Ангелы на кончике иглы

41. ГАЙКИ ЗАТЯГИВАЮТСЯ

В середине дня Анна Семеновна перебегала по редакции от двери к двери. Каждому встреченному и каждому сидящему она протягивала ручку и список:

– В шестнадцать ноль-ноль совещание у Ягубова. Явка строго обязательна! Расписывайтесь.

Схватив лист, она бежала дальше. Раньше на совещания так никого не собирали. И дело вовсе не в том, что ты карьерист, мчишься по первому звонку, садишься и смотришь, кто опоздал, а кто обошел тебя, уже сидит ближе к руководству и проявляет активность. Все спешили: ведь твое положение в редакции зависит от того, насколько ты информирован. Чем больше знаешь о том, что происходит, тем больше твоя власть. Кого ругали? Кто погорел? Кого похвалят? Как без литургии неполон христианский обряд, так без совещаний нет партийной газеты.

– Под расписку? – спрашивали Анечку. – А в чем дело, не знаете?

– Понятия не имею!

– Может, с Макарцевым что?

– Нет, уж я бы знала!

– Может, о сыне его хотят объявить?

Весть о сыне Макарцева еще с утра облетела редакцию и была обсосана до косточек. Расписавшиеся терялись в догадках, отменяли встречи, переносили междугородние переговоры. Те, кто собирался смыться, переигрывали планы. Локоткова тем временем открывала следующую дверь:

– В шестнадцать ноль-ноль… Распишитесь…

– Ради вас, Анечка – сказал Раппопорт, – я подпишу все что угодно.

– Ox, Яков Маркыч, вы все шутите!…

– Нисколько!

Ивлев прилетел и позвонил Раппопорту, когда до совещания оставалось полчаса.

– Статья для вас готова.

– Догадываюсь… Когда появитесь?

– Яков Маркыч, вы мне предлагали ключи.

– Намек понял. Хоть сейчас…

– Тогда я сажусь в такси.

– Отлично. Только учтите, что тут скоро совещание… Ягубов затягивает гаечки. Так что вам, Славик, надо или явиться, или считаться еще в командировке. Я выйду на улицу – остановите такси шагах в двадцати от подъезда.

Когда, отдав ключи, он вернулся в редакцию, народ уже двигался к приемной. Анечка металась, носила стулья из кабинета Игоря Ивановича в кабинет Степана Трофимовича. У дверей толпились сотрудники. Ягубов возвышался за столом, на новой дерматиновой подушке, перед самым совещанием принесенной Кашиным. Он красиво курил и время от времени двумя пальцами, держащими сигарету, и второй рукой указывал на свободные места, где можно потесниться.

– Почему не в зале, а здесь? – осторожно спросил кто-то. – Тесно ведь…

– Рабочее, деловое совещание, – объяснил Степан Трофимович, ловко перекатив сигарету по губе из одного угла рта в другой. – В тесноте, да не в обиде. Верно я говорю, Яков Маркыч?

Раппопорт в это время стоял в дверях, держа в руках очки и ища плохими своими глазами свободное место.

– Садитесь вот сюда! – показал Ягубов. – Это место просил забронировать Полищук, но поскольку наш ответственный секретарь безответственно опаздывает, мы его бронь снимаем…

Сидящие заулыбались. Полищуку пришлось скромно присесть на край стула возле двери. Ягубов постучал карандашом по столу.

– Что ж, будем начинать? – спросил он и, приняв стихнувший гул за одобрение, распорядился. – Анна Семеновна, закройте, пожалуйста, двери и проследите, чтобы за дверью никаких посторонних не было… Так вот, товарищи! – он погасил сигарету. – Не будем сегодня говорить высоких фраз о том, что происходит у нас в стране. Все мы живем ради высоких целей. Давайте сегодня говорить по-деловому о том, что нам мешает, что тормозит наш путь к вершинам, которые теперь близки, как никогда.

