Анархистские организации, породившие революцию (а именно, профсоюз CNT), часто были основой нового общества. Особо стоит отметить промышленный центр Барселону, где CNT стала той структурой, которая обеспечивала экономику, контролируемую самими рабочими. К этой задаче CNT готовилась много лет. Каждая фабрика самостоятельно организовывала работу с избираемыми техническими и административными должностями. Однотипные фабрики в каждом регионе организовывались в Региональную Федерацию конкретной отрасли. Региональные федерации региона объединялись в Региональный Экономический Совет, «в котором были представлены все центры производства и услуг». Наконец, региональные Федерации и Советы объединялись в параллельно действующие Национальные Промышленные Федерации и Национальные Экономические Федерации.[65]

Барселонский конгресс коллективов Каталонии (28 августа 1937 г.) приводит пример координационной деятельности и решений. Коллективизированные обувные фабрики нуждались в кредите на два миллиона песет. Из-за недостатка кожи им пришлось уменьшить часы работы, хотя они по-прежнему платили рабочим полную зарплату. Экономический Совет рассмотрел ситуацию и доложил, что избытка обуви не наблюдается. Конгресс согласился предоставить кредит на покупку кожи и на модернизацию фабрик, чтобы снизить цены на обувь. Затем Экономический Совет предложил план строительства алюминиевой фабрики, необходимой для военных целей. Они нашли необходимые материалы, обеспечили сотрудничество химиков, инженеров и технологов и решили собрать деньги в коллективах. Кроме того, конгресс решил уменьшить безработицу в городах путём выработки совместно с крестьянами плана по вводу в сельскохозяйственную обработку новых земель и привлечения туда городских безработных.

В Валенсии CNT организовало целую апельсиновую промышленность. 270 комитетов в городах и сёлах занимались выращиванием, покупкой, упаковкой и экспортом. Заодно избавились и от нескольких тысяч посредников. В Ларедо коллективизировали рыболовную отрасль: рабочие экспроприировали корабли, уволили посредников, которые забирали всю прибыль, и использовали её для модернизации кораблей или на выплату зарплаты. Текстильная промышленность Каталонии насчитывала 250 тысяч рабочих на десятках фабрик. В рамках коллективизации они уволили высокооплачиваемых директоров, повысили себе зарплату на 15%, уменьшили рабочие часы с 60 до 40 в неделю, закупили новые станки и выбрали управляющие комитеты.

Вообще, каталонские либертарные рабочие показали впечатляющие результаты по управлению той сложной инфраструктурой индустриального общества, которую они захватили. Работники, которые всегда занимались этим, доказали, что могут продолжать и даже улучшать свой труд безо всяких начальников. «Не ожидая ни от кого приказов, рабочие восстановили нормальную телефонную связь в течение трёх дней [после того, как закончились уличные бои]... После того, как была выполнена эта срочная работа, общее собрание телефонистов решило коллективизировать всю систему».[66] Рабочие проголосовали за то, чтобы поднять зарплаты самым низкооплачиваемым должностям. Газо-, водо- и электроснабжение также были коллективизированы. Коллектив, управляющий водой, снизил тарифы на 50% и при этом всё ещё был способен жертвовать большие суммы денег на комитеты антифашистской милиции. Железнодорожные рабочие захватили железные дороги, и там, где техники сбежали, опытных рабочих поставили на замену. Они удачно справились с задачей, несмотря на отсутствие формального образования, потому что опыт работы совместно с техниками научил их поддерживать дороги в рабочем состоянии.

Работники общественного транспорта в Барселоне (из семи тысяч 6 500 были членами CNT) сэкономили большие деньги очень просто: они выгнали высокооплачиваемых директоров и других ненужных менеджеров. Затем они сократили рабочие часы до 40 в неделю и подняли себе зарплаты от 60% (для низкооплачиваемых работников) до 10% (для высокооплачиваемых). Кроме того, они помогали всему населению: снизили тарифы и предоставили бесплатный проезд для школьников и раненых бойцов милиции. Они ремонтировали повреждённое оборудование и улицы, очищая их от баррикад, вернули транспортную систему в рабочее состояние через пять дней после прекращения боёв в Барселоне и вывели на улицы 700 троллейбусов (до революции было 600), перекрашенных в красные и чёрные цвета. А вот какова была их организация:

«...различные профессии координировались и организовывали свою работу через один профсоюз всех работников транспорта. Каждая секция управлялась инженером, которого назначал профсоюз, и рабочим, назначенным общим собранием. Делегаты разных секций координировали работы в конкретной области. Для выполнения таких работ секции встречались самостоятельно, но решения, затрагивающие всех рабочих, принимались на общих собраниях».

