Англичане в допетровской России

Надо признать, что тема межкультурных коммуникаций стран Запада и России в последние годы сделалась одной из востребованных в отечественной науке. Между тем, проблема взаимовосприятия культур, занимающая одно из важных мест в данной теме, остается все еще недостаточно изученной историками. В свое время указанной проблеме особое внимание уделяли представители междисциплинарного направления, находящегося на стыке истории, филологии, политологии, культурологии, социальной психологии, получившего название «имагология» (во французском языке) или «имэджинология» (в английском языке). В зарубежной историографии к имэджинологии ученые активно обращались с середины 1970-х годов. В нашей стране одним из первых к данному направлению обратился известный советский ученый Н. А. Ерофеев[447]. Между тем, в современной отечественной историографии проблемы имэджинологии продолжают оставаться слабо изученными. По утверждению авторов сборника «Россия и мир глазами друг друга. Из истории взаимовосприятия», лишь в последние годы вышли работы, посвященные «механизмам формирования и функционирования внешнеполитических представлений и стереотипов на материале российской истории», однако ни монографий, ни обобщающих трудов по данной тематике так и не появилось[448]. Быть может, именно недостаточной изученностью данной проблемы и продиктовано сохранение устойчивых стереотипов в освещении этнических представлений иностранцев о жителях России на протяжении ряда столетий?

Одно из центральных мест в имэджинологии занимают стереотипы. Заметим, что само понятие «стереотип» привлекает большое внимание исследователей, чаще всего филологов и философов. Между тем, среди ученых отсутствует единая позиция относительно понятийного аппарата, прежде всего, самого термина «стереотип», а также правомерности его использования. В литературе можно встретить различные термины: национальные стереотипы, этнические предрассудки, этнические представления, национальные образы и другие, хотя все они означают одно и то же явление. Впервые термин «стереотип» (греч. stereos — твердый, typos — отпечаток) был введен в научный оборот американским социологом У. Липпманом. В своей книге «Общественное мнение» (1922 г.) ученый предпринял попытку определить место и роль стереотипов в системе общественного мнения. Под стереотипом Липпман понимал особую форму восприятия окружающего мира, оказывающую определенное влияние на данные наших чувств до того, как эти данные дойдут до нашего сознания[449]. По мнению Липпмана, человек, пытаясь постичь окружающий его мир во всей его противоречивости, создает «картину в своей голове» относительно тех явлений, которые он непосредственно не наблюдал. Человек имеет ясное представление о большинстве вещей еще до того, как он с ними непосредственно столкнулся в жизни. Подобные представления-стереотипы формируются под влиянием культурного окружения данного индивидуума: «В большинстве случаев мы не сначала видим, а потом даем определение, мы сначала определяем для себя то или иное явление, а потом уже наблюдаем его. Во всей… неразберихе внешнего мира мы выхватываем то, что навязывает нам наша культура, и мы имеем очевидную тенденцию воспринимать эту информацию в форме стереотипов». На взгляд ученого, «стереотип может быть правдой, или частично правдой, или ложью».

Современный британский историк Э. Кросс рассказывал о том, как в конце XVIII века была изобретена монолитная печатная форма — пластина, давшая возможность печатать с нее большое количество копий, которая и получила название «стереотипа». «Вскоре, — продолжал ученый, — это слово превратилось в эпитет, смысл которого вышел далеко за рамки печатного дела». Однако, только в XX в. данный термин получил «широкое распространение, в основном, в уничижительном смысле». И, как явствует из «Оксфордского словаря английского языка», этим словом стали обозначать «предвзятое и чересчур упрощенное общее представление о характеристиках, типичных для человека, ситуации и т. д., а также человека, который представляется в значительной степени соответствующим некоему типу»[450]. Как явствует из рассуждений ученого, уже в самом определении понятия «стереотип» заложен некий негативный смысл в отношении к обсуждаемому предмету, в данном случае — представителям другой страны или национальности.

Какие же черты русской жизни XVI–XVII вв. представлялись наиболее типичными для иностранцев, и которые сделались по сути дела для них стереотипами на протяжении последующих веков? Англичане, как отмечал Кросс, обращали особое внимание на тиранию, начинавшуюся на царском престоле и распространявшуюся «сверху донизу на все аспекты общественных и семейных отношений», церковь, «достойную презрения за свои предрассудки, идолопоклонство», и духовенство, «представлявшее собой весьма жалкое зрелище», широко распространенное невежество, холодный климат, странную одежду, а также такие черты характера русских людей, как распутство, пьянство, лживость, лень и раболепство. К положительным качествам русских относились: способность к игре в шахматы, устойчивость с сильным холодам и лишениям, столь необходимым солдатам[451]. Примечательно, что указанные свойства чаще других упоминались не только английскими путешественниками, дипломатами и литераторами, побывавшими в допетровской России, но и представителями других иностранных держав (С. Герберштейн, А. Олеарий). В какой мере подобные представления иностранцев, прежде всего англичан, соответствовали реалиям допетровской эпохи?

Тема России на Западе сделалась популярной в XV–XVII вв. Как отмечал исследователь Ю. Лимонов, этой темой занимались классики мировой литературы — Шекспир, Мильтон, Рабле, Сервантес, Сирано де Бержерак; государственные и политические деятели — кардинал Ришелье, английская королева Елизавета Тюдор, испанский король Филипп II, лидер английских революционеров Оливер Кромвель; ученые — Монтень, Т. Мор, Ж. Боден. «Их сведения о России, — подчеркивал Ю. Лимонов, — во многом основаны на особом художественном жанре ряда европейских литератур, посвященных Московии. Этот жанр получил название «Россика». Включал он в себя и произведения путешественников, побывавших в России»[452]. Московия и московиты занимали в английской литературе XVI в. особое место.

В. О. Ключевский писал: «Ни одна европейская страна не была столько раз и так подробно описана путешественниками из Западной Европы, как отдаленная лесная Московия»[453]. Обобщенный образ Московского государства в Европе сложился к середине XVI века, благодаря сочинению австрийского дипломата С. Герберштейна «Записки о Московии», опубликованного в 1549 г. Книга, в которой содержались сведения о географии страны, быте и нравах русского народа, пользовалась большим успехом на Западе: на протяжении XVI–XVIII вв. она была переиздана 28 раз. Интерес к России с течением времени возрастал: за XVI–XVII вв. количество иностранных книг о нашей стране составило 237 наименований[454].

Первое английское сочинение о России «Открытие Московского королевства», написанное Климентом Аддамсом, появилось в Лондоне в том же 1553 году, когда состоялась экспедиция Ченслера. В 1572 г. в Москве в качестве приказчика-практиканта Московской компании появился молодой человек родом из английского графства Дорсетшир — Джером Горсей. Он прожил в России много лет и сделал блестящую карьеру (служил личным курьером при доставке почты царствующим монархам — Елизавете Тюдор и Ивану Грозному). В 1590-е годы Горсей издал мемуары, которые получили известность на его родине. Ими зачитывались не только государственные деятели Англии, но и широкая публика. Еще при жизни автора записки Горсея публиковались в известном и популярном историко-географическом сборнике Перчаса. Они неоднократно переиздавались как в Англии, так и в России[455].

Примерно в то же время в Лондоне вышла книга известного дипломата и путешественника Дж. Флетчера «О российском государстве, или Образ правления императора, называемого императором Московии, и о нравах и обычаях сей страны». На протяжении ряда веков труд Флетчера считался «очень хорошим источником для изучения домашней жизни, религиозных обычаев, управления и экономических ресурсов старого московского царства»[456]. В конце XVI века был издан сборник «Главнейшие плавания, путешествия, сношения и открытия, совершенные английской нацией», в котором содержались описания путешествий Т. Рандольфа, Э. Дженкинсона и Дж. Боуса. В XVII веке в Англии увидели свет еще ряд работ о России: «Сообщение о трех посольствах от Его Священного Величества Карла II к князю Московскому, королю Швеции и королю Дании, совершенных благородным графом Карлайлом в 1663 и 1664 годы» (1669 г.); «Мемуары лекаря царя Алексея Михайловича С. Коллинса» (1671 г.); «Краткая история Московии» Джона Мильтона (1682 г.). Приводивший эти данные об английских изданиях ученый А. Мейендорф приходил к заключению: в Англии было больше трудов о России, чем в самой России[457].

Что же более всего интересовало англичан в нашей стране? Какие впечатления об увиденном они вынесли, посещая Россию? Наконец, в какой мере были объективными и достоверными их оценки российской действительности XVI–XVII вв.? Ответить на эти вопросы мы попытаемся в данной главе. Заметим, что к отдельным аспектам указанной проблемы в свое время обращались известные ученые XIX в. В. О. Ключевский и С. М. Середонин, а также некоторые специалисты XX века[458].

1. Россия глазами британцев

Итак, какой представлялась Россия англичанам в XVI–XVII столетиях? Наиболее подробную картину российской жизни последней трети XVI века представил Джильс Флетчер в книге «О российском государстве», изданной в Лондоне в 1591 г. Английский дипломат Флетчер прибыл в Россию в качестве посланника королевы Елизаветы к царю Федору Иоанновичу в ноябре 1588 г. Ему было поручено вести переговоры с московским правительством по вопросу о предоставлении Московской компании монополии на беспошлинную торговлю. Миссия Флетчера, как известно, не увенчалась успехом, а потому летом 1589 г. он покинул Россию, «немало раздраженный против московского правительства». И как отмечал издатель русского перевода труда Флетчера князь Н. В. Голицын, «следы этого раздражения сказались и на книге его, так что Московская английская компания, опасаясь, как бы это сочинение, попав в Москву, не оскорбило русское правительство и не вызвало неудовольствия его против всех англичан, торговавших с Россией, просило министра Сесиля запретить книгу, что и было исполнено»[459].

Как бы то ни было, но книга Флетчера со временем получила широкую известность и в Англии, и в России, сделавшись заметным явлением в историографии. Автор, доктор права, сумел осветить многие стороны российской действительности XVI века. Историкогеографические и климатические условия, природные богатства, крупные города, система государственного правления, взаимоотношения церкви и царской власти, наконец, быт и нравы русских людей — все это нашло свое отражение на страницах книги Флетчера.

Англичанин отмечал значительные территориальные просторы Русского государства, подчеркивая: «Вся страна занимает большое пространство в длину и ширину». Почва в большинстве мест «весьма плодородная и страна приятная: в ней много пастбищ, хлебородных полей, леса и воды в большом изобилии»[460]. Говоря о климате страны, Флетчер удивлялся суровости зимы, которая «продолжается обыкновенно пять месяцев», «все бывает покрыто снегом, который идет беспрестанно», «реки и другие воды замерзают». «От одного взгляда на зиму в России можно почувствовать холод», — заключал английский посланник. Особенно Флетчера поразили случаи с путешественниками, испытавшими на себе действие мороза: «одни совсем замерзают, другие падают на улицах: многих привозят в города сидящими в санях и замерзшими в таком положении; иные отмораживают себе нос, уши, щеки, пальцы, ноги». Ко всему прочему, продолжал Флетчер, «когда зима очень сурова, людей досаждают голодные звери: медведи и волки. Они стаями выходят из лесов, нападают на селения и опустошают их, тогда жители принуждены бывают спасаться бегством». Совсем иная картина представляется летом. «Все принимает совершенно другой вид: леса (большей частью сосновые и березовые) так свежи, луга и нивы так зелены… такое множество разнообразных цветов и птиц… что трудно отыскать другую страну, где бы можно было путешествовать с большим удовольствием», — заключал Флетчер[461].

Англичане, посещавшие нашу страну, нередко обращали внимание на то, что произрастало и производилось в России, или, по выражению Флетчера, являлось «естественными произведениями». Он перечислял многие виды плодов (яблоки, груши, сливы, вишня, дыни, огурцы, арбузы, малина, земляника, брусника), подчеркивая, что все это имеется в каждом лесу и огороде. Злаковые культуры (пшеница, рожь, ячмень, овес, горох, греча, просо) произрастают «в весьма достаточном избытке». «Естественных произведений» в России, на взгляд Флетчера, «очень много и они весьма важны». Их употребляют сами жители, а также отправляют в большом количестве за границу «для обогащения казны царской и народа». К числу «естественных произведений» Флетчер причислял, прежде всего, меха «всякого рода» (черно-бурые лисьи, собольи, рысьи, куньи, горностаевые, беличьи, бобровые). Этот товар высоко ценится во многих странах и, как вспоминал англичанин, однажды заморские купцы вывезли из России мехов на 400 или 500 тысяч рублей[462]. Не менее важными товарами, идущими на экспорт, являлись воск, мед и сало. Важную отрасль промышленности составляли также выделка лосиных и коровьих кож, а также ворвань, или рыбий жир.

Перечисляя экспортируемые из Московского государства товары, Флетчер уточнял, в каких районах они производятся. К примеру, лен растет почти в одной только Псковской области и ее окрестностях, а пеньку поставляют Смоленск, Дорогобуж и Вязьма. Не обошел своим вниманием он также процесс изготовления ворвани, напоминая, что «лучшая и очищенная ворвань продается и употребляется на смазывание шерсти для сукон, а из худшего сорта… делается мыло»[463].