«Опять близки?» – в испуге подумал Яков Маркович.

При этом он кивнул Ягубову в знак одобрения и засопел.

– Думаю, вы согласитесь со мной, – продолжал Степан Трофимович, – что наша газета должна не только смело говорить о хорошем, но и смело критиковать недостатки. Разумеется, ни то, ни другое нельзя делать без чувства ответственности. Мы служим партии и будем вести войну не только с вредными нам идеями, но и вредными фактами, если они мешают идти вперед. Ведь когда газета выходит, печатное слово тоже становится историческим фактом!

«Он мой единомышленник, – думал Раппопорт. – Почему же я его недолюбливал? Может быть, потому, что он говорит это слишком серьезно?»

– Вы сами знаете, – сказал Ягубов, – чем больше мы с вами становимся творцами исторических фактов, тем ближе светлые вершины.

«А он альпинист! – снова подумал Тавров. – И тянет нас, всех заставит карабкаться, ничего не попишешь. Вернее, попишешь, но уже на вершине».

Яков Маркович опять кивнул заместителю редактора в знак солидарности с его прогрессивными мыслями.

– В последнее время, – продолжал между тем Ягубов, – из отделов в секретариат поступают статьи, которые приходится возвращать. А разве самим отделам не пора понять уровень новых требований? Давайте подойдем к вопросу диалектически, по-государственному. Разве партийные органы не знают о недостатках? Знают! Стоит ли писать о временных трудностях, когда всем ясно, что эти трудности будут преодолены? Стоит ли вообще писать о недостатках, если в скором времени они станут далеким прошлым?!

«Недостатков стало так много, что не видно достоинств».

При этой своей мысли Яков Маркович отрицательно качнул головой, соглашаясь с Ягубовым, что писать о недостатках не имеет никакого смысла.

– Ну, а если необходимо поставить принципиальный вопрос, – у коммуниста должно быть развито чувство предвидения: а что скажут наверху? Давайте говорить реально. У нас с вами два хозяина – Большой дом и читатель. Но ведь читатель нас с работы не снимет!

Яков Маркович заморгал глазами, снял очки и, закрыв глаза, стал протирать стекла. «Как умно и точно говорит замредактора! Я его недооценивал. Неужели он умней меня? Хитрей, это точно. Ведь при Макарцеве был тише воды, ниже травы. И вот расцвел. Как быстро растут люди в нашей стране!»

– Будем откровенны, – улыбнулся Степан Трофимович. – Иногда мы хотим поговорить о недостатках в той или иной сфере, но для того, чтобы сделать статью проходимее, начинаем с достоинств. В Большом доме мне показали статью английского журналиста. Он пишет, что статьи в советской печати надо начинать читать с того места, где встречается слово «однако». Не будем потрафлять вкусу буржуазной прессы. Слово «однако» прошу не употреблять.

– А слово «но» – можно? – спросили сзади очень тихо.

Ягубов расслышал.

– «Но» можно, – ответил он. – А вообще, я думаю, такого рода шутки неуместны. Сегодня мне звонили по поводу рецензии на спектакль. Мы его покритиковали, а его смотрели товарищи из Большого дома, и пьеса понравилась. Я вызвал редактора отдела: «С кем согласовывали?» Оказывается, ни с кем. А ведь всегда есть где и с кем согласовать заранее.

– Все согласовывать? – спросил Алексеев.

– Если хотите работать без ошибок, – все!

– С кем?