Инженеры и технологи не составляли какой-то элитной группы, а были объединены с работниками ручного труда. «Например, инженер не мог начать масштабный проект без консультаций с другими трудящимися — не только потому, что ответственность нужно делить, но и потому, что у рабочих есть практический опыт, которого часто нет у технологов». Кроме того, барселонская система общественного транспорта достигла высокой степени самодостаточности: до революции 2% запчастей производила частная компания, а остальные приходилось покупать или импортировать. Через год после социализации 98% запчастей уже производились в общественных мастерских. «Профсоюз также предоставлял бесплатную медицинскую помощь (включая клиники и домашний уход) рабочим и их семьям».[67]

Кроме того, испанские революционеры с переменным успехом экспериментировали с крестьянскими и трудовыми банками и с Советами кредита и обмена. Федерация крестьянских коллективов Леванта (Levant Federation of Peasant Collectives) работала с банком, организованным профсоюзом банковских работников. Он помогал фермерам получить общественные ресурсы, необходимые для поддержки интенсивного сельского хозяйства. Центральный рабочий банк Барселоны давал кредиты социально полезным коллективам, которые в этом нуждались. При этом операции с наличностью сводились к минимуму. Кроме того, рабочий банк организовал обмен с иностранными партнёрами, импорт и закупку сырья. Везде, где возможно, оплата производилась товарами, а не деньгами. Банк не был нацелен на получение прибыли. Он взимал лишь 1% от транзакций для покрытия расходов. Диего Абад де Сантильян, анархистский экономист, писал в 1936 г.: «Кредит станет общественной функцией, а не частной спекуляцией или ростовщичеством... Он будет основан на экономических возможностях всего общества, а не на выгоде или прибыли... Совет кредита и обмена будет мерилом того, что экономика производит и в чём она нуждается».[68] В этом эксперименте деньги выступали как обозначение общественной поддержки, а не в качестве символа собственности. Они лишь обозначали ресурсы, которые общество перемещает между союзами производителей. Инвестиции спекулянтов не имели к этому отношения. В сложной индустриальной экономике такие банки делают обмен и производство более эффективными, хотя, конечно, они порождают риск централизации и нового появления капитала как социальной силы. Кроме того, тот, кто заинтересован в освободительном движении, должен рассматривать эффективное производство и обмен как ценности с осторожностью.

Существуют способы предотвратить перерождение рабочих банков в оплоты возрождающегося капитализма, но, к сожалению, волна тоталитаризма (коммунистическая и фашистская) лишила испанских анархистов возможности реализовать эти способы на практике. Эти способы включают в себя: ротацию и смену рода занятий, чтобы предотвратить появление нового класса управленцев; создание фрагментированных структур, которые нельзя контролировать из центра; возможно большая простота и децентрализация; и, наконец, укрепление уверенной традиции о непродаваемости общественных ресурсов и инструментов благосостояния народа

Но пока деньги стоят в центре человеческой жизни, множество видов деятельности будет сводиться к количественным показателям, а стоимость будет властью, отчуждённой от тех, кто её создал. Другими словами, стоимость становится капиталом. Естественно, среди анархистов нет согласия в том, как лучше сочетать практичность и идеализм или насколько глубоко нужно копать, чтобы вырвать корни капитализма. Но, несомненно, нужно изучать все возможности, даже те, что обречены на провал.

Что станет с городами?

Многие считают, что анархистское общество может существовать в теории, но в современном мире слишком многое препятствует столь тотальному освобождению. В качестве главного препятствия часто называют большие города. Промышленные капиталистические города — это запутанный бюрократический клубок. Кажется, что только власть заставляет их ещё жить и работать. Но, на самом деле, содержание большого города вовсе не так сложно, как нас убеждают. Многие крупнейшие города мира по большей части состоят из самоорганизованных трущоб, которые простираются на многие километры. Качество жизни там оставляет желать лучшего, но они демонстрируют, что города вовсе не разрушаются в условиях отсутствия экспертов.

У анархистов есть опыт содержания больших городов. Похоже, что решение таково: работники социальных служб берут на себя организацию соответствующей инфраструктуры, а жители создают общие советы на уровне кварталов. Таким образом, почти все решения принимаются на местном уровне, где каждый может поучаствовать. Возможно, анархистская революция будет сопровождаться дезурбанизацией: города просто уменьшатся до более разумных размеров. Вполне вероятно, что многие вернутся «в деревню», ведь промышленное сельское хозяйство исчезнет или серьёзно уменьшится. Оно будет заменено устойчивой пермакультурой,[69] которая может поддерживать более высокую плотность населения в сельских районах.

