Ангел мести

6

Эта немая сцена могла бы продолжаться до бесконечности, если б индианка, восседавшая на пони, не испустила пронзительный и жуткий вопль. Тресси вовсе не хотела, чтобы ей прострелили голову. Страх придавил ее к месту надежнее всяких угроз, но, когда с губ индианки сорвался боевой клич, ноги девушки сами понесли ее прочь. Невозможно не обратиться в бегство, заслышав индейский клич, это было у нее уже в крови. Услышал подобный вопль – спасайся, прячься, может, и выживешь.

Сломя голову Тресси добежала до хижины и нырнула внутрь. Там она забилась в самый темный угол и замерла, напряженно вслушиваясь. Дышала она хрипло и шумно, но поделать с этим ничего не могла. Сейчас кровожадный дикарь услышит ее и безжалостно прикончит, как обещал…

Но все было тихо. Тресси понемногу удалось обуздать свое неистовое воображение. Этот человек принял ее за мужчину. Если переодеться в платье, может быть, он не станет стрелять?

О да, конечно. Во всяком случае, сразу не станет. Вначале он ее изнасилует. У него такой грубый голос… наверное, он и сам большой и грубый. И кстати, где же Рид? Надо же было выдумать такое – бросил ее одну в такой глуши, где бродят дикие индианки и всякие бандиты!

В тот миг, когда Тресси уже набралась достаточно смелости, чтобы выбраться за дверь и оглядеться, она услышала снаружи смех, негромкий топот копыт и голоса. Звуки приближались, но о чем говорят – не разобрать. Какой-то чужой язык. Женщина бросила отрывистое слово, и мужчины дружно рассмеялись. Мужчины?!

Тресси пулей вылетела из хижины. У дверей стоял Рид, а перед ним – волосатый великан в косматой меховой куртке. Мужчины беседовали – внешне спокойно, но при этом пристально разглядывая друг друга, как водится при первой встрече.

С радостью осознав, что теперь-то ее наверняка не пристрелят, Тресси буквально растолкала собеседников и набросилась на великана.

– Он хотел меня убить! – пронзительно завопила она, с силой пнув слоноподобную лодыжку.

– Ты что, парень, спятил! – оглушительно громыхнул пострадавший и огромной ладонью легонько хлопнул ее по макушке. Тресси отнесло прочь, как былинку на ветру.

– Я не парень! – выкрикнула она, едва переведя дух.

Тут наконец вмешался Рид. Обхватив рукой талию Тресси, он оттащил маленькую фурию от косматого незнакомца. Индианка, уже спешившись, с невозмутимым молчанием наблюдала за этой сценой, сцепив руки на огромном, как гора, животе.

– Веди себя прилично, Тресси, – прошипел ей на ухо Рид. – Ну, уймись, он же не знал, кто ты и что у тебя на уме. Успокойся, не то тебе станет хуже.

Голова у Тресси пошла кругом, и она почти повисла на руке Рида, жадно хватая ртом воздух. Ноги у нее ослабли, и оставалось лишь тихо радоваться тому, что Рид так крепко держит ее, иначе бы дело кончилось плохо.

– Вот так-то лучше, – одобрил Рид, не спеша ее отпускать. – Все в порядке, Доул, можешь вздохнуть спокойно. Я ее укротил.

– Ну сущая дикая кошка! – пробасил человек по имени Доул. – И подумать только, я принял ее за мальчишку!

Мужчины разразились дружным хохотом. Если б Тресси не была так слаба, она с радостью отдубасила бы обоих – по очереди, а то и вместе. Сейчас же она ограничилась тем, что обожгла сердитым взглядом великана, которого Рид назвал Доул.

Где-то в глубине курчавой, изрядно запыленной волосяной поросли, вне всяких сомнений, имелось лицо – во всяком случае, рот, производящий этот утробный рык. Одет великан был в высшей степени неприглядно – широченные брюки, заправленные в высокие черные сапоги, и длинная меховая куртка, под которой виднелась некогда белая рубашка – ныне почти черная от пота и грязи. Какого черта этот ублюдок щеголяет в куртке, если он и так обливается потом? На плече у него висело громадное ружье – таких больших Тресси еще не видела.