В список «естественных произведений» у Флетчера попала икра из белуги, осетра, севрюги и стерляди, которую в большом количестве купцы французские и нидерландские, «отчасти и английские» отправляли на Запад. Особенно много икры приобретали Италия и Испания. Во многие страны и в большом количестве вывозилась из Московского государства соль. Лучшая соль, на взгляд англичанина, производилась в Старой Руссе. Предметом русского экспорта являлся также деготь, который гнали в большом количестве из сосновых деревьев. Менее значительным товаром считалась рыбья (моржовая) кость, которую также продавали за границу, чаще всего «персиянам и бухарцам», изготавливавшим из нее четки, ножи, сабельные рукоятки и прочие предметы. В Карельской области и на реке Двине добывали слюду, которую использовали вместо стекла. Эта слюда, на взгляд Флетчера, замечательна тем, что «пропускает свет изнутри и снаружи, прозрачнее и чище, нежели стекло», да к тому же, не трескается. Упомянул английский посланник и о железе, подчеркнув, что его «весьма много» добывается в Карелии, Каргополе и Устюге Железном.

Совсем иную картину Русского государства в середине XVII века представил посланник Оливера Кромвеля — У. Придо. Наша страна казалась ему обширной, но малонаселенной, со слабо развитой промышленностью. «Если бы эта страна была населена как Англия, и жители так же занимались промышленностью, как англичане», — писал в своих донесениях в Лондон посланник, то царь имел бы дохода в пять раз больше[464]. Конечно, в том, что Россия уступала Англии в промышленном развитии, Придо был прав. Однако было бы неверным отрицать значительные технические достижения в развитии ряда отраслей промышленности, начиная с середины XVI века, о чем подробно писали историки А. А. Зимин и А. Л. Хорошкевич[465].

Особое внимание англичане в XVI в. уделяли описанию богатого животного мира России. Перечисляя животных (лось, олень, медведь, росомаха, рысь, бобер, соболь, лисица, куница, белка, заяц), Флетчер подметил ряд особенностей. К примеру, он считал, что «диких оленей и коз весьма много»; «лошади малорослы, но очень быстры на бегу и сносны, на них ездят без подков зимой и летом по всякой дороге»; «птицы очень разнородны: много ястребов, есть орлы, кречеты, соколы, коршуны» и проч.[466]

Следует отметить, что впечатления о природном мире и климате России Флетчера оказались во многом созвучны высказываниям его соотечественника, поэта Джорджа Турбервилля, побывавшего в Московском государстве еще раньше, в 1568 г. Дж. Турбервилль происходил из старинного аристократического рода, обучался в университетах Винчестера и Оксфорда. Поступил на королевскую службу, после чего в качестве секретаря посла Томаса Рандольфа был направлен в Россию. Посольство продолжалось недолго, всего один год, с 1568 по 1569 гг. Большая часть времени дипмиссии была потрачена на дорогу и ожидание царской аудиенции. Жизнь на русском Севере явно пришлась не по нраву впечатлительному поэту. Быть может, этим объяснялось далеко не объективное, в мрачных тонах описание российской жизни. О своих впечатлениях о жизни в Московском государстве Турбервилль поведал в трех стихотворных посланиях, адресованных друзьям.

В памфлете «Спенсеру» Турбервилль сообщал своему другу о Московском государстве следующее: «Песчаная почва здесь не слишком-то плодородна / Здесь больше пустующей и лесистой земли, чем участков пригодных к посевам. Однако хлеб растет, его они несвоевременно убирают / И жнут, или до того, как сжать, они связывают его в кучу на стеблях / Сноп к снопу — так сушится их урожай / Они очень торопятся, страшась, что мороз уничтожит зерно / К зиме становится земля столь гладкой, / Что ни травы, ни злаков на пастбищах не найти, / Тогда они заботятся о скоте: овца и жеребенок, и корова / Устраиваются прямо у постели мужика, разделяя его кров / Их он снабжает фуражом и дорожит ими, как жизнью /… А леса такое изобилие везде и повсюду на их земле…/ Их звери, как и наши…/ По виду и размерам, но несколько помельче / Их овца очень мала, коротко острижена, (шерсть их) длиной с кулак. / Большие стаи птицы живут на суше и на море, а также в тростниках/ Бесчисленное множество превращает их в бесценок»[467]. Как видно, богатый природный и животный мир Московского государства одинаково поразил и поэта Турбервилля, и дипломата Флетчера.

С большим интересом английские путешественники отнеслись к городам и их архитектурному убранству. Мореплаватель Климент Адамс, второй капитан флотилии Хью Уиллоби, посетил Московское государство в 1553–1554 гг. Москва ему показалась по своей величине равной Лондону, с предместьями. «Строений, хотя и много, но без всякого сравнения с нашими, — констатировал Адамс, — улиц также много, но они некрасивы и не имеют каменных мостовых; стены зданий деревянные, на крыши употребляется дрань»[468].

Спустя несколько лет, в 1557–1558 гг. в Москву прибыл купец и дипломат Антоний Дженкинсон. Он также отметил, что столица Московского государства является большим городом, дома в котором «большей частью деревянные и лишь немногие выстроены из камня с железными окнами (вероятно, он имел ввиду железные решетки на окнах — Т. Л.), служащими для летнего времени. В Москве много прекрасных каменных церквей, — продолжал Дженкинсон, — но еще больше деревянных, отапливаемых зимой»[469].

Флетчер перечислил 16 главных городов России: Москву, Новгород, Ростов, Владимир, Псков, Смоленск, Ярославль, Переславль, Нижний Новгород, Вологду, Устюг, Холмогоры, Казань, Астрахань, Каргополь, Коломну. Особое внимание, конечно же, уделил «городу весьма древнему» — Москве. Численность городских домов до пожара, устроенного татарами в 1571 г., составляла 41500. При Флетчере Москва, хотя «во многих местах остается пустой», но, тем не менее, продолжает превышать по числу жителей столицу Англии — Лондон.

В XVII веке придворный врач царя Алексея Михайловича С. Коллинс отмечал: Москва занимает «очень большое пространство, обнесенное тремя стенами, кроме той стены, что окружает императорский дворец (Кремль)». И далее Коллинс подробно описывал, как устроены эти укрепления: «Внутренняя стена красного цвета и сложена из кирпича; вторая — белая; третья — деревянная и набита землею. Последняя имеет около 15 или 16 миль в окружности, и выстроена была в четыре или пять дней по случаю приближения крымских татар. В ней бревен столько, что можно выстроить из них ряд лондонских тонкостенных домиков в 15 миль длины»[470].

Примечательно, что англичане не только описывали архитектурное убранство городов, но и проявляли явный интерес к их оборонительным сооружениям. Так, Флетчер обратил внимание на те города (Псков, Смоленск, Казань, Астрахань), которые являлись пограничными, а потому были хорошо укреплены. По своему местоположению они «далеко превосходят прочие». Понравился ему Ярославль, что значит, «красивый или славный берег». Прочие города, на взгляд Флетчера, не заслуживали внимания, поскольку «не имеют ничего замечательного, кроме некоторых развалин в их стенах».

Между тем, некоторые англичане все же удостоили своим вниманием и другие русские города. К примеру, Дженкинсон описывал «большой город» Вологду, посреди которой протекает река, «дома построены из еловых бревен, соединенных вместе и закругленных снаружи; они квадратной формы, без каких-либо железных или каменных частей, крыты берестой и лесом поверх ее. Все… церкви деревянные, по две на каждый приход: одна, которую можно отапливать зимою, другая — летняя»[471]. Описания Пскова оставил шотландский офицер Патрик Гордон. В 1661 г. на пути в Москву он проезжал Псков, который, на его взгляд, «являл собою изумительное зрелище, будучи окружен каменной стеной со множеством башен. Здесь много церквей и монастырей, — продолжал Гордон, — одни с тремя, другие с пятью шпилями или башнями, на коих круглые купола по 6, 8 или 10 сажен в окружности, крытые жестью или дощечками, а сверху — крытые тем же, огромные кресты, что составляет великолепный вид; один из куполов, самый большой, позолочен»[472].

Более всего внимание англичан привлекал, конечно же, московский Кремль. Одним из первых описание Кремля дал Дженкинсон. «Царь живет в прекрасном большом квадратной формы замке с высокими и толстыми кирпичными стенами, расположенном на холме». В окружности замок имеет 2800 шагов. В его стенах 16 ворот и столько же бастионов. Царский дворец отделен от остальной части замка длинной стеной. Английский путешественник отметил, что внутри Кремля располагались «главные рынки, где торгуют всем». Для продажи некоторых товаров отведены особые рынки: «для каждого ремесла отдельно». Зимой большой торг устраивают за стенами замка «на замерзшей реке, где продают хлеб, глиняные горшки, кадки, сани и тому подобное»[473].

В XVII веке московский Кремль претерпел заметные изменения. Об этом можно судить по записям С. Коллинса. «Дворец императорский построен из камня и кирпича, — писал он, — обнесен высокой кирпичной стеной, заключающий в себе вдвое больше пространства, нежели… в окружности Тауэра. За этой стеною находятся 24 церкви, очень живописные по своим позлащенным главам и большим крестам, которыми большая часть (церквей) украшена. Высокая башня называется Иваном Великим, построена (царем) Иваном Васильевичем; она служит колокольнею и на ней 50 или 40 колоколов. Глава этой башни позлащена, сама же она выстроена из кирпича и камня и вышиною равняется с башнею Святого Марка в Венеции»[474]. Обращаясь к московским строениям, Коллинс подчеркивал, что каменные дома имели только высокопоставленные лица: князь Яков Черкасский; бывший воспитатель царя Борис Иванович Морозов; «управляющий меховой промышленностью князь Алексей; глава войска М. Трубецкой; тесть царя Илья Данилович Милославский; князь Иван Васильевич Одоевский.

Большинство населения России, в том числе и городское, проживало, как известно, в деревянных домах. Одним из первых подобные строения описал К. Адамс. «Дом в Московии строят из еловых бревен», — констатировал путешественник, а далее подробно объяснял, каким образом это происходило: «В нижней перекладине вырубают желобок, в который верхнее бревно входит так плотно, что ветер никак не продует, а для большей предосторожности между бревнами кладут слой мху. Форма зданий четвероугольная; свет входит через узкие окна, в кои вправляется прозрачная кожа»[475]. (Вероятно, речь шла о слюде, используемой вместо стекла — Т. Л.). О домах русских людей сообщал также Турбервилль. «Их дома — не столь большие постройки, но говорят / Они их помещают на местах высоких, чтоб легче сбросить снег…/ В строительстве не используется камень; из досок кровля/ Как мачты мощных и больших, а между ними проложен мох./ Для спасенья от плохой погоды трудно представить себе / Более надежное устройство; на кровлю они насыпают / Толстым слоем кору, чтобы предохраняла от ливней и снегопадов». Поэт был поражен, что русские люди вместо оконного стекла используют «прозрачные куски породы, называемой «слюда». Ее нарезают «очень тонко и сшивают нитью / Красиво, наподобие рамы, чтобы устроить повседневную жизнь». Никакое другое стекло не дает больше света полагал Турбервилль. Кроме того, «порода эта недорога, цена ее совсем незначительна»[476].

О жилищах русских людей поведал и Флетчер. Дома русских людей «деревянные, без извести и камня, построены весьма плотно и тепло из сосновых бревен, которые кладутся одно на другое и скрепляются по углам связями, — описывал технику строительства англичанин, — Между бревнами кладут мох (его собирают в большом изобилии в лесах) для предохранения от действия наружного воздуха. Каждый дом имеет лестницу, ведущую в комнаты со двора или с улицы, как в Шотландии». Флетчер находил объяснение деревянному строительству жилищ тем, что в каменных или кирпичных постройках «больше сырости и они холоднее». Провидение наградило русских людей лесами в таком изобилии, заключал, Флетчер, что можно построить большой дом за 20–30 рублей. Единственное неудобство деревянных строений он усматривал в опасности пожаров[477].

Конечно же, большинство англичан, оставивших свои свидетельства о посещении России в XV–XVII вв., не ограничивались чисто внешними впечатлениями о стране. Их в большей степени интересовали: государственное устройство России, взаимоотношения власти и народа, роль церкви в государстве, состояние армии и положение народа.

Форму государственного правления в «Московии» англичане единодушно признавали тиранической. «Здешний царь очень могущественен, — отмечал А. Дженкинсон. — Свой народ он держит в большом подчинении, все дела, как бы незначительны они ни были, выходят к нему»[478]. Не обошел тему русской деспотии и Дж. Турбервилль. В одном из памфлетов он отмечал: в такой «дикой земле, где законы не властны / Но все зависит от воли короля — убить или помиловать / И это — без всякой причины». Подданные царя, по мнению поэта, «живут в постоянном страхе», «лучшие сословия не имеют надежной гарантии в сохранности земель, жизней, а неимущие расплачиваются кровью». Все пошлины и доходы поступают в царскую казну. Короче говоря, продолжал Турбервилль, «все преклоняются перед волей князя (царя)», а забота о всеобщем благе «покоится лишь на подчинении». Сравнивая власть царя с властью римского тирана Тарквина, поэт приходил к заключению, что подобное правление, где «страсть является законом», должно со временем «прийти в упадок»[479].