– Подумайте – и всегда найдете с кем. Если трудно, вместе посоветуемся. Пресса может быть подлинным оружием только в сильных руках. Допустим, позиция автора вам не годна – не мне вас учить, что делать. Сперва вы ему объясняете, что статья дельная, но в ней нужно убрать выводы, которые умный читатель и без подсказки поймет. Автор перерабатывает. Затем вы просите смягчить название и начало, чтобы не было слишком в лоб. А потом немного изменить середину, чтобы статья выражала не только частное мнение, но и мнение газеты. Позиция автора стала более партийной. Теперь вы поручаете опытному правщику дотянуть ее. И мы можем быть спокойны, и у автора не возникнет неприятностей… Шатания, намеки – вещи опасные. К чему привели послабления в чехословацкой прессе? Мы все, конечно, любим Игоря Иваныча, но он, мне кажется, приуменьшал опасность аполитичной критики. К тому же ситуация за время его отсутствия изменилась. В частности, будем давать меньше литературы и искусства, меньше спорта и больше пропагандистских материалов. Зачем нам, к примеру, занимать газетную площадь кроссвордами?

– Это, как спорт, – для увеличения подписки, – сказали Ягубову.

– Пятьдесят процентов почты – решение кроссвордов, – сказал Полищук.

– Простите, – Степан Трофимович извинился тоном обвинителя. – Позволю себе не согласиться. Спорт нужен для обороны страны. А кроссворды? Надо воспитывать вкус читателя, а не идти на поводу. Да если на месте кроссворда будет стоять боевая статья о соцсоревновании – конечно, сделанная с огоньком, – читатель нам скажет только спасибо.

– Верно! – вслух сказал Тавров, подумав при этом: «Хотя слово „однако“ запрещено, Ягубов сунулся, однако, не туда. Это его первый промах».

Кроссворды печатались по субботам с фамилиями трех читателей, первыми приславшими решение предыдущего. Содержание кроссвордов было идейно выдержано. Готовили кроссворды, выбирая их из обширной читательской почты, трое стареньких большевиков из «стола добрых дел и советов», существовавшего при газете на общественных началах. О том, что кроссворды пользуются популярностью, свидетельствовали, в частности, ошибки, иногда в них проскакивавшие. Читатели требовали опровержения, грозили сообщить в ЦК. Трудно представить, что было бы, если б в одну прекрасную субботу кроссворд не появился.

«Этот промах свидетельствует, что вы недостаточно знаете газету, Степан Трофимыч, – думал Раппопорт. – Кажется, я вас переоценил. Вы не понимаете, что никаких реформ провести у нас не удастся, потому что мы лишь заводь одного большого болота. Но по неопытности и в поспешности рвения недолго и шею сломать».

– Я уже дал распоряжение секретариату, – продолжал Ягубов, – победителей в решении кроссвордов не печатать. Мало ли кто окажется победителем?! Вы это взяли на заметку, Полищук?

– Взял! – отозвался ответсекретарь.

– Вот и хорошо! – похвалил Ягубов. – Теперь я хотел бы перейти к оргвопросам и трудовой дисциплине. Речь идет, если хотите, о партийности в жизни и быту. Я бы не хотел никого упрекать конкретно, полагаю, что все сотрудники – люди сознательные. Но всем предстоит мобилизоваться.

В кабинете и без того было тихо, а теперь тишина сгустилась, стала угрюмее.

«Будет война с Китаем», – подумал Яков Маркович.

– Наша задача – привлекать для газеты ярких, интересных авторов. Но, бывает, самотеком приходят неизвестные люди, никем не рекомендованные. Некоторые из них даже печатаются на первой полосе! Скажем, в отделе комвоспитания подвизается некий Закаморный. Это ученый-неудачник, исключенный из партии, а фактически – тунеядец, проживающий в Москве без прописки. Не слишком ли мы с вами сердобольны, Яков Маркыч?

– Чуть-чуть есть, – уныло усмехнулся Раппопорт.

