Ангелы на кончике иглы

61. БОЛЕЛЬЩИКИ

Кашин оторвался от бумаг и, положив голову на руки, следил за ленивыми движениями рыб в аквариуме. Он подумал о русалках – для них нужен был бы огромный аквариум – целый бассейн. Русалки лучше обычных женщин в том смысле, что они сами тебя увлекают и соблазняют, а тут ты должен ходить, предлагать, уговаривать и еще неизвестно, получится или нет. В который раз перебирая возможные и невозможные варианты, Кашин попытался проанализировать свои ошибки. Но при этом он не забывал и об объективных недостатках девушек и женщин, на которых он рассчитывал.

На Локоткову он положил глаз давно. А она никак не хотела понять, чего он хочет, хотя он долго оказывал ей знаки внимания. Во-первых, разговаривал душевней, чем с другими, во-вторых, конфетами угощал, в-третьих, делился личными переживаниями. А она? Хоть бы задержалась в кабинете на лишнюю минуту. Приказ возьмет – и бежит к своему Игорю Иванычу. А ведь одинокая тогда была! Когда же он решился и при оказии положил ей на талию руку, сразу отпрянула:

– Что это вы такие шутки допускаете?

– Шутки? – обиделся он. – Я серьезно!

– А серьезно – тем более нельзя!

Вот и пойми! Ну, после он и не пытался больше. Да и если в анкету глянуть, так она Кашина на семь лет старше, могла бы и поменьше воображать. В случае возникновения любви, перспективы в смысле женитьбы и возможного возникновения ребенка (это тоже необходимо взвешивать!) никакой. А других отношений Валентин не только по долгу службы, но и по своим взглядам не уважал, хотя допускал возможность существования и, предложи ему, не отказался бы, да только не предлагали.

В этом именно смысле больше всего подходила бы Инна Светлозерская, от коей прямо исходит неизвестное науке излучение. Хотя если с ней поговоришь, то поймешь, что и в отношении ее могут возникнуть не только желания, но и перспективы. Правда, она сама о перспективах не говорит, а заявляет, что все мужчины – простые кобели, чего в отношении Валентина Афанасьевича совершенно сказать нельзя. Ведь он искренне оказывал ей знаки внимания: разговаривал душевней, чем с другими, само собой, конфетами угощал, личными переживаниями тоже делился. Никаких действий руками не совершал. А когда попытался позвать в шашлычную, сказала: «В другой раз». Между тем в редакции уже четверо имели с ней связь безо всяких перспектив, возникшую в результате внезапных побуждений несерьезного характера. И ведь она сама же завлекала! Сама ласково улыбалась и проходила мимо особым образом, так, что если он в это время с кем-то говорил, то забывал о чем.

Теперь взять литсотрудницу Сироткину. Она тоже нравилась Кашину, хотя она совсем молоденькая. Тут нужно обязательно жениться. И хотя есть опасность разности в возрасте, его это в принципе очень бы устроило, особенно если учесть его большое уважение к Надиному отцу. Конечно, женись он на Сироткиной, сам он ни словом бы не обмолвился, но если бы тесть потревожился о восстановлении своего зятя в органах, откуда его вытолкнули, в сущности, ни за что ни про что, Кашин не возражал бы. В отношении Нади, таким образом, он был особенно искренен, когда оказывал ей знаки внимания. При случае он разговаривал с ней душевней, чем с другими, трижды шоколадом угощал, дважды делился личными воспоминаниями. Приглашал раз в кино и раз в цирк. Оба раза отвечала несогласием: в кино ей не хочется, а цирк она не любит.

Еще существовала как запасной вариант Раиса Качкарева. Но у нее грубые манеры, а ему нравилось, чтобы женщина была существом хотя бы в некоторых отношениях слабым.

В общем, нельзя сказать, что выбора у Кашина не было. Одними мечтами о русалках сыт не будешь. Выбор был, и перспективы открывались приятные, когда он представлял себе в отдельных подробностях, как это могло произойти то с одной, то с другой. Но реальное осуществление замысла находилось пока в развитии, и этот вопросик предстояло еще подработать. Если бы не загрузка редакционными делами, это было б несложно. Но с утра и до вечера он по горло в делах – хозяйственных, административных, организационных.

Валентин взглянул на часы. На 16.00 его вызывают. Для поездки в любое другое место он мог бы воспользоваться дежурной разгонкой, – но туда Кашин добирался на метро. На площади Революции народу было много, у гостиницы «Метрополь» толпы иностранцев и много ненаших автомобилей, окруженных зеваками, заглядывающими внутрь. День был совсем теплый и такой солнечный, что на окна верхних этажей смотреть невозможно – так ослепительно они сияли. Он и не стал глядеть вверх. Медленно двигаясь к Неглинной, он смотрел только на женщин, будто никогда их не видел.

После зимы, сняв с себя теплую одежду, они все словно обнажились специально для него, стали стройнее. Юбки поднялись, открыв колени, а у некоторых вообще ноги целиком и даже без чулок. Тонкие кофточки. То, что выступает спереди и сзади, стало рельефней, и совершенно полная нагота отделялась от Валентина ничтожной толщиной легкой ткани. Сердце у него колотилось. Женщины стали ему доступнее, он чувствовал это всем телом своим. Вот они, рядом, выбирай любую – все твои! Пружина внутри у него затянулась до отказа, но сознание долга не позволяло ему остановиться или идти вслед за какой-нибудь одной.

У подъезда гостиницы «Армения», напротив задней части Малого театра, Кашин по привычке оглянулся, не идет ли поблизости кто из знакомых. В холле на часах было без трех минут четыре. Кашин поднялся на второй этаж, прошел мимо дежурной, которая ни о чем его не спросила, и постучал в дверь с номером 27.