Тогда после дезурбанизации придётся спешно конструировать новые социальные отношения, но для анархистов это будет уже не первый опыт строительства города с нуля. В мае 2003 г., когда восемь ведущих мировых правительств готовились к саммиту G8 во французском городе Эвиан, антикапиталистическое движение построило несколько соединённых посёлков, которые служили базой протестов и примером коллективной антикапиталистической жизни. Их назвали VAAAG (Village Alternatif, Anticapitalist et AntiGuerres, Альтернативная антикапиталистическая и антивоенная деревня). Во время мобилизации тысячи людей жили в этих посёлках, организовывали питание, жильё, детские комнаты, форумы для обсуждения проблем, средства массового информирования и юридической поддержки. Решения там принимались совместно. Практически всеми этот проект был признан успешным. Кроме того, в VAAAG присутствовала двойная форма организации, о которой говорилось выше. Конкретные «районы» (не более 200 человек в каждом) объединялись вокруг общественной кухни. Сервисы, важные для всего посёлка (межрайонные коллективные пространства, такие как центры оказания юридической и медицинской помощи), организовывали те, кто предоставлял эти услуги. Этот опыт повторили в 2005 г. в Шотландии (мобилизация против G8) и в 2007 г. в северной Германии, где почти шесть тысяч человек вместе жили в лагере Редделих (Reddelich).

Эти протестные поселения имели преценденты в немецком антиядерном движении предыдущего поколения. Когда в 1977 г. государство захотело построить большой комплекс для хранения ядерных отходов в Горлебене, местные фермеры начали протестовать. В мае 1980 г. пять тысяч человек основали поселение на месте предполагаемого строительства. Они построили небольшой город из деревьев, срубленных под площадку для комплекса, и назвали свой новый дом «Свободная республика Вендланд» (Free Republic of Wendland). Они печатали собственные паспорта, транслировали подпольные радиопередачи и издавали газеты. В Вендланде шли общие дискуссии о том, как управлять лагерем и как противостоять полицейской агрессии. Люди делились друг с другом едой, а деньги в повседневной жизни вообще не участвовали. Через месяц 8 тысяч полицейских атаковало протестующих. Те избрали путь ненасильственного сопротивления. Их избили и вышвырнули вон. Дальнейшие акции антиядерного движения были уже менее пацифистскими.[70]

Ежегодный фестиваль английских хиппи и путешественников, которые собирались в Стоунхендже, чтобы отметить летнее солнцестояние, стал масштабной контркультурной автономной зоной и экспериментом в «коллективной анархии». Вначале, в 1972 г., Свободный Фестиваль Стоунхенджа был просто собранием, которое продолжалось весь июнь — до солнцестояния. Постепенно из музыкального фестиваля он вырос в неиерархическое пространство творения музыки, исскуства и новых отношений, а также духовного и психоделического поиска. Он стал важным ритуальным и социальным событием в растущей культуре английских путешественников. В 1984 г. там собралось уже 30 тысяч участников, которые на месяц создали там самоорганизованный посёлок. Как сказал один из участников: «Это была анархия. И она работала».[71] Режим Тэтчер увидел в фестивале угрозу. В 1985 г. четырнадцатый Свободный фестиваль Стоунхенджа запретили. Полиция жестоко напала на несколько сот человек, которые приехали обустраивать посёлок. Позднее это нападение назвали «Битвой при Бинфилде».

Эти примеры кратковременных лагерей вовсе не так маргинальны, как может показаться на первый взгляд. Сотни миллионов людей по всему миру живут в неформальных городах. Их называют трущобы, шэнти-тауны, фавелы... Они самостоятельно организуются, создаются и поддерживаются. И эти трущобы ставят очень сложные социальные вопросы. Миллионы крестьян ежегодно вынуждены покидать свои земли и переселяться в города. Периферийные шэнти-тауны — это единственные районы, где они могут себе позволить проживать. Кроме того, многие переезжают в города по собственному желанию, покидая бедные культурой деревни и создавая себе новую жизнь. Многие трущобы страдают от болезней, вызванных плохим доступом к воде, медицинским услугам и питанию. Однако многие из этих проблем — это, скорее, проблемы капитализма, а не структур шэнти-таунов. Ведь их жители часто довольно успешны в добывании средств к существованию, несмотря на искусственно ограниченные ресурсы.