– Но ведь нам эта сердобольность боком выйдет!… Знать авторов – просить их заполнить анкеты и лично проверить кто где работает, на каком счету – наша прямая обязанность. Есть утвержденный порядок, сколько процентов рабочих, сколько колхозников, сколько партийных работников должно у нас выступить в течение месяца. На них должно приходиться шестьдесят процентов гонорара. Штатным сотрудникам, которые пишут их статьи, получать за это деньги нескромно…

«Ой– е-ей, – засопел Тавров, – вот и еще рискованный шаг! Да если перестать платить за негритянскую работу, кто же станет писать все это дерьмо?! Ox, Ягубов, Ягубов! Опять перегибаете!»

– Кстати, о сердобольности, – Степан Трофимович поднял палец. – Партбюро готовит отчет «стола добрых дел и советов». Не скрою, у нас есть намерение удалить этот придаток редакции. Для удовлетворения жалоб и заявлений трудящихся есть советские и хозяйственные органы. Газета должна выполнять свою основную функцию…

«Опять промах! Уже третий, – подумал с тревогой Яков Маркович. – Но теперь меня не проведешь. Уверен, что и этот вопрос уже получил добро где надо».

– Относительно «стола добрых дел», – продолжал Ягубов, – мы уже вентилировали вопрос у руководства. Нас поддержат… Зачем посторонним лицам, да еще неопрятно одетым, проникать в помещение редакции?

«Стол добрых дел» был детищем Макарцева. В нем работали восемь пожилых юристов, все пенсионеры с солидным партийным стажем. Сюда шел поток посетителей с жалобами и заявлениями, с просьбами помочь. Разбирая эти жалобы, юристы находили темы для выступлений газеты, поднимая престиж «Трудовой правды» в местных органах власти. К юристам попадал разный люд, в том числе много амнистированных, но не реабилитированных, не могущих из-за этого устроиться на работу, немало оборванных (Ягубов был прав) старух и стариков, хлопочущих о пенсии или жилплощади. Ничего не выпросив в «столе добрых дел», они пытались жаловаться на юристов, добиваясь через Локоткову приема у руководства газеты. Макарцев принимал таких людей, расспрашивал, иногда помогал. Ягубов же составил для Анны Семеновны перечень организаций, куда направлять этих посетителей, разъяснив, что он не имеет права тратить время на десятерых читателей в ущерб миллионам других.

– Валентин Афанасьич, – Ягубов повернул голову к Кашину. – Что это вы притихли в сторонке? Теперь вам слово!

Кашин поднялся, слегка смутившись, потоптался на месте раненой и с тех пор более нервной ногой, оперся руками на спинку стула, стоящего впереди.

– Значит, так, – сказал он, виновато улыбаясь. – Вопрос дисциплины, конечно, у нас имеется… Сотрудники позволяют себе приходить на службу позже положенного, уходить раньше, а то и не приходят вообще без оправдательных документов. А где их искать, когда срочно надо? Бывают случаи распития спиртных напитков… Так я говорю, Степан Трофимыч?… На лица указывать не буду, кто захочет, догадается… С завтрашнего дня в редакции по решению администрации вводится книга ухода и прихода. Если сотрудник с утра, к примеру, на задании, он должен накануне написать куда и кем он послан, когда прибудет. Остальные утром поднимаются к Локотковой и расписываются в книге.

По кабинету Ягубова пронеслось легкое гудение и стихло.

– Дальше… – Кашин опять виновато улыбнулся. – Вводится пропускная система, и все штатные сотрудники при входе и выходе обязаны предъявлять охране служебные удостоверения. Остальные заказывают пропуска по телефону. При выходе пропуск подписывает редактор отдела, проставляя время. А штамп ставит лично секретарь Локоткова, как это принято в других организациях. Еще вот что… Сотрудникам предлагается навести порядок в столах, содержимое которых раз в месяц будет проверять комиссия из трех человек…

– Под руководством завредакцией Кашина, – договорил Ягубов. – Это, товарищи, тоже мера необходимая, так как некоторые забывают, что у них есть партийные документы, которые положено хранить в сейфах.

– И комнаты за собой запирайте, когда выходите, – закончил Кашин.