– Так это, стало быть, твоя женщина, – пробасил Доул. – Ну и странно же, клянусь господом, видеть, чтобы женщина расхаживала в этакой одежке!

– Тебе-то какое дело? – огрызнулась Тресси.

– Мадам, кабы я нынче утром не уронил свою шляпу в ущелье, я бы непременно снял ее перед такой отчаянной барышней.

Скуластая индианка дернула Доула за полу куртки и что-то сказала ему все на том же непонятном языке. При этом она не сводила с Тресси темных любопытных глаз.

– Она спрашивает, можно ли им заночевать сегодня вместе с нами в хижине, – прошептал Рид на ухо Тресси. – Ты как считаешь?

– Чтобы с меня во сне сняли скальп? И почем ты вообще знаешь, что она говорит?

– Она из племени сиу. И кстати, не способна снять скальп ни с нас, ни с кого-то другого.

Тресси заглянула в раскосые глаза молодой красавицы-индианки. Та смотрела с вызовом, но и чуть испуганно. Тресси улыбнулась ей и с неприкрытым недоверием покосилась на Доула.

– А вот этот способен на многое.

– Он говорит, что раньше был траппером, а потом его призвал господь.

– Что-о?! – Тресси пораженно уставилась на Рида. – Он что же, траппер-проповедник?

Рид кивнул:

– Во всяком случае, так он говорит.

– Я иду в лагеря старателей, дабы принести целительную милость господню бедным душам, кои погрязли в грехе и отвернулись от создателя, – прогудел Доул.

– Точь-в-точь настоящий проповедник, – неохотно признала Тресси. Она все так же упорно обращалась к Риду, не желая даже говорить с этим медведем в образе человеческом.

– Что ж, тогда, я думаю, мы можем поделиться с ними кровом, тем более что на самом деле эта хижина вовсе и не наша. Доул мог бы запросто вышвырнуть нас отсюда.

Тресси стиснула зубы.

– По какому праву?

– По праву сильного, – чуть слышно ответил Рид. Девушка прикинула, успеет ли добежать до хижины и схватить ружье, и решила, что успеет.

– Пусть только попытается – я живо уравняю нас в правах.

– Да ладно, детка, хватит с тебя на сегодня приключений, – хохотнул Рид. – Эй, Доул, пойдемте-ка все в хижину да состряпаем ужин. Добро пожаловать под этот скромный кров – так, Тресси?

Та уже успела прийти в себя, а потому сердито оттолкнула его руку.

– Да ладно, – буркнула она. – Только пусть и они поделятся своими припасами. Вон какой здоровяк – небось сожрет медведя в один присест и не подавится.

Доул разразился гулким хохотом:

– Ох, Бэннон, и где только ты отыскал этакую оторву? Я вижу, она кого угодно переговорит.

– Вовсе не он меня отыскал, мистер Дули, а я его. И будьте добры сказать вашей жене, что она может войти в хижину и отдохнуть.

Рид негромко заговорил с индианкой. Речь их была краткой и мелодичной. Когда он вновь повернулся к Тресси, глаза его блестели.

– Ее зовут Горький Листок, – сообщил он таким тоном, словно представлял Тресси ее величество королеву. – И у нее вот-вот будет ребенок.

– Это, Рид Бэннон, я и без тебя вижу. – Несмотря на свой резкий тон, Тресси хорошо понимала, как ее спутник счастлив оттого, что встретил свою соплеменницу. Что бы он там ни говорил, а в глубине души Рид все-таки гордился своей индейской кровью.

Тресси взяла индианку за руку и ввела в хижину. Женщина была невысокая, хрупкая, с раскосыми, черными, как у Рида, глазами. Черными и таинственно блестящими. Тресси решила, что с виду ей никак не дашь больше пятнадцати, хотя разобраться трудно – уж слишком велик живот. Мужчины остались снаружи, предоставив женщинам заниматься своими делами.