Наиболее подробно о форме государственного правления в «Московии» повествовал Дж. Флетчер. В посвящении своей книги королеве Елизавете, он отмечал, что форма государства в России тираническая, чем заметно отличается от английской. У русских нет «письменных законов», источником правосудия «служит закон изустный», народ несчастен и угнетен. Одну из глав своей книги Флетчер посвятил рассмотрению образа правления в России. На его взгляд, образ правления русских «весьма похож на турецкий, которому они…стараются подражать, сколько возможно». Англичанин не сомневался, что правление в России «чисто тираническое», поскольку все направлено «к пользе и выгодам одного царя», а дворяне и простолюдины угнетаются. Все, что наживается этими последними, по выражению Флетчера, «классами», «рано или поздно переходит в царские сундуки»[480]. Далее англичанин перечислял главные «пункты или статьи», включенные в понятие «самодержавного правления». Это издание и уничтожение законов, определение правительственных лиц, право объявлять войну и заключать союзы с иностранными державами, право казнить и миловать, а также изменять решения по гражданским и уголовным делам. Все эти функции принадлежат царю и «состоящей под ним Думе». Таким образом, московский царь является одновременно верховным правителем и исполнителем законов. Флетчер подчеркивал, что большую поддержку самодержцу оказывает духовенство. Другим важным обстоятельством, способствующим укреплению самодержавия, является назначение чиновников на все должности в государстве, включая судейские, самим царем. Апелляция и прощение преступников также всецело зависят «от воли и милости царской»[481].

Обращаясь к истории царствования русских государей, Флетчер приводил примеры, свидетельствующие о проявлении их самодержавного правления. Так, Иван Грозный, чтобы показать свою власть над жизнью подданных, во время прогулок или поездок «приказывал рубить головы тех, которые попадались ему навстречу, если их лица ему не нравились, или когда кто-нибудь неосторожно на него смотрел. Приказ исполнялся немедленно, и головы падали к ногам его»[482]. Флетчер вспоминал историю создания опричнины Грозным, подчеркивая, что «свобода, данная одним грабить и убивать других без всякой защиты судебными местами или законом (продолжавшаяся семь лет), послужила к обогащению первой партии (опричников — Т. Л.) и царской казны и, кроме того, способствовала к достижению того, что он (царь) имел при этом ввиду, т. е. к истреблению дворян, ему ненавистных, коих в одну неделю и в одном городе Москве было убито до трехсот человек»[483]. Подобные высказывания Флетчера о конкретных деталях проявления самодержавного правления Грозного вызывают определенные сомнения в их достоверности. Если учесть, что Флетчер попал в Москву уже после кончины Грозного и подобных жестоких сцен попросту не мог видеть, то, возможно, что его записи были основаны на чьих-то рассказах, не исключено, что и вымышленных. Впрочем, справедливости ради заметим, что жертв репрессий Грозного было немало. Как утверждал историк Р. Г. Скрынников, в годы правления Ивана IV погибло около четырех тысяч человек, тогда как население страны не превышало 8–9 миллионов. При этом ученый замечал, что московский царь не являлся исключением в «длинной веренице средневековых правителей-тиранов»[484].

Современный исследователь эпохи правления Ивана Грозного журналист и историк В. Манягин категорически оспаривает подобные утверждения англичан и их последователей о царе Московии как о тиране, считая их мифом. «Мифу об Иоанне Грозном четыреста лет», утверждает он. При этом Манягин ссылается на высказывания известного историка Р. Г. Скрынникова и митрополита Иоанна (Снычева) о том, что за 50 лет правления Иоанна Грозного (с 1538 г. по 1584 г.) к смертной казни были приговорены от 4 до 5 тыс. человек, т. е. меньше ста человек в год, включая уголовных преступников. Так, к смертной казни приговаривали за убийство, изнасилование, содомию, ограбление храма, государственную измену (при царе Алексее Михайловиче смертной казнью карались уже 80 видов преступлений, а при Петре I — более 120!). Каждый смертный приговор при Иоанне IV утверждался лично царем, а приговор князьям и боярам — Боярской Думой.

В какой мере жертвы «террора» Грозного, к слову сказать, преувеличенных в сотни раз, соотносились с людскими потерями правления «цивилизованных» западных правителей? Манягин приводит следующие данные: во время Варфоломеевской ночи во Франции в 1572 г. было перебито свыше 30 тыс. протестантов; в Англии за первую половину XVI века повешено только за бродяжничество 70 тыс. человек; в Германии при подавлении крестьянского восстания 1525 г. казнили более 100 тыс. человек! Между тем, никто из европейских правителей не был обвинен в «кровожадности», «жестокости», «тирании». Таким образом, в трактовке образа Грозного присутствует очевидное искажение исторической правды, связанное, по мнению автора, с использованием недостоверных источников или подменой терминов[485].

Более достоверными, на наш взгляд, выглядят высказывания Флетчера о Борисе Годунове. Английский посланник подметил непростую ситуацию, сложившуюся в «Московии», когда Годунов и его родственники «правят и царем, и царством», стараясь «всеми мерами истребить или унизить все знатнейшее и древнейшее дворянство». По сути дела, приходил к заключению Флетчер, «все дела обсуждаются и решаются… братом царицы с пятью или шестью другими лицами, коих заблагорассудится ему призвать»[486].

О Борисе Годунове немало писал и Дж. Горсей. «Ласкатель англичан» Годунов все более укреплял свои позиции при дворе, — писал Горсей, — становился все более могущественным и захватывал все большую власть, угнетая, подавляя и убирая постепенно самую значительную и древнюю знать, которую ему удалось отстранить и истязать безнаказанно, чтобы его боялись и страшились»[487]. Вероятно, поэтому, констатировал Горсей, Годунова в народе прозвали «тираном-душегубцем», Английский посланник вспоминал, «какую ненависть возбудил в сердцах и во мнении большинства князь-правитель, которым его жестокости и лицемерие казались чрезмерными»[488].

Если в оценках деятельности Бориса Годунова Горсей и Флетчер были единодушны, характеризуя его как «варвара» и «тирана», то Иван Грозный был воспринят ими не столь однозначно. В то время, как Флетчер, не будучи лично знаком с Грозным, воспринимал царя исключительно негативно и описывал «ужасы» его правления, коих сам не наблюдал, то Горсей оказался более объективным в своих оценках. Хотя Горсей считал Ивана Грозного «хитрым», «жестоким», «кровожадным», управлявшим государством «по своей воле и разумению», но в то же время он сумел подметить немало положительных перемен, свершившихся в стране за время правления этого царя. В период своего царствования (1533–1584 гг.) Грозный «расширил значительно свою державу во всех направлениях и этим укрепил… многочисленную страну, ведущую обширную торговлю и обмен со всеми народами… в результате не только увеличились его доходы… но сильно обогатились его города и провинции»[489]. В то время, как Флетчер указывал на отсутствие писаных законов в Московском государстве, Горсей, напротив, подчеркивал, что именно Грозный «уменьшил неясности и неточности» в законодательстве и судебных процедурах. Царь ввел «наиболее удобную и простую форму письменных законов, понятных и обязательных для каждого». И теперь любой житель Московии, продолжал Горсей, мог вести свое дело «без какого-либо помощника, а также оспаривать незаконные поборы в царском суде без отсрочки»[490]. Судя по всему, Горсей имел в виду судебную реформу и Судебник 1550 г., принятый по указу Ивана Грозного.

Горсей обращал также внимание на политику царя в сфере религии. Иван Грозный «установил и обнародовал единое для всех вероисповедание, учение и богослужение в церкви», ведущее свое начало от греческой церкви. Что же касается господствующего во всей Европе учения папы римского, то его царь рассматривал как «самое ошибочное из существующих в христианском мире», угождающего «властолюбию папы», выдуманное с целью сохранения верховной иерархической власти последнего. Грозный был изумлен тем, продолжал Горсей, что отдельные христианские государи признают верховенство папы, а также приоритет церковной власти над светской. Чтобы укрепить православную религию в своей стране, русский царь за время своего правления построил свыше сорока «прекрасных каменных церквей, богато украшенных и убранных внутри, с главами, покрытыми позолотой из чистого золота», а также открыл более шестидесяти монастырей и обителей, «подарив им колокола и украшения и пожертвовав вклады, чтобы они молились за его душу».

К достижениям политики Ивана Грозного Горсей относил его вклад в военное дело: «Царь построил 155 крепостей в разных частях страны, установив там пушки и поместив военные отряды». В градостроении также была заметна деятельность Грозного. Он построил на пустующих землях 300 городов и реставрировал «крепкую, обширную, красивую стену из камня вокруг Москвы, укрепив ее пушками и стражей»[491]. Как видно, Горсей стремился дать более объективную характеристику деятельности Ивана Грозного, нежели Флетчер.

Англичане оставили свои впечатления не только о характере царской власти и наиболее ярких фигурах на русском престоле. Своим вниманием не обошли они такие органы власти, как Земской собор и Дума. Наиболее подробно на этих вопросах остановился Дж. Флетчер. В главе книги «О заседаниях Земского собора» он детально описал структуру данного учреждения и процедуру его заседаний. «Самое высшее учреждение для публичных совещаний по делам государственным называется собором, то есть общественным собранием», — писал Флетчер. Далее он перечислял его участников: царь, 20 приближенных царских советников и 20 представителей высшего духовенства. Англичанин подчеркивал, что ни горожане, ни другие представители народа в это собрание не допускались, поскольку «простой народ считается там не лучше рабов, которые должны повиноваться, а не издавать законы, и не имеют права ничего знать о делах общественных до тех пор, пока все не будет решено и окончено»[492].

Флетчер подробно освещал процедуру заседаний Земского собора. Как правило, время заседаний приходилось на пятницу, «по причине святости этого дня». В палате, предназначенной для собраний, рассаживались в определенном порядке. По одну сторону зала на троне восседал царь. Неподалеку от него за небольшим четырехугольным столом рассаживались представители духовенства: патриарх, митрополиты, епископы, а также два секретаря — «думные дьяки». Остальные садились на скамьи вдоль стены зала, причем каждый занимал место, соответствующее его званию. После того, как секретарь объявлял вопрос, вынесенный на рассмотрение собора, первыми должны были высказаться по нему представители духовенства. Флетчер подчеркивал, что «эти мнения их бывают всегда однообразны и произносятся без всякого рассуждения, как бы затверженный урок». И далее, с долей иронии, англичанин продолжал: «На все дела у них один ответ, которого обычное содержание то, что царь и Дума его премудры, опытны в делах политических и общественных и гораздо способнее их судить о том, что полезно для государства, ибо они занимаются только… предметами, относящимися до веры, и потому просят их самих сделать нужное постановление, а они… будут вспомоществовать им молитвами». После подобных заявлений кто-нибудь из архимандритов, который «посмелее других» (по мнению Флетчера, такой «смельчак» готовился заранее), вставал и просил царя, чтобы тот изволил объявить им собственное мнение. От имени царя думный дьяк отвечал, что Его Величество нашел, что «предложенное дело весьма хорошо и полезно для государства». На этом заседание собора завершалось, и царь приглашал духовенство на парадный обед[493].

В одной из глав своей книги Флетчер коснулся также Боярской Думы. Те бояре, которые входят в Тайный совет царя, «ежедневно находятся при нем для совещания по делам государства», называются думными боярами, а их собрания Боярской Думой, разъяснял своим читателям Флетчер. Затем он перечислял имена тех бояр (общим числом 31), которые входили в ее состав. Свой список англичанин начинал с князей Ф. И. Мстиславского, И. М. Глинского, В. И. Шуйского-Скопина. При этом Флетчер отмечал, что все трое «более знатны родом, нежели замечательны по уму, и потому… назначены больше для того, чтобы сообщить месту почетность и делать честь своим присутствием, нежели для советов». Умнее многих бояр англичанин считал князя Василия Ивановича Шуйского. Остальных членов Думы он оставил без комментариев, хотя в списке явно бросалась в глаза фамилия Годуновых: вместе с Борисом таковых насчитывалось еще пятеро, доводившихся ему близкими родственниками.

Процедура заседаний Думы отличалась от собраний собора. Как правило, заседания Боярской Думы происходило с 7 часов утра три раза в неделю, понедельник, среду и пятницу. Кроме государственных дел, разбирались многие частные дела, «поступающие по просьбам в большом числе». Флетчер полагал, что оба учреждения объединяли верноподданнические чувства и пассивность их членов. Он отмечал: «На совете приходится им более слушать, нежели подавать мнения, как они в самом деле и поступают»48.