– Как любит повторять наш главный редактор, – улыбнулся Степан Трофимович, – порядок расширяет мысль.

– Новый порядок… – прошептал Раппопорт, но так тихо, чтобы никто не услышал.

В конце совещания Яков Маркович нервничал, незаметно поглядывая на часы. Ивлев ждет его дома и не может уйти. Возможно, ему там нескучно, но не может же семейный человек не заспешить.

Ягубов между тем оглядел всех, сделал паузу, как бы колеблясь, говорить ли о такой деликатной мелочи, однако решился:

– И еще есть просьба, товарищи. Мы с вами не на стадионе, поэтому попрошу мужчин являться на работу в пиджаках и галстуках, а женщин – в более строгой одежде, чем сейчас. Я имею в виду, так сказать, длину юбок… Будем брать пример с Большого дома. Да, кстати, Кашин. Вот список для явки на это наше совещание. Проверьте, почему некоторых сотрудников нету. У нас в стране, как вы знаете, демократия, а это значит, дисциплина для всех одна: и для членов редколлегии, и для тети Маши. Вывод один: усилим бдительность – к себе и другим.

– Усилим… – пробурчал Тавров, ни к кому не обращаясь, и на этот раз достаточно громко и смело.

Наконец всех отпустили. Оттолкнув двух немолодых сотрудниц, он протиснулся к двери и спустился к себе. Раппопорт бегло оглядел стол, не стал ничего убирать, вынул из шкафа и нахлобучил шляпу, обмотал шею протертым до дыр шарфом и протянул руку за пальто. Пальто на вешалке не было. Яков Маркович с удивлением оглядел вешалку, посмотрел вниз (может, упало?), заглянул за шкаф. Он даже не выругался, настолько был изумлен.

По коридору расходились с собрания. Останавливались, чтобы договорить, и скрывались за дверями.

– Коллеги! – завопил Тавров проходящим. – Не видели, кто заходил в мою комнату? Пальто мое, понимаете ли, тю-тю!

– А хорошее пальто?

– Не столько хорошее, сколько единственное.

– Я бы такое пальто не украл, – сказал Алексеев. – А если бы у меня украли, только радовался.

– Но у меня же нет другого, – растерянно моргал Яков Маркович.

– Что за день сегодня – с утра до вечера радуют новостями! – проговорил замсекретаря Езиков, вращая маленькой головкой на длинной шее. – А почему у тебя нет другого? Намекаешь на то, что гонорары все время урезают?

– Ватник, правда, есть, в котором я из лагеря вернулся…

– В ватнике тебя в ЦК не пустят.

– Как же я без пальто на холод? – приуныл Яков Маркович. – У меня ведь спина болит!

– Это она в преддверии субботника, – не унимался Езиков. – За субботник ты, Тавров, получишь премию – на нее купишь новое пальто.

– Не купит, – возразил Алексеев. – Премия – не больше пятидесяти рубчиков. А Рапу ее с Лениным пополам делить надо. Идея-то субботника обоим пришла!

– Шучу я и сам, Петр Федорыч, – сказал Раппопорт. – А пальто нету!

– Больше ничего не украли? – сообразил Езиков. – Ну-ка посмотри! Они втроем вошли в комнату.

– Портфель! – крикнул Яков Маркович.

– Ну вот! А ты пальто, пальто! Что там у тебя ценного?

Обычно у Якова Марковича в портфеле всегда лежало кое-что почитать не для посторонних. Он сразу подумал об этом. Но сегодня, к счастью, ничего такого не было. Хорошо еще, папку в кабинете Макарцева он не нашел!

– Ценного? Да так… Ничего…

Яков Маркович недавно купил в киоске свежие речи вождей и собирался нарезать их для своего конструктора. А потом решил эту книгу оставить как историческую реликвию – последнее воспоминание о коллективном руководстве. Носил он ее всегда в портфеле на тот случай, если портфель где-нибудь забудет, чтобы перекрыть другое, бесцензурное. Книгу эту он вынимал в метро, а в редакции клал на стол, чтобы все посторонние видели название. И вот книга осталась на столе, а портфель украли.

