Ангел мести

11

На свежем воздухе, в тени обеденного тента Калеб воистину наслаждался жизнью. Рабочие Линкольншира просто обожали малыша, и частенько кто-нибудь из них брал его из самодельной кроватки, которую Тресси, работая, всегда держала рядом с собой. Порой во время обеда малыш путешествовал по всей столовой, переходя из одних натруженных рук в другие. Приемная мать вскорости привыкла не беспокоиться о нем, да и когда? Ей нужно было готовить обильные трапезы, стоившие по доллару с человека.

На прииске собрались люди, которым так и не удалось застолбить собственные участки. Они охотно трудились за жалованье – шесть долларов золотом в день. Здесь по рукам ходили монеты по двенадцать с половиной центов, их любовно называли «грошиками». Кружка пива в салуне стоила один грошик, и эта цена считалась вполне умеренной. Старатели, трудившиеся на собственных участках, добывали в день золота примерно на полторы сотни долларов, и столько же ежедневно добывал каждый рабочий прииска. Львиная доля добычи, как это заведено в мире, доставалась хозяину.

Тресси не должна была собирать плату за кормежку. В ее обязанности входило лишь готовить, накрывать на стол да мыть посуду. У Линкольншира имелся бухгалтер – он-то и ведал сбором платы за жилье и стол. Прииск, по сути, был уже сам по себе небольшим городом. Рабочие платили по доллару за жилье, по два доллара за питание, и в итоге от их заработной платы оставался пшик. Цены в этих краях были высоки, и разбогатеть мог лишь тот, кто мыл золото сам, на свой страх и риск.

Все это Тресси узнала в первую же неделю работы на кухне. Узнала она также, какое это тяжкое и неблагодарное занятие – трижды в день кормить досыта двадцать, а то и тридцать дюжих мужчин. Вот уж кто не жаловался на аппетит! Тресси едва успевала помыть посуду после завтрака, а уже нужно было приниматься за обед, да и до ужина было недалеко. Вскоре она научилась кое-каким приемам, облегчавшим труд стряпухи, – к примеру, варить с утра картошку на весь день или заготовить бобов на два дня в огромном чугунном котле и на ночь оставить его кипеть на небольшом огне. Это действительно оказалась адова работа. И тем не менее Тресси была довольна своей участью. Она не должна была торговать своим телом.

Линкольншир не брал с нее платы за жилье и стол, и вскоре у Тресси скопился недурной запасец золотого песка. Она хранила свои сбережения в кисете из оленьей кожи, который когда-то сшил для нее Рид Бэннон. Тратить свое жалованье в городе у нее почти не было времени. Тресси работала всю неделю без отдыха. Рабочие по воскресеньям получали выходной, но все же им полагалась кормежка. Правда, многие из них исчезали с прииска еще в субботу вечером и появлялись только в понедельник утром. Эти искали нехитрых развлечений в городе, плясали с девушками Розы в «Золотом Солнце» либо играли в карты в «Толстом Осле». Некоторые тратили свой заработок на ласки продажных девиц.

С вершины горы, на которой располагался прииск, Тресси с благоговейным восторгом следила за тем, как стремительно разрастается город. Скоро каменных домов в нем было уже больше, чем деревянных, а уж сколько развелось всяческих заведений – и парикмахерские с купальнями, и больница, и даже китайская прачечная, где золото добывали из грязной мыльной воды. Хотя Тресси редко бывала в городе, она неизменно узнавала все новости: рабочие прииска любили посплетничать, особенно за столом.

Иногда из города приносили номера первой в Вирджинии газеты – «Монтана пост». Как-то в декабре Тресси с восторгом узнала, что в городе будет гастролировать самый что ни на есть настоящий театр, представят пьесу под названием «Слабый духом не покорит женского сердца», а также многое другое. Для самой Тресси это было недоступное развлечение, но Роза, навестив ее, как обычно, рассказала о представлении во всех подробностях.