Приватизированные электроэнергия и водоснабжение обычно очень дороги. Даже если они находятся в общественной собственности, власти часто отказываются предоставлять к ним доступ для неформальных поселений. Обитатели трущоб в ответ на это строят свои колодцы и крадут электричество. В капиталистическом обществе здравоохранение высоко профессионализировано и распределяется в обмен на деньги, а не по потребностям. Поэтому в трущобах редко попадаются врачи, полностью прошедшие обучение. Но народная медицина и разного рода целители обычно работают на основе взаимной помощи. Доступ к пище тоже искусственно ограничен: небольшие огороды для локального потребления заменяются масштабным выращиванием сельскохозяйственных культур на продажу. В результате население Глобального Юга лишается разнообразных доступных источников пищи. Эта проблема усугубляется в голодающих областях, поскольку американская гуманитарная помощь (обычно приходящая вместе с военными и экономическими стратегиями) состоит из продуктов импорта, а не из субсидий местным производителям. Но ту еду, которая есть в посёлках, обычно делят, а не торгуют ею. Один антрополог вычислил, что в неформальном посёлке в Гане (Африка) жители отдавали другим почти треть всех своих ресурсов. И это очень рационально. Полиция редко контролирует трущобы, и для поддержания неравномерного распределения ресурсов требуется вооружённая сила. Иными словами, тех, кто пытается скопить ресурсы, просто ограбят. В условиях нищеты, опасностей и отсутствия гарантий собственности люди могут жить лучше, если они отдают другим большую часть всех своих ресурсов. Щедрость повышает их социальный статус: они приобретают друзей и в результате получают сеть доверия, которую невозможно у них отобрать.

Кроме взаимопомощи, во многих шэнти-таунах царят анархистские модели децентрализации, вольных ассоциаций, простого и практического производства (вместо профессионализации) и прямой демократии. Важно отметить и то, что в эпоху нарастающего экологического кризиса обитатели трущоб выживают со значительно меньшей долей ресурсов, чем те, что потребляют жители обычных городов и пригородов. Некоторые из них даже характеризуются «отрицательным экологическим отпечатком». Это означает, что они перерабатывают больше мусора, чем порождают.[72] А в мире без капитализма неформальные поселения были бы ещё более здоровыми местами. Даже в наши дни они уже опровергают капиталистические мифы о том, что города удерживает от распада только воля экспертов и централизация, что люди при современной численности населения могут выжить, лишь отдав свои жизни под контроль властей.

Один из вдохновляющих примеров неформального города — Эль-Альто в Боливии. Он расположен на Альтиплано, плато, возвышающемся над столицей страны городом Ла-Пас. Несколько десятилетий назад Эль-Альто был небольшим городком, но глобальные перемены в экономике вызвали закрытие шахт и ферм, поэтому сюда пришло огромное количество людей. Столкнувшись с невозможностью жить в Ла-Пасе, они стали строиться на плато и превратили городок в большой урбанистический центр, где живёт более 850 тысяч человек. Семьдесят процентов тех, кто работает здесь, зарабатывает семейным бизнесом в неформальной экономике. Землепользование никак не регулируется, а государство почти не предоставляет инфраструктурных ресурсов: в большинстве районов отсутствуют асфальтированные дороги, государство не вывозит мусор, не проводит канализацию. 75% населения не имеет доступа к здравоохранению, а 40% неграмотны.[73] В этих условиях обитатели полуподпольного города вывели самоорганизацию на новый уровень и создали районные советы, или «хунты». Первые хунты в Эль-Альто появились ещё в пятидесятых годах. В 1979 г. они стали координироваться через новую организацию — Федерацию национальных советов, FEJUVE. Сейчас в Эль-Альто более 600 хунт. Они позволяют жителям собрать ресурсы для создания и поддержки необходимой инфраструктуры: школ, парков и других базовых вещей. Кроме того, хунты осуществляют посредничество в спорах. Они же налагают санкции в случае конфликтов и нанесения вреда сообществу. Сама Федерация, FEJUVE, объединяет ресурсы хунт и координирует протесты и блокады. Она представляет обитателей трущоб как социальную силу. Только в первые пять лет нового тысячелетия FEJUVE сыграла ведущую роль в создании общественного университета Эль-Альто, блокировании новых муниципальных налогов и национализации водоснабжения. Кроме того, FEJUVE приняла активное участие в народной кампании, которая заставила правительство национализировать месторождения природного газа.

Хунта состоит обычно из 200 человек и собирается каждый месяц. Решения принимаются через общее обсуждение и консенсус. Также избирается комитет, который проводит собрания чаще и играет административную роль. Лидеры политических партий, крупные бизнесмены, спекулянты недвижимостью и те, кто сотрудничал с диктатурой, не могут быть общественными делегатами. В комитетах больше мужчин, чем женщин. Тем не менее, в FEJUVE больший процент женщин на руководящих ролях, чем в других народных организациях Боливии.