Противоречивыми были высказывания англичан о законодательстве и судебной системе русского государства. Большинство британцев отмечало отсутствие письменных законов в стране. «Письменных законов у них (русских) нет, кроме одной небольшой книги, у коей определяются время и образ заседаний в судебных местах, порядок судопроизводства, — подчеркивал Флетчер, — но нет вовсе правил, какими могли бы руководствоваться судьи, чтобы признать самое дело правым или неправым. Единственный у них закон есть закон изустный, т. е. воля царя, судей и других должностных лиц»[494]. На недостаток писаных законов указывал также С. Коллинс, подчеркивавший, что «решения судов обыкновенно бывают произвольные», а недостаток законов замещается «обыкновениями», но всего сильнее действуют деньги. Даже убийца может откупиться[495]. В то же время Коллинсу импонировало скорое решение судебных дел, и он даже высказывал пожелание, чтобы «англичане взяли с русских судов пример в скорости решений». Примечательно, что англичанин обнаружил общий «изъян» в судебной системе Англии и России — взяточничество судей[496].

Между тем, Судебник 1550 г., о котором вскользь упоминал Флетчер, имел для Русского государства большое значение. Как отмечал историк Р. Г. Скрынников, «новый судебник ускорил формирование приказов, расширил функции служителей приказной бюрократии, несколько ограничил власть наместников — кормленщиков на местах. Новые статьи Судебника предусматривали непременное участие выборных земских властей — старост и «лучших людей» — в наместничьем суде»[497].

Характеризуя русскую судебную систему, и Флетчер, и Коллинс были единодушны в признании жестокости наказаний (смертная казнь через повешение, обезглавление, утопление, сажание на кол и т. п.). Оба упоминали о применении пыток (подвешивание на дыбе, сечение кнутом, членовредительство, испытание огнем)[498]. Между тем, первый англичанин, прибывший в Московию — Ричард Ченслер отзывался о судопроизводстве при Иване Грозном положительно. Хотя он и признавал, что у русских нет специалистов — законников, которые бы вели свое дело в судах, однако само «судопроизводство достойно одобрения». Ченслер полагал, что в чем-то русская система превосходит английскую судебную систему. «Каждый сам ведет свое дело и свои жалобы и ответы подает в письменной форме, в противоположность английским порядкам. Жалоба подается в форме челобитной на имя великокняжеской милости… и содержит просьбу о правосудии… Великий князь (царь) постановляет решения ко всем вопросам права. Конечно, достойно похвалы, что такой государь берет на себя труд отправления правосудия»[499]. На взгляд Ченслера, русские законы о преступниках и ворах отличались меньшей жестокостью, нежели английские. Человека, впервые совершившего преступление, в Московском государстве не казнят, но лишь держат в тюрьме, «пока его друзья не возьмут его на поруки». Пойманный вторично вор или мошенник наказывается более строго: ему «отрезают кусок носа, выжигают клеймо и держат в тюрьме, пока он не найдет поручителей в своем добром поведении». И только пойманный в третий раз преступник подвергается казни через повешение[500].

Оценки англичан законодательства и судебной системы Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII вв., конечно же, не всегда отличались объективностью, поскольку нередко основывались на рассказах других иностранцев, побывавших до них в России, либо местных жителей, с которыми они общались. Не все британцы знали русский язык, а значит и не могли ознакомиться с письменными законами той поры (к примеру, Судебником 1550 г.). Отсюда проистекали их субъективные, порой и ошибочные оценки. Вместе с тем, критический взгляд «стороннего наблюдателя» позволял англичанам нередко подметить особые тонкости, специфику русской жизни. К примеру, Флетчер сумел выявить социальную направленность русского законодательства. Перечисляя различные жестокие виды наказаний, он отмечал, что все они распространяются исключительно на простолюдинов. «Что же касается до лиц дворянского сословия… то их не так тяжело наказывают или даже вовсе не призывают к ответу, — подчеркивал англичанин. — Если какой-либо сын боярский или дворянин военного звания совершит убийство, или что украдет, то иногда посадят его в тюрьму, по усмотрению царя; но если уже слишком известно, каким образом сделано им преступление, то его может быть, высекут, и этим обыкновенно ограничивается все наказание». Боярин или дворянин не несут никакой ответственности даже за убийство в случае, если жертвой является холоп, или крепостной, «над жизнью которого господин имеет полную власть». Самое большое наказание за подобный поступок — выплата незначительного штрафа в пользу царя, «так что суд имеет дело скорее с кошельком, нежели с противозаконным действием»[501].

Обращаясь к оценкам англичан русского законодательства, в особенности в части его социальной ограниченности, а также жестокости наказаний, невольно подивишься, неужели сами авторы подобных «откровений» прибыли из страны, где действовали иные порядки и законы? Конечно же, нет! Средневековое право той же Англии, начиная с «Англосаксонских правд» VII–X вв., знаменитой Великой Хартии вольностей (1215 г.), а также законодательство о пауперах (нищих) XVI века, пронизано ярко выраженной социальной или классовой ограниченностью. Все писаные законы Англии стояли на страже исключительно имущих слоев[502]. Что же касается жестокости наказаний, то этим отличались все английские акты о бродягах и нищих (1572 г., 1597 г.), не случайно вошедших в историю под названием «кровавого законодательства». Так, многие из этих законов предусматривали тюремное заключение, изгнание из королевства, ссылку в заморские колонии, на казенные галеры и даже смертную казнь. И все эти кары грозили лишь за попытки нищих и безработных найти себе пропитание в соседнем приходе![503]

Большое внимание англичане уделяли рассмотрению вопроса о православной религии и роли церкви в жизни Московского государства. Одним из первых об этом написал Р. Ченслер. «Русские соблюдают греческий закон с такими суеверными крайностями, о коих и не слыхано, — писал он в своей книге. — В их церквах нет высеченных изображений, но только писаные», к которым они относятся «с таким идолопоклонством, о каком в Англии и не слыхали». Себя они считают «святее нас». Иностранцы для них — «полухристиане» и подобны туркам. Между тем, во время службы прихожане ведут себя вольно: «Когда священники читают (проповеди), то… их никто не слушает… люди болтают друг с другом»[504].

Еще более критически о религиозной вере православных высказался Дж. Турбервилль. В одном из своих трактатов он описывал рукотворные иконы, которым русские люди так любят поклоняться: «Они делают с помощью топора и рук своих главных богов / Их идолы поглощают их сердца, к богу они никогда не взывают / Кроме, разве Николы Бога, который висит на стене / Дом, в котором нет нарисованного бога или святого / Не будет местом их посещения, — это обиталище греха / Кроме их домашних богов, в открытых местах / Стоят кресты, на которые они крестятся, благословляя себя рукой / Они преданно кланяются, касаясь лбом земли» [505].

Агент Оливера Кромвеля У. Придо подчеркивал: хотя русские и исповедуют греческую веру, но в некоторых обрядах отличаются от настоящих греков. «Они очень суеверны и невежественны», — заключал посланник. Причину тому он усматривал в нежелании царя «по политическим соображениям» просвещать своих подданных[506].

О православной религии и привязанности к ней русских писал также С. Коллинс. Он отмечал, что в архитектуре церквей русские подражают, «хотя и неудачно», грекам. Главное украшение церквей — это иконы, осыпанные драгоценными каменьями и жемчугом. Впрочем, на его взгляд, иконописание также «самое безобразное и жалкое подражание греческой живописи». Римский обычай молиться статуям, равно как и органную музыку в храме русские почитают за «идолопоклонство». Они строго соблюдают посты. Коллинса поразило, что русские считают церковь оскверненной, если иностранец войдет в нее. Они «омывают полы после такого осквернения и заставляют иностранцев креститься на русскую веру, или убивают за их неблагоразумие»[507]. Трудно сказать, чем руководствовался английский медик, утверждая подобное. Во всяком случае источников, подтверждавших случаи расправы с иноверцами, не встречалось.

Судя по приведенным высказываниям англичан, все они больше внимания уделяли церковным обрядам и описанию убранства православных храмов, нежели рассмотрению сущности самой религии, либо роли церкви в жизни российского государства. Пожалуй, только Флетчер, в свойственной ему критической манере, сумел подметить важнейшее предназначение церкви — служить опорой монарху. Пользуясь суеверием народа, который считает «святым и справедливым все, что ни сделано с согласия их епископов и духовенства», цари потворствуют последним «чрезвычайными милостями и привилегиями», ибо знают, что «суеверие и лжеверие лучше всего согласуются с тираническим образом правления и особенно необходимы для поддержания и охранения его»[508].

Признавая зависимое положение духовенства от царя («духовенство, как в отношении своих поместий и доходов, так и в отношении своей власти и юрисдикции, находится совершенно в руках и управлении царя»), Флетчер в то же время отмечал, что доходы священнослужителей «довольно значительны». Ежегодный доход патриарха только с поместий составляет до 3000 рублей, архиепископов и митрополитов — до 2500 рублей, епископов — от 500 до 1000 рублей. Встречались и исключения. «Как сказывали мне», — писал Флетчер, митрополит Новгородский получал ежегодно 10 или 12 тыс. рублей в год. Англичанин поражался богатству одеяний высшего духовенства, особенно тех, что предназначались для торжественных случаев: митра на голове, осыпанная жемчугом и драгоценными камнями, риза, обыкновенно, из золотой парчи, «изукрашенная жемчугом, и жезл в руке, отделанный густо вызолоченным серебром, с крестом на верхнем конце»[509]. Что же касается низшего духовенства — приходских священников, то их жалованье, как отмечал Флетчер, зависело от «усердия» прихожан и состояло из доходов от молебнов, исповедей, браков, похорон и панихид. Такие приношения составляли доход в несколько десятков фунтов в год. Кроме того, священники ходят по домам своих прихожан со святой водой и курениями, за что получают плату, «смотря по достатку хозяина». Все вместе составляет от 30 до 40 руб. в год, причем десятую часть дохода священник должен выплачивать епископу своей епархии.

Англичане обратили внимание на большое количество монастырей в государстве. «В Москве, — отмечал К. Адамс, — весьма много иноческих обителей (монастырей), у которых столько земли, что третья часть полей империи принадлежит им»[510]. О «бесчисленном множестве» монашествующих в России упоминал также Флетчер. На его взгляд, количество монахов в Московском государстве значительно превышало их число в католических странах. Высказываясь критически в адрес католических монахов, которые добиваются своего влияния «посредством суеверия и лицемерия», Флетчер в то же время сумел выявить причины увеличения монашествующих в Московском государстве. «Число монахов тем более значительно, — писал он, — что они размножаются не только от суеверия жителей, но и потому, что монашеская жизнь наиболее отстранена от притеснений и поборов, падающих на простой народ, что и заставляет многих надевать монашескую рясу, как лучшую броню против таких нападений». Вторую категорию обитателей монастырей составляли те, которых принуждали постричься в монахи вследствие какой-либо царской опалы. К их числу, как верно заметил Флетчер, принадлежали представители знатного дворянства[511]. На взгляд С. Коллинса, монахи и монахини в России «не так строго следуют своему званию, как римско-католические. Им дозволяется торговать солодом, хмелем, хлебом, лошадьми, рогатым скотом и всем, «что приносит им выгоды»[512].

Важное место в государстве, как известно, занимает армия. Англичане во время своих визитов в Россию не обошли своим вниманием состояние русского войска. Первым дал характеристику вооруженным силам «Московии» Р. Ченслер. На его взгляд, на поле боя русские воюют «без всякого строя». Они с криком бегают, почти никогда не дают сражений, предпочитая действовать только украдкой. Вместе с тем, Ченслер был поражен силой духа русских воинов, их умением стойко переносить тяготы полевой жизни. Англичанин не скрывал своего восхищения. «Я думаю, что нет под солнцем людей столь привычных к суровой жизни, как русские, — писал Ченслер. — Никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега выпадает более, чем на ярд. Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Наибольшая их защита от непогоды — это войлок, который они выставляют против ветра и непогоды, а если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него… Однако такая их жизнь в поле не столь удивительна, как их выносливость, — продолжал англичанин, — ибо каждый должен добыть и нести провизию для себя и для своего коня на месяц или на два, что достойно удивления». Пища солдата — овсяная мука, смешанная с холодной водой. Его конь стоит в открытом поле без крова и, тем не менее, служит хорошо. «Я спрашиваю вас, — обращался к своим читателям Ченслер, — много ли нашлось бы среди наших хвастливых воинов таких, которые могли бы пробыть с ними в поле хотя бы только месяц. Я не знаю страны… которая могла бы похвалиться такими людьми… Если бы русские знали свою силу, никто бы не смог соперничать с ними, а их соседи не имели бы покоя от них», заключал Ченслер[513]. На его взгляд, русским воинам не хватало только обучения «строю и искусству цивилизованных войн».