– Надо сообщить Кашину, – решил Алексеев. – Пускай заявит в милицию. Что творится! Не помню такого, хотя в редакции с сорок пятого года. А вот и Валентин Афанасьевич. Легок на помине!

В комнату заглянул Кашин, подтянул отстающую ногу, тихо прикрыл за собой дверь, улыбнулся.

– Что тут у вас случилось?

– Пальто и портфель, – Тавров развел руки, не продолжая дальше.

– Ясненько! – хихикнул Кашин. – Прошу ко мне…

Из своего кабинета он вынес портфель Якова Марковича и пальто, аккуратно сложенное подкладкой наружу.

– Что за спектакль, Валентин?

– Спектакль? Вы систематически оставляете отдел незапертым. А я – материально ответственное лицо. Почему же вы не хотите беречь собственное имущество?

– От кого беречь? Что за идиотские установки?

– Установки не мои, Яков Маркыч. Я ведь исполнитель. А уж какие они – не мое дело. Хотите – жалуйтесь.

– И пойду! Не пойдешь – тебе сядут на шею!

Яков Маркович решительно взял из рук Кашина пальто и портфель и в гневе направился прямо в кабинет Степана Трофимовича.

Анна Семеновна, заметив Таврова, бросилась ему наперерез.

– Разве Ягубов вас вызывал?

– Он – меня?! – не понял Раппопорт.

Анечка понизила голос.

– Ягубов приказал пропускать к нему только тех, кого он сам вызвал…

– Еще чего он придумает?!

Раппопорт оттолкнул Анну Семеновну и решительно рванул двери ягубовского кабинета.

– Вот! – крикнул он с порога, показывая Ягубову пальто и портфель.

– Что случилось, Яков Маркович? – с готовностью спросил Ягубов.

Он стоял у окна, держа в одной руке блюдечко, в другой чашку с чаем. Отхлебнув глоток, поставил чашку на блюдце.

– Безобразие! – заявил Раппопорт. – Форменное безобразие!

– Успокойтесь, – Степан Трофимович поставил чашку на подоконник, вынул из кармана чистейший носовой платок, вытер губы. – Призыв к бдительности – общее распоряжение по редакции и касается всех сотрудников, в том числе и меня, и вас. Скажите спасибо, что это сделал Кашин, а не посторонние.

– А просто сказать он не мог? Не мог? – жаловался Раппопорт. – Сегодня вещи берет, а завтра будет шарить в карманах?

– Ну, не думаю, – усмехнулся Ягубов. – В карманы он, вероятно, не заглядывал. Впрочем…

– Что впрочем?

Ягубов заколебался. «Впрочем, если вам не нравится работать в „Трудовой правде“, редколлегия и партбюро, я думаю, пойдут вам навстречу…» Нет, Макарцева такой шаг рассердил бы, да и в горкоме, и в ЦК найдутся люди, которым Раппопорт пока еще нужен для подготовки докладов. Если бы он не был уверен в своей силе, он не стал бы говорить со мной в таком тоне. Услышав «впрочем», Яков Маркович понял, что Ягубов хотел сказать. «Он меня ненавидит, это ясно. Но теперь я ему скажу что я о нем думаю. Мне терять нечего!»

– Так что же – «впрочем»? – решительно повторил Яков Маркович, израсходовав на этот вопрос весь запас гнева.

– Впрочем, – после некоторого размышления произнес Степан Трофимович, – Кашин погорячился… У всех есть свои слабости. Вот и вы тоже нервничаете. А зря!