В номере за столом сидел человек помоложе Валентина. Кашин раньше его тут не встречал. Человек поднялся навстречу, назвался Похлебаевым и, радушно улыбнувшись, крепко пожал мягкую руку Кашина, из которой Валентин по этому случаю заранее переложил ключи. Предложив присесть в кресло, хозяин сел рядом в другое кресло, а не за письменный стол.

– Мне вас рекомендовали, Валентин Афанасьевич, с наилучшей стороны, сказали, на вас можно положиться… Тем более что вы наш работник…

– Собственно, формально я теперь в органах не работаю.

– Знаю! Но сейчас многих подключаем к операции…

– Самиздат?

– Он! Есть приказ по управлению. Почистим и быстро отделаемся.

– Я об этом думал, – признался Валентин. – Я в газете недавно. Вижу, с трудовой дисциплиной плохо, а мне говорят: тут дело творческое – гайки завинтишь – люди перестанут писать. И такие разговоры имеются у руководства газеты, вот что странно!

– Не совсем понял, какая связь?… – проговорил Похлебаев.

– Прямая! Скажем, во всех номерных учреждениях инженеры обязаны в конце рабочего дня сложить свои записи и чертежи в чемоданчики с номерами и сдать в спецотдел. Записи в мусор бросать запрещено. А в редакции что? Мне, конечно, положено выборочно проверять столы и содержимое мусорных корзин, но разве за всем уследишь? Кто куда едет, что видит, о чем пишет? Полный разброд! А ведь центральная газета!

– Вопрос серьезный, но это не нам решать. У нас задача конкретная… По нашей картотеке проходит Ивлев Вячеслав Сергеевич.

– Есть такой. Рождения 35-го года, русский, член КПСС, образование высшее, оклад 180. А разве он?…

– Проверяем. Если он, то, естественно, ему захочется выйти на контакты с заграницей. Зачем ждать? Мы поможем. Короче говоря, зовите Ивлева на хоккей.

– Хоккей?

– А что? – Похлебаев поднялся, подошел к столу и вынул из папки билеты. – Хоккей от наших дел далек, поэтому не будет никаких подозрений…

– А почем я знаю, болельщик он, нет ли?

– Кадровик, а не знаете… Матч дефицитный, поэтому вопроса не будет. Вы с ним пойдете, выпейте вместе пива или чего покрепче, чтобы снять с него напряжение, ясно?

– Ясно!

– А на трибуне сядьте так, чтобы он сидел на 22-м месте, а вы на 23-м. На двадцать первом же будет сидеть иностранец из ФРГ, тоже наш работник.

– Понял вас.

– Если поняли, действуйте, больше вас не задерживаю.

Обратно по проспекту Маркса Кашин шагал быстро как мог. Все-таки есть целый ряд вопросов, которые органы не в состоянии решить и вынуждены обращаться к нему, Кашину. Теперь он докажет, что тогдашнее отчисление его было ошибкой. Валентин не смотрел больше на женщин, хотя некоторые – ведь был час пик – касались его в толкучке плечами и прислонялись к нему в метро. Теперь он торопился в редакцию и от спешки даже прихрамывал сильнее, чем всегда. Шагая по коридору и приветливо всем улыбаясь, он сперва прошел мимо двери с надписью «Спецкоры», а потом вернулся, будто что-то случайно вспомнил, – так было лучше. Ивлев сидел на столе и читал книгу.

– Дела идут – контора пишет, Вячеслав Сергеич, – весело сказал Кашин. – А что, если нам с тобой сходить на хоккей? Встреча, говорят, будет первый сорт…

Слава взял со стола лист чистой бумаги, аккуратно засунул между страниц и отложил книгу.

– Валентин Афанасьич, – ответил он, с интересом оглядев завредакцией. – А что, если нам с тобой сходить в Большой театр?

– Зачем – в Большой?

– А зачем – на хоккей?

– Так у меня же на хоккей билет лишний есть. Дефицит!

– Если дефицит – чего мне занимать трибуну? Зови болельщика. Он оценит. А мне что хоккей, что балет…

– Да я всем предлагал – заняты! – не сдавался Кашин. – Мы с тобой никуда не ходили… Пивка попьем или чего другого…

Ивлев выпучил на него глаза.

– Я на хоккей с детства не ходил и до конца дней не пойду! Это занятие для дебилов.

– А может, до завтра передумаешь?

– Отстань!

Вышел Кашин, думая о том, как тяжело работать в газете. Есть приказ, а надо деликатничать. Кривляются, не хотят. Устал Кашин. Даже на Кубе, когда жара стояла немыслимая, и то было легче.

Вячеслав в лицах изобразил Раппопорту разговор с Кашиным.

– Может, он рехнулся?

Не ответил Яков Маркович. Кряхтя поднялся – и к двери. Уже открыв ее, он пробурчал:

– Вы можете обождать меня, старина? Живот что-то схватило.

Ивлев стал смотреть через запотевшее стекло на длинные, словно мятые махровые полотенца, облака, медленно уползающие в левый верхний угол окна. Он не заметил, как Тавров открыл дверь и вернулся за свой стол.

– Так я и думал, мой мальчик, так я и думал…

– О чем?

– Насчет хоккея… Дело в том, что Кашин никого из болельщиков не звал. Только вас.

– Откуда вы знаете?

– Спросил четверых – тех, кто действительно этим дышат. Знаете, как они удивились, что Кашин идет на хоккей? Они бы с удовольствием, но билеты достать не смогли. Боюсь я данайцев, дары приносящих.