С подобной высокой оценкой морального духа и выносливости русских воинов соглашался и Флетчер. «Если бы русский солдат с такой же твердостью духа исполнял те или другие предприятия, с какой он переносит нужду и труд, или столько же был бы способен и навычен к войне, сколько равнодушен к своему помещению и пище, то далеко превзошел бы наших солдат», признавал англичанин. Не ограничиваясь лишь эмоциональными впечатлениями, Флетчер представил подробный анализ состояния вооруженных сил Московского государства конца XVI века. «Каждый воин в России есть дворянин, и нет иных дворян, кроме военных, на коих такая обязанность переходит по наследству от предков, так что сын дворянина не занимается ничем другим кроме военной службы», — отмечал Флетчер. Согласно его подсчетам, численность русского войска составляла 80 тыс. всадников и 12 тыс. пехоты (стрельцов).

Англичанин подробно освещал вопросы формирования войска, а также его командного состава, останавливался на размерах жалованья. Старший военачальник, или генерал-лейтенант, он же Большой воевода подчинялся непосредственно царю. Как правило, на эту должность избирали из четырех главных дворянских домов и чаще всего выбор делался, на взгляд Флетчера, «не по степени храбрости или опытности в делах воинских», а по знатности рода. Всадники делились на три разряда, или степени («дворяне большие», «дворяне средние» и «дети боярские»), в соответствии с чем и получали жалованье. Первый разряд ежегодно имел от 70 до 100 руб., второй разряд — от 50 до 60 руб., третий — от 20 до 30 руб. Между тем, денежное жалованье всадники получали «сверх земель, приписанных к каждому из них, как к старшим, так и к младшим, сообразно степеням». У кого был наименьший земельный надел, тот мог рассчитывать на ежегодную денежную «прибавку» в 20 рублей. Что касается пехотинцев — стрельцов, то им платили ежегодное жалованье в 7 руб., а также выделяли по 12 мер ржи и овса[514].

Флетчер указывал на наличие в пехоте наемников (около 4300 человек), среди которых были поляки, турки, датчане, шведы, а также голландцы и шотландцы. Рассказывал он и о вооружении русских воинов. «Вооружение ратников весьма легкое, — свидетельствовал Флетчер. — У простого всадника нет ничего, кроме колчана со стрелами под правой рукой и лука с мечом на левом боку». У некоторых воинов имелись кинжалы, или небольшое копье, висящее на боку лошади. Начальство обзаводится латами. Стрельцы вооружены самопалом («весьма тяжелым»), бердышом на спине и мечом[515].

Примечательно, что никто из англичан не упомянул о таком войсковом вооружении, как артиллерия. Между тем, как отмечали современные исследователи эпохи Ивана Грозного, артиллерия широко использовалась в восточных и западных походах царя. При осаде Казани были применены пушки «Змей летечий» и «Змей Свертный». В самом городе вплоть до 1565 г. оставались пушки «Сокол» и «Львиная голова»[516]. Зато англичане с упоением описывали богатое убранство военачальников. Военачальники, писал Флетчер, «в щегольской броне, называемой булатной, из прекрасной блестящей стали, сверх которой обыкновенно надевают еще одежду из золотой парчи с горностаевой опушкой; на голове у них дорогой стальной шлем, сбоку меч, лук и стрелы, в руке копье с прекрасным нарукавником». Их лошади «покрыты богатою сбруей, седла из золотой парчи, узды также роскошно убраны золотом, с шелковой бахромой, и унизаны жемчугом и драгоценными камнями»[517].

Не забыл Флетчер упомянуть и о съестных припасах русских воинов. Он отмечал, что «царь не дает никакого продовольствия ни начальникам, ни нижним чинам». Поэтому каждый воин обязан иметь с собой провиант на 4 месяца. Как правило, в поход берут сухари, иногда сушеное мясо, или рыбу. Англичанин подчеркивал, что «главные начальники» устраиваются лучше своих воинов, возят с собой палатки и имеют лучшие продовольственные запасы. Примечательно, что высокую оценку состояния русской армии при Иване Грозном давала королева Елизавета. В одном из своих писем-наставлений, адресованных посланнику Боусу, она советовала уведомить шведского короля о том, что «при великих богатствах, которыми обладает царь московский, и при многочисленности боевого его войска как конного, так и пешего, в которой он не уступает ни одному из государей тех стран, королю следует подумать, что даже дорого купленный и невыгодный мир полезнее выгодной и победоносной войны»[518].

Насколько объективными были оценки англичан о государственном устройстве Московского государства в XVI — начале XVII вв.? Данный вопрос затрагивал в своем труде «Сказания иностранцев о Московском государстве» известный историк В. О. Ключевский, а также некоторые ученые XX столетия. Судя по их высказываниям, все, что касалось оценок климатических, природных условий, а также занятий населения России, то они были вполне достоверными. «Внешние явления, наружный порядок общественной жизни, ее материальная сторона, — отмечал А. Н. Медушевский, — вот что с наибольшею полнотой и верностью мог описать посторонний наблюдатель». В то же время, продолжал ученый, и в этой области остается еще много «неточных, сбивчивых показаний». Объяснялось это, прежде всего, незнанием русского языка. Немногие британцы (Дж. Флетчер, Дж. Горсей, С. Коллинс) владели им, а потому чаще всего пользовались сочинениями прежних путешественников по Московии. Отсюда у англичан встречается много заимствований из трудов С. Герберштейна и Олеария. Однако главным источником, из которого черпали англичане свои сведения о Московском государстве, конечно же, служили их собственные наблюдения. И оттого, насколько осведомлен был сторонний наблюдатель о государственной и общественной жизни Московии, насколько близко входил в соприкосновение с государственными деятелями, придворными, чиновниками и простыми людьми, во многом зависела полнота и объективность его оценок. Не последнюю роль играла также продолжительность визита, т. к. многое узнать о жизни другого народа за короткий промежуток времени, невозможно. Таким образом, полностью полагаться на свидетельства англичан о государственной и общественной деятельности Московии вряд ли допустимо. «Понятно, как разборчиво и осторожно надобно пользоваться известиями иностранцев о Московском государстве, — подчеркивал А. Н. Медушевский, — за немногими исключениями, они писали наугад, по слухам, делали общие выводы по исключительным, случайным явлениям»[519]. И, тем не менее, как справедливо признавал ученый, иностранные известия остаются очень важным материалом для изучения истории нашей страны.

2. Русские глазами британцев

Англичане, прибывшие в Россию, интересовались не только страной, но, естественно, и ее жителями. Р. Ченслер указывал на бедность русского народа и его неприхотливость к еде и жилищу. «От природы они (русские) привыкают к суровой жизни, как в отношении пищи, так и в отношении жилья, — свидетельствовал он. — Бедняков здесь неисчислимое количество и живут они самым жалким образом… По моему мнению, нет другого народа под солнцем, который вел бы такую суровую жизнь»[520]. О тяжелом и подчиненном положении простолюдинов России упоминал также С. Коллинс. «Строгое соблюдение постов очень полезно в России, иначе бы государство скоро разорилось, — писал он, — потому что русские крестьяне находятся в совершенном рабстве, заботятся только о том, что наполняет желудок, а все, что они приобретают сверх ежедневных потребностей, отбирают помещики, или их управители»[521].

О положении простого народа в Московском государстве рассказывал также Дж. Флетчер. В своей книге он посвятил этому вопросу специальную главу «О простом или низшем классе народа в России». Англичанин указывал на бесправное положение простого люда, который не имеет «ни голоса, ни места на Соборе, или в высшем земском собрании, где утверждаются законы и публичные постановления, клонящиеся обыкновенно к угнетению простолюдинов, ибо остальные два класса, т. е. дворянство и духовенство, которые имеют голос в таких собраниях… довольствуются тем, чтобы все бремя лежало на простолюдинах, и что могут облегчить сами себя, сваливая все на них». Флетчер поражался, «до какого рабского состояния» унижены простолюдины не только по отношении к царю, но и к боярам, дворянам, главным чиновникам и всем военным. Его удивляло, что бедный мужик при встрече с кем-либо из знати «должен отвернуться, как бы ни смея смотреть ему в лицо, и пасть ниц, ударяя головою оземь, так точно, как он преклоняется пред изображениями своих святых». Угнетенное положение народа Флетчер усматривал также в отсутствии у него собственности. Земля, движимое имущество, другая собственность, все это принадлежит народу «только по названию» и совершенно «не ограждено от хищничества и грабежа» властей. В результате таких поборов народ вынужден бросать свои деревни и разбегаться по другим местам от «дурного обращения и насилий». Как-то проезжая из Ярославля в Москву, Флетчеру довелось миновать 50 деревень, которые стояли совершенно безлюдными, так как были оставлены своими жителями. Лишенный каких-либо свобод и собственности, русский народ «предается лени и пьянству, не заботясь ни о чем более, кроме дневного пропитания», и в конечном итоге «теряет всякую охоту к работе», заключал Флетчер[522].

По всей видимости, положение простого народа мало изменилось к лучшему и спустя столетие. Во всяком случае, английский посланник У.Придо в середине XVII века писал и о произволе царя при взимании налогов, и о «рабских свойствах» и тяжелых условиях жизни русского народа[523].

Особого внимания англичан удостоились русские женщины. А. Дженкинсон полагал, что женщины в России находятся в большом послушании у своих мужей, им «строго запрещено выходить из дома, кроме особых случаев»[524]. В одной из своих стихотворных поэм Турбервилль подчеркивал, что русские женщины являются затворницами: «Редко — только в церкви или на свадьбе мужчина сможет увидеть богато наряженную госпожу вне ее дома». Причину тому поэт усматривал в ревности мужей: «Русский мнит, что пожинает сам плоды ее достоинств, / Поэтому держит ее взаперти, уверенный, что она не с другим»[525].

Флетчер отмечал, что в обращении со своими женами мужья обнаруживают «варварские свойства, обходясь с ними скорее как со своими прислужницами, нежели равными». Исключение составляли жены дворян, которых, на взгляд англичанина, мужья уважали более, чем «в низшем классе людей». Флетчер осуждал «грубый обычай, противный доброму порядку вещей и самому слову Божию», заключавшийся в оставлении нелюбимой жены без средств к существованию, тогда как сам муж «под видом благочестия» предпочитает скрываться в монастыре[526].

Не лучшим оставалось положение женщин и в XVII веке. С. Коллинс свидетельствовал: «Русские обходятся с женами жестоко и держат их в строгом повиновении; но прежде они обращались с ними еще бесчеловечнее, нежели теперь». Останавливаясь на законодательстве, регулирующем брачные отношения, Коллинс подчеркивал, что в России нет уголовного закона, который бы преследовал за убийство жены, а потому мужья нередко прибегают к самосуду. «Некоторые мужья привязывают жен за волосы и секут совершенно нагих», — утверждал англичанин. Впрочем, далее он признавал, что подобные «жестокости» теперь случаются редко и их причинами чаще всего служат неверность или пьянство жен. Между тем, продолжали оставаться в силе жестокие наказания женщин за убийство мужа: «Ее зарывают в землю по горло, и таким образом она должна умереть». На взгляд англичанина, в данном случае преступление и наказание «соразмерны»[527]. Историк Н. И. Костомаров отмечал, что подобные наказания за убийство мужа, действительно, имели место в России[528].

Коллинс не мог не признать того факта, что брачное законодательство со временем становится менее жестоким, а положение замужних женщин улучшается. Этому способствовало отчасти заключение родителей невесты с ее женихом брачного договора — «условия». В соответствии с договором, супруг должен был одевать жену в «приличные платья», кормить «хорошей и здоровой пищей», не допускать рукоприкладства и вообще «обращаться ласково». Подобные условия, на взгляд англичанина, были «несколько сходны» с теми, что существовали в Англии. В случае их нарушения родители невесты могли обратиться в суд[529]. Подобные утверждения Коллинса отличались достоверностью. Н. И. Костомаров писал, что порой родители невесты заключали письменный договор с зятем, хотя его условия не всегда исполнялись точно[530].

Практически все иностранцы, побывавшие в России, не преминули описать внешний вид русских людей. Англичане не стали исключением. Поэт Турбервилль отзывался о русских весьма критически: «Русские люди полнотелы / Большинство имеют животы, скрывающие талии / С плоскими головами и лицами, ничего не выражающими / Но коричневыми из-за близости очага и воздействия воздуха / У них есть обычай обривать или стричь волосы на голове / Никто не носит в этой стране вьющихся локонов». Турбервилль с осуждением относился к неумелым попыткам русских женщин пользоваться косметикой. «Едва ли не самый беднейший во всей земле мужчина / Покупает ей румяна и краски, позволяя жене это, / С их помощью она мажет и красит свою смуглую кожу,/ Наряжается и подводит свое закопченное лицо, брови, губы, щеки, подбородок / Да и те, кто честны, если они здесь есть,/ Делают то же: мужчина может открыто видеть / На щеках у женщин краску,/ Как пластырь, настолько толст их слой, что лица их похожи на лица шлюх». Англичанин не сомневался в том, что пристрастие к косметике провоцировало легкомысленное поведение женщин: «Но поскольку такова их привычка, а коварство дам известно / То, ежедневно красясь, они достигают успеха, / Наложат краски так, что и самого благоразумного / Введут легко в заблуждение, если он доверится своим глазам / Я немало размышлял, что за безумие их заставляет краситься, / Сравнивая, как безучастно ведут они хозяйство с принужденьем»[531].