Несколько секунд Тресси и Горький Листок стояли посреди хижины, молча разглядывая друг друга, затем девушка жестом указала на неуклюжий стол, сколоченный Ридом. Там стояла деревянная миска с дикими сливами, которые Рид принес из леса минувшим вечером. Сливы были мелкие и терпкие, но очень вкусные. Тресси все мечтала о сливовом пудинге, какой пекла мама, но у них, увы, не было ни муки, ни сахара. Горький Листок робко взяла из миски ярко-алый плод и поднесла к губам.

– Ты, конечно, ни словечка не понимаешь, – сказала Тресси, – но, знаешь, так приятно наконец оказаться в женском обществе. – Она потрогала ладонью огромный живот индианки. – Моя мама умерла родами. Совсем недавно.

Горький Листок безотчетно кивнула и принялась жевать, безропотно позволяя Тресси ощупывать ее живот.

– О-о, как он брыкается! – восхитилась девушка, покачав головой. – Должно быть, здоровенький. – Она выразительно помахала руками над животом. Там, в недрах материнской плоти созрела новая жизнь, и теперь ей не терпелось выбраться наружу.

Индианка потянулась к пламенно-рыжим волосам Тресси, сжала в ладони длинный локон и, разжав пальцы, лучезарно улыбнулась.

Тресси энергично закивала и тоже выразила жестами свое восхищение волосами гостьи. Беседа становилась оживленной, хотя обе не понимали ни слова на языке друг друга.

– Ты будешь рожать в первый раз, верно? И, бьюсь об заклад, перепугана до полусмерти. Вот что я думаю – надо бы тебе до родов остаться здесь, в хижине. Разве можно положиться в таком деле на этого верзилу с медвежьими ухватками? От него наверняка не будет никакого проку.

В ответ Горький Листок разулыбалась и что-то залепетала. Тресси захихикала, как девчонка, и индианка к ней присоединилась.

В эту минуту в хижину вошел Рид.

– Ну, девочки, я вижу, вы уже подружились. Знаешь что? У Доула есть кофе и сахар, и он готов поделиться с нами, если мы позволим им остаться здесь на несколько дней. Доул говорит, что за пять миль учуял нашу кроличью похлебку. У них уже три дня не было времени разводить костер.

– Рид, ей вот-вот рожать. Пусть побудет с нами, пока ребенок не появится на свет. Этот волосатый дикарь вряд ли сумеет как следует принять роды. Он попросту бросит ее на произвол судьбы, а она совсем еще дитя.

Рид коснулся пальцами разгоряченной щеки Тресси.

– Как скажешь, девочка, – пробормотал он и торопливо, словно ожегшись, отдернул руку. Откашлявшись, он продолжал: – Я поговорю с Доулом, и он наверняка согласится. Но, Тресси, запомни вот что: Горький Листок скорее всего захочет рожать так, как принято у женщин племени, и ты не должна ей мешать. Поняла?

Смущенная его близостью, она кивнула и невнятно проговорила:

– Я только помогу ей, чем сумею, вот и все. Рид ушел прочь, и ей стало так тоскливо – хоть плачь. С тех пор как Тресси выздоровела, он к ней и близко не подходил, всячески избегал долгих разговоров и случайных прикосновений. Она понятия не имела, что случилось, и старалась не задумываться над причиной такой холодности – иначе ее охватывала необъяснимая грусть, а следом неизбежно вспыхивал гнев. Да что проку злиться на такого упрямца?

Вечером, во время ужина Доул рассказал им странную, почти что сказочную историю. Она как-то объясняла, что свело вместе горного траппера и безмерно преданную ему индианку.

Он рассказал, как нашел Горький Листок в селении, совершенно вымершем от холеры.

– Те, кто удрал, спасаясь от заразы, как видно, сочли ее мертвой, да и не очень-то ошиблись. Когда я наткнулся на нее, она была в жару и едва дышала. Мне удалось ее вылечить, и вот теперь она ходит за мной, как собачонка. Думает, что я бог во плоти или что-то в этом роде.

Этот человек был совершенно невыносим, однако Тресси хорошо понимала индианку – что угодно лучше, чем смерть в одиночестве.