– Зря? – Раппопорт сменил гнев на жалобу. – Да как же я могу работать в условиях, когда меня не уважают как человека. Может, кому-нибудь не нравится мой пятый пункт? У нас в редакции раньше этого не ощущалось…

– А разве сейчас есть? – рассмеялся Ягубов. – Или вы имеете в виду конкретно меня? Подумайте, Яков Маркович, неужели мы, партийные работники, можем быть антисемитами? Для нас главное – убеждения. Мы с вами, хотя и разных национальностей, но в одном лагере, так ведь? Хотя отдельные ваши соплеменники и плохо рекомендуют себя.

– А кто делал революцию?

Ягубов не ответил. Евреи участвовали в революции, но для чего? Раппопорт просто не знает последних веяний наверху. Они шли в революцию, чтобы захватить власть и начать последовательно насаждать в России сионизм. Хорошо, что партии и Сталину удалось вовремя пресечь эту опасную тенденцию. Но до конца довести эту линию пока не удалось. Не фашизм опасен для человечества, а евреи. Они рвутся к власти, и в США им это уже удалось. Они хотят править миром. И поскольку коммунисты выражают интересы всех народов, наша историческая миссия – спасти человечество. Так что антисемитизм в целом, если его понимать с прогрессивных позиций, – это гуманная политика в интересах передового человечества. Между нами говоря, Маркс портит всю историю коммунистического движения. Ее теперь, по существу, приходится начинать с Ленина и не лезть в глубокие дебри средневековья.

– Революцию делали не только евреи, Яков Маркович, – вежливо улыбнувшись, заметил теперь Степан Трофимович. – Должен сказать, что я лично не люблю только тех евреев, которые борются по другую сторону баррикады. Но не люблю я и таких французов, англичан, испанцев и даже русских. Я думаю, что и вы, Яков Маркович, не любите таких?

– Разумеется, – поперхнулся Раппопорт. Наконец-то он понял, что нужно заткнуться, ибо в любом случае прав будет Ягубов. И вообще, Яков Маркович устал, и у него болел живот от голода. – Я, Степан Трофимыч, только потому обижен, что я же член партии с тридцать четвертого года!

– Знаю! – Ягубов решил полностью отвести от себя подозрения. – И поверьте, люблю евреев, и у меня есть друзья-евреи. Есть партийцы, которые считают: евреи трудолюбивей и настойчивей. Они быстрее пробиваются и занимают все ответственные посты. Ведь так уже было в тридцатые годы! Разве это правильно, если русскими будут управлять евреи? Сторонники такой точки зрения спрашивают: а что, если бы у них в Израиле правили русские? Еще раз повторяю: это некоторые так считают, я с ними решительно не согласен!… Давайте я помогу вам одеться, Яков Маркович.

Ягубов взял из рук Раппопорта пальто и, раскрыв его, держал, ожидая, пока Тавров суетливо просовывал руки в рукава. Яков Маркович был на голову выше и значительно толще. Зато Степан Трофимович был спортсменом.

– Между прочим, – вспомнил Ягубов, – я давно собирался с вами посоветоваться… Мне тут предложили написать диссертацию в Высшей партшколе. Тема: Роль печати в коммунистическом воспитании трудящихся по материалам газеты «Трудовая правда». Это ведь близкая вам тема. Не будете возражать, если я к ней прикоснусь?

– Почему я должен возражать?

Яков Маркович понял, что за неувольнение ему придется написать Ягубову диссертацию.

– Не откажетесь помочь подобрать кое-какие материалы? От работы я вас на это время освобожу.

– Ленин сказал: «Партия – это взаимопомощь», – процитировал Яков Маркович.

Эти слова Ленина он придумал сам только что.

– Вот именно! – подтвердил Ягубов. – Значит, договорились.

Продолжая стоять посреди кабинета, Степан Трофимович вдруг подумал: не провоцировал ли его Раппопорт разговором на высказывания? Не исключено, что он был осведомителем в лагерях, и нить тянется за ним. А сейчас, когда руководство газетой передано ему, Ягубову, органы не прочь поинтересоваться. Он вспомнил весь разговор и пришел к выводу, что ничего лишнего не сказал.

