Ангелы на кончике иглы

59. ТАКОВА ПАРТИЙНАЯ ЖИЗНЬ

Жизнеописание нижепоявляющегося героя тоже опускается. О нем написаны тома, имеется множество его биографий, но события в его прошлой жизни появляются и исчезают в зависимости от зигзагов внутреннего и международного положения, приурочиваясь к каждому историческому моменту. Сочиняется все, включая должности и звания, потому что так надо. Таким образом, об ошибках своей жизни, если таковые были, герой понятия не имеет, ибо сам он имеет к собственной биографии весьма косвенное отношение.

Только после восьми вечера человек с густыми бровями закончил подписывать бумаги и отправил из кабинета троих своих помощников. Сразу стало тихо, до тяжести в ушах. Он не любил такую тишину, она угнетала. Он подошел к окну, занавешенному плотной белой портьерой, и глянул в щель. Там тоже была тишь. Брусчатая площадь со сквером перед окном до самой царь-пушки была пустынна. Население в Кремль уже не пускали. Только внизу, у подъезда, стояли два автомобиля. Его нового ЗИЛа не было, чтобы не смогли определить, где хозяин сейчас. Охрана выдумывала свои хитрости.

Он устал. Глаза, переутомленные долгим напряжением, то и дело увлажнялись. Потягивало низ живота – неприятное ощущение, от которого он никак не мог избавиться уже давно. Но он улыбался, с непотерянным от возраста любопытством оглядывая площадь, и настроение у него было приподнятое. День прошел хорошо, он много успел, а ценность уходящего времени он чувствовал теперь острее, хотя не терял иронии по отношению к себе самому. Это помогало сохранить заряд оптимизма и твердость духа, которых большинство его сподвижников лишились.

Вот и теперь, вспомнив что-то, он хмыкнул, прошел к столу и, порывшись в нижнем ящике, вытащил небольшую цветную репродукцию с картины художника Налбандяна. Иосиф Виссарионович в военной форме стоял в этом самом кабинете. Мебель, правда, сменили. Края репродукции помялись, лежала она тут, конечно, давно. Осваиваясь в этих помещениях, он, новый хозяин, нашел ее в столе одного из референтов и принес к себе. Сталин чуть заметно улыбался.

Человек с густыми бровями вынул из среднего ящика стола ножницы и аккуратно вырезал голову Генералиссимуса, стараясь не задеть воротничка и маршальской звезды. Голову эту он, взяв двумя пальцами, аккуратно опустил в мусорную корзину. Затем, порывшись, вынул из ящика свою фотографию подходящего размера и положил под репродукцию. Голова оказалась чуточку больше, и ему пришлось еще подрезать края отверстия.

Он рассмотрел себя в форме Генералиссимуса и пришел к выводу, что форма эта ему идет. Если бы он получил эту власть, когда был моложе, он мог бы сделать гораздо больше, чем теперь. Он стал подсчитывать количество орденов и медалей у Сталина и у себя. Вычитал он столбиком, аккуратно ставя точки над уменьшаемым, если занимал десяток. Наград у Сталина оказалось больше на одиннадцать штук. Но ведь Сталин больше не получит орденов, а меня Родина может наградить еще, если я буду работать честно, с полной отдачей сил.

Эта мысль развеселила его. Сталин никогда не относился к побрякушкам серьезно, но того уверяли, что это важно. Против некоторых традиций невозможно бороться. И чем больше у тебя власти, тем меньше ты можешь сделать. Хозяином самого себя он был в молодости, на маленьких должностях. А тут все налажено, крутится помимо воли. И любой подчиненный помыкает им, а все вместе они делают что хотят. Иногда он еще не успел сообразить, а дело уже сделано. Зазвонил телефон. Он снял трубку, кашлянул.

– Вам не нужен товарищ Сагайдак? Можно соединить?… Соединяю.

– Здравия желаю, Сизиф Антоныч! – приветствовал он. – Как ты себя чувствуешь?

– А вы? – спросил Сагайдак. – Если память мне не изменяет, настало время увидеться. Когда вы сможете выкроить полчаса?

– Давай завтра… Хотя нет, завтра среда – заседание Совета Министров… Тогда в четверг… В четверг у меня Политбюро. В пятницу тоже не получится: секретариат ЦК…

– Когда же?

– Знаешь что? Сейчас.

– Хм, – произнес Сизиф Антонович. – Я готов.

– Добро! Высылаю машину.

Он сгреб со стола репродукцию художника Налбандяна с вырезанным на месте головы отверстием и, разрывая на мелкие кусочки, отправлял ее в корзину, когда зазвонил другой, прямой телефон.

– Кегельбанов беспокоит. Вы не смогли бы принять меня для короткого доклада?