В этот день белокурая подружка Тресси выбралась из коляски, изящно подобрав пышные яркие юбки, и направилась прямиком под кухонный навес. Там Роза взяла на руки Калеба, сидевшего в своей самодельной кроватке, и устроилась поудобнее, чтобы вдоволь поболтать.

– Ох, Тресси, как жалко, что тебя там не было! В жизни не видала столько ротозеев. Театр был так набит, что не протолкнешься. Люди топали ногами, кричали, хохотали и плакали – по ходу пьесы, само собой. Все было, как в самом настоящем городе, ну разве что чуточку погрубее. После представления актеры пели забавные песенки, и еще, Тресси, играл оркестр, настоящий оркестр. Восхитительно!

Калеб ухватил беззубым ротиком палец Розы и заурчал от удовольствия.

С обожанием глянув на него, Тресси улыбнулась подруге:

– Неужели там и вправду был весь город?

– Слава богу, не весь. Кое-кого мои девочки все же завлекли в «Золотое Солнце», а я сама, конечно же, была в театре вместе с Джарредом. Но послушай, весь город там бы и не поместился. Говорят, что население Вирджинии достигло уже почти что десяти тысяч. Представляешь, Тресси? Десять тысяч душ в этакой глуши!

Тресси недоверчиво покачала головой.

– Но больше всего, – продолжала Роза, – меня изумляет то, что все, как один, намерены остаться здесь на зиму. Я-то думала закрыть «Золотое Солнце» до весны, а смотри-ка – на дворе уже декабрь, холодно, как, господи прости, в последнем кругу ада, а у нас в салуне все так же полно народу. Не знаю, как ты, но я все же предпочла бы местечко потеплее.

Она усадила Калеба на колено и принялась щекотать. Она веселилась от души, глядя на его забавные гримаски. А потом вдруг сказала:

– Может быть, я на зиму уеду в Сент-Луис. Тресси огорчилась не на шутку. Роза Ланг была ее единственной подругой. До чего же грустно будет лишиться на всю зиму ее воскресных визитов! Сейчас, когда холщовые стены навеса опустили и закрепили, чтобы спастись от холода и пронизывающего ветра, Тресси казалось, будто ее погребли в пещере без света и радости. Больше уж не полюбуешься отсюда на покрытые снегом горы, не вдохнешь свежий воздух, напоенный ароматом сосен…

Тресси повернулась к котлу и принялась ожесточенно помешивать бурлящее варево. Роза, конечно, права – зимы здесь чересчур суровые, и когда ударят сильные морозы, придется нелегко. Нельзя винить белокурую красавицу в том, что она предпочла переждать зиму в более мягком климате Сент-Луиса.

– Я буду скучать по тебе, – наконец пробормотала Тресси, стараясь не смотреть на Розу. Ее-то собственные мечты написаны на ее лице большими буквами – дом и очаг, теплая постелька для Калеба… и мужчина, который будет любить и беречь их обоих. Впрочем, жизнь на прииске была не так уж плоха, и жар гигантской плиты надежно согревал ее крохотный закуток.

Незадолго до Рождества, через неделю после отъезда Розы, на прииске появился новый рабочий. Краем уха Тресси услыхала, что он из Баннака. Поспешно уложив на тарелку солидную порцию пышных оладий, она подошла к столу, за которым сидел новичок.

– Прошу прощения, сэр, – сказала она, сунув тарелку ему под самый нос, чтобы он сразу учуял аппетитный запах оладий. Сытый мужчина куда покладистей голодного. – Скажите, долго вы пробыли в Баннаке?

– Пока не истощилась жила, – отвечал рабочий, набивая рот оладьями.

– Истощилась?

– Ну да. Выбрали все дочиста. Тогда-то я и решил, что пора сматываться. Кое-кто оттуда направился в ущелье Альдер, ну а я, как только подзаработаю деньжонок, поеду прямиком в Айдахо. Все твердят, что здесь, мол, золота невпроворот, но я думаю, что и там с пустыми руками не останусь.