Говоря о внешнем виде русских мужчин, Флетчер обращал внимание на их высокий рост и полноту, отмечая, что они почитают за красоту «быть толстыми и дородными, и., стараясь отпускать… длинную и окладистую бороду». Женщины, чтобы скрыть «дурной цвет лица, белятся и румянятся так много, что каждый может заметить». Однако, по мнению Флетчера, этот обычай нравится мужчинам, и они сами «позволяют своим женам и дочерям покупать белила и румяна для крашения лица и радуются, что из страшных женщин они превращаются в красивые куклы. От краски морщится кожа, и они становятся еще безобразнее, когда ее смоют»[532]. Подобные суждения англичан о неумелом использовании косметики русскими женщинами подтверждал Н. И. Костомаров. По словам историка, они «размалевывали» себе шею и руки белой, красной, голубой, коричневой красками, окрашивали ресницы и брови, притом «самым уродливым образом, — чернили светлые, белили черные»[533].

Внешний вид русских женщин разочаровал также и Коллинса. «Красотой женщин считают они (русские) толстоту… — отмечал англичанин. — Они чернят свои зубы с тем же намерением, с каким наши женщины носят черные мушки на лице». На взгляд Коллинса, в России почитают красотою «сущее безобразие»: любят низкие лбы и продолговатые глаза, для чего крепко стягивают головные уборы. «Маленькие ножки и стройный стан почитаются безобразием… Худощавые женщины почитаются нездоровыми и потому те, которые от природы несклонны к толстоте, предаются всякого рода эпикурейству с намерением растолстеть, лежат целый день в постели, пьют русскую водку (очень способствующую толстоте), потом спят, а потом опять пьют»[534].

Английский посланник У. Придо также обращал внимание на полноту русских людей. «Русские, — писал он, — люди скорее высокого, чем среднего роста, вместе с тем они толсты и сильны»[535].

Мимо внимательного взгляда англичан не прошел внешний вид русских людей, прежде всего, их одежда. К. Адамс отмечал, что верхнее платье у русских шерстяное, шапки «конусом вверх» и по их форме «различают состояние людей, чем шапки выше, тем лицо почтеннее»[536]. А. Дженкинсон описывал одежду русских мужчин подробнее. «Русский человек одевается следующим образом, — писал он, — верхняя одежда состоит из парчи, шелка или сукна; она очень длинная, до земли, и застегивается большими серебряными пуговицами или же шелковыми шнурками, застегнутыми булавками; рукава очень длинные… Под верхней одеждой — другое длинное одеяние, застегивающееся на шелковые пуговицы с высоким стоячим цветным воротником; это одеяние шьется узким. Далее идет тонкая рубашка, вышитая красным шелком или золотом, с воротником, вышитым жемчугом. Под рубашкой полотняные штаны, а на ногах пара носков без пяток и сапоги из красной или черной кожи. На голове он носит белый колпак с пуговицами из серебра, золота, жемчуга, или драгоценных камней, а под ним шапку из черной лисицы, сильно расширяющейся кверху»[537].

Судя по всему, английского путешественника заинтересовала одежда богатого человека, скорее всего боярина. Придворный врач Коллинс заметил, что царская одежда аналогична боярской, «только богаче». Царица носит высокий головной убор и верхнее платье с широкими рукавами, «как у английских бакалавров». Все женщины высшего сословия одеваются также, заключал Коллинс[538].

На взгляд Дж. Турбервилля, одежда русских «невесела и неприятна для глаз». Над головой у них возвышается шапка, которая «торчит очень высоко». Знать украшает воротники жемчугом. «У русских длинные рубахи / Они их вышивают по низу/ И на рукавах цветными шелками на ширину более двух дюймов / Поверх рубахи надевают одежду — жакет / Под названьем однорядка; вокруг толстой талии завязывают / Свои портки, на место славных бриджей / Одежда вся из льна, нет никаких вариантов / Пару вязаных носков, чтоб сохранить тепло / Вместе с башмаками носят в России, их каблуки подбиты / Пластинками железа, а носок заострен / Поверх всего надевается шуба меховая, так ходят русские / Пуговицы на шубе — по положению / У кого из шелка и серебра, а у беднейших / Нет вовсе шуб, они носят большие одеяния, / Закрывающие их до икр, которые зовутся армяк»[539].

Наиболее подробно на описании мужской и женской одежды остановился Флетчер. «Одежда их сходна с греческой», подчеркивал он. И далее последовательно описывал одежду бояр, дворян и простолюдинов. Бояре на голову надевают небольшую ночную шапочку — тафью, богато расшитую шелком и золотом и украшенную жемчугом и драгоценными каменьями. Поверх тафьи надевают большую шапку из черно-бурой лисицы с длинной тульей. На шею (всегда голую) надевают ожерелье из жемчуга и драгоценных камней, шириной в 3–4 пальца. Поверх рубахи, разукрашенной шитьем, надевается зипун, или легкая шелковая одежда, длиной до колен, а затем кафтан, с персидским кушаком, на котором вешают ножи и ложку. Кафтан шьют из золотой парчи. На кафтан надевают «распашное платье из дорогой шелковой материи, подбитое мехом и обшитое золотым галуном», которое называется «ферязью». Встречается и другой вид верхней одежды — охабень, «весьма длинный, с рукавами и воротником, украшенным каменьями и жемчугом». Когда боярин выходит из дома, то поверх всей этой одежды, которая, на взгляд англичанина, «очень легка», набрасывает на себя однорядку, сшитую из тонкого сукна. Сапоги бояр сшиты из персидской кожи — сафьяна и вышиты жемчугом. Нижнее платье сделано из золотой парчи. Что касается дворян (боярских детей), то они, по замечанию Флетчера, одеваются точно также, лишь используют другую материю на платье. Однако кафтан и нижнее платье иногда шьются из золотой парчи, прочее — из сукна или шелка.

Флетчер не обошел своим вниманием и женский костюм. «Благородные женщины (называемые женами боярскими) носят на голове тафтяную повязку (обыкновенно красную), а сверх нее шлык, называемый науруз, белого цвета. Сверх этого шлыка надевают шапку… из золотой парчи… с богатой меховой опушкой с жемчугом и каменьями». Флетчер подметил любопытную деталь: с недавнего времени боярыни перестали расшивать шапки жемчугом, поскольку в том им стали подражать купчихи и жены дьяков. По-видимому, жемчуг в ту пору ценился уже не так дорого, если им могли украшать себя не только боярыни. Богатые женщины, продолжал Флетчер, предпочитают украшать себя золотыми серьгами «в два дюйма и более», с рубинами, сапфирами и другими драгоценными каменьями.

Поскольку Флетчер прожил в России несколько лет, то он смог вынести суждения не только о зимней, но и летней одежде русских. Особенно занятной ему представлялась женская одежда. Знатные женщины летом надевают «покрывало из тонкого белого полотна или батиста, завязываемое у подбородка, с двумя длинными висящими кистями. Все покрывало густо унизано дорогим жемчугом». Если женщина выезжает верхом или выходит со двора в дождливую погоду, то надевает белую шляпу с цветными лентами. Ее верхняя одежда состоит из широкого опашня, красного цвета, с пышными и длинными «до земли», рукавами, с застежкой спереди из золотых или серебряных пуговиц, «величиной почти с грецкий орех». Сверху этой одежды пришит «широкий воротник из дорогого меха, который висит почти до половины спины». Под опашнем носят летник, «с большими широкими рукавами, коих половина до локтя делается… из золотой парчи», а под ним ферязь земскую, которая «надевается свободно и застегивается до самых ног». Украшениями боярынь служат, как правило, красивые «запястья», «шириною пальца в два», из жемчуга и дорогих каменьев. Их обувь — это сапожки из белой, желтой, голубой и другой цветной кожи, расшитой жемчугом. «Такова парадная одежда знатных женщин в России», — заключал Флетчер[540].

Нарядные и богато украшенные костюмы русской знати, столь непохожие на европейские, привлекали внимание практически всех англичан, посетивших Россию. Что же касается одежды простых людей, то о ней писали немногие. Пожалуй, только у Флетчера и можно найти описание костюма простолюдинов. «Что касается до мужиков и жен их, то они одеваются бедно, — свидетельствовал англичанин, — мужчина ходит в однорядке или широком платье, которое спускается до самых пят и подпоясано кушаком, из грубого белого или синего сукна, с надетой под ним шубой или длинным меховым или овчинным камзолом, в меховой шапке и в сапогах. У мужиков победнее однорядки из коровьей шкуры. Так одеваются они зимой. Летом обыкновенно не носят они ничего, кроме рубахи на теле и сапог на ногах. Женщина, когда она хочет нарядиться, надевает красное или синее платье и под ним теплую меховую шубу зимой, а летом только две рубахи… одну на другую, и дома, и выходя со двора. На голове носят шапки из какой-нибудь материи, многие также из бархата или золотой парчи, но большей частью повязки». Флетчер обратил внимание на то, что простолюдинки любят украшать себя, как и знатные женщины. «Без серег серебряных или из другого металла и без креста на шее вы не увидите ни одной русской женщины, ни замужней, ни девицы», — заключал англичанин[541].

Дополняя, и в какой-то мере корректируя записи англичан об одежде русских людей в XVI веке, А. А. Зимин и А. Л. Хорошкевич подчеркивали, что в России все большее распространение стали получать восточные и итальянские шелковые ткани, а также западные сукна (как видно, поэт Турбервилль заблуждался, утверждая, что одежда русских была изготовлена исключительно из полотна — Т. Л.). Отечественные ученые полагали, что в ту пору модным считалось ношение платья и одежды «иноверных земель». «Распространение предметов роскоши сопровождалось все большим вниманием к человеческому телу, — продолжали историки. — И мужчины, и женщины начали тщательно следить за собой. Мужчины стали выщипывать усы, бриться и «подсекать» бороду ради моды»[542].

Стремление богатых людей к нарядам и украшениям сохранилось и в XVII веке. Посланник У. Придо отмечал, что богатые мужчины и женщины любят наряжаться и носить украшения из драгоценных камней, особенно из шотландского жемчуга[543].

Не только внешний вид, но и быт русских людей интересовал англичан. Некоторые из них описывали внутреннее убранство «московитов». К примеру, К. Адамс обратил внимание на отсутствие постелей, поскольку русские люди «обыкновенно спят» на широких лавках, которые в комнатах прикрепляются к стенам. Печи затапливают с самого утра, что позволяет увеличить или уменьшить «теплоту»[544]. Поэт Турбервилль подметил наличие образов в «красном» углу избы: «Главнейшее место у них то, где висит их бог / Хозяин дома сам не сядет там никогда / Лишь когда приходит лучший гость, он отводит его на это место». Англичанин также приметил отсутствие постелей и подушек в доме: «Когда гость ложится, то в знак особого почета / Вместо постели у него будет медвежья шкура / А вместо подушки ему кладут седло под голову»[545]. Подобное утверждение Турбервилля об отсутствии постелей в домах русских людей оспаривал Н. И. Костомаров. Историк отмечал, что постель у русских состояла из трех частей: пуховика, перины, изголовья и подушек. Костомаров подчеркивал: убранство постели, естественно, зависело от достатка хозяев. Так, в домах богатых людей одеяла подбивались соболем, перины набивались лебяжьим пухом, на подушки надевались наволоки камчатые, бархатные, атласные, красного цвета, расшитые золотом и серебром, унизанные жемчугом. Впрочем, сами владельцы «богатых постелей» нередко предпочитали спать на «простой звериной шкуре». У людей со средним достатком постелью служили войлоки, а бедняки спали на печах, постелив под голову собственное платье, или же на голых лавках[546]. Вероятно, Дж. Турбервилль посетил дом именно такого бедняка, у которого, действительно, не было никакой постели.

В своих записках и воспоминаниях англичане порой описывали еду и напитки, которые были распространены в России. Дж. Турбервилль отмечал, что русские любят есть мясо птицы, хотя, на его взгляд, и не умеют его готовить. «Они не пользуются ни вертелом, ни прутом, но когда печь раскаляется / Они кладут дичь в котел и варят таким образом ее»[547]. Англичанин ошибочно полагал, утверждая, что в России «не знают олова» и что миски и чашки для еды и питья изготавливаются «лишь из дерева». Между тем, современные ученые утверждают, что в XVI веке на Руси уже знали оловянную посуду[548].