Товарищ с густыми бровями сопел в трубку, затрудняясь, что отвечать. Кегельбанова нельзя было не принять – видимо, что-то важное, о чем он не хочет говорить по телефону. Но надо будет отвечать, принять решение, а он устал, надо передохнуть.

– Сделаем так, – он нашелся. – Как только освобожусь, я позвоню. Ты где будешь? На даче? Добро!

Он глянул на электрические часы: минула половина девятого. Скоро должны привезти Сизифа Антоновича. Он прислушался к шагам за дверью. Возможно, это уже он.

По коридору в сопровождении заместителя коменданта Кремля, одетого в темно-голубой костюм, действительно шагал степенной походкой здоровяк Сизиф Антонович в замшевом пиджаке цвета загорелой женской спины и хорошо отглаженных серых брюках, помахивая чемоданчиком «дипломат». Рядом с ним семенила сдержанной походкой миниатюрная Алла, время от времени касаясь плечом спутника.

Сагайдак немало удивился, будучи приглашен не на дачу, а в Кремль. Он вошел в лоджию, где Алла принимала воздушную ванну.

– Собирайся, детка, да побыстрей! – сказал Сизиф Антонович. – Выезжаю на одно дельце, и ты понадобишься. Только вот что: оденься поскромнее и не забудь комсомольский значок.

Теперь Алла шла по коридору в строгом костюме, чуть похожая на стюардессу международной линии Аэрофлота, в юбке всего на двадцать один сантиметр выше коленок. На одной из ее остреньких грудей красовался комсомольский значок, на другой – знак «Отличник социалистического соревнования». Мягко-зеленый цвет стен, на которые ложились едва заметные тени от складок белых шелковых занавесей, всплошную закрывавших окна, создавал приятный полумрак. Чуть поблескивал под ногами светлый паркет идеальной чистоты. Мягкие дорожки глушили шаги. На каждом повороте стоял солдат в коричневой гимнастерке и коричневом берете, без оружия, глядя одновременно в обе стороны коридора.

Заместитель коменданта остановился, попросил подождать. Прислонив «дипломат» к дивану, Сагайдак утонул в мягком кресле. Алла, сложив руки на стиснутых коленках, скромно села рядом. Однако долго не пришлось ждать. Едва майор успел распахнуть створки дверей, человек с густыми бровями вышел, поспешая навстречу, и развел руки, готовясь обнять поднявшегося Сагайдака.

– Здравствуй, родной! – воскликнул он. – Очень рад! Спасибо, что не забываешь меня.

Гостю пришлось немного нагнуться, а хозяину – встать на цыпочки, чтобы их роста совпали, и они обнялись.

– Мадам! – повернувшись затем к Алле, молодцевато проговорил хозяин и поцеловал ее узкую, как дощечка, руку.

Алла трогательно заморгала длинными ресницами. Стал красить брови, отметил Сизиф Антонович, продолжая улыбаться.

– Вы у меня здесь не бывали? – спросил хозяин. – Тогда пройдемте, покажу.

Он открыл дверь и движением руки пригласил их, заботливо пропустив вперед. В длинном помещении со стенами, обитыми красным деревом, вокруг бесконечного стола, крытого зеленым сукном, были аккуратно расставлены стулья, обтянутые зеленой кожей. На столе возле каждого места лежали аккуратно заточенные четыре карандаша и чистый блокнот.

– Здесь заседает Политбюро, – сказал хозяин. – Как пишут газеты, ленинская традиция, так что мы ее не нарушаем.

Сагайдак внимательно посмотрел на собеседника. В душе Сизифа Антоновича непонятным образом сочеталась заботливость с отвращением, человеческое неприятие отдельных людей с врачебным долгом лечить их. Как больной зуб сводит на нет пышное здоровье тела, это страдание было единственным изъяном в его счастливом, абсолютно циничном существовании. Разве этот твой больной виноват, который раз спрашивал он себя, что на свете Божьем для него не нашлось должностенки помельче? Разве он не хочет спрятаться в деревне, нянчить внуков? Разве он не в трагическом положении?

– Извините, дорогой! – Сагайдак заставил себя отрешиться от этих неуместных раздумий, потому что хозяин что-то говорил ему. – Я не расслышал…

– Я говорю, вон там, во главе стола, сидит товарищ с густыми бровями… – он смеялся и приглашал смеяться над собой. – Здесь он выступает с докладом. А вот здесь проверяет и подписывает важные документы в присутствии членов Политбюро. Тут выясняется, кто может и кто не может ничего сказать.

– Ясно! – сочувственно улыбался Сизиф Антонович.