Истребив изрядное количество похлебки, Доул продолжил:

– Кабы только вы ее увидали там, в селении! Сородичи, прежде чем уйти, обрядили ее, как для погребального обряда – новые мокасины, ноги обернуты алой тканью, балахон из бизоньей кожи, весь утыканный иглами дикобраза!..

– Когда это было? Я имею в виду – как давно вы вместе? – спросил Рид, вытирая дно миски кусочком галеты.

– Да теперь уж больше года. Я сам провел венчание, так что живем мы не в грехе, а в законном браке. Одному в этих краях скитаться все время как-то не с руки. Свербит в одном месте, понимаешь? А такая женщина под рукой – сущая находка. Она, конечно, тихая, как мышка, и совсем безмозглая, зато молода, и есть за что подержаться, верно?

Тресси посмотрела на индианку – та ела, опустив глаза в миску, – и невольно содрогнулась, представив, как эта девочка стонет, придавленная похотливой тушей. Омерзительно! Тресси отвернулась – и перехватила пристальный взгляд Рида. Он поспешно отвернулся.

Затем мужчины принялись толковать о старательских лагерях и золотой лихорадке, охватившей, казалось, всю страну.

– Печальные там творятся дела, – объявил Доул, небрежно махнув лапищей в сторону двери, обращенной на запад. – Женщины, потерявшие мужей – те либо сбежали, либо умерли, – сидят в своих фургонах и плачут навзрыд. Иные, обезумев, баюкают мертвых детишек. Скот подыхает с голоду, привязанный к фургону, в котором вымерла вся семья. Чтобы облегчить груз на горных тропах, люди бросают на дороге свои пожитки, а потом остаются нагишом и без крошки съестного. Иные и вовсе ничего не берут с собой – все их помыслы только о золоте, которое ждет их в конце пути. Да что там говорить – многие и дороги-то не знают.

– А куда же смотрит правительство? – спросил Рид.

– А ты как думаешь?.. Властям на все наплевать. Могли бы хоть выслать солдат на горные тропы – пускай показывают дорогу да помогают отставшим… но куда там! Власти заняты этой чертовой войной. Впрочем, и раньше, когда началась золотая лихорадка в Калифорнии, дела обстояли не лучше, а ведь тогда и войны-то не было. Если хочешь знать мое мнение, наши власти – это куча навозных червей, и толку от них как от козла молока. Только кое-кто из местных богачей иногда помогает беднягам.

– А что слышно о войне? – спросил Рид.

– Слыхал я, что Ли разбил в пух и прах янки у Ченселлорвилля, но стоило ему это недешево. В том сражении отдал богу душу старина Джексон. Говорят, его по ошибке застрелили его же собственные солдаты. Было это еще весной, примерно в мае, а больше ничего не знаю. Давненько мне уже не доводилось слышать новостей.

Рид поджал губы, но ничего не сказал.

– И как только такой бравый молодой парень увернулся от военной лямки? – небрежным тоном осведомился Доул.

Тресси коротко, искоса глянула на него. Вряд ли Рид захочет отвечать. Да и в самом вопросе таилась немалая опасность. Девушка решила разрядить обстановку.

– Рид, – сказала она, – я хочу вымыть посуду после ужина. Принесешь воды?

Ее вмешательство явно обрадовало Рида, и, прежде чем отправиться к ручью, он бросил на Тресси благодарный взгляд. Доула он с собой не позвал.

После ужина Тресси предложила индианке занять единственную в хижине постель, и после долгого спора, который велся по большей части жестами, они решили, что женщины будут спать на постели, а мужчины на полу.

Прошло несколько дней, и Тресси решила, что Рид и Доул, как видно, пришли к согласию – они толковали лишь о золоте и старательских лагерях, но ни словом больше не поминали войну между Севером и Югом. Вместе они ходили охотиться, порой пропадая в лесу до самого вечера. Горький Листок и Тресси собирали ягоды, съедобные корни и травы, в которых хорошо разбиралась индианка. И много болтали, используя примитивный язык жестов, который сами же и изобрели.