Флетчер подчеркивал, что пища русских «состоит преимущественно из кореньев, лука, чеснока, капусты и подобных растений, производящих дурные соки; они едят их и без всего и с другими кушаньями». Англичанин описывал также процедуру приема пищи, скорее всего, в домах зажиточных горожан. «Стол у них более, нежели странен, — свидетельствовал он. — Приступая к еде, они обыкновенно выпивают чарку, или небольшую чашку водки (называемой русским вином), потом ничего не пьют до конца стола, но тут уже напиваются вдоволь и все вместе, целуя друг друга при каждом глотке, так что после обеда с ними нельзя ни о чем говорить, и все отправляются на скамьи, чтобы соснуть, имея обыкновение отдыхать после обеда… Если наготовлено много разного кушанья, то подают сперва печенья (ибо жареного они употребляют мало), а потом похлебки. Напиваться допьяна каждый день в неделю у них дело весьма обыкновенное», — заключал англичанин. А далее он упоминал о тех напитках, которые употребляли русские люди. Главным напитком являлся мед, а «люди победней пьют воду и жидкий напиток, называемый квасом, который… есть не что иное, как вода, заквашенная с небольшою примесью солода»[549].

Судя по свидетельствам англичан, еда русских их мало занимала. С большим интересом они обсуждали «алкогольную» тему и связанные с ней злоупотребления крепкими напитками на Руси. Практически каждый из побывавших в России обращался к данному вопросу. Р. Ченслер, наблюдая обряд масленицы, констатировал: «Думаю, что ни в одной стране не бывает такого пьянства». Даже монахи заслужили его нелицеприятной характеристики. «Что касается разврата и пьянства, то нет в мире подобного, да и по вымогательствам это самые отвратительные люди под солнцем»[550].

Английский шкипер Стефан Бэрроу, побывавший в плаванье в направлении Оби в 1556 г., свидетельствовал, что русские люди употребляли водку и мед. О том же писал и поэт Турбервилль. Он полагал, что русский народ «способен быть в свите Бахуса, поскольку пьянство в их природе / Пьянство — все их наслажденье, баклага — все, за что они держатся… / Если он пригласил на праздник друзей, то не будет скупиться / Для них к обеду достанет дюжину сортов питья /Таких напитков, какие есть у него и водятся в этой стране / Но главными будут два, один зовется квас, на нем живет мужик / Он легко приготавливается и водянист, но несколько терпкий на вкус / Другой — мед из пчелиного нектара»[551].

Судя по данным, приведенным Н. И. Костомаровым, упомянутые англичанами напитки, действительно являлись главными у русских людей. Помимо пива и меда употреблялись также водка и виноградные вина. Квас пили все, от царя до крестьянина. Что касается меда, то сваренный с дрожжами и хмелем, он был иногда до того крепок, что «сшибал с ног»[552].

В XVII веке пьянство в России продолжало удивлять иностранцев. Коллинс отмечал: «Пьянство почитается самым сильным выражением радости на праздниках, и чем торжественнее день, тем больше неумеренность… Мужчины и женщины не считают за бесчестье шататься на улице». Особенно злоупотребляют спиртным на масленице, перед Великим постом: «пьют так много, как будто им суждено пить в последний раз на веку своем». Коллинс описывал воздействие крепкого напитка — водки, «четыре раза перегнанной». Некоторые пьют ее до тех пор, «пока рот разгорится и пламя выходит из горла, как из жерла адского, и если им тогда не дадут выпить молока, то они умирают на месте»[553]. Данное сообщение Коллинса о смертельных последствиях чрезвычайно крепкой водки находит подтверждение в работе Н. И. Костомарова[554].

Алкогольные напитки потреблялись в России не только в царских палатах или в праздничные дни в домах простолюдинов. В ту пору уже существовали и специальные питейные заведения — кабаки, или корчмы. Путешественник А. Дженкинсон отмечал: «В каждом значительном городе есть распивочная таверна, называемая корчмой, которую царь иногда отдает на откуп… какому-нибудь князю или дворянину в награду за его заслуги». Дженкинсону довелось слышать о мужчинах и женщинах, которые в царском кабаке пропивали «своих детей и все свое добро». Случалось, что люди не могли заплатить за выпитое и потому закладывали сами себя. В таком случае кабатчик выводил должника на дорогу и бил его по ногам. И лишь заступничество состоятельного прохожего, пожалевшего беднягу, могло остановить подобную экзекуцию[555].

Свою информацию о питейных заведениях в Московском государстве сообщал также Дж. Флетчер. «В каждом большом городе устроен кабак или питейный дом, где продается водка… мед, пиво и прочее», — писал он. С этих заведений царь получает оброк, достигающий значительных сумм: от 800 до 3000 руб. в год. В кабаках, «кроме низких и бесчестных средств к увеличению казны, совершаются многие самые низкие преступления, — продолжал англичанин. — Бедный работник и мастеровой часто проматывают все имущество жены и детей своих». Некоторые люди оставляют в кабаках от 20 до 40 рублей, «пьянствуя до тех пор, пока всего не истратят». Флетчер утверждал, что нередко можно увидеть на улицах людей, «которые пропили с себя все и ходят голые (их называют нагими»)[556].

Следует отметить, что царское правительство ревниво следило за тем, чтобы монопольное право на торговлю водкой не нарушалось. Об этом упоминал в своем дневнике П. Гордон: «Солдаты позволяют себе вольность держать для своих нужд водку и иногда ее продавать. Сие наносит ущерб доходам Его Величества (прибыль от всех крепких напитков, что варят или изготавливают в его государстве, идет в казну). Всем строго запрещено торговать оною в малых долях, а нарушение сего карается крайне сурово. Повсюду соглядатаи и сыщики, кои при вести о торговле такими напитками немедля доносят и сообщают в приказ»[557].

Одно из неприглядных последствий пьянства русских иностранцы усматривали в прелюбодеянии. Поэт Турбервилль замечал: если мужчина идет в гости к соседу, то он не заботится о еде, «если есть что выпить». «Возможно, — продолжал англичанин, — мужик имеет веселую, обходительную жену / Которая служит его грубым прихотям, — он все же ведет животную жизнь / предпочитая мальчика в постели женщине / Такие грязные грехи одолевают пьяную голову / Жена, чтобы вернуть долги пьяного мужа / Бросается от вонючей печи к дружку, превращая в публичный свой дом /… Они следуют плотским грехам, привычке к недостойной жизни / Не видя стыда в сведении счетов в разврате / С кем-то; они не заботятся скрыть свои безрассудства»[558].

Как это ни прискорбно, однако подобные высказывания Турбервилля во многом соответствовали действительности. По утверждению Н. И. Костомарова, хотя блудодеяние и преследовалось нравственными и юридическими законами, «русские мужчины предавались самому неистовому разврату». Очень часто знатные бояре имели не только жен, но и любовниц, Кроме того, «не считалось большим пороком пользоваться и служанками в своем доме, часто насильно». У служилых людей при отправке в «отдаленные места» случалось закладывать своих жен товарищам, предоставляя им право сожительствовать, «как будто вместо процентов за полученную сумму». Иные вступали «в блудное сожительство» с родными сестрами и даже с матерями и дочерьми. Что касается простолюдинок, то подобные женщины «распутного поведения доходили до потери всякого стыда, например, голые выбегали из общественных бань на улицы в посадах и закликали к себе охотников»[559].

Любопытно, что при подобном, далеко не нравственном поведении, русские, как отмечал Коллинс, «очень поощряют браки» с целью увеличения населения, а также для «предупреждения разврата»[560].

Особый интерес иностранцев вызывали неведомые им обряды и обычаи, распространенные в Московском государстве. Наиболее подробно на описании различных обрядов остановился Флетчер. Одна из глав его книги посвящена описанию брачных обрядов. Автор подчеркивал, что брачные обряды русских отличны от подобных обрядов других народов. Так, на Руси жениху не позволяется видеть свою избранницу во время сватовства. Испросив согласие родителей невесты, без которого брак будет считаться недействительным, отцы «молодых» начинают переговоры по поводу приданого. Приданое, по утверждению Флетчера, «бывает весьма значительно, смотря по состоянию родителей», порой достигая 1000 или более рублей. От жениха не требуется никакого дара за приданое, однако оговаривается, что в случае смерти мужа, супруга возвращается в дом родителей и забирает свое приданое. Если у супругов родятся дети, то по смерти мужа жена получает третью часть имущества «на прожиток».

Договорившись о приданом и дне свадьбы, родственники невесты обязаны удостоверить жениха и его родителей в ее непорочности. По этому поводу, отмечал Флетчер, «возникают большие ссоры и тяжбы, когда муж возымеет сомнение насчет поведения и честности жены своей». Когда дело улажено, вступающие в брак начинают посылать друг другу подарки, по-прежнему не встречаясь. Накануне свадьбы невесту отвозят в «колымаге или (зимой) в санях в дом жениха, с приданым и кроватью, на которой будут спать молодые». Флетчер обращал внимание на роскошную отделку кровати, которая «стоит больших денег». Хотя невеста со своей матерью и другими родственницами ночуют в доме жениха, молодые по-прежнему не видят друг друга.

И вот, наконец, наступает день свадьбы. На голову невесты накидывают покрывало из тонкого вязанья или полотна, и молодые в сопровождении родственников отправляются в церковь. Причем все едут «верхами», даже если церковь находится вблизи самого дома, а сами молодые «простого звания». Примечательно, что Флетчер усмотрел в церемонии венчания немало общего с английскими обрядами, в частности, произносимые во время бракосочетания слова, обмен молодыми обручальными кольцами и т. д. Однако имелись и отличия. К примеру, у русских принято, чтобы после свершения священником «брачного узла», невеста подходила к жениху и падала ему в ноги, «прикасаясь головой к его обуви, в знак ее покорности и послушания, а жених накрывает ее полой кафтана, или верхней одежды, в знак обязанности своей защищать и любить ее».

Флетчер был удивлен тем, что после возвращения из церкви молодожены вновь расходились каждый по своим домам, где угощали родственников. При входе в дом жениха и невесты на них бросали из окон зерно — «в знак будущего изобилия и плодородности». И только вечером невесту привозили в дом жениха, где она и проводила ночь, по-прежнему не снимая покрывала с головы. Примечательным, на взгляд Флетчера, было то, что невеста и в брачную ночь, и в последующие три дня должна была оставаться молчаливой, обмениваясь с женихом лишь несколькими словами, при этом соблюдая «особенную важность и почтительность». «Если она держит себя иначе, то это считается для нее весьма предосудительным и остается пятном на всю ее жизнь, да и самим женихом вовсе не будет одобрено», — констатировал Флетчер[561]. Завершалась свадьба по прошествии трех дней общим пиром для всех родственников жениха и невесты.

По-видимому, с течением времени брачный обряд не претерпел серьезных изменений. Во всяком случае, и в XVII веке, как отмечал С. Коллинс, вступающие в брак «не смели противиться выбору родителей» (данный закон был отменен только Петром I — Т. Л.), жених впервые видел свою невесту, во избежание «будущих несогласий», только после свадьбы. Сохранилась и процедура добрачного освидетельства невесты, «совершенно нагой», на предмет выявления у нее каких-либо изъянов. В случае обнаружения у невесты «малейшей болезни», ей предлагалось вылечиться до свадьбы[562].

Не меньший интерес вызывали у англичан обряды православной церкви. Флетчер подчеркивал, что церковных обрядов у русских очень много. Его удивляла привычка русских людей осенять себя крестным знамением по разным поводам: во время молитвы перед иконой, предваряя трапезу, входя в чей-нибудь дом или приступая к какому-либо делу. На взгляд Флетчера, русские люди «служат Богу крестным знамением… вследствие невежественного и пустого обычая, нисколько не понимая, что значит крест Христов и сила этого креста».

Англичанин детально описывал обряды Крещения, Вербного воскресенья, посты и многое другое, что было связано с православной религией. Он рассказывал, с каким торжеством и пышностью, в присутствии царя происходило освящение воды во всех реках на Крещенье. Нарядно одетые священнослужители возглавляли процессию, которая растягивалась на целую милю и более. Пришедшие к реке делали большую прорубь во льду, патриарх читал молитвы, «заклиная дьявола выйти из воды», а затем бросал в нее соль, окуривал ладаном, таким путем освящая всю воду в реке. По окончании церемонии городские обыватели с ведрами и ушатами торопились зачерпнуть освященной воды. Некоторые женщины погружали детей с головой в воду, а многие, наравне с мужчинами, «кто нагой, кто в платье», бросались в воду. Все это происходило зимой, когда «можно отморозить палец, опустив его в воду». Так Флетчер описывал обряд Крещения на Руси[563].

Рассказал Флетчер также об обряде, связанном с Вербным воскресеньем. В этот день патриарх проезжает по Москве верхом на лошади, которую ведет под уздцы сам царь. Народ при этом взывает: «Осанна!» и бросает под ноги лошади свое верхнее платье. Патриарх платит царю за хорошую службу дань в 200 рублей.

Обращаясь к постам (по средам и пятницам каждую неделю и четыре больших поста в году), Флетчер подчеркнул, что все они строго соблюдаются «не по какому-либо предписанию, а по одному суеверию». В первую неделю Великого поста православные ничего не употребляют в пищу, кроме хлеба и соли, пьют одну воду, не занимаются никакими делами. Во время Великой всенощной прихожане находятся в церкви с 9 часов вечера до 6 часов утра, все время стоя на ногах и отбивая перед образами поклоны, коих Флетчер насчитал до 170[564].