– А не доводилось вам встречать человека по имени Ивэн Мэджорс? Плотный такой, плечистый, с каштановыми волосами и большими карими глазами.

Старатель глубокомысленно сощурился и запустил в бороду черные от земли пальцы. Казалось, что он усиленно пытается что-то вспомнить. Потом он встряхнулся и как ни в чем не бывало отправил в рот новую порцию похлебки.

– Не-а, не припомню такого. Так ведь там народу было пропасть. Иные и не знают, с какого конца подходить к лопате, а туда же – старатели! – Он ударил кулаком по столу и гулко хохотнул. – Да на одного такого, кому повезет, приходятся сотни неудачников. Налей-ка мне еще похлебки.

Тресси взяла у него миску.

– Так вы уверены, что никогда не встречали Ивэна Мэджорса?

– Если и встречал, то не запомнил. Девушка ушла, жестоко разочарованная. Так, значит, золотая жила в Баннаке истощилась? Но куда же в таком случае мог отправиться отец?

Той ночью Тресси разбудил хриплый кашель Калеба. К утру у мальчика начался жар. Кашлял он беспрерывно, даже побагровел от натуги.

– Это круп, – сказала Тресси Линкольнширу, который каждый день заглядывал в кухню, чтобы переброситься с ней парой слов.

Англичанин озабоченно поглядел на красное от жара личико малыша.

– Ну, не знаю, – сказал он, – только мне не нравится, как он выглядит. Может, тебе лучше отнести его к доктору? Говорят, в городе появился новый врач, и как будто неплохой. Я пошлю кого-нибудь за ним, так будет надежней.

Тресси похолодела от страха и недобрых предчувствий – словно мороз прошел по коже. Она уложила Калеба животом себе на плечо – похоже, так ему было легче дышать между приступами удушливого кашля. Держа малыша на плече, она стряпала завтрак, ворочала тяжелые котлы с похлебкой и сковороды с жирной свининой, одной рукой наполняла тарелки. Рабочие, которые и сами едва держались на ногах после неравной схватки с морозом и ветром, прониклись к ней жалостью и сами наливали себе кофе и клали добавку.

Тресси беспокойно расхаживала у плиты, шаркая ногами – сапоги, купленные на зиму, оказались ей великоваты и вдобавок чересчур тяжелы. Она то бормотала Калебу ласковые слова, то плакала, вне себя от страха и горя.

– Милый, милый мой, дорогой, единственный, – шептала она, вслушиваясь в надрывный кашель, – ради бога, только не умирай! Господи, спаси моего сына!

Пытаясь успокоиться, Тресси твердила себе, что круп, в конце концов, дело обычное, малыши зимой часто болеют. Ах, если б у нее были бабушкины припарки, уж она бы живо выгнала из него хворь! Тресси могла лишь надеяться, что ученый городской доктор знает, чем лечат круп, и даст ей все необходимое. Где в этих проклятых горах раздобыть живокость для сиропа или горчицу для припарок? Такие снадобья быстро исцелили бы Калеба.

Вымыв посуду после завтрака, Тресси набросила пальто и вышла на мороз. Калеб, выбившись из сил, заснул в кроватке. Она подложила ему под спину подушку, чтобы легче дышалось. Вскоре у подножия горы появилась большая черная коляска, запряженная крупным серым жеребцом. Тресси силилась разглядеть человека, который сидит в ней. За коляской доктора подъехал Джарред Линкольншир верхом на косматом рыжем мерине. Так, значит, он сам ездил за доктором? Тресси ощутила прилив благодарности к англичанину, хотя он, на ее взгляд, дурно обходился с ее подругой Розой.

Едва Джарред спешился, из коляски выбрался высокий кряжистый человек. Оба мужчины так закутались от ветра, что и лица толком не разглядишь. Доктор был огромного роста – Тресси прежде не видела таких великанов, если не считать Доула Клинга. Она прогнала прочь непрошеные мысли о бесчестном папаше Калеба и побежала под навес.