Топая по коридору, Яков Маркович размышлял о том, что Ивлев клянет его на чем свет стоит и теперь ничего не остается, кроме как разориться на такси.

– Я извиняюсь, вы – Тавров?

Перед ним вырос мордастый молодой грузин в клетчатом пальто, большой замшевой кепке и игривом шелковом шарфике с цветочками.

– Ну, – сказал Раппопорт. – Я невероятно спешу!

– Дело в том, – продолжал молодой грузин с тяжелым акцентом, – что меня зовут Зураб Макашвили. Мне надо сказать вам несколько слов. Зайдем в комнату, дорогой!

– А здесь нельзя?

– Нет, здесь никак нельзя! Я долго не задержу.

– Что, насильник? – спросил Яков Маркович, входя в свой отдел.

Комната была открыта, он ушел, опять забыв ее запереть.

– А вы точно Яков Маркович?

– Клянусь покойной матерью. Дальше!

Зураб тщательно затворил дверь, расстегнул пальто, пиджак и вынул прижатую ремнем брюк к животу серую папку. Яков Маркович сразу узнал ее, ту самую папку, которую показывал ему Макарцев и которую он сегодня утром безуспешно искал у него в кабинете. Морщины у Таврова углубились, губы сжались. Он пытался не показать вида, что узнал папку.

– Что это за бухгалтерия?

– Не узнаете?

«Влип. Влип совершенно глупо, не по своей вине. Пока буду все отрицать, отрицать до последнего. Только бы не били по позвоночнику. Этого второй раз я не перенесу, расколюсь, утоплю всех…»

– Понятия не имею, – глухо сказал он.

– Не волнуйтесь, я вам объясню, – сказал Макашвили.

– Сашка Какабадзе – мой старый друг, мы с ним сидели на одной парте до четвертого класса. Вчера я позвонил ему и сказал, что прилетел из Тбилиси в командировку на одни сутки утвердить проект, и он вечером приехал ко мне в гостиницу «Россия». Я всегда останавливаюсь в гостинице «Россия»: кладу в паспорт двадцать пять рублей – и никаких забот! Саша приехал, мы немножко выпили чачи, и он мне показал эту папку. Он сказал, что у вас в редакции все ее читают с большим интересом. Я попросил оставить мне ее на ночь, но утром он мне не позвонил. Мне надо улетать в Тбилиси. Я искал его весь день – дома он не ночевал.

– А при чем тут я? – спросил Раппопорт, несколько успокоившись, но все еще осторожно.

– Вы? Он мне вчера рассказывал про субботник – я очень смеялся. Он показывал мне фотографии: профессора из какого-то института скалывают лед возле шашлычной. Это годится для любой китайской газеты. Вы – гений, Яков Маркович! Саша вас очень хвалил.

– Что еще он клеветал?

– Меня не надо бояться, Яков Маркович. Зураб Макашвили – могила, ясно? Я их ненавижу! Вот скажите, как вы относитесь к Сталину?

– Видите ли, Зураб, я должен уважать ваши грузинские чувства…

– Бросьте! Сталин был подонок, фашист! Он вырезал три четверти нашей семьи только за то, что мой дедушка кое-что знал. Они учились вместе в духовной семинарии. Дедушка был коммунистом, а Джугашвили они звали «кинто».

– Что это – кинто?

– Кинто? Бродяга, подзаборник… Мой дедушка хоронил его мать, она умерла перед войной. «Кинто» даже не приехал ее проводить. Грузин так не может поступить! Так что Зураба Макашвили не надо бояться. Где же Сашка? Говоря по секрету, он взял эту папку у редактора… Как бы не хватились…

– Вы – наивный провинциал, – пробурчал Раппопорт. – Ладно, черт с вами, давайте!