Внимание англичан привлекла необычная, на их взгляд, процедура похорон. Первым на это обратил внимание поэт Турбервилль, указав, что тела умерших зимой не хоронят, поскольку в зимнее время невозможно продолбить замерзшую землю. «Силой холода их (тела) сковывает так, что они становятся как камень, / Не оскорбляя ничто живое, / Так лежат они и сохраняются до следующего прихода весны». И только весной тела умерших помещают в гробы из ели и предают земле[565].

Трудно сказать, довелось ли Флетчеру самому лично увидеть, как происходят похороны, или он позаимствовал описание данного обряда у Турбервилля, но рассказы обоих англичан оказались очень схожими. «В зимнее время, — повествовал Флетчер, — когда все бывает покрыто снегом и земля так замерзает, что нельзя действовать ни заступом, ни ломом, они не хоронят покойников». Вместо этого тела умерших складывают друг на друга, «как дрова в лесу», и от мороза они становятся, подобно камню. С наступлением весны, когда лед растает, «всякий берет своего покойника и предает его тело земле»[566].

Обряд похорон у русских Флетчер дополнял сведениями о поминках по усопшим. Он также характеризовал обычай класть в руки покойника письмо к св. Николаю, которого православные почитают своим главным «заступником и стражем врат Царствия Небесного», как «суеверный и языческий» обряд.

Завершая свое повествование об обрядах русских, Флетчер констатировал: «Из всего этого можно судить, как далеко отстали они от истинного познания и исполнения обязанностей христианской религии, променяв Слово Божие на свои пустые предания и превратив все во внешние и смешные обряды без всякого уважения к духу и истине, которых требует Бог от настоящего ему поклонения»[567]. Подобные высказывания вряд ли вызовут удивление, если вспомнить, что их автор принадлежал к иной, протестантской, вере, а противоречия между конфессиями отличались в ту пору откровенным и неприкрытым антагонизмом.

Англичане, побывавшие в России, удостоили своим вниманием также развлечения русских людей. Турбервилль, в присущей ему саркастической манере, заявлял, что русские «ставят на первое место лишь развлечения». Впрочем, он признавал, что обычная их игра — это шахматы, в которой «практикой достигли они искусности». Кроме того, русские люди любят играть в кости, «как кутилы». На взгляд поэта, «самые бедные жулики сядут даже в открытом поле, чтобы обыграть» прохожего. Подобное утверждение вызывает некоторое недоумение: где англичанин мог наблюдать сидящих в открытом поле игроков, если находился в России только в зимнее время? Турбервилль признавал, что игральные кости «очень маленькие» и похожи на те, что известны в Англии. На его взгляд, русских отличает «подозрительность в игре», а также необыкновенный азарт: «За игрой, если нет серебра, в ход пойдут седла, лошади и все, / Любая другая вещь идет за серебро, хотя бы за ничтожную цену»[568].

Развлечения при царском дворе описывал Флетчер. Царя, как он писал, веселили шуты и «карлы мужского и женского пола», которые кувыркались перед ним и пели песни. По мнению англичанина, это была самая любимая забава царя Федора Иоанновича «между обедом и ужином». Другая предпочтительная «потеха» государя — наблюдать за боем с дикими медведями. «В круг, обнесенный стеной, ставят человека, который должен возиться с медведем, как умеет, потому что бежать некуда, — описывал представление Флетчер. — Когда спустят медведя, то он прямо идет на своего противника с отверстой пастью». Если человек подпустит к себе медведя, то ему угрожает опасность, а если успеет всадить рогатину в грудь между двумя передними лапами, что чаще всего и происходит, то сшибает зверя с одного раза. «Но часто случается, — продолжал Флетчер, — что охотник дает промах, и тогда лютый зверь или убивает, или раздирает его зубами и когтями на части». Если же охотник выдержит бой с медведем, то его ждет вознаграждение: победителя ведут к царскому погребу, «где он напивается допьяна в честь государя». В этом заключается «вся его награда за то, что он жертвовал жизнью для потехи царской», — с долей сарказма заключал Флетчер[569].

О царских развлечениях писал также С. Коллинс. Он отмечал, что царь Алексей Михайлович любил соколиную и псовую охоту, для чего содержал более 300 смотрителей за соколами. Охотился царь, «или лучше сказать, травил их собаками», на медведей, волков, лисиц. В XVII веке распространенной в России становится игра в карты, о чем в своем дневнике упоминал П. Гордон[570].

Справедливости ради заметим, что единственный среди британцев, посетивших Россию, кто обратил внимание на культурную жизнь страны, был Коллинс. Он писал, что у русских есть «музыкальные школы, где воспитывают детей очень тщательно и строго. Ноты их очень странные и заимствованы, вероятно, от греков или славян… Русские употребляют волынки и небольшие гудки, сходные несколько с лютнею»[571].

Англичане нередко писали о характерных чертах, присущих русскому народу. На взгляд Р. Ченслера, русские «по природе очень склонны к обману, сдерживают их только сильные побои». Путешественник А. Дженкинсон уверял, что от русских людей «мало помощи», а в малонаселенных районах, ее можно получить только в городах[572]. Особенно резко высказывался о русских людях Турбервилль. «Страна эта груба, — писал он, — люди чудовищны». Вообще многое в нашей стране не нравилось английскому поэту: «люди грубы, князь (царь — Т. Л.) полон коварства», манеры людей «близки к турецким», мужчины — вероломны, женщины развращены, храмы «забиты идолами». «Никогда не видел государя, который бы так правил / Людей, столь окруженных святыми, но диких и низких/ Свирепые ирландцы так же цивилизованы, как эти русские; / Трудно сказать, кто лучше из них, и те, и другие кровожадны, грубы и слепы». Короче говоря, Россия — это «варварская» страна, заключал Турбервилль[573].

Более объективный образ русского человека представил Флетчер. Хотя он и отмечал, что народ России «предается лени и пьянству», в то же время подметил такие качества простолюдинов, как способность к искусствам и природный здравый разум. Между тем, справедливо подчеркнул англичанин, народу не дают возможности развивать свои способности, в особенности в части наук, ремесел, литературы для того, чтобы «легче было удержать их в том рабском состоянии, в каком они теперь находятся»[574].

Попытки более или менее объективно взглянуть на характер русских людей, предпринятые Флетчером, тонули в общем потоке негативных оценок его соотечественников. Так, Дж. Горсей полагал, что русский народ по природе своей «дик и злобен», а потому оправдано «суровое управление» и «тяжелая рука» царя Ивана Грозного, который постоянно сталкивался с заговорами и изменой, направленными против него[575].

Оценки англичан русских людей мало изменились в XVII веке. На взгляд посланника У. Придо, иностранцы, имевшие дело с русскими, считали их вкрадчивыми и ловкими, но очень малодушными. С. Коллинс также был невысокого мнения о русских людях. «Русский народ очень недоверчив и подозревает всех иностранцев, которые расспрашивают о политике, или религии, — писал англичанин. — Он совершенно предан невежеству, не имеет никакой образованности ни в гражданских, ни в церковных делах. И видя в науках чудовище, боится их как огня». Русские редко держат слово, продолжал Коллинс. Особенно резко он отзывался о богатых купцах: «Нажив себе огромное состояние разорением бедных и ограбив иностранцев, они думают, что загладят злые дела, если построят церковь и снабдят ее множеством дорогих икон и колоколами; это кажется им богоугодным делом, и, действительно, было бы таковым, если бы совершено во славу Божию, а не из своекорыстия или тщеславия». И далее автор приходил к нелицеприятному заключению: «В целом мире нет таких негодяев!» Впрочем, он признавал, что и «между ними много добрых людей», к которым он причислял тех, кто «расширил понятия свои разговором с иностранцами». Завершая свой трактат, придворный лекарь расхваливал царя Алексея Михайловича, одновременно осуждая его подданных, полагая, что они «лукавы, не держат мирных договоров, хитры, алчны, как волки, и с тех пор, как начали вести торговлю с голландцами, еще больше усовершенствовались в коварстве и обманах»[576].

Примечательно, что даже русская музыка вызывала неприятие английского лекаря. Военная музыка русских состоит «из барабанов (глухие звуки которых очень соответствуют мрачному характеру русских), и из труб, которые, вероятно, недавно вошли в употребление, потому что русские играют на них хуже, нежели наши пастухи свиных стад на своих рогах» — писал Коллинс. А далее он продолжал: «На охоте употребляют они медные рога, из которых исходят звуки очень громкие и неприятные». Англичанин не скрывал своего раздражения, описывая впечатление от музыки, услышанной им, с сарказмом заключая: «Одним словом, если хотите угостить русского музыкой, то возьмите пару… голодных волков, семь свиней, столько же кошек с супругами, и заставьте всех их петь; этот концерт восхитит русского больше, нежели вся итальянская музыка, все легкие французские арии, английские марши, или шотландские джиги. Они (русские) не любят пляски и думают, что она унизительна для их важности… Пляски их так грубы»[577].

В довольно резкой форме о русских людях отзывался и Патрик Гордон. Едва поступив на государеву службу, он убедился в том, что на иноземцев в России смотрят «как на сборище наемников;., что не стоит ожидать никаких почестей или повышений в чине, кроме военных, да и то в ограниченной мере, а в достижении оных более пригодны добрые посредники и посредницы, либо деньги и взятки, нежели личные заслуги и достоинства; что низкая душа под нарядной одеждой… здесь так же обыкновенны, как притворная или раскрашенная личина; что с туземцами нет супружества; что вельможи взирают на иностранцев едва ли как на христиан, а плебеи — как на сущих язычников; что нет индигената (подданного — Т. Л.) без отречения от былой веры и принятия здешней; что люди угрюмы, алчны, скаредны, вероломны, лживы, высокомерны и деспотичны, когда имеют власть, под властью же — смиренны и даже раболепны, неряшливы и подлы, однако при этом кичливы и мнят себя выше всех прочих народов»[578].

Трудно себе представить еще худшие обвинения в адрес народа, на военную службу к которому в качестве наемника прибыл шотландец. Нам кажется, что подобное очернение русских людей было вызвано, скорее всего, неудачными попытками Гордона разбогатеть в России, на что он так надеялся, поступая на государеву службу. Однако «скудная плата в низкой медной монете», а также «подлая и подозрительная натура» отдельных бояр повергли офицера в уныние и разочарование[579]. Вследствие этого, вероятно, у него и стали складываться столь нелицеприятные впечатления о русском народе в целом.

Итак, как мы могли убедиться, при характеристике русских людей, их нравов и обычаев англичане нередко проявляли враждебный тон. Чаще всего это происходило в силу субъективных причин, из-за неудач, постигших британцев в их предприятиях в России (как в случае с Турбервиллем и Гордоном). Но не только. Иностранцы не могли дать верного объяснения многих явлений русской жизни или объективно оценить их в силу недостаточного знания языка, истории, религии, уклада жизни и обычаев народа. И если «внешние явления», как подчеркивал В. О. Ключевский, «наружный порядок общественной жизни, ее материальная сторона» с наибольшей полнотой и достоверностью описывались иностранцами, то известия о нравственном состоянии общества страдали субъективностью. Беглые наблюдения отдельных, порой случайных явлений, сделанные в короткое время, не позволяли иностранцу составить верное и полное представление о многих сторонах жизни русских людей. «Оттого иностранные известия о нравственном состоянии русского общества очень отрывочны и бедны положительными указаниями, так что по ним невозможно составить сколько-нибудь цельный очерк ни одной из сторон нравственной жизни описываемого ими общества, — подчеркивал историк, — зато в этих известиях дано слишком много места личным, произвольным мнениям и взглядам самих писателей, часто бросающим ложный свет на описываемые явления»[580]. Чаще всего подобное непонимание образа жизни русского народа, его «непохожести» на европейцев, приводило иностранцев к убеждению о «варварстве» этого самого народа.

Впервые образ «русского варварства» сформировался в Западной Европе в XVI–XVII веках, во многом благодаря сочинениям немецких писателей С. Герберштейна, А. Олеария, М. Мейерберга, И. Корба. Этот образ включал в себя стереотипные представления немцев о русском народе. Главными в этом образе были, как утверждал современный исследователь Е. В. Ермасов, характер государственного правления («русская деспотия», опасная своими агрессивными планами для Европы), православная религия, заметно отличная от католической и протестантской конфессий; необразованность русского народа, обычаи и особенности национального характера (склонность к пьянству, воровству). В целом русский народ рассматривался иностранцами, как «варварский, достойный жить в рабстве». И подобный стереотип продолжал сохраняться, в глазах европейцев, также в последующие столетия[581].

Как можно убедиться, англичане следовали примеру немцев. В их оценках русский народ также являлся «варварским». Но так ли это было на самом деле? В какой мере представления британцев о характере русского народа и его культуре были достоверными и соответствовали действительности? Об этом поговорим в следующей главе.