Склонившись над малышом, Тресси коснулась щекой его горячей щечки – и едва не обожглась, таким сильным был жар. Калеб дышал тяжело, и при каждом вдохе в груди у него что-то свистело. Девушка с испугом оглянулась на вошедшего доктора – великан не спеша стягивал просторное пальто из бизоньей шкуры.

– Ох, доктор, он весь горит и дышит так тяжко. Боюсь, как бы не…

Тресси осеклась, перехватив тяжелый взгляд неподвижных блестящих глаз. Где-то она уже видела эти глаза! И это лицо. Широкие скулы, крупный, четко очерченный нос, тяжелая складка губ – все это казалось Тресси знакомым. Доктор был чисто выбрит, светлые, почти бесцветные волосы аккуратно подстрижены. Девушка помотала головой и с силой прижала пальцы к вискам. Быть того не может! Просто она слишком напугана, вот и чудится всякое…

Калеб захрипел и зашелся надрывным кашлем – и Тресси тут же забыла о своем наваждении.

– Вот, Тресси, это доктор Абель Гидеон. Я тебе о нем говорил.

Великан кивнул.

– Ага, – сказал он, – так это и есть наш маленький больной? Ничего, мы его скоро поставим на ноги. Ну-ка, мэм, посторонитесь и дайте мне осмотреть его.

Тресси отступила на шаг. Линкольншир костлявыми пальцами крепко сжал ее плечо, словно боялся, что она вот-вот упадет. Широкая спина доктора совершенно заслонила от них Калеба, и слышно было только, как мальчик тяжело, с присвистом дышит, то и дело разражаясь хриплым плачем.

Казалось, осмотр длится вечно, но вот доктор Гидеон наконец повернулся к Тресси.

– Я дал ему кое-что, чтобы очистить организм от ядовитых соков. После того как малыш облегчится, пусть примет вот это лекарство. – Он достал из саквояжа склянку с бурой жидкостью. – Гадость ужасная, – добавил он, густо хохотнув, – но уж поверьте мне, чем горше лекарство, тем действенней.

Тресси почти со злостью взглянула на этого бесчувственного коновала, но доктор Гидеон в ответ лишь похлопал себя по солидному животу.

– Накапайте лекарство на кусочек сахару, тогда мальчик охотнее проглотит его. Принимать каждые четыре часа, и пусть пьет побольше воды.

– Он ничего не ест, – дрожащим голосом проговорила Тресси.

Гидеон окинул взглядом ее грудь, и в глазах его мелькнул странный огонек.

– Вам не нужно помочь?

– Зачем? Я не больна.

– Я имею в виду, сцедить молоко. Если мальчик отказывается от еды…

Тресси почудилось, что на лице доктора промелькнула издевательская ухмылка. Он протянул руку к ее груди, Тресси попятилась. Господи, да что же это она так боится этого человека? Он же, в конце концов, врач. Джарред говорил, что в городе о нем отзываются с похвалой. Тресси и сама не знала, отчего ей так не хочется объяснять доктору, что на самом деле Калеб вовсе не ее сын. Незачем ему знать об этом, вот и все. И, не сказав ни слова, она повернулась к доктору спиной. Пусть себе думает о ней, что ему заблагорассудится.

На плечо ей легла тяжелая мужская рука.

– Прошу прощения за назойливость, мэм. Понимаю, вам нелегко. И все же, если вам потребуется помощь… ведь малыша, быть может, еще неделю не придется кормить грудью… можете рассчитывать на меня.

Тресси даже не обернулась, покуда не услышала, что доктор одевается, шурша своим тяжелым пальто.

– Давайте ему побольше воды, – наставлял он напоследок, – это очень важно. Одевайте потеплее и держите поближе к плите – пусть хорошенько пропотеет, тогда и жар спадет. И берегите мальчика от сквозняков. Ночной холод может оказаться для него смертелен.

Тресси молча кивнула. Она хорошо помнила, что бабушка тоже говорила, как опасны сквозняки и ночной холод. Услышав то же самое от доктора, она немного успокоилась. Быть может, он и вправду хороший врач.