Хозяин тоже засмеялся, глаза его заблестели. От смеха он наклонялся вправо и влево, бриллиантовая заколка на его красном галстуке засверкала. Алла вежливо присутствовала. Она все понимала по губам, но обладала способностью пропускать мимо то, что ей было неинтересно.

– А эта дверь куда? – спросил Сагайдак.

– Это ореховая комната. Зайдите, не бойтесь. Тут сидят и обсуждают вопросы до заседания. Демократия!… Ну, прошу в мой кабинет.

– Отсюда я руковожу, – устало произнес он и обвел рукой круг.

– А мне можно попробовать? – улыбнулся Сизиф Антонович и вежливо пробрался к креслу.

Часть письменного стола занимало стеклянное полушарие с вдавленными в него золотыми монетами. Рядом лежали «Известия», «Правда» и «Трудовая правда», а за ними шариковые ручки немецкой фирмы «Вульф».

– Что это? – Сагайдак ткнул в блок с телефонами на маленьком столе.

– Связь с любым пунктом страны.

– А кнопочки? Их тут штук пятьдесят…

– Верхние – любой член Политбюро, ниже – секретариат ЦК, остальные – Совмин, Госплан, министры…

– Ясно! А вон тот красный аппаратик? – Сизиф Антович повернулся во вращающемся кресле.

– Красный телефон – прямая связь с руководителями стран Варшавского договора.

– А это?

Под стеклом лежали две трубки – серая и красная. А ниже – раз, два, три… пятнадцать кнопочек. Хозяин замялся.

– У-у! – не обиделся Сагайдак. – Да вы, я вижу, имеете связь с самим Господом и его апостолами…

– Вот именно!

– Ну а я? Гожусь на это место?

– Сидеть в кресле – годишься, Сизиф Антоныч, – охотно согласился хозяин. – А дальше что? Как управлять? Что конкретно делать? Дома в кресле легко анекдоты про вождей рассказывать. А вот как крутить руль? Чуть что – сам знаешь… Пойдем-ка лучше выпьем по чашечке кофе, дорогой мой доктор!

Он раздвинул гардины и открыл потайную дверь, похожую на книжный шкаф. В соседней комнате по-домашнему стояли кровать, лакированные кресла, зеркало. Диван был застелен цветастым ковром. На коричневой тумбочке возле телевизора лежали зажигалка и сигареты. Алла взяла со стола цветную фотографию. На ней был изображен человек с густыми бровями в очках за рабочим столом. Он что-то писал.

– На фотографиях они меня омолаживают, – сказал хозяин. – Но ведь это неправда!

– Бывает! – неопределенно протянул Сагайдак.

– Бывает? Но кто их заставляет писать чепуху? Мы требуем, прорабатываем, а толку чуть! Ведь иной раз в газете и почитать нечего.

Осторожно постучав в дверь, вошел официант и стал быстро сервировать стол.

– Коньячок ставить?

– Ни в коем случае! Можешь быть свободен…

Хозяин проводил его глазами, приложил палец к губам и только тогда подошел к дверце сейфа, скрытой в стене.

– Пить не будем, – строго сказал он. – Но по глоточку, по случаю встречи… Ведь еще недавно много пил, много ел и был здоров, как бык. А ты смотришь на меня с укором: толстеть нельзя, сидеть целый день нельзя! А как же руководить страной?

Сизиф Антонович в тон собеседнику предложил:

– Может, руководить стоя?

Генсек усмехнулся и погладил ногу, в которой у него сидела пуля. Сагайдак знал о ее происхождении. На героической Малой Земле полковника, у которого тогда еще не было таких величественных бровей, другой офицер застукал на диване со своей женой. Полковник хотел выпрыгнуть в окно, но пуля его догнала.

– Болит? – заботливо спросил Сизиф Антонович.

– Поднывает…

– Тогда перейдем от международных дел к внутренним.

– Сагайдак поднялся, открыл «дипломат» и вынул оттуда мятый белый халат. – Где тут у вас раковина? Помочитесь! Я проверю напор струи.

– Разве это важно? – с опаской спросил хозяин, покосившись на Аллу.

– Очень! Она отвернется. Так… Напор пока ничего, неплохой…

– Ну вот! Я говорю, я еще кое-что могу! Послушай, Сизиф Антоныч, скажи мне как другу: а какой напор у… ну, ты знаешь, того, который всегда в тенечке?

– Так ведь… – начал было Сагайдак.

– Знаю, знаю! Медицинская этика… Но мне-то, по дружбе, можешь сказать? Хуже или лучше? Я ведь никому!

– Что поделаешь? Конечно… – стал выкручиваться доктор. И наконец нашелся. – Должен прямо сказать: у вас у обоих с этим делом хорошо. Оба вы готовы хоть сейчас на субботник… Впрочем, посмотрим… Снимайте штаны – и на четвереньки, как всегда в позу лошадки. Алла, девочка, мне перчатку и вазелин.