Параллельно с районными советами работает организация инфраструктуры и экономической деятельности через профсоюзы или синдикаты. Например, уличные торговцы и работники транспорта самоорганизуются в свои базовые профсоюзы.

«И районные советы, и структурные единицы неформальной экономики построены по традиционному коммунитарному принципу местных индейцев (аиллу). Это видно на уровне территориального деления, структуры и организации. Кроме того, они отражают традиции радикальных шахтёрских профсоюзов, которые в течение десятилетий возглавляли боевое рабочее движение Боливии. Обитатели Эль-Альто сплавили весь этот опыт воедино и приспособили свои разнообразные знания для выживания в условиях враждебной городской среды. [...] При помощи районных хунт Эль-Альто стал самостоятельным городом, управляемым сетью микроправительств[74], независимых от государства. По мнению Рауля Зибеши, автономная организация труда в неформальном секторе, основанная на производительности и семейных связях вместо иерархических отношений «начальник-работник», усиливает это чувство силы. Граждане действительно могут управлять своим местом жительства и контролировать его».[75]

Кроме этих устоявшихся структур, важную роль играют горизонтальные сети «без традиционного руководства». Они организуют как повседневную жизнь, так и координацию протестов, блокад и борьбы против государства.

Сейчас Боливией управляет президент-индеец и прогрессивное правительство MAS («Движение к социализму»). Поэтому FEJUVE сталкивается с опасностью быть интегрированным в правительственные структуры. Это частая причина нейтрализации горизонтальных движений без чёткой антигосударственной позиции. Но пока что FEJUVE, хоть и выражает поддержку борьбе Эво Моралеса против неолиберализма, тем не менее, критикует MAS и правительство в целом. Будущее покажет, до какой степени они будут интегрированы.

Множество других примеров неформальных городских поселений, самостоятельно строящих свою жизнь и борьбу против капитализма, мы находим в Южной Африке. Движения обитателей трущоб часто рождаются там из взрывов насильственного сопротивления: люди встречаются на улицах во время протестов против выселения или против отключения воды, а затем продолжают работать вместе, создавая структуры образования, распределения пищи, заботы о больных, противопожарные команды, отряды безопасности, похоронные службы, общественные огороды, ассенизаторские коллективы и т.д. Так было и с движением Абалали, которое появилось в 2005 г. после перекрытия дороги в знак протеста против выселений. Выселения проходили в рамках подготовки к Кубку Мира по футболу 2010 г.

Поселение Symphony Way в Кейптауне — это сообщество сквоттеров из 127 семей, которых правительство принудительно выселило из домов. Это было сделано в рамках программы «Цели развития на тысячелетие», которая ставит целью полностью избавиться от трущоб. Затем правительство переселило некоторых выселенных в палаточный лагерь, охраняемый солдатами и колючей проволокой, а других отправило в «транзитные перевалочные пункты», которые один из жителей описал как «забытое место в аду», изобилующее преступностью, в частности, изнасилованиями детей.[76]

Семьи Symphony Way отказались вести переговоры с дискредитировавшими себя политическими партиями или жить в жутких местах, предоставленных государством. Они решили незаконно захватить район вдоль дороги и основать там своё поселение. Они организуются посредством массовых собраний, в которых принимает участие каждый. Большое значение имеет и личная инициатива. Например, Рэйз по профессии медсестра, но также занимается досугом подростков в местном детском центре. Она помогла организовать команду по пионерболу для девочек, футбольную команду для мальчиков, группу барабанщиков, детский лагерь во время каникул, да ещё и занимается родовспоможением. Дети очень важны для поселения. У них есть свой комитет, в котором они обсуждают возникшие проблемы. «Когда дети ссорятся, эти проблемы решает комитет. Мы все вместе собираемся и разговариваем. К нам приходят дети из разных поселений, не только отсюда», — объясняет одна из членов комитета. В сообществе живут люди разных рас и разных религий (растафарианство, ислам, христианство). Все они вместе создают культуру уважения к разным группам. В посёлке есть ночной патруль, который предотвращает преступления и гасит непотушенные костры. Жители говорили гостье из России, посетившей их, что в посёлке они чувствуют себя гораздо безопаснее, чем в любом из правительственных лагерей. Ведь там бушует преступность, а в Symphony Way люди совместно защищают друг друга. «Когда кто-то попадает в беду, все приходят к нему на помощь», — объясняет Рэйз. Это чувство общности — главная причина того, почему сквоттеры не хотят переезжать в правительственный лагерь, несмотря на угрозы со стороны полиции и несмотря на то, что в лагерях государство обеспечивало бы их едой и водой бесплатно. «Сейчас сообщество сильное. Его сделали сильным мы, все вместе, хотя когда мы впервые пришли сюда, то даже не знали друг друга. Но эти полтора года сделали нас большой семьёй».