– Сколько я вам должна? – спросила она, повернувшись к Гидеону.

– Все в порядке, Тресси, – вмешался Линкольншир, – я уже обо всем с доктором сговорился.

– Я вам не позволю оплачивать мои счета! – взвилась Тресси.

– Вернешь из следующего жалованья, дитя мое. А теперь довольно болтать чепуху и злиться – займись-ка лучше маленьким негодником. Я пришлю кого-нибудь, чтобы поработал за тебя на кухне. Скажешь ему, что и как, а там уж он сам справится. Идет?

Глаза Тресси наполнились слезами. Линкольншир так добр к ней. Она и вправду едва держится на ногах от усталости и страха за жизнь Калеба. Она завернула малыша в одеяло, и блестящие черные глазенки вдруг живо напомнили ей Рида Бэннона; как наяву, Тресси услыхала его голос: «Поразительная ты девчонка, Тресси!»

Она уткнулась лицом в одеяло. Боже, какой сильный жар исходит от крохотного тельца!

– Нет, Рид Бэннон, – с горечью шепнула Тресси. – Я самая обыкновенная.

За эти нелегкие месяцы она вроде бы забыла о Риде, но сейчас непрошеные воспоминания нахлынули с новой силой. Тресси вдруг с горечью осознала, что Рид никогда не вернется. Отчего-то она была твердо в этом уверена, и тем страшнее была для нее болезнь Калеба. Все покинули Тресси – отец, мама, родившийся мертвым братик и вот теперь – Рид. У нее не осталось никого, совсем никого, кроме этого крохи. Сердце Тресси в ужасе сжималось при мысли, что он тоже умрет.

Что бы ни прописывал Калебу доктор Гидеон – проку было мало. Тресси даже попробовала горькое бурое лекарство, но это оказалась вовсе не живокость. Всякий раз после визитов доктора Калеба сильно рвало, он едва не выворачивался наизнанку. Но ведь доктор настаивал, что организм должен очиститься от ядовитых соков, верно? И Тресси снова и снова грела воду, стирала замаранные простыни и пеленки. На веревке перед плитой все время сушилось белье.

В мыслях она молилась, чтобы этот кошмар поскорее кончился. Калеба все так же мучил надрывный кашель, и от этих звуков у нее разрывалось сердце. Она вливала в разинутый ротик ложечку воды, но Калеб тут же выкашливал ее. И плакал так отчаянно, что, казалось, вот-вот захлебнется собственным криком. Тресси не могла видеть его страданий и потому все время носила малыша на плече, чтобы ему стало хоть чуточку легче. Когда кашель ненадолго прекращался, Калеб начинал чихать, и в груди у него что-то натужно посвистывало.

Линкольншир сообщил в «Золотое Солнце», что Тресси нужна помощница. Хотя молодой старатель и помогал ей стряпать, она уставала так, что не могла ни спать, ни есть. Розины девушки, не обращая внимания на возражения Тресси, стали по очереди дежурить при Калебе, чтобы она могла хоть немного передохнуть, но мальчик все время требовал маму, и скоро они сдались. Тресси втихомолку отчаянно скучала по Розе, по ее легкомысленной и такой успокоительной болтовне.

Доктор Гидеон являлся с визитом каждый вечер, но теперь Тресси ясно видела, что в болезни Калеба он смыслит еще меньше, чем она сама.

На третье утро этого ада пришел Джарред Линкольншир и, усевшись на ящик около плиты, налил себе кружку горячего кофе. Тресси чувствовала, что он подыскивает слова. Сейчас она услышит, что уволена.

Вместо этого Джарред сказал:

– В городе есть другой доктор, гомеопат. Звать его Монро. Может, пригласим его осмотреть Калеба? – Он поставил на край плиты пустую жестяную кружку и с видимым сочувствием оглядел Тресси. – Да и у тебя вид – краше в гроб кладут. Ты хоть когда-нибудь отдыхаешь?