Горький Листок поведала Тресси, что у нее были две старших сестры и брат, который в будущем должен был стать вождем племени, а мать умерла от холеры. Это сблизило женщин еще теснее – Тресси и сама до сих пор тосковала по маме. Они научили друг друга самым простым словам: «мама», «семья», «любить», и вскоре с неподдельной нежностью называли друг друга сестрами.

Почти каждый день Доул уводил свою скво в леса. Тресси догадалась, чем они там занимаются, после того, как Горький Листок однажды вернулась с пятнами крови на рубахе из оленьей кожи. Тресси мечтала прикончить этого похотливого скота. Хорошо бы подкрасться к нему посреди ночи и забить до смерти прикладом ружья, которое Доул везде таскал с собой с такой гордостью, точно оно было продолжением его великанского тела.

Жаловаться Риду она побоялась – в конце концов, как-то не принято совать нос в чужие семейные дела. Оставалось одно – по возможности облегчать жизнь несчастной индианки. В последние дни перед родами живот у нее стал такой большой, что она почти не вставала с постели.

Впрочем, были в этой жизни и светлые минуты. Рид смастерил для всех сапоги из оленьей кожи и оторочил их кроличьим мехом. Тресси была в восторге от своих сапожек и знала, что зимой они окажутся для нее неоценимы.

Мужчины уже решили, что, едва ребенок появится на свет и немного окрепнет, все четверо двинутся через горы на северо-запад, в старательские лагеря. Мужчины попытают счастья, Доул будет обращать заблудших грешников, Тресси поищет отца, а Горький Листок будет нянчиться с младенцем. План был замечательный – с точки зрения мужчин. Тресси и ее краснокожей подружке оставалось лишь повиноваться, по крайней мере до тех пор, пока они не достигнут более цивилизованных мест.

В эти дни Рид Бэннон так старательно и целеустремленно избегал Тресси, что она даже пугалась: вдруг он все-таки уйдет один, оставив ее на произвол судьбы и милость похотливого Доула?

На самом же деле Риду слишком больно было видеть обеих женщин. Нет, он искренне радовался, что Тресси подружилась с молодой индианкой, но Горький Листок слишком живо и остро напомнила ему о матери. А то, что эта юная славная женщина готовилась произвести на свет дитя, делало воспоминания Рида еще мучительней. Он и не подозревал, как сильно тосковал по матери, покуда в хижине не появились великан-траппер и его скво. По возрасту Доул Клинг вполне мог бы быть его отцом.

Что касается Тресси – всякий раз при виде ее Рид с болью думал о том, что эта нежная и дерзкая красота никогда не будет принадлежать ему. Выздоравливая, Тресси хорошела с каждым днем. Сейчас ее кожа светилась атласной белизной, рыжие волосы ниспадали на плечи пламенными локонами, в зеленых глазах играла жизнь. А стоило ей засмеяться… о боже, стоило ей засмеяться, и Рид едва не умирал от нестерпимого желания.

Потому-то он и бродил в лесах подолгу даже тогда, когда охота выдавалась удачной, а дров для очага было больше чем достаточно.

Близилось время родов. Тресси плохо спала по ночам, с волнением думая о предстоящем событии. В одну из таких ночей юная индианка робко тронула Тресси за руку, соскользнула с постели и присела на корточки на полу. Тресси поднялась вслед на ней, расстелила чистое одеяло, пододвинув его ближе к индианке, которая мерно раскачивалась, уперевшись руками в колени. В лунном свете, проникавшем в хижину через открытую дверь, на стене плясала и извивалась ее причудливая, сгорбленная тень.

С болью Тресси вспомнила, как рожала мама. Как она корчилась в схватках, обливаясь потом, как стонала и выла от боли, покинутая своим мужем, обделенная его любовью. Горький Листок получит и любовь, и заботу от нее, Тресси. Присев на корточки рядом с индианкой, молодая женщина положила ладонь на ее спину.

– Вот так, вот так, моя милая, – ласково приговаривала она. – Не бойся, я с тобой…

Потом она смочила в холодной воде чистый лоскут и обернула его вокруг шеи Горького Листка. Юная индианка почти не стонала, лишь изредка издавала низкие хриплые звуки, но тут же замолкала.