Существуют тысячи других примеров того, как люди создают города, живут в них при высокой плотности населения и удовлетворяют свои базовые потребности в условиях скудных ресурсов. Для этого нужна лишь взаимопомощь и прямое действие.

А если посмотреть на вещи шире? Как густонаселённые города смогут выживать, не подчиняя и не эксплуатируя окрестности? Возможно, именно подчинение «деревни» городу сыграло большую роль в появлении государства много тысяч лет назад. Но города не обязательно должны быть такими неустойчивыми, как сейчас. В XIX веке анархист Пётр Кропоткин писал о явлении, которое крайне интересно с точки зрения возможностей для анархических городов. Огородники в Париже и ближайших пригородах удовлетворяли большую часть потребностей города в овощах. Им удавалось это за счёт интенсивного земледелия, которое поддерживалось постоянными поставками навоза из города. Кроме того, оттуда поставлялись промышленные товары, например, стекло для теплиц, которое не могли себе позволить фермеры в деревнях. Эти огородники из пригородов жили достаточно близко к городу, чтобы приезжать туда каждую неделю и продавать свои продукты на рынке. Спонтанное развитие именно такой системы огородничества было одной из причин, которые вдохновляли Кропоткина писать об анархических городах.

Централизованное сельское хозяйство Кубы развалилось после падения Советского блока, который был для острова основным поставщиком бензина и машин. Затем США ужесточили эмбарго, и это лишь ухудшило ситуацию. Средний кубинец потерял тогда 10 килограмм веса. В результате страна быстро переключилась на мелкомасштабное интенсивное городское земледелие. К 2005г. половину свежих овощей, потребляемых двумя миллионами жителей Гаваны, производили 22 тысячи огородников прямо в городе.[77] Пример Парижа, описанный Кропоткиным, показывает, что такие сдвиги могут происходить и без указаний государства.

А если засуха, голод или иная катастрофа?

Правительства требуют дополнительного контроля и «чрезвычайных полномочий», объясняя это тем, что централизация просто необходима во время катастроф. На самом деле, наоборот: централизованные структуры менее эффективны, когда приходится действовать в условиях хаоса. Исследования показывают, что после природных катастроф большую часть работ по спасению выполняют обычные люди, а не правительственные эксперты или профессиональные спасатели. Большая часть гуманитарной помощи также исходит от простого населения, а не от правительств. Правительственная помощь часто работает в политических целях: поддерживаются политические союзники, а не противники, распространяется генетически модифицированная пища, местное сельское хозяйство подрывается огромными объёмами импортируемых товаров, а рынок монополизируется. Если уж на то пошло, довольно значительная часть международной торговли оружием маскируется под правительственные караваны с гуманитарной помощью.

Вполне возможно, что во время катастроф людям было бы легче без правительств. Мы можем разработать эффективные альтернативы правительственной помощи, основанные на принципе солидарности. Если одно анархическое сообщество находится в беде, оно может рассчитывать на помощь со стороны других. Если в капиталистической логике катастрофа — это возможность оказать политически мотивированную помощь (если не просто нажиться на чужой беде), то анархисты помогают бескорыстно, зная, что когда придёт время, всё вернётся сторицей.

Мы снова находим хорошие примеры в Испании 1936 г. В Мас-де-лас-Матас кантональный (районный) комитет следил за нехваткой и избытком ресурсов и за тем, чтобы распределение было равным. В частности, он был ответственным за оказание помощи любому коллективу в случае природных бедствий.

«Например, в этом году большая часть посевов в Мас-де-лас-Матас, Сено и в Ла-Жинеброза была уничтожена градом. При капитализме такое бедствие влекло бы за собой бесчисленные лишения, долги, заклады имущества и даже переселение части рабочих на несколько лет. Но в условиях либертарной солидарности эти трудности были преодолены усилиями всего района. Продовольствие, семена, [...], всё, что нужно для возмещения ущерба от града, — всё доставлялось друг другу в духе братства и солидарности, безо всяких условий и долговых контрактов. Революция создала новую цивилизацию!»[78]

Анархизм — это одна из немногих революционных идей, которые не требуют модернизации. Анархические общества свободно организуются на любом устойчивом технологическом уровне. Это означает, что современные общества охотников и собирателей или группы, которые изберут такой образ жизни в будущем, смогут принять именно такую, эффективную и экологичную форму выживания. Она способствует появлению устойчивой экосистемы, менее уязвимой для стихийных бедствий.