Тресси лишь отмахнулась и переместила Калеба на левое плечо. Мальчик шумно, свистяще вздохнул, захныкал, но тут же угомонился.

– Да не в отдыхе дело, а в моем маленьком. Ему никак не становится лучше. От всех этих слабительных и рвотных он только совсем обессилел, бедненький. Жар то спадает, то опять усиливается. А этот коновал только мнет его да тычет в животик и велит давать побольше этой горькой дряни. Нет, довольно с меня такого лечения, да и с Калеба, думаю, тоже. Что такое гомеопат?

– Ну, я в этом не очень-то разбираюсь, но многие горожане от него в восторге. Он проповедует чистоту и правильное питание. Говорит, что нельзя жить в такой скученности, не соблюдая… э-э… гигиену.

Слезы навернулись на глаза Тресси, красные и припухшие от безмерной усталости.

– Чистота – от бога, – пробормотала она и, пошатнувшись, тяжело навалилась на кухонный стол.

Линкольншир сильной рукой подхватил ее, довел до лежанки, но забрать Калеба Тресси ему не позволила.

– Ради бога, – прошептала она, – приведите мне этого доктора. Пусть хоть он поможет Калебу. Если Калеб умрет, я не смогу жить. Ради бога, спасите моего мальчика.

В полубреду Тресси баюкала Калеба, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону. Она уже не сознавала, что Джарред вернулся с доктором Монро. Потом она очнулась и стала яростно отбиваться от чужих рук, которые пытались отнять у нее малыша. Чье-то круглое краснощекое лицо наклонилось над ней, чьи-то руки мягко заставили лечь и укрыли ее одеялом. Ах да, это доктор Монро. Теперь он спасет Калеба.

Тресси падала и падала в бездонный колодец тьмы. Там ее дожидался Рид. Он твердил, что на самом деле вовсе не бросал ее, а, напротив, всегда присматривал за нею и Калебом. Тресси закричала, чтобы он убирался прочь и не смел дурачить ее. Как же это больно – любить человека, который способен на такой чудовищный поступок. Ее отец тоже явился во тьму и, смеясь, называл Тресси своей сладкой малышкой. Боль, мучительная боль терзала ее. Потерять всех разом – это уж слишком, это просто невыносимо. «Господи, – рыдала она в бреду, – забери тогда и меня, потому что мне незачем жить».

Когда Тресси на миг очнулась, ей почудилось, что над ней склоняется Рид и его ледяные пальцы касаются ее щеки. «Рид, о, Рид, наш мальчик! – простонала она. – Позаботься о нашем мальчике!» Рид ничего не ответил.

Когда Тресси снова пришла в себя, уже наступил день, и рядом никого не было. Совсем никого.

Под навесом стояла мертвая тишина, лишь снаружи завывал ветер, хлопая краем холста. Тресси застонала и перевернулась на бок, протянула руку, чтобы коснуться Калеба, спавшего всегда в кроватке около лежанки. Рука ее наткнулась на пустоту. Калеба не было, и даже его кроватка исчезла бесследно.

Тресси охватила смертельная тоска. Она почувствовала, как холод подступает к сердцу, словно ее швырнули в прорубь и над ней вот-вот сомкнутся глыбы льда.

– Не-е-е-ет! – пронзительно закричала она и резко села, качнувшись от прихлынувшей дурноты. В ее жалобном крике прозвучало бесконечное отчаяние. – Где мой мальчик? Отдайте моего мальчика!

Наконец Тресси удалось спустись с лежанки ноги, но, пошарив по полу, она обнаружила, что кто-то унес ее обувь. На ногах у нее поверх хлопчатобумажных чулок были толстые шерстяные носки. Шатаясь, Тресси кое-как поднялась на ноги. Поверх ящика, служившего кроваткой Калебу, валялось ее пальто. Девушка схватила его и огляделась. Столовая была пуста. Спотыкаясь на каждом шагу, она проковыляла к двери, рывком распахнула ее – и ахнула, потрясенная.