Покорно спустив брюки, больной взобрался на диван. Верхняя его часть в рубашке и галстуке все еще оставалась Генеральным секретарем, а нижняя, покрытая бледной кожей, оказалась обыкновенной частью рядового члена партии. Сизиф Антонович опытными движениями натянул на правую руку резиновую перчатку. Алла открыла баночку. Зачерпнув указательным пальцем порцию вазелина и пошлепав другой рукой больного, доктор заставил его подвинуться и присел на край дивана. Пальцем он провел по телу, разделяя его вдоль на две половины, будто намечая место для резекции, затем нащупал нужную точку и резким движением ввел палец.

– Ого!

– Тяжело в леченье – легко в гробу, – пошутил Сизиф Антонович. – Ну-с, поглядим, как там дела… Знаете анекдот? Уролог говорит больному: «Прошу вас наклониться». А тот ему: «Слушай, дорогой! В такую интимную минуту говори мне „ты“!» Больно?

– Не очень…

– А так?

– Ox! Больно!

– Кстати, у меня к вам небольшая просьба. Есть такой Макарцев, редактор «Трудовой правды».

– Знаю, как же!

Врач ласково водил пальцем поперек предстательной железы.

– Так вот, его сын в милиции.

– У Щелокова?

– Ну, может быть, не лично у него… Нельзя ли дело закрыть и мальчика выпустить?

Сизиф Антонович нажал посильнее.

– Ой-ой! Больно же!

Доктор краем глаза глянул на телефон, соединяющий со странами Варшавского договора. Хорошо, что до него сейчас не дотянуться, а то еще неизвестно, чем бы этот массаж кончился!

– Понимаю, что больно, – вдруг жестоко сказал он. – Но массаж необходим, дорогой! Будет лучше работоспособность и общий тонус. Так как насчет мальчика Макарцева? И нажал еще сильнее.

– Постараюсь…

– Вот и хорошо, – палец Сагайдака обмяк и ласково заходил поперек. – Ну, на сегодня хватит… Девочка моя, сделай укольчик новокаина.

Алла быстро извлекла шприц, отбила головку у ампулы. Потерев кожу чуть пониже спины ваткой, смоченной в спирте, она ловко сделала укол и поцеловала потертое место.

– Можете одеваться, – сорвал резиновые перчатки Сагайдак. – Я доволен.

– Спасибо, Сизиф Антоныч, министерский ты ум. Послушай, раз речь пошла о Макарцеве. Ведь это он поднял идею, и сейчас все ведомства хотят получить деньги от субботника. А ты бы куда их использовал?

– Если не шутите, давайте на импотентологию, а? Ведь будущее человечества от этого зависит!

– Знаю, знаю, от чего зависит будущее человечества! – хозяин похлопал доктора по плечу. – Это по-твоему – от женилки. А вот министр обороны считает – от ракет. Кому мне верить? Ox, Сизиф Антоныч, если бы я мог сам решать! Все приходится пробивать, протаскивать, согласовывать. Иногда руки опускаются! Власть нынче у всех. Каждая кухарка власть имеет. Не захочет – не накормит, и ничего ей не сделаешь. У всех власть, потому что демократия. Один я без власти. От всех завишу. Вот я тебе пообещал насчет макарцевского сынка. Макарцев – наш человек. А как это сделать, и не знаю еще. Крутишься, как белка в колесе…

В воротах Спасской башни загодя засветились зеленые светофоры, и часовые напрягли спины. Машина промчалась через Красную площадь мимо Лобного места и памятника Минину и Пожарскому к улице Куйбышева.

Сизиф Антонович молча глядел на дорогу. Чем больше пользовал он человека с густыми бровями, тем большей симпатией к нему проникался. Конечно, ко мне он относится лучше, чем к другим. Все Четвертое Главное управление Минздрава дежурит возле него днем и ночью. А лечу его я, им он не доверяет! И что мне за дело до других? Он веселится, шутит, но не от радости. Это пляски на похоронах. Все несчастны в стране, а он даже более несчастлив, чем остальные. Ему в жизни не повезло. Все люди, а он вождь. Я по сравнению с ним – свободен! Он по сравнению со мной – раб. Тот, который в тени, стоит за спиной и дергает этого, но и тот не главней. Боже, какая страшная власть! Все скованы цепями и постоянно тянут друг друга, не зная куда идти. Рап прав: эта клетка постороена для всех. Не так ли, девочка моя?

В знак согласия Алла опустила ресницы. Она всегда читала его мысли и чаще всего принимала их без возражений.