К рассвету Тресси, следившая за схватками, поняла, что роды вот-вот начнутся. Она раздула огонь в очаге и поставила греться котелок с водой.

Шум разбудил мужчин. Доул натянул сапоги и куртку – в тесной хижине все они спали, не раздеваясь, – схватил ружье и без единого слова вышел вон. Трус.

Шнуруя свои сапоги, Рид беспокойно наблюдал за приготовлениями Тресси.

– Ты уверена, что справишься?

– Я ведь уже однажды принимала роды, забыл? Главное, чтобы справилась она. Я, конечно, сделаю все, что в моих силах, но ведь женщины от этого иногда и умирают.

Рид дернулся, словно его ударили, и Тресси запоздало вспомнила, как умерла его мать.

– Да, я знаю, – пробормотал он. – Тресси… чем я могу помочь?

– Извини, Рид. Принеси еще воды, хорошо? И держи Доула подальше отсюда. Я ему не доверяю.

Она подбросила в огонь полено, и тут Горький Листок застонала громче. Начинались роды.

Индианки явно привыкли рожать без удобств, и Горький Листок еще раньше показала Тресси, как она будет это делать. Занятно, но процесс мало чем отличался от того, что Тресси уже видела, – только белые женщины, перевязав пуповину, обрезали ее ножницами, а индианки попросту перекусывали зубами.

Роженица тужилась, напрягаясь всем телом, пот ручьями тек по ее лицу. Тресси опустилась перед ней на колени, молясь в душе, чтобы ее названой сестре повезло больше, чем бедной маме. Во время схваток Горький Листок стонала, тяжело и часто дыша. Она с такой силой стиснула руку Тресси, что слышно было, как похрустывают косточки.

Вернулся Рид, и девушка ощутила его присутствие прежде, чем он заговорил:

– Все в порядке? Тебе еще что-нибудь нужно?

– Вот-вот начнется. Понимаешь, она все должна сделать сама. А я могу только быть рядом и подбадривать ее. Хотя бы это.

– Тресси, девочка моя… – Рид погладил ее по голове, как маленькую.

Они молчали, глядя на индианку, которая даже ни разу не подняла глаз – она была целиком поглощена своим трудным делом. Отошли воды, и по дощатому полу расползлось темное пятно. Вдруг Горький Листок резко откинула голову, напряглась и коротко вскрикнула – впервые за все время родов. И просунула руки между ног, поддерживая головку показавшегося ребенка.

– Разве ей не лучше лечь? – прошептал Рид, с благоговейным трепетом наблюдавший за этой сценой.

– Она делает так, как принято в ее племени. – Тресси не сводила глаз с крошечного извивающегося тельца.

– Господи, ты только посмотри на него! – сдавленно шепнул Рид. Ему хотелось разрыдаться от радости, хотя мужчинам как будто и не положено плакать.

– Это мальчик, Рид. Мальчик. Теперь иди, – сказала Тресси и даже не услышала, как он ушел, просто ощутила, что его больше нет рядом.

Горький Листок подняла малыша, все еще соединенного с ней пуповиной, повыше и слабо улыбнулась Тресси.

Та положила ребенка на живот матери и в двух местах перетянула пуповину оленьей жилой. Влажно блестя карими глазами, Горький Листок перегрызла пуповину. Тогда Тресси обмыла крохотный ротик и, как учила ее индианка, дунула в красное морщинистое личико. Мальчик залился плачем.

– Ну вот, Доул Клинг, у тебя родился сын, – беззвучно прошептала Тресси, но бежать за счастливым отцом не спешила. Горький Листок испустила странный, почти звериный рык. Лицо ее побагровело от напряжения. Странно – послед обычно отходит куда легче.

Малыш на руках Тресси дернулся и пронзительно завопил, и все внимание девушки тотчас обратилось на него. Надо поскорее обмыть его и запеленать. Он будет жить, твердо решила Тресси, он просто не имеет права умереть. Крохотные кулачки резво молотили воздух. Вертясь и лягаясь, малыш завопил громче, и губы девушки дрогнули в печальной улыбке.