Безжалостный, жгучий холод единым глотком выпил из ее легких весь воздух, оставив лишь сухую колкую пустоту. Перед глазами Тресси стояла сплошная белая стена – больше не было видно ничего. Снег валил и валил, засыпая землю и громоздя сугробы вокруг навеса. Тресси сразу по колено утонула в рыхлом снегу. Натянув пальто на голову и придерживая полы на груди, она двинулась было вперед, но через два-три шага ноги совершенно онемели. Девушка прижала ко рту край пальто и неглубоко дышала сквозь шерсть, стараясь унять жгучую боль в легких.

«Куда же все подевались?!» Тресси показалось, что она прокричала это вслух, но на самом деле слова примерзли к ее губам. Она уже хотела вернуться, но тут обнаружила, что навеса тоже не видно. Тресси заблудилась в чужом, мертвенно-белом мире, где не было ничего, кроме снега и одиночества.

Слезы стыли на ее щеках, превращаясь в лед. Где же Калеб? Где все? Почему они бросили ее одну?

– Тресси! Где ты, Тресси? – долетело с ветром смутное эхо.

– Помогите! – что есть силы закричала она. Из ниоткуда вынырнул неясный, закутанный в меха силуэт, с размаху наткнулся на Тресси и схватил ее за плечи. Знакомый голос, восхитительно знакомые руки, она только никак не могла вспомнить, как зовут этого человека.

Линкольншир подхватил ее на руки. От него исходило блаженное тепло.

– Во имя господа, детка, да ты с ума сошла – бродить в метель! Пойдем скорее домой, тебе надо согреться.

Что-то взорвалось внутри Тресси, и с губ ее хлынули невнятные звуки, обрывки слов, перемешанные с рыданиями. Сама-то она понимала, что хочет сказать, но не в силах была произнести ничего хоть сколько-нибудь вразумительного.

– Калеба украли, украли моего мальчика! Я должна найти его. Ради бога, спаси меня, спаси Калеба, не дай ему умереть! Мне надо найти отца… и Рида… и Калеба… о-о, го-оссподи…

И она замерзшими кулачками со всех сил молотила спасителя, который нес ее назад, в живительное тепло.

Как сказать отцу, что малыш умер? Нет, она никогда не простит ему, что бросил маму, что мама умерла. Ее и малыша пришлось схоронить в степи, открытой всем ветрам. Дожди размоют их драгоценный прах, солнце сожжет их, снег засыплет с головой… «Почему ты меня бросил? Почему все меня бросают? – невнятно кричала Тресси, уткнувшись лицом в сырой, резко пахнущий мех. – О господи, как мне больно… больно… больно…»

Из последних сил цеплялась она за высокого человека, который держал ее на руках и баюкал, точно ребенка, который спас ее от мертвящего холода Тресси боялась разжать руки. Тогда ее снова увлечет в бездонную тьму, в небытие, откуда нет возврата.

Вдруг она всем телом ощутила тепло; чьи-то сильные руки растирали ее с головы до пят, потом уложили и укрыли до подбородка. Тресси задремала. Рано или поздно она проснется и тогда осознает, какой жестокий удар приготовила ей судьба, но это потом, не теперь.

Кто-то тряс ее за плечо, гладил по щеке, звал по имени. Тресси поневоле пришлось открыть глаза. Она увидела над собой смутно знакомое лицо, доброе и румяное – ах да, тот самый доктор-гомеопат.

– Бог мой, барышня, ну и напугали же вы всех нас!

– Где Калеб? Где мой ребенок?

Высоко над головой доктора появилось еще одно лицо, костлявое и узкое – Джарред Линкольншир.

– Дитя мое, ведь ты могла и умереть. И о чем только ты думала?

Никто не ответил на ее вопрос. Расширенными от ужаса глазами Тресси смотрела на них. С Калебом случилось что-то ужасное, и они не хотят говорить ей об этом. Чудовищная, нестерпимая боль стиснула сердце Тресси, и девушка зарыдала.