Удовлетворение потребностей без подсчётов

Капитализм подарил человечеству некоторое количество полезных устройств, но почти всегда новые технологии первыми используют военные и полиция. Часто, в конце концов, все выгоды от новых технологий получают только самые богатые. Капитализм произвёл богатство, невиданное ранее, но на нём скопились паразиты, которые его не создавали и которые царят над рабами и наёмными работниками — подлинными создателями всего этого богатства. Конкуренция может показаться полезной для повышения эффективности, но эффективности с какой целью? Если не принимать во внимание распространённые мифы, то капитализм, на самом деле, вовсе не является системой, основанной на конкуренции. Рабочих разделяют и стравливают друг с другом, а элиты объединяются, чтобы продолжать их эксплуатировать. Богачи иногда конкурируют за вкусные куски пирога, но они регулярно совместно следят за тем, чтобы каждый день этот пирог пекли и подавали к их столу. Когда капитализм был ещё молод, его часто описывали более честно, в манере, не замутнённой десятилетиями восхваляющей его пропаганды. Авраам Линкольн (вряд ли его можно назвать анархистом) ясно видел, что «обычно капиталисты вполне совместно и гармонично действуют, чтобы обдирать народ».

Капитализм уж точно не сумел удовлетворить нужды людей и обеспечить справедливое распределение товаров. По всему миру миллионы умирают от излечимых болезней, потому что не могут себе позволить спасительные лекарства. Люди голодают, а их страны экспортируют зерно. Ведь при капитализме всё предназначено на продажу. Культура — это просто то, при помощи чего можно продать бельё или крем для кожи, а природа — это ресурс, который нужно высосать и уничтожить ради прибыли. Людям приходится продавать своё время и энергию правящему классу, чтобы потом купить малую часть того, что они произвели. Эта система глубоко укоренилась в наших ценностях и отношениях. Она сопротивляется всем попыткам уничтожения. Социалистические революции в СССР и Китае пошли недостаточно далеко. Они так и не уничтожили капитализм полностью, и он возник снова, сильнее, чем раньше. Многие анархистские попытки тоже были не так глубоки. Вполне возможно, что капитализм снова родился бы в этих экспериментах, если бы враждебные правительства не сокрушили их раньше.

Власть и отчуждение нужно вырвать вместе с корнями. Недостаточно того, что рабочие просто владеют своими заводами, если их контролируют менеджеры, а работа по-прежнему низводит их до уровня машин. Отчуждение — это не просто ситуация, когда человек юридически не владеет средствами и плодами производства, это отсутствие власти над своими отношениями с миром. Фабрика, принадлежащая рабочим, ничего не даёт нам, если ею по-прежнему управляют другие «от имени рабочих». Рабочим нужно самоорганизоваться и прямо контролировать эту фабрику. И даже если они непосредственно контролируют её, отчуждение не исчезает. Ведь масштабные экономические отношения и сама фабрика диктуют те формы, которые принимает труд. Разве человек может быть свободным, если он как автомат работает на сборочном конвейере, лишённый всякой возможности творчества? Должна измениться сама форма труда, чтобы люди могли выбирать навыки и виды деятельности, которые приносят им радость.

Отделение труда от других видов человеческой деятельности — вот одна из причин отчуждения. Само производство становится как бы страстью, которая оправдывает эксплуатацию людей и уничтожение природы ради эффективности. Но если мы рассматриваем счастье как одну из человеческих потребностей (такую же, как еда и одежда), то разделение между производительным и непроизводительным трудом, между работой и игрой, просто исчезает. Движение сквоттеров Барселоны и экономика дара, принятая во многих «примитивных» обществах, — вот примеры смешения работы и игры.

В свободном обществе обмен — это просто символическое утверждение, что все вкладывают что-то в общую «копилку». Люди не копят ресурсы и не богатеют за счёт других. Ведь им нужно отдавать, чтобы получать. Но обмен может порождать проблемы, ведь он придаёт вещам и опыту количественную ценность, таким образом, уничтожая ценность субъективную.