– Какой чудесный звук, мой маленький, – прошептала она и бережно поцеловала сморщенный, заляпанный кровью лобик. Затем обмыла малыша теплой водой – от черной пряди волос на макушке до крохотных ножек. Купание успокоило маленького крикуна, и он уставился в пространство крошечными, пока еще мутными глазками. Девушка запеленала его в одеяло, заранее разрезанное на квадратные куски, потом поцеловала гладкую щечку и прижала ребенка к груди, чтобы он мог слышать стук сердца. Закрыв глаза, она долго-долго баюкала малыша, твердя себе, что не заплачет, ни за что не заплачет. А потом со вздохом повернулась, чтобы отдать его матери.

Индианка скорчилась на грязном полу, подтянув ноги к подбородку. Одной рукой прижимая к себе младенца, Тресси наклонилась и отбросила длинные черные пряди с залитого потом лица. На нее невидяще глянули карие, широко распахнутые глаза. На миг Тресси показалось, что индианка мертва, но тут она ощутила, что из приоткрытых губ вырывается едва заметное дыхание.

Что случилось?!

Горький Листок содрогнулась всем телом в сильной схватке, еще выше подтянув колени, между ног у нее хлынула кровь, расползаясь темным пятном вокруг замершего неподвижно тела. Индианка чуть слышно застонала. Положив малыша на постель, Тресси опустилась на колени возле его матери. Новая судорога – и в струе крови показалась крохотная головка.

Тресси вскрикнула. Близнецы! Сейчас на свет появится второй ребенок…

Этого не произошло. Роженица, юная и хрупкая, в этих чудовищных родах попросту истекла кровью.

Тресси даже не успела сообразить, что происходит, – просто Горький Листок перестала дышать. Тогда Тресси села на пол рядом с ней, крепко сжав безжизненную, еще теплую руку. По щекам ее текли слезы. Опять смерть, повсюду только смерть. Господи, когда же это кончится?!

Малыш на постели громко чмокал, посасывая кулачок. Тресси, поднявшись, подошла к нему. В дверной проем видны были Рид и Доул – они сидели на солнышке, привалившись спиной к валуну на краю уступа.

Тресси охватило вдруг безумное желание хоть на ком-то выместить несправедливость слепой судьбы. Сломя голову она бросилась к мужчинам. Рид, пошатываясь, встал, но Доул уже и на это оказался не способен. Оба были пьяны вдрызг.

– Т-тресси? – неуверенно произнес Рид, с трудом держась на ногах.

Она словно не заметила его, избрав своей мишенью Доула. Ее душила ярость.

– Не стану спрашивать, откуда ты взял виски, – процедила она, тыкая пальцем во флягу, которую Доул зажал между ног. Прицельным стремительным ударом она пнула проповедника в ногу, чуть повыше коленной чашечки. Прежде чем Доул успел заорать от боли, Тресси выдернула флягу с виски и с размаху швырнула в пропасть.

– Пока ты здесь надирался до чертиков, там, в хижине, твоя жена умирала! И умирала очень долго, понимаешь ты, тварь, скотина, чудовище? – С каждым словом голос Тресси поднимался все выше, пока не превратился в пронзительный вопль. Тресси сама не знала, зачем это все. Вряд ли до Доула Клин-га доходили ее бессвязные обвинения. Но как мог этот набожный ублюдок спокойно пьянствовать, пока там, в хижине, Горький Листок истекала кровью? Все мужчины одинаковы, и женщины обречены страдать из-за них. Никогда она не простит Доула. Ни его, ни отца. А разве Рид лучше?

– А, будьте вы все прокляты!

В этот миг Тресси мечтала лишь об одном – наказать своего драгоценного папочку, и посильнее, чем она наказала эту скотину в человеческом обличье. Не в силах видеть эту косматую образину, девушка убежала прочь и даже не заметила, какой болью искажено недоумевающее лицо Рида.

Вечером похоронили роженицу и ее мертвого малыша. Тресси не обменялась с мужчинами ни единым словом. Вспышка гнева истощила все ее силы, и к тому же она предпочитала оплакивать свою названую сестру в одиночестве. Свидетелями ее горя были только господь бог и оставшийся в живых новорожденный сын индианки, которую звали Горький Листок.