Сначала мороженое стоило десять прекрасных минут облизывания пальцев на солнце, а книга стоила несколько дней наслаждения и размышлений (а, возможно, и озарения на всю жизнь). Но после того как они стали доступными через обмен, стаканчик мороженого стал стоить четверть книги. Затем этот процесс углублялся, чтобы обмен был более эффективным, и поэтому количественная ценность всё чаще воспринималась как сущностная, а не как сравнительная. И вот, наконец, стаканчик мороженого стал стоить одну монету, а книга — четыре монеты. Денежная стоимость замещает субъективную ценность объекта — то удовольствие, которое он приносит человеку. С одной стороны, люди и их желания изымаются из этого уравнения, а с другой стороны, все ценности — удовольствие, полезность, вдохновение — поглощаются ценностью количественной, а деньги становятся символом всего этого.

В результате обладание деньгами начинает символизировать доступ к наслаждению или к удовлетворению желаний. Но на самом деле деньги, превознося количественную ценность, лишают нас удовольствия от купленного, поскольку люди не могут наслаждаться абстрактной количественной ценностью. Если мы едим мороженое, то удовольствие заключается в самом этом действии. Но если мы покупаем товар, то удовольствие заключается в самой покупке, в волшебном моменте превращения абстрактной ценности в ощутимую вещь. Деньги так сильно влияют на понятие ценности, что само потребление становится разочарованием. Как только товар куплен, он теряет свою ценность, тем более что люди зачастую ставят абстрактную ценность выше субъективной. Более того, после покупки вы теряете деньги, и у вас уменьшается количество символической стоимости. Именно в этом причина гнетущего чувства вины, которое приходит, когда вы тратите деньги.

Кроме отчуждения, обмен создаёт власть. Если человек накапливает больше количественных ценностей, чем другие, то он претендует на большую часть общественных ресурсов. В принципе, денежные и обменные системы, подобные бартерной сети Аргентины или купонам на покупку товаров в анархистской Испании, полагаются на обычаи и социальные устои, чтобы предотвратить новое появление капитализма. Например, на местном уровне может действовать экономика дара, в то время как для межобластной торговли будет использоваться обмен. Люди могут создавать рабочие места, которые поощряют личное развитие, творчество, веселье и самоорганизацию, а децентрализованные федерации таких рабочих мест будут дарить друг другу купоны на производимые товары, чтобы каждый человек обладал доступом к благам, создаваемым всеми.

Но всё же стоит попробовать избавиться от обмена и денег полностью. В свободных магазинах Freecycle символический обмен или бартер необязателен. Убеждённость в том, что каждый вносит вклад в общую «копилку», происходит из культуры самих этих пространств. Любой участник желает отдавать и получать, а его включённость в социальное пространство увеличивается по мере того, как он делает то и другое. В таком контексте от дарения получаешь столько же радости, сколько от приобретения.

Наш мир достаточно изобилен, чтобы удовлетворить потребности каждого. Нехватка ресурсов — это опасная иллюзия, которая может обернуться правдой, как дурное пророчество. Как только люди прекращают отдавать и начинают накапливать, коллективное благосостояние падает. Если мы преодолеем страх нехватки, то исчезнет и сама нехватка. Общие ресурсы будут изобильными, если все будут делиться и вносить свой вклад в них. Это верно даже для случая, когда так поступает простое большинство людей. Человек по природе своей любит быть активным, создавать и улучшать всё вокруг себя. Если обеспечить людям доступ к общим ресурсам и избавить их от нищеты наёмного рабства, то они создадут в достатке необходимых и приятных вещей. Точно так же они организуют и инфраструктуру, нужную для того, чтобы эти вещи сделать и распределить.

Рекомендуемая литература

1. Sam Dolgoff «The Anarchist Collectives», New York: Free Life Editions, 1974.

2. Natasha Gordon, Paul Chatterton «Taking Back Control: A Journey Through Argentina's Popular Uprising». Leeds, UK: University of Leeds, 2004.

3. Michael Albert «Parecon: Life After Capitalism», New York: Verso, 2003.

4. Peter Kropotkin «Fields, Factories and Workshops Tomorrow». London: Freedom Press, 1974.

5. Jac Smit, Annu Ratta, Joe Nasr «Urban Agriculture: Food, Jobs and Sustainable Citie»s, UNDP, Habitat II Series, 1996.

6. The Curious George Brigade «Liberate, Not Exterminate», New York: CrimethInc., 2005.

7. Gonzalo Casanova «Armarse Sobre Las Ruinas: Historia del movimiento autσnomo en Madrid (1985-1999)». Madrid: Potencial Hardcore, 2002.

8. VV.AA «Colectividades y Ocupación Rural», Madrid: Traficantes de Sueρos, 1999.

9. Marcel Mauss «The Gift: forms and functions of exchange in archaic societies». 1924 (English version London: Routledge Press, 1990).